Моей маме, её подругам
и всем детям военной поры
посвящается.
Светконец
Киноповесть
Выделено мной из повести
«Лоскутные арабески совкового периода»
- А-а-а, мама, мамака моя, господи, пресвятая богородица-царица небесная, мама.
То ли детский, то ли девичий истошный плач уже длительное время оглашал арестантский вагон, временами затихал, а то усиливался, переходя в причитания. Худенькая девушка, одетая в старенькое одеяние и длинное, не по росту, пальто, прижавшись к решётке, разделяющей вагон, не поддавалась ни уговорам проводницы, ни окрикам охранников, да она их не слышала и не видела. После погрузки этапа, когда иссякли все надежды остаться хоть в чужом, но своём городке, поближе к дому, к родной деревне, к родным, что-то надорвалось в её детской душе.
Сдерживаемые стыд, страх, унижение, постоянно сопровождающие её хрупкую душу на протяжении ареста, суда, районной КПЗ, городской тюрьмы, прорвались в этот длинный, протяжный, надрывный плач, слившийся в единый душераздирающий стон. Колёса поезда отстукивали на стыках рельсов всё новые и новые километры, всё дальше и дальше увозили её от дома, в далёкую Сибирь. Мелькающие линии электропередач, пролёты мостов, крыши бедных деревень и позолоченных первыми заморозками лесов не трогали её внимания. Но усталость и мерный стук колёс сделали своё дело лучше уговоров и окриков, она затихла, забылась в тревожном, зыбком полусне. В вагоне было холодно, а ей снилось лето…
Это было первое военное лето. Как объявили войну, Маня помнила, но это мало их, детей, трогало. Село было казацкое и здесь всегда что-то объявляли, куда-то уходили, кого-то забирали, всё было привычно, тем более, что в их семье уже давно не было мужчин, их забрали раньше, лет за десять до войны. В других семьях мужчины уходили, за лето две трети мужского населения деревня лишилась, но на прежний уклад это мало отразилось. Матери и старшие дети каждый день рано утром уходили на работу, а в доме всё держалось на детских плечах.
- Манька, айда быстрей, что ты телишься, - крик подружки сорвал её с уборки.
Она мела полынным веником земляной пол в задней избе. Бросив всё, - “потом домету”, - и схватив в руки крапивный мешок, она перелетела через плетень и присоединилась к стайке ровесников, такой же голоногой детворе от восьми до одиннадцати лет.
- Айда на речку, - и все, как один, наперегонки, бросились к ближайшему месту купания, только пятки на солнце засверкали. С ходу, быстро сбрасывая платьица и майки, влетели в ещё прохладную после ночи воду, столб брызг взметнулся вверх, распадаясь на мелкие капельки и образуя на солнце маленькие круговые радуги. Худенькие, гибкие тела действовали, кто во что горазд, крики и визг, всё перемешалось.
Потом видимый бедлам сменился некоторым порядком и началась игра в пятнашки, правила просты, один водит, все уплывают, догнал, стукнул ладонью или задел плечом, водит другой. Купались долго, из воды никто не выгонял, кроме голодных желудков.
- Всё, айда за чаканом, - скомандовал мальчик постарше, - война войной, а обед пораспорядку.
Все, выскочив из воды, послушно, помчались к ближайшей старице, где берега покрыты мощными зарослями камыша и чакана, камышового растения с широкими листьями и белой сердцевиной. Осторожно зайдя в воду, чтобы не сбередить ноги об острые края старого камыша, они дёргают чакан, усаживаются на берег и, очистив его до сердцевины, быстро поглощают белую, водянисто-мучнистую массу. Потом встают и всей гурьбой идут вдоль берега, на ходу жуя остатки чакана и вырывая попутно стебли борщовки и прочих хвощевых растений. Всё идёт в корм, потому что едой это назвать трудно, желудки уже начинают бурчать, требуя чего-нибудь существенного. Кто прихватил из дома краюху хлеба с картошкой, уже уминает и делится с друзьями, но, по принципу: на чужой каравай особо рот не разевай, все берут из дома хоть что-нибудь.
Никто не ведёт, поводырей нет, маршрут начертан из покон веков и детская гурьба двигается по нему, как по писанному, редко отклоняясь в сторону и меняя его только законом целесообразности.
Вот сейчас все идут к месту, где растёт солодка, одно из немногих растений, покрывающее нехватку сахара в детских организмах. Все уже накричались и идут молча, лишь изредка перебрасываясь словами, накапывают и надёргивают корни, складывают кто во что, а в основном в приготовленные для дела мешки, и идут к воде. Отмытые корни, отжёванные и отсосанные, бросают в неглубокую речку, вода просвечивается лучами солнца, поднимающегося к зениту, и ребята наблюдают, как на брошенные притонувшие корни, подхваченные течением, набрасываются мальки.
Не все сразу, но постепенно группа детей рассасывается, день к обеду, нужно делать то, зачем, собственно, и пришли.
Начинается сбор засохших, коровьих котяхов. К вечеру нужно топить бани для пришедших с работы, а топка в степи одна - кизяк. Разметавшись по ковыльному простору, уже поодиночке, по мере наполнения крапивных мешков, возвращаются в деревню. Солнце стоит в зените. Удерживая ручонками неподъёмный мешок на спине, Манечка входит в свой двор, ничего не видя от застилающих глаза потоков пота, смахнуть которые нет свободных рук … .
Состав лязгнул и Маня очнулась, медленно возвращаясь из сна в явь, осмотрелась. Арестантский вагон, в котором её везли, был стандартным, такие тысячами стучали по рельсам страны. Купе общего пассажирского вагона были отделены от прохода решётками с входной дверью и проходящий по проходу охранник, таким образом, контролировал весь вагон. Окна зарешёчены, на запорах замки, в камерах импровизированной передвижной тюрьмы по 4-6 человек.
Настроения пробуждение не прибавило, открылись двери, охранник принял бак с пищей и двери опять захлопнулись. Маня заметила, что стояли они на крупной станции. Отстой, теперь этап проведут на место сортировки и дальше, по отбору, по местам назначения. Начали раздачу еды, не хотелось, Маня ела автоматически, думая всё о своём. Состав несколько раз толкали так, что котелок чуть не выпадал из рук, затем завизжали тормоза, и всё стихло, только снаружи слышались команды да лай собак. Лязгнула задвижка, двери открылись.
- Выходи, быстро выходи.
Посыпались из вагона, как кули, спрыгнувших сразу, тычками, сбивали в группу перед вагоном, осужденные сидели на корточках, руки на голове, исподлобья озираясь по сторонам. Шум, команды, лай собак, всё слилось, создавая впечатление беспорядка, но было отточено до предела годами этапирования.
Высаженных людей подняли, согнали в колонну и погнали на пересылочный пункт. Состав стоял в тупиковой части, до пересылки около пяти километров. По обеим сторонам колонны конвой с автоматами и карабинами, через четыре человека охранник с собакой, те рвались на поводках, вставали на задние лапы и задыхались в злобном лае и хрипе.
Шла осень сорок пятого года, война кончилась, в колонне, в одном строю, гнали уголовников, убийц, предателей. В этой же колонне шла и Маня, в мае, в день победы, ей исполнилось пятнадцать лет. Она шла с правой стороны колонны, с самого краю, прямо рядом с ней вприпрыжку шагал молоденький солдатик с огромной собакой, лицо его было напряжённо, чуть ли не напугано, он с трудом удерживал огромного пса, когда тот поднимался на задние лапы и, приплясывая, с хрипом рвался с поводка.
Мане казалось, что вот сейчас он сорвётся, вот сейчас он её схватит. Она сжалась от ужаса, её колотило нервной дрожью, она боялась даже покоситься в сторону, так и шла, опустив голову и прижимая к груди узелок с пожитками, думала: «Когда же этому будет конец, когда всё это кончится и будет тихо»… .
Первый год войны отразился на деревне только опустошением да плачем от первых похоронок, но на жизненный ритм детворы это мало как влияло, даже на тех, у кого гибли отцы, мёртвыми они их не видели, всё представлялось, как будто понарошку. Молодёжь на селе, более взрослая, не отказалась ни от посиделок, ни от веселья, Манина старшая сестра Дуня, которой было девятнадцать, каждый вечер убегала на улицу. Она крутила с Егором Кутыревым, крутила напропалую, тем более, что Егора скоро должны были забрать на фронт. Ни уговоры, ни предупреждения матери проку не имели, и кто осудит, их любовь родилась по весне, а грех случился с запахом сирени, кто тогда знал, что через месяц начнётся война. Егора забрали в ноябре, а в феврале родилась Сашенька, всем на заботу, Мане на радость. Кукол у неё не было, вот и была Саня для неё игрушкой. Правда, теперь меньше у неё было свободы, Дуня вышла в колхоз счетоводом и все заботы, по уходу за ребёнком, легли на неё, да и других забот никто не снимал. Детства в её жизни поубавилось, война продолжалась, сорок второй прошёл в напряжении, более голодный и тревожный… .
В пересылке Маню отправили в городскую тюрьму. До решения вопроса, куда заслать, а вернее, до формирования этапной группы в лагерь для несовершеннолетних, для лесоповалов и шахт нужны были более дееспособные плечи, чем хрупкие девичьи. В камере городской тюрьмы восемь малолетних девчонок, не так уж и тесно. Мане вспомнилось, как их везли в "воронке" от пересылки до тюрьмы, он был набит, как килька в банке, когда у тюремных ворот запоры автозака открылись, половина вывалившихся из него упала без чувств на землю, другую половину тошнило и качало.
Контингент камеры был экзотический, кроме Мани ещё две девочки постарше, тоже из колхоза. «Деревня» - так презрительно звала их вторая половина, воровки и блатные. Зинка, вся разрисованная под тельняшку, Ленок, с татуировкой на ягодицах, чтобы посмешить подруг, она раздевалась догола и бегала по камере. Кошка на одной из ягодиц приходила в движение и бросалась в безрезультатную погоню за мышкой, которая убегала от неё на другой ягодице.
Утро начиналось одинаково.
- Эй, деревня, давай своё пальто, - и Маня безропотно протягивала его однокамерницам.
Быстро подпоров подкладку, Зинка надёргивала вату, доставала из угла дощечку и начинала священнодействовать. Она была жрицей огня, ни у кого это не получалось так ловко, как у неё. Зажав скатыш из ваты между доской тюремных нар и дощечкой, она быстрыми, стремительными движениями начинала его раскатывать. Это длилось недолго, минуты три-четыре, затем она выхватывала скатыш и, разорвав его посередине, начинала раздувать огонёк. По каким законам физики он затлевал, им было неизвестно, но уже через минуту шла прикурка самокруток, свёрнутых из листов Маниных молитв, заботливо сунутых ей в руку после суда подруженькой Шурой. За месяц ожидания этапа от Маниного пальто осталась одна оболочка, а в лагерь их отправили в середине ноября, было холодно. Опять замелькали станции, полустанки и разъезды, на этот раз их везли в обычном вагоне, в окно можно было наблюдать и выпавший снег, и людей на перронах. Тоскливее от этого на душе было не меньше, везли дальше в Сибирь… .
В сорок втором хлеб уродился неплохой, но убрать его весь не успели, половина поля рядом с деревней, засаженного просом, ушла под снег, а колосья злака были на удивление крупные, даже старики такого не помнили.
Кто знал, что в них, таких красивых и тучных, была смерть. После голодной зимы, когда стаял снег, люди потянулись в поле, сначала один, другой, а потом все разом. Оббивали колосья в вёдра, ссыпали в мешки и сразу несли тем, у кого были ручные жернова, часть собранного проса перемалывали в муку, частью расплачивались за помол. Из муки дома делали оладьи и блины, вечером в деревне был пир.
Умирать начали уже на второй день, просо было заражено ядовитым грибком с непонятным и длинным названием. Уже вечером по дворам ходили правленцы, объявляли о страшном и меняли просо один к одному на пшеницу. Манина семья из четырёх человек женского рода уцелела благодаря пирогу из суслика, из-за наличия которого не поторопились использовать просо - была большая очередь к ручным жерновам.
В эти страшные дни у оставшихся в живых детей появилось новое развлечение.
- Айда на Горбачку, - и все бежали на гору, через которую дорога шла в район.
По дороге бесконечными вереницами ходили подводы. В гору с ещё живыми, но умирающими, до больницы, с горы, под вой и плач, с уже умершими. Смерть не страшила детей, они подбегали к каравану из трёх-четырёх тарантасов, в которых по двое на соломе лежали мёртвые и смотрели, кто же ещё умер. Мане было страшновато, но за компанию чего не сотворишь.
В переднем тарантасе лежала Таня Завгороднева с сестрой, им было за двадцать, они старше, но Маня их знала. Голова Тани от движения стукалась о зад тарантаса, глаза были раскрыты и смотрели в небо, над открытым ртом вились две зелёные мухи, то садились на вздутые губы, то, спугнутые ударом головы о доску тарантаса, взлетали. Доска рядом с головой была выпилена сердечком, эти две мухи и сердечко навсегда остались в Маниной памяти. Май был жарким, солнце палило, когда они побежали купаться на водопад, Маня оглянулась. Три тарантаса медленно двигались в дымке весеннего марева, полупрозрачный воздух колыхался, создавая нереальную картину происходящего, как будто подводы не катились, а плыли по густому воздуху. И над всей этой ирреальностью, в вышине, слышалась песнь жаворонка, в образовавшейся тишине к ней примыкала громкая трескотня кузнечиков.
- Манька, чего ты там, айда бегом, - крик подруги вернул её к действительности и все шустро побежали под гору к реке.
Когда и на каком геологическом разломе образовался этот двухметровый водопад на течении степной речки, мало кого волновало, главное, что он был. Сбросив платьице и сев на глинистое дно, отполированное течением воды и детскими тельцами, Маня забыла и про подводы, и про Танечку Завгородневу, которая, в общем - то, по родству, была ей троюродной сестрой. Но такого родства в деревне уже никто не признавал, да и не в этом дело, а в том, что Маня, Тая, Шура и Ванятка были захвачены единым порывом спуска к водопаду и тем холодком опасности, который шевелится под сердцем, хотя ты сотни раз скатывался по скользкому желобу дна. Вот уже край и ты - ух- летишь вместе с водой вниз и барахтаешься в воронке у подножия, выплывая вместе с пузырьками и - о, блаженство, - тебя несёт течением к ближней песчаной косе, где потом все долго лежат на песке и млеют на солнце, про всё на свете позабыв.
С купанья шли с Шурой, медленно передвигая ногами. Ещё жарко светило солнце, но с горизонта уже двигалась грозовая туча, полуденный жар должен был закончиться ливнем. Девочки дошли до Маниного двора и упали на задах в зарослях конопли и лебеды, домой идти охоты не было и они, лениво переговариваясь, глядели в небо, а в там творилось ужасное. Грозовые тучи, выворачиваясь всей своей тёмно-синей чернотой из-за уральского кряжа, надвигались на солнце. Маня со страхом наблюдала, как это скопище, взрываясь раскатами грома и испуская из себя стрелы молний до самой земли, надвигалось на них, вместе со всеми впечатлениями дня всё это было похоже на Божью кару. Страх пронзил всё детское существо и весь ужас пережитого вылился в едином крике.
- Светконец, Господи, светконец.
С этими криками, заглушающими в их ушах раскаты грома, они кинулись к дому.
В тот год вымерло половина деревни, многие семьи полностью, другие ополовинились, в некоторых осталось по одному, два человека. А в тот день, вечером, после дождя, привезли с другой стороны села ещё троих: двух детей и женщину, их убило на покосе, когда они прятались от грозы в шалаше. Погибших хоронили вместе с умершими.
С того времени многие похоронки и письма с фронта не находили своих адресатов в селе, а вернувшихся с войны встречали кресты. Но село продолжало жить, даже после “конца света”, только Маня с этого дня закрывала все окна и двери дома и забивалась в угол, как только на горизонте появлялась сверкающая чернота… .
Лагерь для несовершеннолетних располагался чуть ли не в центральной части старого большого сибирского города. Жизнь в лагере имела много послаблений, лагерники днём работали на своих производствах: швейных, ткацких, плотницких, а вечером учились. Маня записала себя в четвёртый класс, хотя и закончила его у себя в селе, требования к учёбе были строгие, можно и в карцер загреметь, всё-таки это был лагерь со всем отсюда вытекающим, вышками, колючей проволокой, охраной и лагерным режимом, который предусматривал несколько проверок в день, шмон по утрам и вечерам. Контингент лагеря был самый пёстрый, много таких же, как Маня, сидевшие за ведро зерна, бутылку керосина или булку хлеба. Соседка по кровати сидела за то, что с хомута в колхозной шорне срезала кожу на сандалии. Но много было и серьёзных: за воровство, убийство, а требования ко всем были одинаковые.
После тюрем и этапов Маня успокоилась и отдыхала, условия были сносные даже по сравнению с волей, помещения тёплые, еда более-менее, бельё на кроватях трофейное, белое, только тоска по дому, по подругам съедала. Зима мало отличалась от той, что дома, а отсутствие ветров делали её даже более легко переносимой, но, всякий раз, как только Маня закрывала глаза, она видела свою деревню и свой дом…
Зима сорок четвёртого тоже была суровой. Все зимы войны были как на подбор, рано ложился снег, ударяли сильные морозы. К концу войны всё труднее было управляться с колхозным хозяйством, фронт подбирал последних мужиков, всё лежало на бабах и детях, двенадцатилетние считались полноценными работниками. Техники было мало, всё на руках да на быках да на верблюдах, во время войны из Средней Азии пригнали, Машка, Сашка и Гришка. Машка и Сашка животные шустрые, а Гришка ленивый, осерчает, так и плюнуть может, оттирайся тогда.
- Манька, Шурка, дуйте с девчатами в Суходол за соломой.
Это значит, на быках и верблюдах семь километров, а пока что к загону, кто вперёд, захватить шустрых верблюдов. С Шуркой, подругой, подбежали первыми и наперегонки в Суходол, к омётам. Подскочили быстро, мороз, холод, зачем торопились, пока остальные подойдут, околеешь на ветру в своём одеянии. Дёргают солому из стогов и ныряют в проделанные норы, поближе к мышам, всё теплее ждать прихода остальных подвод. И так изо дня в день, а тут ещё сестра, «няняка», больная лежит. Шашни с присланным председателем завела, так его жена с сыном шкворнями её до полусмерти избили, а хуторские казачки на сестру косо смотрят, Егору, небось, уже прописали, во всей красе представили, а Егор ещё живой, воюет. Одна радость, Санька теперь с ней, под присмотром, ей уже два года исполнилось… .
Как ни тоскуй, а зима прошла, скоро майские праздники, война войной, а их никто не отменял. Лагерницы, как всегда, участвуют в спортивном параде, тренировки в лагере. Привезли одежду, футболки красные, синие, зелёные с буквами «Д», «Т» и шорты белые. Все какое-то отвлечение от лагерной жизни, да и погода, на счастье, теплая, а то околеешь на весеннем холоде, построение рано. Колонны по шесть человек в ряд, двенадцатая в ряду охранница с пистолетом под одеждой, охранниц не хватает, одевают молоденьких пареньков с симпатичными лицами, смеются, но все с пистолетами. А зачем? Куда бежать? От одного взгляда надзирательницы все команды выполняются без раздумий.
Прошли красиво и всё было на празднике красиво, но на волю бы скорей, там, наверное, хорошо… .
В зиму сорок четвёртого под снег ушли подсолнечники. Сколько успели, скосили, а когда выпал большой снег и машины не пошли, косить перестали, бросили, а казацкая ребятня, что им, ради развлечения по снегу семечек набивать, сколько успеешь, пока не застынешь на ветру. Ходили весь ноябрь, а в декабре с района спрос за неубранные поля, поиск виновных, дюжину ребят 14-16 лет под арест. В кладовке в доме Мани нашли ещё мешок зерна, сестра принесла. Записали на Маню, малолетка, ничего ей не будет. Весной многих выпустили, отцы и братья с фронта начали возвращаться, а Маня сидела, у неё отец враг народа, ещё в тридцать втором осудили за антисоветскую агитацию, в тридцать седьмом в тюрьме сгинул. Свой суд Маня помнила, как в тумане, всё не могла поверить, когда объявили приговор, только и успела мать поцеловать. Потом, перед отправкой, сестра нашла её в районе, Маня убирала с осуждёнными женщинами территорию у здания милиции. Отозвала, сняла с себя и накинула, плача, ей на плечи своё пальто, потом спотыкаясь, побрела, сопровождаемая обидными выкриками осуждённых селянок… .
Лагерь спокойным маршем вошёл в летний режим жизни, всё как всегда, отточено и вдруг, как гром среди ясного неба, умер Калинин - всесоюзный староста, деятель в лагере уважаемый, амнистии подписывал, а тут сам умер, лагерь притих, что-то будет.
Случилась большая амнистия. Весь лагерь, построенный в шеренги, стоял на плацу в ожидании оглашения списка амнистированных. Читали по алфавиту, прочитать смогли только одну треть, потому что поднялся страшный вой всех колонн, кто-то выл, не услышав своей фамилии, кто-то от радости, что услышал. Лагерников разогнали по баракам.
Маню амнистировали, и она до конца дней своих будет всегда поминать фамилию Калинин. С сотней в кармане и узелком она вышла за ворота лагеря и, не чуя ног от радости, кинулась на железнодорожный вокзал, к поезду.
На одной из станций, вынырнув из под вагона, она уткнулась в солдатскую шинель.
- Никак, землячка. Сашка, смотри, наша.
Подняв глаза, увидала в солдате Егора с высоким худеньким пареньком.
От неожиданности онемела.
- Да ладно тебе, все знаю, прописали, про Дуню и про тебя.
Поговорили недолго.
- Куда вас?
- Сначала с Запада на Восток, теперь обратно на Запад, на Украину, довоёвывать, - засмеялся Саня.
Прогудел паровоз и поехали они дослуживать, только что были и уже нет, как видение. Может, когда-нибудь и встретятся.
Они с подружкой на вокзал, их поезд только через сутки, до слёз обидно, так хочется домой.
- Давай на товарняке, вон почтовые вагоны, на подножке доедем, - подружка человек бывалый.
- Да ты что, всю ночь, сорвёмся ведь.
- Ну, не хочешь, жди, а я поеду, мочи ждать нет.
Прицепилась, за компанию, а потом уже поздно было раздумывать, не спрыгнешь.
Временами Мане казалось: «Всё, не увижу мамаку».
- Не смотри вниз, не гляди на землю, смотри на вагон, - кричала подружка, видя, что Маня плывёт.
Как дотянула до Оренбурга, не помнила, на платформу скатилась в полуобморочном состоянии. А подруге ещё до Уральска, расцеловались, навсегда.
Четыре часа от Оренбурга до своей станции, а потом пешком, тридцать пять километров, по своей, до боли знакомой, дороге, домой.
Но только на Горбачке, на родной до каждой ложбинки горке, откуда открылось село, до неё дошло: «Всё, всё закончилось».
Вечером по селу разнеслось: «Манька Решетова с заключения вернулась».
Никто особо не удивился и долгих пересудов это не вызвало: вчера забрали, сегодня вернулась, эка невидаль. Шла обычная российская жизнь.
2000 г.