Сын Егора и Якова
Маленькая повесть
Полудённое солнце палило от всей души. Девчонки с огородных плантаций, одуревшие от жары, разом возопили:
- Тёть Лен, ну, тётя Леночка. Отпусти на речку. Мы быстро, окунёмся толечки чуть-чуть, а то уж мочи нет. Мы быстренько.
- Ладно, бежите. Одна нога там, другая здесь. Накунничек только мой прихватите, сполосните. А то уж залоснился весь.
Схватив передник бригадирши, улепетнули, только подолы платьев по ветру метнулись. Но вскорости заявились.
- Тёть Лен, принимайте гостей, опять раненых на выздоровление прислали. Работничков.
- Ну, прислали, и прислали. Скажи Таиске, чтоб распределила их на постой. Кто не уместится в сарае, на огороде, тех по хутору пусть разбросает.
- Тёть Лен, а там энтот, который прошлый раз был. В прошлом году. Яков Филиппович.
Елена Кирсановна тормознулась. Повернувшись к Стешке, только и спросила:
- Интересовался?
- Да вон уж, сюды прётся. Что сказать?
- Ничего не говори. Иди к девкам. Да Таиске передай, что я тебе сказала.
Степаниды и след простыл.
В проёме двери бригадирской комнатушки обрисовалась кряжистая фигура.
- Здравствуйте, Елена Кирсановна.
- И вам не хворать, Яков Филиппович. Откель Вас опять принесло по нашу душу, - не поднимая глаз от стола, засыпанного бумажками и прочими нехитростями.
- Война несёт, - перешагивая порог.
Подняла голову. В глазах слёзы.
- Откуда ж ты опять на мою голову? Только успокоилась.
- Оттуда, Ленуш, оттуда, моя ты раскраса, - прижимая её голову к своему впалому животу.
- Похудел. Тощий вон совсем.
- Ничего. Опять откормишь.
- Откормлю, что уж. И опять туда, на войну?
- Куда ж от неё денешься, покель руки-ноги, да голова, целы.
- Роднюшенький ты мой, - поднявшись с табуретки и прижимаясь к Якову.
Елена Кирсановна, женщина в возрасте, стала бригадиром полеводческой бригады не по образованию, а по опыту и безмужичью. Война. При организации овощеводческих бригад не было времени смотреть, что она жена врага народа, осужденного в 37 году. Фронт нужно было кормить. Бесхитростное ирригационное сооружение, в народном обиходе «ригация», состоящее из насоса, качающего воду из реки на искусственное возвышение и разливающего её, по наклонным канавам и канавкам, на огородные грядки, да бригада хуторских девчонок. Выздоравливающих раненых рассылали в бригады из окрестных госпиталей больше не для помощи, а для откормки на деревенских хлебах и скорейшего выздоровления. У Якова Филипповича в Белоруссии, при эвакуации, под бомбёжкой, погибла вся семья. Вот и пригрела его Елена Кирсановна, по бабьей своей мягкости, потому что о муже она ни слыхом, ни духом не ведала ничего уже более пяти лет.
Появился Яков первый раз в конце июля 42-ого, а через полтора месяца опять уехал на фронт. И вот, в августе 43-его, после ранения под Курском, совсем не нечаянно, а скорее, по желанию и по судьбе, опять попал сюда, в хуторскую бригаду. Он писал ей с фронта, потому что писать, в общем-то, ему больше было некуда. И Елена привыкла к мыслям о нём, да и к письмам. На хуторе особо не судили. Все находились в не лучших ситуациях. И Еленины дети пообвыклись. Старшая дочь уже на фронте была. В составе зенитной поездной батареи воевала. Те, что помладше, стеснялись, но не роптали.
- Дочя твоя пишет? – целуя в волосы.
- Пишет. Последнее письмо из Воронежа послала.
- Чем волосы моешь? Домом пахнут, как будто на родине побывал.
- Полыньёй, чем же ещё от вшей спасаться. Правда, богородскую траву в настой добавляю. Да не очень люблю её. Покойниками пахнет.
- Ты так и бригадирствуешь?
- А кому ещё? Да после того, как под сенокосилку попала, что-то с позвоночником. Так и прижилась. Этим и дочку, средненькую, от тяжких работ немного спасаю. Всё ж, какая-никакая, а от меня семье польза. Трое их у меня, кроме фронтовички. Одна ещё была, да помёрла от глотошной, царствия ей небесного, я тебе говорила. Красивенькая была. А уж как пела …
- Не майся. Может, ей лучше там, чем нам здесь.
- Да уж. А я с тобой грешу. Мужняя, всё-таки.
- Мужняя. Где он, муж? Сама ж говорила, сгинул.
- Сгинул, не сгинул. Кто знает? Может, жив?
- Успокойся. Коли жив, возвернётся. Время покажет. Да и войне ещё ни конца, ни краю. Спи, отдыхай. Завтра на работу. Я выйду, подымлю.
Над логом опустились густые, рваные хлопья тумана. «Черти кашу варят», - вспомнил Еленину присказку. В голове сумбур.
«А, делай, как судьба выводит, да и будь, что будет», - кинул, затоптал цигарку и вернулся в комнату.
За трудами и заботами прошла осень. Огороды убрали, заготовку сена и соломы на зиму сделали. Ранение у Якова было тяжёлое, грудное. Вот и задержался он в выздоравливающих на всю зиму. Прижился в Елениной семье. Деревня привыкла. Да и дети тоже.
Весной, уже в мае, Якова вызвали в госпиталь, на комиссию.
Собирая узелок с харчами, Елена с грустью смотрела на укладывающего солдатский вещмешок Якова. Потом подошла, положила руки на плечи, прижалась к его плотному телу и вдруг произнесла:
- Понесла я, Яшенька, кажется. Ума не приложу, что делать?
Яков замер. Потом взял её голову в широкие ладони, запрокинул и поцеловал в намокшие глаза. Проговорил тихо:
- Делай, как считаешь нужным и посильным. Что я могу сказать. Жив останусь, вернусь. А там, как судьба разведёт.
Вечером передал с оказией гостинец детям, да записку, что признан годным и уже ночью отправляется в сторону фронта.
Через пол года Елена получила письмо.
«Здравствуйте, Елена Кирсановна.
Здравствуйте, дети.
После летних лагерей я опять попал в строевую часть, на передовую. Из огня, да в полымя. Одно успокаивает. Идём мы по родной Белоруссии, по моим краям. Ленушка моя. Уж не знаю, как и сказать тебе. Радость у меня. Встретил земляка. Он мне обсказал, что семья моя жива. По ошибке мне, про однофамильцев, сообщили, тогда, в 42-ом. Ленуша моя, хорошая моя. Прости. Как ты там? Всё время думаю о вас. И о семье. Проклятущая война. Береги себя. Я буду писать».
В конце 44-ого Елена родила сына. Деревня и родня восприняли всё спокойно. Только средненькая дочь немного стеснялась деревенских. Семнадцатый годок ей уж шёл. А тут мама братика родила.
Вскоре и война кончилась. Старшая сестра с фронта вернулась. Счетоводом в колхоз устроилась. Мужики, какие живые остались, возвернулись. Кто с барахлом трофейным, кто из госпиталей, без ничего. А Андрюха, по прозвищу Буржуин, так с полным вещмешком швейных иголок, да мыла. Ухватистый.
А что толку от баяна, да от блестящих костюмов, в деревенской жизни-то. Вон, баба Анна, постирала по-деревенски. Прокипятила костюмы сына Ивановы в лохани, с золой. Получилась студёнистая каша. Вот уж подивились, как от одеяния германского освободились.
Елене стало полегче. От бригадирства освободили, мужика поставили. Да и дочь фронтовичка. Потихоньку жили. Яков вернулся к семье, писал.
Алёшенька рос на радость всей семье, под присмотром двух сестёр, двух Марий.
- Елена Кирсановна, и как же тебя угораздило, двух дочерей одним именем назвать-то.
- Так муженёк, под хмельком, вторую записывал, да Марусей назвал. А первая Маня была. Ему оба имени нравились. Пусть живут. Хорошее имя.
А тут старшей, фронтовичке, имя Матрёна не шибко нравилось. Ещё на фронте себя перевеличала в Марию. Так что в доме было фактически трое с одним именем. Три Марии. Вот они все, по очереди, и тюлюлюкали Алёшку.
Через два года после Победы вернулся из заключения муж Елены. Алёшка уже бегал. Прибёг с улицы, а в комнате дядя на табуретке, за столом, сидит. Мать у печи ухватом шурудит, что-то выставляет. Не робкий был мальчонка, сходу дяде на колени влез.
- Вот и кормилец наш будет на старости лет, - Егор грустно улыбнулся и погладил ребёнка по голове.
- Успокойся, Лен, - обращаясь к заплакавшей жене. - Жизнь так уж вывернула. Что поделаешь. Будем жить.
Через неделю, погрузив на телегу кое-какой скарб и младших детей, увёз семью в соседнее село, в леспромхоз. Подальше от пересудов. Егор плотник был хороший. Быстро поднялись, справно зажили. Да недолго их счастье длилось.
Прошло два года после возвращения Егора. Жизнь налаживалась. Хозяйство крепло, дети росли. Егор работой глушил прошлое, иногда горькой. Ничего не сказывал, в такие минуты сидел перед бутылью за столом, обхватив голову руками и, раскачиваясь, глухо и жутко рыдал. Без слёз. Елена выпроваживала из дома детей, садилась рядом и тихо плакала. Егор поднимал голову и тяжёлым, отрешённым взглядом сверлил плюшевый коврик над кроватью с изображением лебедей, как будто всматриваясь в пережитое, гнетущее и ледяное.
- Ничего, Лен, перетрём, забудем. Поживём ещё.
Наверное, со временем отмякла бы гложущая душу боль, забылось бы страшное, гнетущее прошлое. Наверное, стёр бы он всё из памяти, забыл бы, как страшный сон. Да не в той стране он жил и не в то время. Не забыли.
В октябре 49-ого случилась кража со складов леспромхоза. Через день около их дома остановился милицейский «воронок». Егор с Еленой складывали колотые дрова в поленницу, к сараю.
- Собирайся, поехали, - милиционер даже во двор не зашёл, от забора проговорил в сторону Егора.
- А что случилось? – выпуская из рук полено, только и спросил, дрогнувшим, приглушённым голосом.
- В районе узнаешь. Собирайся.
Зашли в избу.
- Что же будет, Горушка? Что же это? За что? – запричитала Елена.
- Ни за что. Так. По старой памяти. – С тоской, как будто про себя.
- Собери чего-нибудь, - уже к жене.
Через минуту, беря в руку узелок, другой обнял Елену за трясущиеся плечи.
- Прощай. Знай только, что больше я безвинно всё это повторно пережить не смогу. Да и не хочу. Ты прости меня. А Бог простит.
- Ты про что? – подняв на Егора заплаканные глаза.
- Про то. Детей береги. – Поцеловал её в волосы, хрипяще вздохнул, развернулся и тяжело перешагнул порог дома. Через мгновение стих и звук мотора увозящего его «воронка».
На следующий день Елена, докладывающая во дворе дрова, увидела входящего в калитку сельского председателя. Сердце тревожно ёкнуло.
- Елен, ты это, ты только… . В общем, тут из района позвонили. Короче, Егор, нет его больше. Говорят, что сам он. А может, и не сам, - сбивчиво, не глядя ей в глаза, пробормотал сельский.
Земля ушла у Елены из-под ног. Рука скользнула по сохе, державшей поперечину сарая и она, развернувшись, чтобы не упасть, прислонилась к глиняной стене. Пробороздив по ней спиной, опустилась на землю.
Долго, ей показалось, целую вечность, сидела, тяжело дыша. Потом, подняв голову, посмотрела на сельского:
- Можно его будет забрать? – только и спросила.
- Я узнавал. Не отдадут. Не положено, - произнёс сельский, отводя взгляд.
«Значит, не сам», - мелькнуло в голове сквозь поплывший туман.
По деревне разнёсся и затих истошный, дикий женский вопль.
По весне Елена с детьми вернулась на свой хутор. Весь смысл её существования сосредоточился на детях. Одинокие мужики, чувствуя её надёжность и доброту, пытались к ней прислониться, но она, без грубостей, но твёрдо, делала претендентам на её сердце и руку от ворот поворот. Яков писал. Дети ему отвечали, она тому не противилась, но сама пристального интереса к происходящему не проявляла.
Время шло, стремительно перелистывая год за годом. Девчонки, по мере взросления, повыходили замуж. Старший сын уехал в город, в ФЗУ. С ней остался Алёшенька, последыш, радость её и надежда на склоне лет. Он окончил семилетку, работал в колхозе. Взрослел спокойным и работящим.
Как-то, на восемнадцатом годочке, ближе к осени, тёплым вечером, вернувшись с поля, подошёл к матери, сидящей за куделью, и спросил:
- Мамуль, как ты смотришь на то, что я к отцу, в Белоруссию, съезжу. Зовёт ведь всё время. А то скоро в Армию. Хотелось бы увидеться.
Елена остановила пряху. Она даже не удивилась. По мудрости своей никогда не делала тайны из рождения сына, знала, шила в мешке не утаишь. Да и не стремилась к тому. Якова и свою позднюю любовь к нему вспоминала с теплотой, без грусти.
- Съезди, сынок. Что ж не съездить, не чужой ведь. Глянешь, как они там живут, с роднёй познакомишься, приветы передашь. Поезжай.
- Спасибо, мам. Что это ты, никак, плачешь? – увидев мокрые от слёз глаза матери.
- Это я так. Вспомнилось, нахлынуло. Не обращай внимания. Бабьи слёзы, на сердце легче будет, - ласково улыбнувшись сыну и вытирая передником мокрые глаза.
Поезд нёс Алексея по Белоруссии, всё ближе к станции назначения. Сердце в груди, как воробей, трепетало. Что будет? Как примут?
Подошёл к окну. Мимо мелькали неказистые деревеньки, залитые дождём, поблёскивающие чёрной грязью просёлочные дороги.
- Всё, как и у нас, только лесов больше да зелень ярче, - подумалось Алексею.
В купе заглянула проводница:
- Молодой человек, твоя станция. Не пропусти, стоим две минуты.
Снял с полки фанерный, обтянутый дерматином, чемоданчик, с которым ещё отец Егор вернулся из заключения, продвинулся на выход, ближе к тамбуру, встал у окна.
Замелькали осветительные столбы, строения, красной кирпичной кладки водокачка, пакгауз, перрон.
- Прямо, как на нашей станции, - промелькнуло в мыслях и сразу утекло, когда увидел на площадке, перед зданием станции, встречающих. В груди похолодело.
Отца узнал сразу. Такой же высокий, сухопарый, как и сам.
- Я в старости, - усмехнулся.
Напряжение в душе нарастало. Вроде бы не с чего, а ёжик внутри развернулся, околючился, готовый к любому противодействию: «А что, и мы не лыком шиты. Не лаптём щи хлебаем. Чем нас удивишь?».
Поезд дёрнулся, грохнул сцепкой, зашипел тормозами и остановился.
Проводница откинула площадку, спустилась на перрон, на ходу вытирая поручень, и отошла в сторонку. Алексей, с дрожью в коленях, спустился по ступеням следом и сразу попал в объятья родни. Его тискали, обнимали, толкали, хватали за руки. Потом усадили на телегу и затряслись, направляясь в конец большого села.
Алексей с интересом осматривался. Хаты, добротные, крытые железом, и победнее, под соломой и дранкой. Журавли над срубами колодцев, сено рядом с сараями. По улицам бродят поросята с матками, гуси.
- Как дома. Только грязи на улице поболе, - отметил Алексей.
Телега подкатила к деревянным воротам, крашенным синей краской. Над створками два белых резных голубя.
Ворота распахнулись, открывая широкий двор. Посередь двора поветь, под ней деревянные столы в ряд, уставленные разной едой в глиняных тарелках, кувшинами и бутылками. Вдоль столов широкие скамьи.
- Знатная встреча, - успокоился, оглядывая собравшихся.
- Вот, Олесь, знакомься, твоя родня. – Проговорил отец, поводя по толпившимся рукой.
- Здорово живёте, родня, - громко произнёс Алексей, и улыбнулся.
И тут все разом загалдели, стараясь поближе продвинуться к нему и дотронуться рукой, заговорить.
- Вот и хорошо. А ну, все за стол. Ближе к хлебу. Там поговорим, - громко, чтобы все услышали, и твёрдо, проговорил успокоившийся отец, сразу определив тем, кто в доме голова.
Два раза говорить не пришлось.
Солнце к закату, день к вечеру, а гулянка только разгоралась. Алексея усадили рядом с отцом. Он всё больше помалкивал, да приглядывался. Вслушивался в белорусский говор, в песни. Один тостующий сменял другого. Каждого из них отец, наклоняясь к Алексею, представлял. Между тостами представил своих дочерей, довоенной ещё закваски, их мужей, детей, и сына, шустрого белобрысого малого лет пятнадцати, который, видя, что Алёша не выкобениваеся, взял над ним шефство и таскал по всем углам.
Но с самого начала гулянья Алексей всё приглядывался к жене отца, которая сидела по его правую руку. Вернее сказать, не сидела, а только присаживалась, следя за столом. Она тоже присматривалась к нему. Глаза у неё были добрые и грустные, на них почему-то часто наворачивались слёзы. Она почти ничего не говорила, только всё незаметно подсовывала ему что - нибудь вкусненькое. Беспрестанно подкладывала еду и подливала соки и компоты. Как бы невзначай притрагивалась к нему, поглаживая по плечу. И её движения не смущали Алёшу, не казались показушными. Чем дольше он приглядывался к этой чужой белорусской женщине, тем больше находил в ней сходства с матерью. И ёжик, который ощетинился у него внутри при приближении к станции, постепенно сворачивал свои иголки.
Вокруг сидели, ходили, разговаривали и пели родные люди, без какого-либо натяга и заискивания принявшие его в свою семью, как будто он в ней был всегда. Мудрость этих людей, переживших войну, была выше предвзятости, которая могла быть, учитывая факт его по сути незаконного рождения. Мудрость и доброта его матери, отца Егора, и этих белорусских родных вселяли в него огромную надежду, что всё у него сладится, всё будет хорошо.
Гости разошлись далеко заполночь. А Алексей с отцом просидели до самой зари, тихо разговаривая под перезвон посуды, убираемой со столов. Спать пошли, когда петухи уже до хрипоты обкукарекались своим утренним перекликом.
Десять дней пролетели, как один. В вагон Алёшу усаживала вся родня, заполонив все полки купе корзинами и узлами с гостинцами. Когда поезд тронулся, у него защемило и он понял, что на этой земле, в его жизни, появился ещё один родной уголок, где его будут ждать и всегда примут.
Через три с половиной года, вернувшись из Армии и получая паспорт, Алексей, с благословения Елены Кирсановны, взял фамилию Егора, а отчество Якова.