Была золотая осень. Листья покрылись желтизной и уже начали опадать. Солнышко еще согревало. Мы с Витькой ударились в поиски. Для предстоящей поездки нам понадобились хотя бы одно одеяло и пальто на двоих. Наши поиски всегда велись на заброшенных пустырях, в сараях и на свалках. Ни я, ни Чижик, никогда не помышляли зайти в дом или во двор, и уворовать чужую вещь. В самые худшие, голодные времена, мы отвергали такие предприятия.
За два дня было собрано много барахла, с которого мы отобрали старый пиджак и что-то похожее на пальто, плюс к этому – кусок брезентовки. Витя радовался моей находчивости и все вспоминал нашу встречу в милиции. Это у него выходило философски.
- А милиционеры бывают даже хорошие, домашние. И как же ты запросто с ними? Вот бы устроиться в милицию, получить пистолет, приводить пацанов с улицы. Я бы всем устроил пацанскую школу, дал работу. Ну, такую, чтоб всякие игрушки там делать, велосипеды…
- Может вернемся, Вить? Будем учиться в школе, ты ведь к пацанам хочешь? Я пообещал своему старшему лейтенанту, что поедем в детдом, а теперь понял, что обманул, соврал.
- Не-е-е. Мы уже возвращались и что было? Теперь тебя не примут, ты в чужой школе учился, домашняк37.
- Да, я теперь ни домашняк, ни детдомовский. Едем на Донбасс! На Львовском вокзале проскочим в поезд, залезем на третью полку и замрем. Повезет - доедем.
Движение захватило нас. Все пожитки уложили в чемодан, только пальто не вошло. Мы его свернули и перевязали шпагатом. На оставшиеся деньги купили хлеба и конфет-подушечек. Добраться до станции было несложным делом. А вот дальше?
На закрытом перроне шныряли между поездами, искали «донбасский» и никак не могли найти.
Наконец-то я набрался смелости и подошел к деду-железнодорожнику, в рабочей спецовке, с молотком в руках.
- Я еду к брату, в Дебальцево, на какой поезд лучше садиться? Он посмотрел на меня внимательно, поднял руку с молотком и сказал: - Вот на этом пути будет стоять луганский. На нем, хлопец, и доедешь.
- Ой, спасибочко. А я студент техникума, еду учиться, - развеял я сомнения железнодорожника.
Мы с Витькой опять проводили расчеты. Решили садиться в предпоследний вагон, а если выгонят – уйдем в последний.
Ох, как ждали этого поезда! Забыли о кушанье, всех наших делах, о страхе. Он подошел так внезапно! В хвосте поезда оказался паровоз, все наши расчеты рухнули! Мы давай бегать то в одну, то в другу сторону, вокруг нас тоже толкаются, кричат. В этой суматохе проскочили в вагон и забрались на самые верхние полки. Замерли, только сердце колотится. "Лишь бы не стащили до отхода, лишь бы… ох, как медленно идет время, ну почему он стоит?.." Кажется прошла вечность, передумано всякого, снова ревизор перед глазами… Но поезд трогается!
Не проходит и часа, как мы осваиваемся, замечаем шум в вагоне, движение пассажиров, сами переглядываемся, улыбаемся. Едем!
Нас высадили утром. Страху было, ужас. В вагон пришел настоящий ревизор, сердитый, в очках.
- Документы есть? Кто вы такие?
Никаких документов у нас не было. Стоим, молчим, низко опустив головы.
- Ну что ж. Ближайшая станция Шевченково, там сдадим в милицию.
Он ушел, оставив нас около купе проводницы. Устраиваемся на боковом сиденье, переживаем страх.
- Чижик, залазь наверх, собирай шмотки, будем смываться.
- Я боюсь, заатасят, пропадем.
- Ладно, сиди. Я буду собирать и укладывать.
Чемодан пристроил у ног, остальные вещи на руках.
- Как только поезд остановится, рвем в последний вагон, откроем дверь и нас только видели.
К нашему счастью поезд замедлил ход и остановился. В тамбур пошли пассажиры, мы за ними. Дверь на переходную площадку, в соседний вагон, оказалась открытой. Дальше проще. Через минуту мы уже огибали хвост поезда. Уходим в ту сторону, где меньше людей.
Нам повезло, погони не было. Витя подал голос:
- А если бы за нами гнались? Куда бы мы с чемоданом?
- Да, куда с таким деревянным комодом? Бросаем?
- Жаль, но с ним попадем в лапы, а без него любой ход дадим.
Мы вытащили пожитки, свернули и крепко перевязали. Чемодан спрятали в густые заросли, на всякий случай. Через некоторое время обнаружили, что это не станция Шевченково.
- На чем дальше поедем? – спросил Чижик.
- Теперь на товарняке. Я запомнил в какую сторону ушел наш поезд.
Без особого труда добрались до станции. Выбрались на привокзальную площадь, тут же оказался рынок.
- Это то, что надо, - обрадовался Витька. Запасемся продуктами и рванем дальше.
Спустя полчаса мы уже осматривали запасы: бутылка лимонада, две булочки, рыбная консерва.
Забрались в сарайчик, спрятались за деревянными ящиками.
- Место – курорт, можно и заночевать, - размечтался мой дружок.
- Поедим, а там видно будет.
Но не успели мы расставить ящики и приготовить трапезу, как появились два типа. Нам всякие попадались и раньше: шкеты, блатные, воры, но эти были страшные. У меня почему-то мороз по коже пошел, лицо Вити тоже выдало сильный испуг. Тот, что впереди был бритоголовый, с рыжей щетиной на лице, рыжими бровями и очень страшным взглядом. Грудь широкая, руки большие. За ним молодой, черноволосый, похожий на всех.
- Шпана, сгинь! Ничего не трогать! – показал он взглядом на наши пожитки и приготовленное кушанье.
Это был не голос, это было шипенье. Мы полезли через ящики к выходу, но Рыжий тут же схватил меня за ногу и начал шарить рукой по ногам и между ногами. Сильнейшая леденящая дрожь прошла по всему телу, во мне поднимался невиданный протест и страх.
- Отпустите, дяденьки, - начал я умоляюще. – Что я вам сделал плохого, отпустите.
- Ш-ш-ш, сидеть!
Я был пригвожден взглядом, а Витка стоял почти у выхода. Прошло некоторое время, показавшееся мне вечностью.
Не помню, как преодолел страх, как рванул с криком: "Ата-а-с!", но после сверхмарафона мы с Чижиком были у самых светофоров.
Забрались в первый попавшийся товарняк, залегли между бревнами, прижались друг к другу и затихли. Дар речи обрели уже на подходе к следующей станции.
- Я знаю, кто это был, - прошептал Витя, - это зеки.
- Откуда ты знаешь?
- Знаю.
Мы снова замолчали. Ночью нам попался пассажирский, на Донецк. На сей раз мы забрались между почтовым и багажным вагонами, там "полгармошки"38. Сначала было тепло, а потом в тело впился холод. Прижались друг к другу, начали громко разговаривать, ожили. В Днепропетровске пришлось расстаться со своим поездом. Холод, голод, а тут еще осмотр вагонов, все вокруг шныряют, попадемся. Решили пройтись по буфетам, хотя бы раздобыть хлеба. Раздобыли, аппетитно поели.
Во мне сидит страх, Витька тоже перепуган, но мы ни слова об этом. Едем дальше уже без желания, без веры в успех. Забираемся, в основном, в "телятники"39 и продолжаем движение навстречу неизвестности. В одном из вагонов было даже уютно: солома, кусок оборванного брезента вместо матраца, коровий запах. Мы шикарно расположились, поспали, а потом, давай бегать по вагону и кричать!
- Скоро приедем! Ура! Иван! Я тута. Встречай!
Витька визжит от удовольствия, весь сияет.
- Я уже никого не боюсь. Мне хорошо. На Донбассе нас ждет новая жизнь, тра-та-та, тра-та-та.
Так мы перекрикивались, фантазировали и не подозревали о грозящей опасности. А она ждала. На одной из маленьких станций поезд притормозил, чуть не остановился, и, внезапно, дверь нашего вагона отодвинулась. Мы онемели. Рыжий со своим дружком встали перед нами.
- Ну, шпана, попались! Теперь не уйдете. Ты берешь того шкета, а я этого, прошипел он своему дружку, и сквозь зубы улыбнулся. Его рука потянулась ко мне. Но тут же, неожиданно, я сильно укусил ее. Зарычал Рыжий и второй рукой "припечатал" меня к стенке. Потом кинулся бить ногами: в живот, грудь, по лицу, голове. Рычал и бил. Я опомнился в его руке. Он держал меня за волосы и остервенело улыбался.
- Ну что, корешок, что скажешь?
- Скажу, - еле слышно прошептал я, - ты подлюка, зверюга, все вокруг звери, не надо жить без отца и матери, никому не нужна эта жизнь, будьте вы все прокляты…
Покусанной рукой он достал бритву, раскрыл ее и проговорил: "И я говорю, что не надо жить…" В этот момент Чижик с криком: "Атама-а-а-н!" прыгнул ко мне и стал перед самой бритвой. Я увидел взмах руки Рыжего и выросшую тень за его спиной. Витька упал и Рыжий со стоном начал падать, освободив мою голову. Я пытался подхватить уже упавшего друга и увидел, как красная кровь заливает его шею и лицо. Дружок Рыжего кинулся к Витьке, обхватив его голову руками.
- Скидывай рубаху, ну, быстрей! Надо остановить кровь.
Мы перевязали Витьку, как могли. Я почти не помогал, не слушались руки, ничего не видел.
- Надо смываться. А твоего пацана в больницу. Палач, падла, скольких изрезал, баб резал.
- Он зек?
- Да, зек. И я зек. Давно надо было долбануть этого пидора. Теперь я на свободе.
Поезд замедлил движение, показалась небольшая станция.
- Я с пацаном выскакиваю, а ты за мной, понял?!
- Я не могу, живот болит…
- Заткнись! Он рванулся с вагона, держа под мышкой тело Витьки. Я за ним.
На наше счастье у станции, стоял грузовик.
- Э-э-э, кореши, товарищи, пацан умирает, где ближайшая больница?
- Дяденька, помогите, - запищал я, - Чижик умирает.
- Рядом Попасная, давай с пацаном в кабину, а ты разукрашенный, в кузов.
Водитель быстро запустил мотор, и мы помчались. Только теперь я почувствовал, как болит голова, нос, ноет лицо, увидел кровь на руках.
В железнодорожной больнице нас быстро приняли. Лицо Витьки было белым, как мел, он не подавал признаков жизни. Вся повязка в крови. Наш спаситель шепнул мне на ухо: "Я появлюсь!.."
В эту же ночь мой друг, Витька Чижик, умер. А через два дня появился наш хороший зек, приветливо улыбнулся и сказал: "Расстаюсь с кличкой, зови меня моим именем – Саша. Я знал, что твой пацан умрет, от бритвы по "сонной"40 еще никто не выжил. Его не хоронили?"
- Нет. Ждут родственников. Я сказал, что ты двоюродный брат и больше никого нету.
- Опасно. Я на птичьих правах. Но паспорт у меня есть. Мама сохранила.
- А его мама, наверное, уже умерла. Чижик недавно был дома.
- Ладно. Попробую забрать его. Похороним на нашем кладбище.
Повезли мы Витьку на станцию Мануиловка, где жила Сашина мама. Не помню, как рыли могилу, как плакали… Страшно стало, когда этого прекрасного мальчика, моего друга, засыпали землей.
Я стоял на коленях, на краю могилы и выл, и тихо шептал:
- Зачем я тебя потащил? Зачем мы поехали? Почему не вернулись? Витька, Чижик! Друг!
Саша закончил свою тяжелую работу, взял меня за руку и повел домой.
- Не нашел я твоего брата, в Дебальцево. Всюду был, даже на призывном пункте, но он, наверное, ушел в армию. Это не беда, главное – ты живой. Поживешь у меня, а потом порешим. Правда, у нас шаром покати и мама уже совсем больна, но ничего, пробьемся.
За бутылкой самогона, которую раздобыла Сашина мама, он продолжал рассказывать:
- Я, ведь, студентом был, учился в техникуме. Но захотел красивой жизни, музыки, баб. Кореши добывали деньги и мы пили, гуляли, в основном "выступали" в Мариуполе, на море. На дело стал ходить, с ножичком. Э-э-эх, да что тут базарить, восемь месяцев х…рили, думал – житуха настала… Повязали, загребли на шесть лет. Не-е-е, ты ничего не видел: ни "мишек", ни "машек", ни "паханов", ни палачей, а я видел. Все прошел. И вез… падлу… "мишку", палача. Вез… зачем? Боялся, шкура… удар был точным, последним. Все! Завязал!
Мать не вмешивалась, слушала и тихо постанывала.
- Мама! Если бы тебя не было, я бы не вернулся! Не выжил, не нашел корень. Свой корень, свой до гроба! Мама! Я живу! Я тебя больше не дам в обиду.
Не все я понимал, но нутром чувствовал, что эти люди добрые, их жизнь похожа на нашу, детдомовскую, что мы все одинаковы.
Перед глазами лицо Чижика. Белое, детское-детское и его закрывает земля.
"Надо возвращаться в детский дом, учиться. Упаду на колени перед директоршей, попрошу прощения, перед всеми попрошу… там ведь все свои, там так хорошо… столовая, мастерская".
- Посадите меня на поезд, поеду обратно, теперь я знаю дорогу.
- Поедешь, да только денег, на билет, нету.
- А я так, попрошусь к хорошим людям, довезут.
Саша отвез меня на большую станцию, кажется Ясиноватая, там мы просидели до вечера, а потом пришел мой поезд. Саша долго говорил с проводницей, уже немолодой седой женщиной, и мы распрощались.
- Запомнил где я живу? – кричал он в окно вагона, - приезжай. Ты малый что надо, как брат мне.
Спустя два с половиной года я уже стажировался на станции Ясиноватая, но так и не нашел Сашу.
Мой приезд в детский дом был полной неожиданностью. Обо мне давно позабыли. Как же, прошел почти год. Я уже не боялся ни воспитателя, ни директорши, даже не думал становиться перед ними на колени. Во мне появились сила, злость и гордость. Я разглядел, наконец, это красивое трехэтажное здание детского дома.
На первом этаже располагались группы, или классы для самостоятельной работы. На втором – наши спальни, кабинет директора с большим окном в центре. А на третьем – девичьи спальни. На занятия ходили в общую городскую школу.
Меня узнавали, останавливались, девчонки визжали:
- Лопух, вернулся?! С приездом! Даже взрослые девушки поднимали на меня глаза. А пацаны охватили кольцом, улыбаются.
- Откуда? У-у-у, какой стал? Домашняк.
Многих я не узнавал, повзрослели, в новеньких костюмах. И таким близким, и дорогим показался мне этот мир, что я готов был воскликнуть: "Пацаны! Как я вас всех люблю! Как я долго ехал к вам! Я – дома!"
На заседании педагогического совета детского дома стоял один вопрос – принять или не принять меня? В том же кабинете директора, в той же обстановке, заседали наши воспитатели и старшеклассники. Меня поставили у двери. Я достойно выдержал все взгляды, выслушал все речи и заявил: "Хочу учиться!" Бурные дебаты закончились в мою пользу. Затем, когда все вышли, директорша оставила меня одного и спросила:
- Чижик был с тобой?
- Нет, не был.
Она долго смотрела на меня и добавила:
- Ты теперь в старшей группе, учись, подавай пример.
Два вечера я рассказывал пацанам о своих приключениях, только о Витьке не вспомнил. Это была моя тайна, моя святыня.
Меня поселили на втором этаже, в правом крыле, спальне старшеклассников. Они не очень признавали меня, хотя знали давно. Но "Лозьо" – Лозанчин Николай, признал сразу и мы подружились. Рядом спали, вместе учились. У окон спали: Хоминец Федя, Шевяк Богдан, Чмырь, мой учитель с мастерских – Степа. Игнаца и Швеца уже не было. Нестор застрял где-то в седьмом классе и до нашей группы не поднялся. Изменилось многое: детский дом повзрослел, появились музыка, танцы, а по вечерам, где-то там в уголках, за цветами, прятались парочки.
Я окунулся в учебу. Четверть заканчивалась и мне нужно было догонять. Меня не так увлекала жажда знаний, как вновь обретенная родная стихия, знакомые голоса, запахи, столовая, куда вовремя приглашали покушать. Все это быстро вернуло меня в нормальное русло, придало прежний ритм жизни. В столярной мастерской также стало интересней. С Дмытрышыным Степой мы еще больше подружились. Я начал заниматься фотоделом.
Незаметно прошла зима. А весной детский дом захлестнула волна влюбленности и свиданий. Не в стенах нашего дома, не в уголках за большими цветами, а в городе. Те, кто постарше и повыше ростом, почти ежедневно готовились к вылазке. Это была тайна, и никто не смел подсматривать, как ребята собираются. Вечером, наглаженные, красивые, уходили через чердак и наружную лестницу. Возвращались тем же путем. Ночная няня, тетя Паша, встречала всех поздно ночью, вечно ворчала, грозилась доложить директору, но никогда не докладывала. Мы часто не спали и слышали вздохи нашей любимой няни и с восторгом смотрели на ребят. От них исходил запах тройного одеколона, доносились отдельные фразы, намеки, радостный смех. И здесь была тайна.
И вдруг, грянул пожар. На чердаке, в правом крыле здания, работал фото кружок. Нас, начинающих, редко допускали туда. А взрослые пацаны постоянно собирались в своей маленькой лаборатории и никто не мог "выкурить" их до самой поздней ночи. Все было тихо, но в одну из ночей ребята оставили зажженную свечу или керосиновую лампу, точно никто не мог припомнить. К утру огонь распространился на крышу, угрожая девичьим спальням. Нас, полусонных, срочно вывели на улицу, затем сформировали отряд, который начал выносить ценности, матрацы и постельные принадлежности.
Прибыли две пожарные машины, они огласили сиреной весь наш двор, началось тушение пожара. Малышня плакала при виде дыма и огня.
В этой суматохе и неразберихе Нестор тоже работал. Он сумел отгрузить и "загнать" половину матрацев одной девичьей спальни. Как он туда проник, кто ему способствовал, кто увез матрацы – осталось тайной. Его отправили в колонию, больше я о нем ничего не слышал.
Затих, посуровел детский дом, залечивая раны. Свидания прекратились, ночные вылазки тоже. Все ударились в строительство. Строили крольчатник, ремонтировали и переоборудовали мастерские, столовую, сарай. Начались работы в поле, на подсобном хозяйстве. Часто ходили к шефам, в артиллерийскую часть. Солдаты учили нас разбирать и собирать винтовки, автоматы, показывали пушки, караульный и спортивный городки, а на стадионе устраивались футбольные состязания. Я подружился с Крюковым Анатолием, рядовым солдатом с Куйбышева. Это был добрый и заботливый малый. Часто приносил конфеты, забирал меня в город, рассказывал о кругосветных путешествиях и морских сражениях. Из его рассказов я впервые узнал о Нансене, Амундсене, Вирусе Беринге, Нахимове, Макарове. Он открывал передо мной прекрасный мир книг, героев, образов.
И сейчас Анатолий, как живой, стоит передо мной: высокий, в очках, с мечтательным и открытым взглядом. Спустя годы я делал запросы в Куйбышев, пытаясь разыскать моего замечательного учителя, но ни разу не получал ответа.
Прошло лето. Я ступил на порог девятого класса. Изменились наши мальчики и девочки – стали взрослее, приветливее. Появились прически, влюбленные взгляды и кокетливые улыбки, модные платья и новые костюмы. Появились записки и маленькие подарки.
Я по-прежнему был влюблен в литературу, Илюшину Валю, которая уехала от нас к концу восьмого класса, и восторгался нашим преподавателем музыки и пения Плиш Богданом Степановичем. Кроме игры на баяне, он занимался радиофицированием классов, оборудовал школьный радиоузел и часто выступал с концертами. Это меня увлекло и я тоже начал выступать, рассказывать разные веселые пародии, басни, разыгрывать интермедии. У девятиклассников стал популярен. На школьном радио сделался первым помощником нашего учителя музыки. Всегда ждал уроков Богдана Степановича, ловил его теплый взгляд, щедрую улыбку. Хотелось копировать этого
человека во всем.
Его уроки, доброту, талант педагога, я впитывал и пронес через всю жизнь. До сих пор вспоминаю своего Учителя с неизменной улыбкой и баяном в руках. В классе училась Плиш Люба, его сестра. Я также был влюблен в нее, даже пытался назначать свидания, но эта интеллигентная милая девушка снисходительно и как-то благодарно улыбалась и отказывала. Что и говорить: мне не было еще пятнадцати, а моим сверстникам – шестнадцать. Не везло мне в любви. Но я оказался способным к танцам и музыке.
В детском доме вошли в моду танцевальные вечера. Танцевали под баян и грампластинки. Помню первый, в своей жизни, танец. Звучит музыка, пары кружатся в вальсе и я, робко так, приглашаю красивую Катю Козырь. Она выше ростом, крепко сбитая, грудастая; посмотрела, с улыбкой, на меня и сделала шаг. Мы танцуем, пытаюсь кружиться, теряю равновесие, но какое наслаждение, прикосновение, головокружение, одухотворение…