В солнечный октябрьский день Галина Николаевна вела меня за руку по незнакомому городу. Впервые я увидел двух трехэтажные дома, городские улицы, переулки, удивлялся обилию магазинов. Красочность этого зрелища подчеркивали деревья – рябины. Они были зелены и роскошны своими красными гроздьями-ягодами. Я заглядывался на них, и мне казалось, что они также рассматривают меня. Солнце купалось в этих зеленых и красных красках, сказочная картина передалась мне, то и дело я вскрикивал и щебетал, как маленький птенец.
Галина Николаевна гладила меня по голове и тихо улыбалась. В один миг я заметил на ее лице слезы, но среди этого волшебства не придал этому значения. Теперь я знаю, что она плакала, подходя к детскому дому. Она ненавидела себя за то, что привезла и отдает меня в новый, неведомый мир. Этот мир начинался с красивого трехэтажного здания, со старинной островерхой крышей, на переднем фронтоне виднелась таблица: «Турковский детский дом Дрогобычской области».
Уличные декорации продолжали жить во мне и первые два дня, на новом месте, прошли тихо и безмятежно. Я был определен в среднюю группу, но сразу же потянулся к малышам. В первый же вечер пришел к ним в спальню и сказал, что знаю сто сорок тысяч сказок и буду рассказывать. Сразу же рты до ушей и такое доверие. Новенький понравился, пацаны окружили меня тесным кольцом.
Я рассказывал о зверюшках, лесных непролазных дебрях, волках и Бабе-яге. Все, с затаенным вниманием, слушали. На третий день старший первой средней группы запретил мне походы к малышам.
Никуда ни шагу! – был его приказ, - сегодня тебя будут принимать в детдомовцы.
Вечером, после отбоя, все собрались в спальне. Сидели двумя группами. В углу комнаты выделялся высокий худой пацан, он икоса поглядывал на меня и ехидно улыбался. От этого взгляда и улыбки я почувствовал зло. Шла непонятная для меня возня. Несколько ребят пересело поближе. Я увидел такие же ехидные улыбки.
- Ша! – донеслось от печи, - будет говорить атаман. Все мгновенно затихли и уставились на худого.
- Ты, шкет! – обратился он ко мне, - сегодня станешь детдомовцем и получишь прозвище. У тебя будет батько-атаман…
- Какое имя даем?.. – он обвел взглядом ребят.
- «Лопух!» - донеслось со всех сторон.
- Ты будешь моим штопатником11. Все мои команды выполнять беспрекословно, никуда без разрешения не ходить. И запомни! – заключил он, - все, что мое, то мое; все что твое, то мое.
Я еще ничего не понимал и смотрел на всех широко открытыми глазами, во мне зарождались новые непонятные чувства. Нет, это был не страх, это были отчужденность и жалость к самому себе.
Эта сцена сменилась другой: появились ящики с помидорами, хлеб, соленые огурцы. Все принялись есть и что-то рассказывать друг другу. Обо мне забыли. Я боялся, что у меня заберут весь мой скарб, дареный сестрой Устиньей, и тихо, не раздеваясь, лег в кровать. Старался не уснуть, но глаза сами слипались. В этой борьбе выиграли усталость, новые впечатления и тревоги.
Проснулся от дикой боли в ногах. Между пальцами левой ноги горела бумага, все вокруг хохотали. В следующую минуту двое пацанов, по приказу худого, подняли меня вместе с матрацем и сбросили на пол. Двое стали обшаривать постель, а еще двое раздели меня до трусов и начали вытряхивать все с карманов, прощупывая при этом складки и швы одежды. Я дико завыл. На моих глазах, фотографии и тоненькая тетрадь с рисунками, превращались в клочья. Я не видел, как делили те несколько сухих пряников и копеек, что дала Устинья, как вытянули с брюк ремень, который делал меня взрослым. Передо мной медленно плыли куски разорванных фото, последней родимой нити, связывающей меня с родным селом. Я падал в бездну. Но вдруг поднялся и стал драться, кусаться, колотить своими маленькими кулачками всех, кто мелькал передо мной.
В следующий миг я был связан и поставлен к стенке на то место, где восседал «батько-атаман». Началось избиение. Сначала, с близкого расстояния, в меня попадали солеными огурцами, потом, с дальнего – помидорами. Я ничего не видел, как в кадре фильма мелькали лица братьев, сестры, родное село, наша корова и овца. Мне все стало безразличным. Не помню, как попал в кровать. Последующие дни стали еще мучительнее. Перед глазами постоянно всплывало лицо сестры. Она так любила меня, так ласково улыбалась. Особенно мне нравилось возиться около неё, когда на плите что-то варилось, с казана клубился пар, в сковороде шипело, а в печи выпекался вкуснейший кныш13. Я неизменно крутился у ног, то и дело мешая, а она замахивалась на меня кочергой и улыбалась. Избила она меня один раз, за дело.
Дело было на Пасху. Устинья вручила мне настоящие брюки и сказала, показывая на них: «Тетя Михайла сшила, с новенького сатина, носить будешь только на праздники».
С умилением я смотрел на брюки, но на улице забыл обо всех наставлениях. Где только не носился и вдруг вспомнил, что мой любимый кот «Васька» еще не видел меня в этом наряде. Нашел я его за сараем. Не помню, с чего началось, но я разозлился на «Ваську». Крепко схватил его и побежал по узенькому мостику, который высился над перегноем. И тут мы вместе свалились в жижу.
«Мамочка!» - воскликнул я. Но тут же замолчал, чувствуя надвигающийся страх.
«А что же будет со штанами?.. Быстрей отсюда, в речку». Охваченный ужасом, я понесся вниз. И только в воде я увидел, что с моих брюк стекает синяя краска. «Бежать, спрятаться, - была первая мысль, - но как же теперь без брюк?..» Я разревелся и с этим рёвом предстал перед сестрой, моей мамой и воспитательницей.
…И вот теперь, уединившись, я очень жалел себя, и кота Ваську, и ремень, и монеты, которых мне не увидеть больше. Это чувство жалости и беспомощности будет приходить ко мне на протяжении многих лет. Также, на протяжении всей жизни, я буду нуждаться в матери, во мне все больше будет расти желание говорить слово «мама». Потом, на смену беспомощности придет другое, более сильное чувство – достоинства. Никто не заставит меня падать на колени,унижаться и тянуть спички с земли. Я буду сопротивляться, драться и всегда защищать малышей. Но это будет потом. Сейчас же я заканчивал пятый класс.