Почему-то считается, что в детстве мы были счастливы, а все горести и житейские невзгоды приходят к нам с годами. Возможно, так оно и есть.
Вот списался я как-то в интернете с однокашником, простой разговор из разряда: "Как ты там, жив, здоров?" - "Да ничего, живем помаленьку". На первом курсе мы сидели рядом, были в чем-то похожи и находились в приятельских отношениях, несмотря на то, что его папа был каким-то большим начальником. Потом он перевелся на другой факультет, но при встрече мы всегда перекидывались парой добрых слов.
В прошлом году пришлось мне побывать в городе, где он жил, и мы решили встретится, но не в кафе, как сейчас принято, а у него дома. Меня вначале даже не насторожил его вопрос по телефону: "А как я тебя узнаю?".
По пути к нему домой он выспросил вкратце обо мне, где живу, кем работаю… Похвастал, как водится, новой квартирой с затемненной стеклянной стеной и балконом за ней. Когда сели за стол, он стал уже спрашивать про студенческие годы, постоянно косясь на жену, когда я отвечал на вопрос. Сложилась не совсем приятная ситуация, словно бы меня проверяют и я начал было прощаться, что бы успеть найти гостиницу для ночлега. Но тут мой старинный приятель Славка, а ныне директор крупного предприятия, признался: "Ты знаешь, я совсем ничего не помню о том студенческом времени. Вот жена моя тебя помнит, а я, как ни пытаюсь… Ничего не помню. Расскажи еще что-нибудь о наших".
Но он многих из сокурсников тоже не помнил.
- И как же ты живешь, без памяти? – спросил я.
- Да я прекрасно помню людей, с кем работаю, помню, с кем, когда и сколько выпил… Но только за последние 15 лет. Ты уж извини.
- А детство?
- Такое дело – вроде помню, но не уверен, что оно моё…
И то, что после беседы, в 23.30 он дружески выставил меня на улицу в незнакомом городе, мне уже не казалось нелогичным. Бродя в ночи, я перебирал в памяти события вечера, было тепло, спать не хотелось.
А у меня вот другая, нет, не беда и не проблема - дело в том, что я прекрасно помню свое детство где-то с двух с половиной лет. В то время мы часто переезжали с места на место, мой отец был военным летчиком, не пилотом, но членом экипажа самолета, специалистом по аэрофоторазведке. Поэтому я точно знаю, в каком военном городке мы жили, когда мне было два, три и так далее, лет.
Запомнились события, конечно самые яркие, а так же те вехи самосознания, которые определяют поведение и взгляды маленького человечка. Родители и верили, и нет моим отрывочным воспоминаниям, думали, я впоследствии наслушался взрослых разговоров и запомнил их. Взрослые часто просто не замечают присутствия детей, когда что-то делают или просто ругаются… Мама хотела девочку и, когда папы не было дома, наряжала меня девочкой и называла Наташей, совала мне в руки куклу.
Однажды родители, в период перемирия, решили проверить мою детскую память: когда мне было лет 15, мы все вместе поехали по местам, где бывали в моем раннем детстве. Когда приехали в мой родной поселок Гуйва, под Житомиром, я уверенно повел родителей через лесопосадку к нашему двухэтажному дому, показал наш подъезд и даже квартиру, и это при том, что сосны выросли уже во время нашего отсутствия. Потом я рассказывал им, как ходил под вечер вслед за старшими детьми в лес и вывел их оттуда, когда мне было 3 года. Тогда взрослые посчитали это чудом, но я просто хорошо запомнил дорогу, когда мы раньше гуляли там с родителями. А в тот вечер, не желая ночевать в лесу, постоянно оглядывался и запоминал дорогу, запомнил и рогатый месяц над ней. По месяцу и вернулся домой, правда он почему-то уже оказался немного сбоку.
А потом меня била, на показ, мама, и больно щипала тётя, мать того самого старшего мальчика, который увел детей, и это было несправедливо. Когда дети меня позвали за собой в лес, я пошел спросить разрешения у мамы, что я пойду, мол, с большими ребятами, и она сказала: "Хорошо, но только не долго". Правда дети уже ушли без меня, а я плелся за ними далеко сзади. Хотел бросить, но почему-то знал, что сами они заблудятся.
Может быть, этот случай, или то, что жили мы на опушке светлого соснового леса и часто там гуляли, привело к тому, что я впоследствии вообще никогда не блудил в лесах, всю жизнь чувствовал себя там, как дома. А мои родители родом из степных районов и лес был им в диковинку, даже из грибов сумели запомнить и собирали только маслята.
Рассказал я отцу и матери о том, как когда-то прилип ладонями к блестящему просмоленному бревну, когда ставили детские грибочки во дворе, как спустился с грохотом и криком, на трехколесном велосипеде, кувырком, с лестничной площадки второго этажа, вниз по деревянным ступеням, про мою первую новогоднюю елку… А вот здесь на меня напали гуси, когда я отправился в центр, в аптеку, вызывать маме доктора, когда она заболела.
Мама сказала, что посчитала тогда, вечером, что я спрашиваю разрешения пойти к куче засохших веток, обрезанных весной, выбрать себе палку. И якобы в моем детском сознании именно она, куча, и должна была называться лесом. Мне показалось, что в маминых оправданиях маловато логики.
Мне тогда, после поездки, показалось, что я для родителей стал заметно старше и мудрее, чем они предполагали. Они задавали новые вопросы, и я почти на все ответил правильно, а иногда они краснели за себя, когда в те годы принимали меня вообще за безмозглую куклу Васю.
Вот примерно такие события, и подобные им, формировали тогда мои отношения с внешним миром: мама сперва разрешает, а потом больно бьёт по попе, папа дает противоречивые указания и потом бьёт ремнем по голым ногам, и когда мы потом садимся в парке на скамейку на газетку – на ней остаются кровавые следы. Но родителей не выбирают, и я их любил по необходимости кого-то любить, особенно после того, как мама показала мне детдомовских детей, одетых в одинаковые платьица жуткой бурачной расцветки. Причем в платьях были и девочки, и мальчики – штанов на всех не хватало.
Были, правда, еще где-то далеко, в буроватом городе Кривом Роге, за два долгих дня пути на поездах, да с пересадками, бабушки и дедушки. Один дед позволял мне наблюдать за его работой, он изготавливал и продавал стеклянные, раскрашенные цветами, абажуры, модные в то время. Другой дед больно колол щетиной мне в лицо один раз по приезду, а потом забывал о моем существовании и мы с котом Васькой едва успевали убираться с его дороги, играя на полу сдутым мячом и восемью кубиками в форме кирпичей, когда он проходил по квартире. Одна из бабушек угощала меня очищенными семечками, и покупала на базаре петушков на палочке, но при этом у нее в квартире стояла жуткая духота, потому что все форточки постоянно были закрыты, и нельзя было после девяти вечера ходить на кухню и в туалет. Как мы с мамой ни просились, там было закрыто на крючок и опечатано крестным знамением на ночь. Вторая бабушка тоже была, но она либо постоянно занята, либо спала, зато у нее был свой дом и двор, где можно было скучать, наблюдая, как крутятся огромные колеса со спицами на вышках шахт, и был вечно виноватый пес Шарик на цепи.
У бабушек я старался существовать так, что бы не нарушать привычного им уклада жизни: был незаметным и развлекал себя сам. Первая бабушка давала мне по случаю приезда, то есть раз в год, рубль и я через день бегал в универмаг, что был напротив, покупать себе перочинный ножик. Но я его обычно не покупал, потому что тогда бы исполнилась мечта, а других реально достижимых целей не было. Она давала тогда рубль и моему двоюродному брату, который один любил меня, и по поводу денег тоже. Он готов был таскать меня за собой постоянно, но вынужден прятаться от пацанов со своей улицы, которые его постоянно били за то, что он не такой, как они. Его дразнили глухарем за то, что плохо слышал и постоянно переспрашивал: "Га?" При этом он бросал меня, где бы мы не были, и прятался, поэтому я старался не уходить с ним далеко от дома. На свой металлический рубль он покупал пару баночек искусственного мёда и лизал его. Я старался не смотреть на это – за мед он был готов на что угодно.
И я дожидался возвращения домой, где лето не было таким знойным. Книг у бабушек не было. Пробовал читать бабушкин учебник для 1-3 х классов ЦПШ (церковно-приходской школы), которую она кончала, там было трудно, через "ять". А после моего вопроса, почему Бог триедин, бабушка пригрозила мне кулаком и поглубже в шкаф спрятала книгу. Зато треугольный двор углового высокого дома был большим и тенистым, можно было вдосталь пообщаться с котами, такими же одинокими, как и я. Они подходили по первому зову, влазили на руки и мурлыкали. Бабушка кормила меня супом, состоящим из луковой зажарки и одинокой картофелины. И жарила блины, размазывая масло по сковороде тонким слоем заскорузлыми от грязи, связанными в пучок, куриными перьями. Я ел суп с закрытыми глазами, что бы не видеть зажаренных кусочков лука, плавающих в масле, они мне очень напоминали расплющенных дохлых мух. Та же история с блинами – требовалось сначала убрать с глаз грязные куриные перья с их специфическим запахом, дабы избежать рвотного рефлекса. Первая бабушка была стройной и худой.
Вторая бабушка тоже молилась, но скрытно – все иконы помещались в неглубоком потайном шкафу в стене, замаскированному под дверь в никуда. Книги были, но без картинок, бабушка накануне революции успела окончить гимназию. Иногда она рассказывала о своем прошлом, но это были непонятные мне встречи с известными тогда всем князьями и графами, а я не знал, что это такое, и было скучно слушать, а когда подрос – вообще перестала об этом говорить и даже не упоминала, что она дворянского роду. Быть дворянами в те года было не модно… Иногда рассказывала, как жилось при царе и при немцах, и что голодали только при большевиках, про голодомор рассказывала, про каннибализм при голодоморе. Этого в школе не говорили, и я не очень-то верил бабушке, что умиравших от голода людей оцепляли войска НКВД и не разрешали никому выходить за запретный смертельный круг, но на всякий случай все запоминал. Не могла же такого допустить наша коммунистическая партия, которая вела к коммунизму, когда хлеба в магазине и денег на него будет много у каждого, а потом деньги отменят, а мясо будут выдавать по потребности. У меня была такая потребность.
Бабушка постоянно пекла пироги с абрикосами и варила варенье – сад был большой. Она была толстой, в очках, и отгоняла меня от плиты, говоря: "Уйди от греха", и сама при этом была похожа на сдобную булку, в растоптанных тапках и присыпанная спереди мукой. Бабушки меня не били. Не ругали даже, потому что не за что. А за жалобы с их стороны мне мама обещала шкуру спустить, а это, наверное, было бы не совсем приятно.
Так что в целом претензий к жизни я не выдвигал, а больше приспосабливал себя к окружающему миру. Жизнь моя отличалась от жизни сверстников по школе внешне только тем, что у них была бабушка в селе, а у меня в далеком, жарком городе, покрытом тёмно красной пылью рудников, и где все с утра до вечера грызли семечки. Они на все лето ехали к бабушке, а я за пару лет перечитал весь детский отдел библиотеки, а до взрослых книг сознание еще не доросло. Выручали книги приключений и фантастика.
Наш двор был глухим, с трех сторон окружен глухим забором, за ним – воинская часть. В кроне деревьев я строил гнезда из веток и досок, маскировал их и проводил там долгие летние дни с парой-тройкой книг.
Дом вообще был дружным, как небольшой военный городок, с вечерними посиделками и женсоветами – в мире было неспокойно. Моими соседями были семьи офицеров, с которыми дружили мои родители, а я дружил с их детьми. Мы были равными среди равных, некоторые – были чуть богаче, так как служили в Германии и навезли оттуда добра – шмоток и золоченой посуды, некоторые беднее, но в целом зарплата офицера позволяла жить в общем-то безбедно, многие жены не работали.
Но все изменилось как-то враз, или окружавшие нас люди вдруг стали другими, либо очень изменились мы. Дело в том, что мой отец совершил наезд на человека, будучи за рулем служебного автомобиля. Его тут же уволили из армии, несмотря на ордена и медали, полученные им на фронте, и перевели на зону. Для меня отец по-прежнему находился в служебной командировке на Кубе, но мир вокруг изменился. Соседи привычно отмечали праздники застольями, шумно и весело выезжали семьями на пикники на служебных "газиках" или даже волгах с солдатиками за рулем. А я наблюдал издали, прячась за деревьями в своей "спецовке" – то есть старой протёртой одежде, с короткими рукавами и выцветшими спортивными штанами, в которой лазил по деревьям – в новой мне гулять во дворе запрещалось, да ее, собственно, кроме школьной, и не было. Когда-то и меня в былые времена забирали иногда из детского садика на "газике", это было почетно.
Теперь же было печально. А я никак не мог понять – почему. И все это как раз совпало с началом долгих очередей за хлебом хрущевского периода. Молоко я пил в школе, его привозили для младших классов. К нему давали белую булочку, которую мама мне велела приносить домой. Мы ее резали, сушили и отправляли "папе в командировку". А мне к молоку мама давала черные сухарики.
Я практически не страдал от голода, поскольку никогда не хотел есть, сало и молоко я не любил, печенье и шоколадные конфеты терпеть не мог. Мяса в нашей семье привычно не бывало, а соевые батончики и кукурузные хлопья были моим любимым лакомством. Летом мама покупала на рынке редиску, черешню, потом огурцы и помидоры – это было лакомство! Иногда экономил деньги на пончик с повидлом, а если давали деньги "на мороженное" я покупал на базаре мелкую сушенную рыбку по 5 копеек штука, и растягивал поедание ее на целый день, я и до сих пор люблю её. В мамином лексиконе появились слова "бедные" и "богатые", а в школе говорили, что у нас в стране бедных и богатых нет. Это было одним из уроков жизни – не верь всему, что тебе говорят в школе, потом по радио, потом по телевизору. Взрослые постоянно лгут детям. Потом они стали лгать сами себе днём, а вечером тихо читали саркастические стишки "Про царя Никиту". Еще они любили повторять, что у них нет денег – но деньги всегда были, я же видел, как мама их постоянно пересчитывает, но, нельзя же держать в руках то, чего нет. Или мне хотелось штаны, как у других детей, но денег постоянно не было, я ничего не просил, и вдруг мама покупала никому не нужный ковер на пол, без которого можно было обойтись. Она хвастала ним перед соседками, а я стеснялся показываться перед ними в своих линялых трикотажных штанах с отвисшими коленями, в которых ходил дома. Она была на фабрике с утра до вечера – такое впечатление, что ей одной надо было план делать, приходила с больной головой, вся пропахшая химреактивами и тихо лежала с повязкой, как неживая. Поэтому общались мы мало и тихо. В воскресенье мама раз пять на день посылала меня в магазин то за спичками, то за солью, то за маслом и я радовался, когда выходной заканчивался. Они не могла сосредоточиться, что бы купить все за один раз. С тех пор у меня стойкая аллергия на прохождение дважды одним и тем же путем за день.
Иногда мама ездила "в командировку", а на самом деле в Москву, ходатайствовать в трибунал о сокращении срока отцу. В это время меня поручали соседкам. Иногда они приносили еду ко мне домой, а иногда усаживали обедать вместе со своими детьми: тогда нам давали первое, второе с котлетой или сосиской, какао с печеньем. Я старался есть все это чинно, не спеша, но однажды услышал, как одна соседка говорила другой, что я вцепился зубами в котлету, как голодный щенок с улицы… Оно, конечно было необычайно вкусно есть котлету в обычный день, а не только на Новый год или на Пасху, но я не думал, что все выглядело именно так, как живописала добрая женщина… В другой раз мы с пообедали с ее сыном скромнее и пошли на улицу, потом мама его позвала на короткое время домой, он вернулся с лоснящимися от жира щеками, и от него пахло чесночными сардельками. Потом я просто не открывал двери, когда соседка приходила звать на обед, не хотелось опять чувствовать себя вторым сортом, а мама слишком долго была на курорте в Гаграх. Пожаловаться некому, хотя бы поделиться – тоже не с кем, хотя, по большому счету, это не имело смысла.
Мне не давала покоя возникающая порой скрытая враждебность к соседям и их детям. Это была, вероятно, зависть. И самое обидное, что здесь от меня ничего не зависело, и никто меня нарочно не обижал, виноватых не было. В школе наоборот, все зависело от меня, и я там был лучшим учеником, отличником.
Однажды мама приехала из Москвы веселая, вернулась буквально на следующий день, примчалась поздним вечером, накануне Нового года и навезла подарков полную сумку. Мы как раз играли в машинки на полу в коридоре: мальчику - шикарную пожарную машину, игрушечный экскаватор и пистолет, который звонко стрелял пробкой на ниточке. Девочке – куклу и красивое платье. Конфет диковинных каждому по пакету. Когда сумка опустела, я спросил дрожащим голосом: "А мне?" Мама ответила: "Дома получишь" и забрала меня домой. Я аж захлебывался слюной в ожидании подарков и не мог дождаться. Но мама устало сказала, что мне не привезла НИЧЕГО (!!!) и легла усталая спать.
Я очень страдал. Зависти не было, я понимал, что подарки мама привезла им в уплату за то, что они смотрели меня. Но то, что из большой кучи мне не досталось абсолютно ничего, даже маленькой диковиной конфетки, означало только одно – мама меня не любит и совсем забыла о моем существовании. Мне показалось, что я тот мальчик из детского дома в девчачьем платьице, которому опять не хватило штанов, и я один на белом свете.
Не помню, как я был одет, но я вышел из квартиры, тихонько запер дверь и пошел в зимнюю ночь умирать в страданиях от одиночества. Я уже привык делать выводы с самого раннего детства и применять их в жизни.
Потом вспоминается, что я болею, жар и шум в ушах. Сквозь шум я слышу, мама объясняет мне, какой я плохой и доставляю ей лишние заботы. Приходит соседка, слышу ее изумленные возгласы: "Ушел? Ночью?... Как не привезла ничего? Даже конфет?" Потом мне принесли какую-то отнятую назад у соседей игрушку, мне стало еще больнее. Кажется, была истерика. Потом мама мне что-то коричневое купила в магазине, но во сне это что-то было большим и гонялось за мной, маленьким, с грохотом, и норовило задавить меня колесами. Тогда этот кошмар приснился впервые. В дальнейшем он посещал меня при каждом удобном для него случае.
На этом, видимо, закончилось мое розовое детство. То самое, из которого все мы родом. Дети обычно не имеют претензий к окружающей действительности, для них именно так устроен мир, который они еще не научились осуждать. Но для меня мир однажды устоялся и теперь успел один раз перевернуться. Так обычно в фильмах показывают про жизнь накануне войны – все ходят по парку в белом, вальс шелестит по ушам, и тут бац! Война. Это было логично. Но войны-то не было.
Потом я думал, что только брат или сестра смогли бы меня понять, стать близким существом, но кроме кота, у меня никого не было. Понял, что выживать в этом мире мне придется в одиночку, что расхваленной в книгах дружбы не существует и люди без конца эту дружбу предают ради выгоды, предают и семью, и родину. Потому что дружба хороша, когда всем вокруг хорошо и мы весело шагаем с песней на рыбалку, а когда плохо - каждый выживает в одиночку. А для этого надо быть сильным.
Отец вернулся, первые три месяца пролетели сказочно, как в кино перед войной мне показалось, что вот она началась хорошая пора. Но назад ничего вернуть было нельзя, папа уже не был тем военным летчиком с гордо поднятой головой. Потом родители постоянно жили на грани развода, папа оказался недостаточно благодарным маме за досрочное освобождение, а мама упрекала, что все уже получили новые квартиры с ванными комнатами, а мы - нет, деньги тратили каждый свои, при этом я явно мешал обоим, ничего не просил для себя. Мама говорила, что если бы не я, то она давно бы развелась и нашла себе нового мужа и родила бы себе желанную девочку. Отец повадился срывать на мне свое настроение, бил ладонью по голове, когда я сидел за столом и делал уроки, якобы за то, что я горбился и постоянно пугал расправой ремнем, но боялся оставлять следы. Но от этого я еще сильнее втягивал голову в плечи. Начал изучать приемы самбо по милицейской книге, а для этого сшил себе куклу из старой одежды в полный рост, потому что в секцию самбо брали только с 12 лет. Потом учил приемчикам других, и все думали, что я мастер. Во дворе никогда не был капитаном команды, но все, играли в то, что я скажу и развлекались тем, что выберу я. Понял, что надо правильно поставить цель и идти к ней, что лучше быть лидером скрытым, но лидером – именно тогда окружающие будут считаться с тобой. Никто не мог догнать меня на велосипеде, никто не мог подтянуться на руках или отжаться от земли, сколько мог я, был чемпионом борьбы на руках, теперь это называется армреслингом. Но при этом не корчил из себя чемпиона – грудь колесом. Стал победителем всевозможных конкурсов и олимпиад, печатался в газете и снимался в кино. Карманные деньги зарабатывал сам, таская ящики на базаре, или, по возможности, писал рассказы и делал фотографии для газеты. Добыл любительскую кинокамеру и снимал игровые фильмы, в которых участвовали мои друзья и мой класс. Я привык быть лучшим – лучшим инженером, лучшим преподавателем, лучшим мастером.
Счастливым меня детство быть не научило. Не научило, видимо, и любви. Но каким-то образом дало доброту к людям, любовь и сострадание к ближнему. Не люблю, когда врут и обманывают, я сразу вижу обман. Не приемлю, когда обижают слабых, обычно такого "сильного" я делаю тоже слабым и даю почувствовать, как ему теперь. Это не сложно, если владеешь приемами рукопашного боя и не слаб физически. Это не сложно и потому, что по-настоящему сильные и умные люди никогда, в угоду самолюбию, слабых не трогают.
Но не так –то легко избавиться от детских обид и переживаний. Часто просто разума и доброты для этого мало. Вот, например, есть у меня подружка, с ней интересно общаться, ездить на экскурсии или просто гулять. Иду к ней в гости на обед, как правило, с продуктами, иногда сам же его и готовлю. И я не обижаюсь на то, что получаю на обед супчик из одной картофелины и чай. Как там говорила Коробочка про Чичикова: "Хорошего человека сразу видно – и не ел, а сыт".
А тут на днях приехали к подружке детки с внуками. Еду я домой под вечер, а она звонит и приглашает на обед - и борщ там есть, и кастрюля котлет, и разносолы всякие. Все наготовлено, а дети как раз гулять пошли, так вот, я могу прийти в гости, и пока их нет, поесть на халяву.
А я как раз с утра ничего не ел. Но тут "розовое детство " хватает своей железной лапой за горло: "А помнишь, когда ты, как голодный щенок, уплетал соседкину котлету? А ведь сейчас приготовлено вовсе не для тебя. Тебе просто дадут поесть, с барского-то стола, пока хозяев дома нет. А если они как раз в это время вернутся? Стыдно будет, а? Супчик с чаем – это твое, законное, потому что ты, аскет чертов, Василий, сам выбрал такое отношение к себе".
В этот момент я мог бы и в ресторан сходить, шашлыками обожраться назло всем, но там придется минут сорок испытывать муки голода. Зато есть хот-дог рядом, за углом, сосиска во спасение, таким дуракам, как я…
А подружка обиделась за отказ, не звонит больше. Ей и не понять меня, у нее было иное детство, а значит, и другие тараканы в голове.
И то, что в том обеде половина продуктов – твоя, здесь не является оправданием. Короче – получай, Василий, от людей то, что заслужил, и что затребовал. Мало требовал – мало получил. Одно только ясно – тебя здесь мало любят. Немного недоедать – это правильно, но в гостях… тем более, куда ты званый? И почему тогда у меня дома никто никого не ограничивает и не ограничивается сам?
Обижаться на родителей – глупейшее в жизни занятие, их же не выбирают. Они давно прощены мною и вымолено прощение у них. Обижаться на собственных детей? Это то же самое, что сидеть на суку и пилить себе палец – и больно и бесполезно.
Обижаться вообще дело бесперспективное, что на погоду, что на людей. Зачем же на погоду? Сиди себе дома, или одевайся по сезону. Зачем тогда на людей? Они указывают тебе на твои же недостатки, жить помогают. Посмейся вместе с ними, накажи обидчика, если сможешь, а главное – сделай выводы и поблагодари за науку. А потом живи долго. И чем раньше в детстве эти выводы будут сделаны, тем дольше проживешь на этом свете.