Шли на кладбище с натугой.
Ветер и снег мокрый хлестали в лица.
Сегодня годовщина у свекрови. Немного не дожила она до девяноста четырёх лет. Не проснулась в Вербное воскресенье.
Положили её рядом с сыном, в одной оградке.
Вот и пришли.
На хорошем месте кладбище, в сосновом чистом бору.
Вон и брусничник вытаял под елями, изумрудом горит.
А с молодых сосенок бисером капельки сверкают, с каждой длинной упругой иголочки.
Могилы ещё под снегом. Поклонились, пошептали, что положено.
Каждый своё.
- Земля вам пухом и светлой памяти.
А мне ещё внуков нянчить, жить в ожидании встречи с ними, заглядывать в их глаза, на вопросы отвечать.., -
шептала я, глядя на холмик, покрытый снегом.
На снег осыпались длинные сосновые иголки.
Ничто не нарушало тишины.
Старые высокие сосны тянулись в серое апрельское небо вершинками.
На поминки пришла одна Светлана.
Некому больше. Светлана с Лидией и провожали в последний путь, обмывали покойницу. Не каждый пойдёт, не каждого позовут на этот последний обряд. Надо знать многое, быть не боязливым.
Помню, как соседка Лидия бесстрашно подошла ко гробу мужа и стала разминать его окаменевшие пальцы.
Зачем она это делала?
Может, потому что рос он на её глазах, вырастал в работящего, застенчивого, силой не обделённого?
И никогда не отказывал ей в помощи?
Однажды она прибежала к нам впопыхах.
- Зови Геннадия! Маша в бане брякнулась! Мне одной не выволочь её на волю.
Видно, рано закрыла трубу! В жар пошли.
А Маша такая же одинокая старушонка была.
И пошёл он вытаскивать бесчувственную угоревшую бабушку из бани. Кинул на неё голую телогрейку и вынес на белый свет, на лавочку посадил.
А сегодня мы сидим за скромным поминальным столом.
И я, как родственница, говорю о свекрови слова.
Говорю о том, что она была последней из того девичьего отряда, который пешком двигался к Ладоге для рытья окоп.
И больше уже никто не расскажет нам о том военном времени.
Никого не осталось
- Я вот всё думаю, как так?
Почему нас осталось мало?
Почему всё пропало?
Куда Тавенга-то делась?
Ведь когда я начала здесь работать в семьдесят восьмом году продавцом, было пятьсот жителей, а сейчас и сорока нет, - заговорила Светлана.
- В школе было больше сотни учеников, интернат. С двадцать первого участка дети учились. Дети раскулаченных украинцев, русских…
Концерты какие ставили на праздники!
Представления показывали, свадьбы играли!
Детей рожали!
В каждой деревне был свой колхоз.
Вот в Завраге колхоз назывался «Бедняк», - тихо и удивлённо, задумчиво говорила Светлана.
А я про себя думала:
- Значит, и она переживает. И у неё в голове не укладывается, что умерли все четырнадцать деревень. С уходом старух этих крепких, военной поры, настал и наш черёд, подвинулась очередь.
А она думает, что никогда уже не будет весёлых праздников, проводов и свадеб, крестин.
Все обычаи предков, все заветы некому передать.
Это всё рвётся до конца и насовсем.
Все слова уйдут в никуда, речь эта удивительная истала почти.
- Я была маленькой, двухгодовалой, когда умер отчего-то мой отец Серапион.
Он ушёл на фронт в сорок третьем, был ещё молод. И поздно, только в сорок шестом году вернулся домой, - продолжает она, -
А его отец Варсонофий загородил сыну дорогу в родной дом:
- Давай, Серапион, сказывай батьке, почему поздно пришёл?!
Ни в плену ли был?
Если в плену, так нечего нас позорить!
Ступай, откуда пришёл!
Серапион не ожидал такой встречи. Нельзя ему было говорить, что служил он в особой разведке.
А что делать? Отозвал батьку и по большому секрету шепнул ему что-то.
После чего Варсонофий отмяк и крикнул жене:
- Топи баню, мать!
С облегчением вздохнула послушная женщина.
В работу впрягся сразу же, ушёл на лесозаготовки отец.
Там хоть деньги давали, и в магазине можно было отовариться.
Но суждено ему было прожить только двадцать восемь лет. Подвесной мотовоз задел мужика, прижал своим железным боком. Даже до района не довезли, скончался.
И лежал он в сколоченной наспех домовине, строгий и чужой.
Двухлетняя Светка подбегала к нему, тормошила пальчиками и просила:
- Папка! Просыпайся!
Но папка её не слышал. А если и слышал, то не властен был проснуться от вечного сна.
А тётеньки чужие в чёрных платках просили не тревожить папку.
Как только овдовела Степанида, свёкор сразу её отделил с двумя малыми девчонками.
Отправил жить наверх, в холодную летнюю избу.
Всё поняла без слов Степанида. Не ко двору они теперь осиротевшие: ни она, ни внучата.
Взяла девочек за ручонки и отправилась к родителям.
А Александр Сидоров был в то время председателем и подал в суд, чтобы наделили матери с двумя детьми пай от имения.
И отсудили ей двор.
На что свёкор сказал ей:
- А зачем тебе двор? Лучше мы тебе дадим четыреста рублей!
Светка, уже поседевшая и морщинистая, с выцветшими глазами, показала кукиш.
- Вот что дал!
- Ни двора, ни денег!
- А с чего же началось то всё падение колхоза? - размышляет она вслух.
А всё неправильно делали, не по-людски.
Зачем осушили болота? Торф вывезли. Землю испоганили. Все ягоды изничтожили.
А Глазиха? Её сейчас перешагнуть можно. А раньше она была быстрая и полноводная. Мы в ней купались. Бабы и девки бельё полоскали.
А комплекс?
Пошто его там в болотине поставили? Ведь коровы стояли прямо в холодной воде. Вымя студили. Болели. Телят рожали в эту холодную воду болотную.
Да и руководители последнее добро разбазарили. Не устоять было колхозу.
А хотели масло вологодское делать. На старой-то маслобойне шибко ладно получалось, хоть и вручную. Ведь на вертолётах из Москвы за нашим маслом приежали. Говорят, прямо в Кремль увозили.
Погоревали о былой жизни.
И были ещё какие-то разговоры. Они бередили душу, ранили воспоминаниями.
И самое главное по-людски посидели и вспомнили родных и такое трудное, но дорогое времечко, которому была отдана большая часть жизни.