Предприниматель Павел Фёдоров удивил всех, и недругов и закадычных приятелей. Ну уж и отчебучил! Взял и в одночасье расстался со своим бизнесом,- распродал всё по дешевке. А было у него в Залесном районе только продовольственных магазинов целых шесть да шинков вино-водочных до десятка. «Не иначе, как «крышу» сорвало»,- рассуждали в посёлке,- или с крутыми городскими конкурентами что-то не поделил».
Да ладно бы только это. Мало ли банкротятся и по ветру пускают капиталец сколотившие его в похмельную и расхристанную ельцинскую распутицу на бодяжной водке да на «марсах-сникерсах» шинкари и лавочники. Даже по деревенским меркам не ахти какой и великий капиталец-то, по правде говоря. По большому счёту только и есть, что для прокорма семьи, покупки квартирки- «трёшки» да похвальбы. В первые «ларёчные годы» были в посёлке и такие из почуявших наживу ловких ребят, которые демонстративно обходили свои торговые точки с прозрачными полиэтиленовыми пакетами,-собирали выручку и как бы невзначай показывали, как её много. В отличие от других, предприниматель Фёдоров в свои шестьдесят два года не только резко прикрыл лавочки, но и поселился в дальней выморочной деревушке Соловьихе. В единственной её избе, где ещё сохранилась печка, и жил он бирюком, редко появляясь в райцентре.
А в посёлке у него, бывшего председателя колхоза, был выстроен и уже обжит большой дом, который в народе прозвали рейхстагом. Не было у этого оригинального строения ни колонн, ни круглого купола крыши, а вот поди ж ты-попало кому-то словечко на язык: «Пашин рейхстаг», и всем понятно о чём речь. Снаружи казалось прохожему что это двухэтажное, квадратное с восемнадцатиметровой стороной здание собиралось как будто пазл из детской игры, да так и не был собран в полную картинку. Общей крыши не было. Три её разных по высоте горба громоздились один на другой. Даже стены были собраны из разных материалов. Тут и арболитовые панели, и сосновый брус, и кирпич. Зато внутри все залы и закутки, кроме туалетных комнат и ванн были обшиты деревянной рейкой с красивым витиеватым орнаментом. Окна снаружи были украшены резными наличниками с фигурками толи петухов толи райских птиц. Сколько всего было комнат не считал и сам хозяин. С момента заселения Павла с супругой в эти апартаменты большинство их оставались невостребованными, хотя поначалу и гордился он и тремя уборными, и маленьким бассейном, библиотекой и в особенности бильярдной Дочь Фёдоровых жила своей семьёй в городе и родителей навещала редко. Мощный немецкий газовый котёл даже в морозные зимы держал заданную температуру во всех уголках «рейхстага». И вот всю эту красоту и все удобства поменял не старый ещё, известный в районе торговец и депутат земского собрания на внушительную по деревенским меркам, но заброшенную избу под шиферной крышей в двадцати километрах от райцентра...
«Паш, чай подойди, ради Бога!»,-послышался слабый голос матери. Павел Сергеевич Фёдоров, молодой председатель передового залесного колхоза «Ильич» нашарил кнопку включателя. Будильник показывал два часа ночи. На улице исподтишка потрескивал рождественский мороз, но в обоих хорошо протопленных половинах крепкого, на век срубленного пятистенка было тепло и уютно. Хозяин прошлёпал по домотканой дорожке к противоположной стене. Больная мать лежала за занавеской на узкой кровати. Рядом, на тумбочке стояли коробки с лекарствами. Обезболивающий укол делали с вечера, ночью больной полагались только таблетки. Выполнив все процедуры, Павел снова прилег, хотя до утра заснуть больше так и не удалось.
Родители его жили в одном из южных районов области. Мать, проработав всю жизнь дояркой, в последний брежневский год вышла на пенсию. Мизерное пособие на бедность вряд ли можно было назвать пенсией по старости. Но ведь официально её так и называли. А получатели ещё и радовались, когда выдавали им эти рублишки без задержки на месяц, а то и на два. А вот бабка Павла, которая в сущности и умерла в колхозной свекольной борозде, успела расписаться за первую ещё максимальную колхозную пенсию. И составляла она двенадцать тогдашних рублей. Купить на них можно было, к примеру, целых семьдесят кирпичиков серого хлеба. А на рубль тогда можно было приобрести два увесистых брусочка вкуснейшего мороженого «пломбир». Как и родители, Павел не миновал колхоза и, получив диплом экономиста, к началу горбачёвской перестройки имел уже пять лет председательского стажа. И это несмотря на то, что родители и особенно мать, ему, уже повзрослевшему не раз говорила: «Ну ладно-мы, нам деваться некуда было, а ты беги из колхоза подальше, учись да иди куда-нибудь на производство». Но как-то само-собой получилось, что Пашка Фёдоров, выросший при колхозе «Завет Ильича», в двадцать семь лет стал председателем правления тоже колхоза, только с названием просто- «Ильич», без всяких особых заветов.
Выпускник, школьный комсомольский секретарь, получил он дефицитное направление в сельхозинститут. Какие там отказы! Доверие товарищей оправдывать надо. Тогда важно было «пойти по линии», по указанной колее. А линии бывают и комсомольскими, и партийными, и профсоюзными и некоторыми другими И уж если ты вписался, голубчик, в какую-то из этих линий, будь добренький, особо-то не дёргайся, иначе вмиг станешь «безколейным». И никто тебя не будет ни растить ни пестовать и решать за тебя сирого, где тебе жить и работать тоже никто не будет. Ах, ты говоришь: «Сам с усам!» Тогда Бог тебе навстречу, -сам и вписывайся только в ту из линий, которая прочерки-интервалы имеет для твоих анкетных данных. Нет прочерков? Да что ты говоришь? Беда-то какая! Тогда–ноги в руки и марш к началу какой-то линии. Какой? Вот и снова- здорОво, приехали, однако. Как в народе говорится: «лыко- мочало, начинай сначала». Система, брат, она редко когда сбои даёт. Да Павел Фёдоров и не сопротивлялся своей линии…
Мать снова забеспокоилась. Утро. Ему пришло время сдавать ночное дежурство жене и собираться в гараж или «на усадьбу», как говорили в колхозе. Он полюбил и оглушительную пальбу заводящихся с «пускача» тракторов, и запах солярки и бензина и какой-то особенный бодрящий утренний гул под арками нового просторного и тёплого здания автогаража на тридцать грузовиков. Колхоз жил своими заботами и проблемами. Двенадцать многолюдных деревень округи. Семьсот человек работающих. И первыми вопросами, которые приходилось решать часто были вроде бы совсем не колхозными. Кого-то срочно надо доставить в больницу, кто-то не дай Бог, умер, а кто-то, слава Богу, родился или женился,-со всеми проблемами люди обращались сюда, в центр деревенской округи. Вдосталь наглядевшись на то, как мыкались в колхозе родители, Павлу нестерпимо хотелось доказать не им или кому-то ещё, а в первую очередь самому себе, что можно и нужно по жить и работать по- другому.
- Кто такой есть председатель колхоза, размышлял он. В представлении многих, это всегда малость нетрезвый, красномордый, с пудовыми кулаками и виртуозно владеющий зубодробительным матом пузатенький дядюня, погоняло и надсмотрщик. Система требовала такого и являлся миру он, а не герой обаятельного Петра Вельяминова Захар Большаков, председатель сибирского колхоза в киношном Зелёном Доле.
Павел Сергеевич Фёдоров не умел сквернословить и не хотел учиться матерщине. В возрасте Христа он набил уже достаточно шишек на председательской стезе, твёрдо уяснив, что главный маразм артельных будней и есть насилие и работа из-под палки. Да не один он был таким смышлёным, только вот поделать мало кто что мог. Но к самому предгрозью жуликоватой горбачёвской перестройки, в которую, (чего уж душой кривить) он поначалу, как и многие поверил, появились в «Ильиче» первые росточки будущего колхоза-мечты Павла Фёдорова. Новые фермы с полной механизацией и молокопроводами, благоустроенные бытовки с душевыми кабинами и чайными сервизами, расписанными под хохлому, новые асфальтированные дороги по деревням, новый детсад и котельная. Да мало ли чего нового понастроено было тогда на свою, кровную колхозную копеечку! А главное-уходила в прошлое нужда в председателе- «держиморде». Люди учились считать, не желая работать на «дядю», становились лично заинтересованными в результате своей работы в поле или на ферме. Не зря же в Соловьиху приезжала телебригада из программы «Мир и молодёжь» и ильичёвцы полгода ходили именинниками от того, что многие увидели себя на экране аж самого «Евровидения». Хотя более долгую память оставил полуминутный эпизод с участием сибирского кота бабушки Степаниды, которого лежа на искрящемся радужными переливами февральском снегу у её крылечка, в такой умилительной позе сумел запечатлеть московский оператор, будто этот самый котяра очень даже понимает суть разговора о надоях и привесах…
«Пал Сергеич, Вам из дома никак не дозвонятся!», запыхавшийся водитель председательского уазика Венька Щербинин прервал шумную утреннюю колхозную планёрку. Павел понял, что матери стало хуже. Он быстро завершил разговор со специалистами и вышел из диспетчерской к машине. В последние годы на родине, у родителей бывал он редко. Заскакивал лишь иногда на ночку, будучи в разъездах по области. Ругал себя за то, что не смог уследить и пораньше показать мать врачам. За последние полгода обошёл с ней всех областных медицинских авторитетов. Предлагали операцию. И она после какого-то специального укола согласилась, но через сутки поступило сыну сообщение, что мама наотрез отказалась и надо что-то решать. Были мучительные сомнения. Приступал было Павел к матери с решительными увещеваниями о необходимости операции, настаивал, как мог. Оставил эти свои попытки, когда она позвала его к себе ночью в палате областной онкологии. Взяла в левую руку нательный крестик, приложила его к сухим воспалённым губам и, перекрестившись, твёрдо, как только могла попросила, почти потребовала: «Пашенька, милый сын, Богом прошу, потом не ругай себя, прости за то, что доставляю вам с Ириной хлопоты несусветные, но забери меня отсюда и не давай резать. Чую я, что недолго мне осталось вас беспокоить». Наутро сын расписался в отказной бумаге у заведующего отделением и перевёз мать к себе в район, в участковую больничку. А ночные его терзания и после никуда не делись. «Надо, надо было всё же настоять на операции, как и рекомендовали врачи- «Нет, не мог бы ей потом в глаза смотреть,-как магнитофонную ленту прокручивал он мысленно. А смертельная хворь после переезда будто взяла трехдневный отпуск. Больная повеселела и даже стала принимать по две ложки куриного бульона. Но потом, в студёные и, казалось, нескончаемые светлые зимние ночи, болезнь словно спохватилась и озверела. Мать угасала на глазах. Всё бОльшие и бОльшие дозы омнопона требовались для снятия болей. Ирина, жена Павла работала воспитателем в детсаде и занималась пятилетней дочкой Верунькой, но в последние две недели днём не отходила от матери…
Кроме жены в доме хлопотала местный фельдшер Марина. Матери был сделан укол и она впала в забытьё. Павел отпустил женщин, сказав, что подежурит. Прилег на кровать. И мумиё, и берёзовый гриб «чагу», и прополис и ещё много чего готовили по врачебным и бабулькиным рецептам для больной. И она, сколько могла, безропотно принимала и горькие и сладкие настои. А сыну казалось, что в эти моменты губы матери складывались в скептическую улыбку, будто она, с великим терпением ожидая спасительного ухода, хотела вымолвить: «Ну ладно, приму немного и этого хлёбова, чтобы вас немного успокоить.» В одну из ночей, устав от недосыпания, Павел налил себе полстакана коньяку и поставил его под настольной лампой, намереваясь выпить и хотя бы подремать. Матушка, заметив эти приготовления, вдруг, как бы очнувшись и повеселев, слабым голосом попросила налить и ей. Сын засуетился, выхватил из-за дверки буфета крохотную рюмашку, но мать запротестовала и указала на ложку. Руки у сына дрожали, а она, чуть приподняв голову от подушки пропустила в себя два глоточка пятизвёздочного дагестанского напитка. А потом поманила Павла к себе и прошептала: «Ты, Пашка, один-то не пей, а то голова болеть будет».
А он тогда долил стакан до полного, выпил не закусывая, выключил свет и потом долго и беззвучно плакал от пронзительной жалости и бессилия.
Потеря матери в сознании Павла Фёдорова как-то само собой воссоединилась потом с ощущением уже неминуемого развала его великой страны, потом и любимого детища-колхоза. Для него это была череда лет будто спрессованных в одну аспидно-чёрную трагическую полосу.
Появившиеся к тому времени цветные телевизоры не выпускали с экранного поля ярких ораторов,- Юрия Афанасьева, Анатолия Собчака, Гавриила Попова и самого Ельцина, который в первых выступлениях от имени известной депутатской группы рассказывал, как надо строить справедливый социализм. Многие заслушивались их речами. Люди поначалу представить себе не могли ту чудовищную степень предательства, злодейского двуличия доморощенного меченого партайгеноссе. Как не понять было внушаемых слушателей, приникших к экранам? После хворых и тугодумных престарелых генсеков внимали они бодрому и энергичному неиссякаемому говоруну. Чешет, бывало и чешет, и всё без бумажки, не шамкая и не спотыкаясь на словах с шипящими звуками. Бесконечная и небывало открытая трансляция депутатских заседаний завораживала, вызывала оживлённые обсуждения и споры и даже вносила в дома некую свежесть и праздничность. А в сельмагах вдруг не стало сигарет, стирального порошка, зубной пасты. Водку покупали зачастую с мордобоем, а потом, даже на свадьбы- только по бумажке от высокого районного начальства. «Да не должно было это всё почти разом пропасть. Кто-то позаботился, чтобы это было именно так», рассуждал уже солидный и уважаемый в районе руководитель Павел Сергеевич Фёдоров.
Окончательно, как ему показалось, он прозрел после расстрела Дома Советов. Неожиданно для себя самого, вдруг написал несколько неуклюжих стихотворных строчек в адрес ненавистных уже телевизионных говорунов да и себя любимого:
«Когда горел России Белый Дом,
Вы у кормушек злобно суетились.
А мы пивко тянули за углом.
И, про себя, тихонько матерились».
Именно себя лично вместе со всей своей многомиллионной «линией» считал Павел виноватыми в этом вселенском предательстве и позоре: «Пропили пивко, протрепались, такую странищу сумели профукать!» Вспомнил где-то вычитанные слова Петра Первого или кого-то из его окружения: «Вся Европа смотрит на Россию и любуется»!». «Ох, как ещё любуется!» –ёрничал он, рассматривая широченные чёрные ленты дыма из окон Белого дома. «Ох, как ещё сами-то любуемся!»,- повторял он про себя, рассматривая толпы зевак, которые, рискуя попасть под пули снайперов, пришли полюбоваться на то, как в самом сердце России одни «дорогие россияне» убивают других, не менее дорогих.
«Эх, Фёдоров, Фёдоров! А мы ведь с тобой ещё и внуков мечтали понянчить»-Ирина сидела на табуретке у заставленного пустыми бутылками стола в «задней», как они с Павлом называли половине избы и пыталась с утра пораньше вразумить мужа. По фамилии, ещё со студенческих времён она называла его лишь в сугубо личные, интимные моменты. Густой водочный смрад, как банный угар, проникал и в переднюю половину избы. «Ну и чего ты вдруг разгорепашилась? Вот закончит Верунька институт, замуж выйдет и родит нам внука, а то и парочку» -откашливаясь прохрипел Павел. «Родить-то родит, да ты, Фёдоров, вряд ли их увидишь» - Павла как будто кто встряхнул за шкирку на неприбранной кровати:
«Ну и что это значит, Ира Павловна? Чего это ты меня заживо хоронишь?»
Жена, никогда не повышавшая голос, и на этот раз тихо проговорила:
«А ты выйди-ка к веранде, да посмотри, как «Нива» твоя поставлена. Помнишь ли, как доехал ночью-то?
Павел, так и не нащупав ступнями тапочек, ринулся в коридор. Простучал пятками по крашенным ступенькам, скрипнул входной дверью. Страх вызвал холодную испарину, вместе с которой выходило и похмелье. Настоящий мандраж подступил от того, что он и на самом деле ничегошеньки не помнил,-как доехал поздним вечером домой, как поставил во дворе свою ещё новенькую белоснежную «Ниву». Огляделся. Она стояла, как влитая, между столбушками веранды и аккуратно сложенной поленницей дров. К дверке можно было пролезть либо через крышу и капот, либо как-то продраться под днищем. Павел лихорадочно попрыгал по подмороженной и уже пожухлой траве у заднего бампера. В сумерках ещё наколол ногу какой- то щепкой. Включил лампочку на входе в дом. Ласково огладил ладонями задние узенькие крылья своей «белянки»,-нет ли где вмятины. Вроде бы не было. Ирина выставила на крылечко старые ботинки. Хозяин надвинул их на ноги. Осторожно и с большим усилием он малость выкатил свою «Ладью» из тесного деревянного ущелья и кое-как протиснулся к дверке. Ключ зажигания оказался в бардачке. Павел завёл двигатель и, едва не задевая зеркалами за дрова и доски веранды, почти впритирку осторожненько выехал из тупика.
«А ведь трезвым мог и помять»,- подумалось вдруг.
После принятия областными, а потом и районными властями, которые стали называться муниципальными, известной немцовской сельхоз программы «ЗерНО», будучи почти трезвенником, председатель передового колхоза «Ильич» Фёдоров запил по-чёрному. Правда, до этого полтора года ещё сопротивлялся навязанной губительной реформе и на трезвую голову.
А в новом сельском клубе, на центральной усадьбе, в Ёлкине местный «Вашуков», он же и «Бандурин» уже сложил и распевал при случае на два голоса под баян такую припевочку со всего-навсего одним матерным словом: «Землю меряли ребятки, каждый франт и молодец. Наделили всем по грядке, «Иличу пришёл крандец!» И вдогонку-еще одну. Уже без «кучерявинки», но с удивительно точным прогнозом на будущее: «Ох, земельная реформа, до чего ж ты хороша, в поле ёлки да берёзки, а в амбарах-ни шиша!»
Одетых с иголочки, при бабочках и шёлковых галстуках, пахнущих дорогущим парфюмом приезжих консультантов Павел Сергеевич как-то спросил, где они до этого пахали и сеяли. Те показали ему удостоверения, текст которых был с переводом на русский язык. В очень солидных «корочках» значилось, что предъявители их есть представители консалдинговых кампаний и банков. Поинтересовался Фёдоров и их обязанностями и правами. Если коротко, то могли они советовать и организовывать бизнес в разных сферах и самое главное, ни копеечкой и ни обрывком нервишек не отвечать, за то, что будет потом. Кожей своей прочувствовал председатель страшную и неминуемую гибель всех своих во многом наивных, взращённых деревенским детством мечтаний. Сопротивлялся, как мог. Не подписал ни одной бумаги о разделе земли на паи. Обошлись без него, только исключили из числа акционеров. Подал заявление в суд. Суд оперативно принял решение не в его пользу. Приглашён был на выволочку к новым властям. Поуговаривали возглавить уже не колхоз «Ильич», а ОАО «Ёлкинское». Подумал и отказался. Намекнули на то, чтобы подал заявление об уходе, так как колхоза с отчеством вождя революции в названии больше не будет. А потом было три общих собрания колхозников, о которых без бутылки вспоминать было уж очень тяжко. Вот и допивал третий ящик припасённой на всякий случай дефицитной лимонной водки бывший председатель, а теперь неучтённый безработный Павел Сергеевич Фёдоров…
И была другая осень. Ветры-листобои уже отработали своё в Бабинском долу. Под колёсами старенькой «нивы» хрустел ледок. Берёзки в ровном рядочке вдоль дороги были похожи на девушек-брошенок, плетущих косы в эту сумрачную рань. В туманной пелене их голые ветви из стороны в сторону трепал уже по зимнему студёный ветер. Снег пока ещё только грязно-белыми пятнами пометил полькО, обрамлённое перелеском. Два ряда пологих котлованов плодородной земли с более густым, чем где-либо вокруг, пожухлым разнотравьем указывали на места хлевов, погребов и завалинок бывших крестьянских усадеб. Летом здесь во всю хозяйничали вдосталь напитанные соками земли и от того буйно разросшиеся, а теперь исхлёстанные ветром и дождём, заросли малины и шиповника, перевитые осклизлыми вениками угасшего иван-чая. Лет двадцать назад здесь прошёлся страшный всё пожирающий верховой пожар, и не стало деревни Бабино. После неё, в поросшей осокой ручеистой низине остался маленький колодчик с родниковой водой. Павел наведывался сюда в любое время года. Просто для того, чтобы побыть одному, посидеть на бугорке у старой берёзы, а потом набрать водицы из ключика. Для него, человека, не бывавшего в церкви, приезд в Бабино можно было сравнить с посещением Божьего храма. Умиротворённое журчание слабого ручейка, первородная тишина, разноголосый шелест листвы весной и летом, а сейчас вполне различимый в порывах ветра плач тех же берёз,- всё это навевало мысли о вечном.
Поселковая новость о том, что предприниматель и депутат, владелец магазинов и благотворитель Павел Сергеевич Фёдоров распрощался с бизнесом и поселился вместе со своей Иринушкой в заброшенном было доме, в выморочной Соловьихе, недолго была новостью. Тем более, что та изба и колодец рядом с ней, его же усилиями были приведены в полный порядок. Новостью теперь было то, что известный в районе бизнесмен Фёдоров будто бы подговорил троих своих бывших однокурсников по сельхозинституту со своими семьями поселиться в той же Соловьихе. И даже помощь им в этом пообещал.
А зима в том году выдалась ранней, морозной и многоснежной. Каждое утро Павел Сергеевич по старой колхозной привычке вставал рано и «отрабатывал дорожные»,- тропки от снега чистил. И получались они у него ровненькими, светлыми да широкими, вплоть до самого колодца.
«Вот она и есть, только моя родная линия, родимая моя колея», -думалось ему по утрам.