ЭТОТ РАССКАЗ НАПИСАЛА СЕСТРА МОЕЙ МАМЫ, СЕРГЕЕВА ТАМАРА ПЕТРОВНА. ОНА ПОСВЯТИЛА ЕГО МОЕМУ ПАПЕ, ИНВАЛИДУ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ. МОИ МАМА, ПАПА, ЕЕ СЕСТРА И ЕЕ МУЖ БЫЛИ УЧАСТНИКАМИ БОЕВЫХ ДЕЙСТВИЙ. ОНИ БЫЛИ СВЯЗИСТАМИ.ОТЕЦ МОЕГО МУЖА ТОЖЕ ВОЕВАЛ,ОН БЫЛ ТАНКИСТОМ.
С В Е Т Л А Я И М П А М Я Т Ь !
Если б нам не помогала память,
Не гасила б прошлое вдали,
Всё пройдя, что пережито нами,
Мы бы жить, наверно, не смогли
К.Симонов
Р А С С К А З И В А Н А Ф Е Д О Р О В И Ч А
Ты хочешь, чтобы я рассказал тебе, как жил? Да что там рассказывать? Жил как все, но все же по-своему. У каждого своя жизнь, совершенно отличная от жизни других людей. Правда, она нас сама во многом уравнивает: Дает общие заботы, иногда общее горе, редко, но все же давала общие радости. А все остальное зависит от каждого: от его способностей, упорства, трудолюбия, возможностей.
Вот ты знаешь, какие у меня теперь радости? Я тебе расскажу: моя радость в том, что я еще могу ходить на рыбалку в свои восемьдесят с лишним лет. А было время ( и не один раз в жизни), когда я думал, что отходился рыбак. А сейчас вот хожу и радуюсь. Сяду с удочкой на берегу Днепра, вокруг тишина, вода чуть плещется, шелестит по песку, морщится от ветра, птицы летают. Бездомная собачонка подойдет, посмотрит вопросительно. Дашь ей кусочек хлеба или косточку - завиляет хвостом, смотрит преданными глазами. И такая красота вокруг! А если поплавок дернется, а потом нырнет в в воду - это наверняка рыбка червячка или какую другую наживку поймала. Опять радость. А выиграет Киевское Динамо - это уже счастье. Вот так и живу со своими радостями.
Время у меня есть, можно и про прожитое вспомнить. Отца я рано потерял, мне еще и пяти лет не было. Матери, конечно, с нами досталось. Детство наше было нелегкое, как у большинства в то время, часто не очень сытное, босоногое. Тогда, с самого начала века, то война, то революция, то революция, то война. И перед моим рождением и после. Нормальной жизни я и не видел. Но все значительные события не проходили мимо нас – ребятни.
Я, например, до сих пор помню, какой огромный интерес вызвало у нас радио. В городе на столбах повесили огромные черные тарелки, назывались они громкоговорители. Из них лилась музыка, что-то говорили. Люди останавливались и слушали. В домах тоже появились такие тарелки, но гораздо меньших размеров. Недалеко от нашего дома, в Театре юного зрителя, я впервые увидел наушники и специально ходил туда, чтобы послушать радио именно в них, но почти всегда безуспешно. Охотников на такое развлечение было много, и приходили они раньше меня. Только один раз мне удалось надеть наушники и послушать передачу. Тогда это для меня была большая радость. В пору моего детства радио было еще чем-то необычным, на грани фантастики.
Вспоминаю, как рано пошел работать, помогал матери. Был рабочим, буровым мастером. Потом отслужил в Армии срочную, учился, ушел в запас в звании младшего лейтенанта.
В 1939 году началась финская война. Я тогда работал мастером сборочного цеха Саратовского Авиазавода. Завод по тем временам колоссальный, престижный. Меня как мастера ценили, на фронт не брали, у меня была броня. Но однажды пригласили в военкомат и сказали, что если я хочу, то могу написать заявление о добровольном призыве. Я написал. Меня долго никто не тревожил: ни военкомат, ни на работе. Я и про заявление забыл. Лишь в феврале 1940 года все ж призвали, но на фронт не послали, направили на курсы усовершенствования командного состава в город Казань. Назначили сначала командиром взвода в учебный батальон, а потом командиром взвода связи в стрелковый батальон, входящий в состав корпуса, где командиром был генерал Петровский, сын нашего знаменитого Петровского, памятник которому был установлен (в 2009 году был демонтирован) на площади Ленинского комсомола – ныне ее называют Европейской.
Вскоре наш корпус направили в лагеря в г. Селикса. Там пробыли совсем недолго. Нас подняли по тревоге, объявили, что наш корпус передислоцируется в Западные передвижные лагеря, погрузили в товарные вагоны и в путь. В дороге не разрешалось ни петь, ни играть на гармошке, ни даже открывать двери в дневное время. Обедами кормили лишь по вечерам, в железнодорожных тупиках, где уже и обеды нам были готовы. Мы понимали, что все это связано с международной обстановкой, с Германией. Ехали на Запад, но конкретно куда нас везут, мы не знали.
В пути были долго, больше месяца, дорога утомительная. Но вот 22-го июня 1941 года эшелон прибыл в город Киев. Там узнали, что в этот день на рассвете Киев бомбили. Радио сообщило, что погибли 200 человек. Боже, как это было страшно! Остановили нас на станции Дарница. День был теплый, солнечный. Мы пораскрывали двери вагонов, люди, увидев военных, побежали к нам со всех сторон. Они угощали нас молоком, ягодой, другими продуктами. Сбежался почти весь Дарницкий базар. Денег никто не брал, если навязывали деньги, то продавцы обижались. Мне особенно запомнилась киевская клубника: крупная, красивая, сладкая. Я такой в жизни не видел.
Здесь нас сформировали по батальонам для отправки на фронт, и мы двинулись на Запад, направление на Минск. Недолго мы двигались на Запад, немцы прорвались, и наш эшелон повернул обратно, на Восток. Где-то на перегоне Рогачев – Жлобин эшелон остановился. Нам дали команду выйти из вагонов с вещами. Вещи сложили около вагонов, и больше мы их никогда не видели. Недалеко был виден Днепр. Всем солдатам выдали по 100 патронов, по две гранаты, а офицерам – по 28 патронов для личного оружия, заменили старые противогазы на новые. Были мы в летней форме, в пилотках, касок не было.
Над нами вился краснозвездный самолетик, он, вроде, сопровождал нас. Откуда-то издали слышались громовые раскаты артиллерийских и минометных выстрелов, трещали автоматные очереди, раздавалась ружейная стрельба. Но пока все это было где-то. Нам поставили задачу идти параллельно тремя батальонами. Наш батальон шел вдоль деревни, по огородам. Другой – через деревню, а третий – еще левее деревни. Идти было тяжело: жарко, тревожно. Впереди неизвестность.
И вдруг я увидел убитого красноармейца. Он лежал на спине, разбросав руки, и как бы смотрел в небо уже невидящими глазами. Рука его сжимала винтовку. В это время над нами появился немецкий самолет, он летел так низко, что я видел лицо летчика. Может, это он убил нашего солдата. Я пытался взять винтовку солдата, но долго не мог вырвать ее, а когда это удалось, я выпустил в немецкий самолет целую обойму. Стрелял не только я . Но самолет все ж улетел, такая досада.
Стрельба становилась все сильнее, интенсивнее и приближалась к нам, вернее, мы к ней. У нас было мало патронов, не было устойчивой связи с батальонами. Карт местности у нас тоже не было.
Немцы переправились через Днепр, он здесь был узкий, и закрепились на нашем берегу. Мы продолжали двигаться вперед и оказались практически у немцев в тылу. Связь с батальонами потеряли полностью. Появилась угроза, что они, стреляя в немцев, обстреляют нас.
День уже был на исходе. Стало темно, близилась ночь. Немцы перестали стрелять. А мы, переполненные первыми впечатлениями от столкновения с ними, возбужденно обменивались мнениями, громко разговаривали, даже смеялись. Кто-то рассказывал, как немецкий парашютист прыгнул с самолета, как наши его расстреляли, как загорелся немецкий самолет, а потом где-то раздался взрыв от его падения. Мы бы, наверное, еще долго разговаривали, но немцы открыли огонь по нашим голосам. Мы сразу замолкли и неотвратимо поняли, что надо срочно окапываться, лезть в землю. Всю ночь мы рыли окопы, ходы сообщения, маскировались.
Утром стрельба возобновилась. Били немцы по нашим позициям из всех видов оружия, особенно досаждали минометы. Мы же никак не могли расстаться с наивностью и благодушием мирного времени и с любопытством рассматривали еще не остывшие горячие осколки артснарядов…
На немецком плацдарме появились два танка. Наши 45-и мм пушки, зарытые ночью в землю, успешно подстрелили оба танка. Один сразу загорелся, а второй крутился на одной гусенице. Мы торжествовали свою победу, но недолго: немца вскоре засекли и уничтожили обе наши пушки.
У нас появились потери: погиб мой связист, а я долго не мог осознать, что его уже нет, хотя я только что говорил с ним. Разнесло в клочья всю технику связи, и мы оказались без связи с нашими подразделениями, и создалась непосредственная угроза, что попадем под обстрел собственных батальонов. Я по какому-то наитию, из чувства, что надо что-то делать, выскочил из окопа и стал махать руками, пилоткой, что это мы, свои, чтобы в нас не стреляли. Я стоял один наверху, и в эти минуты у меня впервые появился страх. Боюсь, что немцы меня не подстрелили только из-за недоумения.
В одной роте погиб командир, и меня комбат направил туда командовать ротой. Там были потери, появились раненые. Они стонали, кричали. Крик одного солдатика до сих пор звучит в моем мозгу. Я не выдержал, приподнялся и крикнул санитару: да помогите же вы ему. И в эту минуту шарахнуло меня. Я сразу даже не почувствовал ни страха, ни боли, а какая-то огромная злая сила ударила меня в голову, дала по челюсти, толкнула в спину, в руку. Свет померк, я упал. Сколько лежал, не знаю, но когда очнулся, понял, что лежу на земле, в голове тяжелая пустота, язык заполнил весь рот, я не мог им пошевелить.
Первое время у меня не было даже страха, что, может быть, меня убило, а сверлила мозг одна мысль: как же я буду говорить. Я встал, хватило сил снять с себя все снаряжение, оставил лишь наган и шатаясь пошел в сторону Днепра, где, по моим представлениям, должен быть медпункт. Я видел, что моя правая рука вся в крови, болтается безвольно, как пустой рукав, почему-то посинела. Язык не ворочался. По пути меня подхватил сержант и повел. У меня было такое состояние: я все видел, вроде все понимал, но все как в кошмарном сне. Мы подошли к Днепру, вода там брызгала, отфыркивалась от разрывов снарядов, плыли какие-то лодки. На берегу стояли два генерала, видимо наблюдали картину боя, о чем-то рассуждали. Сержант подошел к ним, доложил и вернулся ко мне. Он отвел меня на перевязочный пункт.
Меня положили, стали снимать гимнастерку. А я пытался сказать им, чтобы достали из кармана гимнастерки мой партбилет. Говорил, чуть не кричал, нервничал, а получалось одно мычание. Наконец кто-то сообразил и достал из кармана окровавленной изодранной гимнастерки мой партийный билет, и я успокоился.
Со мной что-то делали: промывали, прижигали, перевязывали. В моем сознании часто наступал мрак. Затем меня положили на носилки и понесли в полевой госпиталь. Носилки поставили перед входом, но боль уже подступала со всех сторон, становилась невыносимой, я не мог лежать, встал, прислонился к дереву, но меня быстро забрали на операционный стол. Положили вниз лицом и что-то делали на спине, в районе лопатки. Потом загипсовали руку. Хирург после окончания операции отдал мне пулю и сказал: вот она, твоя… Челюсть моя так и болталась, а рот был заполнен языком. После этой операции меня отнесли к санитарному поезду. Он состоял из красных теплушек, на полу было насыпано много соломы, меня положили на эту солому.
Поезд двинулся. Сколько мы ехали, не знаю. Я был в каком-то забытьи, часто терял сознание, иногда спал, и, наверное, это было для меня лучше, чем бодрствование. Санитарный поезд добрался сначала до Гомеля, где меня опять перевязывали, но челюсть по-прежнему болталась и язык заполнял весь рот. В Орле меня на машине скорой помощи отправили в челюстное отделение военного госпиталя. Здесь мной занялись более основательно. Шестьдесят три дня мне подтягивали, скрепляли и выравнивали разорванные части челюсти. Питался я фактически собственной кровью да сгущенкой, которую мне вливали в рот через трубочки. До сих пор не пойму, как я выжил, вынес все это. Видно, помогла молодость.
Вскоре и Орел стали часто бомбить, меня опять погрузили на носилки и в санитарный поезд. Ехали мы вглубь страны и уже не в товарных вагонах на соломе, а на полках.
Я и не подозревал, что наш поезд движется к моему родному городу Саратову. Меня уже немного подлечили, я вставал, начал ходить и даже выходить из вагона. В один из дней, когда поезд остановился, я увидел, что он стоит на станции Саратов. Первое побуждение было сбежать, это же мой родной город, здесь мои родные, друзья. Но что-то остановило меня, и я не сбежал. А поезд пыхтя потащил вагоны на мост через Волгу, остановился на другом ее берегу на вокзале города Покровска, ныне Энгельса. Печали моей, почти отчаяния, не было края. И то ли судьба надо мной смилостивилась, то ли мои страдания кого-то тронули, но поезд после каких-то дорожных маневров повернул в обратном направлении на мост через Волгу и остановился опять на станции Саратов.
Меня отправили в специализированный челюстной госпиталь, который размещался в здании школы.
Я впервые получил возможность нацарапать левой рукой записку своим родным, а медсестра отнесла ее. На дворе стоял сентябрь, было еще тепло и солнечно. Однажды меня вызвали, и я заспешил на выход со второго этажа. Да, видно, сильно спешил, за что-то зацепился и упал. Опять боль и мрак. И все же это время было праздником моей души. Родные, друзья не забывали, навещали меня каждый день, говорили хорошие душевные слова, засыпали фруктами, другими вкусными вещами, а я ничегл не мог есть, но мог угощать других. Сгущенку я, кажется, возненавидел, но понимал, что она вернула меня к жизни, давала мне силы.
Лечил меня профессор Меглицкий. Низкий поклон ему от всех страждущих, таких как я, которых он спасал.
После госпиталя моя жизнь вступила в мирную полосу, меня комиссовали, определили как негодного к строевой 1-й степени в мирное время и ограниченно годного в военное время. Дали мне месячный отпуск, в военное время – это роскошь.
А потом направили сначала в запасной полк связи, а оттуда в основной полк, где я готовил будущих начальников направления связи (ННС). Мне очень хотелось, чтобы они не получили столь горького опыта, какой был у меня в первые дни войны. Я по ночам ездил на велосипеде, выбирал направления, разрабатывал и усложнял задания.
Прошел 1942, а за ним настал 1943 год. Война еще бушевала на нашей земле. Враг был еще очень силен, но в нашей победе никто не сомневался. В этот период судьба пересекла наши дороги с Лидией Петровной. Она после госпиталя попала в наш полк. У нас не было пышной свадьбы, да, собственно, не было никакой. Но вот уже 54 года мы вместе. У нас двое деток – Томочка и Володенька. Они взрослые, честные хорошие люди. Несмотря на трудности послевоенной жизни, они получили высшее образование. У них есть дети – наши внуки.
Наш полк дислоцировался в Киеве с 1944 года. Временно размещались с семьями кто как мог, даже в клубе в зрительном зале. Квартиры ремонтировали, лишь бы можно было жить. А вот и Победа! Как ее ждали, мечтали о ней. Все не просто радовались - ликовали и плакали. Как в песне - радость со слезами на глазах. Вечером салют Победы!
Но повсюду следы войны: Крещатик в руинах, много калек, много бытовых трудностей. Воду на этажи приходилось носить со двора. Но кажется, все нипочем - война кончилась! Жизнь медленно, но улучшалась. В 1946 году отменили карточки на хлеб, свободнее стало с продуктами. Правительство беспокоилось, как увековечить память всех погибших. Стали строить обелиск у могилы Неизвестного солдата, и загорелся там Вечный огонь! Народ сам создал красивую традицию – 9 мая весь Киев устремлялся на Печерск к Вечному огню. Все с букетами. Среди них гордо шествовали ветераны – вся грудь в орденах и медалях. На душе теплело от этого непрерывного шествия к могиле Неизвестного солдата. Молодожены после ЗАГСа обязательно подъезжали к Обелиску, возлагали цветы. В решетку над Вечным огнем многие бросали деньги из добрых побуждений.
Время не стояло на месте. Ушел из жизни Сталин. Выровнялся Крещатик, разобрали разрушенные дома, на их месте росли новые, красивые. И в моей судьбе произошли изменения. Армию расчищали, и я попал под сокращение. Медицинская комиссия сообщила мне, что я инвалид Великой Отечественной войны. Моя правая рука не поднималась: в головке плеча и по сей день металл войны, на спине шрам, как борозда в чистом поле, челюсть протезная. Только теперь, узнав, что я инвалид и что меня из армии сокращают, а мне было всего около 40 лет, стало мне даже немного обидно. Специальности по моим возможностям у меня нет. Но я пошел учеником на Арсенал. Первое время было немного трудновато: и физически из-за руки, и особенно морально. Я понимал, что у многих инвалидов еще хуже. Сколько их тогда на досточках с колесиками разъезжали! Государство их содержало, но разве им такой жизни хотелось. Было очень трудно. Но о нас беспокоились, проявляли заботу, устанавливали какие-то льготы. Оказывали почет.
Проработал я на Арсенале 30лет в сборочном цехе. Всю жизнь был пропагандистом, работал с молодежью. Несмотря на жизненные неурядицы, чувствовал себя уверенно, правительство ветеранов поддерживало.
Расскажите мне, а что происходит сейчас? Моя жизнь уже прошла, мне за 80, я мало что могу. Но как обидно видеть, что разрушают сильное, могучее, Великое государство, как унижают мое многострадальное поколение Участников Великой Отечественной войны. Уничтожают не только экономически, а, главное, морально. Нас лишили человеческого достоинства, лишили даже удовлетворения, что мы не зря прожили свою трудную, полную лишений жизнь. Несмотря ни на что мы не сдались, разбили фашистов, обеспечили не рабскую жизнь своим детям и внукам. И не только им! В послевоенные годы мы ощущали, как жизнь налаживается, улучшается. И вдруг…. Видно, не надо много ума, чтобы разрушить то, что создано. А вот создать, построить новое, лучшее не так просто….