Черёмуховые холода
Маленькая повесть
Весна. Первая половина апреля. Только что светило солнце и вдруг, ни с чего, неожиданно густыми крупными хлопьями повалил снег. В полном безветрии снежинки плавающими медленными движениями опускались вниз мимо окна. Надежда, тяжело неся своё грузное тело на распухших ногах, вышла на утеплённый балкон и, открыв створку, протянула под снег обе ладони. Снежинки, стаивая, переполняли ладони и тонкими струйками стекали с рук, приятно холодя их.
«Как тогда. Только май был. Почти середина. Клёны и тополя уже разлопушились. И сирень зацветала. И черёмуха. Точно. Петя тогда так и сказал: «Черёмуховые холода». Собрал в свои ладони её пальцы и стал дуть на них, пытаясь согреть своим дыханием», - вдруг всколыхнулась память.
- Мам, ну что ты опять у открытого окна. Простудишься, - дотронулась до её плеча неслышно подошедшая дочь.
- Да я недолго, Люб. На людей хоть гляну. Вот, в наш подъезд вошли. Кто это? – повернула к дочери голову.
- Кто их знает, мам. Двенадцать этажей. Да и заселились недавно. На площадке и то не со всеми познакомилась.
- Господи, как живёте. Как в лесу, - тихо промолвила, возвращаясь в комнату.
- Мам, это тебе не деревня. Здесь все чужие и каждый сам за себя.
- Да уж, джунгли.
Дочь недавно забрала её к себе и она всё никак не могла привыкнуть. Выходя из подъезда, всем говорила: «Здравствуйте».
Постанывая от боли в теле, прилегла на тахту.
«И жить не жила, а жизнь петли наплела», - пришли на ум неизвестно откуда взявшиеся слова.
Прикрыла глаза и провалилась в забытье, опять уйдя в память…
Да, точно, май был. И снег шёл, не переставая. Хлопья устилали землю, ложились на листья деревьев, сначала тая, а затем задерживаясь на них прозрачной студёнистой массой.
Надежда подставляет под хлопья своё лицо и тихо смеётся от щекотания скользящих по нему снежинок. А Пётр, высокий сухощавый парень двадцати годов, смеётся от того, что она смеётся, глядя на неё влюблёнными светлыми глазами. Его пшеничный чуб уже намок и покрылся снегом.
- Надь, пойдём, а то замёрзнешь, - дёрнул он её за рукав кофты.
- Так не холодно ведь. А красотища-то какая, - ещё громче засмеялась.
- Майское тепло обманное. Застудиться можно.
- Ты, Петенька, сухарь. Прямо, как маменька. Она всё: «То одень, это натяни. Здесь не сиди, там не ложись». Вот и солнышко вышло, - завершила она реплику.
Действительно, туча сдвинулась и показала край солнца. Было чудно, шедший снег под ярким солнцем, которое всё больше выползало из-за тучи, искрился и переливался всеми цветами радуги.
Они дошли до Надеждиного дома. На завалинке сидели её младшая сестрёнка Мария со своим ухажёром Максимом. На плечи Марии заботливо наброшена овчинная Максимкина кацавейка.
- Эй, жених, а как же ты домой то добираться будешь, - подначила его Надежда.
Максим жил на соседнем хохлятском хуторе.
- А я верхом. Коняка довезёт. – Засмеялся в ответ Максим. – Да и правда, пора мне, Марусь. А то уж смеркаться скоро начнёт.
- И ты, Петенька, свободен. Иди, мой хороший, - обернулась Надежда к провожатому.
- Я с вами посижу.
- Иди, иди. Нам с Марусей меж собой посудачить нужно, посекретничать по своему, по девичьи.
- А что, говорят, твой Максимка тоже нагулянный, - глядя вслед уходящему Петру, спросила Надежда.
- Что значит «тоже». Вот скажу мамане, она тебе быстро лахудры-то натреплет. Мне папаня слова ни разу в жизни не сказал, а ты донимаешь вечно, - взъярилась Маруся.
- Да это я так, к слову. Ты же знаешь, что я тебя люблю. Не ветром же тебя надуло, когда папаня в Китай с Белой армией ушёл и мы о нём ничего три года не знали, жив ли, нет ли. А тут постоялец наш, киргиз Аман, пастух. Я его и потом видела. Ничего, симпатичненький да ладный, на коне как влитой сидит, - примиряюще продолжила Надежда.
- Я тоже видела, - уже спокойно ответила Маруся. – А про Максима правда. Его мать мельник хуторской охмурил. В работниках она у него была. Уже тяжёлая замуж за Андрея Захаровича выходила.
- А ты что, с Петром-то серьёзно. Тебе ведь Николай Черныш нравился. Да и постарше он, надёжнее. Не то что этот щегол Петечька, - переводя разговор с не очень для неё приятной темы не преминула и она съехидничать.
- Да где уж нам. За него Валентина, подружака, ухватилась, не оторвёшь. Красавица, одна коса чего стоит,- задумчиво улыбнулась Надежда. – А Петя тоже ничего, ласковый. Николай суровый, зыркнет глазами, душа в пятки уходит. А Петей кручу верчу, как хочу. По мне. А с Колей уж пусть Валентина воюет, это по ней, справится.
Солнце покатилось к закату. В конце улицы показалось стадо. Девчонки поднялись с завалинки и двинулись навстречу мычащему и поднимающему клубы пыли скопищу скотины, перехватывая своих коров и прочую животину.
В августе Кашины заслали к Мясоедовым сватов. Свадьбу сговорились играть на Покров. А через неделю и Черныши засватали Валентину.
Покров выдался солнечным и безветренным. Свадебная суета шла своим чередом, неторопливо и без лишнего шума. Жених приехал без опозданий, выкупили весело, с шутками и гамом в меру. Через ворота для порядка лезли, хоть и калитку никто особо не держал. Подставной «невеста» не торопясь, после предъявления выкупа, уступил место невесте настоящей, одетой в белое нарядное платье. На голове простенькая тюлевая фата, краем которой Надежда, как-то неуверенно и смущённо улыбаясь, прикрывала лицо. Руки её, сжимавшие край фаты, от волнения мелко подрагивали. Пётр, мягко взяв в свою ладонь дрожащий кулачок, отодвинул край материи и поцеловал Надежду, «признавая», в пунцовую щеку. Потом, ладошка в ладонь, вывел её из-под икон и повёл на улицу, к празднично украшенному тарантасу с высокой резной скамьёй со спинкой, специально крепившейся на тарантас для торжественных случаев. Подобрав левой рукой подол, а правой опираясь на плечо Петра, Надежда ступила на табуретку, потом в тарантас. Когда молодые уселись, дядя Семён, крёстный Петра, шустро взобравшийся на облучок, звучно щёлкнув кнутом, лихо гикнул и быстро рванул с места. Следом шла бричка с молодёжью, управляемая дружкой, дядькой Николаем, с цветастым рушником через плечо.
Пять километров до сельсовета, в соседнее село, домчали махом. Расписали быстро, без выкрутасов. Уже с сознанием выполненного долга дядька Семён до тех пор гнал во всю прыть, пока на въезде в село удерживающий колесо штырь на передке, на очередной колдобине, не выскочил. Колесо соскочило с оси и устремилось по ходу отдельно от повозки. Тарантас клюнул вперёд, Надежда в испуге вскрикнула и ухватилась за руку Петра. Крепкий остов удержал ось на весу. Тарантас благополучно остановился. Подскочившая молодёжь быстро приподняла передок, накинула колесо и процессия, уже спокойно, двинула по улице к дому жениха. И только баба Луша, стоявшая у крайней избы, перекрестив процессию вслед, пошевелила старческими губами: «Нехорошая примета. Не к добру».
Возле ворот ждали родители. Отец с караваем, мать с иконой. Сошедшие с тарантаса молодые бухнулись перед ними на колени на расстеленную вверх шерстью овчинную шубу. Мать с молитвой троекратно перекрестила иконой их склонённые головы. А потом, поднявшись и перекрестившись, каждый из них отхватил зубами от каравая по куску. У кого краюха больше, тот и будет в доме хозяин. Петро поскромничал, уступая первенство суженой. Взявшись за руки они, осыпаемые цветами и пшеном, прошествовали сквозь выстроившейся толпы и переступили порог дома, где суждено им было начать совместную жизнь. Пройдя вдоль накрытых столов, сели в передний угол, лицом к рассаживающимся гостям. Столы были заставлены курниками, пирогами, тарелками с фруктовым киселём, мисками с винегретом, студнем, соленьями и прочей простой, но сытной снедью. Вперемешку лежали деревянные и «люминевые» ложки. Место каждого гостя было отмечено гранёным стаканом и стопкой. Только место молодых украшали фужерчики и гранёные рюмки на ножке. На их столе красовались запечённый гусь и большой яблочный пирог, расписанный голубями. Вдоль столов стояли длинные широкие лавки, отполированные годами пользования. На подоконниках плетёнки с розонцами. Для молодых и родителей поставили венские стулья. Гости расселись, шум и гам утихли, прошли и уселись родители. Дружка приказал налить и открыл свадьбу. День у жениха, день у невесты. Это официоз. И неделю похмелья, кто во что горазд.
К концу октября на свадьбу Николая и Валентины Пётр и Надежда пошли уже семейной парой.
В последнем месяце лета следующего года подружки родили по дочке. Надежда назвала свою Валентиной, а Валентина Надеждой. Семьями особо не дружили. Так, сходились иногда. Слишком разные были мужья. Николай, закончив техникум, работал в колхозе механиком. А Петро шоферил на полуторке. Николай по природе был серьёзным, а тут ещё и положение обязывало. А Петро всё ребячился. И в силу весёлого характера, да и беззаботности. Они с Надеждой жили с родителями, а Николай с Валентиной купили небольшой домик у съезжающей к мужу солдатки. Надежда частенько бегала к подруге, пока мужья на работе. Дочку в охапку и в конец села. Похохотать да поболтать.
- И когда уж мой Петенька повзрослеет. Вчера, представляешь, возвращается с реки уже затемно. Самоловки ставил. А баба Фёкла, свекрови сестра, корову, отбившуюся от стада, искала. Так этот вражина в овражке присел, подождал, когда та мимо проходить стала, накинул на руки плащ и поднимается ей навстречу из лощинки. И так-то дылда, да ещё плащ на руках, в темноте-то. И ухнул филином. Баба Фёкла «Свят, свят, свят», попятилась и в яму. Прибегает к нам, вся трясётся, про корову забыла. А ему хоть бы хны, сидит за столом, молоко пьёт с краюхой и только фыркает от смеха. Я сразу смекнула, чьих рук дело. «Ты», - спрашиваю. Как легли, рассказал мне, дуралей. Я уж свекрови ничего говорить не стала, - рассказывает Надежда подружке, смеясь.
- А мой Коля суровый, лишний раз улыбку с него не выдавишь. – Тоже засмеялась Валентина. – Правда, твой его прошлый раз развеселил. Помнишь, они на рыбалку как-то ходили. Пришёл, хохотал до слёз. «Вот Петька, - говорит, - гад. Сели с удочками. Он под одним кустиком, я под другим. Он одну за другой таскает, а у меня хоть бы клюнуло. Я и червя поменяю, и место. Не клюёт. А он сидит на одном месте, таскать не успевает. Да всё крупненьких. Часа два сидели. Я под конец озлился. Пошли, - говорю, - на жарёху хватит. А Петро смотал удочку, на плечо забросил, на крючке рыбина болтается. Оказывается, он одну и ту же всё время таскал, чтобы меня подразнить. Гад, одним словом». Рассказывает и хохочет. Никогда его таким не видела.
- Петенька может, - ласково, с неожиданной для подруги теплотой, продолжила Надежда.
По ходу от подружки Надежда заскочила домой. Дома была только Маруся, которая с ходу кинулась её обнимать.
- Подожди, оглашенная, Вальку вышибешь.
- Наденька моя, как я рада, а то и словом не с кем обмолвиться, - щебетала, прыгая вокруг неё, Маруся.
- Что, новостей набралось? Никак, Максим замуж позвал? – смеялась Надежда, укладывая дочь на кровать.
- Он-то давно зовёт. Сейчас на учёбу в город уехал, на ветфельдшера учиться. Мама его настояла. Вот папаня и сказал: «Как отучится, отдадим тебя за него. К следующей осени. Если не передумаете».
- Не передумаете? Учёба, это ведь до лета?
- Да. До июня. Слушай, Надь, а как там, замужем.
- Нормально. Вот выйдешь, так узнаешь.
- Свекровь, тётка Васса, пилит? Как она тебе?
- Хорошая и добрая, жалеет меня.
- А Петя?
- И Петя жалеет. Пушинки с меня, конечно, не сдувает. Да мне этого и не надо. В общем, нормально, всё, как у людей. Свёкор обещал в следующее лето дом нам застроить.
Пришла с обедешной дойки мать. Сели чаёвничать, неторопливо ведя свои нехитрые бабьи разговоры.
За обычными деревенскими заботами и хлопотами незаметно пролетела зима. Наступил февраль-бокогрей. Солнце повернуло к весне.
Заглянув в очередной раз в родимый дом, Надежда застала в светёлке плачущую Марусю.
- Ты чего мокроту развела? Случилось что?
- У Максима мама умерла. Вчера похоронили.
- Как? – от неожиданного известия Надежда присела.
- Тяжёлая была. На сносах. Чугун в печку двинула и ойкнула. Фельшара из района привезли, ничего уже сделать не смог.
- Максима видела?
- Нет ещё.
Замолчали. Хлопнула входная дверь. Вошёл Максим, сгорбившийся и весь серый лицом.
- Как же так, Максимушка? Как же будем? – кинулась к нему Маруся.
Максим тяжело опустился на табурет, прислонился к печке.
- Не знаю пока, Марусь. Опомниться не могу, - простонал Максим. – Я случайно приехал, Бог привёл, живую ещё застал. Руку её держу, а рука всё холодеет и холодеет. Мама что-то шепчет, а я слёз удержать не могу. Отвернулся, чтоб не видела. А кровь по клеёнке, что под неё подложили, струйкой течёт, в ведро стекает. И ничем помочь не могу. Господи, как же у меня сердце не лопнуло, выдержало смотреть, как из неё жизнь по капле вытекает. За что только, господи, - сквозь всхлипы, раскачиваясь, выговаривал Максим.
Надежда подошла, обняла его голову руками и прижала к себе.
- С кем же малые то остались? Как же без матери теперь? – запричитала она.
- Пока с Марией, с сестрой. Семнадцать ей уже. Да и бабуля с ними, - начал успокаиваться Максим.
- А ты куда?
- В город, доучиваться. Папаша сказал: «Горе горем, а мамин наказ выполнять надо. Доучить она тебя велела», - отвернувшись к окну и смахивая слёзы, ответил Максим. – А там как Бог даст…
- Мам, вставай, ужинать пора, - вывел Надежду из дремотного состояния голос дочери.
С трудом поднявшись с тахты, она пошла на кухню. За столом уже орудовал ложкой внук.
- Ты мне много не накладывай, не хочется что-то, - попросила дочь, стоявшую у плиты.
- Да я и так чуть-чуть. Слушай, мам, у тебя ведь скоро день рождения. Круглая дата.
- Я что тебя, Люб, попросить хотела. Пусть все приедут, соберутся. Увидеть всех хочу.
- Хорошо, мам, обзвоню, - а про себя подивилась какой-то особенной нотке в голосе матери.
Подумала: «Как будто на проститься собирает всех», но говорить ничего не стала. Глянула на неё, опять ушедшую в себя, и сердце затревожилось.
А Надежда жила уже там, в том июне…
Облетело лепестками буйное цветение мая. В свои права вступило лето. Надежда всегда радовалась своему дню рождения. Сенокос, луга в цвету и умиротворяющее чувство истомы, когда разметаешь натруженное тело на копёнке свежескошенного сена. Петя обещал к вечеру свежей рыбы, свекровь замесить тесто. А её дело в горне, большой летней печи в углу двора, испечь любимые всеми рыбные пироги с квашеной капустой. Никого не приглашали, а всё равно кто-нибудь заглянет. Родители, Маруся, брат. Только Валентину особо пригласила. День рождения всё же, да и суббота. Хоть и сенокосная страда, но празднично повечерять в вечерней прохладе под яблоней всем приятно, в охотку, будет. И так нечасто гуртом собирались.
Вечер получился чудный. Петя шутил, рассказывал весёлые побасёнки, от которых хохотал даже Николай. Потом пели старинные казачьи песни. Расходились ближе к петухам. Уснувшей Надежде, которой утром нужно было бежать на покос, ещё долго сквозь сон доходили до слуха голоса допивающих бутылочку мужчин.
А к обеду на луг прибежала растрёпанная, мокрая от жары и быстрого бега, Маруся с сообщением вести, перевернувшей всю её жизнь.
Петеньку её на войну забрали уже в июле. Николая к осени. Отца и брата Максима вместе с Петром.
- С кем же вы? - спросила Надежда, увидев его как-то с Марусей на завалинке.
- Отец перед уходом молодуху привёл. Согласилась с нами остаться. А война рассудит, кому куда. Сестра только вот с молодухой не ладит, да ничего, притрутся, деваться некуда.
В октябре забрали и Максима, не дав долечить ногу, повреждённую ещё весной. Военком сказал: «Ничего, тебя ветфельдшером в кавалерию, пешком не ходить, так заживёт»
Общее несчастье всех сплотило. И мал, и стар на колхозных работах. Все обиды и распри забылись, рассосались. Огонь в печи затухнет, в любой дом, где труба дымится, бегут за головёшкой на розжижку. Чем могли, по возможности, друг с другом делились. И ждали вестей.
К 43-ему мужиков подмели подчистую. И бронированных, и малолеток. Брату Максима только семнадцать стукнуло, забрали в училище. Уже четвёртого из семьи. А дома ещё четверо с мачехой бедствуют, дохлятину со скотмогильников на варево таскают, лишь бы выжить.
Письма приходили редко. Всё больше похоронки. Их не носили по избам. Завидев почтаря, все, кто был дома, сбегались к сельсовету. На «выкличку». Выкрикнул почтальон или председатель сельсовета, однорукий Аким Егорович, фамилию, получи. Или письмо, или извещение.
Осенью 43-его, после Курской дуги, пришла похоронка на Петра. Надежда как закаменела. Только к концу войны немного стала оттаивать чужой радостью, когда оставшиеся в живых начали возвращаться.
Николай вернулся. И Максим вернулся, прихрамывая на ногу. Плохо срослась. Они с Марусей сразу сошлись, собрав небольшую вечеринку. Жить стали в землянке, что осталась от умершей вдовы, тётки Марии. У Максима в семье из ушедших на фронт все остались живы. После госпиталя вернулся отец, на радость выжившим повзрослевшим детям да молодухе, что прожила с ними всю войну. Братья дослуживали. Повезло семье.
Максим устроился в колхоз ветеринарным врачом. Николай механиком. Жизнь восстанавливалась.
С Валентиной они не то чтоб раздружились, а просто жизнь их развела. Валентина с Марусей наперегонки рожали детей. За пять послевоенных лет Валя двух, Маруся трёх. Надежда вернулась в отчий дом, к отцу с матерью. Свекровь при прощании плакала:
- Ты уж нас-то не бросай. Привыкли мы к тебе, да к внучке. Война проклятущая.
Надежда частенько к ним захаживала. И на семейные торжества они её всегда звали. Там и встречались с Валентиной и Николаем, так как Колина сестра Мария ещё в войну вышла замуж за Петиного младшего брата, пока тот под бронью, как механизатор, ходил. Девчонок учил трактор водить, там её и присмотрел. А замену себе подготовил, так и его забрали. Раненый, но вернулся. Свёкор Иван Мефодьевич почитал Надежду, как дочь. И внучку из рук не выпускал. Но на гулянках Надежда подолгу не задерживалась, ибо горьковато ей было смотреть на счастливые семейные пары. Не ровня она им была в такие моменты. У неё одна радость осталась, донечка Валюшка.
Беда нагрянула, откуда и не ждали. Надежда квасила опару, когда в избу вбежала Маруся.
- Надюшка, беда-то какая. Валя. – С плачем приговаривала она.
- Что с дочкой? - захолонуло у Надежды в груди.
- Да не твоя. Николаева Валя. Роза, медичка, вколола ей что-то невпопад. Даже не охнула, так и покатилась. Домой уже привезли. Я забегала к ним. Обмытая, на лавке в переднем углу лежит.
- Господи, горе какое. Как же дети-то, - запричитала Надежда.
Младшей дочери подруги исполнилось три годика.
Похороны и суд Надежда помнила плохо. Только слова Николая на суду всплывали в памяти:
- Что мне тюрьма для неё. Мне жену и детям мать этим не вернёшь. А детей поднимать надо. Пусть живёт и работает. И выплачивает на детей хоть что-нибудь, пока не вырастут.
Суд так и решил. Присудил условно с выплатой от зарплаты до совершеннолетия.
Николай сразу постарел и осунулся. Надежда на похоронах и суде к нему не подходила, боялась расплакаться.
Через месяц, прибежав с огорода, она застала Николая сидящим на крылечке. Он ждал её. Поднявшись навстречу с крыльца и глядя в глаза, тихо проговорил:
- Измучился я один, Надь. Прошу тебя, войди в дом, прими моих детей. А я уж как-нибудь.
- Зачем же как-нибудь, Коль. Мужчина ты видный. Мне непротивен. В молодости на тебя заглядывалась. Да и не чужой ты мне. И дети твои не чужие. Подожди меня, - просто, без мудрствования, ответила Надежда и пошла в дом. Пожитки собирать, да дочку одевать.
Вот так, сразу, без советов и обдумываний.
Жили просто, но добротно. Николай во вновь созданном на базе колхозной бригады свиносовхозе был на хорошем счету. Застроили новый дом. Дети обвыкались. Старшие девочки и раньше были подружками, и в семье у них неразладилось. Сын Коленька иногда выкидывал кренделя, но отец быстро и строго ставил его в свои рамки. А когда наметился общий ребёнок, то и вообще все поутихли в ожидании.
В роддом попали вместе с Марусей. Надежда родила девочку, а сестра сына.
- Максим, ты когда утихомиришься, когда Мане отдохнуть дашь, - полушутя, полусерьёзно спросила Надежда, когда новоявленный папаша, пьяненький и счастливый, заявился проведать жену.
- А я на папашу равняюсь. Как он, так и я.
- Ну, за ним-то ты уж точно не угонишься. У них с молодухой уже трое, кажется, - засмеялась Надежда. - Как он.
- Молодцом. Недавно свояка на гулянке приревновал, чуть в драку не полез. Да ладно бы к мамаше (мачеху все дети звали мамашей), а то к Полине, куме, - захохотал Максим.
Девочку назвали Верой. А следующую, родившуюся через два года, нарекли Любовью.
- Теперь полный комплект, - во всеуслышание огласил Николай, забирая жену из роддома.
Шумная семейка получилась. И уладилось со временем всё. Дети взрослели, жили дружно, старшие нянькали младших, потом начали уезжать в город на учёбу.
И между Николаем и Надеждой всё было ладно. Но вот теплоты, которая образовывалась между двумя любящими друг друга, было маловато. Пётр и Валентина постоянно стояли между ними. Они везде и всегда ощущали их присутствие. Со временем ощущение сгладилось, но не исчезло.
Никогда, ни одним словом, ни одним действом, они этого не показывали, чтобы не разрушить сложившегося равновесия, которое помогало им, сведённым судьбой, жить. И жить по возможности легко, а не как кирпичи таскать. И это им удавалось.
Лишь однажды, придя домой изрядно выпивши, он вдруг спросил Надежду, подававшую к столу:
- Надь, а вот многие бабёнки частенько приходят, забирают своих пьяненьких мужичков. А ты никогда. А вдруг я в сугробе где-нибудь подмерзаю.
- Да ладно тебе, Коль. Ты человек надёжный, я в тебе уверена. Да и куда мне, когда шестеро на шее. Только успевай поворачиваться.
- И то правда.
«И то, да, наверное, не то», - подумал про себя, но больше к этому никогда не возвращался. И так всё хорошо, чего Бога гневить. Дети обуты, одеты. Дом ухожен. Где бы не был, ему всегда хотелось побыстрее вернуться домой, к его теплу, к детям и жене. А это главное.
Надежда заметила тень, пробежавшую по лицу мужа, но углублять разговор не стала. Набежали слова старинной припевки: «Судьба кружева вязала, чёрной лентой повязала»
21 июня. Дети собрались. И внуки. Даже правнук.
Много добрых слов услышала в свой юбилей Надежда, сидя во главе стола, на красном месте. Весь угол с её стороны был заставлен вазами с цветами. Кто-то из внуков принёс её любимые полевые ромашки. И декоративные маки.
«Не забыли», - с теплотой подумала Надежда.
Душа её была покойна.
- Спасибо, дети, за радость, - только и сказала.
Потом говорили, пели и даже сплясали. Долго сидели, делясь последними семейными новостями.
А утром Надежде поплохело. Врач вызванной скорой померил давление, покачал головой, сделал укол.
В обед Надежда, открыв глаза и увидев рядом дочь, прошептала:
- Позови всех.
Когда дети и внуки вошли в комнату и встали вокруг, она улыбнулась:
- Вот и собрала я вас, родимые мои. Так радостно, когда вы вместе. Хорошо мне с вами. Душа моя покойна, когда вы рядом. Но пора мне. И так задержалась. Коленька с Валентиной уже давно повстречались. А меня Петенька ждёт.
Закрыла глаза. Тяжело дыша, чуть угадываемо прошептала:
- Идите.
Потом снова открыла, поймала взгляд дочери и, пошевелив губами, глазами показала на шкаф, где лежали свечи, одновременно пальцами левой руки проходя по лицу.
«Обирается», - подумала Люба, кинувшись к полке.
Когда подошла, руки уже лежали на груди.
Она зажгла свечу и, наклонившись, вставила её в пальцы и легонечко их сжала.
Надежда улыбнулась. Губы её зашевелились в неслышном шёпоте.
И жить не жила,
А жизнь петли наплела,
Судьба кружева вязала,
Чёрной лентой повязала.