Проснулся я без малого в половину седьмого утра и попытавшись было спросонья
зевнуть, уперся подбородком своим прямо в бинты, плотно и заботливо обмотанные
вокруг головы моей, отчего я наконец открыл глаза и увидел вокруг себя высокие
стены, выкрашенные в белую краску. Я глядел на них несколько минут, прежде чем
признал их, и уж только тогда вспомнил, что по-прежнему нахожусь в больнице, и что
все идет своим чередом. Так лежал я и глядел перед собой, словно стен и не было
вовсе и глядел я так куда-то вглубь до тех пор, пока наконец не мелькнула в моей
голове мысль о Виктории, отчего я тут же вспомнил все до мельчайших подробностей
о встрече нашей, и вновь стало мне хорошо, но вспомнив то, что ждала она меня на
встрече, но так и не увидила меня, мне стало крайне грустно и сжалось мое сердце
так, что будь рядом со мной сейчас врач, и будь он в эту минуту занят тем, что держа
меня за руку, слушал сердцебиение мое, то неожиданно бы он сжал мою руку
сильнее, так как пульс мой на мгновенье исчез и через секунду появился бы вновь,
что не смогло бы остаться незамеченным врачом этим и удивило бы его порядком.
Наконец, окончательно прийдя в себя, и оглядев по привычке палату свою, я
удовлетворительно отметил про себя, что ничего в ней ровным счетом не
изменилось и все в ней по-прежнему капитально и даже торжественно было и
казалось, стоило мне сказать что-то вслух, как сами стены начали бы с укором
смотреть на меня и всем своим строгим видом показывать, что нельзя нарушать
привычную тишину в палате этой, как и во всей больнице. Так лежал я на кровате
своей и думал обо всем этом, пока глаза мои не закрылись сами собой и я вновь
уснул. И едва это имело место случится, как вновь я оказался перед чем-то
квадратным и большим, и звало оно меня к себе, словно мать, но не словами звало,
а нутром, отчего становилось хорошо и тепло разливалось по телу моему. И услышав
зов сий нутряной квадратного, вошел я в него и едва я сделал это, как приключилось
со мной дежавю, дескать, был я уже в квадратном не раз и не два, а множество раз,
но не испугался я от этого дежавю, не перекрестился, не поплевал через плечо и не
отпрянул назад от квадратного, а остался стоять в нем. И тогда вновь приключилось
со мной дежавю, и неожидано познал я квадратное, как познают женщину или опий
после долгой разлуки, и вспомнилось мне, что стоит мне лишь пожелать чего-нибудь
сокровенного, как тут же исполнится оно квадратным.
И подумал я о сокровенном, и
вспомнил вдруг о дне особенном для меня, когда гостил у дядюшки своего в
Константиново, что Рязанской губернии, много лет назад, и отправившись однажды
поутру на рыбалку, поймал я сома необыкновенной величины. И так мне захотелось
вновь оказаться там, что вдруг загудело тихо квадратное и неожиданно стало
светиться настолько ярко, что зажмурил я глаза и тотчас же пол квадратного
наклонился, да так, что стоять ровно не было никаких сил и тщетно пытаясь
устоять на месте, все никак не мог я сделать этого, и тогда ноги мои словно сами
пошли и сделал я шаг, и едва сделав его, как неожиданно почувствовал, что
ступил я в высокую сырую траву но уже не лакированной туфлей, кои были на
мне, а босой ногой, и оттого стало крайне любопытно мне, куда же подевались
мои туфли, что открыл я глаза и увидел тотчас, что нахожусь я на высоком берегу
и в руках моих ведро да удочка самодельная, а предо мною течет река широкая и
было в ее изгибе что-то крайне знакомое, хотя и уже порядком забытое.
И
неожиданно для себя узнал я место это, и берег, и обрыв высокий, и разбитую
дорогу и даже траву и обернувшись, увидел я стоящий недалеко от меня
дядюшкин дом и было все это не сном, а происходило наяву со мной. Но не мог
поверить я этому, потому побежал вдруг к дому дядюшкину босыми ногами
своими и щекотала мои ноги сырая трава, и было мне хорошо и приятно, и все
бежал я к дому и слушал пение птиц, и теплое солнце светило мне в глаза и было
все это настоящим. Впопыхах бросив подле дома пустое ведро и удочку, вбежал
я в дом и только тут понял, что на все смотрю как-то иначе, словно снизу, словно
рост мой стал заметно меньше, чему я снова пресильно удивился, но войдя в
дверь удивился еще сильнее, так как увидел тетку свою, покойную уже, Настасью
Филлиповну, пекущую пироги в печи, и была она ростом выше меня в два раза и
руки ее были по локоть испачканы в муке. Увидив меня, улыбнулась она мне и
спросила голосом своим звучным — где ж рыба-то? Часом передумал рыбачить?
Вот тебе пирог с капустою — и выбрав из уже спеченных, дала она мне самый
золотистый, и был он горяч и свеж, и пахнул он самым что ни на есть настоящим
пирогом, и тогда откусил я от него кусок и понял, что и пирог был всамделишным.
И оттого стало мне еще лучше и еще удивительнее, что даже ущипнул я себя за
бок, дабы проверить, не сон ли это, но щипнув, лишь сморщился от боли, и понял,
что не сон это вовсе, отчего совершейнеше опешил я и все происходящее никак
не укладывалось в моей голове. И решил тогда я побежать в кабинет дядюшкин,
зная, что на столе его всегда лежит каледарь, после чего помчался к кабинету и
распахнув двери, воробушком подскочил к дядюшкиному столу и даже встал на
цыпочки из-за роста своего уменьшившегося, что бы увидеть календарь, и увидев
наконец, что на календаре стоит двадцатое июля и тут же начал искать я год на
календаре, но все не мог найти его, отчего я закрыл календарь и на обложке его
увидел наконец, что на нем написан тысяча восемьсот восемьдесят шестой год. И
тогда удивился я еще более и совершенно опешил, да так, что даже сделал
несколько шагов назад от стола, пока не уперся спиной во что-то, отчего тут же
повернулся и увидел перед собой зеркало в полный рост, и в зеркале этом
отражался совсем не я, а какой-то незнакомый мне ребенок. И лишь вглядевшись
в зеркало, стал я примечать то, что не заметил сразу у ребенка этого и родинки
на лице его, и задранный нос, и глаза. И стоял я удивленный напротив зеркала и
смотрел в него до тех пор, пока неожиданно в мальчишке этом незнакомом не
признал вдруг самого себя, только маленького, отчего мне стало не по себе и
одновременно очень весело, оттого, что снова был я ребенком и при этом
оставался рассудок мой взрослым, что было престраннейшим для меня делом и
задумавшись, как же это возможно, вдруг вспомнил я о квадратном и едва
вспомнил его, как послышалось тихое гудение и все вокруг меня вновь стало
очень ярким, отчего зажмурился я и открыв глаза свои, увидел, что нахожусь уже
не в дядюшкином кабинете пред зеркалом, а вновь стою в квадратным, и тогда
познал я наконец силу и мощь квадратного и то, что могу я желать сокровенного в
квадратном столько раз, сколько пожелаю.
И захотелось мне снова испытать
сокровенное и задумавшись, вдруг вспомнил я о цехе нашем и товарищах моих, и
о комнате своей, и о книгах, и о кошельке, и наконец о Виктории, и даже о том, что
из-за злого рока не удалось мне встретиться с ней в назначенный день. И стоя в
квадратном, вдруг изо всех сил пожелал я оказаться в день неслучившейся
встречи нашей с Викторией на том же бульваре, в том же месте и в то же время.
И вновь ярко засветилось квадратное, да так, что снова смотреть не было ни
единой возможности, и потому закрыл я глаза, и открыв их, увидел себя уже на
привычном мне бульваре, и был одет я в парадное, и в руках у меня был
раскрытый кошелек мой, и увидев его, вспомнил я, что лишился его и не могло
его у меня быть, но он был и раскрыта была записная книжка в нем, и с ее
страниц молча смотрела на меня карта Европы, отчего стало мне не по себе. И
тогда я поднял свою руку к голове, что бы общупать место удара, и потрогав
голову, стало не по себе мне еще больше, так как не было на ней ни бинтов, ни
шишки и не единого шва, и не была она выбрита наголо и словно ничего этого со
мной не произошло, а все это было лишь во сне. И остановившись, еще раз
вспомнил я четко день встречи с Викторией, вспомнил, как познакомились мы, как
долго сидели в кафе, как проводил Викторию домой, как поспешил после к
трамваям, и сел в нужный мне, и войдя, сел у окна, и глядя в окно, вспомнил, что
проехал уж свою остановку, как вышел из трамвая, и как пошел обратно и
встретил незнакомых тех людей, вспомнил слова их и удар сильный, и вспомнил
оглушительный грохот, и убедился я от этого, что память моя не подводит меня и
что не могло произошедшее со мной быть сном. Но раскрытая записная книжка в
руке говорила совсем о другом, что ничего этого не было вовсе, а лишь
показалось мне, и что если бы все это произошло, то как мог бы я идти в эту
секунду на встречу с Викторией? И от этого неожиданно замер я на месте, потому
что лишь одно могло быть правдивым.
И тут неожиданно вспомнилось мне уже
другое вовсе - что вышел я в ту ночь из трамвая на своей остановке и тотчас же
отправился в комнату свою, и войдя в нее, еще долго улыбался, глядя в открытое
окно и вспоминая особенную улыбку Виктории, отчего становилось мне хорошо и
был я счастлив, как никогда, что уснул я в ту ночь совсем поздно и проснувшись
утром, отправился по привычке в цех, и был сам не свой от того, что ждал
предстоящей встречи и работа спорилась в моих руках, и что наконец уже прошла
неделя и я прямо сейчас иду на встречу к ожидающей меня Виктории и встреча
наша уже совсем скоро, через несколько минут. А раз так, то не было никакой
операции и не находился я без сознания три недели, и не лежал в палате вовсе, и
не заходил ко мне Александр Федорович и не расспрашивал меня о моем
здоровье.
Совершенно ничего не понимая, как же это возможно, что бы оба мои
воспоминания были правдой, я совершенно запутался и застыл, словно столб,
стоя на бульваре потому что совершенно не укладывалось в моей голове никоим
образом, ибо могло быть правдой что-то одно, а другого быть не могло, а два
сразу быть не может. И только записная книжка кричала мне о своей правоте. Тем
временем мимо меня текла живая река из прогуливающихся, и даже некоторые из
них оборачивались и смотрели на меня так, словно я был камнем, запрудившим
небольшой ручей и нарушивший его строгое и устоявшееся за много лет течение,
а некоторые даже задевали меня локтем, оттого что стоял я
в потоке человеческом и не двигался, мешая идти другим, и были
вынужденны они обходить меня и даже высказывать недовольство свое.
А я все стоял, и не мог понять, как же это возможно, что бы было и то, и
другое правдой, и смотрел я в открытую карту Европы, словно пытался
найти там ответ, но вместо ответа лишь вновь почувствовал я тупую боль
от страшного удара в голову, настолько отчетливо, будто меня ударили
вновь, и в ушах моих раздался оглушительный грохот от выстрела, в нос
ударил запах моей палаты, и отчетливо почуствовал я прикосновение к
плечу своему Александром Федоровичем, словно он только что сделал
это.
И от этого всего стало мне вдруг неожиданно очень страшно, оттого что понял вдруг
я, что словно прикоснулся я к чему-то, чего нельзя трогать и это что-то находится за
рамками понимания человека. И от этого страх вдруг стал большим и особенным, и
прочувствовал я его всем телом. И был он старым, настолько, что разбудить его
стоит огромных усилий, и передавался он только по наследству от родителей к их
детям, и был это настолько страшный страх, что страшнее его страха не было, ибо
был он огромным и пожирал все вокруг себя и что ничто не могло остановить этот
страх.
И тут неожиданно услышал я голос в своей голове, который уже слышал в
своих снах, и голос этот сказал, громко и отчетливо, чтобы не думал я о том, что
никак не мог понять, что же было на самом деле, а чего небыло, что все
случившееся со мной было правдою, но правда и то, что ничего этого со мной не
случалось, и что прошлое подвижно, и будущее подвижно, и могут они принимать
любые формы и что важно лишь то, что происходит сейчас,
0в эту секунду, в которой прошлое срастается с будущим, и даже если было
два прошлых, то они все равно срастутся с будущим в эту секунду. И от всего этого
стало мне нехватать воздуха и стало мне вдруг дурно, и члены мои стали
непослушны мне, да так, что тотчас присел я на ноги и что вздохнуть небыло сил
вовсе, и потемнело в глазах моих резко и начал я словно резко проваливаться
куда-то вниз, чему пытался я противится. А голос этот все не пропадал и
продолжал говорить мне, что у времени не может быть свободных концов, что оно
непрерывно, и что образовавшиеся два конца прошлого должны прямо сейчас
срастись с настоящим и что инициация вариантности произойдет прямо сейчас.
Мне же становилось все дурнее, пока наконец я окончательно не провалился
куда-то вниз.
И открыв глаза, увидел я, что стою у двух дорог, ведущих в разные стороны и
подле каждой стояли такие же экраны, как и в синематографе, и на одном экране
показывали то, как кто-то ехал в трамвае у окна поздей ночью, и на лице его
небыло ничего, кроме задумчивости, а на другом — что этот же человек выходил
из трамвая и с улыбкой шел к себе домой. И смотрел я на это все, и вдруг
признал себя там, на экране, и понял я, что сейчас мне надо выбрать одну из
дорог и пойти по ней. И едва я понял это, как на душе моей вдруг стало спокойно
и глядя на экраны, решил я пойти той дорогой, по которой я выходил на нужной
остановке и едва я ступил на эту дорогу, как вновь меня потянуло, но уже вверх и
вновь голова моя зазвенела и открыв глаза, обнаружил я себя снова на бульваре,
но уже лежащим и голова моя сильно звенела и кружилась, а возле меня сидела
какая-то барышня и заботливо прикладывала к моему носу надушенный платок,
пытаясь остановить текущую из моего носа кровь.
Голова моя кружилась уж все
меньше и уже мог я разобрать, как среди стоявших вокруг меня зевак шепотом
понеслись слова «малокровие», «очнулся уж» и «на воды ему надобно». Кровь
моя стала идти все меньше, к превеликой радости сочувствующей мне барышни и
наконец, совсем перестала идти. Видя, что ничего интересного уж не происходит,
толпа зевак быстро стала редеть и распадаться на маленьгие части,
захватываемые неперестающим течь бульварным человеческим потоком, и
вскоре исчезла вовсе, отчего вновь стало слышно высказанное недовольство
гуляющих по бульвару людей в мой адрес.
Вставши наконец на ноги, я огляделся
вокруг себя и заметил лежащий подле моих туфель свой кошелек, подобрал его с
земли и убрал его в карман, после чего после чего попытался отряхнуться от
въевшейся в мое парадное платье пыль и пробормотал барышне что-то вроде
«премного благодарен», попытался согнуться в поклоне, но сделал это
неуверенно и как-то криво, после чего поспешил я поскорее исчезнуть с ее глаз и
раствориться в толпе.
Откинув все мысли далеко прочь, я тем не менее уже нутром понял, что поскольку я
здесь и кошелек мой при мне, значит, в больнице меня нет, хоть я и есть там, но уже
не буду, и то, что привидилось сейчас мне, было всамделишным тоже, и что теперь
правда то, что вышел я на своей остановке и домой пошел, а не другое, и сегодня
уж не буду больнице, а буду дома и завтра буду дома и всегда. Но не испугался я
от этого, а просто решил, что это сейчас не важно, а важно мне то, что увижу
Викторию я совсем уж скоро, потому быстро направился к обговоренному месту,
и обгоняя различных людей, уже издалека увидел стоящую в том же месте
Викторию, что и тогда, отчего вновь стало мне легко на душе, а все другое стало
как-то неважным и малозначительным, от чего я тут же прибавил свой шаг,
желая лишь одного — поскорее оказаться возле персоны, столь много значущей
для меня, отчего даже стал обгонять медленно идущие пары и не смотря на то,
что Виктория была всего в нескольких десятков метров от меня, мне же казалось,
что это расстояние я преодолевал гораздо дольше, что и неудивительно вовсе,
так как для человека, пораженного стрелой Амура прямо в сердце и время течет
не так, как для остальных людей, и краски выглядят иначе и даже все становится
загадочным и немного волшебным.
И пока я спешил к Виктории сквозь плотное
тело реки гуляющих, точно изогнувшейся вслед за руслом бульвара, она словно
почувствовала мое приближение и повернулась прямо ко мне и вдруг увидел я,
как глаза Виктории односекундно вспыхнули и тут же на ее прекрасном лице
воцарилась такая же чудная и ласковая улыбка, что и неделю назад. И значило
это так много для меня ,что совершейнеше вскружилась моя голова от одной
мысли о том, что ждала Виктория этой встречи так же, как и я, и томилась она
неделю напролет и все теперь будет иначе и не так как прежде,
и все вокруг меня завертелось и в центре этих бушующих внутри меня
страстей были только я и Виктория, теперь ставшая еще ближе ко мне и
нужнее. От всего этого я сам стал не свой и уж вместо того, что бы подойти
и сказать ей что-то, что было бы правильным, встал подле нее, как
вкопанный и не мог найти подходящих слов вовсе и вместо того, что бы
сказать что-то красивое и нужное в этот момент пытался хоть что-то
сказать, но все не выходило это у меня и лишь сильнее я запинался и все
не мог ухватить нужного движенья и все это было настолько естественным,
что вдруг взяла Виктория меня за руку и тотчас же остановился я и пришел
в себя и уже мог я говорить не сбиваясь.
- Как же я рад снова видеть вас, Виктория — сказал я. И больше говорить ничего не
требовалось ибо все слова произнесенные в этот момент не могли выразить всего
того, что чувствовал я и слова все человеческие стали вдруг как будто меньше и
грубее и говорить ими значило лишь говорить, а не передавать чувства, а они в эту
секунду расправили наконец свои крылья внутри меня да так, что дух мой
перехватило от радости и растеклось горячим медом по мне счастье, счастье
и любовь, наконец отворившая мне свой сказочный ларец.
- Вы все же пришли — тихо ответила мне Виктория и вдруг словно волна прошла
сквозь меня от ее слов и тут же наконец ПРОЧУВСТВОВАЛ я слова Виктории и ЕЕ
саму и открылось мне сокровенное, спрятанное в груди Виктории и все вокруг стало
таким, каким все видела Виктория - и толпа будто отдалилась и стала серой
съеженной, будто засохшее яблоко, и лишь я на фоне всего этого был один
настоящий и живой а не куклой разодетой и принаряженной.
И прочувствовал я
чувство Виктории ко мне и было оно столь похожим на мое чувство, что
подивился я, ибо они были словно близнецы и если бы было можно приложить их
друг к другу, то прилегли бы они настолько плотно, что нельзя было понять, что
это приложенные половинки а лишь единое целое и всегда было им и всегда
будет. И видел я отчетливо, как сквозь обычные дела просачивались чувства и
подмешивались к обыденному и сердце начинало стучаться сильнее в ее груди и
бросала Виктория украдкой взгляд на календарь и с грустью выдыхала, потому
что еще нужно было ждать до встречи со мной, еще ждать, и еще и потому
приходилось делать ежедневное и делалось оно, но уже не так как обычно, а
сквозь томление и сковывало томление ежедневные дела и лишь сильнее от
всего этого ждала Виктория часа нашей встречи.
И видел я, что и Виктория
ПРОЧУВСТВОВАЛА меня и так же видела все внутри меня и так же радовалась
тому, что чувства наши будто близнецы и также ПОГРУЖАЛАСЬ Виктория В
МЕНЯ и видела она всю душу мою и все в ней было словно отраженьем ее самой
потому так радовалась Виктория, как и я. И пока мы стояли, время текло вокруг
нас, но совершенно не замечали мы этого течения и не видели толпы, не
слышали громко дребезжащие конки, резво бегущие по брусчатке и покрикиваний
возничих, не видели и не замечали, и все стояли подле друг друга и боялись
отпустить руки наши, словно могло прекратиться это чувство, вдруг охватившее
нас и превратившее в одно целое и оттого стояли мы и чувствовали друг друга
все сильнее и сильнее словно ныряя друг в друге, будто резвящиеся дельфины в
мягком и теплом море.
И было все это настолько прекрасным и наполненным
жизнью ощущением, что закрыл я глаза и предался этим ощущениям и весь я
будто исчез и осталось от меня лишь кончики пальцев, коими я и дотрагивался до
нежной руки Виктории и срастался с ней, будто привитая ветка вишни на новое
дерево и чувствовал я все ее соки и питали они меня и будто заново рождался я и
познавал весь мир заново - через Викторию, как ребенок внутри матери и все,
буквально все, абсолютно все, весь мир терял значение и были лишь наши руки,
которые сами тянулись друг к другу и переплетались и радовались мы, что
наконец встретились мы, что и было предначертано нам самой судьбой.
И пустое
прошлое наше вдруг обрывалось резко вниз и перед нами расстилалась новая
дорога, идущая в будущее и знали мы, что суждено далее нам идти по дороге
этой лишь вместе и никогда больше поодиночке и что весь мир ракрывается
перед нами в новом свете и свет этот будет всегда помогать нам и вести не через
ямы и овраги жизни, а только по ровной дороге, покрытой мягкой травой и всегда
будет свет над нашими головами и никогда дождь или ливень, или град или снег.
Так будет это всегда и лишь потому, что наступил час соединения двоих в одно
целое навсегда и даже дольше вечности.
И продолжалось бы это чувство
бесконечно, если бы не один господин в клетчатой кепи не пнул меня неожиданно
локтем и не сказал довольно громко вслух, дескать, стал верстовым столбом и не
обойти его вовсе, да настолько громко, что некоторые даже обернулись и
корящими взглядами посмотрели на меня. А господин этот все же довольно
чувствительно пнул меня локтем в бок, и боль от удара этого все нарастала и к
моему сожалению ненадолго вернула меня к прежнему состоянию и вдруг снова
пришлось мне говорить на языке людей, а не чувств, и все еще держа Викторию
за руку, я спросил ее — Я очень хотел бы вновь угостить вас чашечкой кофе,
Виктория. Вы не откажите мне в этом удовольствии?
От слов моих и Виктория
тоже будто пробудилась от сна и улыбнувшись, слегка кивнула и ответила —
пойдемте же, но только за тот же столик, что и в прошлый раз. Мне понравилось
быть с вами там, Рихард — произнесла Виктория и я было уже обрадовался и
вдруг заметил, что мы по прежнему держимся за руки и не собираемся отпускать
их вовсе, и было это настолько естественным, будто бы всегда ее рука была в
моей и всегда моя рука обдавало жаром прохладную и нежную руку Виктории. И
совершенно затаив дыхание, вдруг решился я на большее и слегка, едва заметно
погладил вдруг руку Виктории и едва я сделал это, как вдруг словно сжался от
того, что позволил себе больше, чем можно и представилось мне, как вдруг
отдергивает руку свою Виктория и уходит прочь, навсегда. И сердце мое тотчас
забилось часто-часто, и уже было решил я умереть, не сходя с этого места, за
поступок свой, как вдруг неожиданно почувствовал, что рука Виктории не
отдергнулась, а наоборот, лишь еще сильнее прижалась к моей руке.
И от этого
понял я, что испугался я вовсе даже напрасно, что и Виктория хочет быть со мной
и испытывает ко мне такое же сильное чувство, что и я к ней, и что не обманулись
мы, и не показалось нам, что будто суждено нам быть вместе всегда, а на самом
деле все это и что стали мы с Викторией единым целым и уж более никогда не
будем поодиночке, а всегда вместе и только так и никак иначе. Никак.
Держась за руки, мы вошли в бурлящую реку человеческих тел, и не обращая на
окружающих никакого внимания, пошли в сторону уже знакомого нам кафе и руки
наши сплетались крепко и нежно одновременно и было это верхом человеческих
ощущений и слово, единственно верное в эту секунду было любовь, но не нужно нам
было произносить его вслух, потому что уже сердцами мы познали его и знали, что
слово это благословило нас и оттого было нам хорошо также, будто бы впустил нас
вдруг Архангел в сад Эдемский а не сразил замертво, как должен был. И все шли мы
и не замечали ничего вовсе, и уж виднелось кафе но все так же шли мы, и никто из
нас не хотел отнимать руки своей от руки любимого человека и продолжая держаться
за руки, поднялись мы на веранду и подошли к столику, уже знакомому нам и
разъенили мы наши руки, дабы сесть, и едва мы сели, как руки наши соединились
вновь и не собирались они более разъединяться никогда и знали мы это наперед и
оттого становилось нам еще лучше. И хотя фигура официанта выросла подле
нас, едва мы сели, смотрела она на нас не просто как на посетителей, а иначе,
потому что руки наши говорили за нас и потому уж нагнувшись ниже
обыкновенного совсем тихо и понимающе произнес официант нам — что вам
принести? - Чашечку кофе — ответила ему Виктория, не отрывая от меня глаз. - И
мне — тихо шепнул я официанту.
Официант же кивнул
незаметно отошел от нас, что бы поскорее принести наш скромный заказ. Мы же
по прежнему держались за руки и смотрели друг другу в глаза и радовались друг
другу. В этот момент нам ничего не было нужно, потому что у нас было все. И
было оно для нас всем и заменяло собой и воздух, и землю, и город, и солнце, и
небо и все, что было вокруг нас. И потому мы лишь сильнее срастались и
становились ближе и через взгляд и через руки наши познавали мы любовь друг к
другу и не смотря на то, что казалось уже верхом человеческих чувств, мы
чувствовали, что на самом деле мы уйдем далеко ввысь от этого верха,
настолько высоко, что не будет он виден вовсе а потом и вовсе станет забыт, а
чувства наши будут все подниматься ввысь и никогда не остановятся. Никогда.
Не
отпуская руки Виктории, я осторожно чуть придвинул свой стул к ее стулу и
осторожно поднеся ее руку к своему лицу, приложил к ней свой лоб, отчего
словно молнией ударило меня и увидел я еще отчетливее все уголки души
Виктории и куда бы я не заглядывал, везде и все было готово заключить меня в
объятия и никогда не отпускать обратно, никогда. Я открыл глаза и чуть подняв
голову, посмотрел на Викторию. Чувства вновь не обманули меня — все то, что
чувствовал я, чувствовала и Виктория, и все чувства, переполнявшие ее,
отражались у нее на лице, точно так же, как и мои чувства были видны ей. И лишь
незаметный официант на мгновенье отвлек нас от созерцания друг друга,
поставив пред нами на столик две белые и тонкие фарфоровые чашечки на
полупрозрачных блюдцах, на которых лежали тонко резанные и блестевшие на
солнце серебрянные ложечки да небольшую фарфоровую сахарницу. И поняв
вдруг, что отвлек он наше внимание на себя, официант вдруг низко поклонился и
тихо молвил — извиняйте — после чего незаметно отошел, оставив нас с
Викторией вновь наедине друг с другом. И едва он исчез, как мы продолжили
быть друг в друге и лишь кончики наших носов аккуратно щекотал тонкий запах
кофе, все сильнее и сильнее, так, что мы все же взяв за ручки чашечки, поднесли
их к устам нашим и сделали по небольшому глотку, отчего лишь теплее нам стало
уютнее, чему мы тихо улыбнулись и вновь посмотрели друг другу в глаза.
- Знаете,
Рихард, - вдруг сказала Виктория — я никогда раньше не чувствовала так себя
хорошо, как с вами. И я очень рада, что мы встретились с вами. Сказав это, Виктория
притупила свой взгляд и слегка покраснела, чего я вовсе не ожидал. - Виктория —
сказал я настолько тихо, что она подняла наконец свою голову и посмотрела на меня
— я чувствую всей душой, что уже не смогу быть без вас — сказал я прямо ей в глаза
- никогда, никогда не смогу уж быть без вас. Вдруг я резко встал со стула и тотчас же
опустился на колени перед Викторией, и прижав ее руку к своей груди, сказал - вся
моя жизнь до встречи с вами была пустой и лишь сейчас я вдруг словно очнулся от
сна этого и хочу всегда быть подле вас, Виктория. И умоляю вас, умоляю - позвольте мне быть с вами. И стоя так, на коленях, я смотрел в ее глаза и если бы вдруг она
молвила мне достать звезду с неба, то точас же я бы вскочил и отправился
исполнять ее волю и всепременно бы выполнил ее желание.
- Встаньте, Рихард,
встаньте же с колен, прошу вас — тихо сказала Виктория — разве вы не чувствуете,
что и мое сердце желает того же, что и ваше? Разве не видите вы на лице моем, как
же сильно желаю и я быть с вами? Встаньте же с колен, и знайте - всегда я буду
ваша и ничья более. День стремительно сменился глубоким вечером и проводив
Викторию до ее дома, я что есть сил уж спешил к вечерним трамваям. И пока я
мчался уже знакомой мне дорогой, улыбка тем не менее, все никак не исчезала с
моего лица, говоря встречным и совершенно случайным людям о моем влюбленном
состоянии, отчего многие оборачивались на меня и улыбались в ответ. И пока я шел,
и в мечтах своих был с Викторией, я настолько смог погрузиться в этот свой
счастливый внутренний мир в котором нет никого, кроме нас с Викторией, что
совершейнеше уж позабыл о настоящем. И лишь случайно столкнувшись с одним
господином, да так сильно, что от неожиданности тот выронил перчатку из рук своих,
как вновь я оказался вне своего мира своих фантазий и потому моментально
наклонился, дабы взять упавшую перчатку с земли, выроненную по моей вине и
отряхнув, отдать ее владельцу. И едва я протянул перчатку этому господину, как
признал в нем Александра Федоровича Покровского.
-Простите меня, Александр Федорович — с горечью сказал я ему, я
совершеннейше не хотел побеспокоить вас. Прошу прощения.
На лице Александра Федоровича возникло недоумение. – Простите, но я
совершенно не знаком с вами — удивленно произнес он мне— и более того,
никогда ранее не видел. Будьте же так любезны, объяснитесь, откуда вам
известно мое имя и отчество?
Я опешил. - Но как же, Александр Федорович, - сказал я - вы же сами назвались
мне после того, как я пришел в себя после вашей операции. Ваша фамилия —
Покровский. Вы врач в Третьей Градской. Я совершенно не понимаю, почему вы
не можете вспомнить меня, ведь вы сами сказали что мой случай уникальный и
о нем нужно писать в Научном Вестнике. Мою голову прострелили и вы решились
извлечь мозг и зашить его. Один шанс на миллион — так вы сказали об этом
случае.
- Простите — еще удивленнее сказал в ответ мне Александр Федорович - но я
буду утверждать и далее, что вас не видел среди моих пациентов и впервые вижу
лишь с этой секунды. На моем лице появилась улыбка. Дорогой Александр
Федорович, - сказал я — дабы совершенно уверить вас в том, что мы знакомы, я
покажу вам один предмет — и все ваши сомнения исчезнут в одну секунду. Я
расстегнул свой пиджак и из внутреннего кармана достал ручку Александра
Федоровича с нанесенными на ней монограммами
владельца.
Едва увидив ее, Александр Федорович моментально выхватил ее из
моих рук ее и начал скурпулезно рассматривать. Эта история приобретает все
более мистический оборот — обеспокоенно произнес Александр Федорович — я
могу совершейнеше утверждать, что эта ручка пренадлежит мне и никому более.
Позвольте, но откуда она у вас
взялась? Ведь я уже несколько дней не могу ее найти. Я жду ваших объяснений
немедленно.
- Вы весьма удивитесь, Александр Федорович, однако оказалась
она у меня единственно возможным образом — вы сами ее мне дали, для того,
что бы я смог записывать свои крайне странные сны. Это вообще очень
престранная и даже презагадочная история, Александр Федорович, но все же я
расскажу вам о ней непременно и даже готов сделать это именно сейчас, если
у вас есть немного свободного времени, так как и сам не могу понять, не сошел
ли я в конце концов с ума — ведь я лежал в больнице еще несколько часов
назад.
-Я выслушаю вас с огромным интересом — сказал Александр Федорович — и
готов сделать это даже сейчас. Вы не против выпить чашечку кофе, покуда вы
будете рассказывать мне о своей истории и каким образом с ней связан я? -
Пожалуй, так будет даже лучше — ответил я обеспокоенному Александру
Федоровичу. -Чтож, - ответил мне он — пойдемте же в Червонны Сели - это вовсе
недалеко.
Мы быстро двинулись к кафе, и сели на свободные места. Едва нам принесли
кофе, как я начал свой рассказ. Я рассказал Александру Федоровичу все. Я
рассказывал о будущем и о том, какое оно, о сержанте, о квадратном и о других
вещах, которых я понять был не в состоянии. Брови Александра Федоровича
все сильнее изгибались в дуге, а на лбу появились многочисленные морщины.
Все то, что я рассказывал, не укладывалось ни в какие рамки. И это можно было
отчетливо прочитать по лицу Александра Федоровича.
Скажите, а вы еще
записываете свои сны в тетрадь? - спросил меня Александр Федорович — мне
было бы крайне любопытно ознакомиться с ними. - Честно говоря, я не знаю —
дома я еще не был и я встретил вас сразу после того, как ход событий
изменился. - Признаюсь вам, я не большой специалист по подобным делам —
сказал Александр Федорович — но это самая необычная история из всех, что я
слышал. Вы не против, я бы предложил снова вам встретиться и обсудить все
произошедшее с вами, но уже не вдвоем, а с моим коллегой. Он известный
академик и немного имел дел со странными противоестественными вещами.
-Вовсе нет, Александр Федорович — сказал я — меня эта история беспокоит
ничуть не меньше, чем вас и я очень хотел бы разобраться во всей этой
чехарде. Когда мы смогли с вами встретиться и обсудить все? Александр
Федорович задумался и тотчас ответил мне - я дежурю в ближайшую субботу, а
в выходные дел в больнице гораздо меньше, чем в любой другой день. Я буду
ждать вас к обеду. А ручка пока пусть останется у вас. А теперь, простите меня
великодушно, но сейчас меня ждут необходимые дела и я вынужден спешить
далее. До встречи, Рихард. - Александр Федорович встал, низко кивнул мне и
направился по своим делам.
И едва Александр Федорович исчез из моего вида,
как я моментально забыл о нем и на лице моем вновь появилась счастливая
улыбка оттого, что столь много приятного случилось со мной в день этот и знал
я наперед, что все это лишь начало, начало огромного пути, который суждено
пройти мне с Викторией. Глубоко вздохнув, и подозвав официанта, я попросил
его принести мне счет, и пока он отсутствовал я все больше и больше
погружался в чувства свои. Наконец официант вернулся. Взглянув на счет, я
автоматически достал купюру из кошелька, после чего встал и пошел к
трамваям, дабы поскорее попасть домой и вновь предаться воспоминаниям от
встречи с Викторией.