Когда Страна бить прикажет -21

Владимир Марфин
                21.

                ...ЖИТЬ не хотелось. Всё было испоганено, истоптано, сожжено, и хотя сама Зинаида по инерции продолжала дышать и двигаться, душа её была пуста, и даже ненависти в ней не осталось.
                Трое суток держал её на даче Гладыш, непрестанно накачивая вином и снотворным, подавляя способность ко всякому сопротивлению, принуждая во всём подчиняться ему. И она, наконец, смирилась, сдалась, понимая, что выхода у неё нет, тем более что в случае её отказа он грозился арестовать Алексея Александровича.
                «Я уверен, что они начнут действовать и через тебя», - всякий раз вспоминала она слова дяди Леши, едва лишь комиссар заводил речь о нём.
                И хотя Гладыш пока не требовал никаких особых сведений, некий внутренний голос подсказывал Зинаиде, что угрозами дело не обойдется. Ведь она необходима ему для чего-то необычного, не спортивный же интерес заставляет его так долго и жестоко ломать её натуру.
                Но что же кроется за этим? Не хотят ли её сделать орудием какого-то тайного преступления?
                Дядя Леша говорил, что ему н е о д н о к р а т н о предлагали сотрудничество. Но поскольку сам по себе он сейчас ничего особенного не представляет, то интерес комиссара и всех тех, кто стоит эа ним, несомненно, распространяется дальше и выше. А выше может быть только непосредственный патрон референта - Председатель Совнаркома и нарком иностранных дел... 
                Но без  ведома и согласия самого Сталина собирать информацию о члене Политбюро решится только сумасшедший. И поскольку   п о д к а т  к  дяде начат с новой стороны, то есть через неё, Зинаиду, значит, благословения Иосифа Виссарионовича на эту акцию нет. Иначе тут уже ни с кем не церемонились бы и не хитрили.    
                Однако сумасшедшим Гладыша не назовешь. Беспринципным - да, негодяем - да, даже дьяволом - да, да, да! Но только не блаженным и самоуверенным идиотом, не ведающим ч т о  и  з а ч е м  он творит. А поскольку он считается другом и ставленником Берия, то,  следовательно... следовательно...
                Неожиданно выстроив столь правдоподобную версию, Зинаида Сергеевна похолодела от ужаса. Тут была замешана высокая политика, и любая причастность к ней была равносильна прикосновению к оголённому электрическому проводу мощностью в тысячи вольт.
                Но теперь она  о б я з а н а  была жить. И не только потому, что приговорила себя к этому. Нет, трепетную и ненадежную нить земного бытия можно оборвать в любую минуту.
                Но теперь, когда в ней теплится новая жизнь, она должна сохранить её, невзирая на все свои муки и потери. Все мечты и надежды предыдущих поколений Голициных и Переверзевых заключались сейчас в этом будущем человеке, который должен стать продолжателем их угасающего рода.               
                И сознание этого помогало Зинаиде держаться. И она держалась, вернее, старалась держаться из последних сил.
                Сейчас она напоминала себе весеннюю траву, безжалостно примятую тяжёлым грубым сапогом. С перебитыми стеблями, втоптанная в грязь, но с живыми, глубоко ушедшими в землю корнями, она впитывала в себя целебные материнские соки и, вновь обретая силы, распрямлялась и зеленела наперекор всему.
                «Всё пройдет и всё забудется», - убеждала она себя, хотя знала непреложно, что это не так.
                Однако обрести покой и веру было необходимо не столько ей, сколько её младенцу. И она, время от времени осторожно поглаживая живот , подсознательно внушала  е м у, что мир, который через несколько месяцев  е г о приветит, бесконечно прекрасен и достоин любви.
                Пробудившийся в ней с огромной силой инстинкт материнства побуждал её делать всё для спасения своего дитя. Но она не хотела скрывать от Гладыша свою беременность. И на третьи сутки заточения, когда он, втайне от неё, вставив в пистолет пустую обойму, принуждал её, для проверки решимости, «пристрелить» стоящего у КПП часового, она выкрикнула с обидой и гневом!
                - Ну, зачем вы заставляете меня это делать? Ведь мне скоро рожать! Я беременна! Беременна...
                - Бе-ре-мен-на?! - ошеломленно уставился на неё Гладыш. - Почему же я не знаю? И когда ты успела?
                - Успела... как видите, - стыдливо опустив голову, сказала она. - И надеюсь, что вы не будете принуждать к убийствам кормящую мать...
                - Кормящую мать?! - не скрывая бешенства, заорал он и, вскочив со  стула, чуть не бросился на неё с кулаками. Но тотчас же опомнился, взял себя в руки, превращаясь в того корректного и официального Гладыша, которого она помнила по первым встречам. Словно не было трёх страшных дней и ночей, словно это не он грозил ей всякими карами, распиная и терзая её душу и тело.               
                - Да, не будем, - наконец с трудом переведя дыхание, ответил он. - К о р м я щ у ю  м а т ь  на расстрелах, а не на убийствах держать никто не станет. Но пока вы не в декретном отпуске и находитесь на особо секретной государственной службе, вам придется выполнять то, что будет приказано. Сообразно присяге и большевистскому долгу! А теперь можете отправляться домой. Приведите себя в порядок, отдохните, успокойтесь. Обязательно покажитесь  н а ш е м у  гинекологу. И... так... сегодня  у нас пятница... следовательно, в понедельник в шестнадцать часов прошу быть у меня. Всё! Свободны. Машина за воротами, и охрана вас выпустит... Только не советую делать глупостей. Это страшно отразится не только на вас. А вам нужно беречься. Постоянно беречься. И мы сделаем всё, чтобы вас уберечь...

                Гладыш был раздосадован и зол на весь свет. Эта нежная дрянь всё же сумела провести его. И именно сейчас, когда была ему так необходима, когда, казалось, с ней уже не будет никаких проблем.
                Родившись в бедной питерской семье, где отец, путиловский слесарь, беспробудно пил, а три старшие сестры уже с детского возраста стали «гулящими», он в пятнадцать лет с головой окунулся в революцию, сразу же безоговорочно примкнув к большевикам. Ловкий и шустрый, не по годам смышленый, он сумел отличиться в дни Октября, а спустя пару лет и при обороне Царицына, где его и Колю Власика заметил Сталин и хитро, иезуитски проверив несколько раз, наконец ,приблизил к себе и забрал в Москву.
                О родных, оставшихся в Питере, Гладыш старался не вспоминать и лишь в тридцать четвертом, после убийства Кирова, приехав с Хозяином для «разборки» в Ленинград, отлучился на пару часов и побывал на Выборгской, где когда-то жила его семья. Однако в дом, все такой же обшарпанный и тёмный, заходить не стал, а недолго постоял во дворе, вспоминая бедовое и нищее детство, и ушёл, не оглядываясь и не жалея, навсегда перечеркнув всё, что было связано с ним.
                В том же тридцать четвертом, под Новый год, бывший будапештский куафер, а затем начальник охраны Сталина Паукер перевёл его в Наркомат, «для пригляду», как он выразился, «за ягодовской шайкой и личной оперативной помощи мне».
                Гладыш не возражал, понимая, что это наилучший выход из положения. С некоторых пор Вождь начал выделять его из всех остальных,и это не могло понравиться ни Паукеру, ни Власику, ни тем более грузинскому наместнику Берия, который, хоть и сидел в своем Закавказье, однако уже набрал такую силу,  что с ним считались и советовались по «внутренним делам» гораздо чаще, чем  с  наркомвнуделом Ягодой.
                Эта тайная и безудержная борьба за власть и влияние грозила окончиться только кровью, и первая кровь, которая должна была пролиться, могла стать кровью Ивана Гладыша. Но, спасибо Паукеру, он вывел его из игры, рассчитывая на то, что с Власиком справится сам.
                Однако Вождь, преискуснейший и опытнейший игрок и шулер, всё решил иначе. И вскоре после ликвидации Зиновьева и Каменева «брадобрей» загремел в подвал, в блок «Г», где его же дружки во главе с Иваном деловито и  споро  разделались с ним.
                Получив после этого Оперотдел, Гладыш славно показал  себя и при Ежове, сделав главную ставку не на него, а на бериевских приятелей Кобулова и Деканозова, возглавившего после самоубийства Слуцкого досточтимый и важный Иностранный отдел.
                И когда Лаврентий Павлович, расчистив себе путь, наконец, верховно воцарился в НКВД, Гладыш оказался одним из немногих, кому было позволено работать и дальше. Ему, кажется, верили, его поощряли. И, тем не менее, он понимал, что положение его шатко и ненадежно.
               В наркомат вместе с Берией пришли новые люди, и они претендовали не только на его место. Значит, надо было «пахать», и он дико «пахал», лютостью и служебным рвением доказывая свою нужность и преданность режиму.
               И вот сейчас, когда он вплотную приблизился к «Уральцу», об которого обломали себе зубы «кавказцы» и когда доложил наркому, что дело с референтом почти на мази, эта дрянь, эта гидра, обласканная и выпестованная им, безнадежно расстраивает всю комбинацию.
               Если честно признаться, то беременных женщин Гладыш вообще не терпел. Понимал, что это какая-то патология, и всё же даже собственную жену отлучал от себя, и она перед рождением каждого сына подолгу жила у своих родителей в Одессе.
              Об остальных же «мадоннах» и речи быть не могло, так как мысль, что они принадлежали  д р у г и м  мужчинам, совершенно выводила его из себя.
              Несомненно, при желании он мог взять любую, кроме разве жён и дочерей тех людей, что всегда по положению были выше его. Хотя и тут могли случаться различные варианты, и не мытьем, так катаньем, не лаской, так страхом можно было добиться заветной победы.
              Но,пресытившись многими радостями жизни, Иван Данилович искал теперь женщин необыкновенных, и порою, казалось, находил таких, но…При ближайшем знакомстве быстро разочаровывался, так как общая природа всех была одинакова  и  переделать её не сумел бы, наверное, и сам Господь Бог.             
              Почти все они обожали наряды, подарки, гуляния, но встречались среди них и так называемые «синие чулки», и их исповедуемое, а зачастую просто наигранное «пуританство» также бесповоротно отвращало его. Почему-то среди этих последних преобладали мазохистские натуры, в то время как «кокотки» исповедовали садизм и порою просили «показать» им расстрел, не скрывая желания и поучаствовать в нём.
              Консультируясь по разным вопросам у психиатров, Гладыш выяснил, что женщины легче, чем мужчины, поддаются внушению и напору, и настойчивый, обладающий сильной волей человек может достаточно легко подчинять их себе.
              В большинстве случаев так оно и происходило. Деньги, тряпки, алкоголь и наркотики непременно достигали намеченной цели, и попавшие в зависимость от них женщины выполняли всё, что им поручалось. Таких явных и тайных сотрудниц органы имели повсюду,  и даже в тайная тайных , в святая святых, находились их доверенные осведомительницы.
              Секретарши, стенографистки, кастелянши, подавальщицы, няньки детей - весь тот скромный, незаметный, но необходимый персонал, добывающий иногда такие сведения, о которых не могли мечтать даже опытные разведчики.
              Но случались проколы, случались провалы, и не раз и не два на предложения о сотрудничестве следовал самый решительный отказ, и ни лестью, ни запугиванием, ни даже камерой пыток не удавалось сломить эти гордые натуры.
              И вот их-то Гладыш ненавидел более всего.
              Непреклонный, суровый и, казалось бы, мужественный человек, он в глубине души сознавал, что окажись случайно на их месте, непременно сдался бы подло и униженно, превращаясь в одного из тех жалких существ, которых чуть ли  не ежедневно мордовал на допросах.
              Несомненно, что Переверзеву он всё же сломил. С трудом, с сомнениями она выполнила то, что он задумал. И будет выполнять э т о до тех пор, пока в ней имеется необходимость. Но её неожиданное признание в беременности означает скорый выход из операции, вероятно, рассчитанной не на один год.
              Потому что сейчас, после подписания советско-германского договора, открытое и срочное давление на того же «Уральца» совершенно невозможно по многим причинам. Всё теперь должно решаться тихо и осторожно, и агент номер один, как уже мысленно именовал Зинаиду Гладыш, должна неприметно и спокойно входить в свою новую ответственную роль.
              А она не войдёт, потому что ей будет не до этого. Потому что ещё три- четыре месяца - и её, как бы ты ни  удерживал, придётся отпустить. Ну а там пелёнки, распашонки, купания, кормления полностью отвратят от дела «кормящую мать» и на ней как на работнице придётся ставить крест, если только не найдётся иного выхода.
             А выходов из этого положения может быть два: или заставить её абортироваться, или же убрать к чёртовой бабушке и тем самым свалить с себя ответственность за очередной  н е п о д х о д  к «Уральцу».
             «Уралец», «Уралец», «Уралец», «Уралец»... Да чего это мы все на нём так зациклились? И не только не прижали и не вышибли мозги, но ещё и трясемся, как бы сам не вышиб. Однако сейчас, когда прибыл комкор, у меня есть шанс получить всё что надо. И капризная девочка станет овечкой, и дурак-референт сходу «сдаст» «Пермяка»… А в награду за это мы дадим им надежду и, быть может, помилуем интернационального бойца…»