Жалкая тень смотрителя давно заброшенного маяка - коматозный старик, угасающий в больничной палате, - струится по монитору подобием тонкого ручейка; пульсируя, теплится в дыхательном аппарате.
Врач на обходе подле него хмуро вздыхает: «Отключить бы деда, намучился всласть». И спешит удалиться, поскольку прекрасно знает: милосердие наказуемо, сиречь не в его власти.
А когда персонал расходится по домам и ночная тишь заполняет больницу, старик покидает присоединённое к трубкам и проводам неподвижное тело… Превратившись в птицу, он расправляет крылья, делает взмах - сквозь стекло пролетает, не ощутив преграды, и взмывает в небо, сыплющее светло ему навстречу безмолвные звездопады.
Поглаживая пространство крыльями, в зыбкий полночный час он достигает заброшенного маяка и правит путь вдоль луча, который давно погас, сквозь мгновения, растянувшиеся на века. Он пронзает взглядом спины морских валов, проницает глубины, объятые вечной тьмой. И над бездной разносится его неумолчный зов, обращённый ко всем, кому уже не вернуться домой… И тогда из придонного ила поднимаются корабли. Экипажи, обрастая плотью, распределяются по местам - и ведут свои суда вслед за птицей, парящей вдали, к не указанным ни в одной лоции берегам.
Флотилия, разрастаясь, втягивается в окоём. Покачиваются борта - не перечесть названий… На мостике флагмана Ван дер Страатен высится нагишом (истлела одежда на летучем голландце за время скитаний). На «Титанике» оркестр наяривает то контрданс, то фокстрот; среди танцующих пар снуют стюарды с подносами… Дымит в четыре трубы «Лузитания»… «Амазонка» плывёт, разрезая волны форштевнем, вспенивая воду колёсами… На галеасе «Жирона» налегают на вёсла рабы; дон Алонсо Мартинес де Лейва видит птицу, слушает птицу; лучший капитан «Непобедимой армады», баловень злой судьбы понимает: скоро долгое плаванье завершится. Скоро, скоро их наконец приведут к берегам обетованной страны, о которой солёные волны поют всем заплутавшим и отчаявшимся морякам – даже тем, кого дома давно не ждут.
Они плывут, растворяясь в ночи; им подать рукой до счастливых мест, где можно, встав на последний прикол, отдохнуть. Там птица над всеми, кому суждено обрести покой, опишет последний круг перед тем, как пуститься в обратный путь; и вновь, поймав погасший луч заброшенного маяка, станет листать крыльями время, неотличимое от пространства, торопясь вернуться в тело умирающего старика, ибо жизнь и смерть должны иметь хотя бы видимость постоянства.
…А наутро лечащий врач, обходя за палатой палату, привычно остановится, повздыхает подле его утлой постели, задумчиво прислушиваясь к дыхательному аппарату, вглядываясь в светлую ниточку на мониторе, дрожащую еле-еле. И ему, дивящемуся безжалостно-цепкой природе человеческого метаболизма, будет, как всегда, невдомёк, что это не жизнь из одряхлевшего тела уходит, а морская волна впитывается в вечный песок…