История сия имела место начаться с кошелька. С невообразимо прекрасного
и более чем модного коричневого кошелька из крокодиловой кожи, столь
необыкновенным, что казался он скорее произведением исскуства,
нежели практичной ежедневной вещью вмещавшей в себя целых пять
отделений для денежных билетов разных геометрических форм -
сторублевых билетов, пятидесятирублевых билетов, двадцатипяти и
десяти рублевых билетов,
пятирублевых билетов, а так же трех и однорублевых. В кошельке этом
имелось два небольших отделения для крупных монет и мелких, и каждое из
них могло аккуратно закрываться, дабы монеты, находящиеся в них, не смогли
случайно выпасть отттого, что владелец этого кошелька ненароком перевернул
его в кармане или же случайно наклонился вниз. В кошельке этом было даже
специальное отделение для хранения визитных карт - строгих мужских карт
0и надушенных женских. Но и это было не все – в кошельке находилась
даже миниатюрная адресная книжка с заглавными буквами для
удобства хранения записей. А в самой адресной книге помещалась,
только представьте себе, сложенная карта мира и что было совсем
невообразимо, календарь на пять ближайших лет.
Получить такой кошелек от товарищей моих было делом столь неожиданным для
меня, что я вдруг опешил и даже попытался было не принимать подарок столь
дорогой, так как не к лицу мне, простому человеку, иметь столь прекрасную вещь,
ведь достаточно было взглянуть на нее а после уж и на меня, как в ту же секунду
любой человек решит, что столько прекрасная вещь может быть в моих руках
совершенно случайно, и что она слишком, слишком хороша, что бы принадлежать
мне. И оттого я был готов изничтожиться совершейнейше, лишь бы уж скорее
подарок этот был взят обратно и отнесен в лавку, где и был куплен, а деньги,
потраченные на него, вернулись в карманы моих товарищей, пожелавших сделать
такой бесценный подарок мне, Рихарду Клаусу, обрусевшему немцу, чей прадед был
приглашен в Россию много лет назад, что бы обучать ставших заводскими крестьян
премудростям дела литейного, уже давно работающего бок о бок в
шлифовальном цехе и чей тридцатый день рожденья был аккурат в день
сегодняшний, семнадцатого октября тысяча девятьсот девятого года.
Однако, все
мои желания не принимать этот кошелек были решительно и одномоментно
изничтожены об суровые лица моих товарищей, об их острые скулы, об
небритость их, об морщины и сжатые кулаки. И едва я взглянул на них, как нутром
вдруг почуял, как обижу их, отказавшись от их столь прекрасного подарка. И не
знал я, что же делать мне и оттого лишь все сильнее стала неловкость моя, и
бросило меня в жар, отчего лицо мое покраснело, уши стали горячими, руки
ватными а ноги непослушными, так, что я все же окончательно смирился и что бы
не обидеть всех этих людей, стоявших возле меня в эту минуту и решившихся
сделать мне приятно, наконец положил я этот кошелек в свой внутренний карман
рабочей куртки и улыбаясь, громко поблагодарил каждого из них, искренне и
вежливо, оправдываясь тем, что мол, опешил я от столь неожиданного подарка и
оттого вдруг совершенно стал не свой, едва увидев кошелек этот, отчего разум
мой затуманился односекундно и был я не рад, увидив его, словно незнакомец
пробрался вдруг в меня и говорил за меня, а теперь наконец я прогнал его прочь
и снова стал собою, отчего рад я премного такому подарку.
Так говорил я и суровые
лица товарищей моих наконец смягчились и острота скул их ослабла, кулаки их
расжались и заулыбались они, очего конфуз сий стал стихать и уж исчез вовсе,
оставив лишь место колким шуткам да смеху, и все это продолжалось до тех пор,
пока неожиданно не возникла над нами широкая фигура мастера и не велел он всем
вернуться к местам своим рабочим, чем и положил он конец этого радостного и
одновременного момента и вновь все стало на свои места, так как это обычно и
имеет место быть. В миг оживший гул цеха вобрался в уши мои и стало мне спокойно
и привычно, и потому работа заспорилась в руках моих, что не раз было отмечено
мастером цеховым и товарищи мои, и потому относились ко мне иначе, нежели к
другим рабочим, так же выполнявших работу свою хорошо, что я, в отличие от них,
не был падок до водки и был скромен, чем и сослужил себе отношение товарищей
особенное и даже доброе.
Время в тот день текло чуть быстрее обычного и вот уж, отработав смену свою,
отправились мы сменою в раздевальную сменять одежды рабочие свои на обычные
и делая это, то тут, то там раздавались шутки и смех, отчего было всем хорошо и
были мы словно одним целым. Однакож, вскоре шутки вскоре стихли и вновь
заговорили обо мне, отчего покраснел я, что и неудивительно вовсе. Шутливо
ткнув меня локтем в бок, Василий, тридцати шестилетний крепко сбитый
волжский мужик, уже обросший женою да пятью детьми малыми, молвил —
тяперича, Рихард, все девки твои, знай дело. И засмеялись мужики рабочие, но
не зло, а потому что радовались они, что дело доброе сотворили для одного из
них и что дорогой подарок их положит конец моим неудачам с женщинами.
Мысль о том, что заимев кошелек такой, смогу я производить большее впечатление
на девушек, нежели обычный мастеровой. И мысль такая пришлась мужикам по
вкусу и потому с гиком сбросившись по целковому, отправили они самого бойкого из
них в ряды да наказали брать самое дорогое из увиденного. Все это
было сделано за спиною моей, и не знал я об этом до сего дня, и слушая все
это, становилась улыбка моя все шире и добрее а глаза — признательнее.
Да, именно с кошелька история сия и началась. Переодеваясь после рабочего
дня в костюм, я по обыкновению своему спешил домой, ужинал, переодевался уж в
парадное и направлялся к бульварам, после чего прогуливался по ним, надеясь на
случайное знакомство с девушкой, так как бульвары притягивали к себе многих лиц,
тайно желающих поскорее избавиться от одиночества, терзавшего многих, и лишь
удача решала, кому послать свое благоговение, а кому фыркнуть в спину. Чтож,
натура моя не была вспыльчивой и резкой, но лишь умиротворенной и тихой, потому
и не роптал я на фортуну и даже порой считал я, что будь я
иным, то рок обязательно свел бы меня с прехорошенькой девушкой. Так думал
я, с грустью рассматривая уже покрывшиеся бульварной пылью туфли свои
остроконечные, несущие меня уже далеко затемно обратно домой, дабы
поскорее выпить там чаю да зажгя свечу, вобраться в кровать свою и отдаться
любимому мною чтению и уж после лечь спать, что бы проснуться чуть свет и
поспешить в цех свой.
Познакомиться с девушкой была моя весьма давнишняя мечта. Мне было уж
тридцать и мои товарищи порой подтрунивали над этим, говоря, что все неудачи
мои оттого, что крючок мой мал и рассчитан лишь на очень маленькую рыбу. Но
делали это они изредка да и не зло вовсе, отчего все сходило на шутку и
пропадало до следущего раза. И хотя шутка эта была стара, услышав ее, лицо
мое вновь краснело и вновь не знал я места себе в такие моменты, и нет-нет, да и
подумывал о том, что некчемен я вовсе в делах амурных. Слушая же рассказы
товарищей моих о походах к проституткам, мне становилось и стыдно и
любопытно одновременно, однакож я старался не подавать виду, дабы вновь в
моменты эти внимание их не перекинулось на меня.
К своему тридцатилетию я
по-прежнему оставался девственным и многое из того, что я слышал от своих
товарищей было мне непонятно, а смелости моей было так мало, что я никогда не
отваживался бы расспросить их поподробнее и уж тем более попроситься с ними
в бордель. Я не умел многое из того, что любили мужики - сидеть в кабаках, спьяну
бороться с медведями, обсуждать прелести барышень, рассматривать фотокарточки
с обнаженными женскими телами, нагло приставать на улице к незнакомым
красоткам, говоря им различные нескромности и даже пытаться поцеловать или
потрогать за нижнюю часть девушек. Хоть весь этот мир разврата и пошлостей был
крайне далек от меня, все же, каким-то невообразимым образом он манил к себе,
шептал, звал, словно мать, и я буквально не находил себе места, когда мир мужиков
вспоминал обо мне. Два или три раза возбуждение мое от случайно увиденной
доступности развратных женщин неожиданно передавалось моим членам, отчего
обтягивающие штаны лишь подчеркнули мое крайнее возбуждение и весь я
становился,словно осенний лист, дрожащий от холодного ветра. Но едва взгляд
этих женщин начинал скользить по мне, как тут же начинали они смеяться надо
мной, и становилось мне не по себе премного и даже в груди моей появлялась
боль, отчего становился я лишь все более застенчивым и скрытным.
Несмотря на то, что был я на хорошем счету у мастера, денег от заводской
зарплаты всеж едва хватало на мою скромную комнатку, прятавшуся под
низкой крышей шестиэтажного доходного дома, на то, что бы изредка
побаловать себя, зайдя в недорогое кафе и заказав в нем чашечку кофе, да на
то, что бы купить несколько книжонок в мягком переплете.
На третий день уж после дня тридцатилетия моего, прогуливаясь вечером по
бульвару, я совершейнеше погрузился в мысли собственные и находясь в таком
состоянии разума, вновь с интересом рассматривал карту в кошельке моем, как
вдруг неожиданно почувствовал я на себе несколько женских взглядов, приятных
столь же, что и нежная щекотка, не переходящая в рваное нутрянное рванье.
Едва подняв глаза, увидел я нескольких гимназисток, хорошеньких собой и
смотрящих на меня с интересом и даже неким задором. Дыхание мое тут же
сбилось, но не замедляя свой ход, я прошелся вдоль лавки, на которой они имели
место сидеть, и продолжая ощущать на себе эти приятные покалывания,
вызванные их взглядами, продолжил двигаться далее. Отойдя же недалеко вовсе,
стало вдруг не хватать мне воздуха и поделать с собой я ничего не мог, потому
быстро свернул в ближайший переулок, где только и смог отдышаться и
успокоить разум свой.
Казалось мне, что шагни я тогда в их сторону или заговори
с ними, как они ответили бы мне взаимным интересом. Ощущение сие для меня
было столько ново и неожиданно, что я, словно ученик, впервые вступивший в
младшую школу, был заворожен им и не знал, как далее себя вести, отчего
поскорее уж поспешил я прочь с бульваров в комнатку свою.
Все же, в вечер следующий набрался смелости я и вновь отправился на
бульвары и намеренье мое дать место знакомству крепко держал у себя в голове. Я
вновь погрузился в размышления и вновь шел неспеша по бульварам, прежде чем
вновь почуствовал уже знакомое мне ощущение прикосновения женского взгляда,
отчего вновь стало мне приятно и легко. Подняв голову, я увидел хорошенькую собой
улыбчивую девушку. Собрав все свои силы, я осмелился наконец посмотреть ей
прямо в глаза, однакож, она не отвела своего взгляда вовсе, а напротив, чуть-чуть,
слегка наклонив головку на бок, еще пристальнее посмотрела она на меня, чего я
совсем не ожидал и вся смелость моя вдруг испарилась в одну секунду и я весьма
покраснел. Увидев мое смущение, девушка не отступила в сторону, не отвела
свой прекрасный взгляд на что-то еще, а лишь задорнее посмотрела на меня и
еще раз улыбнулась, но уже другой, другой вовсе улыбкой, такой, будто стал ясен
ей предмет покрасненья моего. Увидев такую улыбку, полную понимания
происходящего со мной, впервые в жизни душа моя наполнилась чем-то легким и
прекрасным, что стало мне наконец так легко и свободно, словно ангелы
спустились с небес и уши мои от фанфар их играющих наполнились небесными
звуками. Улыбка на моем лице появилась сама, не от того вовсе, что решил я
улыбнуться этой прекрасной девушке, а от того, что все чудесным образом
происходило как бы само по себе, естественно и не принужденно, и не
приходилось мне делать каких-то усилий и все это было словно во сне, из
которого мне все никак не хотелось пробуждаться. Совершенно не задумываясь,
я подошел к ней и спросил, не сильно ль спешит она и нет ли у нее желания
сесть за летней верандой какого-нибудь кафе. И был я премного удивлен, что
желание мое вдруг превратилось в столь нужные слова и как легко и свободно я
их сказал.
- Но вы даже не знаете, как меня зовут — улыбаясь, сказала мне
девушка. И тут я снова понял, что не во сне все это происходит, а наяву и от
этого я лишь шире улыбнулся ей. И вновь поняла она все это по одному виду
моему и вновь улыбнулась.
-Виктория — сказала она мне — я с удовольствием уделю вам время, если
только вы будете улыбаться и впредь. Давайте же немного прогуляемся —
сказала она и снова улыбнулась мне.
Мы шли рядом совершенно молча и я был абсолютно счастлив тем, что не
приходится мне ничего сейчас говорить, ибо было бы все это пустым да и не о
чем, а лишь сама прогулка говорила за нас и молчание ее было подтверждением
моей правоты и даже веры в то, что люди, которым хочется встретить что-то
очень близкое и душевное, обязательно встретят это в жизни и не может быть
иначе никак, а раз вам до сих пор не встретилось это, то вовсе не нужно думать о
том, что этого никогда не произойдет. И случай мой был подтверждением
правоты моей.
Так же молча, как мы и шли, мы оказались у тихого кафе, стоящему в конце
бульвара и столики его были незанятыми, чем мы и воспользовались тут же.
Выдвинув за спинку красивый стол из-под небольшого плетеного столика, я
дождался, пока Виктория зайдет к нему, после чего я аккуратно придвинул за ней
стул к столу, и сел аккурат напротив нее, продолжая улыбаться и радоваться
происходящему. Официант чинно и степенно подал нам на столик меню и
отошел, глядя, как мы медленно и с особыми улыбками листаем страницы
тетради той, пробегая взглядом по всему тому, что мог предложить нам
выписанный французский кондитер, прижившийся уж в Москве.
Заказывайте то,
что вам хочется — тихо прошептал я своей неожиданной спутнице. И еще тише
произнес я – признаться, до сих пор не могу перевести дух от того, что заговорил
с вами, потому позвольте мне говорить мало или же не говорить вовсе, но лишь
улыбаться вам и далее. Виктория посмотрела на меня и улыбнулась. - Не
волнуйтесь — сказала она так же тихо, как и я, словно мы сговорились заранее
говорить именно так —в эту секунду я чувствую все точно теже чувства, что и вы.
Видимо, заметив, что мы разговариваем, официант решил, что мы уже
готовы сделать заказ, потому его незаметная фигура вдруг случилась подле
нас и услужливо склонив голову, приготовился он внимательно слушать нас.
Заварное пироженное по-венски и чашечку кофе — тихо произнесла
Виктория. Официант кивнул, и не разгибаясь, повернулся ко мне всем телом,
желая выслушать теперь меня. - Кофе — едва слышно произнес я и добавил
— это все. Официант кивнул и незаметно ушел. Солнце светило ярко и
казалось, что лето уже расцвело всеми красками, несмотря на то, что всего
лишь шел май.
-Меня зовут Рихард — наконец произнес я.
- Рихард? - переспросила Виктория — у вас красивое имя.
- Признаюсь вам — сказал я — я впервые слышу от девушки комплимент.
Но совершенно не знаю, что нужно делать в таком случае. Подскажете мне,
Виктория, как мне следует поступить, оттого что не совершенно не понимаю
я ничего в эту секунду.
- Просто улыбнитесь Рихард и поблагодарите — сказала Виктория сквозь
улыбку. Тихий официант незаметно появился с небольшим подносом в
руке, и начал беззвучно и аккуратно ставить пред нами все то, что мы
заказали несколько минут назад.
Дождавшись, когда он удалится, мы одновременно потянулись к кофе и сделали
по небольшому глотку. - Очень вкусно — сказала Виктория. - Да — тихо сказал и
я и вновь улыбнулся ей.
Мы изредка прикладывались к чашкам и просто смотрели друг другу в глаза. Мы
смотрели в глаза так долго, что на улице уж стало темнеть. Услужливый
официант принес нам два теплых клетчатых пледа, в которые мы с
удовольствием завернулись, при этом не переставая глядеть друг другу в глаза.
Рихард — спросила Виктория — вы проводите меня? Это совсем недалеко
и она посмотрела на меня так, что не провести ее было бы крайне грубым
поступком с моей стороны. Смелость моя возрасла многократно так, что
признаться, ужасно хотел я сам предложить Виктории провести ее, дабы побыть с
ней как можно дольше, но все же никак не мог я заставить язык свой произнести
слова эти. Услышав же от Виктории о просьбе ее, вся трусость моя неожиданно
исчезла.
Конечно - сказал я — с преогромнейшей радостью. Я подал знак
официанту и он моментально подошел к нам. Сколько с нас, любезный — тихо
спросил я. Семь рублей – сказал официант склонив голову. Я аккуратно достал
свой кошелек, достал из него красненькую и положил ее на стол, прижав блюдцем
от чашки, дабы ее не унесло со стола случайное дуновение ветра.
Мы встали, скинули со своих плеч теплые пледы на спинки стульев и вышли из
веранды на улицу. Лишь только сейчас, увидив низко висящую луну мне стало
ясно, сколь же долго мы просидели вместе в кафе, глядя дуг на друга, но не это
беспокоило меня, потому что рядом со мной шла Виктория. Нам потребовалось
минут пятнадцать, что бы неспеша подойти к ее дому. Это был двухэтажный
особняк, сложенный из камня, оштукатуреный и покрытый светлой краской.
-Ну вот
мы и пришли — тихо сказала мне Виктория — спасибо вам огромное, Рихард. - Я
не смог бы поступить иначе — так же тихо ответил ей я и добавил -
признаюсь вам, никогда ранее мне не было так хорошо, как сегодня. Знайте же,
я так благодарен вам за это. Чувства вновь захватили меня, да так, что я вновь
не мог вдохнуть в себя воздух - видите, как сбивчиво я дышу — тихо сказал я.
Она улыбнулась. - Рихард — тихо сказала Виктория — а вы не хотите
встретиться со мной еще раз? На следующей неделе? В тоже время? Там же?
Вмиг сердце мое заколотилось, как бешенное, потому как хотело оно этого
более, чем я.
- Я буду там, непременно. Я буду ждать вас, Виктория. Она улыбнулась мне - мне пора идти. До встречи, Рихард — сказала Виктория и исчезла за дверью особняка. -До встречи — тихо прошептал я ей в след и с чувством невообразимого счастья пошел к
трамваям, дабы поскорее попасть в свою маленькую комнатку. Выйдя на
освещенный фонарями бульвар, я что есть сил пошел быстрою походкою человека,
ничего не замечающего вокруг из-за того, что в сердце его впервые расцвели ростки
нежных чувств.
Наконец, дождавшись идущего травмая, я запрыгнул на его подножку,
словно мальчишка и вошел в него. Давши кондуктору деньги за проезд, я сел на
свободное место у окна и зачарованно глядя на проплывающих мимо меня редких уж
в этот час конок, целиком и полностью в мыслях своих находился я с Викторией. И
лишь увидев в окне незнакомые мне строения, я вконец понял, что проехал свою
остановку и мне более ничего не оставалось, как спрыгнуть из трамвая и пойти по
рельсам назад, что я и незамедлительно сделал. Я шел, широко улыбаясь и вновь и
вновь был с Викторией, глядя в ей в глаза.
Я прошел довольно долго, пока вдруг не увидел,
что на моем пути стоит несколько человек с поднятыми воротниками и низко
опущенных кепи. Я ненадолго пришел в себя. Улица уже была давно пуста и
лишь редкие окошки светились, говоря о том, что все уж давно легли спать. -Эй
фраерок, гони кошелек — сказал один из них мне и перекинул блестящий в
Лунном свете тонкий нож из одной руки в другую. Что-что — переспросил я, все
еще мысленно находясь с Викторией.
-Кошелек гони, голуба, а то разрисую тебя прямо здесь — сказал мне человек с
ножом.
Мне было жаль расставаться с моим кошельком. Но убежать от них я не мог —
мои начищенные узкие туфли могли разорваться от бега — никто, кроме меня не
знал, что подошва их держиться всего на нескольких стежках тонкой нитки.
Побеги я — останусь и без туфель, и без кошелька.
Ну чо ты тянешь, живчиком —
двое приблизились ко мне с двух сторон на расстояние шага. У одного из них на
руке был кастет. Гиреподобные кулаки другого могли проломить голову и без
кастета. Я медленно расстегнул пиджак, медленно нащупал пальцами во
внутреннем кармане свой кошелек, зажал его пальцами и наконец протянул
перед собой в открытой ладони.
Шикарный портфель носишь, хорошо живешь
видно — зло сказал тот, что с ножом - мы тут шавок должны обдирать а ты, сука,
по ресторанам шикуешь. Он резко ударил меня ножом в живот. Я согнулся от
боли и посмотрел на ближайшего из них. Это оказался тот, кто был с огромными
кулаками. – Что смотришь, голуба — зло сказал он мне и ударил что есть силы в
мой висок. Череп глухо хрустнул. - Кончай его — быстро сказал тот, что ударил
меня ножом. Краем уха я уловил негромкий сухой металлический щелчок и в ту
же секунду раздался оглушительный грохот. В моих глазах все померкло.
Едва я
вновь открыл их, как вдруг резко ударил яркий свет, настолько яркий, что он
ножом резанул мне по глазам и тут же из глаз брызнули слезы и запульсировало
в отяжелевшей голове. Я закусил нижнюю губу, что бы не закричать от боли, но
все же чуть-чуть приоткрыл глаза и через небольшую щелочку увидел наконец,
что я лежу в большой комнате с высокими потолками. Мои руки лежали поверх
белого одеяла, уже заметно стиранного, но опрятного. Одеяло было заботливо,
по-матерински подвернуто возле моей шеи. Я посмотрел направо и в
расплывчатом пятне начал медленно распознать стоящего возле меня мужчину в
белом халате, белой круглой шапочке на голове и остренькой, уже дающую
седину бородкой.
-А, голубчик - сказал он и улыбнулся - приходите в себя? Это
прекрасно, прекрасно. Меня зовут Александр Федорович, Александр Федорович
Покровский. Я, так сказать, и принял решение все же оперировать вас. Сказать по
правде, мы уже давно перестали ждать вашего поправления, уж крайне долго вы
были без сознания. Шутка ли сказать - три недели. Да, действительно, вам крайне
повезло, что организм ваш еще молод и способен восстановиться после такой
тяжелой операции. Я попытался привстать, но сразу же взял меня за плечи и
удержал от этого.
- Нет-нет, не пытайтесь двигаться – сказал он, все еще удерживая меня - и уж тем
более спрашивать меня о чем-либо еще рано, слишком рано, не в том вы
состоянии, что бы сейчас говорить. Лежите и набирайтесь сил, в понедельник же
надеюсь от вас услышать первые слова. Не переживайте, раз вы пришли в себя,
значит определенно, самую сложную часть вы уже преодолели. Определенно.
Закрывайте же глаза немедля и продолжайте сон свой. До понедельника,
голубчик, до понедельника — сказал Александр Федорович и так же быстро, как и
вошел, вышел из комнаты.
Три недели — пульсировало у меня в голове. Три недели. Но как же моя встреча
с Викторией? Я нервно задышал, и пульс мой участился намного, весьма
намного, да так, что сдавило виски мои и затемнело в глазах моих. Я отчетливо
представил, как Виктория ждет меня, но меня все нет. Как смотрит она на часы, а
меня все нет. И стоит она на бульваре до поздней ночи и все ждет меня, надеясь,
что еще чуть-чуть и я все же приду. И больно мне стало от картины этой так, что
заплакал я. Заплакал, не стесняясь никого, ибо понимал я, что врядли теперь я ее
увижу, а если и увижу, то не простит мне она обиды такой, и нутром я чувствовал,
что ранимее она и нежнее, нежели я и что столь милый моему сердцу человек
теперь навсегда, навсегда мною потерян. Слезы мои все текли и текли, пока я
вновь не отправился в глубокий сон.
И сон этот был весьма необычный и много
чего было в нем того, чего понять я был не в силах, и видел даже впервые, и
наконец услышал я тихий голос, который говорил мне прямо в ухо, что меня не
существует, что я ненастоящий и нет меня, а есть лишь он, и говорил он это мне
и привел мночисленные доказательства правоты своей, но не верил я ему, а он
все продолжал говорить мне что я — плод его воображения, лишь ширма, за
которой прячется он и от этого все непонятнее становился мой сон и загадочнее.
Утром следующего дня проснулся я и снова оглядел палату в которой находился, но
уже внимательнее. Кроме меня, в палате лежали еще двое мужчин и головы их были
забинтованы. Говорить мне не хотелось, да и не получилось бы, так как делать этого
я не мог из-за того, что и моя голова, как и у двух моих соседей палатных, была
сильно забинтована и не позволяла мне открыть рот настолько широко, что бы смог
произнести я хоть одно слово. Язык крайне плохо слушался меня, потому решил я
делать движения им такие, словно произнося слова. К вечеру упражнения сии дали
первые плоды и уж мог я еле слышно произносить некоторые слова настолько четко,
как мог делать это по своему обыкновению. Но стоило лишь мне вновь вспомнить о
Виктории, как слезы снова шли из моих глаз и я совершеннейше ничего не мог с этим
поделать, потому плакал долго и вконец, почувствовав слабость, вновь уснул. В
третий день речь моя все же окрепла, а боль стала уже не такой резкой, чему я очень был рад и мог уже я вспоминать день проведенный с Викторией совсем иначе - без
слез грусти и без тоски, и тогда снова погрузился я в это волшебное состояние,
отчего стало на душе моей настолько хорошо и легко, что на лице моем появилась
улыбка и не пропадала она уже до конца дня и даже смелость моя вновь вернулась
ко мне и намеренье мое вновь увидеть ее стало столь большим, что решился я даже
прийти к особняку, в котором жила Виктория, и позвонив в дверь, просить служанку
позвать ее, и увидев ее, пасть на колени пред ней и извиниться что есть сил и
рассказать, как провел я дни эти в больнице без сознанья и страстно хотел ее
увидеть, но не мог, и в мечтах моих возжелал я даже выполнить любую ее прихоть,
какую бы она не попросила, дабы вновь увидеть улыбку на лице ее. Так я думал и
оттого день пролетел крайне быстро и даже незаметно, потому я поспешил
скорейшим образом заснуть, дабы приблизить день встречи своей с милым моему
сердцу девушкой.
Проснувшись на рассвете, я вспомнил, что вновь снились мне
странные устройства преразличнейшие и вновь голос рассказывал мне такие вещи,
от которых кожа становилась гусиной, едва я вспоминал его слова.
Мысли эти мои моментально испарились, едва Александр Федорович вошел
в палату.
- Голубчик мой, ну как вы себя чувствуете? - спросил меня врач мой и подвинул
табурет к голове моей так близко, что бы слышать каждое произнесенное
мной слово.
- Благодарю вас, мне уже лучше — ровным голосом сказал я — скажите, как
долго мне придется здесь находится? У меня огромная масса неотложных
дел.
- Успокойтесь — сказал Александр Федорович и улыбнулся — дела ваши
никуда не исчезнут. Пока же вам придется находится здесь, до тех пор,
пока мы не снимем швы с вашей головы, не ранее. Три недели, голубчик,
не раньше. Честно говоря, вы удивляете меня, поскольку довольно резво
говорите и рассуждаете для человека, перенесшего столь тяжелую
операцию.
- О чем вы говорите? - спросил я настороженно - какую операцию? Я не
совсем понимаю вас. Да, я помню, что меня больно ударили в голову, но
более ничего не помню.
- Вас не просто ударили - сказал мужчина - вам выстрелили в голову из
револьвера. Пуля прошла сквозь нее навылет и задела мозжечок. Сказать
по правде, мы и не знали, что делать с вами, ибо спасти вас было
невозможно, но мы все же рискнули. Мы решились распилить черепную
коробку вашу, вынуть из нее мозг и раскрыть его, словно апельсин, на
дольки и зашить все поврежденные крупные сосуды, задетые пулей, после
чего сложить ваш мозг заново и поместить его на место. Мне совершенно
неясно, каким образом у вас в голове до сих пор не образовалась
огромнейшая гематома. А уж как ваши сшитые сосуды срослись я и
подавно не знаю, как и не знаю, какие еще чудеса вы нам преподнесете.
Однако, глядя на то, как вы резво говорите, я настроен оптимистически. А
теперь отдыхайте. Отдыхайте. И постарайтесь ни о чем не думать.
Сказав
это, Александр Федорович быстро вышел из палаты и закрыл дверь.