С которой бы стороны ни заезжал я в свою родимую деревушку Фатьянково , через посёлок Мурашкино или минуя городок Перевоз, сначала показывался почти идеальный круг одновозрастных , уже старых берёз .
До поворота на просёлок, который ведёт к родовой усадьбе, заезд к ним, стоящим через одинаковые промежутки без единого гнёздышка на ветках, был и есть по сей день обязательным для меня в любое время дня и при любой погоде. Они окаймляют Орловский погост.
Недавно попытался узнать фамилию местного жителя, который во времена давние опоясал берёзовым кушаком места захоронения усопших из пяти деревень округи. Тщетно. Оказалось, что не помнят имени того подвижника даже девяностолетние старухи . А вот то , что это было и замыслом, и воплощением одного человека, многие охотно подтверждают :
- Как же, слышали от стариков, жил такой дедок в селе Шпилёве . Он в одиночку и посадил эти берёзы , ещё воду для полива на лошадке в бочке подвозил .
При самом входе, слева, за невысокой голубенькой оградой, стоят три однотипных гранитных памятника с крестами и фотографиями моих родителей и брата. Рядом под крестами покоятся бабушки и деды - более отдаленные поколения родичей . По приезде исполняю обязательную немудрёную процедуру в оградках : влажной тряпицей убираю пыль и тенёта с памятников и крестов , с планок и завитушек , сгребаю ветки и листья , упавшие на холмики , кладу на каждый по кусочку хлеба . Потом , перекрестившись , стою между могилок и шепчу бабушкины слова . Они вряд ли соответствуют тексту какой-то молитвы , но на этот момент даже у невоцерквлённого человека найдутся свои «Живые помощи» . И это при том , что мало у кого тело опоясано тесьмой со старославянской вязью мольбы предков . Эх , миг жизни человеческой! Чем ближе он к вечному покою, тем милей и дороже вольный свет кажется. Вот побыл на кладбище и как будто в стену холодную горячим лбом при быстрой, задышливой ходьбе уткнулся .
-Куда спешим? – откуда-то из крон старых берёз вопрос слышится. И сокрушаться здесь из-за мелких житейских проблем вроде бы уже и не к месту .
Я походил по заросшим бурьяном тропинкам. Присел на подвернувшуюся лавочку. Поднял глаза от тормозка с бутылкой водки и бутербродами. Господи! Да ведь это дружок детства и юности моей - Женя Зорин . На высветленном овале стандартного памятника рассыпался ворох его цыганистых кудрей . Глаза , поворот головы - ну один в один он, в самой мужицкой силе , годов сорока, наверное . И улыбка зоринская , как бы с виноватинкой да грустинкой . Ай да мастер ширпотребный ! Как сумел с фотографии копию каменную выбить ! Как живой землячок сидит,да ещё и лыбится , будто подначивает : «Ну что, друган , замешкался , наливай за помин души». И налил я, и выпил, пригласив к лавочке словоохотливого мужичка от соседнего креста. Говорить не хотелось , и собутыльник мой незаметно исчез . Читаю золотистую табличку на памятнике . Годы жизни : с пятидесятого по девяносто второй . Сорок с небольшим годочков походил по земле мой дружок . «Конечно , маловато» , - подумалось . Как живой он из тяжёлой плиты выглядывает, но чего-то явно не хватает . Стоп ! Конечно же, гармони! Ну вот (себя ругнул) – выпил, да ещё на могилке про гармонь вспомнил, прости Господи … А что? На самом деле, вот если бы не срезать от плеч полукруг, оставить его крупные крабистые руки, руки механизатора и первого в округе гармониста, да в ухватистых зёринских ладонях ощерилась бы мехами его любимая хромка! Уж я-то знал, чем она для него была .
Знал и то, что после посещения этой тихой берёзовой юдоли поселятся ненадолго в душе спокойствие и тихая радость от встречи с родовым гнездом - избой, увязшей в репейнике да крапиве. Стояла она ещё крепко и осанисто, обняв изрядно и равномерно подгнившим нижним венцом закладных брёвен самую маковку пригорка. Странное дело , уже к вечеру , когда летнее закатное солнышко чуть позолотило задранные листы железной кровли на алтарном куполе Шпилёвской церкви, показалось мне, что с момента приезда прошло не меньше двух-трёх дней. Тишину нарушали лишь заворчавшие одна по одной лягушки в топких кочах речки нашего детства - когда-то светлого и бурливого Курача . Соседняя зоринская изба будто бы с укором оглядывалась пустыми глазницами окон . В наплывавшем от реки тумане , как в чёрно – белом старом кино , с частями и обрывами , рисовались картины детства, тот же памятник Жене Зёрину и известные мне эпизоды его короткой жизни …
Женька сидел на старинном сундуке в уютном холодке мазанки под цветущей сиренью и на изрядно потрёпанной гармошке выводил, как ему казалось , красивую мелодию . Песню эту почти каждый день , а то и не по разу пела по радио Майя Кристалинская . Гармонист-самоучка, весь изогнувшись, вглядывался в поцарапанные кнопки старого инструмента, чтобы запомнить , как звучит та или иная, и пытался даже напевать слова :
Ночь была с ливнями,
И трава в росе.
Про меня "счастливая"
Говорили все.
И сама я верила,
Сердцу вопреки… - на этом слове Женька всегда спотыкался. Не потому, что не знал, на какую кнопочку правого ряда нажимать дальше . Его смущало непонятное слово. Уже потом, зимой, когда он перешел в пятый класс Шпилёвской восьмилетки, посмел спросить учительницу русского языка, что это слово означает .
Оказалось, что «вопреки» значит – наперекор . А ещё бабушка Анна говаривала «опричь души»
или «не пОсердцу» . Оказывается, слово из песни как раз про это и было . А пока теребил Женька
меха хромки, сарательно выпевая и это, непонятное пока слово .
Этим летом, как отмечала деревенская ребятня, необычайно много было ласточек. Вот и сейчас
над низким входом в глинобитное чрево мазанки зацивикала одна из них, самая любопытная .
И тут же, нарушая мечтательный настрой меньшего брата, от избы донесся звонкий призыв сестры Катюхи : «Женька , хватит пиликать , мамка обедать зовёт» . Гармонист уже знал , что обед – дело святое и опаздывать не стоит , а то от отца и затрещину можно схлопотать . Женька аккуратно поставил гармонь на сундук и поспешил в избу . За столом мать с отцом коротко говорили о домашних делах .«Слышь , парниша , хватит с гармозеей обниматься. Мотыжку полегче для тебя я приготовил , у крыльца поставил , -проговорил отец. – Давай-ка со всеми картоху подбивать налажайся». Женькино негромкое «угу» мало кого интересовало. Только Катька злорадно ухмыльнулась да ещё язык исподтишка показала . Все и так знали: как отец сказал , так оно и будет.
До пятого класса деревенская ребятня ровно за версту пешочком справлялась до Медведковской начальной школы. Это была пятистенная изба, в большей части которой и располагались классы . Две
круглые кирпичные печки, затянутые в железные кожухи, зимой постоянно были топленными и
горячими, но тепла в помещении всё же было маловато. В трескучие морозы, которые были
нередки, нам, ученикам, приходилось и ушитые мамками варежки надевать. Два ряда парт
делились по классам . В одном ряду сидели первый и третий классы , в другом – второй и
четвёртый . Учительница , как нам тогда казалось , одновременно была и доброй, и очень строгой.
Её настроение зависело от того, что мы «отклусили» в этот конкретный день или минуту . Чтобы
кнопки на её табуретку подкладывать - ни-ни ! Такого и в думушках наших не было. А вот щенка
спрятать в классе или как-то по весне козлёнка махонького - на это у нас придумки хватало. И
вот в самый напряжённый момент урока, бывало, из-за печки предательски ручеёк рисовался или
горошек козлёнкин сыпался на некрашеные половицы, и в пахнущем дымком и ещё чем-то
воздухе зависала звенящая тишина. Тогда вся школа «стояла столбом», и шло дознание . Самым
страшным наказанием было остаться одному в школе после уроков. Даже взрослые в деревне
обсуждали и каверзу, и меру наказания. Они сходились обычно на том , что надо было
виновников и отлупить бы ещё хорошенько. А мы после подобных проделок или помогали техничке прибираться в школе, или несколько раз переписывали диктант на «ча – ща и чу – щу» .
Но, впрочем, всегда находились «болельщики» и дожидались наказанного. Так что по одному из школы мы всё-таки не возвращались.
С пятого класса учились мы уже в Шпилёвской восьмилетке . Это было большое , даже огромное
по нашим меркам, двухзтажное деревянное здание барачного типа . Помню ещё, что мы
гордились тем , что учимся не в какой-нибудь , а именно в двухэтажной школе . В ней были
крашеные полы и длинные коридоры . Здесь мы впервые увидели настоящий глобус, а также
человеческий скелет, в челюсть которого пацанами из старших классов ежедневно вставлялась
свежая самокрутка и которому изредка на большой перемене давалось прикурить . По стенам
длинного коридора висели одинакового размера портреты учёных и писателей . Кроме
Менделеева, все они казались нам с Женей Зериным уж больно сердитыми и недоступными .
А ещё в тупике коридора второго этажа был отгорожен маленький закуток. Это было для нас с приятелем самое вожделенное место свете - буфет. На скобе опускалась широкая доска .
Это и был прилавок . Пирожки с повидлом были всегда почему-то сильно помятые , но от этого
не менее вкусные. На пять копеек, которые изредка выдавали нам наши родители, можно было
купить кулёчек конфет – мятных подушечек. И это было маленьким , но настоящим нашим
счастьем с приятным послевкусием в вечно урчащих животах .
Восьмилетку Женька закончил с приличными оценками . Родители , особенно мать, «Богом
просили» уезжать из ненавистного колхоза . Вся надежда была на армию . На службе
большинство деревенских парней и профессию заиметь могли, и по жизни определиться .
А мой дружок ещё до призыва окончил местное СПТУ и стал механизатором широкого профиля.
Лето поработал помощником комбайнёра, а потом стали доверять ему и старенький гусеничный
тракторок «ДТ – 54».
И вот в одну раннюю весну пришла к Женьке большая и ,что не часто бывает, настоящая любовь .
На масленой неделе , в самое Прощенное воскресение, гонялись на лошадях , запряжённых в
дровни и единственные на весь колхоз саночки. Под дугами, разнаряженными цветными
лентами, вешали разноголосые колокольчики . Женьку, как лучшего гармониста округи и
исполнителя припевок на мотив неизменного по таким случаям «Сормача», усаживали на самое
удобное место в кузовок саночек . К этому времени у него уже была настоящая гармошка- хромка
мастеров Потехиных из заволжского села, что на речке Керженец .
Так вот, в это мартовское воскресенье, когда зима, собрав свои пожитки, собиралась податься
куда- то посевернее, саночки, в которых восседал мой дружок в обнимку со своей певучей
хромкой, и столкнулись с розвальнями из соседней деревни Орлово . Авария эта произошла ,
конечно, из-за излишнего куража и хулиганства возниц . Полетели из повозок парни и девчонки .
Треск , визг , крик и смех ! А сытые лошади , фатьянковская рысачка Тревога и орловский мерин
Букет, стояли рядком, каждый с вывернутой из оголовков одной оглоблей и будто бы рады были
всему этому переполоху, поводя изрядно взопревшими боками .
Гармонист успел инструмент в солому скутать , а сам улетел в подтаявший на солнышке сугроб .
Мог бы и вывернуться, да куча-мала заманила . Пострадавших не было . Было лишь двое
обожжённых нечаянной близостью. Женя Зерин и Маша Юрицына , первая орловская красавица .
Все уже встали и отряхнулись, а эти двое, как бы нечаянно обнявшись, валялись в рыхлом снегу и
процеживали через ресницы ласковые погляды весеннего солнышка.
Гулянье продолжалось до поздней ночи. Без вина пьяные молодостью и весной компашки
долго ещё тревожили тишину деревенских улиц.
- Зорин у амбарьев играет и поет, - судачили в фатьянковских избах. А друг мой веселил народ в этот вечер, как никогда. Всем хотелось быть ближе к нему и гармошке . Она , его верная подруга, уже не выговаривала полнокровных аккордов, лишь только намекала их то ладами , то басами , а гармонист чуть охрипшим голосом восполнял пробелы :
Завивалися кудреюшки
С весны до осени ,
А как почуяли солдатство ,-
Завиваться бросили .
-Это он про нас - , проговорил кто-то из парней . Гармонь исполнила на этот раз полнокровный
проигрыш , а солист продолжал уже чуть распевнее :
Стели мать постелюшку
Последнюю неделюшку.
А на той неделюшке
Постелим мы шинелюшки…
Слаженно подхватывали девчонки :
Я любила тебя, миленький,
Любить буду всегда,
Пока в морюшке до донышка
Не высохнет вода.
Братец с братом говорили
Да качали головой:
«Ох, забрили , брат , забрили
Наши головы с тобой» - развивал тему проводов в армию Женя Зерин, потряхивая кудрями .
Я любила по пяти ,
Любила по пятёрочке .
А теперь моя любовь
В зелёной гимнастёрочке ,- отвечали девчата…
И звенела гармошка, и наполнялись песнями проулки родной деревушки .
С того памятного праздничного происшествия и до поздней осени гармошка зеринская
стала выходить на люди пореже да и заиграла по-другому . И это заметили все деревенские .
Без хулиганистых вывертов, без надрыва и фальцета пела гармонь про любовь земную ,
настоящую и неугасимую . У амбарьев , где по вечерам собиралась молодёжь, были Маша с Женей вместе или их не было вовсе . А откуда-то из-за околицы , из -за стоящих по пояс в тумане вётел доносились нежные , а иногда и щемяще грустные зеринские напевы . Услышал он как-то по радио вальс , переиначил для гармошки по-своему , а из слов запомнил только одну строчку :
=Русая девушка в кофточке белой,
Где ты, ромашка моя?- Вот эта строчка и стала главной в его репертуаре .
---------------
Потом были проводы в армию, обещание ждать и … Машенькино замужество . Может быть,
родители её настояли, а может, погоны золотые лейтенантские блеском своим заманили.
Только уехала Машенька Юрицына с сыном местного военкома, офицером-связистом, жить
счастливой семейной жизнью аж в самую столицу, точнее, в пригород её - Солнечногорск.
В пересудах деревенские жалели обоих: « Ах, какая пара не состоялась !»
Время шло. Поулеглись страсти и сплетни. Женя Зорин остался в колхозе «Завет Ильича».
Женился. Двоих сыновей растил. Шоферил. С районной доски почёта не сходил как передовой комбайнёр.
Болтали на деревне, что в редкие приезды его Машеньки к родителям, подвозил он иногда
её на своём « Газоне» до крайней избы . Да насочиняют ведь , недорого возьмут. А как
гармонист, был мой друг по- прежнему незаменим и на свадьбах, и в праздники . Ценили его и за то , что ни одну гулянку лишней стопкой выпивки не портил .
Ребятишки росли . Новые времена подступали , новые песни пелись . И всё чаще уже без
гармошки . --------------
И вновь была весна. И была беда. На красивой машине с чёрными занавесками привезли
Машеньку, в девичестве Юрицыну, хоронить на родное Орловское кладбище. История не нова -
Рак. Не смогли помочь даже московские светила . После её сорочин не стало в нашей
деревне крепкого хозяина - колхозного передовика и гармониста от Бога Жени Зорина .
Запил мужик по-черному. И всё больше молчал. И гармонь совсем замолчала. Из последнего
тягостного запоя он не вышел. Рассказывали, что в больничке, куда успели доставить болезного,
когда медсестра стала капельницу налаживать , Женя смахнул с плеча трубочки и сказал : « Не надо, милая. Устал я…» . --------------------
… У избы стало совсем зябко и неуютно. Надо было определяться на ночлег. Рано утром я опять заехал в берёзки и отправился в обратный путь .