- Эта чё, сынок, ты притартаранил? Неуж-то из Норильску волок? Мог бы деву каку прих-ватить. Легчее бы досталось. Тута из лесу было не выманить! Тама в тундрях застрял. Для кого твой брат старался? Тебе на руднику место припасал? Жил бы среди людей...
Увесистая бухта стального троса для медвежьих петель помогла старухе оторвать вни-мание от сыновьих подарков, разложенных на столе, и развить наступление на главной линии её ежедневных переживаний.
- Как ехал на Север – была надежда: одумаешься, осемеишься. И чё? Дононе по дебрям за зверьём гайсаш... а года к тебе не возвернутся...
Присказка о материнской тужбе стремительно перерастала в полноценную сказочку. Но вмешался отец. Напомнил:
- Не из дома несёт – в дом! Готовь мать перемену, пора нам с Александром париться ит-тить. Банька созрела.
Саня вынес в пристройку злополучный трос. В темноте снял из-под рубашки капроно-вый чулок, туго набитый кредитками, и снёс мамане на схорон.
В бане дрожит раскалённый воздух. Дух запирает ароматом разопрелых берёзовых и смородинных листьев. Тело легчает – голова пьянеет. Парились – молчали. Остывали и разговоривали в предбаннике.
Оба, и отец, и сын, погибельно заражены охотой. И всё, кроме охоты, оставлено ими на потом.
- Цело зимовье в Загарях?- интересуется Саня.
- Неделю назад было в целости,- отвечает отец,- нонче,- светлея лицом, рассказывает он,- за Четью пропасть малины. Зверь кормится...
Вот и пришёлся кстати бесценный при охоте на медведя и лося норильский подарочек.
Неспешно, но неотвратимо, разговор перекатывается к житью-бытию в Заполярье.
- Так, ты в зимовье один, аль с напарником?- спрашивает отец.
- Напарника на Рождество схоронили,- отвечает Саня.
- Что так,- смуреет старик.
- Не терпелось, дураку, долю в город нести. Отняли и убили...
- Много товару?
- Двадцать хвостов...
- Балаболил?
- С одного стакана заводился.
- И как теперича?
- Да никак,- отвечает Саня.- До ноября в избу отстрельную бригаду поселят. Сквозь мой участок олень попрёт...
Старик дважды в ненецких тундрах зимовал. В промысловых делах искушен. Бригада снимется – сын останется один. На всю долгую полярную ночь. А подсунут пустоброда... свистуна... пьянь – того радостней: постреляться могут.
- Мать права,- говорит он,- надоть, Александр, жениться. Милое дело в твоём положении. Да и вообче...
- Где таку бабу найдём?
- Бери Нинку Филаткину.
В самое яблочко уцелил папаня. Распаренный Саня ещё больше краснеет. Как полюби-лась ему в школе бедовая хуторская Нинка, так, до сегодня, ни на одну душа не смотрит.
- В Красноярске такие бабы в девках не засиживаются,- нарочито беззаботно замечает он.
- Уже не в Красноярске, - усмехается отец, - давось на базаре с ягодой стояла.
- В отпуску? Или как?
- Мать доглядает. О тебе спрашивала.
Хочется Сане выспросить: кем работала Нинка, была ли замужем, есть ли ребятишки? Да не знает, как подступиться. Мучает его неизвестность. А разговор к тому сам не при-бывается. Думал Саня, пока спектакль не придумался. Ловкий спектакль, как ему кажется. Да разве отца обведёшь?
- Ты, папаня,- начинает он нарочито начальственно,- в разведроте служил?
- В разведке,- отвечает отец.
- Раз так, даю тебе задачу: дознайся Нинкину нонешню фамилию. Я ей с Севера письмо накатаю.
- Есть, товарищ командир,- охотно подхватывает сыновий тон старик,- Ваше задание вы-полнил. Твой адресок я ей дал. И её записал. Как была Филаткина, так и осталась. Ребя-тишек нет. В замужестве не значилась.
- Ну, и папаня!,- думает сын,- кого хошь в капкан изловит.
- Мотоцикл на ходу?- спрашивает он.
- А как же...
Всё... распарке конец. Саня окатился из шайки, кое-как смахнул с себя воду. Забежал в дом. На столе картошка со свежениной. Папаня кабанчика забил для гостя. Грибочки-огурчики вокруг. Бутылка – та, покуда, на буфете.
Не стал Саня дожидаться папаню. Наскоро похватал кое-чего. И то потому, что не стер-пел. Всю зиму скучал об картошке.
- Ай, чего горит?,- удивилась маманя.
- На Хуторок слетаю. Завтра не до того – косить начнём. Луга сушит.
- Всё не как у людей,- обиделась мать,- зачем тебе Хуторок?,- и замолчала.
Саня выкатил мотоцикл за ворота и понёсся по таёжной дороге.
Поёт Саня басом. Не поёт – орёт, как десять медведей. На всю тайгу, на всю неширокую Четь. Да и на том берегу его далеко слышно. Орёт он разную бухтину, без мотива и без смысла. Но, всё-равно это не крик, а песня дождавшегося счастливой, лёгкой минуты человека.
- Ой, тайга моя родная, причулымская тайга, ой, тайга моя родная – ты всегда мне доро-га... А... а!
Спешит парень, не желает километры удлинять. Не петляет между оставшимися после дождей бесчисленными лывинами. Мнёт их и расбрасывает колёсами.
- Ой, тайга моя родная, причулымская тайга – а – а!..
Но, как не спешит, примечает охотник – на зверя и птицу тайга не обеднела. Густо наслежено на дороге. Липучий чернозём сохранит следы от дождя до дождя. Если транс-порт колёсами не вылощит. А транспорта, что-то, не видать. Всего один след ему навст-речу тянется. Такой же « Урал», как и под ним, из Хуторка в район побежал. Не спешил, не свататься ехал человек – аккуратно лывины объезжал. Берёг себя и машину. А вот и Хуторок внизу. Рассыпал кто-то домики на горке. Десяток их под горкой к ручью укати-лось. В том, что у мостика, Нинуха живёт.
- Когда я на почте служил ямщиком – о – м!,- неожиданно для себя запел Саня на спуске, но опомнился и прервал голос.
Он подъехал к зелёным воротцам, заглушил двигатель, сошёл на землю. И споткнулся. Тот, единственный след от встречного « Урала», начинался от этих воротец.
- Тоже мне, разведчик!,- ругнул Саня папаню, - бабы на « Уралах» не раскатывают. Раз-вернуть бы колёса в обратную, да вон бабушка в окошке рукой машет. Не зайти, так не по людски получится.
- Спрошу дорогу на Чиндат,- думает Саня. Нина, должно, не признает. Восемь лет не ви-делись. А мужик ейный, коли приедет, так скорее всего не из местных. Иначе папаня бы знал...
Радость уже не переполняет Саню. Она угасла и скукожилась. Висит под сердцем, как неудобная шершавая кедровая шишка. И держится она только на надежде, что папаня не всё сказал. Раз так был уверен в успехе сватовства.
Бабушка перебралась от окна к столу и ждёт гостя с весёлым лицом.
- Здравствуй, маманя! Еду в Чиндат, заплутал маленько,- говорит Саня.
Бабушка как-будто и не слышит вопроса.
- Садись ближе, сынок,- зазывает она гостя.- Уж не Кисельниковых ты младшенький? Больно на Илью, твоего папаню, схож. Слышу энто: тарахтит на горке. Думала, Нинка едет. Нет – не она! Её мотор помягче рокочет. Надолго ли к родителям?
- На покос,- покорно отмечает смущённый Саня.
- Ох-хо-хо..,- грустно вздыхает бабушка. И снова оживляется:
- Аль приметил, сынок, у забора лавошку? Поедешь назад – хорошо посмотри. На ней твоих родителей сосватала. Впятером мы невестились. Клавдя у нас на хуторке гостевала. Слышим: запел ктой-то на горке. Да так громогласно, что и на Чулыме за Чиндатом слышно. Я и говорю: никак кто-то к нам свататься едет. Клавка так и зардела. Ты, вот, на мотоцикле приехал. А папаня твой на велосипеде. Смотрю на тебя, а его вижу. Такой же кудлатый, бровастый, горбоносенький. Подъехал... с велосипеда ноги спустил. И Клавку в сторону заманывает. Я и говорю: коль свататься приехал, так при свидетелях такие дела делаются. Сильно он удивился:
- А, ты, почём знаш?
- А я,- говорю,- цыганка. Только не по ручкам гадают, а я по голосам. Ты мне ещё на горке все подробности рассказал.
- И что дальше?,- спрашивает.
- А дальше,- говорю,- коли конфекты привёз – забирай Клавдю. У тебя, сынок, в люльке чевой-то припасено, а у него на руле сумка висела. Поднёс нам Илья конфекты...
- Это, парень,- говорю ему,- ещё не всё...- А чево ещё? - У нас на хуторке женихов бьют.
- За что? – Да за то, чтоб наречёную миловал, тёщу почитал, а на нас, её подружек, не за-глядывался. Аванцем, значит. – Согласен,- говорит,- и спину подставил. Я первая и подо-шла. Молотила его, молотила...,- твёрд как листвень.
Бабушка лукаво посмотрала на Саню.
- Ты-то, сынок, не свататься приехал?
- Свататься,- признался вконец растеряный Саня.
- Гостинец привёз?
- А как же.
- Ну так, перво-наперво, я тебя поколочу.
Бабушка несколько раз ударила Саню по спине.
- Ну и порода!,- удивилась,- весь в Илью. Листвень-лиственём! Сватайся, сынок, не пу-жайся. Нинка тебе не откажет. С мала ты ей нравился. Были бы умнее, давно бы мы с Клавдей внуков тетешкали. И горя бы никакого не было.
Бабушка встала. Прихрамывая, отошла к печке. Открыла заслонку и что-то переставила на поду. Тихий всхлип вырвался у неё и Саня понял: она втихомолку плачет.
- В тундры её увезёшь, али как?,- спросила, возвратясь к столу.
- Увезу,- сказал Саня.
Она хотела что-то ещё добавить, раскрыла рот, да сдержалась.
- Вы, маманя, не беспокойтесь. Покуда Вас не пристроим, Нина никуда не уедет.
- Что меня пристраивать? Я хоть куда. Могу в Четь, могу в Чулым... в налимью яму. Не приехала бы Нина – давно бы с Анной на «зверюшке» горемыкала.
- « Зверюшка» работает?, - проявил Саня профессиональный интерес.
- Как моя нога парализована. Корм не завозят. Песцы дохнут. Народ разлетается.
- И зарплату не дают?
- Кака там зарплата! Полгода не видели.
- Как же Анна? С четырьмя?!
- Да так... как нонче. Разжились дичиной – половину Анне. Картошки два куля Нинка по-везла. До снега не помрут. Вдруг бабушка насторожилась:
- Во! Невеста едет!
Саня прислушался – ничего не слыхать. Долго ждал, пока понял: права маманя. Мотоцикл на дороге.
- Ну, и слух у Вас!
- Так целыми днями Нинку жду. Ухо разрабатываю.
Саня увидел вылетивший на спуск мотоцикл.
* * *
Есть явления, природа которых пока необъяснима. Одно из них – трансформация наших чувств. Все послешкольные годы, думая о Нине Филаткиной, Саня испытывал тоску, грусть, обиду, ревность. И, на тебе! За восемь лет в душе скапливались другие чувства. Не гроздь обиды висела у Сани под сердцем, а истинный бог! – граната, начинённая любо-вью, нежностью, обожанием. Увидел парень свою желанную, и, как-будто выдернул кто невидимую чеку: не помня себя, выбежал он за ворота и ближним путём, через выпас, мимо пасущейся скотины, побежал наперерез мотоциклу. Нину трясли слёзы.
- Не надо... не плачь... всё теперь будет хорошо,- успокаивал её Саня. Хотя, что плохое было у неё раньше, он не знал. В его понимании, в их несостоявшейся единой судьбе, не-удачливой, непонятной, и лишённой счастья стороной был он сам. А Нина, где-то там, в краевом Красноярске, жила счастливо. По- другому у неё и быть не могло.
На улице, в раскрытых оконцах домов появились удивлённые лица обитателей хуторка. Такого спектакля отроду тут не бывало. Луг всегда был ристалищем, где «чумные» мужи-ки метелили своих благоверных. Всё, что имело оттенок любви и нежности, происходило на лугу в тёмное, послезакатное время. Так, разве могли хуторские старухи упустить воз-можность высказаться по поводу удивительного события, происшедшего у них на глазах.
- Спасибо, детки,- кланялась одна,- внука грит: «Индейское кино приехало». А оно, вишь! – и взаправду так быват.
- Прилетел, соколик, так без добычки не улетай,- советовала другая,- таку деву в жисть не найдёшь. Не родятся ноне такие...
* * *
В доме их ждала счастливая маманя и чугунок с пельменями на припечке. Молодые, не сговариваясь, набросились на еду, как-будто сутки не ели.
- Завтра – косить?,- спрашивает маманя.
- С утра в город,- неожиданно в один голос ответили оба.
- Мимо родителей пролетите, али как?
Саня и Нина смотрят друг на друа.
- Заедем... мотоцикл папане нужон...
- На часок,- уточняет Саня,- завтрвшний день в городе короток.
- На два...,- поправляет Нина.
- А, успеете?
- Успеем.
- А коли день в Загсе неприёмный?
- Уговорим...
Снова получилось воедино. И это было уже как фокус, как забава.
- Энто когда вы сговорились? Как по лугу шли, чё ли?
Нина о чём-то думает и улыбается.
- Так как вас будить? В пять или позднее?
- Сейчас поедем...
Маманя хотела спросить, где проведут молодые ночь, да осеклась. Не маленькие. И дочь лишний раз вводить в сором незачем. Только и спросила:
- Чего в дорогу собрать?
Через час удальцы попрыгали на мотоциклы и скрылись за лесом. И сразу в дверь загля-нули соседки.
- Одна, Марковна?
- Одна. Проходите, девки, да двери на щеколду запирайте. Вишь, каку заковыристу бутылку зятёк подарил. Нам троим хватит. А ваши фулиганы войдут, так им она на один зубок. На энтот раз им только чай достанется. И конфекты у Норильску каки-то, таких я и не видывала...
- Куды, энто, они на ночь?
- К своим повёз.
- Свадебка заваривается?
- Да, кто их знает? Говорил, на покос приехал.
- И накосят, и намолотят. Половы будет много.
- Не Клавдии энто сынок?
- Клавдии...
- Смотрю – весь в Илью. В Норильску работает?
- Гдей-то рядом.
- На Севере – значит, при деньгах. Твоя там к месту будет...
- Ты-то как, Марковна?
- Грит – не уедем, пока со мной не разделаются.
- Деньги есть – так чё не разделаться? С Анной тебя надо соединять.
- Дома теперь нипочём. Што в селе, што в городе. Анна в магазин пойдёт, а ты при детях.
- Во-во! Нинка то чё придумала – мотоцикл продать.
- Верно придумала. Приедут вдругорядь – машину купят. Вездеход!
- Ну, девоньки! Ещё по одной! Как будет – не знаю, а паренёк энтот мне по душе. Как сынок родной.
В двери настойчиво застучали.
- Вот, лиходеи, учуяли,- говорит соседка,- теперь не отстанут.
И пошла открывать.
* * *
Он предложил ехать в зимовье в Загарях. Но она рассудила, что это далеко от тракта. И в малинниках видели горожан. Может так случится, что в избе ночуют. Ни он, ни она не могут допустить, чтоб, натолкнувшись на неудачу, прервался неожиданный, сказочный полёт событий сегодняшнего дня. Решили ехать в зимовье Филаткиных. Избу, где после отца хозяйничает Нина, отец срубил в кедраче. А так как шишка ещё не поспела, там сейчас ни зверя, ни человека.
На закате пламенеют тихие облака. Справа, за соснами, снова и снова, возникает рожок солнца. Но лес за Четью уже заполнила темень. И река поскучнела, как-будто над ней не чистое небо, а дождевые тучи. Сумрак охлаждает тайгу. По узкой просеке мотоциклы продвигаются боком. Коляски постукивают на оголённых корнях деревьев. Нина вынуждена зажечь фару. Чернота за лугом ещё чернее и оттуда кто-то мешает ей думать о нём.
* * *
Помнит ли он тот день? Стадион в Ачинске, дедушку фотографа с треногой.
«Чемпионка, улыбнитесь молодому человеку. Чемпион, положи руку девушке на плечо.»
Шутник дедушка: как он угадал моё желание?
* * *
В 15,- думает он о ней,- она была как дикая маралуха. Теперь её не с кем сравнить в тайге. Разве что в море! Дельфиниха! Касатка грудастая! Жаль, что папане завтра ехать косить и нужон мотоцикл. Сидели бы на одной машине. Прижалась бы ко мне тёплой грудью. Или я, на задней седушке... Стиснул бы... помял её такую...
* * *
... его лицо могла забыть. Руки – никогда. Не покос, так сели бы вместе. Обняла бы его, чумазого. И что за солнце на Севере. Как сажей красит. Любит он... видно, что любит. Но и по бабе соскучился, бедненький... Сел бы сзади... потискал, пока доедем.
* * *
...ничего не жалко: коньяк, конфеты. Песца подарю начальнице – пусть немедля расписывает. Затянет дело – двинем в Ачинск. К попу. Поп обвенчает...
* * *
...утром, когда удостоверится какая я... расскажу как ждала его из Владивостока, как защищила нашу любовь... и что со мной сотворили подонки... два года из-за проволоки молила Богородицу, чтоб Саша меня не забыл... Зарок дала: будет мой – обвенчаемся.
* * *
Саня не помнит этой дороги и, как не старался, потерял Нину на одном из холмов. Выехал на взгорок – мотоцикл с зажённой фарой ждёт его. Нина рядом, на поваленном дереве. Доехал, соскочил с седла, бросился к ней. Сунулся лицом в тёплые ляжки. Ласковые руки приподняли его голову.
- Спущусь вниз – ты за мной. За камнем до обрыва – три шага. На этой горке убился папаня.
- Обратно нам не поднятся.
- От зимовья пойдёт круговая дорога.
Она спустилась вниз на тормозах. У скалы сошла с машины. Махнула ему рукой. И легко, как велосипед, увела тяжёлый мотоцикл за поворот. Теперь был его черёд повто-рить всё это. Внизу, на краю обрыва, цепочка крупных тяжёлых валунов. Проскочить через них в пропасть мог только крайне неосторожный или нетрезвый водитель.
- Одно из двух,- решил он,- или Нинин папаня был крепко поддамши. Или, уже после его кувырка, валуны сюда прикатила Нина.- С неё станется,- с гордостью думает о ней он.
Саня сам на редкость сильный, медвежей ухватки человек. И его всегда привлекали такие же сильные, энергичные женщины. Не будь он так верен своему первому чувству, и столь упрям в своём миропонимании, он бы порядочно накуралесил. Во-первых, крупные, бедовые сибирячки не любят мужицкую мелюзгу. И часто он бывал вне конкуренции. Во-вторых, сам по себе он привлекательный человек. Тот, кто знал красноярского борца тяжеловеса, мирового чемпиона Ивана Ярыгина в пору начала его славной карьеры, мог бы засвидетельствоватьвнешнее сходство этих двух земляков. Видно широко распло-дилась такая порода на берегах Енисея. Молодецкая удаль угадывалась в нём, в чём бы он ни был одет. В костюме, морском бушлате, телогрейке. Взгляд имел открытый, добро-желательный, но не простоватый. Первое, что отмечал каждый на его лице – это крупные, ровные, белые, как снег, зубы. А так как его лицо всегда опалено солнцем и иссечено вет-ром до черноты, а в иные периоды ещё и бородато, то этот белый частокол под русыми усами приятно удивлял. А удивление, как мы знаем, у женского пола – первый симптом влюблённости.
* * *
До зимовья оставалось всего-ничего: четверть часа. Саню, не знавшего до этого бли-зости с женщиной, начало колотить при мысли, что Нина, красивая и сильная, как боль-шая рыба, скоро будет «играть» в его руках. Он был охотник-промысловик и каждо-дневное противоборство с природой и зверем, со всем белым светом, стало его профес-сией и привычкой. Поневоле, подспудно, отношения с Ниной он воспринимает как охоту. Отдалась бы она ему без сопротивления, был бы он разочарован. Он ещё не знает, что женские ласки сами по себе высшее блаженство. Они и льва превратят в умиротворённого котёнка. И никакой приправы здесь не надо.
* * *
И Нина в свои 23 ведает о близости с мужиком только по наслышке.
- Анна,- думает она,- на немного старше. Двух мужиков выдворила. Четверых ребят нажила. Ко мне бес в ангельском обличьи подкатился, золотыми россыпями поманил. Чемпионством мозги запудрил. Думали: попутно ****ью стану. Получили графином по голове. И мне досталось. Повылетели из души солнечные зайчики. Вместо них – восемь голодных глаз в гнилом бараке.
- Ура! Тётя Нина приехала.
Не случись сегодняшнего дня, так жизнь и прошла бы без минуты счастья.
- Не забыть бы под кровать чурбаки закатать. Сломаем её с таким любовником. И дома кровать хлипкая. На сеновале спать – так Белку напужаем. Доиться перестанет. А у Ки-сельниковых как? На лугах остаться - нехорошо. В дому – так тётю Клаву совестно. Ну, да об этом Саша пусть сам думает.
* * *
Зимовье Филаткиных сработано по извечному таёжному правилу: от глаз подальше; к воде поближе; а потолки пониже. Жар костей не ломит.
Жилая комната крохотная, как банька. Едва ли три на четыре метра. Потолок низкий. Нина под ним гуляет не задумываясь, а Сане пришлось внимательно осмотреть подшиву: нет ли гвоздя? Зацепишься – вырвет клок из причёски. Слева у стены на широкие доски навешена кроватная сетка. На ней матрац, набитый сеном. Конструкция эта действительно выглядит ненадёжно. Вместо стола – узкий, длинный, от стены к стене настил. Между ними железная печка, обложеная камнем. Вот и вся спальная обстановка. Зато с холод-ными сенями хозяин размахнулся. Во всю стену поленница в два ряда. Дощатый ларь оббит железом. Ни медведь, ни мышь не удовлетворят своего любопытства. Несколько бочек в углу. Полки с инструментом. Вёдра и другое разное. Есть место, куда мотоцикл загнать при надобности. Потолок высокий. Открытый чердак. Лестница приставлена. Вольно Сане здесь. Было бы время – здесь бы и расположились. Но уже полночь. Не до перестановок.
* * *
На столе горит лампа. Нина стелет постель. Машет над кроватью белыми простынями. Саня опустил в ларь продукты. Пристроил у кровати ружьё, чтоб под рукой было. Тайга, всё-таки! Теперь туда-сюда мимо Нины шастает. И просто так не в силах пройти. То руку на ней задержит. То наклонится, ласковое слово шепнёт. Поцелует. Наконец не стерпел. Обнял сзади. Титьки в руках напряглись и испуганно затихли, как пойманные цыплята. Нина роняет одеяло. Поворачивается и смотрит с укором. Но зачем притворяться? Сама ждала этого. Потянулась к нему: не так... не так...
- А как?
- Чурбаки возьми под крыльцом, провалимся.
Саня метнулся в сени. В яме под крыльцом нащупал два чурбака. Но вытащить в спешке не может. Наконец возвращается. В комнате темно. Оконце желтеет – луна на дворе. Лам-па погашена. Спички исчезли. – Нина! – нет ответа. Саня затих. Прислушался. Ни шороха, ни дыхания. Обошёл на ощупь печку. Общупал пространство под столом. Никого. Это уже похоже на охоту! Нина в сенях? На чердаке? Крадётся к двери. И только за порог – в комнате зашуршало. В углу, где лыжи. Ринулся туда – никого. И вдруг, сзади его обхва-тили маленькие сильные руки. Тащат к кровати. Он пробует сопротивляться. Не даёт за-валить себя. Чувствует, что отрывается от пола. Балансирует на одной ноге.
- А чурбаки?
- Да, ну их... что будет, то...
Это была их ночь. Их праздник. И они его не проспали.
* * *
- Мои письма у тебя?
- У меня.
- А я растеряла. Не дождался чемодан в общежитии. Я, Саша, два года в тюрьме была...
Саня чувствует, как она сама испугалась своих слов. Сжалась и затихла. И он спешит ей на выручку.
- С кем не бывает?! Иду ночью по Владику, выходят трое – дай, матросик, закурить... потом в Томске было...
- У меня, Сашенька, кроме хулиганства, попытка изнасиловать... дедушку... Вашего, из Норильска...
- Подставлялась, чё ли?
- Вот, спасибо! И ты поверил.
- Знать ничего не желаю, люблю тебя и – точка!
- Нет, так нельзя... доскажу... подраненного зверя не бросают. Сегодня загадки – завтра пойдут догадки. Мы к родителям едем. Не на день сойдёмся. Не то – лучше разъехаться. Не обижусь. Своё сегодня ухватила. Другим и этого не достаётся.
- Хорошо! Только обниму, как хочу. Что бы нам легче было.
- Как меня из деревни выманили – знаешь?
- Знаю.
- Зарплату получала на алюминиевом. Жила у строителей.
- Об этом на писала.
- Не велели. В команде мы друг о дружке ничего не знали: где кто получает, и где живут. Дошло письмо из Москвы?
- Дошло.
- Мы в тот год чемпионками стали. Предложили нам расслабиться. Привезли в норильс-кий пионелагерь. В домик на горочке. У подъезда УАЗ(ы). Внутри комфорт. Прислуга – девочки. Меня, девятнадцатилетней, моложе. Потом узнала: ваши «короли» в Сверд-ловске фэзэушниц навербовали. Всех «перепортили». Сказочку и нам приготовили. Ду-мали, что выскакивать из неё никому не захочется. Вечером был банкет. Перед банкетом вертолётный проветраж. Маралятиной накормили. За Енисеем у них ферма. И назад в распутный дом.
- Ты... ты же... вон... вся постель... значит ничего такого,- голос у Сани от волнения сорвался.
- Поэтому и посадили. Рассудили так, что я из-за денег к нему в голом виде пришла... принуждение с моей стороны было, а он сопротивлялся. Не садить же директора? Меня осудить проще. И свидетели нашлись.
- Правда?!,- у Сани отлегло с души и он расхохотался.
- Не смейся,- сердится Нина,- изгалялись они вволю. Суд подкуплен был. Одна банда. Я, видать, не первой была. Чем-то опоили. Ничего не помню. Парю, как птица, над нашим Хуторком. Черёмуха кипит. И розы. Откуда,- думаю,- у нас розы? Слышу: рука по мне гуляет. Липкая, как нашлёпка. А глаза заклинило. Не могу открыть. Сквозь веки вижу дядю в очках. И стриптизёршу голопопую. Целит в меня из ружья. Что за ружьё – понять не могу. Она, сучка, кино снимает! Как вскочу! Не сон! У кровати на столике графин стеклянный с жёлтым соком. И кубок наш. Хотела деда кубком хватить. Да вспомнила – жестянка! Эффекта не будет. А у графина есть за что взяться. Разбила о дедову голову. Кубок в стриптизёршу. Дед на полу в соку и крови. Думаю: сейчас люди прийдут, а я голая. Платья не найду. Ужас! Завернулась в простыню. Вниз – и в лес. Прибежала в село и сдалась в милицию...
- Фамилию помнишь?
- Михал Михалыч или Василь Василич. Его на суде не было. В больнице отходил. А «шестёрок» - шебуршилось до хрена и больше. Никого не запомнила. Такой стыд! Рас-сказываю и снова делюсь как сучонка побитая. Вот что сделали! Вчера радовалась: ты приехал! Отпустило и опять...
- Плюнь на них. Я с тобой. Никого не бойся. Не пропадём. На отстреле заработаем. Оленю в тундре дорогу перекроют. На мой участок снова попрёт. Поневоле у Ворона в отстрельной бригаде окажемся. Сама увидишь. Тысячами туши сдают. Шкуры... рога... камус... подкормка песцу – всё, как по щучьему велению. На хрена они нам? Если чего – в село вернёмся.тайгу у нас никто не отымет.
- И я храброй была, - вспомнила Нина.
Север, Север, далёкие страны... ( из песни)
Беспроигрышный человек Никита Митрич Ворон. И все, кто за ним. «Воронята» зимой и летом «мерзлотники» строят. Мясные холодильники – штольни. Работа не в пример руд-ничной. А заработок – вдвойне. Осенью, с первым снегом, когда стада «дикаря» текут по тундре с севера на юг, бригада всем составом идёт в отпуска. Оформляются в промысло-вое хозяйство. Недолго длится олений убой. А бакшишь, как за год. Поэтому конкурс к Ворону погуще, чем в институты. Одного из сотни берёт он в бригаду. И то - по оказии. Остальным один ответ – Ельцин прикажет – не возьму. Было время, поминал он говоруна Горбачёва. Ещё раньше чекиста Андропова. До него Брежнева. До Брежнева – лысого хулигана Хрущёва. Говорил загадочно: тёзка прикажет и тогда не возьму. – Какой тёзка?,- не сообразит проситель. – Никиту Сергеевича Хрущёва не знаешь?,- удивляется бригадир.
А ещё давнее, сорок лет назад, приплёл он, не ко времени, имя товарища Сталина и за-гремел с Крайнего Севера на Крайний Юг, в Туркестанские степи. Свои три года отво-лохал. Да ещё шесть месяцев по аулам слонялся. Местным «бабаям» кизячные хоромы строил. Антонину Леонтьевну, свою присуху из женской зоны, ждал. Вместе на Таймыр улетели.
В начале сентября бригада Ворона прибыла на базу промхозяйства подписывать дого-вор. Всем скопом, с рюкзаками и сумками, ввалились в кабинет замдиректора. Давнего, ещё с молодости, приятеля Никиты Митрича, отвечающего за отстрельный промысел оленей.
Всё продумано и готово у охотников. Только одного человека нет в наличности – Кисельникова. Говорят: в отпуску. Неладно это. Открыл Митрич дверь в кабинет – а он тут как тут. Сидит у стены с какой-то молодкой. Ждут своей участи.
- Пакостное это дело – две бабы в дому,- промелькнуло у бригадира,- а сам парень мировой, не хотелось бы с ним растаться.
Все ручкуются с замом. Потом уже с Сашей, на охотничьем участке которого провели прошлогодний отстрел. Супруга Митрича, Антонина Леонтьевна, быстрым строгим взгля-дом окидывает Нину и, не подав руки, не кивнув головой, садится поодаль.
- Как я понял,- говорит Ворон,- Кисельников нонче с прицепом?
- Женился,- отвечает Саня.
- Против самого,- обращается бригадир к заму,- я ничего не имею. Как с женщиной быть?
- Возьми помощником повара.
- Чтоб они с Леонтьевной же об этом же брякали?
- Не бери совсем. Мы оформим.
- Тоже не хорошо. В одном хозяйстве, а дела врозь. Что она умеет?
- Сам спроси,- смеётся замдиректора.
Саня хочет что-то сказать, но Нина тихо толкает его ногой,- молчи, мол, сама не малень-кая.
- А чево, например, надо?,- с оттенком вызова спрашивает она.
- Стрелять-то, стреляла?
- Случалось,- улыбается Нина.
- А, ну-ка, Павел,- говорит Ворон молодому высокому мужику,- бери мелкашку да ходи на озеро. Только без шуток. Сам понимаешь.
Павел расчехлил винтовку и осматривает комнату. На окне за шторой видит пару бутылок из-под шампанского.
- Во, и мишень,- говорит,- и вместе с Ниной уходят.
Саня смеётся.
- Ты чего?,- спрашивает бригадир.
- Дядь Никита,- улыбается Саня,- если дуэлю затеять, она нас всех перестреляет.
- И тебя?,- удивляется бригадир.
- И меня,- уверенно говорит Саня.
Стрельцы отсутствуют недолго. Входит Нина с оружием. За ней, явно растеренный, Па-вел с бутылками в руках. Бутылки он ставит на стол, но они валятся. Все видят, что они без донышка.
- Плашмя лежали,- поясняет Павел,- через горлышко стреляла.
- Со скольки шагов?,- удивляется бригадир.
- С пятнадцати.
- И со скольки патронов?
- С трёх.
- Снайперлять ты здорова,- признаёт Митрич,- а на вешалах, случайно, не практико-валась?
Нина ставит руки в бока. Ни дать, ни взять – рассерженная на мужа молодка.
- Ну, Никита Митрич, заставляете концерты показывать. Так я по полной программе.
Неожиданно быстро она подходит к Ворону, пригревшемуся у горячего стояка, берётся за его широкий ремень, по мужицки крякнув, рывком наваливает на себя, отрывает старика от пола, поднимает и садит на металлический сейф. У седого мужика, сидящего на высо-ком сейфе с открытым ртом, такой комичный вид, что он и сам над собой смеётся. А пуще всех потешается Леонтьевна:
- Ох, умора! И чё я тебя, как петуха, на жёрдочке не держала?!
Слезть с сейфа самостоятельно бригадир не может. Не те года! И Саня вместе с Павлом спускают его вниз.
- Я бы, Митрич,- говорит зам., вытирая слёзы,- такую девушку в бригаду с двойной зарплатой зачислил.
- Не на концерты едем,- косится в сторону Леонтьевны бригадир.
- Дядя Никита,- встревает Саша,- чё её испытывать?! Она в тайге одна семерых кормила. Я бы и сам не хотел, чтоб она надрывалась. Так она рвётся...
Леонтьевна подаёт мужу утверждающий знак.
- Ну, раз рвётся, и семерых кормила, то ставлю её в общий список,- наконец уступает Ворон.
* * *
Никита Митрич не зря озаботился тем, что Кисельников загостевался у родителей. Изба была без хозяина. Речники, доставившие товар бригаде, разгрузились не там, где надо, и не так, как надо. Одним словом – не своё!
«Аннушка» с бригадой ещё не приводнилась, только делала разворот над рекой, а Мит-рич уже чертыхался.
На берегу чернел навал из досок, бочек и мешков с углём. Неделю шли дожди со снегом и река набухла. Вода плескалась в метре от материала. В этой свалке могли быть мука и сахар.
- Не занесли мешки в избу,- думает бригадир,- с капитаном здоровкаться перестану.
Двух мешков муки и мешка сахара бригада действительно лишилась. Но не так, как предполагал Ворон. Мешки занесли, да забыли затворить на засов двери. Пожаловала в сени росомаха. Зверь разбойный, превосходящий по вредности медведя. Всё, от пола до потолка, было порвано, сломано, разбросано. Мох между брёвнами вырван. Удивительно, что гвозди в стенах остались. Сахар и мука, вперемешку со звериными катышами, лежали на полу грязным липким месивом. Судя по помёту, вслед за росомахой, явились мыши. За ними песцы и горностаи. Когда охотники взошли на крыльцо, из сеней выскочил облез-лый мокрый песец, вырулил между ног пришельцев и понёсся вдоль берега к себе на квартиру.
Рассиживаться времени не было. Мужики пошли спасать материал. Женщины разожгли печку, поставили воду и принялись прибираться в сенях.
- Муку не выбрасывай,- советует Леонтьевна Нине,- сгодится зимой для выделки.
- Я, тёт Тоня, песца простоквашей выделываю.
- Откуда здесь простокваша? Тоже придумала.
- Научите?
- Научу,- обещает Леонтьевна.
И, неожиданно, не спрашивает и не утверждает. А так – серединка на половинку.
- Ты, девонька, давно из-за проволоки?
Нина роняет лопату.
- Я не в укор,- продолжает Леонтьевна,- пусть мужики перекрестятся, что не при Сталине живём. Мне в пятьдесят втором за такое,- указывает она на пропащий продукт,- пятерик отвалили.
- Всё из-за меня,- выгораживает Нина Сашу.- Я настояла обвенчаться. Распродавались. Купили домик мамане в Боготоле. Теперь она с сестрой. Маманя у нас инвалидка. Так и задержались...
- Ты боготольская? А я из Балахты. Обе мы медведицы чулымские. Где отбывала-то?
- В Решётах.
- Решёты знаю. Тайга. Есть чем дыхнуть. Мы с Митричем в песках чевой-то строили.
- И он?
- Тама и унюхались. Зыркали друг на дружку через охрану. Пока не соединились.
- Как соединились?
- Как мужик с бабой соединяются? Потому как приспело. Брюхатых слобонили. За пачку чая на их территорию проникла. Другую ему припасла. Не взял, Никиша,- с неожиданной нежностью вспомнила Леонтьевна.- За так обрюхатил. Ему срок выходил. Сказал: « Я тебя, Тонечка, ждать буду.» И ждал...
Карие кержацкие глаза Леонтьевны наливаются слезой. Что ж, такая наша жизнь! Доживаем до пожилых лет, ищем позади отчего просветлеть и умилиться. Но всё тяжело и однообразно, как у всех. И только в додвадцатилетних годках светится постыдное безрас-судство, которого раньше стыдился и которое прятал. И оценить, и удивиться которому мы способны только сейчас. Вспомним и заново, как наяву, испытаем своё промельк-нувшее счастье.
Нина понимает и жалеет Леонтьевну, вся жизнь которой уже не тайна для неё. Ей бы приобнять, приласкать тётю Тоню, но она этого не делает. Только смотрит на неё так, как смотрела на мать, когда увидела её с костылями.
Ответная слеза в глазах молодой женщины сказала Леонтьевне о многом. И в эту минуту определились их отношения на многие дни вперёд.
Когда убрались и сварили, Леонтьевна прилегла. Нина, взвалив на себя мешок с резино-вой лодкой и двумя сетями, пошла вниз вдоль реки за мысок, где по её расчёту вода была тише и, если там окажется яма, то будет и рыба. Привычное самоощущение добытчицы пропитания возвратилось к ней. И отличие от прежнего было только в том, что вместо четверых ребят в её мыслях поселились шестеро мужиков, мокрых и уработанных.
* * *
Первым возвратился в избу Митрич.
- Ну, как?,- спросил, имея в прицеле мнение о Нине.
- Вот что, парень: турну я тебя из комнаты в общую. Не городить же ей загородку?
- Слава те, Господи, поладили. Надолго ли?,- думает Митрич, зная суровый характер супружницы.
* * *
Дома, на Чулыме, Нина любила промышлять на реке в тихую погоду при ярких звёздах. На Севере нет южных чёрных ночей. И звёзды не горят, а тлеют. Но, по привычке, на третий день после прилёта, заметив в окне над занавеской далёкую тихую искорку, Нина встала и принялась одеваться. Старалась не разбудить Леонтьевну, но та спит « в одно ухо».
- Возьми ружьё, полуношница.
- Спите, маманя, возьму,- шепчет Нина, а сама спохватывается: «Что я такое говорю?»
Тихо проходит она « мужицкую», столовую и сени, выходит на крыльцо. И «ахает»! снег, чё ли, выкрасил косогор серебрянкой? Не снег. Куржак. Шелестит, как лёд. Хрустит под ногами. Только река, да тропа вдоль берега устояли под первым дуновеньем близкой зимы. Течение на реке заметнее вчерашнего. Не течёт вода – летит! Да разве от зимы убежишь? А тропинка, сохранившая в колее тепло, узенькой тёмной лентой тянется за поворот, прячется за камнем.
За камнем омуток. Сквозь тихую воду видно, что рыба лежит в яме слоями.
- Возьму зимой острогой,- думает Нина,- порыбачу в стороне.
Заходит в тальники, склоняется над припрятанной надувной лодкой. И... замирает.
... хох!.. хох!,- доносится до неё с правого берега. Недалеко, внизу по течению, у воды два силуэта. Нина всматривается. Олени! Хукают, чихают как мужики в банный день. Сейчас поплывут. Она падает на траву. Выжидает.
- Плывите!,- заговаривает Нина зверя.
Один силуэт сдвинулся вперёд. Лёг на воду. За ним второй. Теперь не мешкать. Не пря-чась, в полный рост к воде. Рюкзак, весло и ружьё в лодку. Олени видят человека, но не меняют курс. Олень стадный, глупый зверь. Ничто не заставит его повернуть в реке назад. Два выстрела гремят над тундрой. Первый олень скрывается под водой. И, спустя секун-ду, всплывает. Рог торчит, как коряга. Туша лежит на боку. Вода завертела её словно кру-жок речной мути. Второй олень делает отчаянный предсмертный прыжок, выскакивает над водой так, что видны мослы. Валится набок и превращается в беспомощное, уносимое течением пятно. Нина догоняет торчащий над водой рог, буксирует оленя к берегу. Вытас-кивает на застывшее болотце. Второго рогача вода сносит достаточно далеко. Он теряется из виду.
- Пропадёт мясо,- скупится Нина,- мужикам прокорм на неделю. Анна дотянула бы и до Нового года. Шутка ли – половина лося!!, - сокрушается она.
Нина гребёт вдоль берега, вглядывается в буруны и водовороты. Ничего в темени не угадать.
- Так и в океан заплыву,- думает она,- а назад пешком, с лодкой на спине? Против такой воды на резинке не выгребешь...
Она разворачивает к берегу. Днище лодки шоркает о притопленные половодьем тальники. Шуршание её беспокоит: не налететь бы на острый сук. Если что – сигану в воду,- думает она,- не утопить бы только карабин. И ложит его на колени.
Где-то над водой, в глубине притихшего пространства, рождается новый неясный звук, похожий на шмелиный гуд.
- Воздух выходит из отсека?,- пугается Нина. Но звук нарастает, яснеет. Уже различим перестук поршней.
- Моторка,- догадывается она.
На стрежне реки появляется точка. Она приближается. Ошибиться трудно. На воде Сашина « дюралька». За рулём Саша.
И Саша видит её. Махнул рукой. Даёт знать, что он видит Нину. Этот вялый жест и стремительный, на полном газу бег лодки, поселяет в ней догадку, что Саша на реке не только из-за неё. Что-то случилось нехорошее. Какая-то беда. « Дюралька» сбавила скорость. Нина хватается за поручень и обе лодки тыкаются в берег.
- ... Митрич... малость не помер,- сообщает Саша,- ждём скорую... Леонтьевна наказала тебя привезти.
В ногах у Саши оленья туша – подобрал. Нина садится на нос. Лодка делает разворот и летит к избе.
Митрич лежит у крыльца на оленьих шкурах, брошенных на дощатый настил. Рядом Леонтьевна и рыжебородый Савельев, работавший некогда фельдшером в хатангском посёлке. Митрич задыхается, хватает воздух синими губами. Леонтьевна притихшая и суровая. Черты заострились. Лицо от мужицкого не отличишь. Она сипит, как просту-женная:
- Станешь на моё место...
- Не переживайте, тёт Тоня, накормлю мужиков.
- Вечером выйдешь на связь... Павел научит... Обещали вертолёт... волков стрелять... Решайте кому, тебе али Саше... Митрич поминал тебя...
Отстреливать волков, угнавших оленьи стада на северо-восток, Нине пришлось уже через несколько часов.
Вначале у избы приземлился воинский вертолёт. Экипаж согласился по пути в Норильск взять больного. Леонтьевна с Ниной нагрузили два мешка привяленой рыбы. Один для экипажа, второй для Леонтьевны.
- Прилетят гражданские,- посвещает Леонтьевна Нину,- рыбу им не навязывай. Они рыбой передарены. Настреляют оленей – с них хватит.
- Как скажете, тёт Тоня,- соглашается Нина.
После огромного зелёного армейского вертолёта, гражданский показался Нине игрушечным. Лётчики не остановили винт и не сошли на землю. На Нину посмотрели с удивлением.
- Не постреляешь нас, красавица?
- Станете под руку учить – не исключено,- резко ответила Нина.
- Ну и ну!,- командир экипажа пожал плечами и ничего больше не сказал.
Вертолёт летит низко над землёй. Нина в кабине пилота. Должна знать общую обстанов-ку, наметить порядок отстрела. Тундра однообразна. Многоцветные бесконечные увалы. Тёмные и грустные, как глаза Леонтьевны, озёра. Пенистые речушки, стремящиеся к боль-шой воде.
Её удивляют белые языки снега на склонах холмов, пережившие лето. На солнечной стороне, на самом солнцепёке – и не тают. Лежат вечно. Попробуй объясни загадки тунд-ры. Кое-где видны редкие деревца, карликовые ели и берёзки. Совсем как дети – забежали в заколдованную страну и не смогли убежать обратно.
А вот и первые олени. Небольшой табун «во все ноги» улепётывает от чудовища, изры-гающего грохот среди ясного неба. Сверху длинные спины животных о чём-то напоми-нают Нине, но о чём? – она вспомнить не может.
Чем дальше на Восток, тем больше озёр. Вернее не озёр, а воды. Вместо набольших, аккуратных, как блюдца, водоёмов, внизу потянулись длинные извилистые старицы, верный признак близости большой реки.
А вот и река – широкая, полноводная. Перелетели через неё. Поискали в заречной пой-ме. Ни волков, ни оленей.
Повернули на Север. Внизу потянулись холмы, покрытые первым неплотным снегом. Пилот указывает рукой на тёмную тучку, движущуюся по краю горизонта. Тучка меняет направление, сближается с тенью вертолёта. Нескончаемое оленье стадо проносится под вертолётом, как монгольская конница.
За стадом волки. Не менее десятка. Почуяли « жареное», выбрались из толчеи, разбегаются веером. Уходят широкими взмахами в разные стороны.
- Убивали стаей, а спасаются по одиночке,- почему-то с презрением подумала Нина.
Она на руках объясняет пилоту как выполнить заход. Идёт в салон. Пристёгивается, открывает люк и садится с карабином на приступку. Внизу трое волков. Вымахивают к озеру, надеясь под берегом найти укрытие. Везде на снегу оленьи туши. Славно порез-вилось зверьё, есть за что держать ответ. Нина стреляет в переднего зверя. Тот катится по снегу и замирает. Один из волков бежит, не меняя направления. Другой резко бросается влево. Нина показывает – надо за тем, за левым. Вертолёт настигает волка на склоне хол-ма. Зверь устал, бежит, вывалив язык. – Нажрался,- думает Нина. Ей кажется, что он не движется, а топчется на месте. Она, как бы мимоходом, срезает его. Теперь на озеро. Там самый матёрый. Волк, достигнув цели, и оказавшись в прибрежном тальнике, почувст-вовал некоторую защиту и не бежит дальше. Будь на его месте росомаха, припала бы к земле, слилась с опавшим листом и этим спаслась. Этот стоит, оскалив клыки. Но тальник гол. На ветках редкие листочки.
- Хотел всё сожрать – другим ничего!,- раззадоривает себя Нина,- чтоб мы с Сашей здесь жили до дряхлости... как Митрич с Леонтьевной... Получай и ты, что заработал!
Она стреляет и вертолёт летит за холмы, где спасается остальная стая.
Найдя оправдание неравному противоборству с хищниками, внеся в него личный мотив, Нина уже не колеблясь убивает волков. Оправдание обретает конкретность, расширяется зона мышления. Она убеждает себя, что каждый удачный выстрел спасает от нищеты не только её и Сашу, но и мать, и неудаху Анну и четверых племянников, которых ещё растить и растить...
Не многим хищникам удалось избежать общей участи, добраться до каменных развалов на берегу речушки, вырывшей извилистое ущелье. Где они, возможно, и родились.
Машина разворачивается и летит вдогонку оленьего стада. Командир уверен, что олени ушли недалеко. Избавившись от волчьего преследования стадо, должно, разбрелось по тундре, олени пасутся, востанавливают силы. Но тундра пуста. Стадо как в землю ушло. Машина поднимается выше. Отсюда видно слияние двух широких рек. И не в той сторо-не, где предполагали пилоты, а в противоположной, командир находит бегущих оленей. Снова волки?! Олени несутся к воде. Нина занимает « боевую» позицию. Десяток оленьих туш не будут лишними ни на вертолётной базе, ни в бригадной избе. Когда ещё начнётся массовый отстрел? Да и будет ли он? Летун, тот что на « сигнале», показывает ей боль-шим пальцем: зайди к командиру. Машина зависает на месте. Из кабины видно, что в центре бегущего внизу стада, на крупном рогаче, закусив зубами холку, висит крупный волк. Олень не выдерживает бешеного гона с таким грузом, спотыкается и падает. Волк, спрыгнув с рогача, легко настигает другого быка и запрыгивает ему на спину.
- За извоз не платит, нехорошо!,- кричит пилот Нине.
- Сейчас заплатит,- ответно улыбается Нина и идёт в салон.
Один за одним звучат выстрелы. Машина, снизившись до предела, заворачивает стада в нужном направлении. Сели среди убитых оленей. Находчивый волк оказался волчицей с набрякшими сосцами. Выкармливает щенят?
- Спаси и помилуй...,- содрогнулась Нина.
* * *
Нина проснулась. Прислушалась. Дизелёк передвижной электростанции не тарахтит. Темно. Ночь? Свет ещё не включали? Или уже выключили? Она помнит: прилегла на пол-часа. И как провалилась. Кто завесил окно одеялом? Саша? Спит теперь под телогрейкой? Кто топил печь? Готовил ужин? Проверял сети? Как здоровье Митрича, жив ли он? Поне-жусь ещё, - убеждает она себя. Набегалась по ягельникам да мшинам. Ноги-руки не шеве-ляться. Оленьих туш навалили в салоне – сидеть было негде. Под потолком на волках лежала. А, вдруг который очнись?
Снаружи за стеной слышатся голоса. Шоркают сапоги об решётки. Пришли мужчины с работы? Значит день ещё не закончился.
В комнату робко заходит Саша. Видит, что Нина не спит. Целует её.
- Устала? Летуны сказали – Анка-пулемётчица.
- Ещё бы. Борт мяса увезли.
- Я, прошлый год, при десяти градусах поморозился в воздухе.
- Сивер дул?
- Сиверко.
- Сегодня Южак. Вечеряли?
- Пока нет.
- И не ставлено?
- Отдыхай,- успокаивает Нину Саша,- Савельев кухарит. Я на реку иду.
Саша ещё раз целует жену и уходит.
Теперь слышно как Савельев рубит мясо. Из-под двери потянуло холодом. Значит – сени настежь. Заносят уголь. За окном запел Павел. Голосистый мужик. Изнутри как-будто не гнилой, а снаружи ломучий, что девка. Не зря говорят: половина ребятишек в тундре с его кудрями. В зону бы его. В наш барак. Бабоньки ему одно место перевязали бы...
Затарахтала станция. Восемь часов. Время выходить на связь. Нина сбрасывает одеяло. Но двери раскрываются. Пригнувшись, заходит Павел.
- Гут ивнинг, Нинуля! Это значит добрый вечер,- начинает он развязно,- Готова к уроку радиодела?
- Выйди, оденусь.
- Выхожу,- покорно заверяет Павел. Но движется не к выходу, а к кровати.
- Тише...,- показывает он пальцем. И опускается перед Ниной на колени.
- Нинусь, ты чудо,- шепчет он и, запустив руку под одеяло, гладит ей грудь.
Нина сжалась. Наглый кобель!
- Уйди!
- Мужу скажешь?
- Не скажу... уйди!
- Вот и замечательно,- ухмыляется Павел.
Нина соскакивает с постели. И, пока Павел не поднялся, изо всей силы бьёт ему под глаз. Павел вскрикивает. Нина, вдогонку, пинает его коленом в челюсть. Павел растяги-вается вдоль комнаты. Ударяется головой о косяк. На пороге появляется Савельев. Смотрит на Павла. Потом на Нину. Всё понимает и собирается уйти.
- Сергей Петрович!,- останавливает его Нина,- хочу при Вас предупредить: случится та-кое,- кивает она на Павла,- буду стрелять.
Павел очнулся. Сидит на полу с синяком в полщеки. С искривлённой опухшей физионо-мией.
- Тебе Митрич говорил?,- обрушивается на него Савельев,-пешком в Норильск пойдёшь...
- Ну и Нинуля,- усмехается тот, ощупывая скулы,- как я буду тебя радиосвязи учить?
- Так и будешь,- отвечает Нина.
Павел встал, держась за щёку. Сел за рацию. Нина набросила халат и присела рядом.
- Харю ему не закрасить,- думает она.- Убьёт его Саша. Одно спасенье – сама расскажу. Может так отведу погибель от них обоих?
* * *
Саша вернулся с реки поздно. В сеть залетела полуживая от старости щука размером с хорошее бревно. И так запутала полотно, что Саша на холоде и в темноте распутать сеть не смог. Притащил в избу вместе с рыбой и со всеми кибасьями.
Ещё издали увидел свет в окне женской половины. И заволновался.
- Ждёт меня. Может чего с Митричем?
Нина встретила его в сенях. Увела на кухню. Сели вечерять. Саша чувствует, что Нина чем-то взволнована и не решается ему открыться.
- От Митрича новости?,- осторожно любопытствует он.
- Калякала с Леонтьевной. Митрич поднялся. Ничего не ест, кроме гольца.
- Возвращаться думают?
- Как-будто.
- Быстрее бы,- говорит Саша,- через день-два нам работы хватит. В долину олень пришёл,- тихо, как тайну ( мужики услышат – спать не будут ) сообщает он,- выскакивал на тот берег, за увалы... их там миллион.
Он ждёт, что его радость передастся Нине. Заискрится в её глазах охотничий азарт. Но Нина словно не слышит. Задумалась. О чём? С родителями чего? Или может...,- Саша не решается верить такому счастью,- дитё в себе почуяла?
- Что-то ты невесёлая,- допытывается он ласково.
- Чему радоваться? Грязца в дому завелась. Павлу я челюсть завернула. Утром увидишь.
Саша настораживается.
- Руки распускал?
- Пробовал.
Саша вскакивает.
- Энтого не спущу. Тесно живём.
Одной рукой он ловит в углу ружьё. Другой снимает лампу с сейфа и, раскрыв двери ударом ноги, идёт в « мужицкую».
- Царица небесная!,- молится в темноте Нина,- уйми его сердце, отведи убийство.
Саша трясёт койку Павла – вставай! Все проснулись. Молчат. Павел лежит, прикрыв голову одеялом.
- Вставай!!
- Спать хочу... утром разберёмся.
- Не неволь стрелять в лежачего.
Павел поднялся. Половина лица белая, половина синяя. Здоровый глаз тихо смотрит на Сашу. Гремит выстрел. Заряд разрывается над головой Павла. Слетает фотоплакат с Пуга-чёвой.
- Всё? Или будешь на поражение?
- Следующий раз будет на поражение.
Саша опускает ружьё, уходит на кухню. Нина плачет.
- День... прошёл... какой-то проклятый... одни ужастики...
* * *
Утром, за завтроком, на связь вышла Леонтьевна. Рядом с Ниной у рации Савельев. Голос у Леонтьевны бодрый.
- Олешек видели?,- спрашивает она.
Раз ласково – олешки – значит настроение у стариков бодрое.
- Пришли олешки, тёт Тоня,- сообщает Нина. Стоят. За увалами на том берегу. Их неме-ряно.
- Митрич спрашивает,- басит Леонтьевна,- снег у вас?
- Пуржит. За ночь намело по колено.
- Откуда ветер? С реки, али на реку?
- С реки метёт.
- Переменится ветер – олень стронется.
- Мы знаем, тёт Тоня. Передаю связь Сергею Петровичу.
- Никита Митрич,- говорит Савельев,- встретим их как прошлогод, на берегу. «Бураны» готовы. На одном Павел, на другом Кисельников... Народа, конечно, не достаточно...
- Переживём пургу – ждите!,- обещает Митрич.
- Было бы хорошо,- заканчивает связь Савельев. Он не лицемерит, когда Митрич в тунд-ре, всё делается в срок и всё получается «в масть». Не так, как у других. У « соседей» с верховьев прошлогод больше тысячи оленьих туш на льду до половодья остались. Весной их труды со льдом унесло. Митрич не только мясо, но и рога и шкуры на базу отправил.
- Не имей сто друзей – ищи одного. Но такого, как у Митрича – Лексеич,- думает Саве-льев.
* * *
Третью ночь слушает Саша стенания ветра в дымоходе. Стоны подветренной стены в избе. Что происходит за ней он представляет. Весь световой день бригада кувыркалась в снежном смерче. Пурга пургой, а каркас склада « закрыть» надо. И каждую ночь, пооче-рёдно, человек на лыжах выезжает к реке в дозор. Сегодня Сашина смена.
- Подрыхну мал-мало,- успокаивает он себя,- зверь не дурак. При попутном ветре не стронется. Забьётся ворс влажным снегом. Будет ему карачун.
Но и часа не пришлось Саше понежится. Что-то изменилось вдруг. Что?
- Тишина снаружи! Теперь не прохлопать бы охоту! И он выскакивает из избы.
К тому, как было с вечера, снега подросли. Ни одного следа на снегу не осталось. Небо низкое. Тяжёлое. Давит. Снег налипает на лыжи. Но тихо. И тепло. Река после пурги приукрасилась. На всём, что она несёт – на каждой веточке и корчажинке, на курсирующем с течением листочке наросло снежное украшение. Много белых карабликов тащит и вертит водяная сила.
- Скоро,- думает Саша,- настоящая шуга охладит поток. И не лёд, а так, прозрачная хрустящая корочка, подкрадётся с берегов к фарватеру и запечатает воду до лета.
Вблизи вода чиста. А на дальней стороне кипит туман. Отжал его туда переменчивый ветер. Из тумана по реке разносится глухой шорох с потрескиванием. Легко подумать: мелет мельница. Токо не зерно, а орехи. Саше с прошлого года знакомо такое шуршание: олени, сбившись в плотный табун, шоркают и стучат друг о дружку рогами.
- Не пришлось Нине отлежаться,- жалеет жену Саша,- вчера на самом ветродуе, как самая лёгкая в бригаде, обшивала железом конёк хлипкой конструкции склада,- Закончится отстрел – всё наверстаем,- мечтательно думает он.
* * *
Они разделились и по трое ушли вверх и вниз по реке. Расчёт был прост. Глубокий снег не даст оленям уйти далеко. Помешать охотникам могло только небо. Низкие разросшиеся тучи при таком безветрии обещали лапчатый снегопад. Не успеешь оглянуться – занесёт добычу. Потом сошлись в мнении: отстрелять по одной сумке патронов и приступить к «уборке урожая».
Разгорячённые бегом олени не замечают охотников, одетых в белые маскировочные костюмы. И только выстрелы заставляют их шарахнуться в сторону. Но стадо течёт таким широким массивом, и так плотно, что линия бега прогибается всего на миг, выравнивается и снова течёт ровно и широко.
Охотники растреливают стадо в упор, с десятка шагов. Промахнуться невозможно. Убитые тыкаются рогами в снег, и задние, чтоб не споткнуться, скачут через них, высоко поднимая зады и взбрыкивая.
В низине, в отдалённости от берега, снег глубже и рыхлее. В ямах олени проваливаются и, не достав копытами тверди, ложатся на снег грудью. Они видят людей, понимают, что потеряв способность бежать, обречены. Крупные, как весенняя капель, слёзы катятся из глаз животных. Нина боится этих слёз. Подходит к жертве сбоку. Метит в ухо или в сердце. Бьёт наповал.
В одной тройке с ней Павел и Савельев. Павел перед выстрелом отворачивается. Савельев суетится, долго примеряется, заходит и так и этак, боится истратить зазря патрон. После его выстрелов животные долго бьются на снегу в агонии.
У Нины первой пустеет сумка. Она распрямилась. Осматривает берег. Тёмных пятен на снегу не счесть. Снег запорошил спины оленей, уже не тает. Недолго осталось – заметёт постреляных. Нина высматривает напарников. Павел на холме. Присел. Целит вдаль, хотя рядом вокруг него немало загрузших в снегу животных. Савельев сидит на убитом олене. Отдыхает. Он большой, грузный и сильный. Способный одним рывком поднять над голо-вой оленью тушу. Но рыхлый снег вымотал его. Он, явно, выдохся. Нина идёт к нему.
- Сергей Петрович, надо ставить вешки.
- Надо!,- благодарен он Нине за сочувствие,- только где взять их столько?
- В сарайчике за угляркой. Саша ими капканы метит.
Савельев стучит себя по голове.
- Забыл я про них. Шугни Павла. Пусть везёт. Я, видишь?,- совсем загнаный...
Вешки понадобились и второму звену, где растреляли все патроны. Двести туш успели свезти в склад до темна. А трёх сотен вешек едва хватило.
На следующий день прилетели Митрич и Леонтьевна.
* * *
Старики прибыли с пивом. За столом, окромя Павла, больших говорунов нет. Но и он в этот раз не « выходит на дистанцию». Сидит так, чтоб Леонтьевна не приметила Нинино подаренье.
Разлили в стаканы. Выпили за здоровье Митрича, за Леонтьевну. И случилось то, чего раньше никто представить не мог. Пригубился Митрич к стакану и ... рот у него покривился, слеза покатилась на щёку.
- Я, братцы, в тундре в останний раз...
Даже Леонтьевна растерялась. Забыла подначить супруга. И не скоро нашлась:
- Рано, дедуля, себя хоронишь.
- Не рано... Сама знаешь: после отстрела мы все безработные.
Гнетущая тишина нависает над столом.
- Мерзлотники народу не нужны?,- удивляется Савельев.
- Никто теперь никому не нужен. Что народ сотворил – растаскивается. Один коптильню присмотрел. Другой пошивочную. Третий на мастерские нацелился... Морозить будет нечего... Ты,- спрашивает Митрич у Савельева,- за так работать согласен?
- На промысел к Игорю Лексеичу уйдём...
- Лексеича сметут в любой момент. Сегодня он первый зам., завтра – подмосковный гря-дочник. А теперь, пока Лексеич в силе,- уже привычно твёрдо говорит Ворон,- решили мы перестроиться. Наше дело стрелять. Шкурить будут на базе. Четырёх удальцов в бригаду приняли. Люди надёжные. Зимник станет – армейская техника пойдёт.
- Языки и камус у нас остаются?
- Языки, решили, пополам. Камус весь остаётся.
- А яйца куда, товарищ бригадир?,- это Павел, как всегда, не вынес серьёзности разго-вора.
- Свои исшоркались, кастрируй бычков, Паша. Разрешаю!
* * *
Привычная жизнь опрокидывалась. И каждый, поодиночке, измерял свой шанс в будущем.
Митрич и Леонтьевна были израсходованным материалом. Леонтьевна, втайне, радовалась новым затеям. Оторвёт Митрича от Севера. Не до смерти же им бродяжить, задницу морозить. В Норильске квартира с ванной. В Серпухове дом, машина, парники. В Серпухове дочка, внуки, правнучка. Где-то там и сынок-бродня по чужим постелям шалавается. Его, дурака, как и Павлика, без хорошей шлеи не осадить.
Для Митрича расставаться с тундрой горше болезни. Покуда естьприятели – не дадут пропасть. А дальше что? Унижение? Дядя, возьми Ворона. 50 лет в тундре. Профессор... Этого трухлявого козла? Ельцин прикажет – не возьму. И пойдёт гулять насмешка по Дудинке и Норильску. По Таймыру – от озера Хантайского до Хатанги. Нет, уж! Вернее будет распродаться и в Серпухов. Под командование Леонтьевны.
* * *
Хорошо посидели – не бывать бы такому сидению. Каждый норовит нырнуть из избы да одуматься. Распорядилась народом Леонтьевна. Савельева оставила на кухне. На поруки ему определила Митрича. А так как дедуля не оправимшись, назначила ему посильную работу – обжигать в печке концы хлыстов, чтоб вешки издалека видны были. Мужчинам наказала свезти недобранное с вечера. Да ещё сотню-другую голов завалить из вчераш-него стада. Далеко олени по такому снегу уйти не могли.
Сама Леонтьевна вместе с Ниной идут в склад готовить мясо к перевозке.
Савельев на кухне молча настраивает мясорубку и думает... думает... Рядом Митрич при-открыл дверцу в печке, обжигает концы вешек в пламени. Загорится дерево – шась его в ведро с водой и новую суёт в жар. Митрич от печки достаточно далеко и дверь на кухню настежь. Но шибко душно ему, как бы снова не сомлеть. Покурить, что ли? Он огляды-вается:
- Подымим, Серёга, покуда Леонтьевны нет в наличии?
Савельев даёт Митричу сигарету. Сели за стол.
- Куда теперь, Никита Митрич?
- Куда Леонтьевна, туда и мы. В Серпухов.
- Черкнёшь пару слов, как там квартиранты в моём доме.
- Зайду. А ты куда вознамерился?
- Я туда, откуда ты меня выдернул.
- В Хатангский район? В чумах давно не жил?
Савельев склонился к собеседнику. Перешёл на шопот.
- Не выходит из головы, Никита Митрич, тот ложок. Самая пора наведаться. Везде, и в органах. Теперь, кто смел – тот и съел...
- Ищешь, Серёжа, приключения? Две жизни не живут, на одну тебе хватит.
- Время, Митрич, другое начинается...
* * *
С первого дня на фельдшерской должности в стойбище на берегу Хатангского залива понял Савельев, что золото у «туземцев» есть. У молодых женщин кольца-серёжки были явно не фабричного происхождения. Савельев, по образованию зубной врач, не мог не взять на заметку это открытие. И взыграло в нём ретивое. Решил не таиться. Объявил о своей основной специальности. Потянулся в больничку народ.
- Лечи зубы, товар доктор! (товар – значит товарищ)
- Чего лечить!? Новые ставить надо.
- Ставь. Песец принесу.
- Давай золото. Вставлю.
- Золота, однако, нету. Железо будет хорошо.
Вырвет Савельев у клиента половину зубов, тот и рад – теперь не болят. Половина стой-бища, как бабы-яги, с двумя зубами ходят.
Наконец явился красавчик. Во рту десяток зубов. Где остальные потерял, не помнит. Пьяный был.
- Ставь, товар доктор,зубы.
- Материала нет.
Разжал пальцы. На ладони самородок.
- Мало,- говорит Савельев,- долго варить надо. Уварится.
У курносого в кармане другой камушек. Побольше.
- Однако, два хватит?
- Хватит, то-хватит. Да пригоден ли металл?
Обстучал молоточком. Вернул клиенту.
- Не годится! Крошится будет.
- Зачем не годится,- возмутился охотник,- брат бабе кольца делал – никто не согнул.
- Зубы не кольца. Материал я сам выбрать должен.
Поплыли на лодке по Хатангскому заливу. Завернули в речушку. Поднялись на сопку. Спустились к ручью.
- Ищи, товар доктор...
Крупных самородков не нашли. Мелочи набралось порядочно. Вернулись в стойбище. Семье курносого на зубы хватило.
Прошло лето. Явился участковый.
- У кого здесь золото уваривается?
Сделал обыск. Ничего не нашёл. Зашёл с другой стороны:
- Ставь, артист, коронки. Не то – посажу.
Что тут неясного. Достанет Савельев золото – и век воли не видать. Мент извилины проверяет. Снял перстенёк с пальца. Переплавил. Получай, капитан, коронки. На совесть делал.
Надеялся Савельев с капитаном кентами станут. Но – менты нам не кенты. Выписывает повестку. Бежать надо. А куда? И как? Только чудом, Митрича, земляка серпуховского в то дикое стойбище занесло. Прыгнул Савельев в вертолёт – и, поминай, как звали.
- Устроюсь снова туда фельдшером,- мечтает Сергей Петрович,- намою песочка на всю оставшуюся жизнь. В том, что золото там осталось, он не сомневается. – Деваху найду такую, как Нина. И заживём!
Савельев благодарен Митричу за то, что десять лет назад помог избежать тюрьмы и дал возможность скопить такие деньги, о которых он и мечтать не мог. Он привык думать о Митриче, как о справедливом отце. Но сейчас слушать старика он не должен. В двухстах километрах от Хатанги, в каменных россыпях лежит клад. И ему, зубному мастеру, сам Б-г велел поднять его.
- Простоватый народ местные охотники,- вспоминает Савельев. Своих божков прячут, а на золотые россыпи первого встречного ведут. « Расколол» я того туземца, как простачка.
События той осени подслащивают мысли Сергея Петровича.
- Капина, может, в живых нет. Или полковником в округе служит. В стойбище безопасно. Опасаться следует таможеников. Думать надо! Как вывезти золотишко с Таймыра. И не попасться.
* * *
Для Леонтьевны и для Нины разделывать зверя не в новинку. До двери склада ещё не дошли – всё у них распланировано.
Тазы, ночвы, носилки расставили. Верхнего олешку за мослы и с бурта вниз. Теперь надо опростать тушу от всего лишнего. Сняли с ног камус. Ноги отрубили и их в угол. Голову с рогами туда же. Языки в один таз. Печень, сердце, почки в другой. Нутряной жир ножом смахнули и в третий. Потроха в носилки. И в « могильник» к реке. Полегчал олень наполовину. Растёт у ворот склада новый бурт готовой к отправке продукции. Дело у женщин сладилось. Сладились и разговоры.
- Смотрю,- говорит Леонтьевна, круша топором тушу,- на картинке у Пугачёвой пла-тьишко покоротело. И картечина в дереве блестит.
- Ничего от неё не утаишь,- думает Нина. Мужики пострелялись, тёт Тоня.
- Сашка с Пашкой?
- Они.
- Из-за тебя?
- Из-за меня.
- Ты Пашке глаз подсинила?
- Я.
- Мало ему. Надо было и другой.
- Как он попал к вам, тёт Тоня?
- Случаем прибился. Наш стригунок привёл. Приехал с отцом-матерью повидаться. Дня, бедненький не выдержал. Подался за сто километров в Волочанку баб искать. Там и нашли друг дружку. Что натворили – не знаю. Гнались за ними местные с ружьями. Стреляли, да промахнулись. Так и навязал нам сынок дружка. Всё знает, всё умеет. Что ни спроси. Думали трепло.
- Машину водишь? – Вожу. На горных пробовал? Работал. Где? В Норильске. Перфоратор переберёшь? Без проблем. Может ты ещё и взрывник? И взрывник. Вот чёрт полосатый! Проверили – всё правда.
Голос у Леонтьевны сник. Выловила в кармане фартуха платок, вытерла глаза,- привыкли к нему. Пропадёт дурак...
- Пьёт?
- Лучше бы пил. Что заработает – то раздаст. Савельев в Серпухове дворец отгрохал. Фарид в Казани два. Коростылёв в Рязани паном жить будет. У этого голыша – хрен да душа. Сама бы смеялась, да и у меня такой.
- Кому раздаёт?
- Кого встретит. Особенно бабам.
Нина вспомнила тёплую, уверенную руку, ласкающую грудь. И краснеет.
* * *
Холода наступают стремительно. Днём минус 20, ночью минус 30. Осенние морозы сопровождаются безветрием и устойчивой лётной погодой. Когда на дощатую площадку у склада садятся вертолёты, отгрузка идёт всё световое время. Но высокий бурт из оленьих туш уменьшается медленно. Саша, Павел и Нина беспрерывно подвозят новую добычу. Случается, до утра в складе стучат топоры и взвывает бензопила. Пилят рога.
Митрич нервничает. Техники не хватает. Звонит на базу. Лексеич отшучивается. Наконец первым позвонил Лексеич. На зимник вышел автопоезд. Четыре КАМАЗ(а). Один с соляркой. И четыре армейских большегрузых « болотника». Радует и авиаразведка. В десяти километрах от реки стоит олений табун.
- Как лёд на реке?,- интересуется Лексеич.
- Поспел,- отвечает Митрич,- но снега нет. На голый лёд олень не выйдет.
- Обещают снегопад,- обнадёживает Лексеич бригадира.
- С какой стороны?
- С юго-запада.
- Твоё бы слово,- радуется Ворон,- да Господу в уши...
На рассвете, ещё и четырёх не было, Митрич надел лыжи, взял пешню, вышел на реку. Пробил лунку. Смерил толщину льда. Поднялся на берег. Тундра у реки пуста. Помял в руках снег и, довольный, повернул к зимовью. Снег сухой, колючий. Без признака сырости. Не скоро спадут морозы. Зимник постоит пару дней. Машины успеют вернуться в город. И олень чует, что трогаться рано. Пасётся на лайдах. Выжидает. Это хорошо. Бригаде отдых не помешает.
Возвратился в избу. Мужики проснулись. Сидят. Чешутся на постелях. Митрич как вошёл, так и грохнул командирским голосом:
- Кто поднял народ? Леонтьевна?! Леонтьевне десять нарядов по кухне. Вне очереди! Спим до обеда. Ждём колонну. Комендант сегодня я!
Все, кроме Павла, нырнули под одеяла. Только Павлик не только не лёг, но встал и вытянулся во фрунт:
- Товарищ комендант!,- подхватывает он игру, затеянную Митричем,- разрешите посе-тить сортир... на непродолжительное время.
- Разрешаю,- серьёзно говорит бригадир,- только надольше, чем ты думаешь,- возьмёшь скребок, веник, шайку воды. Наведёшь в сортире порядок.
Павел долго стоит с открытым ртом, в сердцах стучит себе в лоб пальцем и, волоча ноги, выходит в сени. В цирке ему бы работать! После такого представления сразу не уснёшь.
Савельев лежит на спине с открытыми глазами. Его волнует одна мысль. Чего, напоследок, хапануть на Таймыре. И как всё вывезти в Серпухов. Рядом с ним койки бывших норильских горняков: Фарида Хайруллина и Гриши Коростылёва, к которому в бригаде приросло прозвище « Баритон». Фарид изворотливый. Цепкий, как клещ. Вспыльчивый, как головка спички. Гриша типичный русак. Спокойный увалень. Неразговорчивый, доброжелательный. Но с несколько странной манерой поведения.
Митрич отзывается о Фариде, как о лучшем снабженце всех времён у всех малых народов Севера. Всё, что нужно бригаде для проходки штолен: компрессор, отбойники, коронки и штанги, запчасти и даже взрывчатка – всё это добыто и доставлено в тундру Хайруллиным.
Гриша никому не уступит в умении управляться с техникой. И, изредка, совершает снабженческие « подвиги». Но делает это как бы мимоходом. Словно само собой разу-меется. Голос у Гриши низкий, густой. В произношении гласных ощущается музыкальная наполняемость. И каждый невольно думает: если у этого парня есть музыкальный слух, он должет петь, как труба иерихонская. Днём, в своей памяти, он не поёт. А вот ночью – случается.
Первым всех будит Фарид. Издаёт негромкий свист. Потом покричит: и – ля – ля – а! И снова свистнет. У лежащего на боку Хайруллина не хватает воздуха, чтоб полноценно выразить азарт джигитовки, или ещё чего древнетатарского.
Гриша садится в постели. Отчитывает друга:
- Забыл, что я из Рязани? Думал монголы на стену идут. Когда-нибудь огрею дубиной. Запоёшь! Просил – меня будить опасно...
И, действительно, опасно. Никому теперь не уснуть. Прерваный сон наполняет Гришину голову энтузиазмом. Он отправляется в норильский рудник:
- Вот добурим забой,- рассказывает Гриша басом,- пальцы снова разжаты, после взрыва уйдём на два шага вперёд.
Теперь вскакивает Фарид. Бьёт Гришу по заднице кулаком:
- Ты в театре, придурок? Получай, скотина!
Сейчас Гриша спит. Савельев и Фарид смотрят в потолок. Каждый думает о своём.
- Лучшего советчика,- размышляет Сергей Петрович,- не найду. Этот татарин знает и входы и выходы. Он шопотом спрашивает:
- Ты Хатангу знаешь?
- В каком смысле?
- Я о таможне. Кое-что провезти надо.
- Большое? Маленькое? Рога? Камус? Золото?
- Не очень большое. Но... увесистое.
Фарид внимательно смотрит на Савельева.
- Понял. Зашёй в рыбу.
- А дальше?
- Бери билет в Волочанку.
- Зачем?
- Кто в село, не проверяют.
- Из Волочанки как?
- Самолётом в Дудинку. Пароходом до Потапова.
- В Потапово зачем?
- Кто в село, не проверяют. Дальше куда надо?
- В Москву. Не проверят?
- В Потапово нет проверял.
- Гостиница есть?
- Нету.
- А в Волочанке?
- У меня там баба. Живи у неё.
- Не приревнуешь?,- СергейПетрович удивлённо смотрит на Фарида,- шутит?
- Я в Казань. Торговать буду. Магазин есть. Склад есть. Торговля лучше любой бабы.
- Одна живёт?
- В комнате одна. В квартире восемь человек.
- Плохо,- говорит Савельев.
Фарид оголил розовые дёсны. Усмехается!
- Спроси у Баритона. И у него там баба. Учительница. В отдельной квартире. Семилетняя дочь вам не помешает.
- Спрошу,- решается Савельев,- может и он в Рязань к родной жёнушке подастся?
- Гриша!,- будит Савельев « Баритона».
Тот моргает глазами, осматривается.
- Ты куда после отстрела?
- К жене в Волочанку.
- К жене?,- удивляется Савельев,- в Рязани у тебя кто?
- Развёлся я.
- А дом?
- Зачем мне дом? Мне с ней и в волочанском бараке неплохо. А ты, собственно, о чём, Сергей Петрович?
- В июле-августе думаю попасть в Волочанку. Где-то жить надо.
- Так бы сразу сказал. Нас не будет – ключи возьмёшь у соседа. Я предупрежу.
* * *
Машины не пришли в предполагаемый срок. Явление в тундре обыденное. И никого, кроме Нины и Леонтьевны, это обстоятельство не взволновало.
- Жарили-парили,- сокрушается Леонтьевна,- хотела солдатиков накормить. Теперь всё куда? Выстынет, пока приедут.
Чугунки, сковородки, кастрюли завернули в телогрейки и оленьи шкуры. Чайники поставили в печке на тёплые угли.
- Натопталась за день,- жалуется Леонтьевна,- так бы здесь на лавке и упала.
Нина передёрнула плечами:
- И мне, тёт Тоня, чево-то зябко. Не хочется от печки уходить.
- Изнаружи морозит,- соглашается Леонтьевна,- такого раннего холода не припомню.
- Выгляну, тёт Тоня, нет ли машин. И я вздремну.
В сенях Нину обдало леденящей стынью. Взялась за дверное кольцо – железо «уку-сило» за пальцы. Холодное небо обожгло изморозью. Стылые звёзды, как глаза волков, безжалостные. Как у той волчицы мёртвой. Спаси и помилуй,- шепчет Нина. Пугает стоглазое чудовище:
- Видишь, какая у нас осень! Недолго осталось. Будет куда веселее! Пойдёшь проверять капканы и мы с тобой. Напомним, как в нас стреляла. Поиграем в «кто кого заморозит».
Нина крестится: - Сгинь, наваждение. И, как всегда, гонит от себя страх матюками. – Курвы вы, а не волки. Смотрите: в чём стою, дойду до воды. Здесь не вы – река главная. Ей поклонюсь.
Она решительно идёт вниз по тропе к проруби, где днём черпают воду. Легла на лёд, кулаком разбила тонкую намёрзшую корочку. Опустила обе ладони в упругое течение. Спаси и помилуй... Спаси и помилуй!
Тепло стало. Душа отряхнулась от страха. Звёзды как звёзды. Холод как холод. Как пришёл, так и уйдёт. Вернулась в избу повеселевшая. А руки прямо горят!
Леонтьевна ничуть не удивляется Нининому рассказу. В этих краях, по первости, со всеми так бывает.
- Ты в зоне кого поминала?,- интересуется Леонтьевна.
- Я? Божию мать, Марию-заступницу.
- Божию мать само собой. А Чулым поминала?
- В молитвах? Не помню.
- У меня дня не было, чтоб о нём не думала. Вода страх смывает. Ты меня взрастил, поил, кормил – помоги, Чулым-батюшка. Не допусти, чтоб заразилась чахоткою, сифилисом, проказою...
- Чахотка, тёт Тоня, и наших баб в бараке жрала. Сифилис и триппер так и в счёт не шли. Проказу не знаю.
- Человек в зверину преображается.
- И что?
- У нас одна, штоб от начальства отбиться, накрутила на себя. Увезли в презенторий. Там и заразилась. Говорили – гиеной стала.
Нина крестится.
- И меня, тёт Тоня, принуждали...
- И чево?,- Леонтьевна смотрит на Нину с интересом.
- Направили в баню. Думала – прибираться. Оказалось, майора мыть.
- Трахнул?
Нина усмехается:
- Нечаянно кожу со спины сняла. Вместе с прыщами. Орал будто яйца ему прищемили. Я, тёт Тоня, Саше девственницей досталась.
- Слава, те Господи! Хоть одна вывернулась.
- Я, тёт Тоня, за себя сегодня помолилась. За Сашу забыла. Теперь думаю: мы с ним одно – муж и жена. Так ничего?
- Жена-то жена, да небесные пути ваши разные..
Вдруг Леонтьевна нахмурилась:
- А ты, шлёндра, не забывайся. Ишь моду взяла. Без рукавиц, без шапки, в одной коф-точке на реку шастать! Скажу Митричу, уж он тебя ремнём по твоей красоте! Удальство выправит...
Прилегли обе на лавки у печки. Пригрелись и задремали. И дом затих. Потекло незаметное время.
И, вдруг, среди ночи, запел Баритон:
- Вот машины идут... через час их увидим... мне за то, что не сплю, дайте то, что я пью...
Спали, не раздеваясь. Подскочили, не понимая, что происходит. Леонтьевна вышла с лампой. В проходе между кроватями стоит человек в собачьей рыжей шапке Баритона, в его безразмерном полушубке. Орёт его голосом. Сам Баритон сидит на койке и пялит глаза. Кто, кроме Павлика, мог придумать такое?
- Ах, ты, шкода!,- взвилась Леонтьевна. Схватила веник и погналась за Павликом.
Митрич строго смотрит на веселящегося паренька:
- С огнём, Павел, играешь!,- и идёт к двери.
Далеко там, откуда прилетают самолёты, медленно двигаются огненные столбы. Несколько из них наклонились, падают. Лучи полоснули по холодному небу. Вот и следующая пара осветила небеса и пропала.
- Машины Гусиный Лог переходят,- догадывается Митрич. Шесть километров осталось.
- Ну, народ! Разводи котлы! Грей, парь, жарь! Мужикам по сто грамм. Женщины отказываются? Ага! Как все! Павлик, не нуди Леонтьевну. Своё получишь опосля. Чтоб стол мигом был полон. Большая команда приближается.
Мужики зашуршали за печкой валенками. Мнут в руках подсохшие рукавицы. Заработал движок. Загорелась лампочка над крыльцом. В её свете все такие красномордые! Телогрейки нараспашку. Не дунёт ветерок, пожалуй в ватниках жарко станет работать.
А машины красиво приближаются. Танцуют в тундре огненные столбы. И всё ближе, ближе, светлее становится кругом. Где такое, кроме как на Севере, увидишь!
Вот и первый железный зверь выполз на площадку у склада. Распахиваются кабины.
Выскакивают водители. Из каждой по двое. Солдаты в бушлатах. В одном КАМАЗ( е) два с половинкой человека прибыло. Невысокий плотный водитель несёт на руках ребёнка лет шести-семи.
- Руки мыть и за стол!,- командует Леонтьевна.
- Ух! Мастерицы здесь бабы устраивать неожиданные праздники,- удивляются приезжие.
Долгие часы перед глазами гостей были снег да морозный туман и , вдруг – тепло, свет, стол, уставленный, как для свадьбы. Каждому в стакан налито. Рыбный холодец украшен красной брусникой. Пельмени в кастрюлях под полотенцами. Мясо и жареное, и отварное. И печень, и языки – и ешь, сколько влезет.
И чего-то такое на тарелках серое, круглое, как галушки, в белых прожилках. Скромняга солдатик потянулся за незнакомым предметом, откусил и рассыпался в удовольствии:
- Что такое?
- Оленьи трюфели, - охотно объясняет Паша,- продаём капиталистам за валюту...
- Здесь растут?
- Ну, да! Местный жень-шень. Олень съест и выкакивает. Мы находим и несём Антонине Леонтьевне.
У солдатика задёргалось под подбородком. Встал, прикрывает рот рукой.
- Не слушай, сынок, трепача,- успокаивает его Леонтьевна,- энто бычьи яйца...
Того не легче! Солдатика свернуло. Выскочил с сени.
- Интеллигентный какой?,- замечает Паша.
Легко, свободно становится за столом. Потянулись руки к невиданному деликатесу и вмиг опустели тарелки.
Громкий гомон будит спящего в комнате Леонтьевны мальчишку. Заспанными глазами ищет отца. Леонтьевна подхватывает его, усаживает за стол.
- Как величать-то?
- Петруша,- неожиданно звонко отвечает мальчик.
- Чево наложить-то?,- спрашивает Леонтьевна.
- Всего...
Довольная-предовольная таким гостем, Леонтьевна пробирается к печке. Оказывается, там у неё припасено особое угощение для такого едока.
- Спать-то с кем будешь?
- С папой,- уверенно говорит мальчик.
- И с бабушкой-лапушкой,- раздаётся из угла. Звонко так, от Петрушиного голоска не отличишь. Все оглядываются на Павла. Но тот жуёт, как-будто он и ни при чём.
- Дядя пусть спит с бабушкой, если ему нравится. А я буду с папой,- подтверждает свой выбор Петруша.
Такого хохота не было в этой избе.
- Налей, мать, ещё по одной, иначе никогда не успокоюсь,- просит Митрич,- нам ещё грузиться... Пришлось налить всем.
Отдышались и начинается серьёзный разговор. Кому оставаться – кому работать. Кто внизу – кто на машинах.
- Сколько мяса,- спрашивает немолодой водитель у Митрича.
- Пустыми машины не пойдут.
- Всё ясно,- говорит водитель.- Но... компенсация будет?
- Само собой. Леонтьевна! Как ты рассчитала?
- По пять языков. По пять кило печени. Яйца брать будете?
- А как же!
- Ведро на два экипажа. И по одной туше каждому.
- На месте,- говорит Митрич и делает кошачий жест рукой,- приплюсуйте ещё по одной. Без этого русскому человеку нет удовольствия.
- Рогами не разживусь?,- спрашивает пожилой.
- Почему? Запиши Леонтьевна и по паре рогов каждому.
Восемьсот оленьих туш мужики грузили до полуночи. Желающие, отужинав, копают снег, выбирают рога. Фарид увёл в сторону скромного солдатика.
- Вашу часть туда-сюда гоняют?
- Ну да! С Нового года.
- Тебе сколько служить?
- Год..
Фарид участливо вздыхает:
- Технику начальство продаёт?
- Ну да. Гараж полупустой.
Узкие глаза Фарида становятся ещё уже. Угадал добычу и нацеливается. Бросается на поиски Ворона.
- Никита Митрич! С колонной уезжать буду.
- Что случилось?
- Армия технику продаёт.
- Пять дней ничего не решат. Приедет замена – уедешь.
Фарид мгновенно вскипает.
- Почему отказываешь? Всем было надо, я лез, шкура терял. Теперь мне надо – всё моё долой?
Митрич хмурится.
- Не кипятись.
- Один день всё решает. Такой вездеход куплю, вся Татария мой будет.
- Хорошо,- хмуро говорит Митрич,- уезжай. Только испортил ты песню на последнем слове. Позвоню Лексеичу, будешь в тамошней бригаде. Заодно и машину купишь. А мы, здесь, как-нибудь.
Фарид идёт собирать вещи. Павел уже спит. И Леонтьевна, и Нина, и Саша. Савельев ворочается в постели. Баритон приоткрыл глаз, смотрит на мечущегося Фарида. Сергей Петрович видит, что Баритон не спит, притворился, не желает прощаться с Фаридом.
- Гриша!,- зовёт он Баритона,- твой дружок тю-тю!
- Никуда он не тю-тю. Остынет. Не первый день его знаю.
Шофёры заправили баки. Разворачивают машины. Митрич машет рукой. Вот и последняя машина показала задний фонарь. На площадке, там, где раньше высился бурт оленьих туш, под фонарём, стоит человек с рюкзаком. Махнул машине рукой и идёт к Ворону.
- Я, Митрич, портить песни не умею. Ты больной приехал, а я что – сволочь?
* * *
Какой умысел преследовала Природа наделяя оленей « миграционным» компасом и стадной « покорностью»? и зачем Человек наделён Природой не только разумом, но и беспредельной жестокостью.
В который раз многотысячные стада беззащитных диких оленей выходят на заснеженную реку под дула карабинов и заснеженное полотно реки снова и снова напоминает поле древневековых сражений. Куда не взгляни – трупы. Не человеческие – оленьи. Затем река покрывается вешками, напоминает неубранное , ушедшее под снег помидорное поле. Наконец, оленьи туши свезены к зимовью, уложены в бурты. Следы людей и снегоходов заметает новым снегом. Мощные машины увозят по зимнику добычу в город. Охотники пробуют отоспаться. Но следующая « волна» высоких мускулистых ног, сильных уверенных спин, гордых рогов, извергающих пар ноздрей и пугливо-покорных глаз вытекает на реку из холодных глубин тундры.
Несколько раз приезжают автоколонны на промысловую « точку» к Ворону. И, наконец, появляется Лексеич. Долго сидят на кухне с Митричем и Фаридом, решают судьбу бригадного имущества.
Вся крупная техника: ПЭСка, « Бураны», утварь и инструмент грузится в машину. Кисельниковым остаётся два десятка оленьих туш, Фаридов « Буран» без одной « гуски», бочки с бензином и соляркой.
Митрич долго томится, и напоследок решается. Вручает Нине бесценный подарок. Топографические снимки Пясинской и Хатангской тундр.
- Чтоб не рвать боле душу,- поясняет он.
Прощальные слова, поцелуи, пожатия рук... И... всё! Уехали. Как-будто здесь никогда никого не было. Нина и Саша одни у склада. Снег... мороз... сумрак... Тишина. Космос. И снова страх ползёт к сердцу женщины. Как тошнота. Вдруг никто никогда сюда не вернётся. В Сашиной руке мелко дрожит её рука. Но он не понимает её состояния. Он радуется.
- Думал не дождусь, когда уедут. Будем печь топить – не замёрзнем. ...любить и спать... любить и спать... Хорошо!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Когда полярная ночь окончательно сжигает полярный день, дикий песец из грязноватого существа превращается в пушистого, белее снега, красавца.
У могильника с отходами Саша прихлопнул одного зверька лопатой. Вместе с Ниной тщательно исследовали мех и не нашли ни одной серой ворсинки. Пора начинать промысел. Разложили на столе карту. Угодья Кисельниковых – полторы тысячи квадратных километров безлесой тундры. Семь рек и речушек. Несколько десятков небольших озёр. В прошлом году Саша с напарником делились. Каждый промышлял на своём берегу. Посылать в тундру Нину одну рано. Саша экзаменует новичка. Прикрыл карту рукой: едем! Нина прищурилась:
- Еду на запад до Налимьего озера... Вдоль левого берега на юг до речушки... название стёрто – пусть будет Стёртая.
- Сколько километров до Стёртой?
- Пятнадцать. От неё на Запад до пограничного ручья – двенадцать. Теперь домой. На восток до Стёртой, на север до Налимьего и от Налимьего до нас. Но можно и не так. Пятнадцать на север вниз по ручью. И на восток восемнадцать до избы. Два «путика» одним заходом.
- Поедешь первой,- соглашается Саша.
На следующий день два снегохода с высоко гружёными нартами пронеслись мимо склада, покачались в широкой колее, оставленной машинами на продуваемой площадке, да так и не засыпанной снегом. Круто развернулись на запад. На пол-пути до Налимьего Саша остановился, вытащил из-под брезента сетку с вонючей, заквашеной в яме рыбой, привязал к нартам. И потащил волоком. Расчёт такой: песец устремится на запах «деликатеса» и наткнётся на приманку в капкане.
Вокруг Налимьего озера берег крутой. Густо поросший тальником, хилой берёзкой и редким ельничком. В корнях привольно плодится северная мышь – лемминг. Корма достаточно и песца вокруг озера много. Не раз в летнее время Саша наблюдал обильные выводки на Налимьем. Забавную игру щенят при ловле мелкой рыбешки – гальяна.
В прошлую зиму взял он на озере восемнадцать «хвостов». И все самого лучшего качества. Здесь поставили десять капканов.
За озером началась обширная лайда. Простор, ровный, как степь. Удобный для езды, но пустой для промысла участок. А, вот ехать по снежному полю, по укатанному ветром насту: не сторонясь, не угадывая присыпанных снегом озёрышек – одно удовольствие! Задумаешься о своём. Иногда запоёшь. Зимой только так и спасался. В избе думы тяжёлые, беспросветные. Легко умом тронуться. Один жил – чего не испытал. Не чаял когда ночь кончится. Теперь чево!? С такой бабой в тундре жить можно. Вон она впереди, моё солнышко...
* * *
Для Нины Сашина подстраховка ни к чему. За оленями носилась – изучила угодья. Но присутствие Саши радостно для неё.
- Мы как подурели,- улыбается сама себе,- три дня не выглядывали. Крыльцо занесло под козырёк. Нельзя так увлекаться друг другом. Без этого жила – теперь не смогу... Вернёмся домой, пусть снова делает всё по-своему. Я не против. Знала, что с ним будет хорошо, но чтоб так – не надеялась. В тундре можно неплохо жить. «Буран» сломается – лыжи есть. Карабин... лопата... топор... От волков отстреляюсь. К реке выйду...
- Не волков, людей бойся,- вдруг ясно, как на яву, слышит она предостерегающий голос Леонтьевны. И холодок обежал волосы. Прошлое догнало её. Ещё солнце выглядывало и снег таял в реке, чистили они с Леонтьевной рыбу. В смуглых, скрюченных пальцах старухи толстый муксун вертелся, разевал розовую пасть и чавкал, как поросёнок. Уваристая уха готовилась. Тогда и обмолвилась Нина неосторожно:
- Мне, тёт Тоня, волчица та сиськастая покоя не даёт. А так, жить в тундре можно неплохо...
- Не волков, людей бойся,- сердитым сипом предостерегла Леонтьевна.
- Люди у нас хорошие,- удивилась Нина, думала, что Леонтьевна имеет в виду бригаду. Та неодобрительно буркнула. На том разговор и иссяк. И вот снова. Слово в слово. С Леонтьевной чево-то?,- раз всплыла в памяти. Или с Митричем чево? Хотела бы повидать стариков.
* * *
До праздников «оброк» наберём,- думает Саня – всё что сверх – наше. Сноха с Нины мерку сняла – теперь шубу шьёт. Где братан такую крохотулю высмотрел? Снуёт, как белочка. Мастерица! Что привожу – всё пристроит и продаст.
- Мне,- говорит,- песцы не идут, я в песцах, как одуванчик. А из Нины я королеву сделаю.
И сделает. В феврале, пока тепло, поеду. Привезу шубку. Пусть она передо мной повертится. Бабы это любят. А я, ныр к ней под шубку! И королеву на кровать. Э-э-эх!!!
* * *
Забеременею,- думает Нина,- уедем в город. На руднике Саша получит комнату. А я бы тренером пошла. По стрельбе или лыжам. Только без диплома зарплата никудышняя. Давно надо было учиться. Пожить бы ещё так два-три года! От добра добра не ищут.
* * *
На «путике» от Стёртой до «пограничного» ручья и вниз вдоль берега по увалам они рассчитывали «зарядить» два десятка капканов. Но зверьки так густо испунктирили снежный целик и так часто попадаются на глаза остатки пиршества песцов – окровавленные перья куропаток, что охотники стали устраивать ловушки на каждом километре. Капканы выгораживают плашкой. Отмечают вешками. Материала идёт много. Нарты заметно пустеют. К Налимьему озеру подъехали налегке. Нина притормозила. Сошла на снег. Достала лыжи. – Намерилась проверить ловушки? С ума сошла!,- догадывается Саша,- ну и напарницу Бог послал! Восемь часов в тундре, остыли насвозь.
- Гони домой!,- машет он Нине. И видя, что та упорствует, показывает Нине кулак.
Местность к реке снижается. Занесённая снегом крыша избы уже отличима от прочих сугробов. Ветер слизывает с трубы бурый дымок. Неуж-то гости в избе? Растапливают печку. Кто бы это мог быть? У крыльца в снегу свернулись в кольца собаки. Значит, местные. Только они аргишат по тундре на собачьих упряжках. А упряжка знакомая. Фадея Сотникова с Пясины. И нарты его.
Они загнали технику в гараж. Прошли по расчищенной от намёта дорожке. Недалеко на снегу темнеет пятно свежевысыпанной золы. Гости чистили печку. Кто, кроме соседа так уверенно распорядится по хозяйству?
- Дядя Фадей много чего расскажет. Из города едет,- радуется Саша. И Нина рада. – Без людей плохо,- думает она.
Саша не ошибся. У печки сидит Фадей, не старый ещё долганин, чьё зимовье в сорока километрах от избы Кисельниковых. Фадей многодетен. Старшие живут в Норильске. Младшие в Дудинском интернате. Зимой Фадей и Дарья Сотниковы, как и Саша с Ниной, живут одиноко. Фадей радуется встрече. Тянет руки для пожатия.
Саша обнял его. Как-ни-как полгода не виделись. Гость, не скрывая интереса, рассматривает Нину с ног до головы. И со всех сторон, как олениху на торгу.
- Однако, хорошую бабу приволок,- причмокнул языком,- народ много весёлого судачит. Есть говорка – баба большое понятие в нашей жизни имеет. Путик ехала – замок не вешала. Шибко хорошо мне делала.
Нина смеётся.
- Дядя Фадей,- удивляется Саша,- чево нам прятать? Разве что бутылку. Так мы её сейчас приговорим.
Не жалея угля, раскалили печь. Разогрели ужин. Скипятили чай. Нина вынесла корм собакам. Выпили за встречу и знакомство.
- Неплохо бы,- говорит Саша,- твою тётю Дарью с моей Ниной познакомить.
Фадей удивлённо, как со сна, смотрит на собеседников.
- Однако вышло не знаешь... моя Дарья убили.
- Убили?!
От спирта и нахлынувшего горя Фадей совсем запутался в русском языке. Саша с Ниной с трудом выспрашивают подробности трагедии. Застрелили Дарью в сопках. Недалеко от города. Товар и «Буран» забрали. Убитую нашли в городе под домом, между сваями.
- Как Николая,- удивляется Саша, вспомнив прошлогоднюю смерть напарника.
- Когда это было?
- Месяц, однако, будет.
- Так может в городе убили?
- Собака хОзяйка место лучше знает. Сын искал. Я искал. Тебе знакомая вещь нашёл.
Фадей порылся в мешке и выложил на стол меховую перчатку. Как не узнать её Саше? Среди сотен других узнал бы. Два года назад, за этим столом, сидел Николай и отрезал на правой перчатке мизинец. Был он ни к чему. Так как и пальца у Николая не было.
- Пустой рукав мешает,- подтрунивал над собой напарник. И стягивал дыру белыми нитками по чёрной коже.
- Разгильдяй,- подумал тогда Саша про себя,- палец по дури потерял и снова тем же концом по тому же месту. Эта цепочка добром не закончится,- почему то решил Саша, суеверный как все таёжники. И как в воду смотрел.
Он сдвинул посуду и разложил перед Фадеем карту.
- Где это место?
Долганин быстро разобрался в реках, озёрах, возвышенностях.
- Однако,это...
- Так и думал. Здесь, как ловушка,- сказал Саша и сделал на карте пометку.
Зимник, петляя по тундре, в десяти километрах от города приближается к сопкам. Наверху, на плато, работает рудник. Но это так высоко и так далеко, что шума рудничных машин отсюда не слыхать. Геологи пошли дальше за сопки. Засыпали у подошвы горы несколько озёр и болот. Насыпь идёт вплотную к склону. Заедешь на этот участок дороги и уже не свернёшь. Слева гора. Справа обрыв. Саша задумался. По этой дороге и он возит пушнину брату. Другой нет.
- Кто-то знал, что Дарья едет?,- спросил у Фадея.
- Однако письмо посылал. Вездеход в город возил.
- В милиции сказал?
- Плохо делал, всё майору сказал. Хотел тюрму меня толкать. Песец, ругался, нельзя продавать...
- Мой напарник,- думает Саша,- никому не писал. Может, заезжал на буровую за водкой?
- Теперь Вы как?,- спрашивает Нина у дяди Фадея,- к детям поедете?
- Тихонько буду. Жену думал искать. Жены нет – сам умирать буду.
- Дай Вам Бог найти хорошую женщину,- участливо говорит Нина. И они втроём допивают оставшийся спирт.
* * *
Гость уехал и у молодых потянулась однообразная жизнь.
Полтора месяца прошли в трудах, как один день. Пушной «урожай» собрали богатый. Песцы бросаются в капканы за тухлой рыбой как коты на валерьянку. К февралю в холодном чулане скопился товар для годового расчёта по «обязаловке». План сдачи куропатки и зайца решили «закрыть» сразу. Песца придержать. Сдать только половину плана. Сорок «хвостов» отвезти брату в город.
* * *
В феврале начались ежедневные метели. Для подобных поездок время наступало удобное. Темно и холодно. Ветер сечёт лицо. Вертолёты природоохраны, как правило, «на приколе». А милиция в такие дни предпочитает из гаражей не выезжать. Загородные дороги мгновенно переметает. Вот и пойми, как в такую пургу убийца может стеречь свои жертвы? Не сидит же он сутками за камнем в сугробе?,- рассуждает Саша.
Вместе с Ниной они изучают все повороты, изгибы, спуски и подъёмы зимника. Саша по нему ездил не раз. Пятьдесят километров еду – не за что глазу зацепиться. Здесь, справа, рядом с дорогой буровая вышка. Мой «Буран» с вышки, конечно, виден. Но дорога то одна – зимник! Никто раньше меня до насыпи не доедет. Пустятся вдогон – отстреляюсь.
- А рация?
- Какая рация?
- На буровой рация есть?
- Я и не сообразил,- удивляется Саша,- от вышки до сопок час езды. За это время не только с рудника, из города успеешь доехать. Значит так: подъезжаю к насыпи...
- Подъезжаем,- поправляет Нина.
- Ты не поедешь.
- И ты один – тоже.
- Как всё представляешь?,- идёт на уступку Саша.
- Не доезжая сопок, станешь на лыжи. Выйдешь из зоны обстрела. Идёшь в город. Можно через карьер, в сторону озера Пясино. Но это далеко. Ближе через плотину.
Саша задумался: - А ты?
- Еду обратно.- Он недоверчиво смотрит на неё.
- Знаю я тебя. «Снимешь» того, что в камнях.
- Будет погоня – прикрою.
- Если их двое?
- Зря под пулю не полезу.
- Откуда только «бакланы» берутся?,- зло выругивается Саша.
Выехали спустя сутки. Ветер попутный. Северный. Но дует так, что кажется: мотор отключи, всё равно не остановишься. Зимник угадывается с трудом. В снежном молоке ехали целую вечность. Даже сомневались – не сбились ли с пути. И, наконец, услышали как гремит железо на буровой. Вышка в пурге различается слабо. Она, как застывшая тень гигантского дерева. И фонарь над тенью подобен зависшей звезде. Пролетели мимо на предельной скорости. Неслись, пока не кончилось горючее. Остановились. Заправили бак. Попили чай.
- Может так и поедем. Вдвоём?,- предложил Саша.
- Не дури. Двоих убили.
За руль села Нина. Отмерили ещё два десятка километра. Показались сопки. Пурга пошла на убыль. И уже не может зашторить контуры гор. Саша стал на лыжи. Расставаться с Ниной не хочется.
- Поднимусь наверх и оттуда его достану. Поедем к брату вместе.
Нина задумалась.
- Он не один. Как решили – так надёжнее.
* * *
«Буран» спрятали за высокий ледяной заструг. Саша оттолкнулся, съехал вниз. И скоро превратился в едва заметную точку. Кто это: человек или зверь? – понять теперь трудно. Нина расчехлила карабин и, пригибаясь, прячась за насыпь, пошла вперёд. На отдельных участках, там, где снег глубокий и топкий, она передвигается на боку, держа карабин над собой. Как-будто переплывает реку. У закругления дороги зарылась в сугроб.
- Надо ждать,- думает она, вжимаясь в сыпучий снег,- если на склоне кто-то есть и видел Сашу, он должен выйти из укрытия. В тёплом заячьем белье несколько часов выдержу,- настраивает себя Нина.
Пурга заметно стихает, превращается в мелкий снегопад. Но здесь, у выхода из-за сопок на простор долины, ветер ещё бушует. Хлещет в пространство бешеными порывами. За поворотом, за сопкой соберёт силы и летит шлифовать заснеженые склоны. Нина прячет голову.
- Ш-ш-ух!,- проносится над ней. Минута передышки и новый порыв летит. Один... два... десятки раз так.
Вот прошумел очередной накат ветра. Но гул почему-то остался. Нина прислушалась. Машина на дороге! Вжалась в снег ещё плотнее. На насыпь выскочил снегоход. В десяти метрах от неё остановился. Трижды звучит сигнал. Там, где темнеет каменная грядка, что-то большое отделилось от камней. Человек с ружьём бежит к снегоходу. Показывает рукой туда, куда ушёл Саша.
Новый порыв ветра накрывает сопку. Тот, что с карабином, прячет голову за ездока и старается перекричать и шум двигателя и ураган:
- Успеем встретить на плотине!,- слышит Нина.
- Где второй?
- Повернул назад.
- Почему повернул? В снегу сидит. Я не встретил...
- Пурга... не видно...
- Прыгай, Иван...
Иван падает в нарты. – Через секунду будет поздно,- понимает Нина и стреляет в сидящего за рулём. Снегоход на скорости делает рывок, но водитель, в последний момент, круто завернул руль. Машина летит в обрыв. Тот, что в санях, скатился в снег. Он без ружья. Пригибаясь бежит по дороге за сопку. В душе у женщины ни жалости, ни страха.
- Они так и я так,- стреляет в человека как в оленя. Чтоб не мучился. Несколько минут выжидает. Осматривается. Всё тихо. Никого живого. Сопка. Снег. Ураганные налёты ветра. Теперь изъять пули! Посомневавшись минуту, идёт к тому, кто лежит в колее. Он мёртв. Рана сквозная. Ножом режет одежду. Рассекает там, где кровоточит. Запустила в рану руку. Выловила металл. Ездоку пуля попала в горло и вышла наружу. Нина долго ползает на дороге, стараясь найти пулю. Но не находит. Бежит к своему «Бурану». Прежде чем сесть за руль, долго держит руки на ветру – чтоб кровь замёрзла. И, только потом, надевает рукавицы. Всё с себя сожгу,- решила.
Страх пришёл незаметно. Едет, плохо понимая, куда и зачем. – Стала убивицей!
- Как доказать, кого она убила? Прощайте все: Саша, маманя, сестра! Наколдовала всё-таки, зверюка серая! Божия мать, родненькая, сделай так, чтоб пурга разгулялась небывалая и замела всё, что произошло. Пусть всё будет как раньше...
Не помнила, как проехала буровую. Как вошла в избу. Помнит только, что доставала водку. Выпила два стакана. Не помня сколько, мучилась в страхе и, наконец, уснула.
* * *
Проснулась и не знала, чем заняться. Голова существовала отдельно от рук. Хотела выехать на путик, но засигналила рация. В диспетчерской был Саша. Обрадовалась несказанно. И покрылась холодом одновременно. У Саши было хорошее настроение.
- Есть много новостей,- сказал он. И, услышав что-то необычное в голосе Нины, добавил,- в основном хороших.
- Спасибо,- ответила Нина.
- Прилечу, как распогодится. Никуда не уходи. И прошептал тихо: - Любимая!
- Жду, любимый,- сказала она и заплакала. Плакала долго. Выплакивала страх и жалость к себе.
* * *
Вертолёт, зафрахтованый промысловым предприятием, должен был забрать груз на трёх охотничьих «точках». Две из них на правом берегу Енисея. Третья на правом притоке Пясины. До Пясины он не долетел. Рухнул в снег. Погибли двое пассажиров. Один из них был Александр Кисельников.
* * *
Стихло и просветлело. Нина ждёт Сашу. Знает, что с ним будет легче. Выходит, прислушивается. Небо пустое. Извелась. Хочет звонить в диспетчерскую. Но диспетчер сама вышла на приём.
- Нина Иннокентьевна!,- непривычно официально обратилась к ней пожилая диспетчерская,- Ваш «Буран» на ходу?
- Началось,- думает Нина, обмирая со страха.
- Да, на ходу,- нашла силы ответить. Что случилось?
- Вы можете приехать?
- Зачем?
В ответ долгое молчание и чей-то посторонний шопот. – Милиция,- решила Нина,- дождусь Сашу. Без него не поеду.
- С Вами будет говорить брат Вашего мужа, Николай Ильич,- как сквозь сон слышит она.
- Нина!, приезжай... у них проблемы с техникой...,- голос дрожит,- с Сашей несчастье.
Сердце у неё оборвалось.
- Он жив?
- Умер...
- Е... д... д... у,- шепчет Нина, заикаясь.
Машинально выключила рацию. Встала окаменевшая. Страшно закричала. Не кричит – воет. Этот крик пугает её, но остановится не может. Выкричала из души что-то тёмное. Мечется по избе. Видит в зеркале своё отражение. Себя живую. Сдёрнула проклятое стекло со стены. Ужаснулась тому что сделала.
- С ума схожу... в это зеркало смотрелся Саша.
Стекло под ногами напомнило ей, что всё услышанное произошло наяву. Стала медленно и тщательно собираться в дорогу.
На горке убитых не было и снегоход увезли.
Она помнит, что недавно здесь была и чего-то боялась. А чего?,- вспомнить не может. Волчицу? От неё что-то ужасное должно было прийти. Так и пришло,- вдруг осознаёт она,- в ужас еду. Саши нет и мне незачем жить.
Её ждали. Саша был в морге. Для близких тело погибшего вывезли из холодильника в холодный тамбур. Упала на него. Отогревала губами холодные щёки. Просила не увозить. Когда оторвали от мёртвого, плакала и скулила, как обиженная девочка.
* * *
Хоронили Сашу на «материке», в Боготоле. Где Илья Иванович купил молодым дом. И куда теперь намерились переехать сами родители. На кладбище и на поминках Нина была сама не своя. Не скажут ей – набрось шаль! – так и пойдёт по холоду. Казалось – задумалась навеки.
- И куда что девалось?,- удивляются старухи,- и чево Севера с людьми вытворяют?
- Глаза от Клавдии прячет. Чевой-то у них промеж собой,- примечают соседки, поглядывая на опущенную голову женщины.
Клавдия Трофимовна, ослабевшая от непомерного горя, полуживая и полубезумная, ловит такой шепоток как лекарство.
- Невестушка то жива, а сынка нету... думали присмотрит, охоронит... И э-эх!,- не сдержалась мать, выкрикнула свою боль.
За столом загомонили. Опьянел народ. Нина ничего не видит и не слышит. Не о том думает. Лицо белое. Губы бескровные.
- Прости, маманя. Я беду в семью привела. Застрелила с вертолёта волчицу щённую. А она, ведьма, одним укусом и меня и Сашу. Жить без него не хочу... Не хо-о-о-чу-у!!,-завыла. Забилась в судорогах. Собирает в жменю скатерть.
- Тронулась девка!,- ужаснулись люди.- Куприяновна! Помоги!,- орут в один голос.
Вывернулась из-за стола седенькая старушка. С седыми усиками под крючковатым носом. Растолкалась сквозь мужиков, удерживающих Нину. Поймала её ладонь в свои кулачишки. Приказала:- пойдём, девонька, в другую горницу. И Нина послушно поплелась за ней.
- Так что за волчица такая? С какого самолёта стреляла? Рассказывай как есть.
Нина стоит загипнотизованая. Смотрит на бабушку как первоклассница на учительницу. Старается пояснее высказаться, а себя видит словно со стороны.
- Опосля молилась?,- уже чуть помягче спрашивает бабушка.
- Молилась... на реке. Страх сымала.
Нина снова видит волчьи глаза в небе, чувствует ладонями тугую струю воды и холод, идущий со льда. И о том, что себя в молитве помянула, а Сашу забыла, и это бабушке рассказала.
- Не кори себя, голубица,- ласково успокаивает её Бабушка,- не дошла твоя молитва к Тому, кто спасает. Кто тебя учил так молиться?
- Леонтьевна.
- Энто кто тебе будет?
- Повариха наша. Балахтинская. В тюрьме молилась...
- Она тебе не пример, она страдалица. В клетке находится. А ты свободная. Река пустого не признаёт. В церковку надо иттить. Святой водицы взять. Напоить поток.
- Церковь оттуда далеко.
- Да хуть тыща километров. На коленях люди в Храм ползут. Дашь, сколько не жалко, я тебя научу.
Пошли к странной бабушке. Дом её, как улей, засыпаный снегом. Сладко пахнет детской плотью. Достала графинчик со Святой водой. Принесла из сеней топорик, цветастую чашку. Перекрестила всё. Нагрузила сумочку. Сунула ножки в валенки. Отправились на Чулым.
Долго шли по заметённой снегом дороге. Спустились к Чулыму. Нина подновила топором прорубь.
- Водицу прольёшь,- учит бабушка,- разведи волну руками. Ставь ладони против течения. Повторяй:
- Здравствуй, вода Ульяно, земле Татьяно, колодец Яков! Благослови воды набрать для молитвенного крещёного причащения. Первый день – понедельник, другой день вторник, третий среда – это на помощь вода. Ты, земле Татьяно, и ты, вода Ульяно! Очищала ты коренья и кременья, очищай сердце моё и от страха, и от крови, и от нутра-живота. Выливаются испуги-переполохи за пороги, с костей, с мощей, с жилочек, с прожилочек, с ретивого сердца, с алой крови, с буйной головы. Аминь.
Туман в её мыслях рассеивается. Загорелись светлые искорки не забытых её душой надежд.
- Помоги мне,- неожиданно для себя сказала Нина,- пусть родится у меня ребёночек. Я его Сашей назову.
Тепло рукам в воде. Лежать бы долго. И в воду смотреть.
- Вставай, голубица, замерзаю,- похлопала её по спине бабушка.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
В очередной раз её жизнь, как тулуп, вывернулась наизнанку. Нет семьи, нет дома, нет денег. Всё, что заработала на отстреле, в одночасье, превратили в сущие пустяки ель-цинские реформы.
Успела купить кое-какую скотину, да одеть ребятишек. Деньги за пушнину ушли на похороны. Сашин карабин и пакет с песцовой шубкой на месте аварии не нашли.
Был бы у неё от Саши ребёночек или беременность от него, осталась бы она для семьи Кисельниковых навсегда снохой, невестушкой, родным человеком. А так: пришла и ушла. Словно Саша не любил, а шесть месяцев сожительствовал.
Она вернулась на Север и сразу поняла, что ещё одна ниточка, соединяющая с прежним счастливым миром, натянулась и вот-вот оборвётся.
Уже не теплоту родства, а только лёгкую настороженность деловых земляческих отношений ощутила она в доме Николая, брата Саши. Побывала у них один раз и больше не пошла. Одно желание у неё – уехать в угодья. Остаться наедине с памятью о Саше. Забыться в работе. «Буран» в совхозном гараже. Переоделась. Вывела машину за ворота. И, в последний момент, всплыло в памяти, что нужно отчитаться за похоронные расходы и забрать аккамуляторы для рации.
Главбух, Мария Ефимовна, увидела её и вышла в расчётный отдел. Нина слышит как она распорядилась: - Полчаса меня нет...
Вернулась и закрыла двери на ключ. Быстро осмотрела поданные Ниной квитанции и билеты, и отложила бумаги в сторону.
- Здесь порядок,- сказала.- Теперь знакомимся. И протянула Нине несколько листов. Это были Акты ревизии в избе и в хозяйственных постройках промысловика Кисельниковой. Подписано заместителем директора, двумя рабочими и майором милиции. Все фамилии незнакомые. Нина пробежала глазами по цифрам. Из того, что они с Сашей оставили для сдачи в зачёт плана, исчезло тридцать песцовых шкур. – Вор,- подумала Нина,- хапнет всё. Значит, кто проверял – тот и взял. И возмутилась.
Мария Ефимовна подошла к ней вплотную и тихо сказала: - Надо подписать... Стояла опустив голову. Явно на что- то решаясь:
- Видишь – чьи подписи стоят?! Игорь Лексеич звонил из Сочи. Идёт следствие об убийстве двух человек на дороге в сопках. Не надо,- сказал,- дразнить гусей.
Нина подписала акты.
Аккомуляторы для рации распределял новый заместитель директора. Нина пошла к нему.
Кабинет Лексеича перестроили. Заложили кирпичом прежнюю дверь. Завели приёмную с секретаршей. Нина как вошла, так и онемела: больно знакомая бабёнка за телефонами расселась. Никак из Абакана. Киношница! Кто её сюда притащил? Старого козла в кабинете увижу? Хотела поздоровкаться, да опомнилась: - Шапку не сниму и голоса не подам. Только прошлого сейчас мне не хватало. Молча протянула накладную. Секретарь ушла подписывать и быстро вернулась.
- Юрий Васильевич ждёт!
У окна, спиной к Нине, стоит высокий грузный человек. Плешивый, но не старый. Наблюдает возню собак под окном. На подоконнике тарелочка с мясом. Швырнёт через форточку очередной кусок и радуется вою, визгу, лаю. Удовольствие для него, как от музыки. Притопывает оленьим унтом.
Нина прокашлялась. Он испуганно повернулся. И, сразу, руку в карман.
- Пуганый,- удивилась Нина,- с хлопушкой ходит.
- А-а! Садись. Явилась?,- и указал на стул.
- Не тот. Тому в сыны годится,- отлегло с души у Нины.
- Акты подписала?
Нина кивнула головой.
- Олени в складе откуда?
- После отстрела.
- По документам всё привезено...
Она к такому вопросу готова.
- Весной ещё найдём. Пойдут песцам на подкормку.
У мужика под левым глазом дёргается шрам. Снесено половина брови. И на лбу вмятина.
- Пуля? Нож? Свинчатка?,- пробует понять Нина.
Снова как-будто прицелился.
- Супруг уехал в город на лыжах?
- Его не трогай,- вспыхнула Нина,- он мёртвый.
- Отвечай!...
- Ты не прокурор,- хотела огрыгнуться, но сдержалась.
- Как да на чём – не знаю.
- Милицию вызвать?
- Я охотилась.
Подстреляный внимательно рассматривает её.
- На лыжах охотилась?
- На «Буране».
- Второй «Буран» где был?
- В гараже. Там и стоит.
- Значит – ушёл на лыжах?
- Не знаю. По записке не ясно.
- Где записка?
- Сгорела в печке. Написал: еду с другом.
- Кто такой?
- Пол-года жили. Его друзей не знаю.
- Не ты его попутчицей была? Он ушёл, а ты мужиков постреляла.
- Каких мужиков?
- В милиции расскажешь. Возьми повестку.
Он нехорошо улыбнулся. Как оскалился:
- Одна в тундре жить не будешь. Не положено.
- Знаю,- ответила Нина.
Вызвали дежурный «ПАЗик». Новый «босс» проводил её до выхода из приёмной.
В автобусе Нина рассмотрела повестку. Фамилия майора была та же, что и на Акте ревизии. И «недостреляный» в ревизии участвовал. Одна компания!
* * *
Нина тряслась на холодном сидении старенького служебного автобуса и изумлялась тому, что «недостреляный» ничего не спросил о её прошлом. Скрытничает,- решила. С майором он везде вместе, а милиция обо мне всё знает. Я у них на учёте. И ещё потому, что «босс» начал распросы с такой ерунды, как два десятка оленьих туш, когда речь идёт об убийстве людей, она поняла, что они о чём-то догадываются, но доказательств у них нет.
- Не задержат,- думает она,- получу аккомуляторы и только меня видели!
Всё у неё получилось по самому лучшему варианту. Следователь оказался простачком. Долго расспрашивал, где она училась стрелять. И, действительно ли она мастер спорта.
Нина даже засомневалась – не на работу ли в милицию её вербуют. На вопрос: - Зачем Саша уехал в город? Она ответила, что в марте у неё день рождения и он обещал купить ей на рынке шубу. Напоминание о шубе майору было явно не по нутру. Он даже дёрнулся. И Нина поняла, что её шубу сейчас носит жена майора. Она хотела, вдогонку, спросить и о пропавших песцовых шкурах, но раздумала. Подумает – под него рою. И станет защи-щаться. А как это делает милиция, она хорошо знала.
Когда спросил, знает ли она, зачем её вызвали, она ответила, что знает: её подозревают в убийстве двух человек на дороге в сопках. Ей об этом два часа назад рассказал Юрий Васильевич. Майор рот раскрыл. Потом вынужденно улыбнулся. Попросил подробно описать день, когда случилось происшествие. Подсунул на подпись обязательство о невыезде. И отправил её на все четыре стороны.
В двенадцать часов она была на зимнике.
* * *
- Еду,- думает Нина,- а куда еду, сама не знаю. Жутко будет в пустой избе. По уму – развернуться бы, да в аэропорт. И к мамане.
Ночью, допоздна, не гасила лампу. Отцедила всё увиденное и услышанное. Отстоялись мысли.
- Теперь меня не проведёшь. Чего боялась Мария Ефимовна? А Лексеич? Думают: не совладаю с собой. Наделаю глупостей. А дальше в лес – больше дров. Снова меня мафия окружает. Пушнину хапнули. Повидала таких в Решётах. Их не корми – дай поглазеть на сцепившихся собак. А улыбочка его, подлая!? И она запомнилась. Сама жить не могу. По технике безопасности. Кого-то пришлёт. Не бабу. Мужика. За мной наблюдать. На «крючок» ловить будет. Потом используют. Не зря майор битый час о спортивных успехах расспрашивал. Как буду жить с чужим человеком?
- Приехал бы Павлик,- неожиданно для себя загадала Нина,- рожу от него. На отстреле заработаем. И на Чулым! И ему по тундрам хватит шататься... Что это я? Сучкой стала,- опомнилась Нина,- не успела мужа схоронить – о Павлике вспомнила.
Она испуганно оглянулась.
* * *
Ещё оставалось полтора месяца пушного промысла и Нина, сознавая свою неопределённость, решила брать то, что лежит ближе. Сняла капканы с дальних участков и расставила вблизи избы. «Могильник», с отходами отстрела, «заминировала» так, что в тёмное время опасалась приближаться к изрытым зверьками сугробам. Собрала полсотни шкурок и половину увезла Николаю. Сошлись на том, чтоб продать и купить валюту, которой бойко торговали все норильские банки. Вернулась в угодья и сразу вышла на связь с «боссом».
- Юрий Васильевич, есть пушнина...
- Привезти сможешь?
- Последний месяц промысла – времени жалко.
- Сколько хвостов?
- Тридцать высшего качества.
Молчание... Шопот...
- Завтра в четыре на буровой вышке буду ждать в вездеходе. Привезу справку...
Выехала рано. День тихий. Небо чистое. Ни тучки, ни ветерка. Морозит по-зимнему, но дышишь весной. Солнце ещё не вышло, а мартовские сугробы уже поймали зарю. Блестят, играют огоньками. Но красота и спокойствие пробуждающегося полярного дня пока бессильны перед кошмарными предчувствиями, владевшими женщиной ночью. Спала Нина в обнимку с карабином. И сейчас тревога не покидает её.
- Не тот кусок,- рассуждает она,- чтоб за ним такому барину полста километров трястись. Чем-то я им не по нутру. Надо поостеречься. Хорошо придумала – потайной карман вырезать. Карабин зачехлён, а пальцы уже на курке. Не всякий дотумкает. Явлюсь пораньше. Зайду на буровую. Не все там бандиты. Свидетели будут, что я была такая. Утешась своей защищённостью, и повеселев, Нина возвращается к тому, о чём неустанно думает который уже день: кого пришлют ей в напарники? Пушной промысел заканчивается. Кого бы не прислали – много она не потеряет. Что будет до него – припрячет, что при нём – сдаст. Но как жить с чужим человеком? – Приехал бы Павлик,- снова уносится она в приятные раздумья,- буду спать, войдёт, станет на колени, как тогда. Зачем,- спрошу,- пришёл? Замёрз, пусти погреться! Ладно, скажу, пущу, только без баловства. А у него одно баловство на уме. Сразу руку под рубаху...
Желание в ней поднимается и вся она, от колен до волос, переполняется теплом. Нет возможности дальше сидеть неподвижно. Надо что-то делать. Останавливается. Лихорадочно расстёгивается. Приседает. Мочится. Бросает в рот горсть снега.
- Во дура! Весну, как кошка, почуяла. Плакать надо – я чем занимаюсь?! Пришлют такого волка, как сами. Буду на них «ломить», заработаю под зад коленом. С Павликом на себя работать будем,- оправдывает она себя перед собой.
* * *
На Таймыре в начале марта солнце ещё долго на небе не гостит. Нина подъехала к выш-ке уже в сумерках. У вагончика тарахтит бульдозер. Вездехода нет. Постучалась. За сто-лом трое. Чаёвничают.
- Приятного аппетита! Наши не приезжали?
- Каковы ваши?
- На вездеходе.
- Случаем не в погонах?
На санках у Нины мешки с пушниной. Надо соврать для безопаности,- думает она.
- Ну, да, в погонах. Значит были?
- Тебя станут допрашивать, или ты нас? Замотали. Работать не даёте.
- Мне своей беды – во как!,- махнула ладонью над головой,- чужой не надо. Муж мой, Саша Кисельников, на вертолёте разбился... А я – Нина Кисельникова,- повторяет она громко фамилию. Так запомнится.
Двое молодых посмурнели. Оставили стаканы. Засобирались.
- Надо снаряд опускать.
Третий, постарше, по одежде понятно, что тракторист, остался.
- Вишь, чай не допили. Меня жалеют,- заметил он,- моя Анна, как и твой, домой не долетела... на моих глазах... в Алыкеле... вы сколько прожили?,- сочувственно смотрит он на Нину.
- С Сашей? Семь месяцев.
- Детки есть?
- Нету.
- Хучь бездетная, только и у тебя жизнь не сладкая. В пустынях живёшь. Если что – беги к нам. Видишь – народ у нас простой. Не обидит.
- Милиции что от вас надо?
- Сторожа убили, не у нас – на гривке. Тёмный был человек. Жил грешно и умер смешно. Всё со своим телефоном: ла – ла – ла. И ко мне: бутылка, Степан, надо? Бутылка, само собой, никогда не мешала. – Подежурь! Прыгнет на «Буран» и на гривку. Частенько дежурил вместо него. Тама и подстрелили, как зайца.
- Да! Жизнь у всех...,- вздохнула Нина.
«Босс» прибыл с хромым молодым мужиком, одетым во всё собачье. Синий взгляд из-под шапки полоснул по Нининому лицу и притух в нависших надо лбом рыжих собачьих космах.
Юрий Васильевич из кабины не вышел. Небрежно, не пересчитав шкур, бросил мешки на заднее сидение. Протянул Нине квитанцию. Посмотрел на часы. Скомандовал:
- Разгружайте!
Нина и «Хромой» расстегнули полог, потащили на нарты мешки и ящики. Кое-как уложили груз.
- Кому столько?
- Нам.
- Да? Новый постоялец?
Застегнули последнюю застёжку полога. Вездеход чихнул и умчался. На санках ни сесть, ни лечь.
- Болезный устроится сзади, залапает,- думает Нина. Кто тебя в тундре лечить будет?,- злится она.
- Шаманка.
- Какая к х – м шаманка?
- На тебя похожая. С ямочками на щёчках,- ёрничает Хромой.
Нина зарделась. Новый Павлик объявился.
- Работать тоже шаманке? Заправь бак, трепач. Увяжи груз.
Болезный вытащил из-под мешков канистру. Присел у снегохода. Нина примечает: на ветру мимо воронки горючка не льётся. Техника для него не в новинку. Вот и сядет за руль. Ногу намнёт – любезничать забудет. Нянчиться нечего. Обнаглеет. Нина настра-ивает себя на строгость. И, демонстративно, первой устраивается на заднем сидении. Теперь напарнику больную ногу через сидение не перебросить.
- Не сойду. Пусть попросит,- злорадствует Нина,- напомню ему: в городах лечатся. В тундре работать надо.
Но он не замечает её козней. Опёрся на руль. Подбросил зад, как взбрыкнувший жеребец, и хлюпнулся на седушку.
- Павлик, да ещё и циркач,- готова рассмеяться Нина.
- Едем?
- Поехали.
Темно. Холодно. Сиверок встречный. Ей за ним терпимо. Вжалась носом в полушубок. А как прижаться и не обнять на такой скорости?
- Теперь я не одна,- сознаёт она.
* * *
На пол-пути Нина примечает: заёрзал рулевой. То влево сползёт. То привстанет. Разгружает немощную ногу. Так и дальше пойдёт, придётся в избу на закорках тащить. Кабана такого! Постучала по спине.
- Тормози. Менятся будем.
Остановился и не сходит. Собирается с духом: плохо дело у работничка! Сама спрыгнула – дай руку! Обнял. Опёрся на плечо. Валится. Оба в снег рухнули. Она под ним. Собачий мех застил ей глаза. Ничего не видать. Подбородок колючий как шиповник. А губы и язык сладкие.
- Шоколад ел? Ух! Задушил!
Сели. Смотрят друг на друга.
- Ты бы, хромка, сразу сказал, что ногу отпилить надо. Наперёд бы села.
- Притвориться нельзя?,- оправдывается голубоглазенький,- целоваться смерть как захотелось
- Так и я придурюсь..., что ты мне не нарвишся,- Нина толкает его. Теперь она наверху. Целует всё, что губы в снегу найдут. Накололась... – Рыбьим жиром смажу и пройдёт.
* * *
Изба, заваленная снегом, хранит тепло, как термос. Сутки не топлено и не выстыло. Даже воду в бочке ледком не затянуло. И чугунок в печке тёплый. Но топить приходится. Ногу голубоглазенькому надо парить. Да и самой подмыться. Чай скипятить. Она у печки. Он распаковывается. Разнообразным добром пол-кухни уставлено. Первым делом хватился за ящик. Видать, с оружием. Примерил к сейфу – не проходит. Похромал с ним в спальню. Затолкал под кровать.
- Распоряжается... меня не спросил,- думает Нина,- согласна я спать на порохе?! Или планирует: вместе спать будем? Что поделаешь? Сама объявила, что он мне нравится.
Принялся за продукты. Раскрыл мешок и: бах-бах кульки на полку. Как в магазине. К месту, да без души. Саша каждый пакетик рассматривал. Тот домашний был. Этот куда-то летит. Не ко мне ли? Разные они во всём. Саша повыше. Этот пофигуристей. Бугры под свитером, как у быка. Циркача Бог послал. Непривычный человек. Бобрик на голове вылинял. Глаза синие. А так – араб арабом. Может из Афгана? И раненый там. Надо его на полчаса из избы вытолкать. Женские дела сделаю. Как только сказать? Хромка? – обидится. Целовались в снегу – не спросила имени. Теперь как? Миленький?
- Возьми топор, миленький. Принеси олений задок из склада. Надо к утру вымочить.
Набросил шубу и пошёл. Проскрипел под окном унтами.
Черпанула из чугунка воду кружкой. Хватила полотенце. Выбежала в туалет. Оттуда в спальню. Перестелила постель. Бельё, на котором ещё с Сашей спали, сунула в мешок.
- Пора стирку затевать,- подумала. Переодеться осталось. Да не успела. Клямка в дверях уже гремит.
- Быстро же он справился, миленький! Может опмнился, что без топора ушёл. Нет! Мясо несёт. Чем рубил?,- доходит до её сознания. Топор в углярке, в углу, в темноте. Чужой со свечкой не найдёт. А он о нём и слова не спросил. Не иначе, как был здесь. В обысках участвовал?
Тревога мелькнула. Но набрякшее желанием тело не приняло её. Другая забота пришла на смену.
- В чём идти? На кухне жара. В халате или в одной рубахе? Облегчу работу хроменькому.
Нина решается и выходит к нему в ситцевой рубашке.
- Вечеряем сейчас, или опосля перевязки?,- спрашивает она.
Миленький сидит на лавке и ощупывает больную ногу.
- Падла!.. Треска вонючая!.. Понос!.. Кишка гальюнная!...
Боцман в ярости. Ильинишна спешит досмотреть неожиданный спектакль. Нина уходит в каюту. Ей известен конец комедии. Довезут дурачка до ближайшего селения и выбросят на лёд. Будет дальше перегавкиваться с боцманом, окажется на снегу, километрах в ста от ближайшего селения. Хоть и дурак, а жалко его. Бесприютный, неприкаянный он человек. Жалко его. Сама она разве не такая? С того дня, как узнала о смерти Саши. Он ищет тень потерянной радости. На что-то надеется. Разве она ищет другое?
Нина задумалась и задремала.
* * *
Разбудила её Ильинишна. Пришла растаявшая и во хмелю.
- Чего лежишь,- высказала Нине,- мужиков полна коробочка. Как тараканов. А ты киснешь. Такой спектакль проспала. Этот Басос Фроську полтора года на реке ищет.
- Жену?
- ****южку. Я её знала.
- Ссадили его?
- Упросила начальство. До Диксона будет туалеты мыть...
* * *
Разгружались на рейде Байкаловска. Басос спустился на лёд и за старый матросский бушлат выменял у рыбаков две, похожие на брёвнышки, нельмы. Одну подарил боцману. Другую принёс Ильинишне. Настойчиво постучался.
- Кто там?,- спросила Ильинишна.
- Я, маманя.
- Басос,- недовольно ругнулась женщина, отдыхающая после «вахты» в каюте старпома,- иди к чертям! Туалеты мой. Я тебе покажу маманю.
- Открой глазки, сюсюлечка,- раздалось из-зи двери,- чевой-то увидишь.
- Открой,- попросила Ильинишна Нину.
Та повернула ключ. На пороге, пригибаясь, чтоб не расшибиться о перегородку, стоит Басос. В новом бушлате. С рыбой, подвешенной за жабры на палец.
- Проходи,- сжалилась Ильинишна, довольная подарком,- пришёл меня пощупать?
- Маленько,- признался тот.
- Видишь, моложе есть.
Басос смущён. – Вас две Фроси?,- смотрит на Нину, раскрыв рот. Облизывает тяжёлые губы.
- Понравилась?,- смеётся Ильинишна.
- Понравилась.
- Лучше твоей золотой рыбки?
- Не-а,- сказал откровенно.
- Присмотрись, дурачок...
Басос обиделся. - Не видала – не говори. Фрося приятнее вас обеих.
- Чем это?
- У тебя, экспедиторша, ноги тонкие и жилистые. А по Фросе рука скользит, как по воде. Она на первом месте. Эта сирень-черёмуха на втором. Ты, экспедиторша, на третьем.
- Бронзовую медаль присудил,- потешается Ильинишна,- женишься на мне?
- Не-а.
- Не нравлюсь?
Басос надул губы. – Фросю не найду – женюсь на сирень-черёмухе. Она молодая. Не понравится – тогда на тебе.
- Губа не дура,- удивилась Ильинишна,- учти, сынок, за тремя зайцами не гоняются. Ни одного не ухватишь.
- Ухвачу. Я бежать прыткий.
* * *
На часах поздний вечер, а за бортом светлый день. Солнце не коснулось левого берега. Огромное солнце, как пожар. Пара гусей мимо солнца летит. Недолго до заберегов осталось. Везде на льду прожилки трещин.
- Случится вода у берега – что мне делать?,- заботится Нина,- пароход уйдёт; одна буду на реке. Переправлюсь на «резинке», а дальше как? В избе должна быть дюралька. Если её нет? Плот буду вязать. Пустые бочки, надеюсь, есть? Только бы технику спасти. Инстру-мент. Оружие.
Нина задумалась. - Сегодня на упряжках бабы подъезжали. Не по воде же олени их волокли. Могу успеть. Надо Басоса задобрить. Пособи, скажу, на сани бочки закатить. Иначе подорвусь. По полторы сотни килограмм в каждой. Поцелую – не растаю. Увижу его – покручусь перед ним. Обнадёжу. Чтоб до утра обо мне думал.
Она ещё раз осмотрела пустынный берег. Новая жизнь начинается. А прежней смелости – нет. Страх поселился внутри. Везде опасность чудится. Вот и солнце – аж дымит. К смене погоды? Ветра бы не было! Оторвёт лёд от припая. А если дождь?!
Чтоб не видеть тёмный, грязный снег, ушла в каюту. Тяжело держать в себе тревогу, а выговориться не с кем. Соседка упорхнула на «вахту». Кто-то трётся за дверью. Неуж-то снова пьяная?
- Ты, Ильинишна?
- Это я. Басос.
- Ильинишны нет. Приходи завтра.
- А ты дома?
- Я дома.
- Открой... чевой-то увидишь.
Открыла. У Басоса в руках печёный муксун на веретеле.
- Счастливая твоя Фрося! Такой добытчик её любит. Цены тебе нет, Басосик! Наклонись – поцелую.
Басос покорно пригнул голову. Нина зажмурилась. Коснулась губами колючей щеки.
- Си-и-ре-ень-че-рё-му-у-ха!,- взревел Басос на весь пароход,- держи меня... на кране ле-чу-у! Падаю в фарват-е-ер!,- и облапил Нину.
- Нет-нет! Как-нибудь потом. Завтра выгрузка. Спать надо.
Она решительно убрала его руки и вытолкала Басоса за дверь.
Нина не ошиблась. Мохнатое солнце «наворожило» новую погоду. Небо затянули тёмные тучи. И не ясно – что там в них. Снег или дождь. К утру знатно задуло. Сразу выяснилось, где на корабле плохо привязано, прикручено. Даже внутри контейнеров зашебуршало, зазвенело. Изоляция плохая? Или железо повреждено? Боцман сказал Нине: - Не знаю, что делать. Мы бежим. Срочный груз. Тебя надо снять. А до избы восемь километров. Через час кран выводить не рискну. Ветер пережидать – так это на долго. Может и на сутки.
Нина задумалась. Случится дождь – лёд поднимет. Сорвёт припай при таком ветре. Только бы на берег выбраться! А где – это забота второстепенная.
- Выгружай!
Сетку тревожить не стали. Нину и Басоса спустили на контейнере.
- Басосик,- попросила Нина,- надо спешить.
Он расслышал нежную нотку и, счастливый, стал платить прилежанием. Показал непомерную удаль. Нина и в контейнер не зашла. Сшибёт ящиком и затопчет. И не заметит. Всё вытарил. Шапкой лицо вытер.
- Вирай!,- кричит.
- Прыгай на ящик,- сказали в рупор.
- Я не дурак,- ответил Басос,- сам свои уборные шурухай.- И стал приплясывать на льду. Дразнить боцмана согнутой рукой: а этого, мол, не пробовал?!
- Остаёшься?,- спросили.
- Остаюсь...
- Ну и хрен с тобой,- сказали в рупор.
Контейнер взмыл вверх.
- С ума сошёл,- набросилась Нина на Басоса. Замахала руками.
- Остановите подъём!
Но её сигнал не заметили. Железо стукнуло о палубу, прозвучал гудок и пароход стронулся. Нина села на ящик.
- Зачем остался?
- Пригожусь. Не жалко, если от любви умру? Зачем целовала?
- Действительно, перестаралась. Дурак прямо сейчас на меня запрыгнуть готов. Чё теперь?
- Будешь ленится – ничего не получишь.
- Басос работать умеет,- ответи гордо и бросился складывать имущество на нарты.
В небе под тучами разговаривали гуси.
- Всё-таки мужик, не собака,- подумала Нина.
* * *
Открытой воды они не встретили. Были неширокие, в ладонь, трещины. И снегоход через них проскакивал, не заметив. Нина нашла лощинку с вымороженным ручейком. По ней подняли груз на обширную лайду. Обернулись туда-сюда четыре раза. У фарватера оставались две бочки с соляркой.
- Сам бочки привезёшь?,- спросила Нина.
- Чё не привезти,- изъявил тот готовность,- чё делать будешь?
- Избу искать. Спать где-то надо?
- Ишь, хитрая!
- Я хитрая?,- удивилась Нина.
- Как Фрося. Меня в тайгу послала, сама на пароходе – ту-ту-ту.
- Ты чёкнулся? Как я имущество брошу?
- Фрося эмалированные вёдра бросила.
- Без вёдер прожить можно. Зачем послала?
- За ягодой.
- Всего-навсего. Значит, сам виноват. Пароход гудел?
- Гудел. Только мне что с того?
- Бросил бы вёдра и побежал.
- Вёдра карабельные. Без них не мог. А просыпать ягоду и дурак может. Сказала бы боцману – дождались бы.
- Хорошо. Я на фарватер – ты в избу. Только учти – надорвусь. Болеть буду.
- Дашь слово – поеду,- осторожно согласился Басос,- больную бабу можно выбрасывать. Никакой от неё пользы. Вернёшься?
- Говорю – не брошу.
В глазах Басоса появилось просительное выражение.
- У-ух! Сирень-черёмуха! Мотри! Еду.
* * *
Дороги не было. Шла по топкому мху. Встречались озерца. Их огибала. В неглубоких лужах на дне лежит лёд. Шла через них не останавливаясь.
- Долго не выдержит,- думала,- ринется насильничать. Бог дурака силой не обидел. Да и я долго не продержусь. Без этого мне плохо. «Лифчики» для него есть. Десять пачек купила. Если по разу в день будем – до июля хватит. Пароходы пойдут – пристрою его к кому-нибудь. Пусть свою Фросю ищет.
Пошли увалы. Дорога поднималась. Достигла маковки и увидела избу. Стоит уютно. Как церковка. Первым делом нашла лодку и снегоход. Где сказали – там и лежат. И мотор на месте. Ни в чём не обманула Николаевна. Хорошие люди. Может, и мне будет удача? Переступила порог комнаты. Перекрестилась. Стала выходить, вспомнила – с греха здесь жить начинаю. Хотя, какой грех? Перед кем? Саши нет. Все этим живут. Иначе мир кончится. Сегодня перевезём охотничий припас. Новый мотор. Пилу. Инструмент. Продукты. Остальное можно завтра.
Издалека увидела Басоса. Стоит на бочке. Её высматривает.
* * *
- Кем ты работал?
- Директором.
- Бани, что на задах?
- Поезжай, спроси в Кириловке. Гаврила Петрович с шести утра до восьми вечера. Я с восьми вечера до шести утра.
- Сторожил?
- Говорю – командовал. Любого мог стронуть и приказ отдать.
- А с шести утра?
- В деревне не жила? Как все. Косил, пахал. Пошлют – плотничаю. Скотину пас. Живицу точил...
- Мы с тобой как считаться будем?
- Спать с тобой буду.
- С п...ды сдачи не бывает. Знаешь?
- Знаю.
- И как в колхозе – вначале трудодень, потом расчёт.
- Аванец получить можно?
- Сегодня касса не работает. Имущество перевезём. Гуся набьём, пока сезон. Потом посмотрю.
* * *
Николаевна продавала на пароходах полторы сотни копчёного гуся. И сотню морозили в леднике на нечаянные гостинцы. До следующей весны хватало. Гусиное пастбище и охотничий скрадок были за каменными россыпями, на другом берегу неширокого ручья, где солнце уже протаяло зазеленевшие ещё под снегом поляны. Нина собралась идти туда. Разведать путь. Басосу поручила переколоть недорубленные прежними хозяевами чурбаки и наготовить тальник для копчения.
Он колол дрова, когда Нина с лыжами и ружьём на плече вышла из дома. Покосился на неё. Оставил топор в дереве.
- Надолго уходишь, хозяйка?,- спросил с вызовом.
- Жди к обеду.
- Так не честно.
- Чево?,- удивилась Нина.
- Тебя медведь задрать может?
- Ещё чево придумаешь?
- Волки нонче голодные.
- Ну и чё?
- А чё! я плохо работал? Кто зарплату отдаст?
- Ты дурак?
- У вас, баб, я всегда дурак. Фрося сколько должна осталась? И пропала. Тебя не пущу и работать не буду...
Смотрит в землю. Пальцы дрожат. На лоб морщины набежали. Вот-вот заплачет. Не стрелять же в такого. Нина поставила лыжи к стене. Ружьё снесла в сенцы. Вернулась к нему: - Чё стал столбом? Неси в дом.
Подбежал, радостный. Взвалил на плечо. Принёс в комнату. Вывалил, как куль, на кровать.
- Тоже мне кавалер! Женщин на руках носят...
- Третьей руки Бог не дал, чем дверь открою?
- Фросю, наверно, об пол не грохал.
- Фрося в тапочках была. Ты в броднях и надёвана не по случаю.
Нина присела на кровати:
- Сымай сапоги... портянки не швырь. Повесь, чтоб сохли.
- Патроны куда?
- Всё на табуретку. Сверху патроны. Окно завесь. Сам расстелешился? На полке в кульке презервативы... одень чехол...
- Гы-гы-гы... га-га-гы-гы.
- Чё гогочешь?
- Гнильё купила.
- Приоткрой занавеску. Иди сюда... так и знала. Размер не тот. Скакай так... да сразу не лезь. Потрогай... Я лучше Фроси?
- Не-а, не лучше.
- Чево не так?
- У тебя титя арбузиком, круглая, а у Фроси дынькой. И Фрося сдобнее.
- В каких местах?
- Во всех. Особо здесь... в жопке.
- А лицом?
- Лицом ты не первом месте. Фрося конопатая. И в бородавках. Губы ищешь – не найдёшь. А ты, как наша исполкомша. Нюхаю её, нюхаю – в кабинете, как в букете.
Басос не только языком мелет. Но и всем другим разворачивается. Нина аж испугалась: -после него... рожать... легко... буду... Дух перехватило. Хотела спихнуть Басоса – сжал руками, как тисками. Не сдержалась – закричала. Стало легче. И совсем хорошо...
- Ты чё? Заснул?
- Думаю... Изнаружи Фрося на первом месте. А изнутри ты. Я в ней, как ось в разбитом колесе... Никакого хода нетути. А с тобой мы по размерам подходим. Как-будто нас из кузни вместе принесли.
- Этой радостью я обеспечилась,- думает Нина.
* * *
Полежали. Отдышались.
- Ты куда рвёшься?,- спрашивает Нина.
- Работать.
- Лежи. Ты охотник?
- Ещё какой!
- Птицу добывал?
- Уток.
- Стреляешь хорошо?
- В жисть не стрелял.
- Сеткой ловил?
- Палил Гаврила Петрович. Я вместо собаки. Любое озеро перемахну.
- Ты куда?
- Неча лежать.
- Лежи. Я тебе неприятна?
- Приятна. Но пока непонятна. Ты мне сегодня два задания дала. Я три осилю. Что за это будет?
- Поцелую.
- И всё?
- Чего ещё?
- Премию дашь?
- Дам.
- Можешь аванс выдать?
Нина задумалась.
- Наверно... можно.
В этот раз она приказала отбросить шторку на окошке и лежала с открытыми глазами. Лицо Басоса показалось ей симпатичным.
* * *
- Что так шумит?
- Дождь.
- Отдохну, пока кончится. Уволохал ты меня. И ты полежи.
- Я иду работать.
- Под дождём?
- Меня и молнии не остановят. Я тебе должен. Долг надо отдавать.
Он встал, оделся и вышел. Она слышит сквозь дремоту, как он рубит под навесом чурбаки. Потом заурчал мотор. Поехал в лог за тальником.
- Перевыполнили мы с голодухи план,- рассуждает Нина,- надо с ним посурьёзней. Разбалую – ещё чё придумает. А дождь не к добру. По рассказам, скрадок в часе ходьбы, да только не по размякшей тундре. Такой ливень вмиг снег слижет. Напоит мхи водою. По болотам не разгонишься. Одно хорошо – ливень не на реке застал. Теперь под крышей. Радоваться надо. Задремала. И снова открыла глаза. Ливень ещё шумней. Хлещет по окнам. Молотит в крышу. Небо - одна цельная чёрная туча. Выглянула в пристройку. Три связки тальника в углу. Самого нет. Ну, неуёмный. Заставь дурака молиться. Заглянула под навес – техника на месте. Может утонул? Поймала себя на том, что страшится этого. Набросила плащёвку и вышла на берег. Лёд оторвало и развело льдины. Басос на льдине. Недалеко от берега. Рядом с ним лодка. Таскает коротенькой удочкой рыбку. Мелкую как ряпушка. Опустил леску и сразу вытащил. С крючка снял и снова вытащил. Бросил в лодку. А следующая уже трепещется на крючке.
- Иди домой,- зовёт Нина. Отмахивается – не мешай. Переждала в избе и снова на берег. Басос поднимает лодку. Вместе выволокли на песок. Вычерпали рыбу. Пахнет огурцами.
- Корюшка?
- Первый раз видишь?
- А ты тайменя видал?
- Видал...
- А осетра?
- Видал.
- А хвостатого медведя?
- Не-а, не видал.
- И не увидишь. Бежим в избу. Ты ж, как хвощ, мокрый.
Прибежали под крышу. Басос мокрее утопленника. Вода и в сапогах, и в штанах, и за пазухой. Чисто дитё: под дождём, в телогрейке рыбу ловить!
- Снимай всё и в кровать. Я печь растоплю.
- В свою или в твою?
- В любую.
Раскочегарила плиту. Поставила воду. Как там рыбак? Басос в кровати смотрит соколом.
- Вяленая корюшка лучше осетрины. Аванец отработал?
- Не только аванец. Премию получишь.
- За рыбу?
- За рыбу ты получил. Теперь за надоумку. На гуся по воде пойдём. От берега до скрадка всего полкилометра.
- Авансом выдашь? Аль в получку?
- Как хошь...
Отбросил одеяло.
- Влазь. Я тебя здесь распакую. Тебя ж трясёт. А от меня, вишь – пар, как от медведя.
* * *
До устья Гусиной речки шли по заберегам. На вёслах. Когда упирались в лёд и не находили объездной воды, лодку поднимали на льдину и тянули волоком. На льду хрумтит подмёрзшая снежная каша. Но под ногой ледяная твердь. В тундре сейчас, после дождя, ногу болоту отдай – а получишь её назад – неизвестно? До скрадка не дошли, на проталинах усмотрели гусей. Басос погнался за одним. Легко изловил, свернул ему шею. Бросил к ногам Нине. И умчался к озеру, где у воды, на оттаявшей травяной полоске, сидело их не меньше десятка.
Нина склонилась над мёртвой птицей. Тяжела. Потянула за крыло – захрустел лёд. Попала птица под дождь, намокла и перья смёрзлись. Крылья ей было не раскрыть. Не улететь от человека. Басос бежит к ней уже с четырьмя тушками. И остальные гуси лежат на снегу кверху лапами.
Нина вспомнила щённую волчицу.
- Больше не бей,- приказала Басосу,- грех. Птицы в беде.
- Ишь,- сказал зло,- гуся пожалела, а Басоса не жалко? Тебе что?!, - стой да постреливай. А мне бежать как собаке. А так, собираю их как грибы.
Ринулся бежать, но остановился.
- Премию за быструю работу дашь?
- Пять гусей принёс и уже премию?
- Сколько надо?
- Двести.
Почесал под шапкой. Посмотрел на небо. Небо чистое. К морозу. Гусям скоро не подняться.
- Авансом дашь?
- Когда домой привезём.
Побежал счастливый. Она пошла в другую сторону. Поднялась на невысокий увал. Обернулась. Не потерять бы добычу. Среди её гусей уже снуёт облезлый песец. Выбирает товар. Слепила снежок. Крикнула. Запустила в ворюгу.
- Прав Басос. Мы жалеем, а песцы передушат.
Перевалила гривку. За увалом, на оттаявшем склоне, широкое тёмное пятно. Сотни птиц сидят и как-будто не видят человека. Не только крылья, и лапы примёрзли. Позвала Басо-са. Увидел и радостно загоготал.
- Басосик,- сказала,- я... это - крутить не могу. Сделай сам. Сколько скажешь – столько заплачу. Авансом.
Серьёзно посмотрел на неё.
- Носить будешь?
- Буду.
- Носить тяжелее. Тот аванс, что должна, отдашь и мы в расчёте. Мне чужого не надо.
Хитро осклабился.
- Ещё заработаем. У тебя, я вижу, премию получить, что раз плюнуть. Ты добрая... Не так, как Фрося.
* * *
- Басос, твой день рождения скоро?
- Через три года.
- Бреши больше.
- Не веришь? 29 февраля...,- Басос загибает пальцы,- тьфу, запутался какого года. А твой?
- Мой завтра. И так что-то грустно.
- Вам, бабам, что ни хорошо – всё мало. Пожила бы, как я. Четыре года жду, потом «бах!» Гаврила с подарком стоит. Мне как всем – за один год. А магарыч требуют за четыре.
- Чё паспорт не сменил?
- Дорого.
- Год приписать - может и дорого, а за один день шоколадкой отделаешься.
- Я тебе, сирень-черёмуха, цветов нарву.
- Где ты их видел?
- Под берегом. Как блошки беленькие повылазили. За так.
- Письмо бы мамане переслать.
- Пиши, именинница. Завтра самолёт остановлю.
- Сдурел?
- Басос трепаться не любит. Сколько авансов дашь?
- Так это же подарок?
- День рождения один – так и подарок один. Выбирай: букет, корюшка или самолёт?
- Вдруг не остановишь?
- Полетит – остановлю.
- Если не трепешься – выбираю самолёт.
* * *
Полярный день в разгаре и самолёты могут появиться над Енисеем в любое время суток. В пять часов утра Басос уже на льдине. Выбрал такую, чтоб вокруг были широкие разводья. И небольшую, чтоб вертолёт не сел. Объяснил всё просто.
- Приманю военный самолёт с десантниками. Солдаты весной драться любят. Побьют. А перестараются – утопят. Я плановик – лучший в Кириловке. Мне не у бабы в работниках быть, а таким начальником, как Гаврила. Хорошо бы народ жил. И лучше всех бабы.
Корюшка сегодня не голодная. Но зайчатинкой не брезгует. Ведро медленно напол-няется. Басосу спешить некуда. На реке тишина. Можно всю жизнь перевернуть. Кири-ловские окрестности вспомнить. И про Фросю думать. Рядом с ним на льду расстелена старая простынь. На ней с двух сторон красные санитарные кресты. Красной краски в тундре бегает и летает много. Басос два флага рвался нарисовать. Один ставить как мачту, другим сигналить. Размахнулся широко, Нина вторую простынь не дала.
- Я высокий,- думает Басос,- руку подыму – уже три метра. И шест три метра. С неба флаг заметят. В пять утра солнце уже над сопками. Через реку до горок – двадцать километров,- рассуждает Басос,- через реку до Солнца в сто раз дальше. На вид – так и до Солнца двадцать. В жизни ничему верить нельзя. Например, Фрося. Издали, как крапив-ный мешок – тронь и обожжёт. Почешу пониже, под жопкой, как кошечка ластится. Нинка другая. Не успевает со мной расплачиваться. Попробуй пощекоти – кулаком по морде заработаю. Будь я поглупее – ходил бы в синяках, да в царапинах. Дальний берег обжит плотнее, чем левый, и вдоль него курсирует воздушная техника. Далеко это. Гуда не слышно. И берег в тумане. Луна над головой, как фонарь со «сдохшими» батарейками. Одна надежда на Солнце. В него новые батареи вставлены. Буду на солнце смотреть,- думает Басос.- Мимо него незамеченным никто не летит. За два часа много кого видел. Пара точек – не самолёты. Клин – не самолёты. Один и виляет – не самолёт. Наконец появился! Летит, как черту по линейке ведёт. Без мотора так не летают.
Басос вскочил. Машет флагом.
- Самолёт, вертолёт, сделай в небе разворот,- колдует он.
Снова летит тёмная точка. Но уже с другой стороны. Не гудит как шмель, а трещит как зерносушилка. Вертолёт! Гражданский!пулемётов у них нет. А камнями могут забросать. Басос переворачивает лодку и залазит под неё.
* * *
Лётчики посадили машину на дощатой площадке за избой. Приглушили двигатели. Нина спешно осмотрелась в зеркальце, смахнула прилипшую к щеке чешуйку. Матюгнула про себя Басоса, хихикнула и сплюнула.
- Что ж теперь? Была – не была! Скажу идиот,- и пошла встречать экипаж.
В избу идут трое. Двое в шапках. У одного кудри в ветру купаются.
- Больной в избе?,- первый вопрос.
- Проходите,- приглашает Нина и широко распахивает двери. В комнате горят обе керосиновые лампы. На столе на белой скатёрке копчёный гусь и рыба. Из-за гуся бутылка выглядывает. Лица у летунов вытянулись.
- Больной где?
- Кроме меня в доме никого,- как можно спокойнее говорит Нина,- а мой дурак на реке... Сегодня я именинница. Он и постарался.
- Ни хрена!,- удивился пожилой,- вот это шуточки! Мы так не договаривались. Дорого они вам обойдуться. Кто хозяин избы?
- Я хозяйка.
- А тот... на льдине?
- Бродяга. Боцман с парохода ссадил. Приплёлся.
Командир пристально рассматривает Нину.
- Паспорт давай. Нина... Кисельникова... действительно именинница... Что дальше? Мы за рулём. Не потребляем. Гуся завернёшь и на этом весь сюрприз?
- Почту возьмёте?,- Нина протянула лётчику письма,- это мамане, это в контору, чтоб рацию и соль завезли. А это знакомым.
Командир читает адреса. Письмо к Леонтьевне задержал в руках. Весёлая, молодая улыбка осветила пожилое лицо. И Нина вспомнила охоту на волков, волчицу на холке у оленя и подсказку командира:
- За извоз не платит! Нехорошо!
- Думаю, где я тебя видел? Анка пулемётчица?
- И я Вас признала.
- Давно здесь?
- С мая.
- Флаг вижу, думаю с Николаевной беда. Фёдор зря сигналить не будет. На этой даче в восемьдесят восьмом с Лексеичем так оттянулись, что думал – на свете кроме реки, рыбы и ягоды ничего нету. Что было – того уже не будет,- погрустнел он.- Но раз мы на именины попались, сейчас концерт тебе закатим. Знаешь кто у меня на борту? Артисты. 12 человек. На Диксоне ждут. Но один номер сбацаем. Мечи на стол ещё гуся. И, если завалялась, вторую бутылку. Сюрприз тебе отменный будет. Серёга! Зови команду. Володя пусть гитару берёт и бубен. «Ворона» ребята споют. Володька знаешь кто? Внук Фадея и Дарьи Сотниковых.
- Нет уже Дарьи... убили,- сказала Нина.
- Всё знаю. И песня о том. А дети у них хорошие. Способные дети.
В избу ввалилась весёлая гурьба молодёжи в национальных одеждах.
- На именины угадали,- сказал командир, поглядывая на часы.- Уважим именинницу песней и по машинам. В начале за её здоровье. Не садясь.
Столько посуды не нашлось. Пили по очереди. Невысокий коренастый паренёк склонил голову над гитарой:
- Нарты, вы, нарты... нарты, вы, нарты – нарты по снегу летят...
- Стоп!,- командир положил руку на гриф,- не эту... про Ворона.
Молодёжь стала в полукруг. Тихо загудел барабан. Тревожно подпели струны.
- Го-о-го... Го-о-го! – Шу-шу-шу-у-у! – как-будто ветер загудел по избе. Володя запел о Пясинской тундре. О том как хорошо жил народ. Рыбачили, охотились, ездили в гости.
- Гоо-го! Го-о! Го! – Шу-шу-ш-ш! – подхватили в кругу. Прилетели в тундру злые люди. Стреляют в человеки. Забирают у народа всё, что в тундре добыто. Страшно стало жить. Никто в гости к друг другу не ездит.
- Гоо-го! Го-о! Го! – Шу-шу-ш-ш! – Володя поёт на русском языке, а припев каждый раз прирастает новым словом, не понятным для Нины. Слово звучит как вой пурги и на-гнетает особую тревогу.
- Пошли люди к Ворону, защитнику рода Пяси. – Помоги, Ворон! – Не могу, стар стал,- ответила птица. Полечу к младшей дочери Нине. Может, она согласится. И полетел на Большое озеро.
- Гоо-го! Го-о! Го! – Шу-шу-ш-ш!
Дочь над озером играет с молодым другом. Он её догонит – она его. Обнимутся кры-льями. Целуют друг друга. Скоро станут мужем и женой. Рассказал старый Ворон, зачем прилетел. Красивой девушкой, сказал, я тебя сделаю. Сильной, как медведица, хитрой, как волчица, безжалостной, как россомаха. Прийдёшь к разбойникам – ослепнут они от твоей красоты. Потеряют голову. Спорить из-за тебя станут. Ты убьёшь их, освободишь народ тундры. Снова люди хорошо жить будут. Но знай – обратно птицей тебе не стать. Посмотрела птица на молодого Ворона и хотела сказать: - Нет! Но стало жалко людей тундры и она сказала: - Да!
- Гоо-го! Го-о! Го! – Шу-шу-ш-ш!
Высокая красивая женщина пришла к разбойникам. Они бросились на неё, хотели надру-гаться. Она убила их и сожгла избу вместе с ними. Посмотрела вверх – летит к ней друг, молодой Ворон. Подняла руки, взлететь хотела. Но руки не крылья. Понял молодой Ворон, что лишился любимой, упал с неба к её ногам и насмерть разбился.
- Гоо-го! Го-о! Го! – Шу-шу-шу!
- Вот так-то,- сказал командир. – Занимайте, ребята, места. Сейчас взлетаем.
Нина плачет, упав грудью. На стол. Лётчик обнял её:
- Помню твоего Сашу... человек был... Жалко. Немного таких.
- Я их не стреляла,- сказала Нина. – Сами перестрелялись.
- Неважно,- рассудил командир,- главное, песня осталась. Серёга запишет. Будешь у Леонтьевны – подаришь старикам. Люди Митрича помнят. Найдёшь нас...
Вышли на улицу.
- Что он там делает?,- удивился Серёга.
Указал рукой на реку. Перевёрнутая лодка стояла одним концом на подпорках. Басос, как суслик из норки, выглядывал из-под неё и снова заползал внутрь.
- Что с ним?,- удивились лётчики.
- Ждёт – бомбить будете. Булыжниками.
- Ки – но!
* * *
Пески оголились. Береговые воды отжали ледяные поля. И забереги открылись такие, что, впору, курсировать на катере. А ледохода нет. У рыбаков мёртвый сезон. Чем заняться? Гусь набит. Оскублен. Подкопчён. Сложен в мерзлотник. Сети заштопаны. Куропачей-утей бить? От птицы тундра звенит и стонет. Так, после гуся, на такую мелкоту глаза не смотрят.
Басос не из пугливых. Выходит на реку. Полдня с удочкой сидит – десяток корюшек принесёт. Прошло время, когда рыбёшка бросалась на красные пёрышки, как бешеная. На продажу рыбки навялили, а себе не получается. Нужна сеть с мелкой ячеёй. Нина подтрунивает над рыбаком:
- Последний аванс отдаю и клади зубы на полку. До осени.
Басос в такой долгий пост не верит.
- Лёд сойдёт, начну хорошо зарабатывать. Сама подсластишься. Какие расценки будут?
- Лодка рыбы – один аванс.
- Дорого берёшь.
- Дорого? Рыба здесь, знаешь, как ловится. Отдаюсь за бесплатно. Потому что по знакомству.
- Нонче как? До ледохода? Аванс за ведро?
- Как уговорились.
Нина знает: ледоход скоро. Басосу со своей «дёргалкой» ведро корюшки не набрать. А стараться будет. Отдохну от него.
Басос доволен. Из-под одеяла выполз. Сел на подушку.
- Ты в Кириловке не жила. Басоса не знаешь. Когда припечёт – я находчивый. Твой погребок до ледохода наполню до краёв. Черпать замучишься.
- Чем?
- Сеть сплету.
- Нитку нашёл?
- Чего нашёл – сам знаю.
Смотрит на Нину испытующе:
- Аванс за аванс дашь?
- Как это?
- Кто в Кириловке жил – на спрашивал. Зинка давала. Пронька давала. Верка давала... и не обижались.
- Чего убёг, раз так жилось?
- А ты чего сбёгла?
- Замуж вышла.
- Я Фросю полюбил.
- В селе ухватил?
- В городе. На пристани.
- В город зачем сбежал?
- Гаврила обидел.
- Чево-то спёр в колхозе?
- Брать было неча. Гаврила сам первый вор. За это не ругали.
- С должности шугнули?
- Штрафанул. На всю зарплату. На полгода. Подросня трахтор утопила. Я не доглядел.
- Долги бабам зажилил?
- Какие долги?
- Ну, раз аванс за аванс, третий аванс за второй... знаем вас, аванщиков.
- Тоже сказала! Бабу я не обижу. Больше трёх часов в долгу не бываю. Ты в Кириловке на ферме не работала. Зинка несёт краденый комбикорм – выхожу из-под берёзы. Раскла-дываю на меже. У нас договор, как с тобой. Но мне мало. – Завтра воровать прийдёшь? – Прийду! – Поймаю? – Поймаешь. – Давай за завтра. – Бери,- говорит,- и за послезавтра. Только быстрее. Мужик дома ждёт. Сама думает – уморился Басос. Спать пойдёт. Через два часа снова несёт комбикорм. Выхожу из-под берёзы...
- Ваша Кириловка – село дураков.
- Караул – село дураков. Коров мазью от гнуса мажут. Молоко воняет. Мясо песцы не едят.
- Кириловка далеко не упрыгала. Ты читать умеешь?
- Не-а. Зато я расчётливый.
- Знаем твои расчёты. Ты сегодня лодку поднял?
- Я что? Дурак? Утром на воду.
- Лодка не трактор. Лёд пойдёт – чево от неё останется?
- Так сразу и попрёт на твою лодку?
- Давай так: ты я – я ты. Лодку раздавило. Чего ты со мной сделаешь?
- Так штрафану, что будешь, как Зинка. Рукой махну – ляжешь.
- Больно ты грозный. У нас не колхоз, а тундра. Военное положение. Проявил разгильдяйство – за
ина не знает, что им ответить. Выручает Спицин.
- Порви и брось в печь,- советует он,- это талоны на молоко. Просроченные. В прошлом году в порту давали...
- Однако, цифры есть, портреты...
- Чьи портреты? Начальника порта? И трёх его заместителей. Ха-ха-ха...
- Будет память,- Нина кладёт доллары в пакет с документами и прячет всё под куртку.
Поражённая находчивостью Николки, тихо советуется с ним – может, им водку продать? По пятьдесят. По двадцать покупала.
- Рёхнулась?! При такой инфляции водку продавать? Водка надёжнее доллара.
Рыбаки заправили канистры бензином. Путь предстоит не близкий. Дома будут ночью. Нина вынесла две бутылки водки.
- У нас, после торга, магарыч положен. Благодарность. Спасибо за лодку.
Рыбак с радостью принял дар.
- В нашем народе тоже хороший закон: кто ворует – топить надо. Молодец, девка, деньги не стала жалеть. Купила Спицу. У него, толковали, дети дома. Приезжай к нам. Хорошо встретим.
- Прие-е-ду-у!
* * *
Николка лежит на кровати счастливый, как подовый крендель. Как же, проявил смекалку. Двести рублей сэкономил.
- А сколько из-за него потеряла? Думает, к старому вернётся? Отошла коту масленица. Работать будет, как пчёлка, пока Римме передам.
- Вставай, ворюга, идём дрова пилить.
- Пила тупая.
- Уже наточена. И чтоб я тебя на кровати больше не видела. Что под руку попадёт – на твоей голове будет. Не верти хвостом. Мы твою любовь знаем. Детей увидел – в штаны намочил. Лодку угнал. А деньги? Заранее спёр! Ограбление готовилось! Иди, не оглядывайся.
Пришли на берег. Николке работать не хочется. О чём-то своём думает. Берётся за жерди потоньше. У Нины другие планы: надо толстые брёвна пилить, пока вдвоём. Не зря, говнюка, выкупила. Принялись за белый, без коры, сучковатый сосновый кряж. Сухостоем стоял в тайге. Древесина охотно уступила железу. Шоркает по дереву пила. Пильщики молчат. О чём говорить? Ругаться? И так всё ясно. Шор-да-шор!.. Вот и вечереет. Десяток кругляков раскатился по берегу.
- Руби. Я сготовлю. Бежать не вздумай. Про воровство по всей реке знают. И документы у меня.
Хмыкнул и захохотал. Как-то особенно. Собирает кругляки. Нина принесла топор и вёдра. Черпает воду.
- Завтра, с утра, наносишь бочку.
Неожиданно повернулась к нему и уловила злобный, волчий взгляд. Руки играют топором. Даже испугалась. Озверел? Без ружья спать не буду. Надо от него избавляться. Понесла воду в избу. Сразу включила рацию. Неожиданно быстро ответила диспетчер. Коротко пересказала происходящее.
- С этими Спицинами,- вздохнула диспетчеп,- не соскучишься. Завтра в Сорокино, в интернат везут книги. И ты в плане. На борту будет человек. К тебе принят. Ты должна знать. У Ворона работал.
- Как фамилия,- удивилась Нина.
- Овчинников... Павел...
- Я согласна,- поспешила сказать Нина. Ночь наедине со Спицей уже не казалась ей такой страшной.
* * *
Спицин пришёл подозрительно рано. Топор в сенях не оставил. Пристроил у двери. В его обиженной, хмурой мордашке явно вызревало что-то нехорошее. Ужинать с ним Нина не села. Потребовал:
- Налей!
- Перетопчешься,- ответила Нина.
- Я сказал!,- что есть силы грохнул кулаком по столу.
Нина взвела карабин.
- Не бунтуй. Не из пугливых.
- А это посмотрим,- сам пошёл в кладовую.
Она, с карабином наизготовку, подкралась к двери, ухватила топор и выскочила в сени. Двери снаружи закрыла на железный шкворень. Окон в сенях нет. Темно. Входную дверь отбросила настежь. Стало светлее. Теперь всё железо наверх.
- Открой! Не трону,- тарабанит дверью Спицин.
Нина молчит. Швыряет пешни и лопаты на чердак.
- Только пое... ся!,- бушует за дверью Николка,- деньги мне не надо...
Железа много. Надо протянуть время,- решает Нина.
- Воду носить будешь?,- кричит.
- Буду.
- Сегодня чё дрова не рубил?
- Открой! Завтра всё порублю.
- Сети смотреть будешь?,- кажется, угол зачищен. Остались щётки и пара ножовок. Хотела оставить их, но предумала – ловушку устрою.
С карабином и ножовкой поднялась на лестницу. Подпиливает среднюю ступеньку.
- Ты что, сука, барикады строишь?
Нина слышит как зазвенело и разлетелось окно в комнате. Шоркнула пилой ещё пару раз. И поднялась на чердак.
Николка влетел в сени. Гремит шворнем. Прошёл в избу. Вернулся с лампой. Сени залило светом. Поднимается по лестнице. Голова уже над перекрытием.
- Не идёшь в избу,- уговаривает Нину,- сделаемся здесь. На перине. Экзотика! Не то – избу сожгу.
- Если не упадёт,- думает Нина,- придётся стрелять.
Тихо зовёт: - Иди!
Поставил лампу на перекрытие. Сделал шаг. Ступенька хрустнула. Крик! Грохот перевер-нувшейся бочки со скобами. И проклятия.
- Ой! Позвоночник сломал... помоги... ногу сломал... ой... помоги встать...
Нина убрала и погасила лампу. Молчит.
- Никуду, сволочь, не денешься. Рацию я разбил. Вечно там сидеть не будешь.
Слышно, как идёт, шкандыбая. Стонет. Гремит петлёй от входной двери. Сопит. Вяжет двери проволокой. Поковылял в комнату. Изнутри набросил крюк.
* * *
Нина подняла на чердак лестницу. Подальше от беды, в дальний угол, за стойки стащила инструмент. Здесь лежат старые, полусгнившие, невыделанные оленьи шкуры. Она намерилась переждать ночь на перине под шкурами. Но, поразмыслив, сообразила, что решение опасное. Слишком близко к сеням. Плеснёт из ведра бензин, бросит спичку и, если не сжарюсь, то прыгну к нему на багры, о которых забыла в спешке и оставила внизу. Устроила себе логово рядом со шкурами. Нащупала пешню и взломала шифер на крыше. Когда увидела над собой облака, луну, почувствовала на лице свежесть ветра – обрадо-валась. Потом испугалась – избу уродую! Удасться ли отремонтировать? Ливни здесь про-ливные, пурги в дырочку от гвоздя сугробы наметают. Но не до жалостей теперь. Волк в избе. Выпилила над шкурами обрешётку. Сорвала порваный рубероид. Лаз готов. Что не случится – через две секунды буду на крыше. В этот угол неслышно ему не добраться.
- Змей ползучий – не человек,- перебрала в памяти дни, проведённые с ним в избе,- почему раньше не убил? Приехал грабить. Знал, что я в Дудинке. Карабин нашёл. Деньги искал. Ждал меня. То-то ей казалось, что в доме всё складено не в её манере. После той памятной ночи, доверилась, забыла об осторожности. Рассекретила тайник. Как это было? Собиралась на реку. Он «Буран» ремонтировал. Тогда и взял деньги. Доллары. Рубли оставил, чтоб не запаниковала раньше времени. Сколько ей жить оставалось? Римма и дети спасли. Меня искать некому. Река сотнями людей глотает. Из-за какой-то бывшей зечки следователи мудрить не будут. Если я права – завтра снова начнёт «Ваньку ломать», уговаривать. Воду носить, дрова рубить. К моей заднице подбираться. А потом за горло схватит. Я всё-таки женщина. Нас умаслить ничего не стоит. Хорошо – о вертолёте не сказала. Пошёл бы на штурм. Думает, время его не подпирает или – избу сжёг бы. Эх! Сейчас бы чефира, как в зоне. Не то, усну!
Она дважды слышит, как он выходит из избы. Первый раз через дверь. Подкрался к упавшей бочке и наступил на скобу. Та перевернулась и железо звякнуло. Раскрутил проволоку. Распахнул двери. – Чтоб меня мошка грызла,- поняла Нина. На рассвете выскочил в окно. Долго ходил вокруг избы, высматривал, как на крышу подняться. Притащил с реки длинную жердь и спрятал под стеной. Собирал и складывал булыжники. – Пулю просит,- думает Нина и гладит карабин.
Ночь на исходе. Восходящее солнце, как фонарь, лежащий в воде – солнца нет, только облака светятся. С моря идут тучи. Мохнатые, снежные, чёрные. Ещё не обложные. Только разведчики. Тревожно на сердце у Нины. От Спицы избавлюсь, а к зиме не готова. Внизу под нею взбесившийся мужик. Жаждет денег и её смерти. До спасения не менее восьми часов, если погода не ухудшится, останется лётной. – А, так?!..,- она не хочет думать о том, чем всё может закончиться. Она не хочет никого убивать. Даже готова выбросить ему документы и деньги. Отдать лодку. Он не успокоится. Знает – останусь живой – буду его искать. Слово дам – не поверит. И правильно! Простить не смогу, если жива буду. Сколько здесь жил, при нём не стреляла. Надо предупредить. Не то, Павлик прилетит, а у меня новый труп! Не сожжёт избу – сидеть здесь буду: хучь неделю. Комара и мошку стерплю. Без воды и еды... Он меня ещё не знает!
В тундре тихо. Тучи, кажется, застыли на месте. Но не прошло полчаса, а туча, что висела над дырой, ушла за дом. Пришли другие. Помельче и посерее. Между ними голубеет лоскут синего неба. В нём тусклые звёзды. Одна туча – как вытянутая пасть. Другие как уши. И не звёзды это – это звериные, близко посаженые друг к другу волчьи глаза. Мурашки бегут по коже. Снова она! Скоро год, как оборотней ко мне посылает. Этот, что внизу, от неё. Такой же ловкий, придумливый на злодейство. Она на оленях – он на бабах катается.
Только не конец ещё нашему разговору! Нина отползает поглубже под стреху, чтоб не видеть неба. Прислушивается. Внизу тишина.
* * *
Он проснулся в десятом часу. Зашарахался по избе. Затопил печь. На чердака стало теплее. И новые полчища кровожадного гнуса ринулись к теплу и к живому телу. Нина одной рукой держит карабин, другой размазывает на лице месиво из кровососов.
Николка вышел в пристройку. Входные двери не закрывает.
- Ау!,- Нина молчит.
- Тебя мошка не загрызла? Я суп варю. Блины будут. Слазь, не дури. Не трону. Столько работы – мы время зря теряем. Выпил, пошумел. Пьяного мужика не видела? Больше не буду.
Не дождавшись ответа, побродив по пристройке, вышел и принялся уговаривать Нину уже с другой стороны дома.
- Чего испугалась? Я не насильник. Я же тебя топтал. И, между прочим, по твоей просьбе. Пять скоб забью в стену – и ты моя. Ружьё тебе не поможет. Мою реакцию знаешь? Я боксёр!
Нина выглянула в проём и заметила в небе чёрную точку, удаляющуюся в сторону Сорокина. - Если это тот вертолёт – немного осталось,- радуется она.
Николка стоит в отдалении. В телогрейке и шапке. Машет рукой, улыбается: - Прыгай! Поймаю! Позавтракаем, полежим, поваляемся... хочешь?
- Хочу. Хорошим будешь – слезу.
- А чего надо?
- Воду в бочку принеси. Дрова поруби. Делам верю, словам – нет.
- Значит согласна. Иду к тебе. Не стреляй. Промахнёшься, по ушам получишь.
- Ты так думаешь? Ты боксёр – я снайперша.
- Врёшь!
- Повесь шапку на палку, что у тебя под ногой.
- Согласен!,- Николка поднял шапку высоко над собой.
- Я, Коля, передумала. Голова пустая, дыру в шапке сделаю – сквозняк будет. Я палку срежу. В пяти сантиметрах от шапки.
Николка замер. Нина прицелилась, выстрелила. Палку как топором срубило. Николка поднял шапку. Одел на голову.
- Слазь! Не дури,- но уже не улыбается.
* * *
Он не уговаривает её. Ушёл в дом. Дымовой лежак, за которым сидит Нина, стал ещё теплее. Она согрелась, но дрожит как от холода – что ещё придумает?
Вышел. Снял со стены огнетушитель. Ударил об пол и бросил к ней на чердак. Как гранату. Струя пены полетела в дальний от Нины угол. Потом придумал бросать подожённую вату. В вате патроны. На чердаке канонада. Куски тлеющей ваты разлетаются во все стороны. Чердак наполнился дымом. Несколько кусков упало на шкуры и перину. Нина их притоптала. Забросала золой, покрывающей перекрытие.
- Примется за бензин – надо стрелять,- понимает она.
Атака началась с другой стороны. Принялся багром ломать шифер. Стягивает куски крюком. Нина выглянула в проём. И сразу в неё полетел булыжник. Да так метко, что только чудом увернулась. Наконец удары прекратились. Нина слышит нарастающий стук вертолётного двигателя. Выглянула в щель. Николка уже у вертолётной полосы. Машет шапкой. Вертолёт садится. Она столкнула лестницу, спустилась вниз. Сейчас появится Павлик! Откатились в сторону двери. На землю выпрыгнули две собаки. За ними Римма. Орёт сиплым криком: - Эй! Мудак! Алкаш! Взять его! Чужой! Николка, прихрамывая, бежит в тундру. Собаки настигли его. Свалили. Рвут. Подбежавшая Римма помогает им. Пинает Николку ногами. И не устаёт орать: - Алкаш! Мудак! Рвите его! Чужой!
Нине Николку не жалко. Сейчас из вертолёта выйдет Павлик! Незнакомые люди вышли и вместе с экипажем наблюдают, как женщина с собаками обихаживает мужика. Павлика нет.
- Овчинников прилетел?,- кричит Нина.
Теперь лётчики заметили её: - Овчинников остался. В Сорокино. Может запил? Не дождались. Рюкзак в конторе.
Нина заплакала.
* * *
Собаки сидят у двери. Ждут приказа. Николка на стуле, связанный Риммой. Верёвку не забыла. Привезла.
Экипаж и пассажиры за столом. Пьют чай. У Нины нет к балаболу жалости. Рассказывает всё. И как Сергея обманул. И как лодку и деньги уворовал. И как убить её хотел. Как крышу багром разносил.
- Так может его в милицию сдать?,- спрашивает командир,- пиши заявление.
- Не надо,- встревает Римма,- для него я милиция! Дома ещё получит. Документы у меня. Теперь не сбежит. Третий год ищу.
- Хотел убить!,- признаётся Спицин,- она изуродовала меня. Подними штанину,- говорит он Римме.
Римма подняла штанину – под ней багрово-синяя нога.
- И на жопе такое же,- прибавляет Спицин.
Римма звереет. Ка же! Испортила её собственность. Вот-вот даст сигнал собакам. И сама набросится.
Нина Римму не боится: - Осажу кулаком! Собаки грозные! И ружья не применишь – народ в доме.
Спицин счастлив произведённым эффектом. Сейчас бабы сцепятся. Хохочет.
- Ты с неё откупное бери,- советует Римме,- денег много. Наторговала. Не даст – не соглашайся меня брать. Заплатит...
Лётчики, раскрыв рты, наблюдают за происходящим.
- Я вас всех не возьму,- говорит командир,- живите, пока милиция не разберётся. Вместе с собаками.
У Риммы отчаянные глаза: - Тысячу давай!
- Дура, проси десять,- подсмеиваетс Николка.
- Сволочь!,- орёт на него Римма,- кто с детьми будет? Второй раз не поеду.
Нина идёт в кладовую. Приносит деньги. Бросила на стол. Навела карабин на Николку.
- Не увезёшь,- сказала командиру,- я их сейчас обоих порешу. И взвела курок.
Командир встал.
- Летим, братцы! Собак на поводок. И от бандита подальше...
- И чтоб я твоего тявканья, глиста фаршированная, до нашей двери не слышала,- допол-няет приказ Римма,- не позорь меня перед людьми.
* * *
Павел Овчинников в Сорокино загулял. Наслышался о сказочно богатой рыбалке в этих местах и не мог проехать мимо и не завести в посёлке приятелей. По опыту знал: днём нужный ему народ скапливается у магазина. Вечером в клубе. Паша пошёл к магазину. Как и в других таймырских посёлках, в Сорокино продавцом работает русская женщина. Товар подносят местные грузчики. Он занял очередь у прилавка и осматривает полки. Хлеб... масло... крупы – стандартный набор. На спиртное нет и намёка. Сухой закон! А у него под курткой бутылка «Столичной» и бутылка пива. Очередь продвигается медленно. Наконец и он у весов. Заказал пару киллограммов пряников. Раздаст детворе у магазина. И нарочито громко спросил о водке. Очередь затихла. Водка – самый больной вопрос у жителей.
- До праздника далеко,- сказала продавщица.
- Домой зайду, продашь?,- спросил Паша.
- Дом не магазин.
- Если со своим?,- он похлопал по куртке.
- Куда я мужа и детей дену?
- Можно в баню.
- Баня закрыта,- и рассмеялась.
Он вышел на крыльцо. Раздал пряники. Настроение лёгкое. Прямо королевское. Посмотрел на часы. До отлёта два часа. Подозвал первого встречного мужика:
- Рыбу найдёшь под пиво?
Тот на секунду потерял дар речи. Пиво в Сорокино редкость ещё большая, чем водка.
- Рыба много,- поспешил заверить незнакомца и повёл за угол магазина. В подвал, в котельную.
В Сорокино восемь котелен. В конторе совхоза, в магазине, в гараже, в бане, в клубе, в школе, в детском саду, на пилораме... каждую котельную обслуживают четыре человека. Половина мужиков в посёлке – кочегары. Котельная здесь и как клуб по интересам, и как убежище от домашних хлопот. А за частую, и «дом для свиданий». Не вернётся хозяин вовремя домой с охоты-рыбалки, или нечаянной пирушки, жена, прежде, чем бить тре-вогу, ищет его в котельнях. Обеги зимой посёлок вдоль и поперёк!!
Котельная магазина для рыбаков самая привлекательная. Даже теперь, летом, Павел видит на лавках несколько человек. Кроме кочегара. Выставил на стол обе бутылки. Вмиг появились хлеб и рыба. Распили, что кому досталось.
Люди рассматривают незнакомца.
- Однако, ты строитель?
Паша достал командировочное удостоверение. И зачитал вслух. Всё сразу стало ясно: куда он летит, кем будет работать.
- Хороший человек. Надо его предупредить – не первым мужем будет у рыбачки,- и как могли рассказали о Спице. Как он у Нины лодку украл и Илье продал. Как они отвезли его на левый берег к Нине. Хотели послать налимов пасти. Но она большие деньги дала за Спицу. – Верно, шибко понравился,- сделали заключение.
- Когда это было?,- удивляется ошеломлённый Паша.
- Мало-мало времени как было.
- Что за гад такой?
- Спица? Большой, худой. Как россомаха – с бабой спит и у неё ворует.
Паша отказывается верить. Нина, которая не подпустила его к себе, живёт с вором. В конторе сказали – живёт одна. Поэтому и поехал. Жениться на ней хотел.
Ему, бывшему детдомовцу, в который раз нанесён жестокий удар, способный отшибить сознание. Разрушен ещё один воображаемый идеал.
- Жизнь, как эта чёрная печь – зачем в ней огонь горит?,- удивляется Паша.
Выбросил на стол двести рублей:
- Несите брагу!
Принесли канистру. Десять литров. Разгорячилась компания. Весело стало. Пришли ещё люди. Павлик в центре внимания. Прибежал человек: - Везде Овчину ищут. Вертолёт улетать будет.
- Пусть летит,- отмахнулся Паша,- я разрешаю.
Достал ещё двести рублей. Полная канистра снова на столе. В котельной не пробиться. Обещают Паше увезти его на лодке. Завтра.
- Им верить можно,- знает Паша,- местные сказали – значит увезут. Честные люди. Не то что наши в общежитии. Дал ещё несколько кредиток. Человек побежал и вернулся с пустой канистрой.
- Пустое дно сам видел,- объявил он.
Паша отказывается брать деньги. Ему их заталкивают в карман. В котельной становится тише. Зрителей поубавилось. Павлик не согласен, чтоб было тускло и скушно. Такое настроение не для него. Он должен удивить всех. Над ними, в магазине, штабеля ящиков с «Русской» и «Столичной». Добраться туду проще пареной репы. После всего, что рассказали, ему тюрьма не страшна. Что в тюрьму, что в запой – одинаково.
- Напьюсь, чтоб не думать,- решил он. – Между прочим,- Паша тычет в потолок,- новый закон вышел. По всех России приказано сухой закон отменить.
- Не слышно было?
- Ельцин подписал.
Все смеются.
- Могу спорить,- горячится Паша,- выпилю в потолке дыру, вынесу десять ящиков и меня не посадят. Их посадят.
- Посадят,- уверяет человек, как близнец, похожий на кочегара, только чище одетый.
- Он знает, он депутат,- отговаривают Пашу от преступления присутствующие.
- Конечно посадят, если я деньги не уплачу. Если уплачу...
- Наташка водку не даст. Деньги не возьмёт. В неё уже стреляли,- убеждают гостя сорокинцы.
- Я Наташке платить не буду. Ему уплачу,- указывает Павлик на депутата.
Достал четыре тысячи. Положил на стол.
- На сколько спорим?
Депутат колеблется. Он точно знает, что этого чудака посадят. Все решат, что он плохо знает законы, раз отказался от спора. И протягивает руку гостю.
- Теперь, все отсюда!,- командует Павлик.
Топор, ножовка, лом и крюки в углу.
- Только бы не напороться на лагу,- думает Паша. Снял нижний лист асбеста. За ним доска. За доской минвата. За минватой ещё доска. Полчаса и он в магазине. - Возьму «Русскую»,- решает Паша,- она дешевле. Вынес на улицу десять ящиков.
- Собирайся народ, кто из горлышка пьёт!
* * *
Павлик пил вместе со всеми. Просил, чтоб его сейчас же везли на тот берег. Даже драться пробовал. Его отнесли к реке. Заботливо завернули в шкуры, уложили в лодку. Огородили верёвкой. Ночью он проснулся. Достал нож, порезал огородку. С одного борта пописал в воду. С другого стал пить. Перевернулся и повис, зацепившись за уключину спущеными штанами. Голова по плечи оказалась в воде.
Павлик захлебнулся.
* * *
Утром продавец Наташа шла в магазин и заметила среди галечника пустую бутылку, - странно,- подумала,- вчера её не было. И бутылки сдаются. Наташа ускорила шаги. Следующая бутылка оказалась полной. Наташа побежала. На площадке перед магазином, среди ящиков и бутылок, спали жители посёлка. Проверила замки и пломбы – всё нетронуто. Вызвали милицию. Деньги, продукты – в наличии. Взяли только 200 бутылок «Российской». Кочегар отдал продавцу Пашины деньги. Сказал, нашёл в котельной.
Пашу искали не долго. Пришёл хозяин к лодке, а на ней человек висит вниз головой. Созвал людей.
- Я проспорил,- сказал депутат брату. - Его не посадят. Он будет лежать. Когда станем хоронить – проспоренное в карман положим.
* * *
Всё срочное навалилось на Нину сразу. И ей хоть разорвись. Рассчитывала ягоду про-дать – собрала три ведра. Одной до весны хватит. А с Павликом – так и раньше умнём. И грибы, считай, что мимо прошли. Линьку гусей в июле пропустила. Ледник был гусем забит. Потом в Дудинке была. Теперь половина полок пустует. Перелёт гусей в разгаре, а ей надо крышу чинить. Не знает, куда броситься. В Сорокино надо ехать, где Павлик застрял. Но крыша важнее. Дождь был – спальню залило. Женился он там – чё ли? Поеду! Если пристал к какой, скажу: - Так мужики не поступают. Не хочешь – не езди, но надо предупреждать. Другого буду просить. Может, заболел? Или нет попутного транспорта? Тогда вместе приедем. Дела пойдут веселее. На реке, на озёрах. И в избе. В контору звонить – так Спец, подлец, рацию сломал.
* * *
Тёплый солнечный день. Река тихая, как зеркало. Правый берег просматривается на редкость чётко. Неужели до него, как от Хуторка до Райцентра? Остров – рукой достать, совсем рядом. Не скажешь, что три километра. Гусиный клин необычайной длины, вернее, гусиная цепь, снижается на остров как на аэродром. Птицы садятся.
- Как по заказу,- радуется Нина,- настреляю, сложу в мешки. На обратном пути с Пав-ликом заберём.
Оставила рюкзак в лодке. Вернулась в избу. Собрала мешки и оружие. Кое-какие подарки. Мало ли что с Павликом приключилось в Сорокино? Часа не прошло. Вышла – солнца стало меньше. Снежная пыль, мелкая как порох, мокрит щёки. С каждой минутой снег гуще и тяжелее. В последнем солнечном луче над Енисеем крупные снежинки парят как парашуты. Дальний берег уже не виден. Там, где был остров – теперь серое пятно. Снегопад закрывает реку белой стеной. Повернулась – берега нет. Наощупь нашла в лодке рюкзак и вернулась в избу. Сколько продлится такая погода? Не сидеть же сложа руки. Принесла в избу капканы. Занялась выгородкой для ловушек. Выглянула – снег валит. Задумалась на кровати о Павлике и уснула.
Снег шёл до утра. Енисей легко проглотил первый снежный залп зимы. Течёт, как и прежде, сине-голубой, без единого белого пятна на спине. Река чистая. А земля не весь снег приняла. Везде белые холмики. Лодка, которую Нина забыла перевернуть, завалена снегом доверху. – Крыша как?,- опомнилась Нина. Взлетела на чердак – на перекрытии сугроб по пояс. День выбрасывала снег наружу. И ещё два дня возилась с шифером. Одни листы приподнимала, другие поводила под них. Не хватило трёх листов. Сняла их с чуланчика для собак. Чем бы не занималась, Павлик не выходит из головы. Не могла дождаться, когда сядет в лодку. До острова добежать успела. К ней, прямо по курсу, «пылит» катер с баржонкой. Присмотрелась: «кольцевой» из Дудинки. По избам рыбу собирает. Хорошо, что не разошлись. И с катера её заметили. Сигналят. Сошлись борт к борту. Нина показывает – часть рыбы на острове.
- Глубина какая?
- Двадцать метров.
- Что ж ты всю здесь не солила?
- Лучше поздно,- покрутила у виска пальцем,- чем никогда.
Пока закатывают бочки по трапу на баржу, Нина сидит в каюте, пишет письмо диспетчеру.
- Да, запамятовал,- извиняется матрос,- ты Кисельникова?
- Ну, да.
- Тебе записка.
Ей сообщали, что рабочий её бригады, Овчинников Павел, в нетрезвом виде утонул. Похоронили в Сорокино. Предупреждали, что катер делает последний рейс. Следующий транспорт будет в ноябре.
Ноги у неё отнялись. Лицо побелело. Матрос, не спросив, принёс воду.
- От родителей чего?
- Не от родителей... но страшное...
* * *
В маленьком Сорокино несколько кладбищ. Вокруг посёлка холмы. У каждой семьи свой холм. В семидесятые годы, за сопкой, в бывшем зековском бараке, жили четверо геологов. У них за рыбу и шкуры сорокинцы выменивали брагу. В один из зимних дней в бараке нашли три, растрелянных в упор мёртвых тела. Следы четвёртого человека вели на Енисей. И дальше – в сторону Диксона. Гнались за убийцей на собачьих упряжках. И, настигнув, пристрелили. Похоронили всех четверых в одной могиле, на ещё не «заселённом» холме. Так началось в Сорокино русское кладбище. За двадцать лет здесь появилось девять невысоких холмиков. Первоначально на могилах ставили деревянные кресты. Но, случилось, за телом сына приехал человек с Кавказа. И кричал на председателя сельсовета, что он неграмотный, глупый дурак.
- Не может Магомед Магомедов христианским человеком быть... он мусульманский человек...Зачем сына шесть лет под какой-то палкой держал?!!
Когда разъярённый кавказец уехал, председатель рассудил: баба с нарт – оленям легче. Распорядился все кресты убрать и больше не ставить. Над могилкой Павлика тоже крест не ставили. Но, в отличие от других русских бродяг, хоронили не в мешковине от овощей, а в новом сосновом гробу. Провожали и поминали его, как своего. Всем посёлком.
Нина приехала в Сорокино на девятины. Выспросила, где живёт Илья и познакомилась с женской половиной семьи. Женщины идти на чужое кладбище отказались – дурная примета! Мужчины были на рыбалке. Шла к сопке одна. Пересекла два ручья. Первый, что сочился среди травы, перемахнула. Высохшее широкое русло второго напоминало, что весной здесь течёт небольшая, но бурная речушка. Осмотрелась и нашла переход по камням. «Русский» холм лежал несколько в стороне от других могильных холмов. Нина сразу его определила. На южном склоне, со стороны посёлка, на бугорке угадывалась пирамидка из палок, наподобии чума. К ней прислонено нечто, непривычное для этих мест и для этого времени. Яркое!
- Кто-то привёз из Дудинки венок,- догадалась. Может любовница?
Поднялась на холм. Лежат: лом, топор, лопата, вёдра. Мешочки с песком и цементом. Деревянные бруски и дощечки. В одном мешочке фотография Павлика в мраморном окладе. Достала и засмотрелась. До чего славный паренёк был! Не судьба!
По следам было видно. С утра топтался здесь народ. Обихаживали могилку. Подсыпали и подгоняли. Камней нанесли. Оставили всё не навсегда, а по очерёдности дела.
- Русские люди прийдут,- понимает Нина.
На фотографию смотрит, на венок... поправила чёрные ленты. От кого он? От отца, от матери и брата... Значит не детдомовский был. Издалека приехали. Им скажу – работала с Павликом вместе.
Не плачется ей. Не верит, что под этим бугром Павлик лежит. Весёлый, ребячливый певун. Не по злу, по доброте шкодливый. Могилки здесь мелкие. Земля как лёд. Лежать тебе, как живому. Слушать как метели воют. Как птицы кричат. Покуда родителей нет – расскажу тебе всё. Ничего ты не знал. Любила я тебя. Детей хотела. Как грудь гладил и сейчас слышу. Потерпел бы денёк. Не о других – о себе думал. Были бы мы вдвоём. Всё тебе сказала. Другим знать не обязательно.
Она разложила на могилке поминальный гостинец: прощай! Бросила на холмик свою горсть земли. Смахнула слезу и пошла вниз. Из-за домов, навстечу ей двое прямкуют. Пожилая впереди тяжело идёт. Молодяк за ней несёт крест на плече. В другой руке доска. До первой воды дошли – свернули к ручью. Ага! У них там кладка. Что-то знакомое в походке женщины. Нина обомлела: - Леонтьевна! Испугалась и обрадовалась. Прежде испугалась, как отца когда-то после тюрьмы.
- Глянет своими глазищами, прочтёт всё, что я за год натворила. Убежать? Скрыться?
А ноги сами навстречу несут. Десяток шагов с опаской сделала и побежала. Перелетела через ручей, как по воздуху. Леонтьевна стоит, смотрит из-под руки. И закричали обе:
- Ой, горюшко мне, Нинка!
- Тёт Тоня!
Обнялись. Беда свои слёзы гонит. Радость свои. Вместе – так вой получается.
- И чего наделал, плясун! Летал, шумел... И дошумелся... Был бы сейчас не там, на горке, а здеся, вся семья была б в сборе... Чего ещё надо?
- И Никита Митрич приехал?,- тихо спросила Нина.
- Нетути. Такие вершины не по его ногам. Знашь, напугала ты меня. Идите вдвоём с Митрием. Завершайте. Гуртом попрощаемся.
Смахнула платком слёзы – идите! И пошла назад к домам.
Нина хотела разделить поклажу. Дмитрий не дал. Осматривает Нину.
- К тебе братан ехал?
- Ждала...
- Писал, как тебя нашёл. Планы были большие.
- И у меня были.
- Любила?
- Нравился.
- На тот берег когда?
- Надо сегодня.
- И я с тобой.
- Забыл чево?
- Чего уже нету. А чудится, что есть.
- Чего например?
- Николаевна моя крестная. Ежелетно у них жил.
- Скучно в городе?
- Под землю спрятался – так терпимо. В «Метрострое» работаю.
- В Москве?
- В Москве.
- Я в Москве месяц жила. Пристроиться бы так: год там – год здесь.
- Пробовал. Получилось: ни там – ни здесь.
- У крутых получается. Кто торгует.
- Это не моё. Для меня один пример: маманя да папаня. Маманя говорит: - Я от Митрича тундрой дышу... Он от меня – так и ничего. Живём!,- он лукаво стрельнул в Нину карим, как у Леонтьевны, глазом,- и мне бы так.
- Шуточки, как у Митрича,- вспоминает Нина,- всё остальное от мамани. Один к одному. Деды медведей пужали, тайгу корчевали и внук такой.
Пришли на место. Дмитрий, первым делом, принялся мастерить скамью. Забил в землю четыре стойки, расшил конструкцию поперечинами. Наверх прибил доску. Скамья готова.
Нина стоит с крестом.
- Клади на скамейку.
В карманах у него мастерская. Будто только и знал, что кресты ставить.
Очертил «гнездо». Выбрал стамеской дерево. Фотографию посадил на клей. И заставил Нину рукой держать. Пока не приклеится.
- Командует, а глаза отводит, краснеет. Давно не видела мужиков, чтоб краснели. После Сани первый такой. Сюда шли,- думает Нина,- рассматривал, как корову на базаре. Не знала, чево ему наперёд показать. Теперь засмущался. Влюбился он, чё ли? Так не молоденький. И, по словам Леонтьевны, по постелям всласть пошатался.
Она, как во сне. Под рукой лицо Павлика. Сам он, зачем-то, в земле лежит. Сын Мит-рича и тёт Тони над ним крест прилаживает. Волосы шевелятся!
Дмитр;
Вспомнила бухгалтершу.
- Если Спицын – не пожалею!
Из машины вышла женщина. Леонтьевна! Лопасти ускорили обороты. Вертолёт взлетел. Дмитрия нет.
- Так и знала! Смерть за мной ходит. Если правда – застрелюсь!
Подошла к Леонтьевне с лицом, искажённым ужасом.
- Тёт Тоня, где он?
- Кто?
- Отец моего ребёнка.
- Если отец, то я тебе не тёт Тоня. Назовёшь маманей – отзовусь. Ждёт тебя, с ума сходит...
Слёзы побежали из глаз старухи:
- Слава те, Господи!- и повисла на Нине.
* * *
Улетать они будут в полночь. Собираются. Дружно пакуют мешки.
- Покупателя нашла мирового,- хвалится Леонтьевна,- задаток в кармане, договор напи-сан... угодья знает – знакомец...
Нина слушает, но думает о своём.
- Не уволился Дмитрий?
- Я ему уволюсь. Лоза на пруду самого подходящего калибра. Отец рвался лететь,- грит,-моя очередь! Не пустила. Щенка ему и я привезу...
Верный крутится вокруг Леонтьевны. Мешает ей работать.
- Ишо один мужик на мою шею,- бурчит старуха,- дыхнуть не дают, из гробу подымут...
- Сейчас не скажу,- решает Нина,- другого случая не будет. Я, маманя, в семью вашу иду и душа дрожит. Не та я теперь, что год назад... Вы всё знаете...
Леонтьевна вскинулась.
- Ничего не знаю. И ты не знаешь. Сына не сироти и внука у меня не отымай. При Дмитрии мы свои дела не обсуждаем. А твои и подавно. Подрастут детки – не хвались геройством. Как в их головах повернётся – не предскажешь. Сегодня так, а завтра этак. Мать белее белого должна быть. А ты и есть такая.
- Спасибо, маманя,- тихо поблагодарила Нина,- вчера на этой постели умирала со страха. Теперь так радостно!
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Сыну Дмитрия и Нины, Никите, шесть лет. Родители работают в «Метрострое». Дмитрий – практически, Нина – теоретически. Ждёт второго ребёнка. У знакомой вам норильской «колонии» в Серпухове потерь нет. Все живы. А о здоровье стариков-северян говорить не буду – скучная тема. Когда собирается застолье у моих знакомцев – Никиты Дмитрича и Антонины Леонтьевны, я думаю о том, что счастливее семьи я не видел.
Апрель 2017.