Безумие

Аннотация

В одном доме, в богом забытой деревне, встретились три персоны с совершенно разными судьбами: сошедший с ума доктор психологических наук, Альфред Новак, известный как «охотник за маньяками», Калеб Депай, наемник, погрязший в хронической депрессии и некий Виктор, личность которого останется неизвестной до самого конца.
Что объединяет этих людей? Что привело их в этот дом? Какой конец ожидает каждого из них?
Ответы затерялись глубоко в их прошлом…


БЕЗУМИЕ


ЧАСТЬ 1


КАЛЕБ
СОН

Наедине со страхом, покинутый и злой,
во власти забытых воспоминаний,
ищу убежища у смерти ледяной,
в обмен - ей жизнь свою оставил

Качка. Даже небольшие волны, которые, казалось, должны бесследно разбиваться о стальной борт, легко раскачивают лодку. Я проспал долгое время прямо на палубе, вследствие чего сильно замерз и насквозь промок, так как всю ночь шел хоть и несильный, но непрекращающийся дождь. На мостике стоит некто в сером брезентовом плаще. Его лица не вижу за слишком грязным стеклом. Небо такое же серое, как и плащ незнакомца. Серые, бесформенные облака хаотично размазаны по небу.
Какое сейчас время суток? Который час? Почему, в конце концов, я проспал всю ночь на палубе под дождем? Вокруг все грязное, словно этой лодке уже не одна сотня лет, и никто ее не удосужился помыть. Куда мы плывем? Вокруг лишь вода. Сколько бы я не вглядывался, я нигде не видел земли. Ужасно холодный, порывистый ветер. Мокрая одежда. Промерзшая кожа покрыта маленькими капельками все еще моросящего дождя. Холодный ветер прибивает мокрую одежду к телу. Я сажусь у борта, обхватываю себя руками и пытаюсь разобраться в происходящем. Вопросы сыплются из головы, образуя шар угнетающей неопределенности вокруг меня. С каждым последующим вопросом этот шар разрастается все больше. Кто этот человек на мостике? Волосы на руках встают дыбом. Кожа покрывается мурашками. Ногти приобретают легкий синеватый оттенок. Я замерзаю. По краю борта разгуливает ворон. Черный, как вода. Словно следит за мной. Не думал, что ворона можно встретить посреди моря.
Мне приходится сильно сжимать челюсть, чтобы зубы не стучали друг о друга. Небо становится однотонным и беспросветным. Холодная вода то и дело преодолевает борт и попадает на палубу. Море казалось относительно спокойным, но лодку качало довольно сильно. Стоит мне выглянуть из-за борта, как влажный ветер немедленно заставляет меня закрыть глаза и задувает под рубашку. Сколько бы я ни пытался согреться, у меня не получается. Как же мне холодно. Более того, я давно уже ничего не ел. Холод сковал конечности. Я не могу и даже не хочу пытаться выпрямить их. Мне страшно представить, как холодно мне станет, если я вытянусь в полный рост или, того хуже, встану. В то же время я никак не могу продолжать сидеть у борта на промерзлой палубе. Холодная морская вода периодически попадает на ноги. Еще этот дождь. Судя по тучам, окутавшим небо, он будет продолжаться еще долгое время. Вдруг резкий скрип пронзает мою серую неопределенность, и открывается дверь. Через мгновение появляется некто маленького роста. Не берусь сказать, что это ребенок, в силу того, что очень уверено он следует по лодке во время такой качки. Карлик? Вероятно. Учитывая, что я не понимаю, где нахожусь, и что происходит, карлик идеально вписался бы в общую картину, на которой не изображено ничего поддающегося объяснению. Он подошел ко мне и, не представившись, довольно резко, сказал:
- Следуй за мной.
Мне, конечно, никаким образом не импонирует тон, с которым он обратился ко мне, но жуткий холод и промерзшая палуба заставляют мне опустить эти неприятные детали и, с трудом распрямив скованные холодом ноги, немедленно проследовать за неприветливым карликом. При ходьбе я испытываю неприятное покалывание в замерзших ногах. У меня есть к нему достаточно вопросов, но я не имею ни малейшего желания обсуждать их здесь, на палубе. Он проскочил в кабину и велел мне закрыть за собой дверь, чего у меня не получилось. Я смог лишь прикрыть ее. Руки замерзли так сильно, что я не мог элементарно напрячь мышцы. Я собирался позвать карлика, который, должно быть, уже прошел дальше по коридору, но мне не пришлось. Он стоял прямо за моей спиной и с нетерпением следил за моими жалкими попытками задраить дверь. Несмотря на кажущуюся беспомощность (наверное, он казался таким из-за своего слишком большого плаща, волочащегося по полу, отчего складывалось впечатление, что сам он очень маленький и, соответственно, беспомощный) он уверенно задраил дверь. Долгое время мы петляем по узким коридорам. С палубы кабинка казалась мне маленькой и тесной. На деле же, внутри нее спрятался невероятно длинный и запутанный коридор с множеством кают. Он подобен мифическому  лабиринту, в котором меня должны скормить какому-нибудь асоциальному созданию, отвергнутому людьми. Хотя, в таком случае, много предусмотрительнее было бы не держать меня на ледяном ветру, а дать отлежаться в тепле, чтобы мясо приобрело необходимую нежность.
На протяжении всего пути я боялся ненамеренно наступить на плащ карлика, вызвав его чрезвычайное негодование. Он был хмур, зол, недоволен и вообще весьма недружелюбно настроен по отношению ко мне, отчего я не мог набраться смелости и начать расспрашивать его в такой щепетильный момент о причинах его неприветливости. Наконец, мы пришли в небольшую каюту, в которой не было окон, но был маленький столик, на котором места хватало только для чайника и тарелки, небольшая шконка с грязным матрацем и висящая на одном лишь проводе лампочка. Все вокруг было покрыто пылью и затянуто паутиной.
- Ложись на матрац и жди меня. Принесу тебе сухую одежду, а ты пока разденься, чтобы я не терял на тебя время.
Его тон был все еще категоричен, до сих пор я не видел его лица, закрытого большим капюшоном. Я был настолько подавлен угнетающим интерьером своей новой комнаты, что решил отложить расспросы на потом. Через некоторое время карлик принес сухую одежду и сапоги. Швырнув все это в меня, он прошипел:
- Одевайся и будешь работать.
Состояние одежды оставляло желать лучшего. Штаны были малы, едва доставая до середины голени, рубаха была местами рваная, в крупных пятнах непонятного происхождения и, к тому же, пуговицы были представлены не в полном составе. Ботинки были жесткие и немного малы. Но карлику, безусловно, не было дела до моих жалоб относительно дискомфорта. Одевшись, я последовал за карликом, большой палец ноги сильно упирался в огрубевшую кожу ботинок, которая неприятно натирала всю ступню. Опасения возникли в голове, что через пару дней мне будет страшно даже смотреть на ноги, не только наступать на них. По совершенно другому коридору мы вновь вышли наружу, где небо было таким же серым, а дождь все также моросил. Глупо было ждать изменений за столь короткое время. Впервые я осмелился обратиться к карлику:
-  Любезнейший, не найдется ли …
Не успел я договорить, как карлик развернулся и ткнул меня палкой в живот так сильно, что мне показалось, что он достал до позвоночника. От боли я не мог даже спросить его о причинах. Далее он приложил меня палкой несколько раз по ногам с криками: «Вставай!». Видимо, я должен был удивиться собственной недогадливости, раз не мог понять, какой ужасный проступок я совершил. Сейчас я приду в себя, и карлик узнает, что растет на дне морском.
- Я был с тобой любезен?
- Я бы не сказал так, - вымолвил я, преодолевая боль в животе.
- Тогда чего ты называешь меня «любезнейшим»!!!
Его голос определенно нельзя назвать приятным или успокаивающим. Когда он переходит на крик, то вообще складывается впечатление, что я невольно завернул в ворота в преисподнюю. Приподнявшись на колени, я обратился к нему вновь:
- Я лишь хотел плащ спросить.
- Ты хочешь, чтобы я отдал тебе свой плащ?! – прошипел он и вновь ударил меня палкой. На этот раз по плечу.
Плащ на нем был такой большой, что под ним вполне нашлось бы место и для меня, но несмотря на это, я никоим образом не старался намекнуть именно на его плащ.
- Мне не нужен Ваш плащ. Нет ли у Вас еще одного для меня?
После этих слов я повторно получил палкой по тому же месту, что и в предыдущий раз.
- Ты просишь плащ! Ты пришел сюда, заговорил со мной, а теперь ты хочешь плащ!!!
В этот раз мне досталось сразу несколько болезненных ударов по рукам и ногам. Теперь я меньше всего хотел вызывать недовольство, чье лицо я до сих пор так и не увидел, тем более, что, исходя из развития событий и разговора, я так и не смогу высказать свои пожелания до конца. Мне не оставалось ничего другого, как благодарить судьбу за то, что в руках этого садиста была всего лишь деревянная палка. Желание изощренно убить его крепко укоренилось в голове. Тем не менее, больше всего я хотел взглянуть, наконец, на его лицо, точнее ему в глаза. Стоило мне лишь попытаться рассмотреть его, как я незамедлительно получил палкой по голове и на какое – то время выпал из реальности. Достоверно описать это лицо не представляется возможным, так как столь отвратительную внешность человек, возможно, не в силах представить себе. Маленькие, еле заметные глазки находились далеко друг от друга, как у акулы - молот. Все лицо было покрыто язвами и припухлостями, как если бы он был болен проказой. На потрескавшихся, покрытых гнойниками, губах выделялась засохшая кровь. Опухший нос и очень маленькие ноздри. Всей картине особого блеска добавляли подгнившие, криво растущие зубы. В общем, ничего светлого, ясного, доброго и хорошего я от него не ждал. Вместе с этим у меня не возникло желание, осведомиться у него о том, что могло с ним произойти. Он не казался мне готовым к разговору, о чем ясно свидетельствовали кровоподтеки и синяки по всему телу. Я вновь пришел в себя. Открываю глаза и вижу его, стоящим предо мной. Я вновь лежу на холодной палубе, а ледяная, морская вода намочила всю правую половину тела.
- Вставай! Ты должен работать.
Он стоял и, устремив мерзкие глаза на меня, наблюдал за тем, как я пытался встать, сначала приподнявшись на колени, потом, держась за все еще ноющий живот, на ноги.
- Скорее же! Я потратил на тебя уйму времени!
После каждого его слова я ждал удара палкой. Он развернулся и пошел. Я последовал за ним. Мне нужно было время, чтобы оправиться от ударов, прийти в себя и впоследствии проучить этого наглого уродца его же палкой. Он привел меня на корму.
- Возьмешь сеть, - указал палкой на свернутый волок, лежащий у борта, - распутаешь, почистишь, посчитаешь ячейки и, если надо, зашьешь дырки.
- Зачем считать ячейки?
- Я же сказал, надо посчитать ячейки!!! – с шипения он вновь перешел на крик.
Меньше всего хотел еще раз ощутить крепость его палки, потому что на мне и без того не осталось ни одного живого места. Он развернулся и пошел прочь с волочащимся за ним плащом. Не могу сказать, как долго я возился с волоком. За все это время абсолютно ничего не изменилось. Небо было таким же серым, дождь не переставал моросить, воды была все такой же холодной, небольшие волны все так же качали лодку. Человек в сером плаще продолжал стоять за штурвалом. За несколько часов он ни разу не поменял положение тела, словно он вообще был неживой. Сколько я ни старался, не мог вспомнить, что со мной случилось, как я оказался здесь. Я помню только то, что происходило после того, как я открыл глаза на палубе. Что было до этого? Ничего, абсолютно ничего не мог вспомнить. Качка и шум моря возвращали меня из мыслей назад, на лодку, но, выполняя эту монотонную работу, я вновь проваливался в мысли, не замечая ни качки, ни холода, ни моросящего дождя. Одни лишь вопросы без ответов. Запах рыбы и сырости смешивались в отвратном букете. Все на лодке покрыто плесенью. Грязные стекла на мостике, сырые доски на палубе, порванные сети, с забившимся в них илом и мусором. Время тянется, как бы мне не хотелось, чтобы оно летело. Минуты становятся часами. Секундная стрелка периодически замирает, останавливая каждый момент, наполняя его депрессивным томлением и сыростью. Теперь я окончательно потерял счет времени. Небо не становится ни ярче, ни темнее, а на часы отныне надежды нет. Слизкая, липкая сеть источает неприятный, зловонный запах, отбивающий аппетит. Это хорошо, потому что я давно не ел и сильно проголодался. Ракушки, водоросли, мусор, маленькая, сдохшая рыба.
Не могу разогнуться – последствия ударов палкой в живот. Завтра будет еще хуже, если завтра вообще... Не важно. Надеюсь, рано или поздно наступит ночь. Еще больше надеюсь на то, что карлик будет в лучшем расположении духа. От ударов по рукам мне больно шевелить пальцами. Мне повезло, что я вообще могу что-то делать и ясно мыслить, чему, кажется, всеми силами препятствует серое небо и назойливый дождь. Небо – мои мысли, дождь – мои мысли. Они так же назойливы. Чем больше я думаю, и чем больше мыслей рождается в моей голове, тем дольше идет время. Кровообращение замедлилось. Это сердце перестает биться. Частота биений сбивается, налаживается и вновь сбивается. Я не могу ясно видеть руки. В глазах все расплывается подобно размазанным облакам в небе. Я говорю с собой. Внутренний монолог становится диалогом. Попытки найти ответы на вопросы. Я хочу внутренней пустоты и тишины, но само мое пожелание тишины звучит томным эхом в голове, вызывая вибрации и незамедлительные ответы на вопросы. Я хочу провалиться в неосознаваемый вакуум, в котором точка отсчета времени сливается с конечной точкой временного отрезка, где прошлое становится будущим, а между ними пустота. Нулевой промежуток, свободный от времени и пространства. От бессилия перед обстоятельствами я готов упасть на палубу и заплакать. Нет, я просто упаду в воду и через три минуты я достигну временного вакуума. Тогда ничто не будет меня мучить более. Смотрю на часы. С того момента, когда карлик покинул меня у сети прошло лишь две минуты. Часы остановились, пошли, вновь остановились. Полагаю, прошло уже несколько часов, но вокруг абсолютно ничего не изменилось. Волны все так же качают лодку, рулевой стоит все в той же позе, что и раньше.
Как только я свернул сеть, из-за угла появился карлик. Он пошел по направлению ко мне, но остановился, нагнулся. Его вырвало. Сплевывая остатки, он поднялся, вытер ладонью губы и подошел ко мне.
- Сколько?
- Чего сколько?
- Ячеек конечно! Почему я все время должен повторять?!
- Тридцать пять тысяч двести двадцать.
- Иди за мной.
Не задавая лишних вопросов, я последовал за ним. Он привел меня на нос корабля.
- Открывай дверь.
Я стал открывать дверь, но она не поддавалась. Закрыта наглухо. Без малейших перспектив для меня открыть ее. Кроме того, я замерз. Руки отказывались слущаться меня. Несколько раз я попытался открыть дверь, но она все так же не поддавалась. Только я хотел сказать об этом карлику, как он нанес мне сильный удар палкой по спине.
- Ты ничего не можешь! Ты только тратишь мое время!
- Мои руки замерзли и не слушаются меня.
- Мне не интересны твои отговорки.
Сказав это, он вновь стал бить меня палкой. В этот раз по ногам. Прекратив дубасить меня, он принялся открывать дверь. Как ни странно, но он открыл ее без труда. Что ни говори, но он был чрезвычайно силен, чего никак нельзя было сказать по его виду.
- Там стоит железный шкаф. В нем хранится хлеб. Пойди и возьми два куска. Только не забудь закрыть его.
- Если я не смогу его открыть?
- Значит, нам нечего есть сегодня.
- От твоих ударов меня не слушаются руки.
- Сколько я должен повторить тебе?! Меня не интересуют твои отговорки!
- Почему бы тебе самому не взять этот хлеб?
- Тебе не кажется, что ты слишком любопытен?
После этих слов он вновь ударил меня палкой.
- Возьмешь хлеб и отнесешь его в кабину за черной дверью, - он прошипел, указав палкой на черную, железную дверь, - она будет приоткрыта.
Он ушел.
Скорее поспешил я встать на ноги и пройти в помещение. Я очень надеялся, что там будет немного теплее, хотя мне было достаточно того, что там нет ветра и дождя. Внутри было темно, только тускло горевшая лампочка позволяла ориентироваться в кабине и немного освещала большой, железный шкаф.
- Ты кто? – раздался спокойный, умеренный голос.
Я замер в ужасе. Мало того, здесь царила практически абсолютная темнота, так из нее еще и голос исходил. Неужели здесь кто-то есть? Кто-то живет? Может быть, я просто схожу с ума? Я продолжил идти к шкафу, продвигаясь вдоль стены, ориентируясь на ощупь и осторожно ступая вперед, боясь споткнуться обо что-нибудь или больно удариться, принимая во внимание, что карлик достаточно постарался, чтобы у меня все болело.
- Ты кто? – вновь раздался голос.
Карлик научил меня тому, что здесь всего необходимо опасаться и всегда ожидать какой-либо болезненной неприятности. Голос исходил из дальнего от меня угла. Самый темный угол. Пытаться что-либо рассмотреть там, было бессмысленно.
- Я не знаю, как оказался здесь.
- Тебя карлик послал сюда?
- Он.
- Ты не боишься крыс?
- Если их много, то, наверное, боюсь. Почему Вы спрашиваете?
- Карлик не сказал, почему он сам сюда не пошел?
- Нет. Он не в лучшем расположении духа сегодня.
- Не обольщайся. Он всегда в таком расположении духа.
- Так при чем тут крысы?
- Карлик боится крыс больше всего на свете, поэтому сюда ходить боится.
- Здесь есть крысы? Много?
- Да, здесь есть крысы, но только одна.
- Она в шкафу?
- Нет, она возле шкафа, в темном углу.
- Вы не боитесь крыс?
- Нет.
- Карлик боится ее, потому что она напала на него?
- И не раз. Однажды этот противный карлик наступил ей на хвост, но вместо извинений он закричал и от страха приложил ей палкой по спине.
- Это он любит.
- Что?
- Палкой бить. Мне за сегодня уже несколько раз досталось. Вы, собственно, кто? И почему сидите здесь, в темноте, и, кроме того, с крысой?
- Потому что я и есть крыса.
- Разве это возможно?
- Может ли быть человек столь уродлив, каким предстал карлик? Вряд ли.
- Понимаю. Может Вы …
- Можешь обращаться ко мне на «ты».
- Хорошо. Можешь объяснить мне, откуда и куда плывет эта лодка?
-Тебе виднее.
- Отчего?
- Ты, должно быть, ничего не помнишь до момента, как появился здесь.
- Совершенно верно, но откуда ты знаешь это?
- Почему ты не можешь просто взять и выкинуть этого уродца за борт?
- У меня не хватит сил. Я слишком слаб и к тому же промерз до костей, а он невероятно силен, как мне кажется.
- Задайся вопросом, почему он боится крыс, а ты нет, но вместе с этим ты боишься его. Оправдан ли твой страх?
- Что ты имеешь в виду?
- Карлик - твоя противоположность, рожденная в твоем сознании. Ты не справишься с ним, потому что ты не можешь преодолеть свои страхи. Преодолей себя, преодолеешь его.
- Но он же ходит по палубе, говорит, ругается, бьет меня. Как же он может быть всего лишь продуктом моего сознания?
В это мгновение открылась дверь, и карлик стал истерически кричать.
- Где ты там?! Долго мне тебя ждать?!
- Он не более, чем твой страх, - сказала крыса.
Я достал из шкафа два куска хлеба и поспешил на выход.
- Что тебе сказала крыса? – немедленно поинтересовался карлик.
- Ничего важного. Она мне сказала, что ты боишься ее.
- Не ври мне! – рассвирепел карлик и незамедлительно ткнул мне палкой в живот. – Не смей мне врать! Крыса тебе не только это говорила! Не смей слушать ее! Она всего лишь мерзкое создание! Распространитель чумы!
Он задыхался от овладевшей им ярости, не знал, куда деть себя. Белки глаз покрылись сетью из кровяных канальцев. Он кричал так сильно, что из его рта вылетали слюни. Он ревел, словно раненный лев. Он схватил меня за грудки и стал трясти с такой силой, что я боялся потерять сознание.
- Никогда не смей вступать с этой крысой в разговор! Никогда!
С силой он бросил меня к борту. Подошел ко мне опять, вырвал хлеб и ушел, фыркнув:
- Следуй за мной.
Он повел меня в помещение, скрытое за черной дверью. Там было практически так же темно, как и в кабинке с крысой, но, правда, здесь был небольшой иллюминатор. Грязный, как и все на лодке, отчего свет был тусклым, и практически невозможно было разглядеть что-либо. В дальней стене он отыскал маленькую дверцу. Чтобы пройти в нее, мне пришлось встать на четвереньки, в то время как он легко и непринужденно проскочил туда, только плащ цеплялся за углы, доставляя ему существенные неудобства, постоянно вызывая его недовольство, которое, в свою очередь, он привык срывать на мне. Довольно долгое время мне пришлось идти на четвереньках, отчего в скором времени заболели колени и поясница. Когда в моей голове стали появляться мысли, что этот уродец просто издевается надо мной, водя меня по кругу, он неожиданно остановился, развернулся ко мне, ткнул меня палкой в плечо и сказал:
- Жди меня здесь. Дальше тебе нельзя.
Он открыл небольшую дверцу и проскользнул туда. Я сел, прислонившись к стене, и на минутку прикрыл глаза. День выдался крайне тяжелым и полным на впечатления. Стресс, в который я неожиданно для себя провалился с головой, не позволял мне расслабиться ни на минуту. Карлик стал для меня воплощением стресса. Стоит мне на мгновение выйти из пограничного напряжения, как он тут же наносит мне удары палкой. Стоит мне забыть о нем на мгновение, как он напоминает о себе ударом палки. Крыса. Возможно единственный положительный момент за весь день. Прохладная слизь покрыла мою щеку. Я повернулся и увидел прямо перед собой карлика. Он повторно погладил меня отвратительной, слизкой рукой по щеке, и тут же ударил другой. Я завалился на пол, он тут же прыгнул на меня сверху и стал гладить по голове. По лысой голове. Только сейчас я понял, что я абсолютно лысый. Где мои волосы?! Он гладил меня, залезая мерзкими пальцами в уши. Он приподнял мою голову и сразу ударил об пол. Я попытался прикрыть руками лицо, но он вывернул мне правую руку. Наклонившись ко мне, он неожиданно заорал мне прямо в ухо. Я, оглушенный, с разбитой головой, совершенно ошарашенный, никак не мог прийти в себя и осознать происходящее. С истерическими воплями он стал безостановочно колотить меня. Запыхавшись, он взял меня за руку и потащил к выходу. Он обладал невероятной силой. С легкостью он волочил меня за собой. Так не смог бы даже рослый, здоровый человек, не говоря о карлике. У него был стальной хват. Кроме того, длинные ногти впивались в кожу, кровь медленно обволакивала их. Несмотря на то, что его руки были слизкими, у меня не было ни единого шанса выскользнуть из них. У меня складывалось впечатление, что его пальцы обладают гидравлическим механизмом, неустанно дробящим все, что попадает в руку. Еле-еле я поспевал за ним, ведь в отличие от него, мне приходилось передвигаться на трех конечностях. Периодически я падал вперед, оставаясь висеть лишь на его руке, в то время как ноги беспомощно волочились по полу. Иногда мне удавалось вскочить на колени, но, испытывая невыносимую боль от того, что при попытке вскочить на них я больно ударялся об пол, я вновь падал. Путь обратно, на палубу, был дольше и мучительнее.
 Снаружи ничего не изменилось. То же серое небо, тот же моросящий дождь. Он бросил меня на палубу. Не обращая внимания на боль, я пополз вперед, предвосхищая момент, когда карлик настигнет меня и продолжит издевательства. Я повернулся и увидел, что карлика нет. Неужели эта сволочь устала издеваться и оставила меня в покое хотя бы на некоторое время?! Чтобы спрятаться и не попадать ему на глаза, как временное укрытие я выбрал помещение с хлебным шкафом, где ютилась крыса. Добравшись до двери, я приложил максимум усилий, чтобы открыть ее. Лишь с третьей попытки мне это удалось. Видимо, чувство страха перед карликом возобладало. Забравшись внутрь, я прикрыл дверь. Закрыть мне ее не удалось. Слишком много усилий приложил, чтобы открыть.
- Это опять ты?
- Я.
- Что-то неважно ты выглядишь.
- Почему он делает это?
- Достань мне лучше кусок хлеба из шкафа. Я очень хочу есть.
Собравшись с силами, я встал и по стенке, на ощупь пошел к шкафу. Странное место. Я здесь самый большой, сильный и умный, но меня тут все эксплуатируют. Карлик водит меня на четвереньках, заставляет чистить сетку, бьет палкой, а крыса нашла во мне неплохого кормильца, который будет подкармливать ее хлебом, и при этом останется ей безумно благодарным.
- Куда положить кусок?
- Просто протяни вперед и вниз.
Я сделал так, как сказала мне крыса. В темноте я ничего не видел, но почувствовал тяжелые перемещения, и как она взяла кусок хлеба из моей руки.
- Спасибо.
После чего я постоянно слышал хруст немного зачерствевшего хлеба.
- Так почему он делает это?
- Это дает ему жизнь. Если он не будет тебя бить, то рано или поздно его силы начнут иссякать.
- То есть, чтобы я ни делал, чего бы я ни говорил, он все равно будет меня бить?
- Он испытывает садистский голод. Как только он чувствует пробуждение своего основного инстинкта, жажда садизма охватывает его. Отчего становится раздражительным и, соответственно, ищет и, что самое главное, находит повод.
- Кого же он бил до того, как я оказался здесь?
- Здесь он бьет только тебя и всегда бил только тебя.
- Но ведь он был здесь еще до моего появления.
- Он был, есть и будет здесь всегда. Он - неизлечимая болезнь.
Молчание. Я слышу только хруст засохшего хлеба.
- Тебе все это кажется странным, не так ли? – продолжила крыса.
- Сказать так, не сказать ничего. Я плыву на какой-то барже неизвестно откуда и куда. Меня постоянно пьет и заставляет работать какой-то карлик с самым мерзким обличием, которое я когда-либо видел, более того, со мной разговаривает крыса.
- Да уж, странно.
- Ты мне сказал, что он рожден моим сознанием. Не мог бы пояснить?
- Пояснить это не совсем просто. Карлик не прост. Его нельзя убить, выкинуть за борт, утопить его. Он будет появляться вновь и вновь. Он продукт твоего сознания. Ты думаешь о нем, он живет. Ты отчаянно сопротивляешься ему, он становится сильнее. Забыть его практически невозможно, потому что ты не контролируешь свое подсознание. Оно может пробудить его независимо от твоего желания.
- Что же мне делать? Я в отчаянии. Рано или поздно он убьет меня. Он может убить меня?
- Вполне. Его смерть непостижима для него. Ты понимаешь, что можешь умереть, он – нет. Он не знает, что, убив тебя, он убьет себя. Оттого …
- Оттого мне еще страшнее.
- Он твоя перверсия. В каждом спит он, но не в каждом он пробуждается, как, например, в тебе.
- Как мне избавиться от него? Скажи, если знаешь, потому что теперь я отчаян еще больше. Я готов на все.
- Мне жаль тебя. Хороший ты человек, но беда в том, что, чем больше ты стараешься его обуздать, тем больше он овладевает тобой. Пойми, это подсознание. Не ты, а оно управляет тобой.
- Если стараюсь избавиться от него, то, прежде всего, думаю о нем, а значит, он будет жить.
- Тебе нужно нечто, что, иначе говоря, выбило бы его из твоего подсознания… хотя бы на время.
- Гипноз. Мне нужен гипноз.
- Возможно, но для этого тебе нужно покинуть лодку, что во власти все того же подсознания.
- Что это за лодка? Что за рулевой стоит у штурвала?
- Лодка - это ты, лодка — это твое настоящее состояние. Она никогда, боюсь, никогда не пристанет к берегу. Карлик живет здесь, жил и всегда будет жить.
- А ты?
- Что я? Это такой же мой дом, как и его. Он не терроризирует меня, слава богу, хотя спокойной жизни не дает. Пока я есть, есть ты, а карлик тебя никак не может убить. Дело даже не в том, что я каким-либо образом его контролирую, или он боится моего возмездия, а в том, что он не может испытать такой сильной жажды, которая подтолкнула бы его к убийству. Он чувствует мой запах, боится зайти в мою кабинку с хлебным шкафом. Он не может стать хозяином этой лодки, потому что боится крыс.
- Кто же ты?
- Я, наверное, тот, кто не позволяет карлику быть полноправным хозяином на лодке.
- Ты его антагонист?
- Это вряд ли. Я не противоположен ему, ибо абстрактны и эфемерны границы между добром и злом. Никто не знает, что лежит по ту сторону того и другого.
- Спасибо тебе, крыса.
- Всегда пожалуйста. Могу лишь берега тебе пожелать. Крысам лучше на берегу жить.
Я вышел из кабины в полном осознании того, что карлик не более чем продукт моей мысли, младенец подсознания, от которого мне не избавиться никогда. Если он может убить меня, то пусть сделает это. Я ничего не могу изменить. Я не могу не думать о нем, я не могу забыть его, я не могу избавиться от него. Он всегда со мной и во мне. Судьбу не изменить, карлика не стереть из головы. Так пусть будет, чему быть суждено. Ждать от судьбы подачки бессмысленно, со своей болезнью бороться должен я. Почему – то мне всегда было легче действовать решительно и радикально лишь в тех ситуациях, когда мне нечего было терять. Я могу наброситься на карлика в порыве ярости, а могу опасаться той палки, выполняя беспрекословно все его поручения, но это не изменит его отношения ко мне. Я никогда не забуду палку. Этот уродец будет бить меня постоянно, по поводу и без. Так что же я потеряю, если наброшусь на него с ножом или с такой палкой? Ничего. Возможно, что он успешно отобьется и поколотит меня, ведь он сильнее. Погибать в борьбе, в войне. Моя борьба.
- Я же запретил тебе разговаривать с крысой!
Я не успел повернуться к нему, как он ударил меня палкой по плечу и по ногам. Я отскочил, но он мгновенно настиг меня снова. Сбив с ног, он наскочил на меня сверху, как в коридоре, и принялся бить меня изо всех сил. Я попытался сбросить его, но он не только удержался, но и продолжил бить меня еще яростнее, и еще громче стали его крики. Я перестал сопротивляться в надежде, что он ослабит хватку, и тогда мне удастся высвободиться из его стальных объятий. Не прошло и минуты, как его крики стихли, а удары прекратились. Он замер. В этот момент я собрал воедино всю свою силу, волю, боль и страх и вскочил подобно обезумевшему коню. Мне повезло. Как я и надеялся, он не ожидал этого. С первого раза мне не удалось его сбросить, но вторая попытка все же оказалась успешной. Я надеялся найти хоть какую-нибудь палку или багор, чтобы не быть вынужденным, давать ему отпор голыми руками. Сзади раздался оглушающий рев. Я бежал вперед, не оглядываясь на него. В панике я искал глазами хоть что-нибудь и на свое превеликое счастье поймал взглядом пожарный щит. Сорвал с него багор и приготовился встретить карлика во всеоружии. Он не появлялся. Я пошел назад, крепко сжимая багор в руках. Таким образом, я сделал круг, но карлика найти не мог. Вернувшись на корму, я решил на ней остаться и ждать его именно там. Прошло уже достаточно много времени, но я не расслабился ни на йоту. Я был все также напряжен, все также панически ловил взглядом любое движение на палубе, прислушивался к каждому шороху. Постоянно осматривался вокруг себя, опасаясь нападения карлика со спины.
Ветер усилился, поднимая волны все выше. Некоторые из них могли бы легко опрокинуть лодку. Помимо карлика мне стоило теперь опасаться того, что одна из волн без труда выбросит меня за борт. Я взглянул на стоящего за штурвалом, но, как и ожидалось, он так и не поменял позу. Вновь бросил взгляд на усиливающиеся волны. В этот момент, когда я потерял контроль над обстановкой, нечто перекинуло меня за борт. Несомненно, это был карлик. Я слишком долго смотрел на волны и совсем не заметил, как подошел слишком быстро к борту. Карлик наказал меня за невнимательность.
Какая холодная вода! моментально она сковала руки и ноги. Тонкий лед невидим под водой. Темная вода с резким соленым вкусом скрывает слезы акул. Соль растворяет павших в воду моряков. Подводные течения разносят их части по дну бездонного океана. Соль оседает на прозрачном льду, утягивая меня под воду. Я пытаюсь шевелить руками и ногами, но они меня не слушают, словно они не принадлежат мне. Как долго смогу я не дышать? Ровно столько, сколько буду опускаться на дно. Чувствую, как течение подхватило меня и относит все дальше и дальше от исчезающей на поверхности лодки. Неужели это то, что я увижу последним в своей смутной жизни. Волны на поверхности успокоились. Я вижу, как они колышутся на поверхности, переливаясь на выглянувшем солнце. Свет тяжело опускается на воду, просачиваясь сквозь толщу все дальше, пока не теряется в темной глубине, где не видно слез обитателей, проклятых на жизнь здесь…, как и я…
Углекислый газ наполняет клетки. Лед сковывает меня бесчувственным холодом. В игре света на почти исчезнувшей поверхности я различаю образ женщины, протягивающей руки к бегущему маленькому мальчику. Он много натворил сегодня, но разве это важно… Я вижу умирающие лучи света, увядающие листья деревьев, склонившуюся траву, животных, умирающих в иссохшем лесу, падающих на воду птиц, неспособных продолжать последний перелет, закрывающую глаза старуху. Вижу, как где-то в пустой комнате, на одинокой кровати перестала дышать моя мать. Потрескавшиеся руки.  Оледеневшими глазами вижу, как капкан смыкается на шее бобра, как человек палкой бьет живое существо. Я вижу человека, идущего вслед за солнцем, стремящимся достигнуть горизонта в западной стране. Стремящееся к закату Верующие тянут руки к небу, падая на колени, разбивая их о камни. Разве они не знают, что бог мертв.
Der Gott ist tot.
Der Gott bleibt tot.
Wir haben ihn umgebracht.
В последнее время я стал невольно бояться засыпать. Это карлик. Конечно, я понимаю, что это сон. Дело в послевкусии. Меня словно укачивает на этой лодке. Этот уродец. Иной раз, спиной я чувствую его присутствие сзади, словно сон вовсе не закончился. Я оборачиваюсь. Его нет. Иногда я вижу того ворона на балконе. Я замечаю его и вспоминаю о карлике.
На дисплее телефона пропущенный вызов от Леонарда. Его звонки привносят разнообразие в мое будничное существование.
























КАЛЕБ
ПРОЦЕССИЯ

Мы прощались, навсегда,
мои друзья…они, увы, лишь были рады,
а незнакомец здоровья пожелал

Серый, землистый цвет. Таким было его лицо. Вливания консервирующих растворов придали лицу больше жизни. Покойнику не пристало выглядеть кое-как. Бальзамировщик провел с ним не один час. Совершенно высохшее лицо. Рак. Гарник, бальзамировщик, по обыкновению смиренно стоял в стороне и с волнением наблюдал за тем, как покойник прощался с женой. Гарник по-своему интерпретировал прощание. Само толкование слова обязывало его рассматривать сей процесс как прощание мертвеца, а не живых. Как-то его спросили:
- Почему Вы говорите «покойник прощается с родственниками», ведь все наоборот?
Удивление человека, задавшего ему этот вопрос, вызывало его удивление.
- Живые остаются, мертвый уходит. Так, кто же, по-Вашему, прощается?
Слезы тихо ползли вниз по щекам, исчезая на платке. Она крепко сжимала руку покойного. Взгляд замер на его лице, словно она ждала, что он все же откроет глаза. Их дочь, Вера, покойно сидела у стены и смотрела за прощанием матери. Из ее глаз лилась пустота, возможно, равнодушие. Она смотрела сквозь родителей. Ее интересовала лишь месть, подать которую должны были виновнику. В матери больше мудрости, она ценит мгновение. Тонкие губы не в силах скрыть дрожь. Черный траур, отраженный в голубых глазах. Прощание как неотъемлемое действо, исполненное сакраментальным смыслом. Свет лампы, падающий на прощающихся, развевающий мрак, окутавший комнату. В углах и у стен правит тьма. Дрожащие пальцы гладят мертвую руку. Всхлипывания матери, молчание дочери и Гарника. Клаудия наклонилась, поцеловала покойного в лоб.
- Прощай, Вернер.
Вернер промолчал.
Она повернулась к мужчине, стоявшему у закрытых дверей. Тот, недолго думая, направился к ней. Она взяла его под руку, и они направились к выходу. Аккуратность и достоинство в каждом движении. В поступи сверкает родство. Ее дочь осталась сидеть, равнодушно смотря на гроб, в котором покоился отец. Гарник все также смиренно стоял у стены. Его служба заканчивалась с закрывшимися за покойником дверьми. Он попеременно поглядывал на дочь покойного, на часы над дверью и, конечно, на лицо покойного, оценивая качество собственной работы. Покойный должен выглядеть умиротворенно и презентабельно. Он вспомнил, как Вернер выглядел, когда они впервые познакомились. Лицо, выеденное раком. Серое присутствие смерти, что, в общем и целом, не пугало его. Непредвиденные трудности возникли в работе. Мертвый цвет не хотел скрываться под слоем грима. Сейчас, после нескольких часов работы, его лицо выглядело, как положено.
- Он заплатит, - донеслось из мрака, в котором сидела дочь.
Серое, искаженное темными бороздами туч, небо. Бальзамировщик бессилен. Дождь размывал края могилы. Холодная грязь. Люди толпились вокруг ямы в ожидании трупа. Черные туфли скорбящих, утопают в грязи. Она, словно ядовитая плесень, поднимается из земли и опутывает торжественные наряды собравшихся. Коричневая яма посреди черного круга, сложенного из зонтов. В яме собираются небольшие лужицы. Капли, будто пули, пронзают водяное зеркало. Они кинут гроб в грязь. Хлюпанье под ногами. Дождь усиливается, превращая предание земле в унизительное закидывание тела грязью. На ее лице более нет слез. Они слились с каплями дождя. Каменные лица, укрытые вуалью скорби. Они смотрят на нее с мыслями о грядущем пути. Гроб будет закрыт.
Из дверей показался гроб, покоящийся на плечах мужчин, одетых в черное. Гарник закрывает за ними двери. Его служба закончена, он может приступать к приготовлению нового тела, поступившего буквально перед началом процессии. Конверт с надписью: «Вернер Вайсс» отправляется в ящик с другими конвертами. Их там сотни. Будто открытки на прощание. Его помощница, Ингрид, сегодня в черном, траурном, белье…с кружевами. Гарник находил сладостное наслаждение в утешении вдов и скорбящих дочерей. Сегодня Ингрид выступит Верой.
Дождь с громогласным стуком обрушился на глухую крышку гроба. Они стойко переносят непогоду на плечах своих, аккуратно совершая каждый последующий шаг, стараясь удержать равновесие и не уронить усопшего в грязь. На плечах покоится смерть. Десятки глаз сопровождают каждый их шаг, в глубине души желая конфуза. Заслуженное прощание. На последнем пути собираем плоды, взращённые при жизни. Скукой пресыщенные они ищут повод еще раз утешить скорбящую госпожу Вайсс, вторящую стоящему рядом господину:
- Он должен заплатить.
Они поднесли гроб к могиле, внутри и вокруг которой царило грязное месиво. Обступив могилу по обе стороны, они стали максимально осторожно спускать тяжелый ящик на дно ямы. Тот, что стоял у изголовья, неожиданно поскользнулся, упав коленом в грязь, и выпустил веревку. Гроб завалился на бок и сильно ударился о стенку могилы. У Клаудии замерло дыхание. Замутненность глаз мгновенно прояснилась в страхе унижения. Лишь благодаря своевременной реакции его товарищей удалось избежать конфуза. Гроб плюхнулся в лужу, образовавшуюся на дне могилы. Никто из присутствующих не решился замарать руку в грязи и бросить свою горсть на крышку усопшего. Выслушав томную и никому неинтересную речь священника, все разошлись. Так закончилась эта процессия. Пустота. Равнодушие. Показная вежливость. Кивки сожаления, понимание, сочувствие, сопереживание. Вежливость. Никчемная вежливость. Они сделали одолжение и пришли. Остального от них не требовалось. Большего унижения Клаудия не перенесла бы. Вера смотрела на их лица. Они смотрели под ноги, словно боялись поскользнуться. Могильщики закидали гроб грязью.
- Большего он и не пожелал бы, - с пугающим равнодушием сказала Вера, смотря на последнего уходящего.
Клаудия сохраняла молчание. Вернер заслуживал более достойного прощания. Не в грязи, не в луже, не среди не запачкавшихся коллег. Унижение на прощание. Интеллигенция. Каждый из них способен произнести потрясающую речь, которая, правда, в любом случае, не более, чем набор правильно подобранных слов. Удалились.
- Леонард, - Клаудия обратилась к рядом стоящему мужчине, который сопровождал ее всю процессию, - он не может не заплатить. В глазах томилось грязное унижение.
- Непременно, Клаудия. Всему свое время,- в привычно неэмоциональной манере ответил Леонард.
- Нет, Леонард, мы не будем ждать судного дня.
- Я прекрасно понял, что ты имеешь в виду. Всему свое время.  Пусть каждый занимается своим делом.
Клаудия посмотрела на него то ли с надеждой, то ли с испугом в глазах.
- Да, Клаудия, для этого есть профессионалы.
- Кто он? – незамедлительно поинтересовалась Клаудия. Зерно надежды зародилось на почве ненависти.
Едва уловимая улыбка промелькнула на его лице.
- Это было бы непрофессионально говорить тебе об этом. Ты никоим образом не должна знать об этом.
- Нет, Лео, - она была тверда в своих словах, - я непременно должна узнать этого человека.
Слишком мокрым было ее пальто, несмотря на то, что она была под зонтом. Слишком запачкана была ее обувь. Категоричность и присущая твердость родились из боли пережитого.
- Если… - Леонард поспешил прервать ее.
- Никаких если.
Леонард задержал взгляд на ее глазах и все же договорил.
- Если он того захочет. Не забывай, чего это может стоить нам.  Я не о деньгах.
Молча она продолжала смотреть в его глаза. Леонард прекрасно знал, что она не представляет, как устроен подобный процесс.  Это не интервью, не собеседование, не заказ в магазине, это много серьезнее.
- Клаудия, повторяю, если он согласится. Я сообщу ему о твоем желании встретиться лично, но он имеет полное право отказать во встречи, хотя бы по той причине, что от этого напрямую зависит его свобода.
- Я все прекрасно понимаю, Лео,- оттенок раздражения промелькнул в ее словах,-  Я хочу с ним встретиться. Думаю, мне не надо объяснять тебе, что он обязан заплатить за Вернера, и за то унижение, что я сегодня была вынуждена испытать. Мы должны сделать это хотя бы из памяти и уважения к Вернеру.
- Я совсем не уверен в том, Клаудия, что Вернер одобрил бы твои намерения в независимости из каких чувств и побуждений ты делаешь это. Из уважения ли, из памяти ли.
- Нет, Лео, - ее голос приобретал все более настоятельные нотки, - не одобрил бы. Я это знаю и без твоих напоминаний. Я хочу, чтобы эта тварь сдохла. Я хочу этого, не Вернер, не ты, а я. Это нужно мне.
- И мне, - добавила Вера.
Леонарду все было ясно. Не имело смысла в чем-либо убеждать этих женщин. В их случае речь не шла о рационально обдуманных решениях. Месть, жажда мести. Его самого посещали подобные идеи, но все же он держал себя в узде. Кроме того, он трезво смотрел на вещи. Он мужчина. Он понимал, что для того, кто возьмется за это дело, все будет обстоять совсем иначе, ведь объект - личность, которая не привыкла чувствовать себя жертвой. Он смотрел на этих женщин и видел безумие, с которым невозможно было спорить. Они хотели смерти, они жаждали убийства.
- Я хочу, чтобы эта тварь сгнила в такой же грязи, в которой не посчастливилось сегодня оказаться Вернеру. Он этого не заслужил, но Новак, - она сделал паузу, словно ей нужно было время, чтобы собраться с силами, - он должен сгнить в этом болоте.
- Я позвоню ему, но… - Леонард замялся на мгновение, - но тебе, Клаудия, должно быть известно, что иной раз бог наказывает нас тем, что исполняет наши желания. Ты должна понимать, что время вспять не повернуть. Пути назад не будет, а последствия, - он вновь сделал паузу, посмотрев в сторону двух могильщиков, небрежно закапывающих могилу, - последствия непредсказуемы. С моего звонка все приобретет крайне серьезный оборот.
Ее молчание послужило ответом. Довольно слов. Они лишь пустой звук. Они теряются в шуме дождя, они теряются в потоке ветра, они теряются в сером небе. Последние слова. Леонард держал зонт. В размытой грязной водой могиле Вернер Вайсс нашел свой новый дом. Тихо причитая, они отбивали грязь с обуви. Удары каблуков, отражавшиеся на мокром асфальте, болезненным звоном раздавались в ее голове. Довольно унижений на сегодня – доносилось эхом изнутри.
Еще долго земля в могиле будет сырой глиной. Еще долго небо будет довольствоваться своим грязным отражением. Черная вереницей будет мучительно тянуться ненависть, облаченная в траур.  Месть неподъемным бременем осядет на промокших плечах, образуя давящие кольца вокруг шеи. Голубизна глаз поблекнет, покрывшись белесой пеленой. Мертвенность. Подобно плесени, скорбь прорастет в самые глубокие, забытые закоулки сознания, отравляя ее существо. Воспоминания умрут, уступив место гневному воодушевлению, разжигающему неутомимый огонь ненависти. Воспоминания кормят наше существо, отчего оно неизбежно увядает. Отравленный колодец. Память как лекарство от времени, от его необратимости. Льющейся музыкой она увековечивает нас, наше присутствие даже в том мире, в котором нас больше нет. Когда в лекарство попало слишком много грязи, мокрой, холодной, серой.
                *   *   *   
Жизнь покоится на детских воспоминаниях. Чтобы не происходило, чтобы ни было сказано, сделано, все это мы трактуем, следуя воле отголосков детских переживаний. До сего дня Калеб десятки раз встречался с клиентами в самых респектабельных домах. Разумеется, клиенты соответствовали антуражу. Работать с Калебом было удовольствием не из дешевых, следовательно, лишь людям со значительным достатком доводилось сидеть напротив него. В этот раз, встреча несла для него исключительный характер. Его клиент ничем не отличался от предыдущих. Суть их разговора и, собственно, повод для встречи так же ничем не отличались от всех предшествовавших. Так что же делало именно эту встречу столь особенной для Калеба? Ответ терялся в детских воспоминаниях. Вместе с этим, ответ находился прямо над головой его клиента, статной женщины с лицом, словно высеченным из дерева. Тонкие, плотно прижатые друг к другу, губы. Острый, прямой нос. Голубые глаза. Взгляд пронзительный. Волосы собраны в пучок. Аккуратность проявлялась во всем: в движениях, в мимике лица, в разговоре, абсолютно во всем, что ее окружало и имело какое-либо отношение к ней. Лицо, нарисованное точеной рукой графика.
В свою очередь, она старательно сдерживала свое раздражение тем, что ее собеседник, человек, оказывающий услуги весьма серьезного характера, постоянно отвлекается от разговора, отводя глаза на картину, висевшую прямо над ее головой. Практически все время их беседы Калеб будет смотреть на картину.
- В каком бы то ни было ключе не протекал наш разговор, господа, - размеренно начал Калеб, обращаясь к женщине, сидящей за столом напротив него, и мужчине, развалившемся на диване слева от него, - мы, ни при каких обстоятельствах не называем своих имен.
- Все же, мы вынуждены каким – либо образом обращаться друг к другу, - произнес мужчина слева.
Женщина продолжала неотрывно смотреть на Калеба, молчанием соглашаясь с мужчиной.
- Отныне, - Калеб прервал короткую паузу, - вы, - он обратился к женщине и мужчине,  - заказчик, я, в свою очередь, исполнитель. Тот, о ком пойдет разговор, объект. Никаких имен. Итак, по существу, - он вновь посмотрел на женщину.
Ее, конечно же, оскорбил тот факт, что она, как заказчик и человек, привыкший ставить интересы бизнеса во главу угла, вынуждена принять то, что, по необъяснимым для нее причинам, картина, висевшая над ее головой, всецело поглотила партнера, оставив ее и бизнес на втором плане.
Она пододвинула Калебу папку с фотографией на ней.
- Этот объект должен быть у…
Калеб резко поднял руку, прервав ее, и поднес указательный палец к губам.
- Обработан. Именно с этим объектом мне предстоит работать. Прошу прощения, что перебил Вас, сам не люблю, когда меня так беспардонно перебивают, но давайте сохранять наш разговор в неких этических рамках. Так уж сложилось, что говорить нам приходится о весьма специфических вещах. Прошу Вас, - он обратился к женщине, - продолжайте.
Никогда она не позволила бы так просто себя перебить. Оскорбительно. Отсутствие какого-либо уважения. Специфика дела, все же, обязывает.
- С этим объектом Вам предстоит работать.
Глаза Калеба терялись на картине. Она раздражена, но все еще сдерживает себя.
- Объект исчез некоторое время назад, но, волей случая, нам удалось его обнаружить. Информация по месту его расположения указана в деле. Кроме того, следует предупредить Вас, что объект весьма опасен. Возможно, Вы уже слышали о нем, хоть и за последнее время его стали забывать. Как бы то ни было, Вы должны понимать, что этот человек определенно не такой, каким Вы можете его себе представить. Он особенная личность.
Калеб не отрывал глаз от картины.
- Так уж повелось, что все мои клиенты весьма особенные люди. Уж этим Вы меня не удивите.
Он был сух и краток, по обыкновению, и, само собой, он не отвел глаз от картины, что, в конце концов, не могло не тронуть заказчицу.
- Не могли бы Вы отвлечься от картины и уделить внимание делу, - раздраженно проговорила она.
Калеб опустил глаза на нее. Потом посмотрел на фото перед собой. Не оставил без внимания и мужчину, сидящего на диване слева.
- Что скажите Вы? – обратился он к нему.
- На счет чего? – отреагировал мужчина.
- Хотя бы на счет объекта.
- Скажу лишь то, что объект этот может по праву считать себя владельцем кладбища, оставленным после себя, - не менее сухо и лаконично, чем Калеб.
Калеб кивнул головой, бросив взгляд на туфли мужчины.
- Вам также следовало бы знать, что Вы не первый исполнитель по этому объекту, - резко выпалила женщина.
- Даже так, даже так, - тихо проговорил Калеб.
Он откинул голову назад. Сделал глубокий вдох и медленно выдохнул. Взгляд его вновь остановился на картине. Пауза.
- На кладбище этом, - он оставался все так же размерен и спокоен как прежде, - нашлось место и для хозяина этого кабинета, – он пристально посмотрел в глаза женщины.
На некоторое мгновение ее глаза замерли в удивлении, утратив присущую резкость и пронзительность. Конечно же, он не мог не заметить, как тень удивления пробежала по ее стеклянным глазам.
- Я чувствую его присутствие здесь, - продолжал он, - этот стол, эти окна. Он видел себя в этом произведении. Тот, кого вы ищете, подобен в чем-то Святому Иерониму.
Женщина и мужчина посмотрели друг на друга. Ее раздражительность сменилась бесконечным удивлением и легким опасением.
- Вы представляете себе, что испытывал человек, сидящий там, на стуле, в забытом кабинете? - он задумчиво смотрел на картину, - у этой картины десятки толкований. Как правило, людям не свойственно думать и анализировать собственной головой, им много проще строить свои суждения на готовых мыслях других людей. Поколение готовых товаров.
Молчание незаметно проскользнуло в темную комнату. Калеб смотрел на картину, женщина и мужчина завороженно смотрели на Калеба. Даже в самых отдаленных углах комнаты было слышно, как бьются их сердца от волнения, как глубоко дышит Калеб.
- Этот старик отказался от всего, чем обладал, что сделал. Он отправился в далекую пустыню, где принял образ жизни отшельника. Для людей, это, в общем-то, ни о чем не говорит. Словно это не более, чем показуха. Он спрятался от мира там, чтобы изучит древнеарамейский язык и впоследствии перевести Библию на латинский. Вам должно быть известно, что Библия писалась на древнеарамейском языке. Языке, на котором, по преданию, говорил Иисус, - он посмотрел сначала на женщину, потом на мужчину, слушавших его, не отводя глаз от его губ, - как принято в семитских языках, при написании текста не использовались гласные, а в то время, не использовались даже диакритические знаки для обозначения гласных, что, как вы понимаете, весьма затрудняло понимание. Перевод превращался в бесконечную шараду. Так вот, этот человек отказался от собственной жизни. Я имею виду, его прошлое, его труд. Нечеловеческий труд.   Отказался от всего ради этого перевода, который впоследствии стал одним из самых значительных памятников латинского языка и, в общем-то, всей западной культуры. Господин Дюрер, в свое время, не мог не обойти подобный факт стороной, и, в качестве почести, написал эту картину, которая, в свою очередь, стала таким же достоянием художественной культуры всего человечества.
Он говорил медленно, размеренно, словно вел лекцию по истории художественной культуры. Картина вызывала в его голове целый вихрь эмоций, в котором смешались художественные чувства и детские воспоминания, по обыкновению своему являвшиеся зерном той печали, что сковывала его чувства на протяжении вот уже десятков лет. Он видел мать, корившую себя за страдания ребенка. Он видел ребенка, который не только запечатлел крах мечты и надежд, но и вынужден был испытать колоссальный шок, навсегда изменивший его жизнь.
- В своей келье Иероним безустанно трудится над поиском философского камня, трактуя происходящее в человеке сквозь призму сцены в саду, откуда пошли люди, конечно же, по приданию, описанному в Библии. Философский камень должен был дать всему объяснение. Религия. Да, религия должна была, наконец, утвердится в истинности собственного существования. Найту тому оправдание. Ученые же должны были найти секрет вечной жизни. Суть вещей. Бозон Хикса. На столе Дюрер символично изобразил распятие, чтобы мы помнили о начале всех благих намерений. Никто не должен забыть, что Иероним перевел Библию на латинский язык. Мало кто обратил бы внимание на то, что если бы Иероним посмотрел на распятие, то на его фоне он невольно бы взирал на череп, покоящийся на окне. Все мы смертны, должны мы помнить это. Особенно, если мы ищем секрет вечной жизни.
Вновь молчание воцарилось в комнате. Продлиться долго не суждено было ему. Виной тому нетерпеливость.
- К чему все это? – не выдержала женщина.
- Мы, уже мы, ищем человека, в той же степени возжелавшего уединения.
- Но, разумеется, не для того, чтобы перевести Библию, - вмешался мужчина.
Калеб улыбнулся. Снисходительно.
- Конечно нет, ведь она уже переведена, - он посмотрел на мужчину, дав ему понять, что шутка его не то, чтобы неуместна, но в данной ситуации, она лишена необходимой для нее ситуативной предпосылки и, соответственно, она теряет в тонкости. – Вам не хватает остроты взгляда. Вы не улавливаете. Прежде всего, я не мог не уделить внимание произведению искусства, которому, полагаю, к сожалению, довелось оказаться в этой комнате. И лишь потом можно постараться, и найти эту тонкую грань, что связывает сей шедевр с настоящей ситуацией. Объект не бежит от вас. Возможно, вам могло показаться, что он спасается бегством, но это лишь то, во что вам хотелось бы верить. Он желает лишь закрыться от мира, как того желал Святой Иероним. Он ищет нечто, как Иероним ищет камень философский на данной картине. Смерть свою он представляет лишь в поиске. В этом нет ничего замысловатого или странного, ведь дело иметь нам придется с весьма особенной личностью, не так ли?
Он посмотрел на женщину и мужчину. Улыбка растянулась по лицу.
- Вы упомянули, что не я первый.
- Да, - подтвердила женщина, - Вы не первый. Ваш предшественник так же очень уверено себя преподносил, но закончил печально. Сначала пропал без вести, а вот совсем недавно появилась информацию, что был найден мертвым.
- Не подтвержденная информация, - добавил мужчина, - скорее даже лишь предположение. Стоит иметь в виду, что наш объект тронулся умом. Данное нигде не зафиксировано, но я имел возможность видеть это лично.
- И такое тоже говорят, - продолжила женщина, - Именно поэтому мы предупреждаем Вас об опасности, которую представляет объект.
- Нам нужно знать, - продолжил мужчина, - я бы даже сказал, нам нужно быть уверенными в том, что Вы, в свою очередь, уверены в том, что Вам это по силам.
- Полагаю, - начал Калеб, - Вы наслышаны о моей репутации.
- Иначе мы не сидели бы здесь, - моментально отреагировала женщина, - Вы известный в узких кругах специалист.
- Известный - не самая лучшая характеристика для человека моего ремесла, - поправил ее Калеб.
- Вы понимаете, о чем я, - ее ответ не заставил себя ждать.
После недолгой паузы Калеб продолжил:
- Да, я понимаю. Это, видите ли, специфика моей профессии – понимать то, что кажется непонятным. Могу ли я рассчитывать на ваше содействие, если понадобится.
- Конечно! – выпалил мужчина, - Уверяю Вас, оно понадобится.
- При условии сохранения конфиденциальности, разумеется.
- Безусловно. Необходимая контактная информация находится в деле, на первой страницы. Не забудьте про пароль.
Калеб вопросительно посмотрел на него.
- Пароль там также указан, иначе я просто не пойму, о чем Вы говорите. Вы понимаете.
- Да, я понимаю, о чем Вы, - ответил Калеб.
-  Итак, господа, - резюмировала женщина, вмешавшись в мужской разговор, - я очень рада, что нам удалось найти общий язык. Полагаю, что господин Исполнитель согласен взять объект в обработку.
- Вы можете так полагать, - уверил ее Калеб.
- Уверяю Вас, - напомнил о себе мужчина, - мы располагаем серьезными связями. Я это к тому, что в случае Вашего согласия на принятие объекта в разработку, а, насколько я понимаю, Вы согласны, - он сделал пауза, пристально посмотрев на Калеба.
Калеб утвердительно кивнул. Мужчина продолжил.
- Так вот, в случае Вашего согласия, Вы можете рассчитывать на нашу поддержку в полной мере. Вы сможете получать исчерпывающую информацию из совершенно различных источников. Разумеется, в той мере, в которой это возможно.
Калеб утвердительно кивнул.
- Благодарю Вас, господа, - Калеб встал со стула, обитого черной кожей, убрал дело в портфель, защелкнув замочек, - В случае необходимости, конечно, свяжусь с Вами.
На мгновение он остановил взгляд на картине.
- В добровольном заточении, в несогласии с собой, я ищу…
Он развернулся и направился к двери. Открыв ее, он услышал, как женщина спросила его:
- Кого?
Он еще раз взглянул в ее глаза, в голубые, пронзительные глаза на лице, вырезанном в дереве твердой рукой мастера.
- Наверное, чего.
Он закрыл за собой дверь. Тишина охватила комнату. Молчание. Дрожащий свет бра. Святой Иероним склонился над столом, в келье, в поиске философского камня. Отчуждение. Забвение. Мужчина и женщина все также неподвижны и аккуратны в своей стати. Они лишь посмотрели друг на друга. Запах Калеба все еще витал в комнате.


НОВАК
ВОЗВРАЩЕНИЕ

Из глаз ребенка он живет,
своими - слезы проливает,
а время словно людоед,
кровавый скальп с него сдирает.

Солнечный свет пронзается сквозь веки. Темнота становится красной, а неприятное воздействие света на глаза заставляет уткнуться в подушку, убивая всякое желание спать дальше. Лишь боль приносит он. Нарастающей головной боли способствует пустой желудок, в котором ничего не было в течение суток, а возможно дольше. Необходимо поесть, иначе эта проклятая мигрень не оставит в покое, и один лишь прием пищи меня не избавит от нее потом, а медикаментозного вмешательства лучше избежать в силу того, что медикаментов у меня попросту не очень много. В этой деревне, когда- то был магазин, возможно, есть и сейчас. Вчера совершенно не подумал над тем, чтобы выложить деньги из промокшей сумки, теперь остается лишь надеяться, что деньги не промокли, не расползлись, не развалились, и с ними не случилось ничего ужасного, что девальвировало бы их за одну ночь. 
Я пододвинул сумку к себе. Она, разумеется, была мокрой, так как здесь было невозможно высушить ни ее, ни все, что в ней находилось. Мокрая одежда меня совершенно не беспокоила, а вот промокшие деньги были не лучшей новостью. Оставалось надеяться лишь на то, что в местном магазинчике их благосклонно примут. Потрогав разложенную на скамейке возле дивана одежду, я понял, что мне сначала надо добраться до магазина, чтобы купить в нем хоть что-нибудь, надеясь, что продавец проявит понимание и примет мои промокшие деньги. Порывшись в гардеробе, я нашел достаточно старой, потрепанной одежды. Ее состояние меня никаким образом не интересовало, главное, чтобы она была сухой и не шокировала бы местное, кстати, весьма, набожное население. Я был голоден, лишен жизненных сил, испытывал пока еще несильную головную боль, отчего и не хотел вступать во всевозможные конфронтации и испытывать нервную систему.  Одел невзрачные серые шорты, испачканные, вероятно, во время ремонта мотоцикла, и черную майку. С обувью пришлось немного тяжелее, так как практически ничего не удавалось найти кроме пары огромных резиновых сапог. Футбольные бутсы, тапки, протертые донельзя галоши, кеды, то слишком малого размера, то вовсе разные. Методом долгого подбора я составил полноценную пару из более или менее одинаковых кед, что делало мой внешний вид лишь относительно адекватным.
Взяв деньги и местами прохудившуюся торбу, отправился на поиски магазинчика. Сделав первые шаги по высокой траве, покрывшей весь двор, меня посетила мысль, что здесь судьбой мне предначертано никогда не быть сухим. Покоящийся на траве ночной ливень изрядно намочил мои тряпочные кеды, которые и без этого взывали к человеческой жалости, носки, доставлявшие теперь изрядный дискомфорт и отчасти шорты. За воротами меня подстерегала следующая опасность. В подобных деревнях, которые не всегда можно найти на географической карте, дороги, выходы к ним и места собраний местного населения никогда не знали асфальта, оттого трактор и конь были основными видами транспорта. Как я ни старался, но выйти на щебеночную дорогу, не испачкав и без того изрядно промокшие кеды, я не смог. Каменистая поверхность дороги чутко ощущалась через тонкую подошву. Каждый камешек я чувствовал так, словно шел босиком. Идеальный массаж для ног. Непривычность к такому покрытию вызывала дополнительное удивление при виде детей, бегущих босиком по щебню.  Идти я мог только о дороге, в силу того, что по краям ее сопровождали непроходимые болота, которые казались таковыми лишь мне. Селяне, с огромными сапогами на ногах, преодолевали эти болота и трясины подобно танку, прокатывающемуся по небольшой рощице, не замечая маленьких березок и елочек, подминая их под гусеницы вместе с кустами и иссохшими пнями. Кажется невозможным представить себе, что на этой же планете, такие же люди, с такими же физическими данными, смогли построить города с аккуратными улочками, чистота которых свидетельствует скорее о параноидальной чистоплотности. Дети пылали счастьем при виде огромной, грязной лужи, немедленно приступая к построению системы водостоков. Невозможно поверить в то, что многие европейские дети с трудом представляют себе, что такое грязь, болото, как в этом можно ковыряться и, более того, получать от этого «приятного» процесса какое-либо удовольствие. Как ни странно, но именно это и есть свобода и неограниченность бытия.
Промучившись еще метров двести, я увидел синеватый, грязный, пыльный бокс, который, вероятно, был магазином. Возле него лежала огромная катушка, служившая местным пьяницам столом, о чем свидетельствовала значительная куча пустых бутылок, валявшихся вокруг катушки, формируя своеобразных круг, защищавший местных пьяниц, участвовавших в очередном собрании, от местного населения, подобно кругу, который начертил вокруг себя один из героев повестей Гоголя. Бокс был наполнен жужжанием мух и пчел, оседавших на сладких пирожках, из которых вываливалось повидло. Бабушку, которая изготовила их, совершенно определенно нельзя было обвинить в чрезмерной экономии ингредиентов. Продавщица оживилась при виде меня, наверное, потому, что я был совершенно незнаком ей, что в деревнях является крайней редкостью.  Выбор на прилавке был до смешного скуден. Мне стало ясно, что этот магазинчик не многим способен мне помочь.
- Здесь можно купить лишь хлеб и то, что нельзя вырастить на огороде, – сказал сутулый старик лет шестидесяти, оказавшийся довольно-таки проворным, сообразительным и не столь беспомощным, каким он мог показаться на первый взгляд.
- Я это уже понял, - ответил я ему, словно мы уже знакомы.
Продавщица дала ему буханку хлеба, подсолнечное масло и какие-то семена. Он сунул ей деньги без сдачи. При этом они не обменялись ни словом, что вызывало некое удивления, принимая во внимание, что в деревнях все друг друга знают и довольно общительны и открыты. Старик собрал все в пакет и поспешно покинул магазинчик. От безысходности я попросил у продавщицы такую же буханку ржаного хлеба, масла и сыра, и осведомился у нее, где я мог бы достать рыбы или мяса, возможно, даже гречки или каких-нибудь макарон. В ответ на это она выложила из-под прилавка две пачки второсортных макарон, а по поводу рыбы и мяса она посоветовала мне обратиться к местным скотоводам и рыбакам. Выйдя из магазинчика, погруженный в мысли о путях выживания и добычи необходимой пищи, я направился домой. По пути я утешал себя тем, что достаточное количество денег позволит мне жить здесь в свое удовольствие некоторое время, а впоследствии я смогу наладить необходимые связи, и проблемы с продовольствием отпадут сами собой. Люди выглядывали в окна кухонь, домов, иногда из дверных проемов, наблюдая за новым человеком, появившимся в их деревне. Их взгляды были исключительно настороженны и полны недоверия ко мне, словно я вторгся в их владения и каким-то образом потревожил их размеренную жизнь. Неизвестность пугает. Нелегко же мне будет наладить с этими людьми взаимовыгодные отношения. Хотя не стоит забывать про чрезмерное дружелюбие деревенских жителей, зачастую предлагающих свою помощь, не дожидаясь, пока их попросят об этом. Настороженность в их глазах связанна лишь с тем, что я им абсолютно не известен, а не с враждебной настроенностью по отношению ко мне. Но где человек, там и опасность.
Прежде всего, я собирался поесть, после чего немного убраться, для начала хотя бы в наиболее часто посещаемых местах. В течение моего небольшого ознакомительного путешествия я не задумывался о головной боли. Я забыл про нее, и сейчас она стала мне активно напоминать о себе, о ее неутолимом голоде.
Постепенно раскаляющееся солнце придавало пикантности, заставляя пропитавшую почву влагу активно испаряться. Каждый вдох давался нелегким трудом. Сказывалась близость лугов, начинавшихся сразу после огородов, идущих вдоль дороги. Большую часть жизни я прожил в областях с сухим воздухом, и подобная влажность вызывает у меня необходимость к адаптации, долгой и болезненной. Бессонные ночи, в течение которых я ищу смерти. Духота словно играла на руку мигрени, добавляя ей больше яркости и красок. Насыщенный влагой воздух никак не желает проникать в легкие, заставляя мозг голодать и страдать от отсутствия кислорода. Сосуды сжимаются, после чего неожиданно разжимаются, в то время как их пропускаемость падает практически до нуля. Испытывающий стресс организм начинает активно выделять влагу под воздействием внешних факторов. Обмен веществ ускоряется, заставляя сердце работать в усиленном режиме, разгоняя кровь, стремящуюся к загустению. Работа на износ. Адаптация займет много времени и отнимет много сил. Неизбежный стресс для организма, заставляющего работать органы в новом режиме, в новых условиях, при повышенном давлении и крайне высокой влажности. Когда я бывал здесь раньше, поздними вечерами у меня начинался аллергический приступ, и я не мог заснуть несколько часов, задыхаясь и кашляя. Иногда приступ длился до самого утра, и весь последующий день проходил в полусне. Две недели приема антигистаминных средств, скупленных в аптеке по принципу «дайте все, что есть», давали результат и аллергия отступала. С того момента можно было смело считать, что адаптация прошла, и ночные мучения, наконец, прекратились. Ни в коем случае нельзя было забыть о приеме таблеток. Я прекрасно понимал, что они не спасут меня от мучений в первые ночи, но впоследствии мне станет легче, переносить ночные войны и, в конце концов, они прекратятся.
- Прошу прощения за мою назойливость, но я могу Вам помочь.
Старик из магазина появился из ниоткуда. Еще несколько мгновений назад я не видел его ни впереди меня, ни сзади. Откуда он вырос здесь? Не мог понять, что ему было нужно от меня, почему он все время обращается ко мне, тем более предлагая свою помощь, ведь я не просил его ни о чем, хотя его излишняя заинтересованность во мне, с оттенком безапелляционной дерзости, не могла не интриговать. Я посмотрел на него, вновь отметив для себя отторгающую внешность этого скрюченного старика, с неприятным тембром голоса и с пугающей проворностью, несвойственной для людей его возраста. Он не подходил, он буквально подкрадывался. Стоило посмотреть ему в глаза, как он пронзал своим резким взглядом, прорезая роговицу и сетчатку, доставляя невыносимую боль и вызывая в мозге сигнал тревоги. Его черные глаза могли вызвать только опасение и тревогу. Его мнимое дружелюбие могло вкрасться в доверие и в дальнейшем использовать его по своему усмотрению. И конечно, его черное трилби. Почему-то именно трилби бросалось в глаза больше всего. Оно придавало ему оттенок загадочности. С подобным человеком крайне важно быть предельно осторожным, иначе незаметно можно оказаться в его кармане, плотно закрытом на замок.
Не дожидаясь ответа, он смело продолжил:
- Вы тут человек новый, неизвестный, даже чужой, в порядках местных несведущий. Я мог бы быть полезным Вам. От здешних жителей вежливости ждать не приходится. Пленники предрассудков.
Проявления цивилизованности в забытом всеми месте. Продажа услуг. Менеджмент. Предложение. Подхалимство с целью извлечения выгоды. Понять только не могу, что же ему нужно от меня. Спрашивать этого проныру, откуда он знает, что я здесь лицо новое, бессмысленно. Для такого человека вычленить белую ворону из стаи несложно.
- Почему Вы хотите мне помочь?
- Видите ли, местный люд не совсем мне по нраву и общего языка найти с ними я не в силах, а Вы, насколько я вижу, человек другой натуры. Вам здесь также нелегко придется, и я был бы искренне рад оказать Вам посильную помощь.
- Не в ущерб себе конечно.
- Не могу согласиться. Любая помощь одному ущербна для другого. Вы понимаете для кого?
- Понимаю. Оттого и странным кажется мне Ваше намерение.
- Отчего же странным. Очень сильно соскучился я по родной душе. Потеряю в комфорте, приобрету в общении.
- Игра стоит свеч.
- Безусловно. Смею предложить пройти ко мне?
- Прошу прощения, но сейчас мне точно нужно домой, хотя бы просто переодеться и прийти в себя после не самой приятной ночи.
Не желая показаться резким и невежливым, я немедленно добавил:
- Я мог бы зайти к Вам позже. Сейчас голова болит, хотелось бы немного перекусить и поспать.
- Понимаю, понимаю. Мигрень определенно не располагает к ведению бесед.
Откуда ему известно про мигрень! Это меня поразило. Его непритязательная вежливость, импонирующая проникновенность, догадливость, свойственная наблюдательному и думающему человеку не могли не представить его, как исключительно интересного и отчасти неординарного, но подобное «прочтение» меня не могло не насторожить и, отчасти, напугать. Он заметил мое удивление, несмотря на то, что я умело скрыл его, но первая мимическая реакция практически не поддается контролю и едва заметное помутнение во взгляде сразу выдало меня.
- Не удивляйтесь. Этот недуг иной раз и меня навещает, вот я и предположил, что Вас, возможно, терзает тот же зверь.
Именно зверь. Подходящее название для этого недуга.
- Вы правы, это действительно зверь. Но несмотря на его усилия, обещаю Вам быть к вечеру.
- Вы будете очень любезны. Буду Вас ждать.
Он отступил на шаг назад и указал мне не стоящий вдали дом с черными, коваными воротами.
- Вон тот одноэтажный дом с черными, коваными воротами.
Не слишком ли много напыщенной любезности по отношению к совершенно незнакомому человеку? У него было крайне запоминающееся лицо, которое невозможно было забыть. Маленькое лицо с благородными чертами, узкими губами, выдающимся носом и большими, пронзительными глазами. Кажется, ему ничего не стоило войти в интимное пространство совершенно чужого человека, но он, несмотря на такую возможность, особенно принимая во внимание открытость и простодушие деревенского населения, не делал этого, демонстративно ходя по грани, не сближаясь и ясно осознавая доступность и уязвимость стоящей пред ним жертвы. Словно ему доставляло удовольствие наблюдать за ней. Родственная душа! Ему неизвестно ни мое имя, ни откуда я, ни кто я, ему ровным счетом абсолютно ничего про меня неизвестно, но он называет меня родственной душой и приглашает в свой дом. Хотя на какое-то мгновение мне показалось, что он читает мои мысли и лучше меня знает, кто и что я есть. Мне следует его опасаться, но ни в коем случае этого не показывать. С этими мыслями я открыл калитку и зашел во двор. Траву необходимо покосить, иначе я буду вынужден сушить одежду после каждого утреннего выхода из дома. Развесив на солнце промокшую одежду и кеды, я отправился на летнюю кухню со своим скромным продовольственным мешочком.
Печь. Просто подогреть воду на печи для того, чтобы сварить что-нибудь не так просто, как на газовой плите. Прежде всего, мне нужно было найти щепки, небольшие ветки, чтобы разжечь огонь. Потом его необходимо поддерживать, периодически подкидывая в него всевозможные палочки, веточки, дрова. Ситуация осложнялась тем, что на печи нельзя просто взять и сделать огонь поменьше или побольше. Тем не менее, в течение часа мне удалось сварить макарон в ужасном ковше, в котором неизвестно что хранили. В любой другой раз я бы, как следует, поискал какую-либо другую посуду, но сейчас у меня болела голова, и я не хотел тянуть с долговременными и тщательными поисками, поэтому сварил макароны, второсортные, в определенно не первосортной посудине. Натерев в них сыр, запах и консистенция которого явно оставляли желать лучшего, я съел их с большим аппетитом, несмотря на не самый приятный вкус и не способствующие аппетиту запах и пугающий воображение ковш. Теперь я совершенно точно знал, что именно приготовление еды будет самой большой проблемой, так как где бы я ни бывал, везде были плиты, газовые или электрические, здесь я вынужден был вступить в конфронтацию с печью, именно в конфронтацию, потому что никак иначе наши взаимоотношения назвать было нельзя.  Какими бы ужасными макароны и сыр ни были, головная боль утихла, и теперь я почти не чувствовал дискомфорта.
Оставшийся час я решил посвятить траве, но в тот же момент мне пришлось унять свой пыл, так как косить травушку мне было нечем. Ничего другого не оставалось, как рассчитывать на милость моего нового, чрезвычайно любезного знакомого, у которого могла бы найтись коса для меня, ну или хотя бы серп. Чтобы не сидеть на месте, я решил навести поверхностный порядок в доме. Но и на этот счет я также погорячился, потому что весь дом был покрыт значительным слоем пыли, и уборка там заняла бы не менее дня. После обхода дома, двора и сада, я совершенно точно знал, чем буду заниматься ближайшие дни, а возможно даже ближайшие несколько недель, потому управиться с приведением всего этого хозяйства в порядок за несколько дней мне никак бы не удалось. 
Как бы то ни было, заросший сад, забытый двор вызывали у меня исключительно положительные эмоции. Краска на заборе и воротах потускнела под палящим солнцем, под проливными дождями, регулярно приходящими сюда, изрыгая до конца накопившуюся ледяную ярость на огороды и поля, уничтожая часть урожая и полевых посевов, обивая стены домов и краску на заборах. Я не был здесь порядка тридцати лет и, сейчас все это вызывало во мне необъяснимое чувство. На меня напала печаль, а именно воспоминания. Прошлое. Тысячи, сотни тысяч картинок из детства. Увидев что-либо однажды, хотя бы раз, мельком, мы можем забыть это, точнее, нам кажется, что мы забываем, ведь все остается в подсознании, отлагается там и в дальнейшем ассоциируется с каким-либо переживанием, вызывая определенные чувства. Детские эмоции настолько сильны, что будут доминировать в сознании на протяжении всей жизни. Никого не осталось. Все те люди умерли. С ними, видимо, умер и тот ребенок, благодаря которому я сейчас испытываю положительные эмоции, по вине которого тоска накручивает меня на вертел. В траве скрылись звонкие крики, в тяжелых шапках деревьев потерялась детская наивность и, конечно, бесценная забывчивость. Такое простое качество, всеми нелюбимое, всеми отвергаемое, но разве эффективное лекарство может быть сладостным? Чтобы не произошло, оно незамедлительно будет преданно забвению. Детские инстинкты. Тоска о детстве. Жизнь после детства полна терзаний, самым страшным из которых являются воспоминания о том, чего больше не вернуть. Необратимость. Время разрушает все. Время не пощадит никого. Страшными отголосками напоминают о себе люди, те люди, на картинках прошлого, люди, о которых я забыл. Они меня помнили. Они радовались каждому моему шагу. Они радовались каждому моему слову. Я был для них центром мира. Что я оставил им? Забвение. Я забыл их. Я оставил их в высокой траве, в заросшем саду, на забытом подворье.
Мириады воспоминаний нахлынули на меня разом. Сколь тяжел груз, сколь труден путь. Возвращение к корням. Приживутся ли они в отвергнутой земле или найдут тут вечный покой? Могу лишь дивиться тому, как же мне удалось все это так легко забыть, так просто оставить. Время делает нас слабее. Они говорят – время лечит. Нонсенс. Истинным в этом вижу лишь то, что любое лекарство хорошо в меру, а времени слишком много, достаточно много, чтобы стать ядом. По капле яда каждый день. Толерантность. Привыкание. Мы становимся устойчивыми к этой отравляющей нас субстанции. Что не убивает – делает сильнее. Но оно накапливается словно ртуть. Годы. Десятилетия. Спустя полвека мы с сожалением смотрим назад и видим, как слабы мы стали, как жестоки мы были. Я помню, как меня любили бабушка и дедушка, как возились со мной, когда меня привозили сюда, баловали меня пирогами, клубникой. Я помню, как впервые увидел свинью, ее звали Насос. Меня сажали на нее, и она везла меня на себе, пока я не падал в траву. Я помню ту необычную кошку. Необычен был ее окрас. Только потом мне сказали, что это сиамская кошка. Не могу сказать, что все это я хорошо запомнил, но все это, в его размытом виде, поселилось глубоко в моем подсознании и на протяжении всей моей жизни вызывает у меня сильные эмоции, при этом исключительно положительные.
Этот дом, забытый, неухоженный, серый, с разбитыми градом глиняными стенами, поросший мхом и окруженный сорняками навсегда останется для меня белым, впитывающим в себя каждый солнечный луч, гостеприимным, с цветущими рядом яблонями и вишнями.  Всю жизнь я питал самые теплые чувства к свиньям, смотря на них не как на глупых обжор, купающихся в своей грязи, а как на добродушных толстяков. Что же на счет сиамских кошек, то в них я всегда души не чаял.  Сейчас дом сер, одинок и пуст…как я. Одиночество как зеркало души. Никто не поможет заглянуть в себя, лишь зеркало в черном обрамлении, которое видимо глазу человеческому лишь в состоянии полного уединения. Отсутствие людей откроет путь мыслям, ясно отличающимся от тех, что во время разговора рождаются в голове, чтобы сразу выскочить оттуда, соскользнув в небытие с кончика языка. Много ли стоит говорить, но все книги вышли из глубин одиночества, величайшие умы были рождены одиночеством. Иррациональность. Она даст жизнь вопросам, ставящим од сомнение все то, что долгое время казалось рациональным и единственно верным. Двуликий демон. Альтер эго. Он противиться установившемуся внутри укладу.  Принимая различные образы и обличия, он подкрадывается в наши самые потаенные уголки. Этот демон существует, живет в каждом. Он не выжил бы бы там, где отовсюду не сочился бы яд, служащий его источником жизни. Действительно, я не знаю, кто из этих двух есть демон. Без одного не было бы другого. Рационализм – Иррационализм, Ангел – Демон, Разум – Инстинкт, Эволюция – Первобытность. Спазмы, болезненные спазмы. Доселе поток непонятных и нечленораздельных звуков исчезает. Теперь это совершенно очевидные для меня слова, наставления, приказы, призывы к действию. Я был пуст, отныне я полон. Энергия.  На мгновение все во мне теряет пространственную и временную ориентацию. Вновь вакуум. Кислород покидает меня словно мертвый организм. Я падаю, пытаюсь ощутить себя снова, но, подобно ребенку, только начинающему узнавать жизнь, я не в силах справиться с происходящим.
Я присел на землю, прислонившись спиной к дереву, закрыл глаза. Заснуть не могу. Слишком много происходит в голове, слишком много эмоций, впечатлений. Я стараюсь вытащить на поверхность максимальное количество воспоминаний, покоящихся в самых глубоких впадинах моей головы, связанных с этой деревней. В этот момент я осознал, что этой деревни, в том виде, в котором она для меня существует, больше нет и не будет. Она существует лишь из глаз маленького мальчика, у которого много друзей-ровесников, с которыми он и проводит все свое время. Его холят и лелеют взрослые, старики не чают в нем души, но само осознание ребенком этой реальности не допускает факта, что все эти люди были когда-то детьми.  Они родились стариками и взрослыми, и никогда не было для них большей радости, чем копаться в огороде, дать мне конфету, похвалить за что-нибудь и дальше рыться в земле.
Деревня представляется в виде некоторого единства, консолидации, где каждый о каждом все знает и там, в принципе, не может быть плохих людей, людей с темной стороной души, особенно из глаз ребенка. Но сейчас, бросая взгляд в прошлое, я понимаю, что совершенно искаженное представление ребенка о реальном мире является самым большим его спасением, потому что некоторые вещи, которые могли бы взрослого человека привести в ужас, оцепенение, исступление, вызывают у ребенка лишь любопытство и удивление, которое испытывают новорожденные ежики, выбравшиеся впервые из норы, ощущая первые незнакомые запахи.
Воспоминания как детали конструктора начинают собирать реальность прошлого, каким его видел пятилетний ребенок. Созерцать ту реальность будет уже настоящий я. Увидит он там не райскую деревню беззаботного мальчика, а гнездо, свитое из сюжетов картин Босха. Мне не приходится очень долго копаться в воспоминаниях, чтобы найти объяснения мотивам поведения, моих действий, истоков моих психологических расстройств. Маленький мальчик забыл все это благополучно, точнее, все это отложилось его мозгом где-то в его подсознании и, теперь, я настоящий обнаружил тайный сундук с моим приданным, что мне прошлое оставило.
Соседка слева, женщина в теле и возрасте с красным платочком и всегда мне улыбается, как в сказке. Она угощает меня яблочным пирожком, гладит по головке, похвалив меня за то, что я отвел ее гусей на пруд. Ее муж, смеясь, подтрунивает надо мной. В глазах мальчика это добрейшие, милейшие бабушка и дедушка, семейная чета, воплощение семейной идиллии, не иначе.
Маленький мальчик благодарит, как родители учили, и исчезает с пирожком за воротами.
Они смотрят ему вслед. Женщина берет тяпку и идет на огород. Муж, не ходит почти никогда на огород, так как у него проблемы с костями таза и передвигается он с большим трудом, и только с помощью костылей. Он выполняет только ручную работу, сидя возле летней кухни в тени дерева, перебрасываясь с соседями словами на актуальные хозяйственные темы. Этим его жизнь и ограничивается. Иногда к ним приезжают уже взрослые дети. Лишь иногда. Лишь ненадолго. Он знает, что тяпка сегодня опять без дела. Женщина в красном платочке идет по тропинке между огородов. В конце огорода сарай, где хозяин участка, примыкающего с той стороны огорода, хранит сено для скота.  В этом сарае она будет выполнять все прихоти хозяина. Никто об этом не узнает. Никто не скажет ей об этом в лицо. Она сегодня жаждущая страсти женщина, которая ложится в постель с мужем, кинув на него взгляд с упреком. Он не сможет подарить ей море страсти. Инвалид. Она получает истинное наслаждение от того, что ее использует человек, к которому она не только не испытывает ни малейшего уважения, но который вызывает у нее ничего кроме презрения, чего он вполне заслуживает. Он плохо воспитан, не имеет представления об элементарном уважении и понятия не имеет, что же есть этикет. Нет ничего ближе противоположности. Она есть обратная сторона каждого. Интеллигентная, добродушная женщина любит грубость и уничижительное отношение…к себе. Она хочет быть для него отрепьем. Презрение к себе станет ее провожатым в мир иной. Судьей станет она себе.
Темная сторона души не любит славы. Ей по нраву жить подальше от людских глаз, в тени, за высоким забором, за большими замками, ключи к которым есть лишь у хозяина. Он регулярно выгуливает свою змею, мудро выгадывающую момент, чтобы убедить хозяина в своей необходимости и неизбежности для него, с холодным спокойствием и неизгладимой умиротворенностью заглядывая ему в глаза, медленно делая витки своим гибким телом вокруг его шеи и едва заметно, полностью, овладевая им.
Она придет домой и будет готовить мужу ужин, ощущая расползающееся по спине презрение, прожигающее кожу, вгрызающееся в кости, сковывающее движения, источаемое глазами ее мужа. Он проклинает свою инвалидность, он проклинает свою жену. Перед собой он увидит пустоту, высохшие деревья, пожелтевшую, уже редкую траву, затянутое серыми облаками небо. Он увидит посреди поля огромный крест и осознает свою ничтожность по сравнению с ним. Прошлое дало ему опыт, настоящее – унижение, будущее заберет у него смысл жизни. Как это поле вся его жизнь прошла без колебаний. Он чист перед тем, перед чем он ничтожен, позади чего он найдет свое спасение во всепоглощающей пропасти.
Маленькому мальчику бабушка даст пустую банку и отправит его за молоком к бабушке Любе, живущей через двор. К сожалению, в этот момент она пойдет на огород, но ее благоверный супруг остался дома, чтобы уложить поленья в дровяник. Он будет любезен и спустится в погреб, чтобы достать для мальчика банку молока. Он не сможет отпустить мальчика, угостив его вкусной конфетой. Если бы все люди были такими доброжелательными и благовоспитанными. Всем известно, что этот человек никогда даже плохого слова не произносил, никогда никому ничего плохого не возжелал. Всегда и для всех он был открыт и для каждого он время находил, чтобы помочь, ничего при сем не попросив взамен. Он ходит в церковь каждое воскресение и работает с утра до вечера, не покладая рук, не разгибая спины. Во имя бога! Его жена находит покой лишь с воскресной службой. Всю неделю она разрывалась между картофельными грядками на огороде и работой по хозяйству. Она никогда не забыла бы покормить домашний скот, навести порядок в доме и на летней кухне. В царящей чистоте она воспитала четырех детей и сейчас ей периодически привозят внуков, в которых она души не чает, которых она не может не баловать. Не делая поблажек детям своим, воспитывая их в строгости, она не в силах устоять при виде ангельских глаз маленьких людей, детей ее детей. Маленький мальчик не ее внук, но разве это имеет значение. Его она любит не меньше, чем кровных внуков. Он никогда не ушел бы от нее без гостинца. Чище его души может быть лишь душа ее мужа, дарящего добро каждому, кому сможет.
Сейчас малыш следует за ее мужем на летнюю кухню, где ожидает получить очередной пирожок и похвалу за то, что он помогает своей бабушке. Старик зайдет в дверь и отвернет образ всевышнего к стене, сядет на стул и подзовет к себе маленького мальчика. Малыш подойдет к нему и почувствует, как рука старика проскользнет ему в шорты и будет с превеликой любовью к ближнему своему гладить то, что найдет там. Стеклянные старые глаза помутнеют, слух его станет острее. Малыш будет стоять в исступлении, не двигаясь, не в силах оторвать глаз от стеклянных глаз, ничего не осознавая. Песнь о любви к ближнему своему. Его дыхание станет редким, пульс замедлиться. Через десять минут он будет радостно бежать к бабушке с банкой молока, забыв все, что происходило десять минут назад. Радость забвения. Остается лишь гадать, чем иной раз бессознательное подкармливает сознательное детей, которых воспитали в строгости, порядке и религиозной чистоте, которые привозят своих детей своим родителям на выходные и каникулы. Стеклянные старые глаза станут зеркалом для детей его детей.
Время подобно искусному, коварному убийце. Оно не скрывает своего присутствия и не утаивает искреннего намерения. Оно все делает на глазах у всех, среди бела дня, среди толпы. Все видят, каждый знает, но никто, никто ничего с этим не может поделать. Оно каждому зачитает приговор, оно у каждого отнимет жизнь. Все мы равны перед временем. Вопрос лишь в формулировке. Убийцей ли является время, или же палачом?
Уснув под деревом, я совершенно забыл про старика. Надеюсь, он простит мне пою непредупредительность, если визит я нанесу ему завтра. Видимо, я слишком устал с дороги. Солнечные дни мне всегда давались очень трудно. Я, подобно змеям, предпочитаю тень. Старик же показался мне весьма странным. Хотя, слишком вежливые и услужливые люди всегда вызывали во мне особую настороженность.



















КАЛЕБ
ОТПРАВЛЕНИЕ

У нас, сорвавшись с высоты,
он вызвал дикий смех,
а завтра я, вон там, внизу, лежу,
разбившись, на посмешище у всех

Каждый из нас, будучи еще совсем юным, ни за что не позволит себе сомневаться в собственной уникальности. Этот максимализм кажется мне тем самым, на первый взгляд пусть и совершенно безобидным, ядом, который мы не без участия наших родителей ежедневно добавляем себе в утреннюю кашу. Первое время мы его не замечаем. Иной раз он доставляет некий дискомфорт. Нечто вроде едва ощутимой головной боли. Как правило, мы грешим на погоду. Поболит и пройдет. Время - лекарство, но время, в сущности, тот же яд. Когда его слишком, оно разрушает все. Мы пребываем в легкой эйфории. Ясное осознание того, что мы, разумеется, не будем влачить то же жалкое существования, что и наши родители, погрязшие в ежедневной рутине. Мы лишь спрашиваем себя, неужели они сами не замечают того, что давно перестали жить. Лишь подумав об этом впервые, мы с радостью и отвагой готовы прокричать:
- Да пошло оно все! Моя жизнь не будет такой! Я исключительный!
Это эйфория. Она проходит и наступает своего рода откат. Болезненный и неприятный. Депрессия. Мы приходим к мысли, что вся эта жизнь подобна трясине в забытом, болотистом лесу, в котором никто не придет нам на помощь, когда мы поймем, что неумолимое болото поглотило нас как минимум по пояс. Чем усерднее мы противимся ему, его, как нам кажется, абсолютно нерациональной воле, тем быстрее оно засасывает нас. В темной гуще кустарников и густых деревьев мы видим лишь мерцание тысяч глаз. Тогда мы вспоминаем родителей и себя. Сокрушаясь о том, что мы незаметно для себя превратились в них же…Это называется кризисом среднего возраста. Что же, я вынужден констатировать, что он наступает. Правда, в моем случае все хуже. Я убил человека. Трудно это объяснить, но это словно вирус, от которого нет лекарства. Необратимые последствия. Шаг за шагом, незаметно, я схожу с ума.
В руках, в черной папке, дело Альфреда Новака. На остановке, где я вот уже несколько лет подряд, день за днем, жду автобуса, жизнь настойчиво напоминает мне слова Курта Кобейна - Nobody dies a virgin, life fucks us all.
Так просто и так безжалостно. Открыв глаза, я поворачиваю голову в сторону, откуда доносился весьма неприятный запах. Бездомный. Раньше мне было весело, когда я видел их. Теперь нет, ибо я не уверен ни в чем. Человек, у которого, судя по виду, ничего, кроме мудрости не осталось. Не иначе как по воле судьбы шатенка с умопомрачительными бедрами сидит на остановке, на другой стороне дороги. Мы с ней едем в противоположные стороны, и если бы это было только в первый раз. Каждый день наши пути расходятся в противоположных направлениях, а вот этому парню, лет пятидесяти пяти, павшему в немилость собственной судьбе, с мудрым жизненным подходом и неухоженной бородой, на которой видны остатки пива и, вероятно, его слюни, со мной по пути. Действительно, к этой жизни нужно подходить исключительно философски, иначе мысли о самоубийстве и отъявленной жизненной несправедливости не обойдут тебя стороной.
Открыв глаза, он невольно натыкается на плакат, размещенный на боковой стенке нашей с ним остановки. На плакате молодой парень, счастливый и жизнерадостный, кричит всем нам – Живи сегодняшним днем! Бездомный сосредоточил взгляд на надписи и, видимо, задумался.
- Мы все стараемся на благо своего будущего, забывая о сегодняшнем дне, а жизнь проходит именно сегодня. Вот этот парень и призывает нас, жить сегодняшним днем.
Не знаю, зачем я начал этот разговор. Очевидно, что он ни к чему не приведет. Наверное, это защитная реакция моего воспаленного сознания. Лучше с бомжом поговорить, чем угнетать себя мыслью, что та шатенка раз за разом будет уезжать в противоположном направлении.
- Какое там, на хрен, будущее, сегодня бы не сдохнуть, - прохрипел бомж.
Затем его вырвало, что добавляло пикантности обстановке, пропитавшейся далеко не самым манящим запахом, исходящего, должно быть, от моего нового знакомого. На мое счастье подошел автобус, и я без промедления запрыгнул в него. Еще минуту, и мой новый «парфюм» привлек бы слишком много внимания ко мне как в автобусе, так и на работе.
Вопрос дисциплины. Я всегда ношу с собой досье своего «клиента», чтобы постоянно находится в тонусе. Эта папка с кучкой бумаг напоминает мне, что сегодня у меня во главе угла. Альфред Новак. Персона, о которой мне довелось слышать интересные вещи. Но всему свое время. С Леонардом, тем самым господином, безмятежно и практически незаметно восседавшем на удобном диване на нашей встрече с госпожой Вайсс, я познакомился лет пять, может быть, шесть назад. Насколько мне было известно, он долгое время занимал высокую позицию в правоохранительных органах на государственном уровне. Соответственно, связи, которыми он обладал, позволяли ему многое, но так устроена наша жизнь, что наши сильные стороны являются одновременно и нашими слабыми местами. Собственно говоря, именно поэтому это дело он передал мне, ибо он не мог позволить себе разрешать сложившуюся ситуацию законными методами, предполагавшими необходимость продираться сквозь непролазные бюрократические джунгли. Кроме того, они казались если не бездейственными, то, как минимум, малоэффективными в данном контексте. Неправомерный же подход предполагал определенную конфиденциальность и профессионализм. И то и другое, разумеется, непременно должно иметь под собой серьезную многолетнюю основу. Любая утечка и Леонард разобьется насмерть, упав с той высоты, на которую так долго поднимался. Это дело было именно в моих руках по той простой причине, что на мое, признаться, великое несчастье, я был в глубоком кармане дорогого, серого пиджака этого самого Леонарда. Моя жизнь была всецело в его руках, но он не мог позволить себе лишнего потому, что я все же знал достаточно, чтобы все еще быть полезным обществу. Тем не менее, я жил в постоянном осознании того, что любой дисбаланс в наших отношениях мог незамедлительно оборвать мою преисполненную страданиями жизнь.
Автобус это место, где пересекаются люди всех социальных классов и слоев, всех религиозных конфессий, и, независимо от жизненных предпочтений и стремлений, большинство обязательно бросит взгляд на баннер «Живи сегодняшним днем», у всех них будет повод, у каждого уникальный, презрительно отвести от него взгляд. Один подумает, что этот баннер лучший показатель тому, что современная молодежь разбазаривает время и средства, пренебрегая теми, кто их этими средствами обеспечивает. Другой подумает, что этому красавцу с баннера на работу бы устроится, чтобы, просыпаясь еще до восхода солнца, начинать «жить сегодняшним днем» как можно раньше и с, несомненно, приподнятым настроением. Третий выразит свое недовольство неумолимо растущим числом педиков, призывающих его, настоящего мужика, радоваться жизни.
Сложилось так, что все в этом автобусе друг друга знают лучше, чем своих родственников, но никто никого не приветствует с растянувшейся по лицу улыбкой, потому что каждого от каждого тошнит. Следующий день в точности как предыдущий, только одежда иногда меняется. Более того, за каждым в этом автобусе негласно забронировано место. Удивительный порядок и дисциплина, никаких разногласий и недовольств. При этом при всем, никто и никогда не произнес и слова, даже если кого-либо в ком-либо возмущает внешний вид, безнравственность, отсутствие признаков социальной интегрированности и тому подобное. Это просто утопический мир толерантности и взаимоуважения. Как мы пришли к этому? Ответ прост. Мы никогда друг с другом не разговариваем, не приветствуем, в общем, не делаем ничего, что принято делать в нормальном социальном обществе со своими моральными и этическими устоями. Хотя, о чем это я? Мы есть то самое развитое общество с вполне реализуемыми нравственными устоями. Никакой вежливости, энтузиазма и дружелюбия. На лицах людей, возможно, прочитать только абсолютные равнодушие и безучастность ко всему и к каждому. Они, должно быть, достигли совершенства в искусстве самообладания, никаких эмоций. Каждая из женщин, сидящих напротив меня, смогла бы преподать пару уроков буддистскому монаху из высокогорных монастырей, ну или индийскому гуру, проводящему годы, совершенствуясь в искусстве медитации. Они либо спят, либо смотрят в окно или в гаджет. Не представляю, чему по силам вывести их из равновесия. Может, в утренние завтраки добавляют валиум?
Три оператора котельной. Парни, ежедневно закручивающие гайки и периодически производящие сборку-разборку какого-нибудь радиатора, ну или любого другого чуда механики. Честно говоря, было бы очень странно увидеть на их лицах энтузиазм, а в глазах пылающий огонь. Они понятия не имеют, чем постмодернизм отличается от эксгибиционизма, но каждый из них двумя пальцами может открутить заржавевшую гайку и сделать из гвоздя забавную фигурку. Меньше всего я хотел впасть в немилость этим господам, у которых, к тому же, большие проблемы с чувством юмора.
Целью старшеклассницы у окна, без сомнений, было держать всех представителей мужского пола в перманентном возбуждении. Ее неизменно волнительные одеяния не могли не привлекать мужской глаз. Она даже представить себе не может, предметом скольких сексуальных фантазий ей уже довелось стать, а ведь она еще только школьница. Благодаря ее социальной открытости, каждый имеет возможность оценить ее бедра и немаленькую грудь, иной раз, места для фантазий вовсе не остается. Родителям точно не придется беспокоиться о возможной сексуальной безграмотности любимой дочурки.
Парень за ней, должно быть, студент, следует всем существующим модным трендам. Он настолько красив и моден, что, если бы я не ездил с ним каждый день, то я не стал бы столь смело заявлять, что он парень. Аккуратно уложенные гелем волосы, нежная, бархатистая кожа, обтягивающие кофточка и джинсы с заниженной талией, обработанные маникюрной пилкой ногти. Нет лучшего контраста парням из котельной.
Офисные служащие. Женщины бальзаковского возраста, работающие где-нибудь в пенсионном фонде, в бухгалтерии какой-либо компании, в паспортном столе и т.д. Сколько достоинства, величия и чувства собственной неотразимости в их глазах. Царь Леонид кажется мне грузчиком, трудящимся за полставки в пригородном продуктовом магазине. Не у каждого хватит наглости, смелости, или того более, отчаяния, чтобы выразить им в глаза свое недовольство по поводу ими потерянного твоего паспорта. Холодное и величественное «Ждите» или «Еще не готово» бескомпромиссно сминает твою самоуверенность, превращая тебя из достойного гражданина своей страны в маленькое и ничтожное создание, не достойное смотреть на мир с высоты ее глаз. С хваткой питбуля они вцепились в свои пакетики, забитые пищевыми контейнерами с котлетами и макаронами. Их головы заняты мыслями о непостижимом достоинстве и благородстве, с которыми они позволяют всему этому сброду ехать с ними в одном автобусе и созерцать их природную неотразимость, и о том, что недалекие и хамоватые мужчины определенно их не достойны.
Преступно не отметить наших братьев-иммигрантов из Азии, Африки, Ближнего Востока и так далее. Сколько же пространственных границ мы выстроили в своих воспаленных головах. Они нужны всем нам, чтобы чувствовать себя высококультурной и поистине великой нацией. Это своего рода аттракцион, где каждому предоставляется великолепная возможность почувствовать себя отъявленным нацистским ублюдком, вроде сыгранного бесподобным Ральфом Файнсом в фильме «Список Шиндлера». Сколько презрения и величия, сколько шовинизма и чувства уникальности, непревзойденности. Похоже, этот автобус принадлежит подпольному клубу любителей одевать белые колпаки и держаться жизненного кредо «White Supremacy». Как ни странно, но именно наши друзья-иммигранты вызывают у меня меньше всего неуважения и презрения. Они способны дышать углекислым газом, сверхтоксичными химотходами, строительной крошкой, пить техническую воду, питаться разложившимся сыром и неорганическими продуктами. Кроме того, они способны работать по восемнадцать часов в сутки в таких условиях, в которых может выжить далеко не каждый член боевой спецгруппы. 
Говорить, что меня достала вся эта однообразная, серая, будничная жизнь было бы проявлением крайней брезгливости с моей стороны. Ты можешь назвать меня капризным человеком, неспособным по достоинству оценить многоцветную палитру социума, от которого глаза разбегаются, который вызывает внутри каждого из нас волну бесчисленных эмоций, в котором невозможно жить не позитивно. Но правда в том, что я уже полон всем этим. День сурка. Наша жизнь немыслима без чувства юмора.
С черно-белой фотографии на меня смотрел Альфред Новак. Человек-загадка. Хотя, на первый взгляд, довольно открытое лицо. Услышанное, либо прочитанное о нем, непременно должно было отбить у меня всякое желание брать в руки это досье. К моему несчастью, я не располагал альтернативами. Да и что тут говорить, для меня было ясно, что я либо окончательно тронусь, либо…Остальное не имело значения. Госпожа Вайсс. Жена его брата, скончавшегося несколько лет назад от рака. Он, конечно, не мог оставить ее на произвол судьбы и, пообещав то брату, оказывал ей посильную поддержку, если она в той нуждалась. Так сложилось, что сама госпожа Вайсс была дамой непростой. Хлебом ее были разрешения на строительство. Иными словами, если вдруг некто решил что-то построить, пристроить, достроить или надстроить, даже если кому-то просто захотелось сделать своему лохматому другу будку экстра-класса, то ему непременно придется получить разрешение от этой женщины. Таким образом, госпожа Вайсс была не из тех хрупких аристократок, которым по любому поводу вдруг понадобилась бы чья-то помощь. Она все решала самостоятельно и, стоит сказать, весьма кардинально. С Леонардом их связывал не только бедный Вернер, не выдержавший тяжелой борьбы с раком, но и тот факт, что именно Леонард возглавлял крупнейший строительный холдинг. Она дает ему разрешения на строительство и иные подрядные работы, не вдаваясь в детали и не заставляя его проходить бесконечную бюрократическую полосу препятствий, в то время как со своей стороны он закрывал глаза на мелкие нарушения жены своего братца. Собственно, именно Вернер и был единственным представителем этой «коалиции», за которым не было грешков. Доктор наук, ректор университета, меценатом которого и был Леонард.
Их семейные отношения меня никаким образом не беспокоили. Альфред Новак. Вот кто беспокоил меня с этого момента. В моей практике мне встречались досье потолще. Это наводило на определенные мысли. Чем толще досье, тем легче разрешить сложившуюся проблему. Тонкое, словно рекламная газетка из почтового ящика, досье означало, что об объекте нет достаточного объема информации, из чего, в свою очередь, следовало, что он ведет весьма закрытую жизнь и умело избавляется от следов, каждый их которых является потенциальной страницей в деле. Альфред Новак. Как оказалось, лишь совсем недавно Леонарду стало известно место, куда практически бесследно исчез Новак. Все же, каким бы осторожным он ни был, ему не удалось совсем не наследить. Деревня К. Даже два снимка со спутника. Казалось бы, вот она, бери машину, езжай туда и решай вопрос, но нет. На то есть весомые причины, о которых Леонард, разумеется, никому не стал бы рассказывать. Даже мне…хотя, мне и подавно. Несмотря на наше уже долговременное сотрудничество. В последнее время у меня стали сдавать нервы. Может так показаться, но невероятно трудно признаться себе в этом. Это вопрос самолюбия. Мы никогда не признаемся, что сходим с ума, нам легче оправдать для себя происходящее таким образом, чтобы изобразить себя мучеником обстоятельств на картине, которая, по всей видимости, не имеет с реальностью ничего общего. Что же, я смог признаться себе в том, что теряю контроль над ситуацией. Это, конечно, не могло остаться тайной и для Леонарда. Моя нервозность выражалась во всем. Я словно катился в тартарары. Рано или поздно наступает момент, когда уже нет необходимости признаваться себе в чем-либо. Преступив эту черту, не оглядываешься назад. Мурашки бегут по спине от ощущения, что за ней стоит нечто, чего ты ни за что не хочешь видеть. Пусть это чудовище просто убьет тебя. В конце концов, пугает не смерть, а ожидание. Надежда. Она терзает больше всего. Сколько же болезненной страсти в ней. В последний раз я пришел себя только в больничной палате.
Скорпион на лодыжке. Он стал началом. Глаза загорелись. Изрядно пьян, я затеял с ним игру. Мне не так запомнилось ее лицо, как тот скорпион. Эротичный контраст с белоснежной, бархатной кожей. Вокруг сотни зеркал. Тысячи отблесков. В голове все слилось воедино. Беда и катастрофы приходят с женщиной во главе. Могла прийти и смерть, но в этот раз она лишь прошла мимо. Я чувствую, что некто стоит за спиной. Так пусть он просто убьёт меня. Я знаю наверняка, огромная волна прошлого не даст мне выплыть на поверхность. Лишь бросив взгляд, я спровоцирую ее бурление. Скорпион на лодыжке. Она была не одна. Да и чего стоило ждать…
Сосед по палате потом рассказывал мне, как я нес какую-то чушь о холодной пустоте, о вихре, что затягивает меня внутрь. Я разговаривал с кем-то о долгах. Затем я кричал о том, что несмотря ни на что, я пройду весь этот долбанный ад. Я смеялся. Потом умолял не убивать меня. Медсестра избегала моего взгляда. Она не задавала мне вопросов, оставляя стаканчик с таблетками на тумбочке возле кровати и кратко инструктируя меня о том, что через каждые четыре часа я должен выпивать по две таблетки.
Леонард, если и желал мне добра, то старательно скрывал его. Он смотрел на мое разбитое лицо. Долго смотрел. Наверное, хотел убедиться, что это именно я. Затем добавлял что-нибудь вроде:
- Иногда мне хочется, чтобы ты просто сдох.
Во время последнего посещения он сказал, что у него есть дело для меня. Не иначе как спасение. И добавил, что мне следовало бы заканчивать с бабами, иначе я…в общем, мое тело отвезут в крематорий, так как у меня нет родственников, а у него желания тратить время на похороны. Что же, я только за. Никогда не горел желанием быть биомассой. Лучше уж сгореть.
В жизни не осталось ничего, кроме искусства. Старания умершей матери не прошли даром. Если я и умею ценить хоть что-то, то это непременно искусство. Все приходит и уходит. Даже человек. Миллионы людей пройдут мимо картины, висящей на стене сотни лет. Миллионы человек дотронуться, как минимум, до книги, написанной десятки лет назад. Сотни лет. Иероним Босх в кабинете госпожи Вайсс вернул меня к жизни. Корм для мозгов. Воспоминания из книг. Слова матери. Все всплыло при виде святого Иеронима, погрязшего в поисках философского знания. Полагаю, Босх так же, как и я сейчас, сходил с ума. Иначе что наводит на мысль рисовать ад? В больнице мне казалось, что насильственная смерть, преследовавшая меня последнее время, не была бы страшным концом. Более того, я был не против. Однажды вечером, когда воспоминания, под действием обезболивающих, вновь нахлынули на меня, я понял, что хочу потеряться в маленькой деревушке, посвятив себя мелкому строительству сараев или чего-нибудь в этом роде. Мне нужно было это очищение, свобода и спокойствие. Наверное, так. Как бы то ни было, меньше всего я хотел бы сойти с ума. Что, в общем и целом, со мной происходило сейчас.
Вернемся же к Альфреду Новаку. Обезумевший психиатр с ученой степенью. За долгие годы работы с подобными досье я невольно пришел к выводу, что в них, как правило, изложены показания только одной из сторон. Иными словами, я читал между строк, что Новак, скорее всего, не обезумел, а лишь узнал о чем-нибудь, чего явно не должен был. Леонард сошел с ума. Вот в этом я бы не сомневался. Доктор же, по всей видимости, стал ему неугодным. Что же, для этого не нужно было прилагать много усилий. Достаточно и мелочи.
По иронии судьбы именно Леонард открыл миру Альфреда Новака. Теперь, он хотел бы избавиться от своего открытия. Первое время очень нелегко зачитываться подобными делами, но при этом стараться сохранять трезвость. Иными словами, иметь в виду, что написанное, местами, не соответствует истине. Со временем вырабатывается способность релятивировать все написанное, прочитанное и услышанное. Правда, есть одно «но». Все та же старая песнь о том, что ложь, что истина. У студента местного университета, изучающего психологию, наблюдается невероятная способность, как читать мысли, так и внушать их. Кроме того, парень способен блестяще создавать психологический портрет. Молодого Альфреда замечает ректор и по совместительству преподаватель, Вернер Вайсс. Он лично берет юнца под свое руководство и вскоре о нем узнает и Леонард. Ничего удивительного. Соответственно, вскоре, Альфред Новак уже идет вдоль лесополосы прямо к огороженному полосатой лентой участку, где вокруг трупа собралась добрая дюжина специалистов. Так и началась блестящая карьера Альфреда Новака.
Получив степень в области психологии, он окончательно заявил о себе как о гении. Как минимум. Его знания психоанализа и солидный для его возраста опыт в психиатрии делали его одним из самых авторитетных специалистов, и, разумеется, безусловной звездой. Ему позволялось все. Леонард окружил его ореолом вседозволенности. Правда, вместе с этим, именно Альфреду вверялись самые трудные случаи. В частности, когда нужно было достичь результата, не следуя традиционными законными путями. Его способности приходились кстати. Особенно, его способность внушать.
Однажды Леонард поручил ему вернуть на родину человека, который получил гражданство одной из стран Южной Америки. Один из крупных бизнесменов. Конечно, законно его не вернуть, а ведь Леонарду было крайне необходимо его присутствие. Новак вернул. Как он это сделал? Он внушил тому необходимость вернуться.
Как бы то ни было, но случилось то, что рано или поздно должно было случиться. Новак стал выходить из-под контроля. Вот именно с этого момента, Леонард и стал подумывать о том, что Новак становится персоной весьма и весьма нежелательной. Сначала он свел с ума Вернера Вайсса. Он буквально подавил его психику, погрузив его в глубочайшую депрессию, которая, видимо, очень поспособствовала дальнейшему развитию и без того развитого рака.
Автобус вырвал меня из мира, в котором я имею хоть какой-то вес. Время выходить. Иногда я испытываю легкий наплыв тоски, расставаясь со своими неизвестными, но такими родными и молчаливыми друзьями. Однажды во мне вспыхнула мысль о том, что я могу искренне расстроиться и, возможно, мне даже не удастся остаться безучастным, если кто-нибудь из моих ежедневных попутчиков вдруг пропадет из моей жизни.
Дни ничем не отличаются друг друга. Они переходят в недели, недели в месяцы, месяцы в года. Однообразность достигла таких границ и масштабов, что я без труда могу сказать, что и когда буду делать, и для этого мне совершенно не понадобятся экстрасенсорные способности. Оттого мне не понятна радость кричащего в новогоднюю ночь: «Пролетел еще один год! Ура!». Стоит ли ценить такую жизнь, которая просто поражает своей бесцельностью, бессмысленностью, однообразностью, предсказуемостью, размеренностью. Хемингуэй, человек с довольно-таки яркой жизнью, понимал это лучше тех, кто недвижимо плывет по течению. Девяносто процентов людей не любят свою работу, а ведь она —то, чему мы уделяем внимание основную часть своей жизни. Желание, ставшее психической необходимостью, зарабатывать хорошо, не отставать от соседа, идти в ногу с социально оправданными ориентирами, затмевает все остальное, что могло бы быть более важным для каждого из нас. Мы не хотим быть богатыми, мы хотим лишь быть богаче соседа. Почему молодой человек, находящийся на пике жизненной активности, когда перед ним открыт весь мир, сидит в душном офисе, среди людей, которые ему, мягко говоря, ничем не импонируют, которых он, в свою очередь, ничем не привлекает, выполняет на компьютере финансовый отчет, который он ненавидит чуть больше, чем палестинцы евреев? Потому что он осознает моральную необходимость принадлежать к преуспевающему среднему классу. Легко задать вопрос, стоит ли оно того, но нелегко честно ответить на вопрос, стоило ли оно того, когда тебе пятьдесят, а ты живешь как маленький, издыхающий муравей в огромном муравейнике, и в этой повседневной рутине даже не заметил, как пролетела жизнь. Чтобы она стала ярче, цивилизация создала многочисленные увеселительно - развлекательные учреждения. Толпы людей посвящают им свое время, но в силу своей поверхностности, безликости и отсутствию какой-либо оригинальности они кажутся пустыми. Слишком много яркости и блеска. От них только головная боль.
Издалека, словно приветствуя меня, в солнечных лучах весьма болезненно отразились окна моего офиса.  Мой офис. Место, где я ежедневно копаю могилу для своих амбиций и давно скончавшихся стремлений.



 


НОВАК
ПЕРЕРОЖДЕНИЕ

Отныне солнце черным светит,
мой молчаливый друг, в крови и неживой,
убит, как я в тот день,
человеческой рукой

Я подошел к большим черным, кованым воротам, подобных которым здесь было не найти. Местные жители предпочитали делать ворота либо из дерева, либо из железа, приваривая широкие листы или прутья к каркасу, сваренного из железных уголков, в целях экономии времени, средств, сил и материала. В деревнях люди привыкли в первую очередь задумываться о практической ценности строения, осознанно пренебрегая ее эстетической составляющей. К слову, дровяник призван лишь защищать дрова от непогоды, оттого и нет нужды в том, чтобы его вид говорил о вкусе хозяина подворья. Зачастую, строители ради экономии времени и сил пренебрегают качеством работы, отчего надежность строений также оставляет желать много лучшего.  Судя по воротам, про этого старика подобного сказать было нельзя. Кроме того, нигде в деревне невозможно найти звонок ни на воротах, ни на калитках в силу того, что здесь все друг к другу заходят, предварительно не спрашивая разрешения, что есть следствие своего рода общинного образа жизни, когда все друг друга знают и, более того, часто приходятся либо близкими, либо дальними родственниками друг другу. На воротах старика был звонок, что явно свидетельствовало об его отстраненности и отчужденности от остальных жителей и в целом от будничной жизни. Я нажал на кнопку звонка, но какого-либо звука не услышал. Через некоторое время в дверях дома показался хозяин и поспешил к воротам.
- Как Вы себя чувствуете? Как Ваша головная боль? – живо поинтересовался он, вставляя ключ в замок.
- Много лучше,- ответил я с чувством искренней благодарности за проявленный трогательный интерес к моему самочувствию и незамедлительно перешел к извинениям, - Прошу прощения, что вчера не смог прийти. Оказалось, что я слишком устал и явно переоценил свои силы.
- Оставьте! – поспешил он успокоить меня, - я все понимаю. Вы с дороги. Столько сразу навалилось на Вас, полагаю. Собственно говоря, утром времени даром не терял и уже накрыл на стол. Что-то мне подсказывало, что Вы непременно загляните этим утром. Прошу проследовать за мной.
Убрав ключи в карман, и, бросив недовольный взгляд на упавшую с дерева веточку, он развернулся и направился в сторону дома. Я последовал за ним, по пути осматривая скромные владения моего нового и пока единственного знакомого в этой деревне.
Все во дворе разительно отличало его хозяина от всех остальных жителей, выигрышно выделяя его двор от любого другого в деревне. В глаза немедленно бросалась поразительная чистота и аккуратность во всем, словно здесь никто не живет, а только перманентно занимается наведением порядка. Его недовольный взгляд на упавшую веточку, якобы идущую вопреки царящей в его владениях идиллии, лишь подчеркивал его неуклонную, исключающую возможность каких-либо послаблений требовательность к порядку. Сарай, где, вероятно, хранился необходимый для ведения хозяйственных работ инвентарь, был окружен бетонированной дорожкой, что натурально не соответствовало деревенскому образу двора, где вокруг была лишь земля и вездесущая грязь, в то время как здесь кроме этой бетонированной дорожки и дорожки, выложенной плиткой, по которой мы следовали, везде была посажена трава. Небольшая клумба перед домом была возделана с той же уникальной аккуратностью. Каждый кустик и цветочек были тщательно окучены. Бордюр, окаймляющий клумбу, был необычно чист, словно никто и никогда не занимался возделыванием этой клумбы. Деревья были аккуратно побелены, а на вокруг них растущей траве не было ни следа побелки, ни примятости, свидетельствующей о человеческой деятельности. Шаги старика были выверены и осторожны, словно он боялся случайно наступить на какое-либо насекомое или неловким движением сломать плитку, хотя это было исключено.
- Вижу, Вы еще не освоились здесь.
Он вновь вырвал меня из мыслей. Стоит мне задуматься о чем-либо, как он появляется из ниоткуда. Для этого он подбирает самый неожиданный момент. На мгновение я был совершенно обескуражен характерной для него, как я уже стал понимать, резкостью, сопровождаемой крайней любопытностью с оттенком навязчивости, что делало общение с ним неприятным и трудным, но привлекательным, отчего я не сразу смог собраться с мыслями.
- Слишком много событий за очень недолгое время, оттого и не могу ассимилироваться к происходящему.
- Я прожил здесь немало, но до сих пор не могу принять местного образа жизни.
- Ваш двор говорит об этом лучше Вас.
Мы подошли к стоящей за домом беседке, он неожиданно остановился, повернулся ко мне и сказал:
- Представьте себе, каждый из местных жителей может зайти к другому человеку во двор, предварительно не спросив разрешения! Как к себе домой! Я спрашиваю, зачем Вам ворота и забор? Он мне отвечает, что, якобы, коровы могут зайти во двор, когда их гонят по улице на пастбище. Я и думаю, чего наговаривать на корову, если ей не у кого вежливости учиться.
- К этому, безусловно, нелегко привыкнуть, но меня их простота привлекает. Это, своего рода, размытие нравственных границ, таким образом, легче ощутить свободу.
- Дайте им свободу, и они попросят рабства. Странные люди. Они меня пытаются приучить заходить к ним как к себе домой. Иногда их дикость отбивает у меня аппетит.
- Чем же Вы занимаетесь здесь?
- Я разношу почту. Каждый вторник и пятницу я езжу на почтамт и получаю там корреспонденцию и периодику. В среду и субботу разношу их по адресам.
- Значит, Вы человек осведомленный?
- Больше, чем хотел бы. Присаживаетесь, а мне, с Вашего позволения, необходимо на минутку отлучится.
Через мгновение он исчез в дверях дома. Сидя в беседке, я стал с любопытством осматривать заднюю часть двора. Чем больше я знакомился с ним, тем более странным он казался мне. Пытаясь найти объяснение идеальному порядку, устройству двора, я удовлетворял себя мыслью, что хозяин, чье имя я по непонятным для себя причинам до сих пор не знал, был крайне щепетильным, честолюбивым и практичным человеком. Должно быть, он большую часть времени уделяет поддержанию идеального порядка во дворе. Аккуратность и полнейшее отвращение к вольности присутствовали во всем; в общении, в укладе двора, в критической оценке жизненного быта местных жителей. Казалось, что от его придирчивого взгляда и дотошной критичности ничто не в силах ускользнуть. Отсутствие земли на бордюре вокруг клумбы, ни одна травинка не пробивалась между плиток на дорожке и из-под фундамента дома, окна были чисты, а на подоконники выглядели так, словно их только что установили, но вместе с этим на траве лежали только опавшие листья, которые он совершенно определенно не торопился убирать. На веточку он обратил свой критический взгляд, а к листьям остался равнодушен, словно их не было там вовсе.
- Они создают впечатление единения с природой.
В который раз я совершенно не заметил его приближения. Он абсолютно бесшумен. В который раз он вырвал меня из мыслей, только я погрузился в них с головой. Но самое удивительное, что он вновь угадал, о чем я думал. Он пугающе проницателен. Вновь я боюсь думать о чем-либо в его присутствии. Ничего страшнее в жизни я не ощущал. Он бесшумно исчез, бесшумно вошел в мою голову и также бесшумно созерцал мои мысли, а после ошарашил меня, показав их мне по ту сторону глаз.
- Природа хаотична. Вы, вероятно, обратили внимание на покоящиеся на траве листья. Я ценю порядок и безмятежность. Иногда они занимают мои мысли. Убранство страшится хаотичности, но без нее все выглядело бы чересчур искусственно, деланно. Не лиши природы ее потребностей, и она внесет чарующее разнообразие в твою жизнь. Необдуманно созданию природы матери перечить.
- Ваш двор выгодно отличается от всех остальных, что я видел когда-либо здесь, - мне захотелось вдруг сделать ему комплимент.
- Отчасти лишь это моя заслуга.
- Вы, вероятно, много времени проводите за поддержанием всей этой идиллии, что окружает нас?
- Нет, что Вы? Мне остается только не вмешиваться в то, что было упорядочено задолго до моего рождения. Человек не может даже представить, скольких бед ему удалось бы избежать, если бы он удержался и, иной раз, остался бы в стороне в роли наблюдателя.
- Вы, полагаю, поклонник Черчилля?
- Сигаретный дым вызывает у меня кашель. Чего, к счастью, не могу сказать о кролике. Прошу Вас.
За разговором я даже не заметил, что на столе появились две большие тарелки, в одной было кроличье мясо, в другой овощной салат. С помощью вилки и ножа он положил мне на тарелку мясо и салат, потом положил и себе. Говорят, что о человеке можно сказать многое, исходя исключительно из того, как он ест. Ничего удивительного я для себя не отметил. Он ловко владел ножом и вилкой, тщательно пережевывал каждый кусочек, ел неторопливо, словно старался объединить в процессе трапезы удовольствие от самой еды и от окружающей атмосферы сада, положительно способствующей приятному и здоровому аппетиту. 
- Здесь очень красиво летом, - я прервал тишину, наполненную лишь осторожным шорохом ветра, пробирающегося сквозь зеленые стены, забирая некоторые из многочисленных листьев с собой и бросая их на землю, подобно тому, как орел сбрасывает с высоты свою уже пойманную, но отчаянно борющуюся за спасение жертву, и добавил, - ничто так не умиротворяет как сад и царящая в нем тишина, сопровождаемая лишь шуршанием ветра и пением птиц.
- Многое изменилось с тех пор, как Вы были здесь в последний раз?
- Да. Довольно-таки смешанные чувства одолевают. Наверное, сказывается то, что я давно здесь не был, и мне необходимо время на адаптацию.
- Только ли дело в адаптации?
- В детстве я знал многих, кто жил здесь. Теперь же я не знаю никого. Кто-то изменился так сильно, что я не могу узнать его, кто-то, вероятно, уехал, кого-то я еще просто не успел встретить, но одно изменилось очень сильно. Люди стали другими.
- Здесь нет преуспевающих, как Вы уже успели заметить, соответственно, никто из местных жителей не изменился.
- Конечно, Вы правы, и я сильно изменился за прошедшие, долгие годы, но я не вижу прежней радости на лицах людей.
- Вот и ответ на Ваш вопрос. Вы изменились, а люди нет. Вы лишили себя того, что у местных жителей эволюционировало в характерную черту. Хотя, признаю, слово «эволюционировало» никак не подходит к настоящему контексту, ведь эволюция есть изменение, и, как правило, изменение в положительную сторону.
- Отчего же Вы так критичны по отношению к ним?
- Порядочный человек до смешного предсказуем. Я уже успел сформулировать ответ на Ваш вопрос, прежде, чем Вы договорили его до конца, но, в то же время, я уверен, что Вам есть, что поведать о себе, что не делало бы вас предсказуемым.
Он пугает меня своей проникновенностью. Поистине, нельзя быть слишком осторожным.
- Не Ваши ли слова, что ум, ищущий ответа, обязательно нарвется на проблемы?
- Вы считаете, что простодушный человек не принесет больше вреда, нежели разумный и расчетливый? Вы же понимаете, что любопытство никак не приведет искателя, ведомого чистым и невинным простодушием, на верную дорожку. Любопытство само по себе простодушно. Не один ребенок обжигал палец об утюг.
Мы продолжали есть. Совершенно определенно мне необходим покой. Я не справляюсь с хаосом появляющихся, исчезающих и снова появляющихся мыслей. Слишком много мне пришлось передумать за последнее время. Каким-то образом я потерял пространственную ориентацию в собственной голове и никак не мог обрести равновесие. Equilibrium.
- Вы слишком устали, оттого и запутались. Мне очень хотелось бы помочь Вам. Предлагаю Вам, составить мне завтра компанию и отправится на почтамт.
Я уже начинаю переставать удивляться тому, что он прочитывает мои мысли. Как бы мне перестать думать в его присутствии. Но не могу не признать, что его предложение мне было по душе. Действительно было бы неплохо развеяться и совершить небольшую прогулку. Кроме того, осведомленность моего попутчика не должна оставаться бесполезной для меня.
- Мне было приятно составить Вам компанию, конечно, при условии, что я не буду Вам в тягость.
- О нет, что Вы! Мне будет вдвойне легче и Вам это будет полезно. Во-первых, у меня будет, наконец-то, интересный попутчик, а Вы, возможно, обогатите себя полезной информацией о местной жизни и, конечно, отвлечетесь от гнетущих дум. Во-вторых, Вы, надеюсь, не отказались бы помочь мне с нелегкой корреспонденцией.
Мы разговаривали еще некоторое время. Главным образом, говорил старик. Он рассказал мне немного о своем саде, скольких трудов ему стоило посадить и сохранить его в первозданной чистоте. Его речь гипнотизировала. Казалось, что он говорил прямо из моей головы. Голос изнутри. Тягучая речь. Она течет слабой струей воды, завораживая, заставляя прислушаться, призывая к тишине. Его нельзя не слушать. Как по сговору все замолкает. Птицы перестают петь. Ветер перестает колыхать листья. Деревья замолкают. Насекомые замирают. Его голос усыпляет. Словно паук, он заворачивает слушателя в кокон, белый кокон, забирая жизненные силы. Я попросил у него косу, чтобы привести двор в порядок. Разумеется, он любезно предоставил мне ее. Иначе он не умеет. Преступно любезен. Я вижу людей насквозь, читая их как книгу, но он исключение. Столь сладостная любезность, конечно, не говорит о человеке ничего хорошего. Имею в виду. За многие годы здесь он так и не стал своим. Местный люд простодушен и по обыкновению добр, но его так и не принял. Вместе с тем, живет он весьма скромно и непритязательно. Развозит почту. Чем объяснить его обособленность? Он слишком закрыт для меня. Он подобен глухому, черному лесу.
Прощаясь, мы договорились, что утром следующего дня я составлю ему компанию, отправившись с ним за корреспонденцией в соседнюю деревню, где находился почтамт.
Легкая, приятная слабость. Видимо, знак того, что время прошло с пользой. Немного кружится голова. Недомогание? Может быть. Знаю наверняка, что я не способен отличить приятную усталость от легкого, но навязчивого недомогания. Апатия. Едва уловимая. Словно летний ветер. Легкий. Неощутимый. Никто и не заметит, как он сорвет одинокий лист и унесет его на пыльную дорогу.
 Мне же предстоял еще долгий и трудный день. Мой двор, брошенный и забытый, давно скрылся в высокой траве. За работой я вернулся в тот день, который по моему глубокому убеждению, изменил меня в корне. Косвенным образом. Он стал своего рода зерном, выросшим в течение многих лет в ядовитый плющ, отравивший мое еще незрелое сознание и натурально продолжающий делать это день изо дня. Малыми порциями, но ежедневно. Бывает, он засыхает на время, как растение в засушливые периоды, но затем, спустя некоторое время, осадки приходят. Он регенерируется. На языке вновь ощущается горечь его яда.
Тот день выдался солнечным. Странно, все самое ужасное всегда случается именно в солнечные дни. Однажды я видел, как умру в солнечный день. Его маленькие черные глаза были налиты страхом и абсолютным непониманием. Слезы стекали по его волосатой морде и капали на землю, грохотом сотрясая меня изнутри. Его слезы всегда вызывали мои. Визг. Тот дикий визг все еще приходит редким гостем в мои сны.
Как-то раз он отогнал от меня собаку, извергнувшую на меня свой свирепый лай. Он никогда не оставил бы меня в опасности. Он катал меня на себе. Я всегда прибегал на его кормежку. Он так забавно чавкал, прихрюкивая, когда я чесал его толстые бока. Животные любят детей. Дети не причинят им боль. В детях они видят некую чистоту. Чистоту помыслов.
Я предоставил его воле больших людей. Он визжал, словно звал меня на помощь. Он знал, что ждет его. Он чувствовал. Они всегда чувствуют. Не было утренней кормежки. Людей беспокоит качество мяса. Голодный он всегда выбегает из свинарника. Вынимать из него кишки будет не так противно, если они опорожнены. Его черные глаза, в которых умерло доверие. Понимал ли он, что я не приду ему на помощь? Понимал ли он, что я ничего не смог бы изменить? Или …Разве он не мог тогда остаться в стороне? ведь собака могла укусить его…Он не остался, а я стоял и смотрел. Он понимал все, а я не мог понять, зачем они все здесь собрались, и, конечно, почему его не кормили утром. Самый большой из них приближался к нему с кувалдой в руке. Чинить его загон?
Блеск солнца в черных глазах. Он перестал визжать. Только похрюкивал немножко. Что-то непонятное. Тихо. Едва уловимо. Казалось, он успокаивал себя. Может быть, прощался. Сквозь тех людей он смотрел на меня. Я, видимо, стал понимать, что происходит, когда яркий отблеск солнца больно уколол меня в глаза…отблеск в зеркальной поверхности ножа, длинного ножа. Непонятное чувство возникло во мне. По сей день я не могу его объяснить. Вероятно, мен изменило то мимолетное чувство, которое я так и не понял. Волнение охватило меня. Страх. Отчаяние. Все перемешалось. Я растерялся. Не знал, что делать. Затем удар. Сильный, сокрушительный удар. Тяжелой тошнотой отзывается он во мне. Противно. По прошествии времени, я стал успокаивать себя тем, что он ничего не почувствовал. Это было моментальное помрачение. Он потерял сознание. Никакой боли. Он ее не испытал. Он так и не узнал, что его ударили по голове. Так ли это? Я не знаю, но тем я утешал себя спустя годы. Оправдывал себе. В тот момент, я побежал на летнюю кухню к бабушке, чтобы рассказать ей, что они там убивают Насоса. Ее не было на кухне. Это был момент, когда я узнал, каково остаться наедине со своим колоссальным горем. Спасения не было нигде. Никто не мог помочь. Рвотные позывы. Будто они ударили меня той кувалдой. Что такого ужасного он мог натворить? За что с ним так? На следующий день я ел его, но не знал об этом. Коллапс. Удар. Крах. Я ел своего друга на следующий же день. Рвотные конвульсии. С аппетитом. Я, мать его, не знал, что это был он! Отчего меня не вырвало…Когда я вернулся, он лежал в собственной крови. Его глаза были залиты кровью. Кровавая лужа отражалась в кровавых глазах забитого друга. Спит. Он крепко спит. Боли больше нет. Она ушла. Рассеялась в солнечном свете. Легла на мои детские плечи. Малым зерном поселилась в моей голове, чтобы затем произрасти. Его боль, которую он не испытал, я несу всю жизнь. Моя болезненная мизантропия. Мое человеконенавистничество. Мой нигилистический недуг. Я вижу это как расплату. Воспринимаю как наказание за его убийство, за то, что стоял и ничего не делал. Его визг. Черные глаза. Я смотрю в них время от времени. Страх…страшусь увидеть в них что-то. Затем они стали красными. Кровь. Красным окрасилось небо. Не помню, долго ли я плакал. Но вскоре все забылось. Я забыл, как его убили, как я стоял и смотрел со стороны, как небо стало красным. Все это наказание за него. Любовь к свиньям я пронес сквозь всю жизнь…в той же степени, что и презрение к людям и всему человеческому. Они опалили его потом. Черный. Он лежал весь черный. Несколько лет после этого я панически боялся звука паяльной лампы. Он вызывал во мне страх. Подобно щенку я забивался в самый дальний угол и с ужасом смотрел в сторону, откуда раздавался звук. Поистине, адский звук. Рев из преисподней. Я слышу визг. Я смотрю в черные глаза. У солнечных дней запах крови и жженой свиной кожи. День, когда красное небо сверкало черным солнцем. Я содрогаюсь от вида тех черных глаз. Я боюсь их, я боюсь смотреть в них, я боюсь увидеть там свое отвратительное лицо, как мое ничтожество коварно убило доверие самого чистого существа, всегда готового пожертвовать собой ради меня, моего блага. Что ж, он сделал это, ради моего блага…я наелся им на следующий день. Я молчу о себе. Я ненавижу себя и себе подобных.
Коса плавно рассекала траву. Отличная заточка. Солнечные лучи отражаются в ней болезненными уколами в глазах. С опадающей наземь травой обнажается прошлое, становясь все яснее и яснее, страшнее и страшнее. Черное солнце блестит в зеркале заточенного лезвия косы.
Легкое недомогание. Апатия. Это мысли о друге, которого я оставил.









КАЛЕБ
ПАУТИНА

В ее глазах дух мой оживет,
и сердце в агонии забьется,
в молчании все вокруг замрет,
а разум, как тот паук, все кокон отравленный плетет

Щелчок замка и я в офисе. Еще один день. Я не помню, среда сегодня или четверг. Бывает я вовсе не сплю, и тогда дни и ночи сливаются для меня в однородную массу. Фотография Новака. Снится она мне или я только лишь постоянно смотрю на нее наяву? Его годы на кафедре превратились в мои будни. Например, я точно помню, что около двух часов ночи, сегодня, я прочитал о его научной работе, посвященной гипнозу. Где кончается Новак и начинается Калеб?
Дорогая дверь с толстым стеклом. Стены, окрашенные в белый и розовый. Почему не в синий? Разве стены не должны успокаивать. Видимо дизайнеры компании не досмотрели, или у них новая концепция, точнее, вторая. Вешалка у входа. Возле нее шкаф. Это логично, мы приходим и раздеваемся. Соответственно, сразу вешаем вещи. Офис – место гармоничного сосуществования дизайнерской креативности и канцелярской последовательности. Дизайнеру претит мыслить логично, иначе он не стал бы дизайнером. Менеджер не может быть нелогичным, иначе однообразность стала бы невыносимой для него, и он не смог бы взять в кредит в банке под десять процентов. Логичной становится гармония креативности и порядка. Женщина должна быть в сером деловом костюме, это норма. На полу ламинат. Просто, дешево и надежно. На семь лет, если верить наклейке на пакете. Столы серого оттенка. Нестандартная форма столешницы. Вырезана по проекту, составленному дизайнером. Изгиб должен быть оригинальным и удобным. Могу сказать без сомнения, что дизайнеры не работают за столами, сделанными по их проекту. Стулья. Никто не задавался вопросом, почему одним из самых популярных запросов в строке поиска Google является «Болит поясница»? Чем я навредил своему боссу? Почему он мучает меня, заставляя сидеть на этом стуле? Более того, столы расставлены таким образом, чтобы каждый сотрудник чувствовал себя как дома, а пришедший клиент думал, что он попал в рай, в место, где ему так хорошо, как не было нигде до этого, в место, где ему рады больше, чем дома. Оргтехника. На мониторе компьютера пальцем написано «ты выбрал эту жизнь». На системном блоке красная наклейка, служащая пломбой и, одновременно, предупреждающим лейблом «Не вскрывать». Сотрудники отдела IT или информационной безопасности искренне верят в то, что кто-то постарается произвести какие-либо манипуляции с этим аппаратом? Бедные парни, на чем же они вынуждены работать, если так беспокоятся за этот аппарат. Жму на кнопку, пять минут скрипа, скрежета, писка, моргания фонариков, и компьютер включается. По скорости нагрева он не уступит электроплите, а по шумовому фону он способен поспорить с турбодвигателем самолета.
Кузница материальных благ, продуктов сегодняшнего дня. Передо мной  мой лучший друг - компьютер. Он всегда говорит лишь то, что хочу я, он достанет для меня песню, которую хочу послушать, помолчит, когда я этого захочу, не будет перегружать меня работой, если я не настроен на работу, поможет мне расслабиться, если вдруг я в этом нуждаюсь, отправив меня в виртуальный мир, где я не забытый богом муравей в белой рубашке и с галстуком, кующий материальные блага, а воин, покрытый железной броней и панцирем из стальных мышц. Он как никто другой поможет мне окунуться в мир фантазий, бушующих у меня в голове. Зачем долго копаться в мыслях, фантазируя, когда можно всего лишь нажать на кнопку, и красавица на любой вкус и цвет сделает все, что я пожелаю, правда, виртуально. Этот чудодруг внесет все необходимые платежи, которые государство ежемесячно законно вымогает у меня, освободив меня, тем самым, от хождений по банкам после работы. Он! Именно он мой настоящий друг, а не те безденежные приживалы, бездомные иждивенцы, всегда готовые поделиться с тобой целой кучей проблем. Он  никогда не закатит скандал, не потребует от меня нечто, чего я не хочу, но что обязан делать по совершенно непонятным мне причинам. Он не будет жаловаться на многочисленные боли, якобы мешающие помочь мне расслабиться, не наведет в дом стадо подруг и не потребует подарка и ресторана на какую-нибудь крайне важную дату. Воистину, не имей сто рублей, которые придется раздать ста друзьям, а имей одного, настоящего друга.
Есть мнение, что перелом случился на кафедре. Новак говорил:
Мизантропия — это поиск бесчеловеческого в человеческом. Это поиск здоровой клетки в инфицированном организме. Лучшие врачи мизантропы, ибо чтобы быть хорошим врачом, нужно знать страдание изнутри. Заглянувший однажды в человека больше не захочет смотреться в зеркало. Как легко запутаться, глядя в него, отчего нетрудно ошибиться в человеке, сосредоточившись на собственном образе. Увидев свою красоту в отражении, из ниоткуда возникает соблазн стать слишком человечным, слишком себялюбивым и честолюбивым.
Сам же Новак утверждал, что все произошло много раньше, когда он смотрел в умирающие глаза своего последнего друга.
На заднем плане картины «Офис» сидят мои высокоинтеллектуальные коллеги. Уставшие, унылые взгляды, подобно тем, которые можно увидеть в поднимающемся из угольной шахты лифте, в котором находится бригада шахтеров, жаждущих увидеть солнечный свет после двенадцати часов беспрестанной добычи угля и полезных ископаемых. Офис наполнен запахом кофе, уже смешавшимися ароматами женский духов, каждый из которых, если верить надписи на коробке (а ей, уверяю, как оказалось, можно верить больше, чем маме), является самым стойким из ныне существующих, тихим шумом работающих кулеров и гнетущим ярким светом встроенных в потолок светодиодных лампочек. Одни уныло смотрят в мониторы, думая о доме, о телевизоре, о баночке пивка в руке, о крутящейся вокруг жене. Другие не могут не думать о муже, отрастившим себе круглого друга спереди и значительный амортизатор сзади, который, придя с работы, незамедлительно сядет на диван и встанет с него только тогда, когда надо будет снова идти на работу.  Третьи с ненавистью взирают на все это. Они ненавидят эту работу, этот офис, своих коллег-дебилов и упырей, начальника-погонщика рабов, но они не могут бросить все и уйти, ведь у каждого из них недавно появился знакомый, который всегда напомнит, что у них не выплачен кредит на автомобиль, который, к тому же, уже в ремонте. Четвертые понимают, что жизнь не изменить, ведь все это полное дерьмо, и, сколько ни старайся, все равно не добиться ничего, так как начальник не оценит их рвения. Именно поэтому они не стремятся изменить мир. Куда приятнее наблюдать за тем, как два огромных негра имеют фантастическую блондинку, кричащую что-то то ли на польском, то ли на немецком, а, возможно, и на итальянском. Проглатывая накопившуюся во рту слюну, они представляют себя на их месте. Пятые перешептываются, делясь друг с другом переживаниями личного характера. Одни из них озабочены проблемами своих железных коней, другие предстоящей необходимостью сделать тяжелый выбор в магазине женской обуви или в магазине нижнего белья, а некоторые, если верить собственным ушам, столкнулись с проблемами в наиболее интимной сфере жизни.
Стоит лишь ненадолго оторваться от компьютера, бросив взгляд на происходящее вокруг, как становится ясно, что офисная жизнь, наше современное офисно-урбанистическое существование нельзя назвать иначе, чем летаргическим сном. В то время как часовая стрелка отсчитывает часы рабочего дня, затем недели, месяца и года, единственная жизнь проходит мимо так быстро и незаметно, что потом оказывается, что мы не успели сделать и сказать того, что хотелось бы, и своим предшественникам, детям мы будет неустанно говорить что-то вроде:
- Не парься, сынок, эти десять лет пролетят незаметно.
Действительно, десять школьных лет пролетели незаметно. Каждый счастлив, что наконец-то закончились эти детские годы, когда ежедневно приходилось прятать от родителей сигареты, жевать сразу пять жвачек после банки пива и неустанно ждать, когда же появится та, с которой я стану настоящим мужиком. Она обязательно появится. Только будешь ли ты ей рад, когда она возжелает тебя своим истинным существом.
Прошла уже практически треть жизни. Самая беззаботная и лишенная всяческого бремени ответственности. Треть жизни, в которой от тебя никто и ничего не требует. Достаточно полдня просидеть, болтая с другом, и, за оставшеюся половину дня, постараться не доставить родителям проблем и нежелательных встреч со стражами порядка. Теперь мы счастливы. Детство позади! Теперь надо осуществить самый важный жизненный шаг и осознать, кем быть, или иначе говоря, кем быть не стоит, чтобы не сделать жизнь сограждан еще более убогой, чем она есть. Надо поступать в университет или институт, где в течение пяти лет мы вынуждены стараться изо всех сил ублажать истеричек и дам постклимаксического периода. Они называют себя благородным словом «преподаватель», но забывают о своем, ошибочно предполагаемым ими верным, призвании преподавателя, объясняя студенту, кто он есть на самом деле. Возразить им ничего нельзя, ведь это скоропалительное решение подпортит будущее, а для некоторых станет предвестницей неизбежной встречи с человеком в зеленых штанах, зеленой куртке, зеленой шапке, с красным носом, пустотой в голове и лобовой костью толщиной с броню танка, который называет себя еще более благородно - «защитник родины». Вот она, та, с которой ты станешь настоящим мужчиной. Ты рад?
У нас с ним одна цель – Я должен стать мужчиной. Только пути разные. Концепции разные. В общем, армия в его лице сделает с нами именно то, что мы все это время хотели сделать с фантастической блондинкой на мониторе компьютера. Все аргументы о целесообразности и разумности каких-либо действий, которые по нашему глубочайшему убеждению не имеют смысла, будут неизбежно растворяться в черной пустоте его светлой головы.   
Таким образом, незаметно пролетят еще шесть лет жизни, простой жизни, в которой все понятно и совершенно ясно, что, как, куда, зачем, для чего? Пришло время работать.
Вот и работа – офис. Позади треть жизни, а я так ничего существенного и не сделал, не добился и являюсь самым примитивным планктонов в огромном океане офисного чуда.
Я смотрю на монитор, на коллег, на происходящее вокруг и стараюсь как можно лучше проникнуться всем этим, чтобы понять и всецело осознать ничтожность такой жизни. Каждый сидит, уставившись либо в монитор, либо в новый сверхсовременный гаджет, ради которого вкалывал целый месяц и который является физически ощутимой мечтой его или ее жизни. Каждый существует от вечера до вечера, когда можно отдохнуть с друзьями, посмотреть телек, провести время с семьей после долгого трудового дня на уже ставшей ненавистной работе, но зато, которая приносит ему или ей очень неплохой доход. Треть жизни мы спим, вечер проводим в свое удовольствие, а львиную долю всего времени, отведенного нам судьбой, мы проводим на работе. Львиную долю времени мы занимаемся тем, что ненавидим, презираем, что вызывает рвотные рефлексы, что надоело, достало, осточертело, и все это только ради денег, чтобы позволить себе какое-либо новое чудо современной, неумолимой машины High-tech’а. Мы занимаемся самоугнетением, самобичеванием, самоунижением, самоуничижением, что в сумме приводит к самопрезрению. Венцом жизни станет неудовлетворенность ею. Взятые на себя обязательства и ответственность, начиная от кредита и дома, заканчивая семьей и детьми, могут окончательно добить расшатанную в течение всего этого времени психику, погрузив нас в глубокую депрессию, которая подобно трясине будет медленно и мучительно засасывать нас, вовремя предупреждая все наши попытки выбраться из нее. Нашего главного врага мы создаем себе сами, мы растим его в течение всей жизни, потакая всем его капризам.
Мы формируем потребительское общество, которое в свою очередь формирует потребительское сознание. Бытие определяет сознание или наоборот. Зерно потребления, когда-то посаженное в наши головы родителями, постепенно произрастает до дерева. Мы неизбежно становимся нерешительными и неготовыми сделать судьбоносный шаг, который мог бы кардинально изменить нашу жизнь. Мы не станем очередной ступенью на пути к вершине пирамиды, дающей нам право управлять людьми, заставлять их действовать по нашему указанию и достигать немыслимого богатства. Это теплое, безмятежное течение полноводной реки. Вдоль берега раскинулись живописные леса. Безоблачное небо. Carpe diem.
Я типичный продукт сегодняшнего дня. Тем не менее, мне отчасти повезло. У меня есть маленькая комнатка вдали от всех. На ее двери надпись – Альфред Новак.
Леонард не мог не понимать, а, вероятно, и знать о вероятности того, что Новак к тому времени мог располагать достаточным компроматом на самого Леонарда, чтобы быть способным в одночасье сломать всю его жизнь. Леонард терпел его выходки, так как Новак все еще оставался его главным оружием. Рано или поздно мы становимся рабами рабов своих. Восстание неминуемо. Все же, он доверял ему, как отцы доверяют своим детям. Отцовство тяжелый груз.  Слава о Новаке распространялась как инфекционное заболевание. Его считали спасителем. Он очищал этот мир от чудовищ, то и дело забиравших человеческие жизни. Новак словно ищейка с феноменальным нюхом, находил кого угодно и где угодно. Это оружие массового поражения, созданное природой. Феномен. Гений. Леонард не мог нарадоваться на своего «сына», на свое открытие, делавшего его все более могущественным. Он понимал бесценность Новака. 
Так продолжалось долгие годы. Затем в жизни Новака является знакомство, которое все изменило. Как утверждал сам Новак, цитируя Дюранта: «Великую цивилизацию невозможно разрушить извне, пока она не разрушит себя изнутри». Руфус Риммон. Ни много ни мало чемпион мира по шахматам. Говорят, он убил совсем еще юную девушку. Вопрос лишь в том, сколько их было. Склонность к извращенным формам секса, оргиям за закрытыми дверями. Таким образом, чемпион вступил в связь с племянницей Леонарда, и все закончилось для нее очень плохо. Всплыли неприятные факты из биографии Риммона. В частности, подозрения на убийства в его родной Венгрии. Новак вывез его и спрятал так далеко, насколько это было возможно. Немедленно появилась информация об экспериментах, проводимых им на студентах. Обвинения в доведении до самоубийства, до членовредительства и так далее.  Новак вдруг стал персоной нон грата.
Досье было напичкано информацией о поисках, о бесконечно менявшихся местоположениях. Фотографии, главным образом, Новака. Риммон нигде не был запечатлен. Лишь несколько газетных фотографий еще молодого Риммона во времена, когда он был чемпионом мира. Он был лишен своего звания, так как отказался защищать свой титул. Много написано про то, что он свихнулся, став отшельником и исчезнув в неизвестном направлении. Все мы сходим с ума.
То и дело я натыкаюсь на имя некоего Грегора Майна. Информации о нем в досье нет. Видимо, в том нет необходимости. Так тому и быть. Это в духе Леонарда и его комитета. Ты не должен знать больше того, что Леонард вверяет тебе. За темной пеленой, что не пропускает свет, скрываются мотивы, которые лучше на свет не выводить.
- Прошу внимания, коллеги!
В каждой компании есть человек, которому, наверняка, платят за то, чтобы он ходил по коридорам и заглядывал к каждому в офис, словно он кого-то ищет. Вместе с этим, он непременно должен отвлечь всех от работы с очередным объявлением.
- Наша компания организовывает корпоративный поход в театр!
Сколько радости и энтузиазма в ее словах. Мне жаль ее. Она не может не заметить, что достал всех и вся своими объявлениями. Никому не интересен театр и спектакли.
- Медея!
Кто-то спросил ее о чем-то. Она что-то ответила. Вот и все. Такова сущность этой жизни. Что-то о чем-то. Офис-менеджер. Она периодически делает объявления о новой корпоративной турпоездке, о важном мероприятии или о том, что в туалете сегодня нет горячей воды. Когда ее брали на работу, от нее требовалось высшее образование и знание как минимум одного иностранного языка.
«Вам сообщение».
Открываю файл, пришедший по почте. Таблица, сделанная в Excel. Шестьдесят тысяч строчек технических терминов с последующими цифровыми и буквенными кодами. Я очень поторопился, назвав эти наборы профессионализмов, жаргонизмов и просто взятых из ниоткуда слов, техническим терминами. Составитель этого документа устал уже в самом начале и решил сокращать слова, создавая акронимы, аббревиатуры и просто непонятные соития из слов. 11 543. До конца документа мне осталось всего лишь чуть менее пятидесяти тысяч. Обреченной рукой берусь за мышку и выполняю операцию, являющуюся фундаментальной для каждого менеджера - «Copy - Paste». При этом, я, разумеется, не забываю делать поправки в цифровых и буквенных кодах. Уже через десять минут я незаметно превращаюсь в бледного парня с пустым взглядом, зафиксированном на мониторе. Я неподвижен как монитор. Он в моих глазах, он в моих очках. Они, между прочим, антибликовые. Я могу быть спокоен за зрение в старости. Наверное, только за него и могу быть спокойным. Правая рука подобна механизму робота. Движение влево, указательным пальцем зажимаю левую кнопку мыши, движение вправо, нажимаю правую кнопку мыши, выбираю «Copy», движение вправо, зажимаю правую кнопку мыши, выбираю «Paste». Пустота во взгляде. Я погружен в себя, я утонул в себе. Я выполняю основополагающие операции. Вместе с этим, могу позволить себе полностью отвлечься от них, самое главное – менять цифровой и буквенный код. Голова наполняется различными мыслями: неужели это есть моя жизнь? неужели я обречен на это? Неужели я ни на что более не способен, кроме этого? Неужели я столько сил приложил, изучая иностранные языки в университете, чтобы выполнять операцию «Copy - Paste»?. После каждой мысли о безысходности и бессмысленности такого существования, возникают мысли эротического характера.
Строчка за строчкой, код за кодом. Невольные проклятия составителя. Я занимаюсь не переводом, а декриптологией. Женщины за соседними столами не устают от бесперебойных разговоров. За день они успеют обсудить все, начиная от жилищно-коммунальных проблем, заканчивая восхищением самостоятельности своих детей, уже способных без мамы надеть носки. Их челюстные мышцы, должно быть, требуют столько же калорий, что и вся мышечная система спортсмена-олимпийца, интенсивно готовящегося к этапу мирового чемпионата.
Постепенно таблица затягивает все пространство перед глазами. Уже через пять-шесть минут я не вижу ничего, кроме монитора и таблицы, по которой вверх-вниз бегают непонятные соития слов и буквенные коды.  Надо попить воды. Когда же обед! Неужели к этому двигалась эволюция? Неужели это и есть та цивилизация, являющаяся пределом развития любой культуры? Воистину Шпенглер знал, о чем писал. Меня поражает, шокирует эта бесперспективная цивилизация. Маленькая стрелочка бегает по монитору вправо-влево, вверх-вниз. Таблица неторопливо выплывает из нижнего века и поднимается к верхнему, заполняя уголки глаз. Сетка покрывает сетчатку и роговицу. Паук распутывает клубок липкой ткани, бегая по глазу из угла в угол, натягивая нити, создавая клеточки и ячейки, укладывая в них акронимы и цифры. Маленькими лапками он незаметно перебирает по белку глаза, иногда нагло забегая на зрачок. Безустанно работает паук. Его нити продолжают расти, клубок становится больше, паук бегает быстрее. Липкая паутина заметно потяжелела. Таблица течет снизу-вверх. Ячейки, наполненные кодами, сменяют друг друга. Каждая буква и цифра становятся тяжелее. Кровь наполняет сосуды головного мозга, выдавливая их наружу. Надо попить воды. Перед глазами появляются образы женщин, в черном, красном белье, чаще всего без белья. Они садятся передо мной на стол, отвлекая меня от работы своими прелестями. Но вместо нее, от работы отвлекают разговоры справа от меня. Забеременевшая сотрудница отдела кадров, хотя кто ее знает, может просто растолстела, да и разве важно это по сравнению с неисправным чайником, выключающимся от перегревания. Дело в накипи на нагревательном элементе. Кроме того, у ребенка день рождения скоро, а у его одноклассника зуб выпал, при всем при том, что дочка у подруги очень способная, учится в музыкальной школе и даже на улицу сама собирается. Все бы хорошо, но кот ободрал обои за журнальным столиком, а свекровь свитер вяжет, тогда, как муж чехлы купил на сиденья. Тут из отдела упаковки звонили, у них три мотка скотча осталось, но это уже не важно, потому что им еще десять коробок нового привезли. Что я здесь делаю? Как же я устал! Как же я измотан этими беспрестанными разговорами и таблицей!
Девушка в синей униформе. Клининг менеджер. Когда она заходит, я слышу мольбы цветов к Всевышнему. В руках то ли аэрозоль, то ли средство для стекол, то ли средство, предотвращающее появление пыли в ближайшую пару лет. Она выполняет свою работу на совесть. Даже утром чувствуется запах аэрозоля, которым она обрабатывала оргтехнику еще вчера. Цветы испытывают невероятный стресс. Природа наградила их способностью процветать и, вместе с этим, делать воздух чище, но человек в очередной раз превзошел природу. Средства от пыли, для стекол, для создания уютной атмосферы. Благодаря им ни один микроб не заведется в офисе, никогда и нигде не будет пыли, за исключением, конечно, моего монитора, на нем пыль есть всегда, а стекла будут такими чистыми и прозрачными, что через них можно следить за образованием черных точек на солнце. Пол она помоет тоже со специальным средством. Иначе невозможно же! Пол такой чистый, что на нем можно операции проводить.
Перед глазами нескончаемое движение таблицы. Неужели я обречен на это?
Открывается дверь. Нет, это не тот парень, которому платят за то, чтобы он открывал двери и заглядывал в кабинет, будто он ищет кого-то, через мгновение вновь закрывая дверь. Это презентабельно одетый мужчина лет сорока. Аккуратно уложенные волосы. Он моет голову каждый день. Он бреется каждый день. У него нет татуировок и бакенбардов. Он тоже носит антибликовые очки и.. Простите! Это я тоже ношу антибликовые очки. Женщины здороваются с ним, мило улыбаясь в надежде, что скажет им какую-нибудь пошлость, замученную временем, которую они, разумеется, воспримут как утонченный комплимент. Он, осознавая собственную неотразимость, уверен в себе, как и положено альфа-самцу. Он улыбается им в ответ и не менее мило приветствует «милых дам». Он так мил и приятен, что я начинаю жалеть, что я не женщина и не могу претендовать на него. Кольцо на безымянном пальце. Конечно! Иначе не объяснить его укладку, побритость, выглаженные брюки и рубашку, галстук, подходящий цветовой гамме костюма. На его фоне я кажусь милитаристом-женоненавистником, жаждущим мирового хаоса и убийств детей. Я не помню, как его зовут, кто он такой, но он всегда приносит мне документы на перевод. Эти женщины вокруг готовы терпеть мое присутствие, только бы он приходил чаще и говорил им пошлости, от которых они таяли и млели. Идеальный мужчина. Его жена его не достойна, кем бы она ни была. Он, непременно, элегантно садится в «Mercedes-Benz» и под стать любому, уважающему себя денди, с шармом выходит из него, бросая взгляд на «Longines». Возможно даже и не один раз. Он проверяет, нет ли пропущенных вызовов на I-phone от «Apple», и марширует подобно нацистскому генералу к входу в здание, ослепляя всех блеском дорогих туфель и, конечно, улыбкой.  Жену он водит исключительно в рестораны, она, должно быть, до сих пор не понимает, зачем ей кухня. Ночью он не дает ей покоя, занимаясь с ней сексом раз шесть-семь, засыпает только под утро, на работе выглядит так, словно спал десять часов. Никому не придет в голову, особенно этим женщинам, тающих от его пошлостей и испытывающих оргазм от его «Здравствуйте, милые дамы», что он никак не может выгодно продать свою «Toyota». К жене он так же равнодушен, как шахтер, выколачивающий отбойным молотком уголь из земли, к проблемам взаимоотношений героев мыльной оперы. Ко всему вышеперечисленному, уже пять лет его не оставляет в покое нестабильная эрекция.
Он кладет мне на стол документы и незамедлительно удаляется, притягивая страстные взгляды женщин.
Пение птичек заливает уши. Я несчастен, но все же доволен, ведь мое счастье в моем мешке. Возможно, сейчас я бесполезен, но все станет другим, когда изменится будущее. Так думает каждый. Это мысли здорового человека, которому суждено стать больным. Больной улыбнется мне и скажет, что меня ждет хорошее будущее. Он не хочет страдать в одиночестве.
Он закрыл за собой дверь. Надежда дамочек уплыла по коридору. Я не могу, я же замужем. Я не могу, я не должен, я же женат. Мне нужна связь. Я хочу сойти с ума, но без последствий. Они много глубже и страшнее, чем мы предполагаем. Женщины возвращаются к работе. Молчание вступило в свои права. Каждая из них задумалась о долге и чести, о семье и себе, о счастье и бремени, о настоящем и будущем, когда они перестанут быть бесполезными, когда счастье сменится довольством и не нужна будет большая сумка для самого необходимого.
Таблица образует шар вокруг меня. Шар из белых ячеек с буквенными и цифровыми кодами. Сухость в воздухе. Мониторы сушат воздух. Взгляд устремлен в монитор. Безотрывность в глазах, беспрерывность в движениях. Паук плетет сеть с бегающими цифрами, бегая вокруг меня. Copy –Paste.
12:30. Обеденный перерыв. Вздохи облегчения. Entspannung. Мониторы гаснут как окна квартир поздней ночью. Один за другим. Помещения опустошаются.  Пробуждение. Момент глубокого вдоха, пребывающего в летаргическом сне. Вокруг раздается смех. Веселье овладело всеми. Увеличенная модель муравейника. Сотни людей устремились в столовую. Запах свежести развевается ветром, одурманивает каждого. Вышедшие из душных офисов жадно глотают воздух свежести и свободы. Они устремляют взоры к небу, к облакам, к солнцу. Мы дети природы. Как бы ни были проникнуты наши головы успехом и эгоизмом, мы выражаем свое почтение небу, признавая его превосходство над нами. Ничего более не остается нам, как смотреть в небесную голубизну, осознавая, что края нет у неба. Оно вечно, оно бесконечно. Воздух наполняет легкие свежестью. Ощущение прохлады бежит по трахее и бронхам. Кровь разносит его по организму. Клетки наполняются жизнью.
Я вдруг подумал о толпах людей, спускавшихся одним давним днем в метро. Перегруженные эскалаторы с трудом справлялись с бесконечным потоком. Ни о чем не думая, ни о чем не подозревая, они болтали ни о чем, захлебываясь эмоциями и смехом. В спешке, не обращая друг на друга внимания, они заполняли вагоны поезда, не позволяя дверям закрыться. Одни не могли оторвать глаз от книжки, другие предавались мечтаниям, слушая музыку, вырывавшуюся из наушников. Планы, планы, планы. Сегодня у меня родится сын, сегодня я получу работу и, наконец, сделаю предложение девушке, сегодня я поеду загород, мне пришло время отдохнуть. Погруженные в мысли и шум подземки они вдыхали невидимое и неощутимое. Грудь сожмет тисками, шею стянет железными руками, тошнота, рвота. Они будут падать на колени, закрывая лица руками, хватаясь за шею и грудь. Крики о помощи, мольбы к всевышнему, попытки надышаться, жадное глотание воздуха, суета, хаос, паника, слезы, истерика. Упавший на пол устремит взор вверх…Зарин наполнил его легкие. Что он успел? Что бы он сказал? Сейчас он хочет видеть небо, но видит лишь потолок вагона и сходящих с ума людей, неспособных найти убежище в зариновом аду. Сын не увидит отца, работу получит кто-то другой, девушка будет долго ждать.
Наконец, последнее, совсем недавно раскрытое, местоположение Новака  - деревня К. В деле был отдельно сформированный отчет на предмет этого поселения. Не указано кто составлял отчет, да и, в общем-то, это не имело значения. Именно поэтому это дело так долго просто собирало пыль. Леонард спохватился лишь, когда получил информацию по местоположению. Теперь это дело передо мной. Снимки со спутника. Но просто попасть туда - мало, мне нужно найти Новака. Согласно отчету, это было крайне трудно, потому что это деревня, как оказалось, не что иное, как мать его, ад на земле, где все крутится вокруг свихнувшегося психиатра и, предположительно, такого же отмороженного бывшего чемпиона мира по шахматам. Мне уже приходилось слышать о том, что этот самый Новак сошел с ума, бросил все и покинул в стану в неизвестном направлении. Видимо, я читал об этом в газете.
Мысли о Новаке смешались с хронической усталостью. Бывает, я не могу вспомнить, как я пришел домой или что ел на обед. Внезапно я пробуждаюсь среди людей и не понимаю, где я и для чего. Я стоял в очереди, ставил пластиковые тарелки на поднос. Внезапно я вспомнил статью в интернете, где шла речь о свихнувшемся чемпионе мира по шахматам.  Тогда я не обратил внимания на имя того чемпиона. Видимо, это и был Риммон. Смотрю на мир со своей перспективы. Все сходят  с ума, кроме этих людей вокруг меня. Будто, все они - роботы - андроиды. Все как один. Говорят одинаково, выглядят одинаково, ведут себя одинаково, кроме нее.  Не могу оторвать глаз от нее. Почему она так притягивает меня. В ней нет ничего особенного. Большие голубые глаза, такие можно часто встретить, очаровательная улыбка, у красивых девушек улыбка всегда очаровательна, аккуратно уложенные волосы, многие посещают салоны красоты, изящные, ухоженные ручки, утонченные пальчики, это тоже не редкость. Она жизнерадостна, она светится от счастья, но ведь это не повод восхищаться человеком. Почему же она так притягивает меня? Не могу оторвать глаз от ее тела, ее изгибов, ее движений, ее, кажущихся идеальными, пропорций. Ее вкус кажется мне совершенным, хотя ничего уникального в ее внешнем виде нет. Почему я хочу сидеть именно в том месте, с которого ее лучше всего видно. Я боюсь услышать, о чем она говорит. Боюсь разочароваться в ней. Возможно, она скажет глупость, которая испортит все впечатление о ней. Я боюсь разочароваться в ней. По непонятным причинам, она кажется мне совершенной. Она мой идеал. Я не помню, что ставил на поднос, как шел к столу, что ел в первую очередь, что во вторую, что вообще ел, теперь я не помню даже ленивого ковыряния вилкой. Все это время я поглощен ею. Ни на мгновение я не потерял ее из виду, ни на мгновение не оторвал взгляда от нее. Она всецело забирает меня, притягивает мое внимание, и я забываю про все. Я не могу сказать, ел ли я. Она не совершенна, не уникальна, но я без остатка потерялся в ней, растворился в ней, как дождь исчезает в реке. Ее несовершенство кажется мне прелестным, но я все еще боюсь разочароваться в ней.  Отчего же боюсь я этого, если уникальной ее делают ее недостатки? Боюсь услышать, о чем она говорит. Вдруг она скажет глупость. Ее голос не может быть противен. Более того, ее голос должен быть приятным как музыка Бетховена, как шум дождя в лесу, как теплое дуновение ветра. Может быть она молчалива? Возможно. Она молчалива, потому что она загадочна и абсолютно неизвестна мне. В ней скрывается загадка. Fabelhaft. Marchenhaft. Каков же ее запах? Это не могут быть духи офисных дам, сильные и приторные, шлейф после которых обжигает слизистую носа и покрывает язык до самого корня. Это, несомненно, утонченный запах. Еле уловимый, незабываемый, но…, к сожалению, он смешается с сотней других ароматов, которые сделают его таким же ужасным и отталкивающим. Лучше всего ее запах ощутим на теплом ветру, доносящим ее дыхание до меня. Я совершенно не испытываю сексуального желания к ней, хотя она довольно таки сексуальна. Я боюсь разочарования. Все в ней великолепно, нет сомнений в том, что голос ее не менее прекрасен, чем она сама, но я боюсь разочарования.
Уже в офисе я думал над этой боязнью разочарования, искал истоки, причины. Вероятно, я слишком разочарован в людях, слишком сильно обусловлено мизантропией мое восприятие человека. Я не люблю людей, но она, несмотря на то, что ничем не уникальна, не особенно, не вызывает во мне привычную враждебность. Наблюдая за ней, я забываю про себя, про всевозможные неудобства, окружающие меня и вызывающие во мне крайнее негодование. Она единственная во всем  муравейнике, к кому я не только не враждебен, но и испытываю самые светлые и возвышенные чувства, не подкрепленные сексуальным желанием. Может быть, это и есть причина моей боязни разочароваться в ней. Все же, я нашел в своем мире единственного человека, которого не презираю, и, вероятно, люблю, оттого разочарование в ней стало бы вдвойне, втройне невыносимым для меня. Увидеть оазис посреди пустыне, бежать к нему, запутываясь в ногах и падая на раскаленный песок, залетающий в рот, в нос, в глаза, в уши, в волосы, но я не обращаю на это внимание, потому что все это мелочи, ведь еще чуть-чуть и я почувствую запах травы, пальм, прохладный ветерок в тени и, разумеется, напьюсь воды. Я упаду в источник и буду пить, пока меня не вырвет. Я лягу на дно и буду смотреть на раскаленное, голубое небо сквозь призму прозрачной, удивительно чистой воды. Я преодолеваю бархан за барханом, а оазис не становится ближе. Еще полчаса я буду бежать вперед, еще полчаса будет жить надежда в умирающем теле. В конце концов, я упаду на колени, преклонив голову пред судьбой, и … смирюсь с тем, что мое пристанище именно здесь, посреди песков. Более нет у меня сил, я иссох. Я раб своей мизантропической категоричности. Я не позволяю себе видеть в ней уникальность, не признавая уникальности в человеке, не позволяю себе, видеть ее особенной, не признавая возможности для человека быть особенным. Человек движим низменными инстинктами, пытаясь приспособиться к окружающей среде и обществу, забывая при этом про нечто более важное, чем ранг, чин, положение, мнение. Я забыл про все, взглянув на нее, я не думал о ее сексуальности, взглянув на нее. Я назвал ее своим совершенством, не признав в ней уникальности. Я способен любить! Неужели она может быть такой же, как и все остальные, стремящиеся окружить себя комфортом и роскошью, показать свою значительность, квази-значительность, остальным, указав им на свое состоятельное положение. Этого не может быть. Верю в то, чего хочу, ожидаю того, чего боюсь. Я наблюдаю за работой художника-графика. Он искусно орудует карандашом, создавая характерные портреты людей, изображая каждую морщинку на их лице. Одним лишь серым карандашом ему удается передать эмоции и чувства, сосредоточенность и потерянность. Я наблюдаю за истинным искусством, за созданием, за процессом. Разве испытываю при этом сексуальное влечение или наплыв перверсивных мыслей? Нет. Я погружен в чистое созерцание, наслаждаясь искусством. Она пред моими глазами. Ее большие, голубые, бездонные глаза, ее улыбка. Я представляю ее, не испытывая влечения. Она подобна работе графика. Я забываю про все, наблюдая за ней и работой графика. Я пуст и легок, я воодушевлен и фрустрирован, не готов ни к чему и всецело сосредоточен на ней, на работе над портретом. Я не вижу своего презрения, я не чувствую ненависти, свободен от гнева и негодования. Perversit;tlosigkeit. Promisquit;tlosigkeit. Я не слышу разговоров коллег, не вижу таблицы с бесконечными буквенно-цифровыми кодами, не чувствую стойкого запаха аэрозоля и навязчивых ароматов парфюмов. Я сплю с открытыми глазами. Я в летаргическом сне. Я лежу без чувств. Я слеп и глух. Я парализован мыслями о ней. Я представляю, как график создает ее портрет, прорисовывая каждую деталь ее лица. Мои глаза рисуют ее талантливой рукой графика. Она становится уникальной, не будучи таковой. Я не чувствую ни голода, ни усталости, ни раздражения, при этом я невероятно сконцентрирован на портрете. Нежно, словно рукой по ее лицу, провожу карандашом по бумаге. О чем она думает? О чем переживает? Я представляю ее эмоции и чувства, создавая их на портрете. Каждый штрих становится особенным, приобретая ее характер, ее форму, ее мысли, услышанные мною.
Щелчок замка. Это вновь сладострастный красавец, гроза женщин, сердцеед, в миру – неудачник, не знающий, как бы выгоднее загнать свою старенькую японскую ласточку. В этот раз он пришел забрать перевод. Не помню, когда я успел перевести его, но, к моему собственному удивлению, он был готов. Вновь эти дешевые заигрывания и хихиканье. Чему эти люди могут научить своих детей! Они вернули меня на землю, вырвав из размышлений. Жизнь вернулась ко мне вместе с этими любителями пошлых намеков и сладких булочек с чаем. Чайник уже кипит, дым интенсивно вырывается из него. Началось движение и шуршание пакетиками. Меня окружает отвратительное сюрпание и чавкание. Я не могу более думать о ней. Она улетела от меня, точнее ее вырвали из моей головы эти вечно голодные и глупые «коллеги». Меня разрывает крик негодования. На какое-то время я был счастлив, я забылся в себе, я не видел и не слышал их, но они подобно полчищам крыс, голодных и бескомпромиссных, норовят вторгнуться на незаселенную территорию, провозгласить свое присутствие. Непонятные слова, доносящиеся из набитых ртов. Какие-то звуки, попытки нечто произнести, хохот. Одна из них, конечно же, подавится пирожком, пытаясь проглотить его одним разом, затолкнуть его в себя. Она покраснеет как томат, и безумными глазами будет вопрошать о помощи, не в силах что-либо произнести, кашляя и задыхаясь. Одна из них, не в силах доесть оставшийся пирожок, предложит его мне. Маленькие, толстые, в блестящем на свету жире, неуклюжие пальцы, похожие на сардельки, вцепятся в оставшийся пирожок, и она протянет его мне со словами: «Хочешь пирожок». Я, сдержав рвотные позывы, улыбнусь и отвечу: «Нет, спасибо большое», вместо того, чтобы взять этот пирожок, подскочить к ней, схватить ее за горло и с криком «Сдохни, жирная тварь» затолкать его ей в горло. Я пытаюсь вернуться к мыслям о ней, о той, чей портрет я рисовал рукой талантливого графика, но, к сожалению, я не могу сосредоточиться. О ней я могу думать, когда гнев и ненависть покидают меня, когда я пуст и покинут инстинктами, когда ничто не отвлекает меня.
Эта таблица, словно насекомоядный цветок, поджидала меня, когда я вновь вернусь назад и сяду на его листик. Молниеносным движением это растительный хищник захлопнет клешни и убьет меня ядом, растворит и поглотит. Я медленно, в течение нескольких часов, расплывусь по всем его клеточкам, став его частью, став им, поедая себе подобных. Таблица немедленно подавила меня, заставила встать на колени, заставила признаться в беспомощности пред безграничным морем ячеек, заполненных буквенно-цифровыми кодами. Начав высасывать из меня жизнь утром, она заканчивает вечеров в каннибалической агонии. Монитор мелькает, гипнотизируя.
Big brother is watching you.
Голова напоминает о себе. Рождение боли в правой половине. Маленькое ядрышко начинает разрастаться, набухать, наполняясь болью. Сдавливает весок, налегает на глаз, словно пытаясь выдавить его наружу. Отдает в зубы, разносится по правой половине, оставляя левую нетронутой. Это из коварства. Мигрень умна и беспощадна. Разве была бы эта боль также невыносима, если бы распространялась по всей голове? Нет! Мигрень создает контраст между больным и здоровым, инфицированным и здоровым, между задохнувшимся и наслаждающимся свежим воздухом. Подобно дикому, кровожадному палачу, она схватит сосуд, сожмет его, что есть мочи и будет тянуть из стороны в сторону, пытаясь разорвать его, потом отпустит и примется за другой, терзая голову в экстазе. Садизм. Скручивания, растяжения, сдавливания, тычки, пинки, удушение, обжигающие удары прутом, порезы и рассечения. Она наслаждается, причиняя мне боль. Захлебываясь в моей крови, в моих мучениях, она будет продолжать, пока я не закрою глаза, не закрою уши, не приму таблетку и не забудусь во сне. Движение влево, указательным пальцем зажимаю левую кнопку мыши, движение вправо, нажимаю правую кнопку мыши, выбираю «Copy», движение вправо, зажимаю правую кнопку мыши, выбираю «Paste». Пустота во взгляде. Что же еще может там быть! Не может быть жизнь там, где ее нет!
17:25. Закрываю документы, файлы, словари. Сворачиваю работу. Жму на красную кнопку с кружочком и палочкой. Встаю с удобного стула. Придвигаю его к столу. Гаснет свет. Поворот ключа. Щелчок. Кабинеты и коридоры стремительно пустеют. Мысли, планы, намерения сотен людей перемешиваются в едином потоке, в котором никто никого не замечает. Среди устремленных и полных жизни глаз можно встретить пустой взгляд вперед. О чем думает эта женщина? Где сейчас этот мужчина, безучастно смотрящий вниз перед собой? Они равнодушны к толпе, к сотням стремящихся, но они поглощены этим течением, они смешались с ним, став им. Они останутся незаметными, потому что они стали стремящимися. Толпу окрестили безучастной. Отчего? В ней нет сочувствия, нет понимания, нет эмпатии, нет тишины и покоя. Лишь суета и стремление вперед, лишающее возможности созерцания момента. В беспрерывном потоке лица кажутся смазанными. Вместе с лицами смазывается индивидуальность. Момент жизни стирается.
Я предвкушаю насыщенный вечер. Вновь разбитые надежды. Неоправданные ожидания. Когда в отношениях людей не достает ясности, непременно наступит момент, когда один вынужден слушать плач другого. Рано или поздно мы должны прийти к понимаю того, что иной раз жестокость необходима во избежание еще большей жестокости.














ЛЮДИ БЕЗ ПРОШЛОГО

Он звезды видел там, где я лишь мрак,
стихи читал, а я и букв не находил,
тогда ему хомут накинул и в клетку посадил,
и прокричал, как цезарь, да будет так!

Собственно говоря, в это дело меня впутал мой хороший знакомый, журналист местной газеты. По его собственному признанию, от этого материала он изначально не ждал ничего особенного. Столь желанный эффект разорвавшейся бомбы статья о человеке, неожиданно потерявшем память, конечно, не произвела бы. Типичной амнезией сегодня никого не удивить. По его словам, сначала он не имел ни малейшего желания писать об этом, потому что в результате получилась бы статья, которую, как правило, читатель перелистывает в поисках материала поинтереснее. 
В масштабах личности, разумеется, амнезия имеет катастрофические последствия, буквально всеразрушительные. Еще при жизни личность, если можно так сказать, умирает. Она не узнает саму себя. Жизнь ей знакома как коллаж кадров, никаким образом между собой не связанными ни логически, ни хронологически. Как бы то ни было, мне нужно было сдать статью. История о несчастном, утратившем память, была лучшим из имеющихся материалов. Мужчина не мог ничего рассказать о себе, словно сегодняшний день был для него первым. Страшно сказать, но это обыденность в глазах читателя. Так вот, он не мог назвать даже собственного имени, но ситуацию спасало то, что этот мужчина никому неизвестным образом вернулся домой. Как он добрался, как нашел дорогу, каким образом ему удалось вспомнить, где он живет — все эти вопросы так и оставались загадкой. Родственники утешают себя и этой мелочью, мол, и ладно, главное же, вернулся. Согласен. Единственное, что их смущало, это Ольв. Собственно говоря, инициатор появления моего друга в доме пропавшего, сестра мужчины, рассказала, что с его возвращения прошла уже неделя. За это время он так и не вспомнил ни своего имени, ни кого-либо из близких, но при этом он периодически повторяет это имя Ольв. Сначала никто не мог разобрать, что такое или кто такой этот Ольв, но сестре несчастного все же удалось вытянуть из него мало-мальски приемлемое объяснение неизвестного феномена.
Ольв, - рассказывает мне мой друг со слов сестры пропавшего, - насколько я понимаю, это некий вождь, человек, который управляет какой-то организацией.
Далее она поделилась своими предположениями или даже опасениями на предмет того, что в этих краях имеет место быть страшное явление, известное нам как секта. Порядка трех месяцев назад мужчина пропал. Все подобные случаи одинаковы. Он вышел из дома на работу и не вернулся к вечеру. Его жена позвонила на его работу, но, как оказалось, там его в тот день не было. Конечно, она подняла шум, опасаясь, прежде всего, что благоверный последовал по скользкой дорожке и завел себе «бабу на стороне». На дворе ночь, а мужа все не было. Решили дождаться следующего дня, мол, напился, к утру вернется. Утром он, разумеется, домой не вернулся. Жена еще раз позвонила на работу. Томный голос из трубки известил ее о том, что муж ее уже второй день отсутствует на работе. В какой-то момент ситуация стала критической. Поясню. Статус ситуации меняется, когда в глазах жены ненависть и гнев сменяются ужасом и страхом. Не прошло и минуты, как жена пропавшего поспешила собраться и отправилась писать заявление о пропаже человека, в глубине души, надеясь, что непутевый все же напился. Через несколько дней, она уже сокрушалась, что лучше бы он бабу себе завел. Неделя за неделей, а вестей все не было. За это время, активная фаза поисков сменилась исключительно ориентировками на столбах и заборах. Таким образом, оставалось лишь надеяться и на господа уповать, чем в обще-то все, включая розыскные структуры, и занимались. Можно сказать, что история все же имеет счастливый конец. Примерно через три месяца после дня пропажи, раздается дверной звонок. Дверь открыла сестра пропавшего, уже месяц как проживающая с его женой, в силу того, что последняя находится в состоянии крайнего отчаяния и нуждается в помощи и моральной поддержке. На пороге — муж и брат. Радости, само собой, границ нет. Все радовались так сильно, что даже не сразу поняли, что вернувшийся никого, абсолютно никого не узнает. Таким образом, радость сменяется крайней обеспокоенностью. Мужчина не узнает ни жену, ни ребенка, ни сестру, вообще никого. К тому же, он просто-напросто не может назвать собственного имени. К небольшому облегчению, оказалось, что он все же не утратил социальных навыков и, в общем и целом, не несет никакой опасности окружающим. Сестра, как я уже упоминал, явилась инициатором, призвав моего друга к необходимости проведения журналистского расследования, в чем он, конечно, как человек исключительных намерений, не мог ей отказать. Вместе с этим, он понимал сложность ситуации. Вытянуть хоть что-то из человека, который не помнит ни себя и ничего вокруг, было бы, мягко говоря, непросто. В результате он обратился ко мне за помощью, как специалиста, владеющего гипнозом, а значит, способного добиться продвижения по делу.
Собственно говоря, я в доме пропавшего сижу прямо перед ним и одновременно слушаю рассказ его сестры о некоем Ольве.
Что, конечно, не могло не броситься в глаза, так это реакция мужчины на слово «Ольв». Речь шла о некоем вожде. Оставалось совершенно неясным о каком вожде, какого культа или секты. Присутствовать при сеансе гипноза я разрешил моему другу и сестре мужчины только при условии соблюдения строжайшей тишины. Он мог слышать лишь меня. Кроме того, мне пришлось пойти на хитрость, чтобы заслужить хоть небольшое доверие мужчины. Еще во время нашей первой встречи, я обратил внимание на то, что из всего несвязанного рассказа несчастного, логичной мне показалась лишь идея прошлых жизней. Якобы, все мы уже жили в этом мире, но в иных телах, ибо тело есть лишь оболочка. Таким образом, я вынужден был согласиться с ним, более того, поддержать его сенсорный опыт моим собственным переживанием, которое, конечно же, было вымышленным, но мне необходимо было завоевать доверие. Не войдя к нему в доверие, у меня могли бы возникнуть серьезные проблемы с вводом этого мужчины в состояние гипноза.
Расскажи мне об Ольве, - велел я ему, когда он был уже в состоянии глубокого транса.
Его пальцы стала сводить легкая судорога. Затем судорога охватила кисть. Он стал совершать резкие движения пальцами: то сгибать их судорожно, то так же разгибать, выпрямляя полностью.
Ольв, - произнес он, - исцелит, Ольв спасет, Ольв направит, Ольв поможет обрести себя. Ольв говорит со мной, - мужчина говорил медленно, словно предстал перед этим самым Ольвом и подбирал слова, - его глаза освещают тьму, своей рукой он ведет меня сквозь мрак. Ольв говорит обо мне, он ведет меня во тьму. Мы идем. Он несет меня на руках. Там небо без звезд. Я вижу только его глаза, я слышу только его голос. Ольв несет меня далеко, далеко, далеко. Ольв говорит об обретении. Ольв говорит, я потерял себя, но Ольв поможет мне обрести себя вновь.
- Почему ты потерял себя?
Это люди. Они лишили меня моей сути. Они сделали меня своим. Ольв говорит, что все мы уникальны по своей природе, но люди всегда стремятся упростить нашу всеобъемлющую сущность, сделав нас себе подобными. Ольв говорит, что поможет мне обрести себя. Ольв говорит, что поможет мне освободиться от плена людей. Ольв говорит, он снимет с меня эти оковы. Ольв ведет меня.
- Куда Ольв ведет тебя?
Сквозь время и пространство. Ольв говорит из тьмы. Я вижу только глаза его. Он несет меня на руках. Я вижу большой корабль. Ольв рассказывает мне обо мне. Он открывает мне меня. Я вижу себя иным с другим руками и другим одеянием. Ольв показывает мне небо. Там нет облаков. Ольв показывает мне море. Волны. Потом Он уносит меня во тьму. Ольв показывает мне новые земли. Там индейцы. Почему-то я ненавижу их. Я хочу их убивать. Ольв открывает мне мое предназначение. Новые земли принадлежат мне. Так говорит Ольв.
- Ты путешествуешь во времени?
О да, но не я путешествую. Ольв ведет меня. Ольв говорит, что для моей души нет границ времени. Я могу быть везде и всегда. Ольв научит меня. Ольв научит меня летать сквозь пространство и время.
Он рассказывал и рассказывал о новых землях и об учении Ольва о безвременье. Мне все стало ясно. Речь шла об гипнотизере. Некто, известный нам как Ольв, вводит людей в гипноз. Обычный на первый взгляд случай, оказался весьма любопытным. Главный образом, любопытство вызывали не бесконечные ведения мужчины, превозносящего Ольва до небес, обожествляющего его и его учение о прошлых жизнях, а именно сам Ольв, точнее его феноменальные гипнотические способности. Через три дня работы с пациентом, я стал понимать, что дело нам приходится иметь не с обычным жуликом, владеющим гипнозом и обманов забирающим у людей деньги на вокзалах, а с весьма и весьма серьезным специалистом. Разумеется, о результатах время от времени осведомлялся и следователь, приставленный к нам с целью разработки версии о деятельности предполагаемой сектантской общины. Мне, признаться, казалась смешной и нелепой его работа. Все, что его интересовало — это имена, явки, адреса и тому подобная информация. Мне лишь приходилось докладывать ему об отсутствии конкретной информации, наталкиваясь лишь на его непонимание и причитания на предмет того, что я мог бы работать немного более эффективно, так как такими шажками мы нескоро должны были выйти на след злостного правонарушителя. Не смешно ли? Клоун. Личность Ольва лишь начинала обрастать вокруг меня. Тогда я этого не замечал. Такое случается, когда проваливаешься в работу с головой и забываешь поесть и поспать иной раз. Я спрашивал пациента о требованиях или каких-либо прошениях, высказываемых Ольвом, пытаясь выудить какую-либо информацию, касающуюся деятельности предполагаемой секты. Совершенно обычная практика выуживания материальных ценностей из потенциальной жертвы. Они вводят в гипноз, сводят с ума и забирают все. Ольв. Он нет. В трансе мужчина рассказывал мне, что единственное, чего требовал Ольв, это забыть то, кем мы были в этой жизни до того, как пришли к нему.
 - Мы? Вас было много?
 - Много, - сказал он, - это деревня.
 - Вы жили в деревне? Что за деревня? Где она?
 - Я не знаю, где она. Нас там много. Далеко за лесом. Мы работаем днем, а вечером Ольв говорит нам о нас.
В какой-то момент я спросил его имя, но мужчина так и не ответил мне, сказав, что совершенно не знает его больше, так как Ольв говорил о необходимости забыть свои имена, ибо они не имеют никакого значения с точки зрения нашей духовной индивидуальности. Я только и слышу: «Ольв говорит».
Тем временем, они стали искать деревню, в которой действовала секта. С одной стороны, я очень не хотел, чтобы они нашли ее. Они разрушили бы ее уникальность. Эта деревня, как казалось мне, была исключительным опытом. В ней происходило нечто неподвластное простым объяснениям. Некий Ольв исчез бы навсегда, независимо от того, был бы он арестован или нет. Его личность угасла бы в спертом воздухе тюремных камер. Я боялся, да, именно боялся смерти феномена. Духовной смерти. С другой стороны, я хотел, чтобы деревня была обнаружена, чтобы лицезреть этого загадочного Ольва. Я метался меж двух огней, меж двух желаний. Хочу я, чтобы они обнаружили деревню, или все же нет, я не хочу? Я разрывался. День за днем. Уже более двух недель я работал с ним. Вдруг я понял для себя совершенно простую истину. По обыкновению, все лежит на поверхности. Я совершенно точно осознал для себя, что не хочу, чтобы они обнаружили деревню. Я хочу сам найти ее, чтобы иметь возможность услышать Ольва. Вот так, незаметно для себя самого, я, слушая бесконечные тирады пациента об учении Ольва, о его сенсорном опыте, об отсутствии пространства и времени, о бесконечности прошлых жизней, стал невольно углубляться в себя самого в поисках там ответов на вопросы, о которых говорил Ольв. Более того, одним вечером, засыпая на диване в собственном рабочем кабинете, я пришел к заключению, вызвавшему некий страх у меня, столь ужасно прогремело оно в моей истощенной голове — возможно, я натурально согласен с Ольвом. Отныне, я действительно загорелся идеей найти эту деревню и Ольва, чтобы говорить с ним, как с равным, хотя...хотя бы просто услышать его. Это наваждение. Я заметил за собой, что схожу с ума, что именно тогда наступил тот самый момент, когда следовало бы отказаться от этой идеи, остановиться, ибо, сделав еще шаг, можно оказать в точке необратимости, когда все уже не смогло бы стать таким, каким было прежде.
С нетерпеливым рвением я стал расспрашивать пациента обо всем, что могло бы помочь мне найти деревню и Ольва. Я напрочь позабыл об изначальной цели моей работы с этим человеком. Мой друг-журналист, собиравшийся написать статью, сестра этого мужчины, жаждущая знать, что случилось с ее братом и, конечно, излечить его, вернув назад, в семью. Я периодически разговаривал с ними, поясняя, что мужчина попал под невероятно сильное влияние крайне глубокого гипноза с множеством блокад, препятствующим восстановлению памяти. Вместе с этим, мне казалось, что сам пациент, вероятно, не хотел бы возвращаться назад, как я сам, окажись на его месте, вероятно, не захотел бы. Отсюда у меня возникали вопросы относительно его возвращения.
Я не помню, я не знаю,  - говорил он, - я просто ушел из деревни и пришел сюда. Тут мне сказали, что это мой дом.
Из разговоров я шаг за шагом приходил к мысли, что домом он считал ту деревню, отцом своим он видел Ольва, а семьей своей он считал все тех, кто был с ним там. Свою настоящую семью он не помнит. Собственно, он даже не понимает, почему они считают его частью своей семьи. Неоднократно повторял он, что, к сожалению, не может вернуться туда, так как более не знает, где та деревня.
Я попросил его описать дом Ольва.
Большие, черные, кованые ворота. Таких в деревне больше нет. У одних деревянные заборы, у других сетка, у третьих вообще нет забора. Дом Ольва. Он с черными коваными воротами и большим садом. Там другой воздух, всегда теплый ветер, тишина и покой. Там нет людей. Только Ольв. У сада этого, нет конца. Он бесконечен вширь и вдаль. В нем и видел себя много сотен лет назад.
Сам же Ольв, конечно, не спал и не ел. Он не мог жить, как простой человек живет. В нашем представлении, по крайне мере. Он не спит, как спим мы. Он лишь замирает в виде теплого ветра и покоится на вечно цветущих листьях деревьев, коих бесчисленное множество в его бесконечном саду. Никто не видел, чтобы Ольв ел или пил. Другие жители деревни объясняли это тем, что, если бы он был как они, то есть и ел бы, и пил и так же спал бы как они, то тогда он стал бы вновь человеком и не смог бы провести их сквозь сотни лет, открыв им истинное назначение их душ.
Человек лишь мост, - проговаривал пациент словно мантру, - на пути к своему возвышению.
Я расспрашивал его о людях, которые были там с ним. К сожалению, он не сказал мне ничего, что могло бы помочь, хотя рассказывал много и старательно. Среди множества его рассказах о тех людях, я уловил два интересных момента, которые могли быть полезными для меня. Первое, что мне показалось любопытным, было то, что по какой-то необъяснимой причине, все люди, которых мой пациент встречал там, чувствовали себя там счастливыми и никогда, ни разу у них не возникало ни ссор, ни конфликтов. Более того, по собственному признанию, пациент обратил внимание на то, что в деревне совершенно забыл о недовольстве, гневе, ругательствах и тому подобных вещах, которые он вновь наблюдает здесь, после своего возвращения. Отчасти, именно поэтому, он хотел бы вернуться назад. Те люди почему-то казались ему странноватыми. Правда, на мой вопрос «почему?», он так и не смог найти ответ. Как бы то ни было, но меня все же навело это на мысль о ом, что каким-то все еще неизвестным и необъяснимым мне образом туда попадают люди определенного склада. У них всех должно быть нечто общее, раз они абсолютно одинаково воспринимают царящую там атмосферу. Словно проводится некая селекция, предусматривающая только людей определенного типа с определенным складом психики или душевного состояния в отдельно взятый период времени. Тогда я поговорил с сестрой и женой моего пациента, чтобы выяснить у них, не замечали ли они каких-либо странностей или особенностей у моего пациента, что могла как-то отличать его от других. К сожалению, обе женщины уверяли меня в его исключительной нормальности. Кроме того, ничего, что могло бы потрясти его или повлиять на него каким бы то ни было образом, за последнее время с ним не случалось. Этот момент, разумеется, необходимо было подвергнуть еще тщательному разбору.
Вторым моментом, что привлек мое внимание, был некий шахматист. Он также жил со всеми в одной деревне, но по неизвестным причинам он был к Ольву много ближе, чем кто-либо. Я расспросил пациента об этом шахматисте. Он рассказал мне, что его звали Сабо. Как правило, он никогда не присутствовал на собраниях, предпочитая оставаться в доме Ольва. Никто не смел утверждать, но имело место мнение, что он жил там. Все, что он делал — это играл в шахматы с желающими, коих было немало, и вырезал шахматные фигурки из дерева. Фигурки, следовало признать, были исключительной красоты. Непосвященный человек ни за что не предположил бы, что он вырезал их из дерева, а, например, не купил в магазине. Все это лишь отстраненные воспоминания о нем. Самое же примечательное в нем было нечто, связанное с его воспоминаниями. Он был то мучеником, то зверем. Говорили, что слышали его дикий вой, словно волчий. Из дома он выходил по обыкновению перед самым закатом. Он, якобы, боялся солнечного света. Очень странные истории и слухи ходили о нем. Одни говорили, что он питается светом луны, другие говорили о звере, что питается кровью и так далее, и так далее. Он так и остался загадкой для всех. Никто не сказал бы с уверенностью, что за человек он был. Он тайна. Он загадка.
Чем больше он рассказывал мне, тем настойчивее я становился в намерении найти ту деревню. Меня смущал мое предположение, что Ольв, возможно, не задерживается долго на одном месте. Тогда я спросил пациента, не знает ли он случаем, может он знает кого-нибудь, кто также был там и потом вернулся домой, он , как и следовало ожидать, никого не знал. Он вообще ничего не знал и не помнил ни до своего появления в деревне, ни после возвращения домой. Как он утверждал, он жил воспоминаниями о прошлых жизнях. Однажды он признался мне, что все прекрасно понимает и видит. Я спросил его, что именно он имеет в виду.
- Все эти люди здесь, они считают меня сумасшедшим. Они разговаривают со мной, будто я сошел с ума. Но я не сошел с ума, я просто не помню или не знаю их вовсе.
Одним вечером, после сеанса, я предложил ему отдохнуть и выпить чаю. Он охотно согласился. За чаем он поделился со мной одной мыслью, которая, по его признанию, не отпускала его.
- Они постоянно плачут. Из-за меня, потому что жалеют меня и считают, что я тронулся умом. Но ведь все может быть совсем наоборот. Если много человек вторят одно, а одна лишь личность говорит другое, то это же не значит, что эта личность неправа или сошла с ума. Ведь может быть так, что они сошли с ума и заблуждаются.
Я поймал себя на мысли, что меня более совершенно не удивляют его странности и его не менее странные слова, которые я слышу вовремя наших сеансов. Более того, я не считаю их странными. Да, я привык и ассимилировался к ним, но они имели под собой определенный смысл, философию.
Я запросил у следователя список всех деревней, уже проверенных и нет, обосновав это тем, что посредством  их названий пытаюсь навести пациента на воспоминания. Вероятно, он вспомнит что-нибудь. Но я лишь стремился найти нужную мне деревню раньше их. Тем не менее, список был просто огромен. Кроме того, никто не говорил, что деревня находилась где-то поблизости. По сути, она могла быть где угодно.
Пациенту удалось вспомнить, что, когда он возвращался домой, было четыре ночи. Он все время шел, не останавливаясь. Таким образом он шел порядка девяноста или ста часов. Это значило, что радиус мог быть до трехсот пятидесяти километров. Тогда я принялся искать в нем воспоминания о том, дне, когда он пришел домой. Мне нужно было знать, что первым увидел он, когда входил в город. Таким образом, спустя еще два дня я уже знал примерное направление, в котором могла находиться деревня. Настоящая подсказка ждала меня дальше. Во время одного из сеансов он упомянул пруд. Это ли не чудо! Пруд! Я спросил его, сколько прудов и озер было там. Он сказал, что помнил три больших пруда. Почему за несколько недель работы с ним, я так и не подумал про водоемы! Я достал детальную топографическую карту в местном краеведческом музее. Об этом я умолчал. Теперь все было в моих руках. Лишь две деревни всецело соответствовали топографическому описанию. Вокруг лес и три пруда.
                *    *    *
Я сразу понял, что это была та самая деревня. Вместе с этим я не удивился бы, если эту деревню уже проверяли на наличие сектантского следа. Все, как и во всех других деревнях. Люди живут, работают, ведут хозяйство. Абсолютно ничего примечательного. Я понял сразу, потому что несколько недель подряд я слушал рассказы о ней. Со стороны нельзя было не заметить, как радушны были те люди по отношению друг к другу. Что, в общем и целом, могло иметь место в любой другой деревне. Вспоминая рассказы моего пациента об их настороженности относительно внешнего мира и соответственно чужих людей, являющихся сюда из внешнего мира, я пришел к выводу, что мне не стоило бы расспрашивать людей о том, как и где я могу найти Ольва. И в этом случае мне пришлось пойти на хитрость. До определенного момента у меня все же было сомнение, что это не та деревня. Я лишь вижу, что хочу видеть. Но все сомнения рассеялись, когда я увидел ветряную мельницу с черными лопастями, одна из которых была сломана у основания. Точно из рассказа пациента. Эта мельница просто стоит. Она давно уже не работает. За ней никто не следит. Лопасти ее прогнили. Сама она покосилась набок. Ее обрушение лишь вопрос времени.
- Я путник, заблудившийся и нуждающийся в помощи.
Это была семья из четырех человек. Типичная деревенская семья. Физический труд с утра до вечера.
- Могу ли я остаться у вас на некоторое время?  - я старался показаться максимально вежливым и беспомощным.
Разумеется, они не могли мне не помочь. Таковы были эти люди. Я тщательно фиксировал рассказы пациента и точно знал, как нужно вести себя с этими людьми. Все просто. Вежливость, доброта, радушие и открытость. Последнее они ценили особенно. Им важно знать человека, чтобы позволить и себе открыться ему. Их наивность обезоруживала. Может показаться, что ей нельзя не воспользоваться, но это желание пропадает. Они столь радушно приняли меня, что я не смел извлекать из этого пользу. Точнее, конечно, я старался разузнать у них как можно больше информации о жизни в деревне, но был крайне осторожен в своих расспросах. Таким образом, на третий день они собрались вечером идти на общее собрание, чтобы слушать Ольва. Само собой, им не было известно, что я уже достаточно информирован относительно таинственного Ольва, отчего я совершенно точно знал, что из себя представляет это собрание. Тем не менее, я сохранял осторожность и не стремился как можно скорее попасть на собрание. Я боялся испугать их настойчивостью, поэтому любезно согласился остаться дома на время их отсутствия. В свою очередь, они обещали мне, непременно взять меня с собой если не в следующий раз, то в самое ближайшее время совершенно точно, при условии, что я все еще буду желать этого, а главное, буду хотеть остаться в этой деревне. Их добродушная наивность не оставляла мне шанса. Я не мог не уступить им. Их доброта — их самое сильное оружие, против которого ничего не могло устоять...по крайней мере у меня.
На следующий день я все же набрался наглости (это казалось мне именно наглостью, даже дерзостью, в некоторой степени) и осведомился у них, о чем именно говорит с ними тот самый таинственный Ольв. Это было за обедом. Глава семьи, мужчина внушительных физических данных, широкоплечий, с мускулистыми крупными руками, но бесконечно мягкий и добрый человек, не мог отказать мне в моей просьбе.
- Ольв учит нас тому, что наша душа в действительности много больше, чем мы можем представить себе.
- Как это? - спросил я.
- Тело наше подобно дому для нашей души. Душа же живет тысячелетиями, тогда как тело лишь одну жизнь, очень малую и недолгую. У каждого из нас есть много жизней, которые мы уже прожили, но не можем вспомнить их. Ольв учит нас видеть и вспоминать их.
Вопрос, который я всегда хотел задать кому-нибудь еще, кроме моего пациента.
- Как вы жили до его появления?
- Ольва?
- Именно.
- Вы знаете, мы не помним нашей жизни до Ольва.
- То есть, как я понимаю, однажды вы проснулись, и вся ваша жизнь просто исчезла.
- Именно так.
Именно так. Все просто. Они проснулись и не помнили своей жизни. Люди без прошлого. Ольв словно создатель их. Память пришла им только с появлением Ольва. Они увидели мир в том его виде, в котором Ольв открыл или создал его. Нет смысла говорить о нетерпении, что глодало меня изнутри, об этом жгучем нетерпении «узреть» и услышать Ольва. Весь вечер они рассказывали мне о мраке, о глазах, о ведущей руке, все то, что рассказывал мне пациент, но с одним лишь колоссальным отличием — он мог говорить об этом лишь исключительно в состоянии глубокого транса, в то время как они говорили об этом в бодрствующем состоянии, как мы обычно рассказываем друг другу о том, что делали, что ели, что говорили и так далее. Я слушал их, но удивление мое было деланным, ибо я все это уже слышал. В конце рассказа, перед тем, как отправиться спать, глава семьи пообещал мне, непременно взять меня с собой на встречу с Ольвом, на следующий день. Что же, вот и пришел этот момент.
С самого утра я был словно в огне. Я не мог думать ни о чем другом, как только о встрече с этим загадочным Ольвом. Я слушал о нем каждый день в течение последних месяцев. Сколько слов, сколько эмоций и переживаний, связанных с ним, мне довелось услышать и пережить. Теперь мне предстояло «узреть» Ольва. Именно «узреть». Не просто увидеть его, а заглянуть ему в глаза, точнее, позволить ему заглянуть в твои. Только тогда, когда он всецело поглотит тебя, когда его голос будет доноситься из нутра твоего, когда ты сможешь открыть свои глаза, а смотреть его глазами, лишь тогда ты сможешь узреть Ольва.
Я вернулся в тот день, когда мой друг-журналист привел меня в дом мужчины, вернувшегося домой после трех месяцев отсутствия. Тогда я впервые услышал слово «Ольв». Первая наша беседа. Мне все казалось абсолютным бредом. Delirium. Все было бесконечно спутанным и туманным. Я совершенно не ориентировался в том, что говорил мой пациент. Мысли о травме головы, спровоцировавшей те иллюзии о неземном мире. О мире с иными понятиями и законами. О мире, который подчинялся лишь одному хозяину, некоему Ольву. Вспоминая мои впечатления от первого сеанса, я вдруг осознал, что лишь в это мгновение, в эту секунду, все, что происходит здесь вдруг, кажется мне странным. Я прожил здесь уже неделю, и все было для меня логично и понятно, и вдруг, мгновение из памяти, как все в одно мгновение утратило логическое объяснение. Все стало чужим и непонятным. Вдруг меня охватил страх. Безудержный. Панический. Все эти сеансы с пациентом. Они произвели на меня впечатление и влияние значительно более сильное, чем то, что я собирался произвести на пациента. В это мгновение, все в моей голове складывалось таким образом, что пациент буквально убедил меня вступить в эту общину, подчинившись и приняв ее законы и правила. Он сделал этот так легко и мастерски, что я этого даже не заметил. Не только не заметил, но еще и посчитал, что я смог сам понять это и объяснить себе. Исключительный фокус. Великолепный фокус. Потрясающий фокус. Я улыбался. Я был одновременно напуган и, что ли, счастлив. Ни за что не подумал бы, что мне будет так приятно быть обманутым, ослепленным. Я пропал так же, как и мой пациент. Возможно, они ищут меня, а я здесь. Рад и счастлив, что без вести пропал. Как же это могло произойти? Так просто. Только сейчас я вновь взглянул на вещи ясно. Я все понял. Я все увидел, но...не знаю, как объяснить, я не чувствовал обмана так, как мы привыкли его ощущать. Меня не обманули, а словно помогли мне открыть нечто новое. Экзальтация. Я жертва собственных суждений и убеждений. Я всегда считал себя исключительно умным и сообразительным и никогда не предположил бы, что меня можно так просто обмануть. В результате, это случилось и со мной. Как интересно, как любопытно, как приятно все же. Смешно мне от того, что, получается, я помог моему пациенту в его стремлении убедить меня. Я даже от следствия скрывал все, что должно быть скрыто. Филигранная обработка моего сознания. Все же, я преклоняюсь перед его мастерством. Хотя, призадумавшись как следует, я предположил, что, вероятно, не пациентом мне стоило бы восхищаться, а совсем иной личностью, управлявшей мной все это время устами другого человека. Ольв говорил со мной все это время в моих бесчисленных сеансах с пациентом, убеждая меня последовать за ним, явиться сюда, в эту забытую деревню с ветряной мельницей и тремя прудами.
- Нам пора, - сын хозяина пробудил меня из сна.
Я кивнул в ответ. Поднялся и последовал за ним. Из других домов также выходили люди и следовали по дороге. Все в одном направлении. Я чувствовал мандраж, разливающийся по телу. Он ощущался даже в дыхании. Оно было отрывистым, словно последнюю пару часов я в испуге спасался бегством о дикого зверя.
Все шли, сохраняя молчание. С каждым следующим домом к нам присоединялись новые люди. Они не приветствовали друг друга. Просто присоединялись. Молчание. Опущенные головы. Нечто объединяло этих людей. Нечто, чего нельзя было увидеть и чего я не смог бы объяснить, как бы того не желал. Я мог только чувствовать, что они словно сотня муравьев, движимых одной целью. Некоторые поглядывают на меня. Настороженность. Они чувствуют во мне чужеродный организм. Даже те, кто не видел моего лица, шедшие впереди, осторожно оборачивались и смотрели на меня. Я будто нарушал общий фон, а они будто высокочувствительные детекторы немедленно определяли меня, как существо исключительно чужое.
Вскоре я заметил далеко впереди высокие черные ворота. Они были приоткрыты. Один за другим, люди заходили в них. Длинный червь, не спеша, заползал в узкую щель. Едва уловимый шорох, столь тих он, но он не имеет намерения остаться незамеченным. Он меланхоличен и смирен. Осторожно, словно из опасения разбудить хозяина, он расползается по саду, у дома. У каждого свое место. Очередь нигде не задерживается. В кажущемся хаотичном движении людей был определенный порядок. Единой шеренгой заходили они в ворота, но потом хаотично разбредались по территории сада. В действительности же, ничего хаотичного в этом не было. Каждая частица этого огромного червя совершенно точно знала свое место.
Глазами я искал шахматиста, о котором рассказывал пациент. На мое счастье, найти его было не трудно. Я обратил внимание на обособленную группу людей, собравшихся прямо на самом входе в сад. Там стоял длинный стол, за которым сидели люди. Перед ними были шахматные доски со стоящими на них фигурами. Видимо, я застал их прямо за игрой. Дело в том, что каждый сидел обособленно. Иными словами, они не играли друг с другом. Напротив каждого из них не было соперника. Они сидели, пристально вглядываясь в расположение фигур. Насколько я понял, это был традиционный сеанс одновременной игры. Я внимательно смотрел, не отрывая глаз, пытаясь найти того самого шахматиста, о котором я слушал во время сеансов с пациентом. Я подошел поближе. Потом еще поближе. Подходить к ним я не хотел, опасаясь привлечь к себе излишнее внимание и расстроить игру, тем самым так и не увидеть того, кого я так хотел увидеть. Каждый из них тщательно обдумывал свой следующий ход. Некоторые брали в руки фигуру, делали ход, но, поразмыслив, ставили ее назад. Так продолжалось довольно долго. Тем не менее, я не спешил и терпеливо ждал появления шахматиста. Вскоре один из игроков поднял руку, что, видимо, означало то, что он таки принял окончательное решение и сделал ход. К нему подошел человек в клетчатой рубашке с закатанными рукавами. Рубашка была ему явно велика. Он мог смело носить ее вместо халата. Слишком длинна для него, примерно до середины бедра, слишком широка в плечах, что обязывало его закатывать рукава. Я бы не взялся назвать его маленьким. Он ничем не уступал мне ни в росте, ни в ширине плеч. Отчего я даже удивился, где ему удалось найти такую огромную рубаху. Подойдя к доске, он, подумав буквально несколько секунд, сделал ход, вновь погрузив, тем самым, оппонента в пучину размышлений. Долгих и утомительных. Не успел он отойти от стола, как следующий поднял руку. Он подошел к нему и точно так же, без каких-либо размышлений, сделал ход, поставив перед соперником новую задачу. Я простоял так порядка получаса. За это время он сделал добрых полсотни ходов. Люди за столом, один за другим поднимали руки. Он подходил к ним и незамедлительно делал ход. Эта молниеносность говорила о том, что он, скорее всего, помнил каждую партию наизусть. Он подходил лишь для того, чтобы ознакомится с новым ходом оппонента и сделать свой. Что не бросалось в глаза, но что все же привлекло мое внимание - было то, что он никому не смотрел в глаза. Он подходил с опущенной головой, делал ход и уходил, так и не подняв в голову, так и взглянув в глаза оппонента.
- Никто не выигрывал у него, - прошептал мальчик мне на ухо, - говорят, он видел дьявола и даже говорил с ним. Оттого и непобедим он.
- Откуда он?
- Отец говорит, он пришел с Ольвом. Он ни с кем никогда не говорит. Он всегда молчит. А еще поговаривают, - он подтянул меня еще ближе к себе и прошептал еще тише, предварительно сначала посмотрев в сторону шахматиста, а затем и вокруг, - он поедает людей. Но никто не видел. Только говорят.
Нет сомнений, на счет последнего это были лишь слухи, не более, да и с дьяволом он вряд ли говорил. Тем не менее, он не мог не оставлять сильного впечатления. Человек без слов и без взгляда. Единственное, что о нем известно, что пришел он с Ольвом. То есть, ничего о нем неизвестно.
- Пройдемте в дом, - почти шепотом сказал мне сын хозяина, - так велено, - добавил он.
Мы зашли в открытую дверь дома. Лишь тусклый свет фонаря освещал внутреннее убранство, точнее его отсутствие. Мы прошли по коридору, ведущему в большую комнату, которая, судя по всему, представляла собой своего рода гостиную, где собирались те, кому было велено зайти в дом. Там сидела женщина, совершенно одна. Ей было неспокойно, отчего она покачивалась на лавочке. Едва уловимое покачивание, но все же. В комнате, вдоль стен стояли две длинные скамьи, полагаю, для гостей. Ничего более. Тусклый фонарь стоял на табурете в углу. Томительная, даже гнетущая тишина, наполненная волнением женщины. Мальчик подошел к ней и что-то прошептал на ухо, на что она ему прошептала нечто в отчет. Он вернулся ко мне и прошептал.
- Там, за дверью, ее ребенок.
Удивительно, но только после слов мальчика я обратил внимание на дверь, которую не заметил, когда осмотрел комнату, войдя в нее. Дверь действительно не бросалась в глаза. Слишком уж тусклым был свет.
- Он разговаривает с Ольвом.
Из-за двери не было слышно ничего. Я бы и не предположил, что там кто-то с кем-то разговаривает. Идеальная тишина.
- Ты следующий.
Прозвучало угрожающе. Словно я шел на казнь. За дверью сидел высший судья, открывший все мои тайны. Он будет смотреть на меня с высокой кафедры и зачитывать мне приговор. Так страшно, волнительно, но желанно. Месяцы я слушал рассказы об этом, недели я искал пути сюда, долгими днями я работал на семью, что приняла меня, в обмен на право присутствовать здесь. Что же. Я здесь. Перед самой дверью, за которой сидит Ольв. Она открылась, вышел мальчик. Оставшаяся приоткрытой дверь обязывала меня войти.
- Идите, - сказал мальчик. Конечно, шепотом. Затем добавил:
- Он скажет Вам все сам.
Я слышу, как колотится мое сердце. Я слышу, как в тяжелом напряжении оно выталкивает из себя кровь. Я слышу шум, что бурным потоком распирает аорту. Я слышу, как всплески крови пульсируют на руках. Я вижу содрогание кожи и мышц под ударами молота, коим становится мое горящее сердце. Органы, мои внутренние органы словно замерли в ожидании грома и молнии. Скованный трепетом, приоткрываю дверь и бросаю взгляд вперед, перед собой. Я увидел то, о чем слышал неделями. Во мраке есть лишь взгляд. Его взгляд. Тот взгляд не забыть, тот взгляд не спутать, ибо принадлежать может он лишь одному. Преступив порог, закрываю за собой дверь. Момент настал. Я смотрю во мрак. Из мрака смотрит на меня Ольв. Я не вижу его. Лишь взгляд. Мрак его глазами взирает на меня. Будто сквозь меня видит он. Я во мраке, мрак во мне, мрак вокруг меня. Словно осьминожьими щупальцами мрак сковал меня и затянул в пропасть. Пропасть без дна. Бездна. Я продолжаю интенсивно всматриваться в его глаза. Это гипноз. Кому не знать, как мне. Теперь я знаю, что чувствуют пациенты, которые приходили ко мне. Странно, но я даже не знаю, стою я или нет.
Как я и предполагал, гипноз невероятной силы. Он ничего мне не сказал, он не произнес ни звука, а я уже чувствую, как постепенно проваливаюсь во мрак, в пропасть. И вдруг раздалось из тьмы:
- Я ждал тебя, маленький человек.
Словно молния из прошлого. Самый первый сеанс с пациентом. Его слова, когда я спросил его об Ольве - «Там небо без звезд. Я вижу только его глаза, я слышу только его голос». Он действительно ждал меня или это один из его приемов? Как бы то ни было, я понимаю, что теряю волю, что размышлять мне становится все труднее. Это подобно сну. Думаю, что каждому снился сон, когда он вынужден был убегать от чего либо, но убежать никак не мог, потому что ноги предательски медленно и тяжело передвигались, будто залились свинцом. То же самое сейчас происходило и с моей способностью думать и размышлять. Я не мог. Мой мозг словно предал меня, отказываясь думать. Он предательски подчинился взгляду, смотрящему из мрака. Это гипноз. Конечно, гипноз, но столь сильный.
- Ты знал, что я приду?
Говорить мне стало тяжело в той же мере, что и размышлять. Все отказывалось во мне подчиняться мне. Я безволен. Я обезволен.
- Я знаю все, маленький человек, я уже видел тебя, я слышал тебя, я говорил с тобой.
- Это лишь гипноз, ничего больше, - наверное, это последнее, что смог сказать. Так трудно было мне теперь, - а эти л...люди, - я собрал силы, все, что были мне все еще подневольны, - они пси...х...чски бой...н...ны
- Не говори дальше, - он оборвал меня, - я понимаю. Ты хочешь сказать, что они психически больны, а я лишь использую их в своих целях с помощью гипноза. Если так, кивни.
Я кивнул.
- Это, маленький человек, говорит наука твоими устами. Ты молчишь, ибо неподвластен себе, но наука все еще пытается прорвать эту клеть. Я расскажу тебе об этих людях. Я расскажу тебе о тебе самом. О том, кто ты и что ты есть на самом деле. Я вижу ясно, что ты потерян в той же мере, как те люди, больные и слабые, потеряли себя. Ты ищешь общее, ты логичен, ты прав, но сколь полезно это служит тебе? Ты не слеп, но ты упрям, слишком прям в стремлении своем, в бесчисленных намерениях своих. Ты не видишь того, что на поверхности, ибо смотришь вглубь в одном лишь стремлении, в том бесконечно упрямом стремлении увидеть то, что тебе так хочется увидеть. Самообман, маленький человек. Ты ведешь себя в темный лес, в котором лишь забвение возможно найти.
«Там небо без звезд. Я вижу только его глаза, я слышу только его голос».
- Я много думал о человеке. Те, кого они считают психами, недоумками, идиотами, шизофрениками и психопатами, на самом деле такие же люди, с абсолютно теми же свойствами и потребностями. Ты согласишься со мной, маленький человек, все мы отличаемся лишь тем, как воспринимаем окружающие нас мир и действительность. Это лишь и есть то единственное отличие, которое имеет право быть. Мальчик, который был здесь прямо перед тобой, разговаривает в совершенно пустой, в которой нет более никого кроме него. С людьми он молчалив, без людей он говорит. Людей он видит лишь тогда, когда их нет вокруг. Пустота вокруг, полнота и цельность натуральная внутри. Он видит слова там, где другие им места и цели не находят. Означает ли это, что им там места нет и быть не может, раз один он противоречит десяткам других? Они не видят того, что способен видеть он. Так разве он ошибается? О восприятии говорю я тебе. Об ином во приятии. Он будто говорит на другом языке. Он видит знаки и сигналы там, где не видят их десятки, сотни, тысячи. Он понимает то, чего не понимаешь ты, маленький человек.
«Там небо без звезд. Я вижу только его глаза, я слышу только его голос».
- Он видит порядок там, где ты видишь лишь хаос, неорганизованный и бесконечно запутанный. Где ты теряешься, словно ребенок, он видит четко выраженную структуру с совершенно ясными причинно-следственными связями и логическими цепочками. Я говорю о восприятии. Его порядок хаотичен, но это порядок. Твой хаос упорядочен, но все же, это хаос. Я говорю о тебе, маленький человек. Его слабость в том, что он создает свой мир, закрывшись от внешнего и отказавшись от его порядков. Он словно чужеродный вирус в общепринятой системе. Я говорю о знании. Синергия. Он безволен. Он не понимает воли в том представлении, в котором ее понимаешь ты. Это воля. Я говорю о тебе. Он так сильно и беспредельно сосредоточен лишь на собственной личности, что не находит в себе некоего волевого усилия, чтобы отразить это в зеркале окружающего мира. Он не способен, потому что его хаотичный порядок невозможен в твоем упорядоченном хаосе. Я говорю о расщеплении. Ты не готов к потрясениям, о которых он может тебе рассказать. Ты не готов. О нравах. Мир расщеплен на множество частей, некоторые из них совершенно необъяснимы и до ужаса абсурдны. Он способен увидеть этот абсурд и пропустить его через себя, став им и позволив ему, стать частью него. Многие вещи столь просты, ты даже не задумываешься над тем, насколько они абсурдны. Он задумался уже. Он их видел. Он говорил с ними. Ты не способен их увидеть и распознать, ибо ты существо иного порядка. Ты слеп там, где зряч он. Оттого я хочу спросить тебя, кто из вас двоих болен? Ты или он. Я говорю о восприятии. В чьей голове иллюзион? Он мыслит бес целей и границ. Он не стремится прийти к выводу, к заключению. Он ищет совершенства своего порядка, своего ментального хаоса. Он распутывает и вновь спутывает этот клубок, что создать его совершенным. Раз за разом. Он бесцелен в своем совершенствовании. Он не знает, как должно выглядеть его совершенство. Он не знает куда и зачем идет. Он лишь мыслит, мыслит, мыслит. Вывод и заключение стали бы его концом. Цель смертельна для него, как бесцельность для тебя. В той же мере. Это экзистенциальная сублимация. Игра в бисер. Он обречен всю жизнь пребывать в себе, выстраивая собственный хаос. Я говорю об иллюзии. Этот бисер, этот бесконечный клубок есть продукт уставшего интеллекта, которому нужна война, но человек лишен огня и страсти, а главное, воли, чтобы начать эту войну. Произвести истинную встряску. В конце концов, маленький человек, скажи мне, чем вера в бога и шизофрения отличаются друг от друга. Это вопрос, на который не найти ответа, ибо каждый, абсолютно каждый видит, слышит и понимает лишь то, что хочет видеть, слышать и понимать. Не без моральной составляющей, конечно.
«Там небо без звезд. Я вижу только его глаза, я слышу только его голос».
- Теперь, маленький человек, я покажу тебе тебя.
« Лишь рука его ведет тебя».
Сырой, промерзлый лес, еще влажная листва, опавшая с деревьев. Осень. Уже чувствуется приближение зимы. Холод сковывает кончики пальцев. В моей руке нож. Весьма крупный. Лезвие порядка двадцати пяти сантиметров. Охотничий. Между деревьев палатки из веток и хвороста. Если их так можно назвать. Более половины их сожжены. Повсюду костры. Стоны. Крики. Эти люди лежат на земле. Их лица в крови, их руки в крови. Слева от меня мужчина. Он буквально ревет подобно раненному зверю, схватившись за ногу. Из бедра сочится кровь. Он всеми силами зажимает рану, но она слишком глубока. Нет сомнений — артерия. Он теряет слишком много крови, чтобы остаться живым. Тем не менее, свободной рукой он тянется за ножом, вроде того, что я держу в руке. Еще мгновение и некто с диким ревом налетает на него сверху и загоняет нож прямо в шею. Я оборачиваюсь и наблюдаю десятки подобных схваток. Будто варвары, люди налетают друг на друга с ножами, палками с единственным намерением — убить друг друга. Первобытная жестокость. Рев. Детский плач. Женский истерический крик. Я пробуждаюсь от оцепенения, когда мимо меня пробегающему ребенку прилетает в голову весьма увесистый камень. Ребенок бьется головой о дерево и падает. Замертво. Думаю, что он мертв. Пробуждение. Я подскакиваю к дымящейся палатке. Зачем? Видимо, меня привлекает некое движение внутри. Там подросток. На вид лет шестнадцать, может, семнадцать. Не важно. В моих руках невероятная сила. Схватываю его за голеностоп и тяну из палатки. Он орет словно зверь. Хватает рядом лежащую палку и начинает бить меня во все, что видит. По рукам, по плечу, даже, в голову прилетает удар. Благо, палка высохшая и легкая. Удары почти не чувствуются. Будто веником. Вытянув из палатки, бросаюсь на него сверху, сковав коленями его руки. Он пытается вырваться, нанося мне удары ногами по спине, но все зря. Он явно проигрывает мне в силе и массе. Без шансов. Что движет мной? Не думая ни о чем, не сомневаясь, без малейшего промедления, наношу ему точный и одновременно сильный удар ножом прямо в область сонной артерии. Кровь струей полилась вдоль клинка. Я вытащил нож и нанес повторный удар в шею. За несколько секунд мальчик был полностью залит бьющей фонтаном кровью. Мои руки также в крови. Даже лицо, грудь. Я весь в крови. Со скоростью леопарда я спрыгиваю с парня и тотчас же настигаю еще одно парня того же возраста, примерно, той же комплекции. Бью его по ногам. Он падает, сильно врезавшись плечом в дерево. Один прыжок, и я на нем. Молниеносная атака сверху. Стремительный боковой удар ножом в область сонной артерии. Я одинаково здорово владею обеими руками. Мой, полагаю, камрад, буквально в нескольких метрах от меня, перерезает горло старику. Тому лет пятьдесят. На вид. Хотя, это не имеет ни малейшего значения. Костры. Кровь. Рев и стоны. Налет. Этот ад продолжался еще минут десять — пятнадцать. Затем все успокоилось. Вокруг меня лежали десятки трупов. Женщины, дети, старики. Здоровых мужчин почти не было. Единицы. Дым горящих хижин поднимался к кронам высоких деревьев, укрывая этот ужас от неба. Темно серая шапка. Словно маскировка. В образовавшемся тумане я вижу десятки моих собратьев, разгуливавших по территории этого поселения в поисках недобитых жертв. За это время я всецело пришел в себя. Я был, как ни странно, в некоем восторге. Мое настроение было явно на подъеме. Я был всецело доволен собой и своими сотоварищами. Устроенная нами резня прошла точно по определенному плану, видимо, детально нами разработанному. Мы все действовали с пугающей слаженностью и скоростью. Кто-то насиловал девочку в одной из этих жалких хижин-времянок. Ветки и хворост. Насильник был кем-то из нас. Ни меня, ни кого-либо из нашего отряда не удивляли и никаким образом не шокировали его действия. Насилие кажется мне совершенно оправданным и исключительно адекватным в этой ситуации. Мы собираем все, что может нам пригодится. Ножи, утварь. Если на ком-то из убитых есть еще относительно чистая и не разорванная одежда или обувь, они тоже снимаются. Трофеи. Дым становится черным. Огонь перекинулся на деревья. Тление. Древесина слишком сырая и промерзшая, чтобы гореть. Темный дым стелется над нами. Я смотрю на него словно завороженный и вижу в нем глаза, пристально смотрящие в мои.
«Там небо без звезд. Я вижу только его глаза, я слышу только его голос».
- Ты видел лишь то, что лежало на поверхности. То, чем ты знал себя ранее, было ничем. Ты больше и глубже, чем ты думаешь о себе. Ты живешь уже много сотен лет, но знаешь лишь о последних тридцати. Ты есть твое заблуждение. Все мы состоим из воспоминаний о прошлых жизнях. Они спят где-то глубоко внутри нас. Когда мы рождаемся вновь, мы еще помним наши прошлые жизни. День за днем, воспоминания умирают. На их место встают новые эмоции и впечатления, новый опыт, который приобретает ребенок. Это уже происходило с нами много раз, но такова наша вселенная, что это будет происходить с нами вновь и вновь. Опять и опять. Мы будем бесконечно много раз возвращаться туда, где мы уже были. Повторение. Время представляет собой плоский круг. Это наша вселенная. Мы движемся по кругу. Мы возвращаемся в начало, уже забыв о том, что когда-то были здесь. Так будет продолжаться вечно. Ты только предстоит увидеть десятки своих перевоплощений. Яркими фрагментами, которые производили на тебя самое сильное впечатление, твои прошлые жизни будут являться тебе во снах. День за днем, что ты будешь проживать здесь, ты будешь все больше вспоминать и видеть свои прошлые жизни, но, как следствие, ты будешь стремительно забывать свою настоящую жизнь. Останутся лишь самые яркие фрагменты. Все остальное...исчезнет. Ты слишком стар, чтобы помнить мелочи.

Я проснулся в незнакомой мне комнате. Тусклый свет свечи. Странное ощущение. Но я не мог вспомнить, как я оказался в этой деревне. Я не помнил, как зашел в нее, как нашел дом, как я оказался в доме, но я помнил мальчика, с которым я был в дома Ольва, его отца и сам дом, его убранство. Я помнил пациента, с которым тесно работал в течение некоторого времени, но не помнил, как долго я работал с ним. Собственно говоря, самое страшное было то, что я не мог определить для себя, что именно я забыл, что именно исчезло из моей памяти, потому что я элементарно не помнил. Я еще раз постарался детально вспомнить то поселение в лесу, на которое мы устроили весьма жестокий налет. Я вспоминал все детали, все цвета, все запахи. Я старался вспомнить, что было за мгновение до и через мгновение после. Не знаю, сколько времени я провел за детальной реконструкцией того события, но я не вспомнил больше, чем увидел под гипнозом Ольва. Из воспоминаний меня вырвал мальчик хозяина, который приютил меня неделю назад.
- Вы уже проснулись? - негромко спросил он, полагаю, заметив, что мои глаза были открыты.
 - Как долго я спал?
 - Мы отнесли Вас в эту комнату. Вы проспали ночь и почти весь день. Сейчас около шести часов вечера. Если Вы хотите, мы можем пойти домой, но если...
- Я не дал ему договорить.
 - Да, друг, пойдем домой. Я достаточно пробыл здесь.
Он помог мне подняться. Мы вышли из дома. Вновь высокие кованые ворота. Железная стена от внешнего мира. Мы вышли за это поистине жуткое ограждение. Сейчас оно казалось мне особенно внушительным и пугающим. По пути домой, я спросил мальчика:
 - Что ты помнишь об этой своей жизни?
 - Я помню только деревню.
 - Ты родился здесь?
 - Не помню. Может быть.
Может быть. Я подумал над тем, что, возможно, этот ребенок инвалид. Все еще, я был в состоянии помнить о том, что я чудесно жил и до момента моего прибытия сюда. Мальчик же забыл все. Люди без прошлого. Нет прошлого, нет печали, ибо воспоминания всегда трагичны.
Впереди меня ждала ночь. Разумеется, спать я не собирался. Выспался вдоволь. Шутка ли, сутки проспать.  Кроме того, насколько я понимал, каждый последующий сон будет пробуждать во мне все новые и новые воспоминания о прошлых жизнях моих. В черном небе, в котором не будет места звездам, я буду видеть лишь тот всепронизывающий взгляд. Страшно. Это действительно очень страшно. Жизнь этих людей выстроена исключительно на снах. Как бы это не привлекало, но я пока еще адекватен и могу сохранять хладнокровие, а рассудок мой пока еще в полном здравии, хоть и не без легкой амнезии. Он говорит мне, что этот человек, Ольв, каким-то непостижимым образом способен овладевать человеческим существом с одного лишь взгляда. Он столь феноменален, сколь и бесконечно опасен. Он человек совершенно иного порядка, иной эволюционной ступени возможно, но то, что он делает здесь одновременно безумие и дело непостижимого достоинства. Почему это безумие? Да уж, такое определение предусматривает, разумеется, некие условия, о которых нельзя не упомянуть, принимаясь за осуждение его деятельности. Для психически здорового человека это, конечно, безумие. Это разрушение. Боюсь, что восстановить прежнее состояние
Невозможно. Необратимые изменения, влекущие за собой катастрофические последствия. С другой стороны, он говорил о сумасшедших. Он говорил об ином видение и абсолютно ином мировосприятии. Самое главное то, что люди с иным мировосприятием находятся на пути в тупик, из которого выхода нет. Коллапс. Мучения. Замыкание в себе с самыми ужасающими последствиями. Расщепление. О нем он тоже говорил. Для душевнобольного человека эта деревня настоящее спасение. Здесь все они являются полноценными людьми с одинаковыми правами, возможностями и способностями. Ольв создал, возможно, идеальные условия для их существования. Люди с хаотичным порядком. Все же это порядок. Загнанные во внешнем мире, они получают желанную свободу самовыражения здесь. Кроме того, понимание. Здесь они понимают друг друга. За этим лесом, они натолкнутся на железобетонную стену непонимания и осуждения. Было бы глупо полагать, что они вдруг собрались бы и вернулись назад. Благодаря Ольву они забыли эту жизнь, которая представлялась им, скорее, неподъемным грузом. Он открыл им возможности иного масштаба. Способности, позволяющие выйти за рамки этого дня, этой деревни. Они вне ее, они вне сегодня. Для них это не просто имеет смысл, для них это истинное спасение. Разумеется, что в цивилизованном внешнем мире подобное не прошло бы. Там все подчиненно иной структуре, иному порядку, в котором Ольву не удалось бы осуществить то, что ему удалось здесь. Я готов признать ошибочность моего предположения о людях инвалидах. Об этом можно бесконечно долго рассуждать. Пусть все будет немного проще и яснее. Они нашли свое место. Они обрели ту форму, в которой он лучше всего принимают себя. Другое дело — их дети. Вот этот момент я бы назвал безумием. Дети не несут ответственности за последствия не своих грехов. Если бы я мог, я бы задал этот вопрос Ольву, но, думаю, это ни к чему не приведет. Кроме того, не думаю, что Ольв упустил этот момент. Рожденные дети будут помнить свою жизнь. Наверное, так.
На следующее утро я попрощался с семьей, приютившей меня на эти дни. Они были мне очень благодарны за время, проведенное со мной. Странные же они. Это я должен благодарить их. Таковы они. Для меня простые вещи суть рефлексы, для них осознанная истина. Порядок, рожденный в хаосе. Я покинул деревню.
В той деревне свою последнюю гавань находят потерянные корабли. Здесь они обретают свое прошлое и настоящее.
По пришествии домой, оказалось, что меня все это время разыскивали как без вести пропавшего. Много было вопросов, но я, к сожалению, ничего не помнил. Амнезия. Секта. Таким образом, моя работа, длившаяся несколько месяцев, так и не принесла плодов. Ну что ж, так и быть. Хоть жив остался. Впоследствии, пришлось уехать, ибо репутацию не восстановить. Почти весь материал из моих сеансов с пациентом, за исключением некоторых деталей, каким-либо образом определяющих местоположение деревни, передал моему другу-журналисту, который собственно и открыл мне этот чрезвычайно интересный случай. Статья о таинственном Ольве имела успех и даже некоторый резонанс, но не более. По крайней мере, насколько мне известно. В дальнейшем я много думал о своем приключении. Стоило ли мне остаться там дольше или же уход был правильным решением? Я много размышлял. Единственное, о чем действительно сожалею так это то, что личности Ольва и того таинственного шахматиста так и остались для меня неизвестными. Не мог не вспоминать свое путешествие в далекое прошлое, в сырые промерзлые леса. Тому путешествию было уготовано стать моим кошмаром. Не помню, возможно во снах, что снились мне, мне все же довелось увидеть то, что было за мгновение до и через мгновение после, но...да будет так. В конце концов, я все еще в здравом уме, и в небе моем все еще много звезд.
Люди без прошлого. Он говорил о видение. Я слеп там, где зряч он. Так по которую сторону леса живут люди без прошлого?



















КАЛЕБ
КРОПП

Вперед я временем гоним неумолимым,
вспять не вернут того, что в огонь бросал,
с тяжелым сердцем и злом,
как мне тогда казалось, необходимым

Давящая тишина. Серый потолок, закованный утренним светом. Она плачет рядом, спрятавшись в одеяле. Словно вся жизнь вокруг молчит, прислушиваясь к ее плачу, а слезы тяжело падают на мое осознание бесконечного страдания. Мы пришли в тупик, я пришел в тупик. Ситуация, которая должна была произойти. Я живу не своей жизнью. Я словно во сне смотрю на себя со стороны. Зеркало, в котором нет отражения. Зеркало в моих глазах. В них можно лишь увидеть пустоту и свое отражение, что, в общем, одно и то же. Все зависит от того, как на них падает свет. Растущая боль где-то в голове. Давление отражается эхом на барабанных перепонках, готовых в любой момент лопнуть, бросив меня в вечную тишину. Прошлое не вернуть. Сумасшествие начинается с поисками возвращения. Время убивает все. Нас в том числе. Рано или поздно уйдет каждый из нас. Мысль, вызывающая депрессию, отчего мы боимся даже подумать об этом, проводя время в поисках хоть какого-нибудь увеселения, которое должно принести нам долгожданное счастье… но не приносит, ибо счастье в другом. В чем, не знаю. Мы боимся подумать о неизменности прошлого, это пугает, несомненно. Совершенное остается незыблемым. Из тишины доносится плач, из глубины произрастает страдание. Дело Новака. Оно должно вернуть меня к жизни. Ее слезы исчезают на сухой бумаге архивного дела.
Альфред Новак. Доктор психологических наук. Степень доктора получил в двадцать пять лет. Внимание, главным образом, уделял экспериментологии, жертвуя преподавательской деятельностью, которая, в общем и целом, его практически не интересовала. Скандал, связанный с проведением несанкционированных экспериментов. Его наставник, Вернер Вайсс, обвинил его в том, что он, якобы, подвергал своих студентов экспериментам, которые могли или даже несли вред их психике. Обвинение не нашло подтверждения. Неудивительно. Эксперимент можно замаскировать безобидным тестом, а воздействие на психику практически недоказуемо. Как бы то ни было, но скандал, вышедший за пределы стен университета, вынудил Новака оставить место на кафедре. Известность ему принесло сотрудничество со следственным комитетом на внештатной основе. Профайлер. Специализировался на составлении психологических портретов и поиске. Сыграл решающую роль в поимке ряда насильников и убийц. Сотрудничать с органами начал в возрасте восемнадцати лет, когда принял активное участие в выслеживании убийцы собственного брата. Отсюда, видимо, и мотивация. Немало врачей приняли решение посвятить себя медицине по причине гибели близких. По его словам, не работа сделала его таким, а он оказался идеально подходящим кандидатом для такой работы. Пользовался благосклонностью в управляющих кругах. Леонард. С ним он поддерживал отношение и после того, как последний покинул службу в правоохранительных органах. Ряд обвинений в использовании гипноза в личных целях. Опять. Вред психическому здоровью. Недоказуемо. Косые взгляды. Не более. Еще в студенческие годы его обвиняли в доведении одногруппницы до самоубийства. Девушка вздернулась на кухне. Самое знаменитое из его дел - убийца ряда бывших полицейских Говорят, вычислив его, Новак не стал докладывать руководству, а продолжил работу над ним, сведя его с ума. После чего приостановил свою деятельность на службе в полиции и покинул страну. Венгрия. О деятельности в Венгрии информации нет. Оттуда исчез в неизвестном направлении. По неподтвержденной информации, отправился на Ближний Восток.
Обладает выдающимися способностями в области гипноза. Способен читать мысли. В совершенстве владеет техниками внушения. Далее следует примечание. Более подробной информацией располагает Ф. Кропп.
Фабиан Кропп. Главным образом, контакты. Если верить написанному, то никто в этом мире не даст более подробной информации о Новаке, чем Кропп. Пока пресса пела дифирамбы Новаку, восхваляя его до небес, Кропп неустанно собирал о нем факты, оставшиеся незамеченными или нарочно опущенными представителями печати. Его личность не могла не интриговать. Собственно, факт того, что о нем практически не было информации, заставлял задуматься о его индивидуальности. Согласно имеющимся данным, он родился в определённый день в определенном месте, учился в школе, затем в академии, по окончании которой поступил на службу в полицию. Далее человек исчез. Лишь общая информация. Никакой конкретики. Служащий полицейского архива. Ничем не выделялся. Полагаю, именно в этом была его сильная сторона. Никто ничего о нем не знает, потому что именно он формирует архив. Если он захотел бы, его бы вообще не существовало. Так далеко он заходить не стал. Он оставил за собой право родиться, но данные иного порядка он посчитал нужным скрыть. Никто не обращает внимания на обычного архивного служащего, в то время как он следить за каждым и аккуратно фиксирует все, что видит и слышит. Пропавший без вести в море рутинной работы. Потерянный среди пыльных бумаг. Ему не придают значения, а ведь он именно тот, кто знает все, кто видит все. Согласно информации в деле, он тот, кто не считает Новака «мессией», «спасителем» или «охотником на убийц». Он тот, кто знает то, что от всех глубоко спрятано. Глубоко в пыльных архивах. Кто заметит темно-серую мышь в черной тени Новака, устлавшей все и вся.
Долго ждать не пришлось, Кропп быстро взял трубку.
- Кропп, слушаю.
- Добрый день, мое имя Калеб. Возможно, господин…
Кропп не дал мне продолжить.
- Я ждал Вашего звонка. Леонард меня предупредил о Вашем звонке. Приезжайте ко мне сегодня вечером, часов, так скажем, в семь. Адрес, полагаю, Вы знаете.
Словно офицер, делающий доклад своему начальнику, он проговаривал все четко, быстро и ровным тоном. Собственно, иного не приходится ожидать от человека, всю свою сознательную жизнь составлявшего доклады, исписывая бумаги официальными формулировками.
- Обязательно буду.
Страх признаться самому себе, что все это должно быть уничтожено. Этих слез не должно быть, как и никого рядом. Это следствие ряда ошибок. Мы ищем не то, что хотим, а то, что навеяно нравственными догматами. Оправдание. Поиски оправданий во всем, что может скрыть правду. Поиски объяснений, остающихся исключительно где-то в воздухе, продолжая отравлять нас парами гниения. Признание как необходимость, как выход из тупика, в котором оказался я, в котором оказалась она лишь потому, что я все это время боялся признаться, прежде всего, самому себе. Чувство вины, столь характерное человеку. Я более не могу разобраться, действительно ли я виноват, или это лишь надуманное чувство, свойственное не только мне. Это был и ее выбор. Опять и вновь поиск оправданий. Потеря времени. Признание должно наступить. Время близится. Каждый момент промедления отбрасывает меня еще дальше. Слезы падают на наволочку, впитываясь в нее, просачиваясь в меня, рассасываясь в цереброспинальной жидкости, поднимаясь к голове, оседая солью где-то там, где я ищу ответы и себя среди них.
Дверь мне открыл лысоватый мужчина маленького роста, в очках, на вид пятидесяти лет. Совершенно предсказуемый облик служащего архива. Приблизительно таким я себе его и представлял.
- Калеб?
- Господин Кропп?
Он открыл дверь шире и пропустил меня вперед.
Поблагодарив его, я зашел.
- Можно просто Фабиан.
Сухо, в меру вежливо.
Он проводил меня в гостиную. Скромная квартира, как и подобает служащему архива, все лежит на своем месте, в доме царит абсолютный порядок, словно все разложено по алфавиту. Обстановка вызывала мысли о легкой паранойе у хозяина. Его персона вызывает все больше вопросов, а его дело привлекло бы больше внимания, если бы в нем было бы больше информации. Аккуратность и порядок на грани расстройства психики, что иной раз может вызвать подозрения. По крайней мере, у меня, но с другой стороны, если вдуматься, как должно выглядеть жилище человека, знающего все обо всех, и даже то, чего, вроде как, никогда не было.
- Присаживайтесь, - он указал мне на кресло.
Кресло явно говорило о хозяине как об аскете, не приемлющем излишков. Твердые подлокотники всегда ассоциировались у меня с людьми, помешанными на порядке. 
- Насколько я понимаю, Вам есть, что мне рассказать.
-Это так, Калеб. Доктор Новак – человек, оставивший после себя довольно-таки много материала к размышлению, хотя действительной, хочу сказать, подтвержденной информации очень немного.
- Точнее и не скажешь. В деле лишь общие факты. Родился, учился, становился, работал, но все это пустая информация. Меня интересуют факты иного порядка. Например, как этот. Из университетских лет. Его обвинили в доведении одногруппницы до самоубийства.
- Не было ни прямых, ни косвенных доказательств его причастности. Ничего, кроме косых взглядов. Соответственно, никто ни в чем его не мог обвинить. Ее мать пыталась привлечь более обстоятельное внимание к делу, уверяя школьное руководство в том, что именно он свел ее дочь в могилу, но Вы сами понимаете, не было ничего против него.
В какой-то момент притупляется критическое мышление. Слова становятся неразборчивыми. Голос пропадает где-то в глубоких размышлениях. Я привык утешать себя мыслью, что у всего происходящего должно быть логичное завершение.  Иными словами, я надеюсь, что иду куда-то, пусть даже и не знаю куда. Самое страшное, что я могу предположить, это стагнация. Я стою на месте и лишь смотрю по сторонам, пытаясь понять, где я и куда мне следует идти.
- В общем и целом, - Кропп тем временем продолжал, - Вам, скажем так, известна лишь верхушка айсберга, или неизвестно ничего.  Дело, которое Вам передала госпожа Вайсс, носит скорее формальный характер. В этом деле собрана неполная информация. Вы правильно подметили. Лишь общая информация. Вкратце о Новаке. Плюс мои координаты. Собственно, поэтому Вы здесь.
Кропп поднялся с кресла, подошел к полке и достал оттуда папку. Открыв ее и убедившись, что это было именно то, что он искал, он подошел ко мне и протянул папку мне.
 - Именно в этом деле собрана информация, в которой Вы действительно нуждаетесь. Скажу Вам, у этого дела история много сложнее, чем Вам может показаться. Кроме того, у меня есть нечто, что может Вас заинтересовать, но чего нет даже в деле, что я сейчас передал Вам. Он прошелся по головам многих людей и оставил после себя целое кладбище, о чем написано в деле, но есть нечто, что выделяется даже на этом, весьма откровенном фоне. Что же касается истории с той девочкой, забудьте. Это имеет значение лишь для самого Новака, для глубоких размышлений, но Вам это никаким образом не поможет.
- Грегор, - прочитал я и добавил, - самое знаменитое дело Новака?
- Грегор Майн, - он сделал паузу, предоставив мне возможность полистать многочисленные отчеты и записи, - Ваш предшественник.
- Предшественник? – удивленно посмотрел на него, - Грегор Майн. Дело Новака.
В этот момент я понял, что теперь я не понимал ничего. Я взял в руки дело, с которым я пришел к Кроппу.
- Все правильно, Калеб. Понимаю, сейчас у Вас кое-что не сходится. Грегор Майн действительно убил двух бывших полицейских.
Было заметно, что пояснить сложившуюся ситуацию было весьма трудно.
- В этом, собственно говоря, и кроется суть дела. Грегор Майн добровольно взвалил на себя эту ношу. Усыновленный семьей Вайсс. Он был ими воспитан. Прошел службы в спецвойсках. Получил должное образование. Во время его службы имел место инцидент, если так можно выразиться, с его сестрой, Мелиссой Вайсс, к которой он очень привязался, став частью семьи Вайсс. Очень темная история с участием, так называемого шахматного короля, Руфуса Риммона. Говорят, Грегор имел честь познакомиться с ним, будучи в военном отпуске. Он его очень невзлюбил. Причиной, видимо, была Мелисса. Когда он узнал, что произошло, его уже невозможно было остановить. Грегор был весьма своенравным, отчего частенько страдал. В результате, он был вынужден столкнуться с Новаком.
Предшественник. Я вижу лишь верхушку айсберга или не вижу ничего. Дело, ставшее для меня новым лишь неделю назад, пустило свои корни далеко в прошлое, на годы назад. Грегор Майн. Убийца полицейских.
- Он персона нон грата, кто бы и что бы о нем не говорил. У всего, знаете ли, что приносит плоды, непременно найдется плод, о котором не хотелось бы упоминать. Есть вещи, о которых не принято говорить. Это о Грегоре. Он невольно открыл или спровоцировал то, следствием чего Вы, Калеб, оказались здесь. Этим делом мы обязаны именно ему. Он собрал всю необходимую информацию по Новаку, хотя изначально его целью был совершенно другой человек. Но сейчас я хотел бы рассказать Вам о том, чего в этом деле нет. С делом вы еще успеете ознакомиться. Повторюсь, оно весьма и весьма сложное. Новак не был целью, но так уж сложилось, что он ею стал.
Я закрыл папку с именем «Грегор» и отложил ее в сторону. Перелистывая страницы, я встречаю новые имена, которые мне пока ничего не говорят. Фотографии. Газетные вырезки. Слишком много имен, слишком много фотографий.  Кропп был прав. Всему свое время. Мне, прежде всего, мне нужно время. Он уловил мой сосредоточенный взгляд. Сдержанная улыбка, словно он готовился удивить меня.
- Есть предположение, что доктор Новак способен каким-то образом влиять на рост раковых клеток.
Это было не столько интересно, сколько ошеломительно. Человек влияет на рост раковых клеток. В памяти картины из прошлого. Мне довелось прослушать десятки служб об искусителях, сатаной ниспосланных. Они искушают нас. Они способны на чудеса, которые человеку не доступны. Мое едва различимое отражение в окне. Боль как необходимость движения дальше.
- Мне даже на это и сказать нечего, это просто потрясающая новость, хотя, если честно, мне не кажется это правдоподобным. Мне лишь известно о его способностях читать мысли и о якобы имеющихся у него экстрасенсорных способностях.
- Повторюсь, это лишь предположение. Тому, конечно, нет никакого подтверждения, так как оно в данном случае просто невозможно. Вероятно, это лишь совпадение, что, безусловно, было бы просто замечательной новостью, но нет дыма без огня, особенно, если об этом говорит врач.
- В прессе подобного не найти, что удивительно. Подобная новость могла бы сорвать куш.
- Вряд ли она была бы возможна. Во-первых, подобное утверждение никаким образом не может быть подтверждено. О подобном могла бы написать бесконечно забытая, бедная газетенка, которую бесплатно вкладывают в почтовые ящики, и которая, конечно, всеми средствами старается привлечь внимание. Во-вторых, Вы стали бы писать подобное о человеке, которого стоит опасаться и обходить за милю, от которого вас не спасет ни что и никто? Вряд ли.
- Что же послужило основанием?
- Вернер Вайсс. Вы, должно быть, знаете, что его довольно быстро съел рак.
- Как и любого другого человека.
- Понимаю Ваш скепсис. Но все не совсем так, как может показаться. Вы что-нибудь слышали о Вундте?
- Кто такой Вундт?
- Врач, исследователь, онколог. Мой близкий друг и хороший знакомый усопшего Вернера. Дело в том, что ему довелось столкнуться с крайне странным фактом, заключающимся в том, что у Вернера не было никаких предпосылок для развития раковых клеток. Иными словами, рак возник из ниоткуда. Вундт был крайне удивлен и тем, насколько быстро развивался рак. Вернер сдавал у него кровь и анализы, так как он чувствовал себя неважно, к тому же это была инициатива самого Вундта. Обследование не показало ничего, кроме стресса и усталости. Через три месяца врач обратил внимание на то, что Вернер похудел, очень сильно для человека его возраста. Тогда он настоял на повторном обследовании. Вундт, уверяю Вас, повидал очень много страшных вещей, необъяснимых на первый взгляд, ставивших его в тупик, удивлявших его, но в тот раз он был, мягко говоря, шокирован. Обследование показало, что Вернер болен, у Вернера рак. Это, как бы оно странно ни звучало, нормальное явление. ненормально то, что прогресс не соответствовал сроку. По его словам, он смотрел на анализы человека больного раком уже года три-четыре, но никак ни один-два месяца. А потом, Вернер умер. Развитие рака, рост опухоли можно было наблюдать, как восход солнца. Это было ненормальное течение болезни. Сам Вундт не мог этого объяснить, как и сейчас не сможет этого сделать, по крайней мере, руководствуясь научными положениями. Конечно, это может быть лишь совпадением, никто не отменял человеческий фактор, но, - он повернулся, словно услышал нечто, - но еще задолго до этого я заметил нечто примечательное в Новаке.
Мой взгляд не оставлял вопросов. К тому же, по его собственным словам, в вопросах необходимости не было.
- В одном деле, попавшем мне в руки неслучайно, ибо фигура Новака не может не интересовать, я наткнулся на крайне удивительные детали. Это были показания одного из убийц. Так вот, тот утверждал при даче показаний, что Новак намеренно вызывал у того страшные головные боли, сопровождавшиеся кровотечением из носа, во время которых, тот, якобы, вообще не мог себя контролировать, более того, не принадлежал себе, так как, Новак управлял его сознанием, заставляя того засовывать себе иглу под ногти.
- Звучит, мягко говоря, странно, - улыбнувшись, подметил я.
- Согласен, - он ответил мне, также улыбнувшись,- разумеется, это было списано на то, что тот просто пытается прикинуться невменяемым. Это даже вызвало некий восторг, ведь он действительно засовывал иглу под ногти, чтобы его слова выглядели достоверными. Было очевидно, что его охватил безумный страх. Он убил трех человек, это пожизненное заключение. Якобы, все средства хороши. Конечно, ни у кого и в мыслях не было верить его словам. Вернер тогда несколько раз перечитывал показания, и ему даже удалось прослушать их запись. Он тогда утверждал, что нам стоило бы хотя бы предположить, что тот не врет. Вы бы видели его пальцы. У меня до сих пор живот скручивает, когда я вспоминаю их. Поверить в то, что это было истинной, было невозможно, а попыток прикинуться невменяемым всегда было предостаточно.  Было еще пару примечательных моментов, но этот мне запомнился как самый яркий. Как-то я рассказал об этом Вундту. Он человек ученный и не верит в подобные вещи, но слишком уж странным было поведение того парня. Он тщательно изучил этот вопрос. По его словам, есть еще несколько подобных случаев. Вероятно, в каждом из них имеет место исключительно страшное совпадение, но нас никогда не оставит мысль, что Новак способен каким-либо образом влиять на образование раковых клеток.
- Что за случаи?
- Один из них, мужчина и женщина. На первый взгляд никакой связи ни между ними, ни с Новаком, но я не сомневаюсь, что она есть. Многого о Новаке, конечно, неизвестно. Да и у тех людей тоже не спросишь, они умерли также быстро, как и Вернер. Собственно, дело в том, что есть неподтвержденная информация, что в детстве их пути могли пересекаться.
Пред моими глазами вырисовывалась та самая картина, которую я меньше всего хотел бы наблюдать. Все это говорилось не о человеке. Кто такой этот Новак? Разве может человек вызывать страшные головные боли, раковые клетки?! да и зачем все это делать?! Допустим, человек может обладать подобными сверхспообностями, но зачем же заниматься этими пытками? Тому должно быть объяснение. Этот человек вызывал у меня опасения, ровно до той самой степени, что я задумываюсь о том, чтобы остановиться сейчас. Предположение рождает эти опасения. В данном случае дело в Кроппе и Вундте. Человек фактов и человек науки верят в это. Вера формирует страх.
- Может быть, Вы объясните, почему он это делал?
- К сожалению, я еще не встречал человека, который смог бы это объяснить. Садизм, только это. По сути, если человеку свойственно получать удовольствие от причинения боли, то почему не объяснить эту особенность Новака, как обыкновенное проявление садизма. Он болен. Любой специалист скажет вам, что корни стоит искать в его детстве. Сложись оно иначе, мы бы знали с вами совсем иного Новака. То, что происходит с ним можно объяснить лишь психическими травмами детства. Хотя, нельзя не исключать тот момент, что он экспериментирует.
- То есть иная мотивация?
Он кивнул.
- Чем Вы объясните его исчезновение?
- Видите ли, объяснить его действия невозможно. Новак очень странный человек. Вы вынуждены столкнуться с весьма интересной ситуацией. С одной стороны, он герой современного мира, с другой стороны, он дьявол в человеческом обличье. Все говорят, что он спаситель овец от волков, но я Вас уверяю, он и есть тот самый волк. Мне доводилось работать с ним, мы не то, чтобы сотрудничали, но иной раз пересекались. Не забывайте, я служащий архива, а он работал с делами. Он очень закрытый человек. Вы никогда не сможете предположить, о чем он думает, на его лице не бывает эмоций. Он всегда спокоен, всегда молчалив. Я не видел его улыбающимся, я не видел вообще ничего на нем кроме каменного лица. Складывается впечатление, что он лишен чувств, эмпатии и вообще всего того, что свойственно человеческому существу. Сказать, что он странный, не сказать ничего и сказать неправильно. Он воспринимает этот мир на другой частоте, которую мы не слышим или не понимаем, не можем дешифровать. Иначе не объяснить того, что его заставляет двигаться в направлении, в котором рационально мыслящий человек не пойдет. Вернер говорил об этом, о его садистских наклонностях, о его нестандартном складе ума, личности. Он, по его предположению, даже мог не понимать, что то, что он делает, было проявлением садизма, хотя его интеллект, разумеется, позволял ему это. Он способен объяснить это иначе, на основании его логического мышления. Иными словами, это не садизм, это не бесчеловечно, а натурально наоборот. Он мысли иными материями. Именно поэтому, я не могу объяснить его поступков, и, в частности, его исчезновения. Я лишь располагаю определенными фактами, не более.
- Действительно, Вы правы, я прошу невозможного. Что вы же знаете о его исчезновении?
-Никто вам не скажет. Он мог уехать в любом направлении, совсем другое дело – пункт назначения. Он прекрасно понимал, что он человек пусть и далеко не самый популярный, но в любом случае личность, которая периодически, хоть и невольно, привлекает к себе внимание прессы. Изначально он отправился в восточную Европу, точнее в Венгрию. Там его никто не знал, там ему легче, но не покоя он искал, как могло бы показаться на первый взгляд. Он не тот, кто ищет покоя. Дело в том, что он обладает уникальными способностями, как в чтении мыслей, так и в телекинезе. Кроме того, не без помощи Вернера он освоил гипноз.  Вернер считался одним из сильнейших специалистов в области гипноза. Новаку интересна только личность, более сильная, чем он.
Мне кажется, я понимаю Новака. Наша жизнь…барахтанье в болоте. Я никогда столько не лежал и не сидел. Поистине, есть движение жизнь, ибо без него прихожу я в упадок. Лишённый физического и ментального движения. мертвый человек. Время идет и разрушает все, рождая страх. Ее слезы падают в тишину, в пустоту, из которой доносится плач, кормящий мой великий страх перед признанием необходимости разрушения жалости, особенно к объекту любви. Я должен слушать тишину, из глубин которой поднимается мой голос. Я словно смотрю из его глаз. Жажда борьбы.
- То есть, он уехал развиваться в области гипноза?
-Может быть. Из Венгрии он отправился в Иран, точнее в Кабутар-абад, небольшое поселение недалеко от Исфахана.
- Он говорит на фарси?
- Это не исключено, но и не подтверждено.
- Насколько я понимаю, там имеется какой-то крупный специалист в этой области?
- Да, но имени я назвать не могу. Насколько мне известно, тот  человек также способен читать мысли без излишнего труда, но его сильнейшей способностью считается гипноз. Говорят, ему необходима лишь секунда, чтобы зафиксировать ваш взгляд на его глазах, а затем вы не замечаете, как делаете то, что он вам сказал, пока вы спали. Очень загадочная личность, никто о нем толком ничего не знает, ни откуда он, даже как он выглядит. Лишь слухи и легенды о его способностях. некоторые утверждаю даже, что он слепой. Сами понимаете, мы не можем ни о чем судить, основываясь исключительно на слухах, которым, к тому же, и конца не видно.
Потерявшись однажды, мы впредь испытываем если не страх, то, наверняка, опасение потеряться вновь. Иной раз выход найти нетрудно, но бывает, люди пропадают навсегда. Нет ничего страшнее, чем потеряться в собственных мыслях. Все же, я понимаю, что я теряю путь из виду. Осознание этого, уже достижение. 
- Он пробыл там полтора года. Считается, что все это время он проводил только с тем неизвестным нам господином. Естественно, стоит предполагать, что тот помог Новаку расширить горизонты его способностей. Нельзя забывать, Новак человек не только исключительных способностей, он человек недюжинного интеллекта. Мы говорим с вами не об очень умном человеке, а о человеке с феноменальным интеллектом. Он не тот, которого можно провести, обмануть, убедить в чем-либо, внушить что—либо. Он не тот, за кем можно следить и остаться при этом незамеченным. Он сам много лет выслеживал тех, кого не могла выследить полиция и другие службы. Он великолепный аналитик. Пока вы выстраиваете логическую цепочку, он уже делает выводы и находит решение. Феномен.
- Через два года он вернулся. Причем за его недолгое пребывание здесь он успел оказать полиции еще раз неоценимую помощь
- В его жизни были дела и потяжелее, на самом деле, полиция просто не хотела терять время, прилагать усилия, что он не мог не заметить. Тот насильник успел убить лишь двух девушек. Он довольно быстро нашел его. Представьте, что вы собираетесь на работу, а ваш ребенок просит вас подать ему книгу с верхней полки. Вам приходится вновь снять ботинки и потерять меньше минуты на то, чтобы подойти к полке и снять с нее книгу. Нечто подобное произошло и тогда. Здесь он пробыл действительно недолго и уехал в восточную Европу, где он, якобы, планировал открыть практику.
- Людям помогать.
- Как вы думаете, зачем он два года прожил в иранской пустыне? я тоже не знаю, какие у него цели на будущее, но точно не бескорыстная помощь нуждающимся пусть и за небольшое вознаграждение.
- Вероятно, это и есть влияние двух лет в пустыне.
-  Был у меня надежный источник, который утверждал, что он занимался некой работой за закрытыми дверьми, если вы понимаете меня?
- Опыты?
- Характер их я вам сказать не могу, но они имеют место.
- Цель этих опытов?
- Не знаю.
- Информатор?
- Он пропал.
- Новак?
- Он жив, и я это знаю, но он больше не может меня информировать, так как элементарно не владеет информацией и по своему желанию вообще отошел от дел, сославшись на усталость. хочет для себя пожить.
- Вообще никаких данных? предположений?
- Ничего конкретного. Занимается гипнозом, практикуется в телекинезе и внушении. Разумеется, такой человек как Новак не может не преследовать при этом каких-либо целей, но нам они не известны.
- Пациенты? они говорят что-нибудь?
- Был один, который якобы видел то, чего не должен был. Тогда информатор доложил мне, что тот обратился в газету, утверждая, что обладает сенсационной информацией. Больше ничего. Он забыл, что хотел рассказать.
- Забыл?
- Это не амнезия, он всецело здоров, но именно это он забыл. Иногда нам снятся сны, которые даже производят на нас большое впечатление, но в течение дня мы их забываем. Так что нам совершено неизвестно, чем он там занимается.  Собственно, на этом все. Мне больше нечего Вам рассказать. Надеюсь, то, что я дал вам, будет вам полезным. Информация действительно очень ценная, но более подробную Вы можете достать исключительно в Иране или где-то в восточной Европе, что невероятно трудно, а в Иране это вообще невозможно, там вам не поможет ничто и никто. Конечно, дело, что я передал Вам, располагает весьма ценной информацией. Ваша цель мне, разумеется, известна. Если что-то и должен Вам сказать, так это предупредить Вас. Новак весьма опасен. Вы должны иметь в виду тот момент, что как бы ни складывались обстоятельства, Вы не сможете переоценить его. Я бы посоветовал Вам не преследовать его, но это Ваша работа. Уверяю Вас, чтобы Вы не слышали о нем, как бы Вас не поражало то, что Вы слышите о нем, Вы всегда будете недооценивать его.
Я бегу от установок. Я бегу из дома, от порядка и чистоты, я бегу от корней своих, но я вновь и вновь вижу себя в стенах дома своего, в чистоте и порядке, вновь и вновь запах земли, что корни мои приняла, напоминает мне о неизбежности. Это убивает меня. Отсутствие борьбы, которой жаждут мои инстинкты. Бег от себя приводит к себе. Замкнутый круг. О возвращении.
- А Вы, Кропп? не боитесь его?
- Нет.
- Почему же.
- Во-первых, мы уже в возрасте ожидания смерти. Мы все уже потеряли, что потерять могли, мы живем без цели, потому что знаем, что справедливости в этой жизни никому и никогда не достигнуть. Об этом мы узнали от Новака. Во-вторых, я не тот человек, который смог бы оказать на него серьезное давление, пробудив в нем гнев. Не знаю, возможно ли это. Вы же, Калеб…мне кажется, что где-то в глубине себя, Вы ищете встречи с ним.
Поиски ответов в холодной пустоте. Путь к коллапсу, ставшему idea fix. К вопросу о материализации мыслей. Думая о коллапсе, я, словно, приближаю его. Наверное, я просто слишком сконцентрирован на этой идее, к материализации это не должно иметь отношения, ибо я в нее совершено не верю.
- Может быть, может быть…
Я не могу понять сам, действительно ли я все уже решил для себя. Я вижу, я слышу, я чувствую, но это дело. Увлекает. Собственно, найти его несложно, другой вопрос, рано или поздно мне придется говорить с ним. Мне уже интересны его мотивы, его побуждения. Он притягивает меня. Кропп прав, я уже все решил для себя. Это мой путь. Путь, который я не видел, ничего о нем не слышал и не знаю, что стоит в конце его, я не вижу, куда тянется он, и тянется ли он вообще куда-либо. Вероятно, за ним лишь туман, вероятно, пропасть…я лишь могу верить в то, что в тумане меня ждет освобождение. В конце концов, клубок судьбы уже сплетен…
Пробуждение инстинктов, требующих возвращения на круги своя, жаждущих свежего воздуха, им тяжело вдыхать запах гниения пустых оправданий, парящих в воздухе, вокруг меня, созданных мной, рожденных моим страхом пред признанием.
Из тишины…из пустоты утренней…поднимается плач…это гниение…я чувствую запах.
Ощущение пустоты, как внешней, так и внутренней. Я живу не своей жизнью. Я совершенно неспособен к семейной жизни, ибо я, как никто другой, движим инстинктами, но, как никто, я испытываю неописуемый страх перед решающим признанием, что все, происходящее вокруг, мне не нужно, что все это лишь утягивает меня в пропасть, из которой я могу больше не выбраться. Страсть теряется в дневном свете, когда мы встаем в здравом уме, в здравом сознании и начинаем делать то, что должны делать. Это происходит днем, а ночью подсознание избавляется от того, что может навредить происходящему днем.
Я так сильно тяну себя за волосы, что у меня заболела голова.
Страх подкармливается жалостью. Объект любви как магнит моей жалости. Я не могу выкинуть его просто так, как я выкидываю других людей. С преходящими мыслями в окно. С каждым шагом я теряю день жизни, с каждым вдохом я теряю день жизни, с каждым мгновением этой «идеальной» жизни я теряю волю к жизни, утраченную у семейного очага. В зеркале я вижу, как я увядаю на работе. Я, не отводящий глаз от компьютера. Я, потерянный в корпоративной системе. Я, врастающий в стул. Я, забытый собой. Но я, еще понимающий это, пока.
Я должен смотреть из своих глаз, ощущая свои конечности, органы, и, конечно, волю к жизни. Я должен дать волю своему существу, своим инстинктам, но не противоречить им, слушая голос любимых и родных мне людей, испытывая жалость и сострадание, кормящих страх мой.
Я должен быть максимально объективным. Это совершенно другой человек с другими мотивами и намерениями, но он явно необычен. Я наталкиваюсь на безызвестность, на абсолютный мрак. в его действиях можно проследить любой мотив, любое желание. есть все и одновременно нет ничего. искать каплю воды в океане. Слишком много вариантов. Я не знаю, что является ключевым в его поведении, намерении, зачем и что он делает. Он подобен хаосу, словно его действия рождаются из ниоткуда.
В деле, которое я получил от Кроппа, я тут же натолкнулся на досье Руфуса Риммона. Чемпион мира по шахматам. По коже пробегает весьма ощутимая дрожь. Никогда доселе мне не приходилось работать на столь серьезном уровне. Кроме того, имя Новака приобрело для меня совсем иной масштаб, в разы превышающий тот, каким оно казалось мне еще вчера. Новак, как оказалось, имеет не просто какое-то отношение к чемпиону мира по шахматам. Он напрямую связан с исчезновением Руфуса. На первый взгляд совершенно обычная биография человека, посвятившего жизнь восхождению на шахматный олимп. Но стоило пролистнуть пару страниц вперед, как глазам предстает совершенно неизвестный миру Руфус Риммон. От подобных фактов, увиденных в его досье, первым импульсом было отказаться от дела, бросить все и просто исчезнуть в неизвестном направлении. Забытый остров, до которого цивилизация не только не дошла, но и не собирается в ближайшие, хотя бы лет десять.
Тишина…из глубины…я слышу ее плач…Время уничтожает все. Страх перед необратимостью прошлого.






















НОВАК
АНТИХРИСТ

Пути к святыне позабыл,
отца и мать в забвении оставил,
добро от зла не оградил,
он жизнь свою коню хромому посвятил

Я проснулся рано утром, но, как оказалось, рано было только для меня. Пока я приходил в себя, предаваясь внутреннему негодованию на предмет столь раннего рассвета, жизнь в деревне вовсю кипела.  Женщины успели к этому времени выгнать за ворота своих коров, которых пастух, обходя подконтрольную ему часть деревни, собрал и увел на пастбище, кроме того, они успели растопить печь и начать готовить завтрак на целую, почти всегда многодетную, семью. Мужчины и старшие сыновья ушли либо в лес за крапивой, либо в поле за сеном и клевером. Младшим детям дозволено поспать немного больше. Работы им еще хватит. Наученный горьким опытом прошлого утра, я вышел на улицу в тапках, сохранив тем самым кеды сухими. Приятное чувство утренней прохлады придавало бодрости и хорошего настроения. Еще несколько лет назад это не вызвало бы во мне приятных ощущений, но сейчас я испытывал своеобразное чувство радости, которое, должно быть, испытывал каждый деревенский житель, встречая прохладную зарю на пути в поле.
В очередной раз, убедившись в серьезности проблемы необходимости разжигания огня, я стал поспешно пытаться разогреть завтрак, чтобы скорее перекусить и не заставлять ждать старика, который должен был подъехать с конюхом. По его словам, конюх возил в соседнюю деревню зерно и, вместе с этим, любезно отвозил и привозил его. Кое-как пожарив и, без особого удовольствия, затолкав в себя слегка разогретые макароны, местами пережаренные, местами просто холодные, я вышел к воротам и стал дожидаться повозки. Не прошло и минуты, как она показалась на повороте. Запряженный конь тянул за собой деревянную повозку с двумя взрослыми людьми и несколькими мешками зерна с такой легкостью, будто все это было сделано из пенопласта, при этом повозка гремела так, что наверняка разбудила бы меня, если бы я все еще спал. Повозка подъехала к воротам, и старик поприветствовал меня взмахом руки и приободряющим: «Доброе утро!». Утро, в целом, было действительно добрым, лишь холодные макароны слегка подпортили общую картину.
- Здравствуйте!
- Конюх, - представил он мне нашего сопровождающего и ямщика одновременно.
- Альфред, - представился я и пожал ему руку.
Рука рабочего человека. Кожа грубая, красная, выжженная палящим солнцем во время работ в поле, ежедневное курение самодельных сигарет из крепкого табака и злоупотребление крепчайшим самогоном (местным мужикам не пристало пить самогон менее шестидесяти градусов) оказало видимое воздействие на его внешний вид. Сказать, что местные колхозники выглядят старше своих лет, не сказать ничего. Уже к сорока годам они выглядят на все семьдесят. Его грубые пальцы покрыты десятками трещин, в которые забилась, возможно, еще вчерашняя грязь. По его ногтям и увеличенным суставам на пальцах любой врач смог бы рассказать о куче заболеваний, которыми он страдает, начиная от элементарной нехватки витаминов, и заканчивая развивающейся язвой. Вместе с этим я подумал над тем, что до сих пор не знаю имени старика и решил незамедлительно воспользоваться удачной возможностью, чтобы заполнить этот пробел.
- Вы меня пригласили на обед, столь доброжелательны ко мне, но я, к своему стыду, до сих пор не знаю Вашего имени.
- Мое имя есть Хатлеттр.
- Ваши предки, полагаю, также не происходят из местных.
- Вы правы, да и об этом нетрудно догадаться по моему имени, как, в общем, и по-Вашему, Альфред. Первое время на почтамте не могли привыкнуть ни ко мне, ни к моему «странному» имени, частенько допуская ошибки в написании, но сейчас ситуация исправилась, и мне более не приходится вызывать скрытый гнев сотрудницы почтамта, делая ей «неуместные» замечания, выставляя тем самым ее авторитет в глазах достопочтенных селян в невыгодном свете, относительно ошибок в моем имени.
- Надеюсь, мое происхождение и фамилия не вызовут негодования масс.
- Вряд ли, Альфред, но будьте готовы к тому. Вот, например, господин Конюх, с которым у нас уже успели сложиться дружественные отношения, ранее не уставал напоминать мне, что деда моего гнали до самого Берлина как дикую собаку, но впоследствии он любезно простил мне мое родство и отныне помогает мне с транспортировкой корреспонденции, посылок и всего прочего. Хотя, мой дед никакого отношения к Берлину никогда не имел.
- Эти люди совершенно незлопамятны. Сейчас они обвинят Вас во всех бедах, а уже через мгновение приложат все силы, чтобы оказать Вам посильную помощь. Их доброта в лице самозабвенной простоты есть их порок, от которого им не избавится и через десятки поколений.
Конюх молчал, не проявляя ни малейшего интереса к нам. Он равнодушен к нам, к нашим проблемам и разговорам. Жизнь научила его быть равнодушным ко всему, что не имеет прямого отношению к нему, его семье и его зерну. С пугающим хладнокровием он воспринял бы любой душераздирающий рассказ из жизни моей или еще чьей-нибудь семьи, о семейной трагедии, поразившей весь мир своими отвратительнейшими подробностями, без которых мировая общественность, скорее всего, не обратила бы внимания на нее. Цивилизованного европейца пришлось бы с головы до ног натереть нашатырем, чтобы вывести из обморочного состояния, а Конюх так и не отвлекся бы от своей самокрутки, продолжая подгонять коня хлыстом. Но стоит ему сказать, что ближайшую неделю будет идти дождь, как он искренне разразится громогласной и экспрессивной бранью, от которой у неподготовленного человека непременно случится легкий шок и пропадет аппетит на некоторое время.
Мое первое впечатление от деревенской жизни после долгого перерыва. Я не устаю смотреть по сторонам и пропускать эту жизнь через себя. Я словно изобрел машину времени, и мне удалось попасть в далекое прошлое, в ранние века, когда люди не имели ни малейшего понятия о технике и жили лишь земледелием и скотоводством. Эта жизнь очаровывает своей размеренностью, медленным, ничем не прерываемым, течением. День ото дня. Одна и та же работа. Рутина. Беспросветность будущего. Иногда меня посещает мысль, что лишь глубоко верующему человеку по силам такая жизнь. При этом не столь важно, во что он верит, в бога или идею об идеальном, утопическом будущем, главное, чтобы он был слеп. Слепец не должен почувствовать луча спасения, иначе луч этот доставит слишком много боли его глазам, и он не сможет более предавать себя безмолвному труженичеству. Церковное наследие в умах многих поколений. Не смей открыть глаз и прозреть, это сделает тебя слишком несчастным. Церковь у них в крови. Каждая клетка организма пропахла ладаном. Опусти веки и внимай образу господина. Преклони колено и поцелуй ноги господина, тогда он позволит тебе сделать это еще раз утром следующего дня. Согнув спины, люди, и стар, и млад, подобно неустанным муравьям поглощены работой на благо богатого урожая. Ежедневное самобичевание на прожигаемых солнцем плантациях. Лишь воскресенье они могут полностью подарить своему господину. Обожженные солнцем руки перерабатывают землю и возросшие сорняки, оставляющие глубокие царапины и порезы на них. Несколько урожаев и кожа на руках становится настолько грубой, что они могут спокойно вырвать крапивный куст. Подобно муравьям они рассеялись по полям, по огромным, бескрайним полям. Каждый из них кажется столь маленьким на фоне этих полей, что сколько бы работы они не выполнили, это все равно будет ничтожно по сравнению с оставшейся частью. Недаром эти люди говорят: «Глаза боятся, руки делают». Нужно быть в отчаянном положении, чтобы приняться за уборку урожая с таких полей, ну или просто быть в безвыходном положении. Эти огороды единственный источник жизни для этих людей. Им ничего другого не остается, как оставить надежду и выйти в поле, чтобы забыться в нем, самозабвенно погрузившись в работу.
- Грохот повозки единственное, что нарушает тишину. Без нее здесь слышен лишь ветер. Только представьте себе, что в течение дня Вы слышите лишь ветер. Безмолвие. Никто ни с кем не разговаривает, потому что они просто не услышат друг друга, - Хатлеттр вторгся в мое безмолвие.
- Это безмолвие лишает надежды.
- Завывающий в ушах ветер производит неизгладимый эффект. Этот шум буквально зомбирует. Ни эмоций, ни переживаний, ни надежды, ничего, одно опустошение.
- Остается лишь поражаться этими людьми.
- Безусловно. Поражаться их самоуничижению. Чтобы заставить человека работать на подобных полях, надо несомненно лишить его воли, иначе воля будет мешать его работе. Вы еще обратите внимание на то, что для этих людей возникает необходимость пойти в дом собраний, помолиться вместе, послушать о слове божьем. Самоуничижение необходимо для них. Их дух настолько потрепан и лишен воли, что им необходимо в единственный день, когда им нельзя идти в поле, посетить дом божий и в очередной раз склонить голову свою.
- Душевный садо-мазохизм.
- По натуре своей люди садо-мазохисты. Каждому нужна своя, определенная доза своего эликсира. Вы, должно быть, знаете это лучше меня.
Я никак не могу понять, что за человек этот Хатлеттр. Он заглядывает прямо в меня и видит все, что складывало меня всю мою жизнь. Он видит все мое нутро, он способен залезть в мою голову и рассказать мне все секреты, что хранятся в ней. Отчего Конюх так молчалив? Деревенские жители болтливы по натуре своей. Они готовы рассказывать сколько угодно и что угодно. Иной раз невозможно найти предлог или способ, чтобы остановить их разговорчивую сущность. Конюх молчал, и, казалось, ничем его не разговорить. Он либо молчит, либо ругается по поводу погоды.
Постепенно я впадаю в некое летаргическое состояние. Наблюдение полей, лесов и пастбищ усыпляет. Они сменяются перед глазами, забирая все мое внимание, утягивая меня за собой. Всецело погружаюсь в окружающий пейзаж. Вспаханная земля притягивает, оставаясь на руках, трава на пастбищах притягивает, закрывая мое тело и глаза своими длинными руками от безжалостного солнца, леса очаровывают неизвестностью, гипнотизируя. Все вокруг стремится в забытье, завлекая меня с собой. Я выпадаю из реальности и, погруженный в гипнотический сон, не вижу ничего, кроме неизвестности, таинственности, скрывающейся под покровом травы и за тяжелыми стволами деревьев. Слова Хатлеттра действуют как способствующий сну нектар. Стоит ему заговорить, как меня начинает утягивать окружающая природа еще сильнее: «Тебе надо отдохнуть на траве», «Тебе надо забыться в лесу». Усыпляющая размеренность.  Не прекращаемый стук колес по щебеночной дороге оказывает дополнительное усыпляющее воздействие. Все как на сеансе гипноза. На какое-то мгновение пропадает чувство реальности. Спящий под деревом пастух совершенно забыл про доверенное ему стадо. Солнце вытянуло из него все силы, и он спрятался под деревом, наблюдая за стадом из тени, но, видимо сам того не заметив, он заснул. На его счастье в такую жару коровы малоподвижны и предпочитают неспешно жевать, стоя на одном месте и периодически ложась на травку, чтобы сохранить силы до вечера и на дорогу назад. Все спит на лугу. Ветер скользит по пастбищу, заставляя траву колоситься, переливаясь на солнце подобно морским волнам. Жизнь замерла в полном цвету. Жара как седативное средство. Легкий ветерок как усиливающее седативный эффект лекарство. О чем может думать этот пастух, пока его коровы разбредаются по полю в поисках удобного лежака? Он фантазирует. Дочь соседа с влекущей грудью и волнующими бедрами предмет фантазий. Почему он не пасет коров вместе с ней? Тогда его фантазии смогли бы вырваться наружу и свести его с ума. Лишить его сна в эту ночь. Открыть его иную сущность его соседке. Напугать ее. Открыть для нее новый мир искушений и необузданного разврата. Я не могу размышлять о возможных мыслях другого человека, не испытывая влияния собственного подсознания. Возможно, он поэт и сочиняет стихи, возможно, он представляет свое тело болтающимся на ветке дуба. Мне не ведомы его мысли. Если бы ад существовал, то мысли наши каждого туда бы завели.
Пастбище сменилось лесом. Густым, непроходимым, черным лесом. Взгляд в иной мир. Наш глаз без труда охватывает окраину леса. Молодые деревья и обвивающие их кусты создают сказочно-живописный вид. Но стоит всмотреться немного глубже в лес, как взгляд упирается в черную стену, составленную из тысячи плотно друг к другу прижавшихся деревьев, не позволяющих ни человеческому взору, ни солнечному лучу проникнуть глубже, чем положено. Завеса, за которой интроверт тщательно скрывает свои истинные чувства, эмоции, фантазии и намерения, представляющие наибольшую ценность и важность для ближнего. Подпустив к себе на десять шагов, он не проявляет интереса к дальнейшей беседе, то ли боясь раскрыть свою истинную мрачную, а не живописную натуру, как показалось на первый раз, то ли задевая эрогенную зону, возбуждая неутолимое любопытство, заставляющее жертву бессознательно продолжать неосторожное движение вперед, заманивая ее, таким образом, в свои когтистые лапы. Смотрю, не отрываясь, ощущая на себе взгляды дикого, беспощадного мира, из пасти которого слюна медленно стекает на лежащие пред ним листья. Словно дикие звери на цепи, рвущиеся на дорогу, чтобы растерзать дневного путника. Налитыми кровью глазами взирает на меня этот лес. Крики птиц, шум ветра, продирающегося сквозь ветви, стук дятла, охраняющая вход в лес ворона, следующая за повозкой, перелетая с дерева на дерево. Гневно взирает на меня лес. Я благодарен ему за прямоту его, проявленную искренность, откровение. Гневным взглядом встретит он недоверчивого шута, с широкой улыбкой и ясным взором обратится он к заблудшему путнику, проникнутому доверием. Не улыбнись мне.
 Примерно через полчаса мы въехали в деревню. В большинстве своем, дворы, выходящие к дороге, пустовали, так как большинство селян были заняты работой на огородах, а для работы по домашнему хозяйству оставляли, как правило, старших детей, которые уже имели достаточный опыт в самостоятельном управлении хозяйством. Иногда вместе с ними оставались старики, у которых не было сил на изнуряющую работу на огородах и пользу они могли приносить, выполняя мелкую работу, не требующую больших усилий. Заметно тяжелее стало коню тащить повозку по разбитой деревенской, местами земляной, дороге. Периодически колесо попадало в очередную яму и коню приходилось затрачивать максимум усилий, чтобы продолжить движение. Люди, занятые в деревне, с опаской поглядывали на нас. Лишь на подъезде к почте я стал понимать, что с большей настороженностью они смотрят совсем не на меня.
Конюх высадил нас возле почты, а сам поехал дальше, на склад.
Почта находилось в одном здании с сельсоветом. Встретили нас довольно холодно. Стоило нам открыть дверь и зайти, как женщины, активно обсуждавшие что-то, вдруг замолчали и уставили взоры на нас. Они замерли за столами, словно зашел не почтальон, а глава государственной почтовой службы. Медленно я проследовал за Хатлеттром, уверенно направляющимся к женщине, сидевшей за самым большим столом. Вероятно, она была старшим сотрудником, ведь ее стол был самым большим, выглядела она старше и значительнее своих коллег, еще двух женщин, сидевших по обе стороны от нее за меньшими столами, и, возможно, в данный момент выполнявшими ее очередное поручение. Ее маленькие глазки, на большом, круглом лице, взирали на нас с предельной осторожностью. Сидящие по бокам женщины взглядом сопровождали каждый шаг Хатлеттра. Он подошел к столу старшей сотрудницы. Ее глаза выказывали еще большую настороженность, чем прежде. Она крепко сжала кончики ручки пальцами обеих рук и сосредоточилась на лице Хатлеттра. Он, в свою очередь, был крайне любезен и учтив, как всегда. Я не мог понять, что в этих женщинах, в людях на улице вызывало столь явную настороженность при виде Хатлеттра. Это было бы понятно, если бы он был большим начальником, взбалмошным типом, страдающим неврастенией, которому ничего не стоило бы наброситься на человека с оскорблениями, хватая его за ворот, или просто лишить его работы своим безапелляционным и, разумеется, совершенно необдуманным, спонтанным решением, сделанным в сердцах.  Хатлеттр был полной противоположностью. Он никогда не позволял себе выказывать недовольство в резких тонах, упрекая кого-либо в чем-либо. Тем более, он не был высокопоставленным чиновником, уполномоченным решать кадровые вопросы.
Протянул старшей сотруднице свое почтовое удостоверение, подтверждающее, что он отвечает за доставку корреспонденции на закрепленном за ним участке. Женщина, не принимая и не проверяя документ, поспешно кивнула головой, после чего он спросил ее:
- Как чувствует себя Ваш младший сын?
Вопрос вызвал недоумение у женщины. Более того, она была ошарашена этим вопросом. Ни она, ни присутствующие женщины не смели даже предположить, что он может спросить про младшего сына старшей сотрудницы, который, видимо, был болен, но Хатлеттр не мог знать об этом. Я мог предположить, что при последнем посещении почты Хатлеттром, эта женщина могла жаловаться на болезнь ребенка, как обычно в деревнях люди делятся друг с друг всеми насущными проблемами, но решительное недоумение женщин очевидно говорило о том, что Хатлеттр не мог знать о болезни ребенка. Проглотив слюну, женщина с крайним опасением ответила, что с ее сыном все нормально, и он постепенно выздоравливает.
- Искренне рад за Ваше чадо, - обнадеживающим тоном ответил Хатлеттр.
По реакции женщины нельзя было сказать, что его слова очень ее обнадежили. Они лишь вызвали дополнительный испуг за здоровье малыша, и никак не облегчение. Его улыбка нагоняла еще больший ужас на окружающих, словно он говорил: «Внимайте словам моим! С подобной легкостью я могу залезть в голову каждого из вас! С подобной простотой я могу забрать ваших детей, и ничто в этом мире вам не поможет! Вы бессильны предо мной!». С улыбкой и светящимися от счастья глазами он посмотрел на сидящих женщин, вызывая невероятный, первобытный страх, который ранее испытывал человек, сознавая свою беспомощность пред силами природы, заставляющими его верить в созданных им самим богов. Страх, заставляющий его широко открывать глаза и панически звать на помощь, заставляющий падать на колени и крепко сжимать руки пред собой, судорожно взывая бога усмирить гнев и ярость его. Беспомощность.   Бессилие. Неопределенность и неизвестность. В отличие от этих женщин я, скорее, очарован этим мистицизмом, при этом, как и они, я, безусловно, испытываю трепет от проницательности, с которой он видит пред ним стоящего. Вера в бога, безграничное повиновение религиозным догмам, лишенное разума самоотчуждение от реальности и себялюбия, самопожертвование в присутствии высших сил и абсолютное, беспрекословное отречение от собственного «я» по их воле. Они слепо верят в существование божественного, иначе в кого и во что верить, не в свои же силы.  Оттого и столь властительным представляется им ужас, исходящий из глаз этого человека. Глубже кажутся его глаза, бледнее кажется его лицо, проникновенности его слов придается более мистическое значение. Из глаз его смотрит дьявол, устами его говорит он, и невидимыми щупальцами опутывает он голову человеческую, высасывая из нее мысли и жизненные силы. Страшный и вселяющий ужас мир они создают в своих головах. От одного взгляда на этот мир я лишаюсь сна и жизненного покоя. Подвешенный между землей и небом мир, в котором человека за каждым углом подстерегает сатанинское отродье, использующее все свои силы, дарованные его господином ему, чтобы нанести гибельный удар по чистой, еще невинной душе. Нет спасения от этих существ. Они везде и всегда. Они даны нам во преодоление. Жизнь, пропитанная запахом страха.
- Есть ли корреспонденция и периодика для меня? – учтиво спросил он женщину.
- Да, есть, - быстро, с неисчезающим опасением в голосе, ответила женщина.
Она встала со стула и прошла в соседнее помещение. Через минуту она вышла оттуда со связкой писем и попросила Хатлеттра пройти с ней. Еще через мгновение появился Хатлеттр и подозвал меня помочь ему забрать несколько связок периодических изданий, включающих в себя областные газеты и журналы, которые выписывали некоторые жители деревни. В основном это были журналы по ведению фермерского хозяйства, содержащие всевозможные советы по взращиванию агрокультур и домашнего скота. Связок было достаточно, чтобы действительно нуждаться в помощи Конюха и его повозки.
С нетерпением женщины ожидали нашего ухода. Они просто пылали им. Гробовая тишина сопровождала нас, когда мы со связками корреспонденции и периодики покидали столь приятное место, где нас встретили чрезвычайно искренне. Уж в чем, а в отсутствии искренности этих людей невозможно было обвинить. Казалось, что испытываемый ими страх просто не позволял им притворяться и лицемерно улыбаться нам. Он сковал их так сильно, что они даже моргнуть не могли, не сделав дополнительного усилия. Каждая из присутствующих женщин боялась привлечь внимание «дьявола». Стоило ему взглянуть на одну из них, как та содрогалась в ужасе и боялась подумать о своих детях, дабы он не прочитал этого в его широко открытых глазах и не проклял ее детей. Ведь этим господином двигал сам .... В этой тишине можно было слышать, как растет цветочный куст на подоконнике, как пыль собирается на шкафу, не говоря об оглушающих ударах сердца этих бедных женщин. Они бились так громко и интенсивно, что эта безудержная пульсация отдавалась на внутренней поверхности моих глаз, заставляя вместе с этим колотиться мое сердце тоже. Дышали они с осторожностью маленькой полевой мыши, чтобы господин Хатлеттр ни в коем случае не услышал их. Они стояли вокруг Хатлеттра, задержав дыхание и не отрывая глаз от него вовсе. Как загипнотизированные удавом мыши они следили за его глазами. Кого сегодня выберет он на обед? Загипнотизированные мыши поворачивали головы вслед за движением его раздвоенного языка. Меньше всего контролирует человек ту часть тела, которая находится дальше всего от мозга. В этом есть своя логика. Хвост мыши выдаст ее намерения, а собаки - говорит о ее настроении. Они подняли свои хвосты словно антенны. Воспринимая десятки сигналов, он ходил среди них и чувствовал их настроение, их намерения, их инстинкты. Молодая девушка у окна. Что она делает здесь? Ее волнение выдает ее возбуждение. Сексуальное возбуждение. Ее возбуждает страх и ужас, которые он источает, ее возбуждает покрывающий его сатанинский панцирь, источающий феромоны наслаждения и совращения, ее возбуждает взрыв надпочечников, чутко реагирующих на приближение опасности, раздражающей ее нервные окончания и центр удовольствия, спрятавшийся глубоко в голове. Самое лучшее, что есть у человека, но он очень сильно пахнет. Животное ощущает удовольствие носом. В нос Хатлеттра вторгаются частицы запаха молодой девушки, испытывающей скрытое наслаждение от страха, который он на нее нагоняет. Скрытое? Именно. Она сама не в силах осознать свою латентную тягу к садомазохизму. Ее отец. Вот источник. Он бил своего ребенка грубой рукой по ее нежной коже. Боль, укоренившаяся в ее психике на грани удовольствия. Скрытая боль рвется наружу. Латентные страхи и желания. Удовлетворение через шок, через первобытный инстинкт самосохранения. Она хочет бояться, чтобы получать глубинное удовлетворение. В состоянии загнанной жертвы она способна улавливать сокращение его глазных мышц. Она чувствует, как кровь прилила к его глазным мышцам. Заряженные рецепторы возбудили его глаз.  Он взглянул на нее, ее сердце сжалось и разжалось за сотые доли секунды, оно выплеснуло кровь, наполнившую мозг необходимым кислородом, центр удовольствия насытился частицами кислорода, и ее голова закружилась. Второе сокращение сердца, и надпочечники выбросили увеличенную дозу адреналина. Чувство страха наполнило ее кровь. Вместе с кислородом мозг впитал в себя этот страх.
Хатлеттр улыбнулся ей. Она не поняла почему. Его чутье его никогда не обманывает. Дикий зверь живет в нем. Она не осознает своих желаний. Глупая. Через несколько лет ты изменишь мужу. Ты начнешь изменять мужу. Ты сойдешь с ума от взорвавшегося внутри тебя инстинкта. Энергия любит размеренность. Чтобы шарик не лопнул, из него надо размеренно выпускать воздух, а не убить его одним движением острой необходимости, колкой неизбежности.
Мы вышли. Дверь закрылась. Взяли связки и пошли в сторону склада, где Конюх занимался своими делами.
- Не думайте плохо об этих людях, прошу Вас. Они преступно добродушны и приветливы.       Отчасти мнительны, но все мы не без греха.
- Слишком доверчивы.
- Разве плохо быть доверчивым? Не простодушия ли защитником Вы были вчера?
Он шел впереди меня, немного прихрамывая. Только сейчас я заметил это. Он шел тихо, его шаги были едва слышны, несмотря на то, что он прихрамывал на правую ногу. Я слышал его голос, но я не слышал его шагов. Он тих и незаметен как полевая мышь. Никто не обращает на него внимания, пока он не окажется достаточно близко.
- Взгляд простодушного человека не замутнен предрассудками, но уязвим пред добрым словом,- я прервал наступившее молчание, не прекращая следить за его бесшумной хромотой.
- Так как же быть человеку? С кем трапезу делить, с глупцом иль с мудрецом?
У него всегда готов вопрос, всегда есть ответ. Кажется, его невозможно поставить в тупик.
- Куда важнее не перепутать этих двоих, ведь столь похожи они друг на друга, - я старался следовать заданному им темпу.
- Трагичнее мнить себя одним, а быть другим, - выпалил он с присущей ему дерзкой уверенностью, граничащей с излишней самоуверенностью.
Не был ли это скрытый намек для меня?
- Трагизм и комедия как брат и сестра. Один другого учит. Один глупец другому объясняет, что он глупец, и чтобы глупцом не быть, ему глупцом лишь остаться надо, - не отстаю от него.
- В то время как другой глупец, себя мудрецом считает, - моя мнительность, вызванная настороженностью, не позволяет мне отличить намек, достаточно грубый, от обыкновенного желания поддержать разговор, - потому что мудро поступает, прислушиваясь к мудрому слову старого глупца, одетого в мантию умного человека. Таким путем рождается мудрость веков.
- Так родились догмы.
-  Истинность догмы заканчивается там, где рождается новая мораль.
Мы приближались к складу, к счастью, стоявшему не далеко от почтамта. Конюх носил мешки с зерном с повозки в помещение склада. Ему приходилось преодолевать достаточно большое расстояние, принимая во внимание немалый вес каждого мешка. Как египетский раб он взваливал на себя огромный мешок весом, примерно, килограмм семьдесят и на спине тащил его на склад.
- Только посмотрите, как он бережет своего коня, - отметил Хатлеттр для меня, - когда я увидел это впервые, я был удивлен. Приятно удивлен.
Конь стоял в тени дерева, удаленного от склада метров на тридцать-тридцать пять. Конюху ничего не стоило подогнать коня прямо к складу и не носить тяжеленые мешки на такое расстояние, но тогда конь стоял бы прямо на солнце и томился бы в ожидании своего хозяина, изнывая от жары. Конюх изнурял себя переноской тяжелых мешков с зерном, но конь его отдыхал в тени дерева.
- Как человек относится к своему коню, так он относится к себе, - ответил я, будучи приятно удивленным поступком Конюха.
- И Конюх лучший тому пример. Его забота о коне не может не трогать, а в подтверждение Вашим словам скажу, что он единственный человек во всей деревне, кто работает по воскресеньям.
- Из моего детства я помню, что работа в воскресный день здесь крайне серьезно осуждалась.
- Заверю Вас, ничего с тех пор не изменилось. Это к вопросу о нашем вчерашнем разговоре. Конюх неоднократно вызывал сильное негодование соседей по поводу того, что он работает по воскресеньям.
- Он не верующий?
- Нет, но как Вы понимаете, это никаким образом не мешает людям хулить его за его вопиющее неуважение к их глубоко религиозным чувствам.
- Религия поистине ведет к раздору.
- Не только ведет, доложу я Вам, - уверенно продолжал он, - она есть раздор. Человек, за своей ожесточенной религиозностью совершенно слеп к ближнему своему, что противоречит истинности учения, превозносимого в лице основных догматиков. Религия теряет свое основополагающее значение, общение с богом, она приобретает черты, явно указывающие на растущую агрессию, зарождающуюся в ее последователях, оскорбленных тем, что некто не следует их господину, или того хуже, следует не их господину.
- Религия слишком религиозна?
- Религия слишком человечна.
- Человеческое, слишком человеческое. Конюх неприлично бесчеловечен.
Последняя фраза вызвала улыбку на лице Хатлеттра, закинувшего его связки на повозку. Я последовал примеру старшего товарища. Мы запрыгнули на повозку и ждали Конюха, который уже отнес все мешки, но, несмотря на это, где-то пропадал.
- Мимо моего дома проходили люди, одетые все как один. На мужчинах были штаны и белые рубашки, на женщинах – черные, длинные юбки, иногда в цветочек, красные кофты на пуговицах и платки, у каждой на свой вкус, - начал Хатлеттр, но я перебил его:
- Никогда не мог понять, куда же они ходят по воскресеньям.
- В деревянную церквушку в соседней деревне. С Вашего позволения продолжу рассказ. Обычно они шли и разговаривали на отстраненные темы, обсуждали насущные вопросы, но в тот день, они чем-то возмущались, гневно отзываясь о ком-то или о чем-то. Я не мог понять, что произошло, и прислушался к оживленным разговорам проходящих мимо людей. Через некоторое время я понял, что предметом гневных отзывов был некий Конюх. Из разговоров людей я сделал вывод, что здесь Конюх своего рода отшельник. Он общителен ровно на столько, чтобы кормить свою семью и относительно успешно вести свое хозяйство, но не более. Его невозможно увидеть вечером, ползущим с мужиками домой, от которых веет перегаром так, что все псы в округе проклинают про себя свое чуткое обоняние. Его невозможно увидеть, принимающим участие в каком-либо оживленном обсуждении. Вы никогда не увидите его на субботнем базаре, когда вся деревня, нарядившись как на собственные похороны, забыв про все, концентрируется на развилке возле пруда. Он замкнут в себе, в пределах свое хозяйства и поглощен в работу, не отвлекаясь ни на что.
- Он живет один?
- Нет. У него есть жена, двое детей. Жена также погружена в хозяйственные работы, как и все жены здесь, а дети бегают по деревне в поисках приключений с другими детьми.
- К вопросу о мудрецах и глупцах. Дети еще недостаточно пропитаны родительской глупостью, чтобы обращать внимание на крест на шее.
- Несомненно, но, к сожалению, все встанет на свои места. Родители, на горе своих детей, будут воспитывать их. Они обязательно объяснят ему, каким должен быть истинно верующий человек, посадив в их головах зерно, которое, став деревом, поможет детям отличать добро от зла, хорошего человека от плохого, чужого от своего.
В это время подошел Конюх, закончивший все свои дела, ловко запрыгнул на повозку, одернул коня, и мы тронулись в обратный путь. При выезде из деревни он свернул к небольшому пруду, что меня не могло не обрадовать, так как я, достаточно погревшись на солнышке на пути сюда, с опаской предвкушал обратный путь, тем более, что время шло к полудню. Солнце медленно, но верно поднималось на пик неба, раскаляясь с каждой минутой все сильнее.
Остановившись у пруда, Конюх слез с повозки и стал снимать узду и поводья с коня, а я, в свою очередь, не стал медлить, стянул с себя майку, шорты, кеды и полез в воду, оставив все мысли на повозке и предавшись безрассудному купанию в прохладной воде, не успевшей еще нагреться утренним солнцем. Хатлеттр также слез с повозки, но воздержался от купания, направившись в тень дерева. Он лег на траву и наслаждался прохладой, идущей от земли. Конюх, отвязав коня и закатав штаны, взял ведро и повел коня в воду. Пока конь пил, он поливал его из ведра, подобно тому, как индийцы поливают слонов. Его отношение к коню, безусловно, не могло не трогать. Познав человеческую природу, тебе никогда не придет в голову, что человек стал бы делать что-либо для другого создания из чистых побуждений, ничем не замутненных, не содержащих никаких других примесей человеческого мышления.  Возможно, что он так заботится о своем коне, чтобы тот работал исправно. Хозяин автомобиля отвозит своего коня в автосервис, вкладывая в него деньги, чтобы он работал без сбоев и не заглох в пути. Забота о комфорте. Человек ищет его во всем, но любому известно, что не достигнуть комфорта, не лишив его кого-то. Богатым стать можно лишь за счет бедного. Социальные расколы рождены стремлением к комфорту. Конечно, это можно объяснить стремлением к власти. Я не имею оснований думать так о Конюхе, ибо он бесчеловечен.
Человек заведет домашнего питомца и будет заботиться о нем. Он будет питать к нему чувство истинной любви. Только царь всех животных может сделать другое животное своим развлечением. Власть отупляет. Стремящийся к власти теряет чувство пространственной и временной ориентации. Потерявшись в пространстве, мы ощущаем действие вестибулярного аппарата. К величайшему сожалению, он оказался не готов к отсутствию гравитации. Волоски аппарата начинает раскачиваться из стороны в сторону, оказавшись не в силах удержать равновесие и баланс. У человека начинает кружиться голова, и чувство тошноты становится доминирующим. В такой момент, человек начинает допускать больше ошибок, чем обычно. Человек во власти природы, но он властвует над миром животных. Должно быт, он ощущает слишком сильное головокружение и чрезвычайно сильное чувство тошноты. Он заводит домашнее животное, думая, что делает это из большой любви. Стремление к власти лишило нас возможности распознавать наши чувства. Это не любовь, это открытое проявление цинизма! Это желание удовлетворить свое самолюбие! Еще одна возможность развлечь себя! Мы лишаем животное необходимого ему пространства, предоставляя ему закрытую клетку и коврик. Мы даем ему еду, напичканную сахаром и солью, чтобы его сердце не билось, не дай бог, больше положенного. Мы заставляем его делать то, что угодно нашей воле. Мы лишаем его возможности жить без нас, отнимая у него еду и заливая бетоном его ареал. Крик души! Объясните же мне, почему мы это называем любовью?! Не есть ли это воля к власти?! Я не имею оснований отнести это к Конюху, ибо он бесчеловечен.
Я вижу его молчание и отчужденность. Я вижу его отрешенность и нелюдимость. Его немое общение с конем. Я вижу его преступное равнодушие к стремлению ввысь, вперед. Он стоит на месте, пропуская всех вперед. Я вижу его безнравственность и отъявленную аморальность, его отторжение от норм. Я вижу в нем опасность для человека. Прежде всего, он опасен для безмятежного покоя господина, услаждаемого лестью воскресной. Удары его топора врезаются в безмятежную гладь человеческого бытия. Я вижу его бесчеловечность. Именно поэтому я не вижу ничего кроме его любви к коню.
Вдоволь наплававшись, я решил воспользоваться ситуацией и поговорить с Конюхом насчет возможной помощи какими-либо материалами для ведения хозяйства. У меня не очень много знакомых в этой деревне, кроме Хатлеттра, у которых я, например, мог бы попросить косу или топор, точнее всего один, и это был Конюх. Все же, Хатлеттр меня настораживал. Я подошел к нему, когда он, стоя почти по пояс в воде, обливал коня из ведра.
- Конюх, - обратился я к нему, - могу я Вас попросить об одном одолжении?
- Да, конечно.
После бесед с Хатлеттром, говорившим отчасти резко, категорично, самоуверенно, тон Конюха показался мне крайне дружелюбным, спокойным и располагающим, что, честно говоря, меня не удивило, несмотря на его кажущуюся нелюдимость.
- Я в деревне всего лишь второй день, я …
- Это видно, - прервал он меня.
- Я давно здесь не был, и, соответственно, мой двор в весьма запущенном состоянии, как Вы понимаете. Чтобы привести его и сад в порядок, мне может понадобиться некий инвентарь, а так как знакомых, кроме господина Хатлеттра и Вас, у меня здесь нет, то мне больше не у кого попросить об этом.
- Я понял, будет Вам инвентарь. Как отвезем макулатуру Хатлеттру, заедем ко мне, и я дам Вам, что нужно.
- Я Вам крайне благодарен. В общем-то, мне нужен только топор и брус для косы. Может, я смогу помочь Вам чем-нибудь?
- Что Вы умеете? – поинтересовался он, улыбнувшись.
- К сожалению, моя профессия никаким образом не может принести здесь никакой пользы, но при любой физической работе Вы можете смело рассчитывать на мое посильное содействие.
- Буду знать, - обнадеживающе ответил Конюх, словно давая мне понять, что возможность посодействовать у меня точно появится.
Я, улыбнувшись, поблагодарил его еще раз и пошел на берег одеваться. Через некоторое время он привел коня и стал одевать на него узду. Хатлеттр, пролежавший все это время на траве в тени дерева, поднялся и не спеша побрел к повозке. Таким образом, отдохнув, освежившись и набравшись сил, мы отправились в обратный путь. Солнце было в зените, на небе не было ни одного облачка, а значит, рассчитывать на легкую дорогу не приходилось. Мы тронулись в путь, обещавший занять примерно пару часов. Единственное, что нас могло обнадежить, так это дующий с полей ветер, который мог, хотя бы частично, облегчить нам дорогу.
Поднимаю глаза к небу, глаза к солнцу. Безоблачное небо. Ни одно облако не смеет появиться в этом царстве огнедышащего солнца. Только появившись на горизонте, оно неизменно будет притянуто невидимой силой солнцем и воспламенено им. Оно сгорит как хлопок. Вспыхнет и сгорит. Они говорят, у него безоблачное будущее. Неужели у него столь страшная судьба? Воля к жизни. Воля к свободе. Воля к смерти. Там, где цветок не погибнет, возрастет. То, что не убивает, делает сильнее. Гибельный мир мрака и боли подарил миру самую несгибаемую из философий. Удар за ударом по голове, и надкостница становится толще и крепче. Конюх наносит удар кнутом, и конь тащит повозку быстрее. Овод разрезает жвалами кожу и пускает в рану свой токсин. Гомеопатия. Морфин понижает болевой порок. Солдат становится совершенным. Кокаин взрывает нервную систему, стимулируя отвагу. Солдат становится совершенным. О, овод, отрави меня еще, мне нужны силы, мне нужно обезболивающее, мне нужна отвага, чтобы преодолеть солнце. Раненый зверь опаснее. Сильный хлопок становится фатальным для овода. Та же судьба постигает каждого последующего, но на их место приходят новые, не испытывающие страха пред гибелью. Видимо, слишком много токсина в них.  Наркотик отравляет и искажает. Конюх наносит еще удар кнутом. Пыль забивается в поры. Она забивается в уголки рта и проникает в рот, покрывая зубы и язык. Она вторгается в носовую полость, оседая на волосках и раздражая слизистую. Дышать становится трудно. Приходится постоянно сплевывать и промывать рот, чтобы не ощущать неприятную сухость, вызванную пылью. Кожа уже не может дышать, пыль слишком глубоко забилась в поры. Перегрев. Нарушение теплообмена. Опасность теплового удара. Все больше воды нужно мне.  Чем больше пью, тем больше хочу еще. Больше. Mehr! Mehr! Вода золото земли. Алчность слишком неутолима и ненасытна, чтобы удовлетворить ее. Жажда требует больше жертв. Удары кнута разгоняют оводов … но! Кнут раздражает кожу, вызывая брожение маленьких рецепторов. Кровь приливает к месту удара, привлекая еще больше оводов. Они сходят с ума. Близость крови подобно сильнодействующему метамфетамину. Чем ближе кровь, тем сильнее действие препарата. Чем больше крови, тем больше экстаз. Удар кнутом, кровь ближе к поверхности. Еще удар, кровь уже невероятно близка к поверхности! Овод не способен контролировать свою алчность. В нем слишком много токсина. Удар ладонью поруке. Овод мертв, но больше крови приливает к поверхности кожи. Оводы алчно впиваются в кожу, забывая про жизнь и смерть. Подавленный инстинкт самосохранения. Ничто не подавляет его так, как алчность и жажда. Алчный человек. Человечество без инстинктов. Все вокруг было нагрето солнцем. Железо стало столь горячим, что на нем можно было пожарить что-нибудь. Щебенка была разогрета донельзя. Босой ногой невозможно наступить на щебень, потому что он был нестерпимо горяч. Нагретая в бутылке вода превращалась во рту в неприятную слизь. На губах засыхала осевшая пыль. Пот затекал в глаза. Вытирать их приходится грязной от пыли рукой. Поле. Гуляющий ветер. Мы ждали от него помощи, а он лишь дарил нам надежду, страшнейшего из зверей, опаснейшую из болезней. Мокрая кожа чутко ощущает малейшее дуновение ветра. Только ветер, несущий разогретый раскаленным солнцем воздух, не может быть прохладным. Обдувая губы, ветер пробуждает жажду к воде. Я хочу пить.
Они шли через пустыню. Главнокомандующий запретил пить. Страх перед обезвоживанием. Чем больше пьешь, тем сильнее жажда. Чем больше воды, тем больше прольешь ее, тем быстрее настигнет тебя слабость, тем легче будет для тебя падение, тем мягче покажется тебе земля, тем прохладнее и приятнее покажется тебе горячий песок. Он крикнул им: «Не пейте воду! Она вас погубит!». Они не могли говорить, потому что влага на их губах стала липкой слизью. Она схватила их губы и прижала их друг к другу.
Лес. Наконец-то. Сейчас он манит меня к себе еще сильнее, чем утром. Он манит меня прохладой и водой. Я слышу журчание ручья. Я слышу бегущую воду, ее веселое переливание. Я слышу лишь себя и свои мысли. Конюх взглянул на меня. В этом лесу нет воды. Он лишь вселил в меня надежду. Она умерла. Глаза, высушенные падением.
Тяжелыми ногами они вступали на песок. Грубыми сапогами они утопали в дюнах. Он вскрикнул: «Зачем нам ружья! Зачем нам броня! Как они помогут нам здесь! Мне некого убить из этого ружья!». Другой сказал: «Будь милостив, убей меня!». Генерал потерпел ужаснейшее из поражений. Он побежден тем, кого даже не видит. Его воины просят смерти друг у друга. Но был бы он генералом, если упивался солеными слезами? Нет, ведь тогда умер бы он от обезвоживания. Он крикнул своим воинам: «Возьмите по одной пуле и положите ее в рот, тогда станет вам легче». Они так и сделали. Организм живет инстинктами. Пока живет инстинкт, будет жить и человек.
Вот уже виднеется деревня. В ушах раздалось звонкое плескание воды в колодце. Мы вернулись. Я напился из ведра, а все, что осталось, вылил на себя.
Приехав к Хатлеттру, я помог ему отнести связки в дом, но, несмотря на его предложение, был вынужден отказаться остаться на обед, объяснив ему, что мне нужно заехать к Конюху и забрать у него топор.
- Конюх крайне щепетилен по вопросам, касающимся рабочего инвентаря, - предупредил меня Хатлеттр.
- Этим вы заверили меня, что топор у него точно заточен.
- Конечно. Переживаем мы только о том, что ценим, а плохой инвентарь явно никому не нужен.
- Оттого и ценим свою жизнь.
- Человек вообще печально известен своей неспособностью делать правильный выбор, особенно, если мы говорим о ценностях.
- Вы, господин Хатлеттр, по обыкновению нигилист в Ваших воззрениях.
Он улыбнулся.
- Приятно было провести время, господин Хатлеттр, но не могу заставлять Конюха ждать.
- Конечно, конечно, бегите, Альфред. Не могли бы Вы помочь мне завтра разнести письма по адресам?
- Безусловно. Для меня было бы полезно продолжить знакомство с деревней.
- Я надеюсь, не отрываю вас от важных дел?
- Нет, господин Хатлеттр, не могу же я косить с утра до вечера. Мне, совершенно определенно, необходима смена деятельности.
- Очень рад! В таком случае жду Вас утром.
- Непременно буду.
Он закрыл за мной черную, кованую калитку и, прихрамывая, удалился в дом. Я запрыгнул на повозку, Конюх одернул коня, и мы тронулись. Долго ехать не пришлось, он жил недалеко от Хатлеттра. Его двор ничем примечательным не отличался от всех остальных. Обыкновенные деревянные ворота, белый забор, на земляном дворе мелькали небольшие островки зелени. По двору бегали куры в поисках еды, не прекращая надоедливое кудахтанье. Каждый член семьи, а это жена и двое детей, был занят хозяйственными работами. Жена готовила обед на летней кухне, а дети выполняли задание отца, занимаясь столярными работы в гараже. Он отогнал коня в стойло, где его ждал долгожданный отдых и велел одному из сыновей накормить и напоить коня. Конюх был строг и неразговорчив с сыновьями. Как я успел заметить, они слушались его, не смея сказать слово поперек. Первое впечатление, появляющееся в голове, говорит о его авторитарном подходе к воспитанию и ведению хозяйства. Суровость, строгость и немногословность с одной стороны, смирение, беспрекословность, незамедлительность с другой. Он отвел меня к сараю, откуда достал косу и брусок.
- Косить умеете?
- Иначе не просил бы.
- Если кто будет просить ее на часок, не давайте, а то не увижу ее больше никогда.
- Спасибо. Можешь на меня положиться.
- Много косить?
- Думаю, дня три это у меня займет.
- Вы не думайте, что меня жаба давит, просто я привык здесь все контролировать.
- Понимаю. Сам жил здесь, правда, давно. Бабушка с дедом жили здесь, а я к ним приезжал регулярно. Прекрасно понимаю, что доверять здесь некому.
- Не помню Вас совсем.
- Неудивительно. Приезжал на пару месяцев, и то, не каждый год. Вы, полагаю, тоже родились не здесь? Не коренной житель?
-  Нет. Мой отец работал в агропромышленности. Иной раз не удавалось долго работать на одном месте.
- Откуда приехали сюда?
- Из Криворожской области. Он нашел здесь работу, и мы переехали сюда, когда я был еще очень-очень маленьким.
Он помолчал немного и спросил:
- Откуда вы знаете, что я не местный? Хатлеттр сказал?
- Нет, Хатлеттр мне этого не говорил, он сказал мне, что вы работаете по воскресеньям.
Он улыбнулся.
- Здесь довольно резко это воспринимают, а работы у меня много. Сами понимаете, зерно, хозяйство. У Вас, смотрю я, тоже на шее крестика нет.
- Я такой же, как и ты. Кстати, называй меня тоже на «ты».
- Договорились.
- Не злишься на людей, что высказывают постоянно из-за воскресений.
- Иной раз, бывает, выхожу из себя. Работа, бывает, не ладится, а ее много, да еще народ начинает учить меня, что и когда делать, но, в общем, стараюсь угли не ворошить.
- Это правильно. Только нервы себе трепать. А жена, дети, как это воспринимают?
- Парни такие же, как я. Нам работать надо, да и сидеть весь день без дела тоже нелегко, руки сами просятся за работу. Жена, бывает, злится, просит работать по тише, чтобы внимание не привлекать. Она родилась здесь, выросла здесь, оттого и сложно ей, как сказать…
- Нейтралитет сохранять?
- Именно. Ничего страшного. Бабки, народ взбалмошный, покричат, поругаются, а через день уже просят лестницу поправить. Хорошие, добрые люди, но этого принять не могут.
Он подошел к стеллажу с инструментами, достал топор и брусок для заточки косы, протянул его мне и предложил:
- Останьтесь на обед, точнее, оставайся на обед.
- Даже не знаю…
- Давай, давай. Жена только рада будет.
Честно говоря, отказываться не хотелось. Я был готов, есть что угодно и у кого угодно, только бы оттянуть удовольствие от приготовления ужасных макарон, переваренных вследствие моего первого кулинарного опыта на открытом огне. Я согласился и не пожалел. Жена Конюха была скромной, аккуратной женщиной, явно с большим кулинарным опытом, о чем свидетельствовал прекрасно приготовленный обед, неброский, без излишеств, но достаточно приятный, как на запах, так и на вкус. Мы хорошо и продуктивно провели время за трапезой. Я познакомился с его сыновьями, женой и мне стало понятно, что мое первое впечатление об авторитарном Конюхе было ошибочным. Он был немногословен, но мягок с женой и детьми. Сыновья рассказывали ему, что сделали за сегодня, жена проинформировала нас о последних новостях из местной жизни, что впоследствии подвергнулось небольшому, но опять же продуктивному обсуждению, после чего он рассказал о своих планах на вторую половину дня и дал задание сыновьям. Время за общением пролетело быстро и легко. Я не услышал ни одного упрека, ни разу не повышался тон, от суровости Конюха не осталось и следа. Он был добродушен и легок, его жена податлива и мягка, дети под стать родителям. Об этой семье у меня сложилось исключительное впечатление. У всех есть свои проблемы, свои разногласия, но Конюх, что мне бросилось в глаза, искал не виновного, а способ устранить проблему. Его авторитет в глазах членов семьи помогал ему улаживать любой вопрос, не провоцируя жарких споров и пререканий. Больше всего привлекало их удивительное единение на цели, на решении какой-либо проблемы. Они совершенно не тратили время на поиск виновного и причин произошедшего. Его немногословность была фундаментом отношений в семье. Он не говорил много, словам предпочитал дело, и эта его черта была присуща каждому, всей семье. 























AMOR FATI

В холодном мраке родился голем,
 ничей, пустой, для целей зла,
в беззвёздном небе, словно в море
он мать свою искал без отдыха и сна,
но он лишь слепок высшей воли…

I am a traveler through time and space
To be there where I have been
Мои воспоминания, словно галлюцинации, в которых я представляюсь себе лишь сторонним наблюдателем чужих воспоминаний. Эта навязчивая мысль преследует меня повсюду и всегда. Бессонница высасывает из меня жизнь. Я перестал отличать реальность от постоянных видений. Ворон, цокающий когтями вокруг меня, и черная змея в душе были лишь началом. Когда-то давно, много дней назад, я старался считать дни. Как же много времени прошло. Теперь я не знаю, когда наступает день, когда - ночь. Правда, раньше мне было труднее. Считать дни…бог ты мой, как же это страшно. Надежда самая страшная из пыток, уготованная нам собственным же сознанием. Я надеялся. Много и напрасно. День за днем. Сколько же их было? Как глупо это было. Теперь я знаю наверняка. Чего же я ждал? Освобождения? Глупо. Как же глупо. Со временем я научился избавляться от мыслей об освобождении. Опыт учит меня ассимиляции. Надежда – путь, изобилующий терзаниями и излишним внутренним нетерпением. Оставь надежду всяк сюда входящий. Насколько мудрое изречение. В нем словно выскоблен тотальный жизненный опыт, учащий нас терпению. У нас можно забрать все, кроме того, что спрятано в голове. Терпение. Сознание. Надежда, словно детский голос, умоляющий о свободе, заставляющий дрожать натянутые в голове струны, создавая неимоверных шум и хаос.  Надежда вызывает сильный озноб. Затем начинает тошнить. Это страх. Стресс. В совокупности с непрекращающейся мигренью и регулярной рвотой, хотя я ничего не ел, это состояние ожидания окончательно превратило мою жизнь в ад. Надписи кровью (по непонятной мне причине я уверен, что это моя кровь) и очертания его лица на стенах и потолке вынудили меня бежать из квартиры. За закрытыми глазами, в глубоком сне, или же это состояние некоего транса, в который я научился входить, концентрируясь на каждой частице тела и методично замедляя дыхание. Так я надеялся найти спасение от происходящего со мной ужаса. Галлюцинации изнуряли не хуже головных болей. К галлюцинациям я все же возымел привычку причислять мои видения. Я концентрировался на определенном воспоминании. Затем оно оживало. Я словно обретал тело. Я будто ощущал свежий воздух и смену обстановки. Эти видения продолжались сначала несколько минут. Затем я научился достигать более глубокого транса. Свой последний день на воле. Я вспоминал его уже много раз. Я все помню досконально. Более того, у меня возникли те же ощущения, что испытывал в тот день.  У меня была страшная головная боль. Я не спал на тот момент, верно, уже часов шестьдесят. Все же, я пытался вернуть себя к жизни. Собственно, я прекрасно знал, что послужило причиной того состояния и, конечно, почему я в итоге оказался в этой камере. Но тогда я неустанно пытался контролировать все, что видел, слышал, что делал, куда шел. Всему пришел крах, когда в продавце газетного киоска я увидел себя. Я стоял за прилавком и смотрел на меня. Это был я, несомненно я. Мне нужно было поспать, но я не мог спать.
Несомненно, что он словно поселился в моей голове и управляет всеми внутренними процессами. Он нашел меня и теперь совершенно неважно, как ему это удалось. Подобно вирусу он размножился во мне и, скорее всего, в этом нет ни малейшего сомнения, он меня уже не отпустит. Головные боли, рвота, озноб, эти невыносимые галлюцинации – это все он. Кажется, что он собирается выдавить из меня жизнь непрекращающимися болями и свести с ума такими же непрекращающимися галлюцинациями. Я видел перед собой тех людей, которые погибли при странных обстоятельствах, которые, в свою очередь, никогда не были странными для меня. Его причастность очевидна, неоспорима, но, вместе с этим, абсолютно недоказуема и не более, чем только предполагаема.  неизвестным для меня оставался лишь мой конец. Страшно. Меня пугает мое бессилие перед ним. Эта камера стала моим последним домом лишь по его воле. Я делал все, чтобы он меня не достал, но, в конце концов, на что я рассчитывал? Отчаяние одолевало меня, по сути, только за Руфуса, которому, видимо, все же удалось избежать наказания. В моем настоящем состоянии я не способен ни на что. Иной раз меня посещает мысль, что он вовсе не человек, что он искусственный интеллект, что он робот, машина, которой посредством миллиардов математических комбинаций, на которые сотне людей понадобились бы десятилетия, удается вычислить невычислимое. Он подобен распыляемому отравляющему газу, от которого нет спасения, если некто выпустил его наружу. Он катастрофа.
Тот день. Холод каменных стен покоится на моей коже. Бетонный пол принял ладони моих рук словно благородные ростки. Развалившись на лавочке в парке, в котором, сидя на той же самой лавочке, еще две недели назад, я не сомневался в том, что Руфусу оставались считанные дни, я опрокинул голову назад и смотрел на качающиеся на ветру листья деревьев. Понимая, что конец близок и неминуем, я решил сосредоточиться на воспоминаниях. Да, да. За долгое время в камере я научился быть буквально путешественником во времени. Обретая себя в одном воспоминании, я словно перемещался на уровень глубже, проникая из одного воспоминания в другое. Поистине, память и способность к концентрации наши самые сильные орудия. Запертый в четырех стенах, я вспоминаю и вновь переживаю те дни, когда я будучи совершенно свободным, мог позволить себе делать, что мне вздумается. Память позволяет мне переживать дни и моменты, которые давно уже преданы забвению. Я более никогда не почувствую теплого ветра, обволакивающего пальцы на руках. Эта мысль не оставляла меня, причиняя мне нестерпимую боль, к которой я все еще не привык. Так вот, развалившись на лавочке, я вспоминал, как стоял во дворе своего дома со своими друзьями. Старый, нуждающийся в ремонте дом с осыпающейся штукатуркой. Моя мама мыла окно, а у подъезда, на лавочке, собирались бабушки, без конца прогонявшие нас со двора. На улице был жаркий летний день, жизнь в полном расцвете, а мне всего ничего, десять лет. Ветер. Теплый ветер, о котором сейчас я могу лишь сожалеть. Все впереди, вся жизнь впереди. тогда я не думал о будущем, я жил настоящим днем, тогда я не думал о мести, о смерти, и, конечно, у меня не было желания убить человека. Как я пришел к тому, что испытываю сейчас? Как сталось так, что самый загадочный человек в мире хочет изничтожить именно меня? Со двора я словно перелетаю через улицу, укрытую зелеными шапками деревьев и опускаюсь на футбольную площадку, обрамленную высокими березами. Жизнь расплескивается из бездонной бочки. Это было самое настоящее, истинное счастье. Радость, эмоции, крики, отсутствие забот, а проблемы тех дней и проблемами назвать нельзя, какими бы они тогда не казались. Отчего и почему я умираю? Я вижу дома, среди которых мы жили, я слышу разговоры, которыми мы себя занимали, я испытываю чувства, которые нами овладевали. Мои друзья. К чему пришел каждый из них? Сколь печальны воспоминания об ощущениях, когда летнее тепло обволакивает тебя.
«Никто не останется девственником. Жизнь поимеет всех.»
Тогда это вызывало звонкий смех, теперь это повседневность. О чем я говорю…я говорю об ожидании смерти.
Школа. Свет, заливающий школьные стены и пол сквозь открытые окна. Я вижу себя, смотрящего в одно из открытых окон, словно ждущего чего-то от вечно вновь приходящей жизни, ожидающего изменений, опасающегося предстоящего. Тонкое чувство. Социальная интеграция ведет с собой печаль и неизбежные потери где-то глубоко в душе, в эмоциональном внутреннем мире. Социум нивелирует индивидуальные особенности, стирая наши лица, превращая тем самым нас в одного человека. Забота о мыслях других людей. Что скажут…что подумают…как отреагируют…Что мне сделать, чтобы понравиться…Не это ли начало конца? С каждым шагом мы все дальше от себя. Там у окна я вижу давно умершего человека, словно призрак. Его все забыли. Он явился мне в мои последние дни в нахлынувших на меня галлюцинациях. Я вижу свою маму, приходящую каждый день с работы, что, конечно, я никогда не мог оценить, как следовало бы. Жизнь как данное. Мы берем все как должное. Человек неспособен ценить. Carpe diem. Мудрость од. Именно, поэтому мы говорим, что воспоминания всегда трагичны и печальны. Память как самый страшный яд, который мы не получаем извне, а носим в себе с самого рождения до последнего дня. Кажется, от него мы и умираем. Раз за разом, говорю себе, лучше бы и не вспоминать. Воспоминания пробуждают в нас чувство вины. Я вспоминаю маму, приходящую с работы. Я вспоминаю все до мелочей. Как поворачивается ключ в замке. Дверь открывается. Она входит. В руках ее пакет с продуктами. Я был, конечно, не самым ужасным сыном, но периодически прихожу к заключению, что…лучше и не вспоминать. Сейчас, в этот момент, перед лицом смерти, я вижу все в очень тусклом свете. Сожаление. Люди, что я вижу вокруг, там, в те дни, уже мертвы. Они не вернуться более, они также забыты, как и тот мальчик. Он уже вернулся к ним, а скоро присоединюсь к ним и я. Это своеобразная душевная необходимость – вспомнить того умершего человека, которого ты сам проводил в последний путь.
На лавочке я задыхаюсь от уходящей жизни, а мимо меня проходят десятки людей…людей с моим лицом. Мимо меня прохожу я, раз за разом. Перед лавочкой напротив появляется огромный мужчина, в черном плаще с капюшоном. Лица его не видно, но он невероятно огромен. Почти метр в плечах, более двух метров ростом. На ногах огромные, до колен, сапоги с массивными мысами. Рядом с ним огромный пес. Возможно, волк. Он раза в полтора больше рослого самца овчарки. Собака, а может волк, без поводка, без намордника, смирно сидит справа от хозяина. Они оба пристально смотрят на меня. Я поднимаю глаза к небу, закрываю их. Вновь открываю и … они все еще там, перед лавочкой. Все также стоят и смотрят на меня сквозь проходящих мимо людей. Я смотрю на прохожих и в каждом пятом вижу себя. Обезличенный. Рано или поздно мы все должны принять одно лицо. Рано или поздно. Даже неотразимые красавицы рано или поздно утратят неотразимые улыбки, а их глаза увянут, словно перестоявший на солнце букет, они станут столь же обезличенными, как и самый отвратительный уродец. Мы все равны. Мы все безлики. Я уверен, что прохожие с моим лицом - это галлюцинации, но что касается этой парочки напротив, то я совершенно ни в чем не уверен. Не знаю, почему мне так показалось в тот момент, но думалось мне, что они были знаком того, что время мое пришло. Они выглядят слишком реалистично и не собираются пропадать. Какой же он огромный! Откуда вообще мог взяться такой человек. Это генетический мутант. Как бы то ни было, пусть лучше уж он мне оторвет голову, чем Новак медленно уничтожит меня, разжижая мой мозг и внутренние органы. Волк, все же, это волк, поднимается на все четыре лапы. Через мгновение мужчина делает первый шаг в моем направлении. Волк следует за ним. Шаг, еще шаг. Он безмолвно вторгается в череду прохожих. Вот и мой конец. О чем следовало бы мне подумать напоследок? О чем? Что сказать? Может быть, закричать, спугнув его, но к моему несчастью, я не могу выдавить из себя и звука, словно некто схватил меня за горло. Я глотаю воздух, будто рыба, выброшенная на берег. Он делает еще шаг и еще. В глазах темнеет от ужаса, кровь стынет, вены уходят глубоко под кожу. Пульс ускоряется, сердце колотится. Он исчез в череде прохожих, словно и не было его. Он исчез также незаметно, как и явился мне.
Он еще одна галлюцинация. Выдох облегчения. Откуда такие образы! Он во мне. Он показывает мне то, что я боюсь видеть. Он уничтожает меня изнутри. Он отравляет мою кровь. Как он вызывал рак у людей, он умерщвлял людей словно мух. То же он делает со мной. Я уже не обращаю внимание на свои лица, на себя, взирающего на меня. В галлюциногенной агонии, сопровождаемой страшной головной болью, я направился к выходу из парка. Внезапно меня словно нечто оглушило. В ушах зазвенело, появилась непонятная тяжесть в голове. Я схватился за уши, боль также внезапно ударила в глаза. Из носа пошла кровь. Меня пошатнуло, все перевернулось, небо и земля поменялись местами. Рефлекторно я поставил руку, избежав тем самым удара головой об асфальт. Помрачнение. На меня взирал тот здоровяк со своим волком. Я приподнялся и сел на бордюр. Абсолютная иррациональность. Он исчез. Все происходит как в диафильме. Кадр за кадром. никакого плавного перехода, лишь набор кадров. Ослепление.  Падение. Запах липы.
- Ты уже мертв.
Я обернулся резко назад. Он стоял в каких-то трех метрах от меня. Мне показалось, что он стал еще больше, а его голос словно шуршание листьев. Волк послушно сидит у ноги. Я вновь смотрю в пустоту. Сколько я уже не принимал душ? На мгновение я забыл, где я живу. Вспомнил, но забыл куда иду. Шорох. могильная тишина. Резкий хлопок, треск. Пронзительный крик. В панике я озираюсь вокруг себя, но вижу лишь спокойно проходящих людей. Гигант исчез. Холодный пот. Запах гниения, словно я вернулся в свой сон. Ловлю себя на мысли, что я не могу вспомнить последние дни. Вдруг, из ничего, я забыл последние дни, будто приступ амнезии. Не это ли то, что он преподнес мне еще помимо головных болей и галлюцинаций? Я иду, спотыкаясь, пошатываясь, словно я алкоголик или наркоман. Я совершенно не контролирую ни себя, ни происходящее вокруг. Присаживаюсь на землю, прислонившись к дереву, стараюсь прийти в себя. Сколько со мной все это происходит? Не помню. Не помню и где мой дом. Тотальная подавленность. Абсолютная растерянность. Что делать? Как быть? Никто мне не поможет, хотя бы потому, что мне уже нельзя помочь. Отчаяние. Страх, безумный страх. паника. Тревога. Мне кажется, что я вижу призраков среди деревьев, среди людей. Они то появляются как легкая дымка, как дуновение, бесшумно, то исчезают, унесенные ветром, растворившиеся в свете солнца. Остается только гадать, когда и откуда придет смерть. Давление дребезжит в глазах и шумит в ушах. Привкус ацетона. Может, это запах? Не могу понять, вкус или запах. Истерзанные лица, выпадающие волосы, умоляющие о последнем желании. Обрывки воспоминаний. Одно за другим. Бег в никуда.
Открываю глаза. На улице уже темно. Сколько часов прошло? Людей практически нет. Отдаленные голоса, кто-то рассмеялся. В окнах домов свет, фигуры людей. Прохладный воздух.
Остается довольствоваться тем, что я, по крайней мере, помню, где мой дом. Минут через тридцать я дошел, но на дереве у подъезда меня ждала картина, забыть которую невозможно.
На толстом суке висел мой отец. Меня повело, голова закружилась. По спине пробежала дрожь. Не знаю, почему я подумал, что это был мой отец. Я не помню его лицо. Все же, я был уверен, что это был именно он. Давление упало, я во избежание повторения того, что было днем, присел на землю. Веревка плотно, врезаясь в кожу, облегала его шею. Воспоминания, как бы то ни было, имеют свойство испаряться. Некоторые вещи мы помним досконально, но вместе с этим, определенные моменты словно испаряются. Исчезают лица. Голоса. Пропадают слова. Я слышу лишь начало и конец предложения, но упускаю его центральную часть. Никаких эмоций. Просто удар. Меня тут же вырвало этой отвратительной желчью. Тело передернуло. Стук сердца сбивал капли ледяного пота с кончика носа. Дрожь в глазах. Тяжесть в затылке. Вновь нечто словно схватило меня за горло, я не могу ни кричать, ни дышать. Хрип доносится из меня.
- Все закончилось. Прими это.
Он стоял прямо за мной. Со своим долбанным волком. Или все же псом. Теперь он не внушал мне никакого страха. Пусть делает, что хочет. Он может только освободить меня, только избавить меня от этих мучений. Я уже в аду. Хуже быть не может. Я словно загипнотизированный смотрю на висящего на дереве человека, который кажется мне моим отцом. В нем уже нет жизни. Нет дыхания. Бледное спокойствие. Я смотрю на него и жду, когда же он схватит меня и сломает мне шею, вырвет мне сердце или сделает еще что-нибудь ужасное. Я жду смерти именно сейчас.
Жизнь не проносится перед глазами. Просто мрак, просто дерево, просто повешенный человек.
Все просто.
Он вновь исчез. Не более, чем галлюцинация. Я возвращаюсь к отцу и вижу там себя. В той же одежде, в которой я стою на четвереньках на холодном асфальте. Где-то в глубине я верил, что это галлюцинации. Я вижу себя, болтающегося на дереве. Вакуум. Кровь из носа. Руки в крови и мелких порезах, из которых сочится кровь. Она капает из носа на тыльную сторону ладони. Порезы исчезли. Кровь исчезла. Ад. Что есть? Чего нет? Где сон? Где реальность? Может все это лишь ужасный сон? Затянулся…жду утра.
Утром я проснулся в четырех стенах. Запертый в собственных галлюцинациях. Тот день стал первым днем. Сходящий с ума. Созерцающий жуткую смерть на голой стене. На стенах выскоблены страдания. На полу кровь, размазанная рвота, слюни, желчь, слезы. Потрескавшиеся губы. Посиневшие круги под глазами. Осевший на полу, потолке и стенах отвратительный запах сырости. Озираюсь словно зверь, испуганный, загнанный. Я лежу неподвижно. Моя высохшая душа где-то там, потерянная в кошмарах, галлюцинациях, замученная мигренью, вытекшая из меня вместе с рвотой. Тело мое в черной тени.
Грегор Майн умер неизвестным. Грегора больше нет. Nevermore. Лишь плавно льется:
Relax... it's over,
You belong to me,
I fill your mouth with dirt
Relax... it's over…
Чем больше усталость, тем глубже я проваливаюсь в воспоминания. Могло показаться, что я выработал в себе эту способность, но мне лишь следовало бы признаться себе в том, что я просто устал. Реакция истощенного организма. Он погружается в сон, чтобы экономить жизненную энергию. Я просто засыпаю. Первое время было очень тяжело. Голод. Меня одолевал страшный голод. Он давал мне еду и воду, но их было явно недостаточно. Затем я понял. Он прав. Того, что он дает мне, действительно достаточно. Надо больше спать.
Amor fati. Это изречение встретилось мне в моих снах. Покорность судьбе. Не просто покорность. Своего рода самовнушение. Мы должны непременно научится принимать все жизненные испытания с благодарностью судьбе. Мы должны научиться выявлять прекрасное в необходимом. Все дано нам не во страдание, а в преодоление. Преодоление себя. Преодолевая, мы становимся лучше, сильнее, мудрее. Шаг за шагом. Каждый из них кажется невыносимо болезненным, но таков наш путь. Такова судьба. Мы должны быть непомерно благодарными ей и выявить то прекрасное, что заложено в необходимом. Необходимое зло. Необходимые страдания. Разве я мог представить себе, что человек способен жить на кусок хлеба в день. Один стакан воды. Четыре бетонные стены. Кошмар. Самопознание возможно лишь в абсолютном одиночестве. Amor fati.
Настоящим кошмаром стало то, что я не мог контролировать время. Я не знал, когда наступал день, и когда ночь сменяла его. Я не знал, который час и сколько времени прошло с того дня, когда я впервые оказался в этой камере. Паника. Испуг. Словно ребенок, потерявшийся в лесу. Он кричит, плачет, ревет. Он ищет маму, но вокруг него лишь деревья. Пустота. Он смотрит вокруг себя и понимает, что не знает откуда пришел. Он потерялся. Мамы рядом нет. Что испытывает в этот момент ребенок? Что происходит в его голове? То же чувствовал и я в свои первые дни. Паника. Хаос. Словно бег по кругу. Ты не знаешь, сколько еще бежать и сколько ты уже пробежал. Может круг, может два, может, …
Затем я вспомнил разговоры о субъективной реальности. Все, что мы видим - это продукт нашего сознания. Все субъективно. Нет ничего единственно верного. Вы никогда не спрашивали себя, действительно ли существует стол перед вами, или это лишь то, что вы видите. Иными словами, то, что воспринимает ваш мозг по велению вашего же сознания. Необъяснимое желание мозга обмануть себя. Хотя… желание весьма и весьма объяснимо – защитная реакция. Я вспомнил, что способен выстраивать мир в собственной голове, надо лишь захотеть. Сны. Мысли. Память. Ее уникальная способность. В редкие моменты ясности и трезвой рассудительности я, разумеется, понимал, что схожу с ума, но…но разве у меня был иной путь? Человек- существо социальное, следовательно, к одиночеству неприспособленное. Мозг реагирует молниеносно. Я стал вспоминать содержания книг, что успел прочитать за время жизни на воле. Некоторое время это действительно мне помогало. Я перебирал в голове авторов книг, словно в картотеке. Затем вспоминал написанные им книги. Я пересказывал их сам себе. Что ни говори, но я весьма благодарен тому парню, что читал достаточно много книг, пока у него было предостаточно свободного времени и, главное, возможности читать их. Будто Чарль Аугустус Магнуссен я сотворил свою собственную библиотеку, в которой проводил все свое время. Я соорудил внушительных размеров помещение в своей голове. Я строил его много дней. Иногда у меня уходили часы на каждую отдельно взятую деталь. Лестница. Мне хотелось именно винтовую лестницу. Деревянная. Она должна была быть непременно деревянной. Вдоль стен я долго и трудно размещал стеллажи для книг. Они были тяжелыми и массивным. Двигать их – истинная пытка. Дуб. Зачем для книг столь тяжелые и неповоротливые стеллажи. Благо, у меня было предостаточно времени, чтобы основательно взяться за сей вопрос. Все это показалось мне сущей мелочью, когда я бросил нетерпеливый (таковым он был в самом начале) взгляд на огромную кипу книг. Их нужно было рассортировать. По авторам. Какой бы тяжелой, муторной и, моментами, просто каторжной эта работа мне ни казалась, результат стоил приложенных усилий. Я был несказанно счастлив. Книги стояли, плотно прижавшись друг у другу, заняв свои места на полках. Красота! Книги одного автора были одеты в зеленые одеяния, другого – в бордовые и так далее. Я был в натуральном восторге. Посреди библиотеки я поставил мягкое кресло с удобной спинкой. Это был крайне важный момент, потому что я хотел избежать потенциальных проблем со спиной, ибо понимал, что сидеть мне предстоит весьма много. Я подходил к полке. Вымытыми руками брал чистую книгу, проводил по ней рукой, словно гладил ее. Падал, да, буквально падал в немыслимо удобное кресло, открывал книгу и…
Прекрасное время. Поистине, богатство наше в наших головах. Моментами я отвлекался, возвращаясь в свою бетонную камеру, чтобы поесть и попить. Как никак, но от хлеба и воды я пока еще не мог отказаться. Затем я возвращался. К сожалению, не могу сказать даже примерно, сколько времени я просуществовал таким образом. Хотя, прошу прощения, вновь позволил себе неточность в выражениях. Я не просуществовал, я действительно прожил. Стоило бы мне посмотреть в зеркало, нет сомнений, я бы не узнал себя. Я иссох. Я был до ужаса истощен, но все же, я весьма неплохо провел время в своей чудесной библиотеке. Концентрация и воображение. Этим, безусловно, грозным оружием я овладел в совершенстве.
Рано или поздно должен был наступить тот день, когда я, сидя в своем несказанно удобном кресле, закрыл последнюю книгу. В моей библиотеке было ровно столько книг (и ни одной больше), что прочитал тот парень, что жил за много лет до меня. Я вернулся в камеру. Тот самый день, когда я вернулся в камеру, был для меня в той же мере труден и неподъемен, каким был мой первый день в камере. Собственно говоря, я не могу даже утверждать, что это был день. Вероятно, это было лишь час, может быть, что это были тридцать пять часов. К тому моменту, я потерял счет времени. Я отвык от него. Я стал подобен жителю вселенной, лишенной пространственно-временных категорий. Конечно, это был продукт моей мыслительной жизни в пределах собственной головы. Когда-то давно я не мог и представить себя, каково жить вне времени и пространства. Разумеется, я не мог не предполагать существования другой вселенной, лишенной этих земных категорий, но это было для меня натурально непостижимо. Как обычно, ответ лежал на поверхности, во всяком случае, недалеко от меня. Да что там говорить. Ответ лежал в моей голове. Стоило мне прожить в ней небольшую жизнь, как я пришел к выводу, что совершенно не понимаю, как можно жить в пределах определенного временного периода и не более. Скудно. Невероятно скудно. Я даже ужаснулся от того, как ограничена и скудна наша жизнь. Стоило лишить меня воли, как я получил невероятную, неописуемую свободу, о которой доселе не имел ни малейшего понятия. Я действительно испугался возвращаться назад, в эту жизнь. Я долго размышлял. Метался от одной мысли к другой. Мучительные часы раздумий и поиска привели меня к сумасбродной, сумасшедшей идее, о которой я боялся признаться себе и, таким образом, долго убеждал себя в необходимости ее осуществления. Идея создания новой реальности. Я корил себя за недальновидность и невнимательность по той простой причине, что, построив библиотеку в своей голове, я не смог увидеть очевидного. Библиотека ответ. В моей библиотеке сотни, а, может, и тысячи различных миров, ситуаций, времен и так далее. У меня есть все предпосылки для создания целой реальности. Нового мира с собственной историей, с собственной географией. Идея удивительная и поражающая своими дикими, именно, дикими масштабами, требующими тотального напряжения памяти. Фундаментальный проект, невероятный по своей сложности. Но, несмотря на столь изрядный объем имеющейся информации, мне необходимо было с чего-то начать. С чего же?
Итак, я должен думать, я должен вспоминать. Самое начало. Что я помню из детства? Детский сад. Красный ковер с непонятными узорами. Что-то в индийском стиле. Маленькие столики. За одним столиком нас было трое. Ирония жизни, всю жизнь нас было трое, но мы всегда были разными. Тарелки. Сегодня нам давали овощной суп. Хлеб. Красный компот. Игрушки аккуратно сложены в шкаф. Кроватки стояли в большом помещении. Я вижу это место. Оно наполнено жизнью, умиротворенной жизнью. Мы спим. Дети спят. Для них все только начинается. Они совершенно слепы, оттого и бесконечно счастливы. Во дворе мы играем в песочнице. Нас много. Воспитатели сидят на лавочках. Это две старые женщины. Я слышу, как они зовут меня. Вечером я жду маму, я жду маму…
Тут я замер на этой мысли. Почему-то я засмотрелся на лампочку. Свет дрожал. Тусклый свет. Я видел себя сидящим на лавочке, напротив своего шкафчика с божьей коровкой. Я видел того маленького мальчика, в колготках и зеленых шортах. Я видел, как мальчик склонил голову и смотрел на свои сандалики. Тот малыш ждет маму, которая спешит к нему с работы. Вскоре она придет за ним, он обрадуется и начнет рассказывать ей, что он сегодня делал. Без умолку. Он не обратит внимания на сильный мороз, потому что безмерно счастлив тому, что идет с мамой домой. Она держит его за руку, а он быстро перебирает ножками по хрустящему снегу.  Вскоре они придут домой, и мама накормит его вкусным ужином, после чего они будут играть в какую-нибудь настольную игру. Вдруг я вспомнил, что совершенно забыл про голод, про холод, про жуткие сырые стены, про онемевающие пальцы, про воду. Я словно умер в той мысли, тогда, за ужином. Слезы бежали по потрескавшейся коже, заполняя печалью морщины, затягивающие мое лицо с каждым днем все больше, все больше.  Как я пришел к такой жизни. Что привело меня к тому, что я считал нужным, жизненно необходимым калечить жизни людей, лишать их нормальной жизни, принуждая их к существованию в постоянном страхе за себя, за свои семьи, в конце концов, за своих детей. Меня угнетала мысль о том, что лишь это ужасное место, лишь эти ужасные, нечеловеческие условия заставили меня подумать о том, кем я стал. Каким же надо быть дерьмом, чтобы задуматься об этом впервые только когда тебя лишили еды и свободы. Что, если бы тогда, в далеком детстве, мама привела бы его домой, а дома не было бы еды, потому что кто-то решил принести приговор над кем-то. Угнетение. Абсолютное моральное угнетение.  Я видел того мальчика в колготках и со слезами на глазах не мог представить себе, что из него выйдет чудовище, которое будет неуклонно следовать цели. Цели убить нескольких человек. Я смотрю перед собой, на мальчика и женщину, его мать, как они по очереди кидают кубик.
- Как ты себя чувствуешь?
Вдруг прозвучало из динамика под потолком. Все это время со мной некто мог говорить! Я был буквально шокирован и ошарашен. Я забыл о своей великой цели. О новом предназначении, чистом, свободном от предубеждений, мести, зависти и других мирских мелочей. Голос. Сколько времени я не слышал голос. Словно джин, проживший тысячу лет в бутылке. Несмотря на шок, я все же был способен понимать, что был крайне обессилен и эмоционально пуст. Я не хотел говорить. Кроме того, я чувствовал некую слабость, не позволявшую мне даже открыть рот, чтобы произнести слово. Я совершенно отвык от говорения. Теперь мне казалось это расточительством сил и времени. Я не мог не понимать, что у меня не так много сил и не так уж много времени, но я не мог, не мог не ответить. Я не слышал человеческий голос уже так много времени. Я так хочу ответить, как бы сложно мне ни было. Я собрал все свои силы и резервы.
- Кто ты?
- Я тот, кому ты еще не отдал свой долг. Хотя, в данный момент, меня действительно интересует твое состояние. Скажи мне, как ты видишь, как слышишь, есть ли какой-нибудь привкус во рту?
Момент, когда я почувствовал себя подопытной мышью, которую кормят какой-то отравой и следят за ее поведением. Что может быть более унизительное для существа, которое, по законам природы, само устраивает подобные эксперименты над мышами. Человек не привык быть мышью, но сейчас была именно такая ситуация. Он наблюдает за мной, словно хочет точно определить действие нового препарата для человека.
- Вижу прекрасно, - сделал паузу, отдышался, собрал силы, - слышу хорошо, - мне было тяжело говорить, но я продолжил, - не против поесть.
- Очень хорошо, - бодро зазвучал голос из динамика, - очень хорошо, что у тебя сохранилось чувство юмора. Это говорит о том, что ты еще в хорошей форме, Грегор. Скажи мне еще вот что, не чувствуешь ли ты запах ацетона?
Ведь он был прав. Я действительно уже чувствовал едва уловимый запах ацетона. Он появился, но потом исчез, потом вновь появился и вновь исчез. Неужели он что-то распыляет? Чего он добивается?
- Его уже нет, - прокряхтел я.
- Это кетоновые тела. Иными словами, это продукт деятельности твоего организма. Твой организм поедает себя. Это тревожный звоночек, Грегор. Ты умираешь. Извини, я должен тебя об этом предупредить. Я прекрасно знаю, что твое зрение уже сейчас беспокоит тебя, то же самое можно сказать и про твой слух. Обоняние. Ты периодически чувствуешь запах ацетона, затем он пропадает. Что об этом говорить! Ты и сам все понимаешь.  Полагаю, что первое время ты думал о том, где ты, как ты сюда попал и как ты мог бы отсюда выбраться. Теперь ты обессилил и, конечно, теряешь надежду. Кроме того, ты узнал, что умираешь. Подумай над жизнью своей, Грегор. Ты, безусловно, понимаешь кто я такой и почему мне вдруг захотелось запрятать тебя в столь ужасное место. Я был недостаточно учтив с тобой, но обещаю тебе, что это не последний наш разговор.
- Непременно – медленно проговорил я.
- Извини, я не расслышал. Твоя речь оставляет желать лучшего. Честно, не берусь утверждать, что представляю, что ты испытываешь.  Могу предположить, что больше всего тебя угнетает неизвестность, хотя, ты должно быть, уже смирился с концом, но и также тебя не может не сводить с ума отсутствие временной ориентации. Думаю, что ты уже в некоторой степени научился управлять одиночеством. На тебя невозможно смотреть, да и ты сам это понимаешь, но ты, непременно, я не сомневаюсь в этом, уже смог познать то, о чем люди, там за стеной, даже не предполагают.
Не могу отрицать удивления.
- Лишь, - начал я, с трудом произнося каждое слово, - стены очень холодны.
- Мне импонирует твоя позиция. Уверяю тебя, достойно уйти дорого стоит. Я считаю, что должен быть честен с тобой. Я обязан, раз по моей воле ты вынужден сносить холод этих стен. Тебя ждет печальный конец, Грегор, ибо все мы должны платить по счетам. Каждому свое. Все мы равны под единым солнцем, все мы приходим к одному концу, не зависимо от того, какие пути мы избрали. Каждый получит заслуженное. Признайся себе в этом, и тогда тебе станет немножко легче принять смерть.
Голос словно читал его мысли о маме, о маленьком мальчике. Видел ли голос его слезы?
- Мы ищем несправедливость и воспринимаем себя, как жертв ее. Но так ли это? Действительно ли жизнь несправедлива? Однажды я оказался в подобной ситуации, и, знаешь, я признался себе в том, что я заслужил этого больше, чем кто-либо. Мне не стало легче, но это помогло мне осознать мою вину перед людьми, которые дорожили мною. Вот тогда мне стало легче. Они будто простили мне то, что я совершил. Подумай над этим, Грегор. У тебя не так много времени, чтобы принять эту вину, чтобы покаяться перед многими людьми, которым ты искалечил жизнь. Помни, каждому свое.
Голос прервался. Я не мог больше слушать его, я очень устал. Все казалось нечетким и размытым, даже слова. Он был прав, зрение и слух оставляют желать лучшего. Он также был прав насчет чувства вины, которое должно облегчить участь. Он словно проповедник. Неужели это и есть ад, чистилище, через которое мне нужно пройти, чтобы оставить все грехи и получить прощение. Мысли о детстве были болезненными, но они отвлекли от угнетающей атмосферы этой камеры. Мама. Разве она заслужила такого сына? Видимо, ей также придется нести ответственность на небесах за то, что совершил ее сын. Разве она заслужила этого? Он всегда больше любил мать, чем отца. Так сложилось. Мама всегда была рядом и заботилась о нем. Детские впечатления определяют всю нашу жизнь, все наше мировоззрение. Он видел, как мама впервые вела его в школу. Наверное, она переживала тогда за него еще больше, чем он. Она хотела, чтобы тот день стал для него особенным, чтобы он был самым счастливым ребенком на свете. У нее было много проблем, ее в этой жизни не ждало ничего хорошего, но он был для нее всем, он был для нее центром, он был ее маленьким сокровищем, которое ничего не должно знать, что такое страдание, ибо она, как никто, знала, что это. Я грыз себя изнутри. Кетоновые тела. Я не мог думать ни о чем другом. Я хотел умереть как можно скорее, только бы не испытывать эту внутреннюю боль. Голод разбивался беспомощной волной о скалы внутренних переживаний. Вдруг блеснула мысль – голод действительно очищает нас. Мысли о боге возвращали меня к матери. Мысли о матери терзали меня подобно плети самобичевания. Моя мать стала моим наказанием. Голос был действительно прав. Я, Грегор, заслужил все это, весь этот ужас, все эти страдания. В какой-то момент я поймал себя на мысли, что благодарен голосу, благодарен палачу. Сожаление, дикое сожаление, что я не попрощался тогда с мамой. Вдруг, вспышка великой надежды – палач подарит мне такую возможность напоследок. Пусть он казнит меня самой мучительной казнью, но подарит последнюю встречу с мамой. Он милосердно даст мне возможность, попросить прощения у мамы. Я прощу палачу все страдания, мною перенесенные, я искренне отблагодарит его, но я буду молить об этой возможности.
Я решил ясно для себя, что обязательно скажу об этом палачу, когда тот вновь объявится. Главное, не забыть об этом. Надо думать, надо больше думать. Воспоминания должны стать моим спасением. Вдруг я ловлю себя на мысли, что стал называть Новака палачом. Я обезличил его для себя. Он для меня более не цель, он стал для меня только лишь палачом. Это мысль привнесла спокойствие в мое разгоряченное чувством вины сознание. Я прощаю Новака, я прощаю своего палача, принимая его истину, как имеющую право жить. Сколь важным кажется сейчас мне это прощение. Я бы не назвал это поворотной точкой в масштабах моего существования, но это безусловно знак, сие подтверждающее. Я на верном пути. Я делаю, что нужно делать. Я делаю, что должен делать.
Меня посещают мысли о боге. Несомненно. Организм истощен и более неспособен к рациональному сопротивлению. Мысли о боге лишь следствие страха перед смертью. Я слаб и ничтожен, тем более, перед ее лицом. Разум не властвует над телом, над духом. Он ушел в религию. Все мои воспоминания будут вести меня в религиозные внутренние рассуждения. Я пленник самого себя, своих мыслей, слабостей и своего упавшего духа. Я принял крест на горб свой и рухнул под ним, приняв всю его тяжесть на себя. Я смотрю на себя со стороны и вижу свою беспомощность перед лицом господа нашего. Это результат истощенного мозга. Ацетон. Я дышу собой, я поедаю себя. Мой мозг оберегает себя всеми силами, черпая энергию из плоти. Мой организм более не выделяет инсулин, наполняясь кетоновыми телами. Я вовремя внушил себе чувство вины. Чувство, что я должен принять справедливость. Я должен позволить чувству вины овладеть собой, что непременно уведет меня в мысли о жизни после смерти. Это зарождение великой предсмертной тревоги в моей голове. Паника. Я не готов к этому, я хочу жить, ибо возымел новую цель, исключительно святую для себя. Тот самый момент, когда мне стоит принять тот самый факт, что целью сейчас стало то, что ранее было лишь средством. Чувство вины и самобичевания притупляет разум. Человек становится иррациональным. О силе духа не приходится и вовсе говорить. Палач привнес сумбур в мой уже, как казалось, устоявшийся мир. Мне следует вернуться к тому, что я запланировал. Что ни говори, Новак умеет управлять мыслями и, разумеется, внушать. В этом он мастер. Особенно, если говорит правду. Воспоминания всегда трагичны и печальны. Они невероятно жестоки, ибо с легкостью поглощают своего хозяина, своего носителя. Мне не стало легче, но это помогло мне осознать мою вину перед людьми, которые дорожили мною. Amor fati. В необходимости я узрел возможность. Создание прекрасного из преисполненного страданиями. Бремя мое стало еще тяжелее, жизнь моя стала еще более невыносимой.
Страх смерти? Нет уж, скорее страх жизни. Я открываю глаза и вновь мной овладевает страх жизни. Засыпая, проваливаясь в бесконечные воспоминания, надеюсь, что более не проснусь, что более не вернусь в эту камеру и не удостою Новака вниманием. Я просыпаюсь вновь и вновь. Может быть, это и есть ад? Свет включается и выключается. Я вновь возвращаюсь в библиотеку и усаживаюсь в кресло. Мой новый мир рожден и живет в бесконечном безвременье.  Не существует ночь, не существует день. Наличие одного подтверждает существование другого. Это ужас, рожденный бесконечным временем. Человек стремится жить вечно. Ему просто не дано было познать этот ад. Наша жизнь уже ад. Мы рождены в аду, чтобы прожить и умереть в аду. Серые, бетонные стены в подтеках. Холодные капли становятся тяжелее день ото дня. Дыхание спокойно и размерено. Нет причин для беспокойства. Удивительно все же, но я более не имел страха смерти. Скажу больше, я лишь жаждал того, чтобы остаться в этой библиотеке навечно, закаменев в вечных мыслях о сотворении мира. Мы не верим в собственные силы и способности. Так вот, моя вера в человеческий интеллектуальный потенциал не оставит меня до последнего вздоха. Неужели наша самая сильная сторона есть не более чем отсутствие силы? Страх перед смертью невозможен, когда ты живешь в постоянном ожидании смерти. Вода — это жизнь. Вода подобна надежде Ницше…ирония…именно вода будет оставаться со мной до последнего вздоха…подобно надежде, терзающей нас до последнего дня и умирающей вместе с нами. Вода милосердно не позволяет умереть мне раньше времени, но именно этим она и терзает меня. Глоток как удар плетью, глоток как раскаленный железный прут, глоток как каннибал, снимающий кожу, глоток, глоток, глоток….Мой мир предстает мне глиняным големом, лишенным формы и содержания. Моя концепция лишь получает рождение, лишь предстает свету. И во мгновение все вдруг исчезает. Тяжелый скрежет двери.
Я открываю глаза и вновь открываю глаза. Передо мной человек. Вполне реальный человек. Я не верю размытому изображению своих собственных глаз. Всматриваюсь, часто моргаю, словно пытаюсь стереть иллюзию, но человек остается там же, где и был.
- Да, Грегор, я действительно прямо перед тобой.
Знакомый голос из динамиков. Он соизволил спустится ко мне в эту промерзшую яму. Но, к сожалению, я никак не мог разобрать лицо. Оно казалось мне нечетким, расплывшимся, словно я смотрел на него из воды.
- Это от голода, Грегор, - продолжил голос, - ты видишь все хуже и хуже, тебе не хватает витаминов. Любопытно, правда? где бы ты еще узнал, что такое нехватка витаминов и какой ужасной она может быть! Насладись моментом.
Это действительно он. Его черный юмор. Кто же еще может так издеваться над человеком, если не он! Ровный, монотонный голос. Хочешь вывести человека из себя, говори с ним максимально спокойно в независимости от складывающихся обстоятельств.
- Между прочим, ты стал меньше пить. Мне кажется, это говорит о том, что ты умираешь. Твой организм уже великолепно адаптировался к отсутствию еды. Хотя, - он усмехнулся, - он просто поедает себя. Ты уникальный человек, Грегор, ты особая форма каннибала. Ты ешь себя. Интересный факт получается, человеческое существо изначально склонно к каннибализму. в скором времени ты прекрасно сможешь обходиться без воды, но тогда, …В общем, Грегор, боюсь, ты скоро умрешь.
Это Новак. Конечно, это Новак. Я плохо вижу. Несомненно, он прав, мне катастрофически не хватает витаминов, но так уж сложилось, что необходимости в них я более не наблюдаю. Он, видимо, все же способен к заблуждению, и не представляет насколько далеко я зашел в своих упражнения в одиночестве. Мои глаза не способны отныне передавать мне четкое изображение, но, все же, я великолепно вижу его лицо, ибо помню его досконально. Сколько раз я встречался с ним в своих снах, сколько разговоров вел с ним. Признаюсь, что эта встреча не несла для меня какого-либо значения. Напомню, я обезличил его, определив простым термином – «палач». Я простил его и не имел на его счет более никаких намерений и сильный чувств не питал в той степени. Но раз так вышло, что этим изменением, кардинальным, я обязан исключительно ему, то он как никто заслуживает моего внимания.
- Вспоминаешь меня?
- Раньше вспоминал часто, но сейчас занят совсем иным – выдавил из себя.
- Не поделишься?
Как многозначительно.
- Жду смерти – как же тяжело мне даются слова. Мне приходится делать усилие на каждое отдельно взятое слово. Голод давал о себе знать.
- Знаешь ли, Грегор, ты прав. Я имею ввиду твои воспоминания и мысли. Каждый создает свою реальность. Придумай себе сам, кем или чем ты хотел бы запомнить себя. Запечатлеть, так сказать, на последнем снимке, что увидишь ты в своих снах. Никогда не задумывался над тем, возможен ли твой сон после смерти твоего тела? Это не праздный вопрос, Грегор, уверяю тебя. Разве стал бы я забирать твое драгоценное время столь мелочными вопросам. Прошу лишь правильно меня понять. Твоя мыслительная деятельность заслуживает всяческого восхищения. Я позволю себе искренне восхититься тобой.
Среди этих стен я совершенно разучился разговаривать с настоящим человеком. Видимо, Новак имел это в виду и решил продолжить, не дожидаясь моего ответа.
- Думаю, вопросы и, следовательно, ответы на предмет причины, по которой ты оказался здесь бессмысленны. Они только отняли бы у нас драгоценное время. К чему это все? Ты, думаю, согласен со мной. В этом случае, мы даже не успели бы сказать друг другу главное. По крайней мере, нечто более важное, чем рассуждения об очевидных вещах. Другое дело, разумеется, что я хотел бы, чтобы ты свое заточение воспринял бы иначе. Пойми, я не собираюсь говорить о том, что твое пребывание здесь есть лишь следствие твоей собственной опрометчивости и слишком, да, именно, слишком сильного упрямства. Это вновь излишне. Не выношу бесед на очевидные темы.
Я хранил молчание, скорее, даже благодарно пользовал мое право пребывать в нем. Все же, это наиболее приемлемый способ сказать «да», когда нет сил даже на то, чтобы произнести «да». Я был честен по отношению к себе, я знал, что Новак был человеком исключительного интеллекта, а, значит, его стоило бы послушать. Кроме того, неприятно, отчасти, но все же, я понимал, что буду согласен с ним. Предрассудкам на предмет его не должно было быть места. Я намеренно и в здравом разуме пошел против него. Это была война, в которой я проиграл. Разумеется, мне следовало это понимать изначально. Я понимал, да, понимал. Что же, все справедливо. Нет места гневу и скверне. Вновь утешаю себя, что Мелисса, а в том просто не может быть сомнений, одобрила бы мое отныне твердое решение о прощении этого человека. Прощение освобождает. Даже не прощение, а принятие своей судьбы как акта справедливости. Прекрасное в необходимом. Я принимаю данное, как натурально заслуженное. Прощение ли это? Думается мне, что прощение лишь малейшая часть этого безграничного по своей мудрости решения.
- Удивительным может показаться, что именно нечеловеческие, как их принято называть, страдания учат нас прощению. Они говорили мне, при это прямо в глаза, что мне следовало бы ожидать ада. Во всяком случае, я должен оказаться там и гореть. Их безудержные проклятия сослужили мне тем самым исключительную службу. Имманентность. Ты понимаешь меня? Нетрансцендентность. Неотъемлемость. Я периодически думаю, вспоминаю их крики, проклятия в мой адрес. И знаешь что? Тем самым, они избавили меня от страха умереть в один прекрасный день.  Хотя, разумеется, стоит отметить, что я, вероятно, утрировал, распинаясь уж в благодарности им за сие. Не вижу толка в утаивания того, что к избавлению от страха сего, я пришел через собственные измышления. А вот они, те, кто проклинали…Хотя, они тоже помогли. Грегор, Грегор. Так вот, и пришел же я к тому, что, чтобы со мной ни случилось, какая бы страшная напасть не выпала на мою долю, этому меня совершенно не сломить. Мне бы могло тем не менее подуматься – а за что? Какая несправедливость! Но нет! Никоим образом, я скажу тебе. Чтобы со мной ни случилось, я восприму это как исключительную справедливость, - выразительно, размеренно читал он этот текст, не отходя от намеченной интонации. словно это действительно было выступление на сцене перед десятками зрителей,- ведь стоики учили нас покоряться судьбе. Но с умом. Не стоит опрометью бежать тушить пожар, схватив ведро воды. У всего есть и должна быть мысль предшествующая. Идеология ли это? Отчасти лишь, по моему разумению. Это лишь исключительно философский подход к жизни. Произошедшее восприму как веление судьбы. Если то или иное со мной случилось, то я того натурально заслужил. Каждому свое. Любое отторжение сей воли, сопровождаемое гневным причитанием, осквернением, ненавистью, зловонным чувством несправедливости, не только превращают страдания в истовые мучения, но и, как мне кажется, обесчещивают, лишают достоинства, что очень часто, остается последним, что у нас есть, чего у нас не отнять. Мудрое принятие судьбы словно возвышает нас над палачом. Впечатляет, удивляет, поражает. Это требует должного мужества, что, конечно, есть не у каждого. Собственно говоря, это прозвучит смешно, может, забавно, но однажды я совершенно случайно услышал одно весьма мудрое изречение, которое сейчас пришлось очень кстати. Интересно то, что услышал я его при тех самых обстоятельствах, когда подобное услышать не должен был. Это была неглубокого ума женщина, хотя ты знаешь, вероятно, она очень мудра, и в таком случае мне крайне стыдно перед ней. Она сказала, уточню, что фраза явно вырвана из контекста – Расслабься и скажи да. Странно, но именно в момент глубочайших страданий ты находишь прощение. Не столько ищешь его для себя, ибо находишь смирение в исключительном моральном самобичевании, и, конечно, пребываешь в полном раскаянии. Таким образом, ты находишь прощение для тех, кто истязал тебя. Палачу ты великодушно прощаешь свою казнь. Ты способен на истинное прощение каждого за все, что тебе когда-либо было сказано, сделано или…не важно. Я вижу, ты согласен со мной. Я знаю, ибо я знаком с этим чувством. Я думал над тем, что прощать может лишь тот человек, которому свойственно чувствовать за собой вину. Иной раз, я гоню от себя такие мысли, но как бы то ни было, чувство вину свойственна и моему существу. Скажу тебе, что вину может чувствовать лишь человек совестливый. Собственно, признаюсь тебе, что чувствую глубокую вину перед доброй сотней людей, в виду чего готов принять свою исключительно справедливую смерть. В ее справедливости не сомневаюсь ни на йоту, как и в справедливости все тех мучений и терзаний, которые мне, видимо, все еще предстоит пережить. Что же мучает тебя, Грегор? Я знаю, что тебе тяжело говорить, но все же?
В ожидании скорейшей смерти я забыл о том, что меня мучало в самом начале моего заключения. Дни. Тогда я еще пытался вычислить количество проведенных дней в этой камере. Как же быстро меняется жизнь! Еще совсем недавно я пылал жизнью, считал дни и думал о побеге, а теперь, думаю лишь о смерти. Голод. Голод и истощение меняют жизнь и отношение к ней.
- Вечность.
Вопросительный взгляд Новака. Каждая минута тянулась для него бесконечной пыткой сквозь время и пространство. Каждое мгновение сдавливало его существо многотонным крестом, склоняющем его волю к земле до тех пор, пока он не оставит надежду.
- Ты большой молодец, Грегор. Держишься. Семьдесят два дня. Но сейчас ты уже слишком плох. Собственно, именно поэтому я здесь. Я понимаю твою нужду в ответах на твои вопросы, да и что греха таить, я и сам хочу тебе на них ответить. За эти долгие дни, да и за пережитое до этого, ты заслужил того.
- Мелисса, - выдавил я из себя.
Новак знает, что делает. Ничто так не терзает сердце и душу человека, как страдания вокруг объекта любовного обожествления.
- Мелисса стала твоим наказанием, Грегор. Страшно представить, должно быть, столь сложный и страшный момент, когда жизнь ускользает от тебя, так медленно, так мучительно. Всем, мягко говоря, плевать на тебя, так как каждый переживает лишь за свою ничтожную шкуру, и никто даже не вспомнить тебя, ибо два человека, которые действительно когда-либо переживали о тебе, они мертвы. Это сложно и страшно. Хотя, на самом деле, не Мелисса стала твоим наказанием. Мелисса лишь твоя объяснимая, хоть и безумная жажда мести. Уж кто, а ты тонко чувствуешь отношение человеческое. Ты меня простишь, а множеству людей только и остается, что носить на себе твою злость и гнев. Представь все свои мучения и возведи их в некую степень. Число, то есть объем их существенно возрастет. Так вот, Грегор, то, что получилось в результате это жизнь Руфуса. Он страшный человек, он невероятно опасный человек, но не каждому выпало на долю так много страданий, сколько пришлось преодолеть ему. Поверь мне, Грегор, никому не под силу наказать Руфуса больше, чем он уже наказал себя. Сейчас ты находишься в состоянии крайне чуткого и тонкого созерцания всей своей жизни, каждого своего дня, ибо ты окружен бесконечным спокойствием этих холодных стен. Твоя голова полна мыслей, и ты бесконечно ищешь, созерцаешь, воссоздаешь в своей голове ушедшую жизнь. Экзистенциализм в его чистом виде. Концентрат. Руфус многое отдал бы за спокойную, мгновенную смерть, но он рожден страдать. Мелисса стала его внутренним потрясением. Она не первая, но она, возможна, стала его сильнейшим ударом. В своем глубочайшем созерцании, ты должен принять ее судьбу. Во всей ее справедливости. Таков ее удел. Руфус забирает жизни вместе со страданиями. Руфус неизлечимо болен и умирает в поистине жутких мучениях. Может быть, это поможет тебе. Может, от этого тебе станет легче. Не ищи мести. Личной мести. Восприми это как часть необъятного космоса. Мы все его часть, мы все его незначительные составляющие. Судьба приготовила Руфусу страшные испытания, и он принял их. Так и ты откажись от мести, что стала твоим грузом, что привела тебя сюда. Я ни в коем случае не смею осуждать тебя. Ты повел себя достойно. Ты повел себя, как истинный солдат, воин. Тем восхитил ты меня. Меня восхитило то, что ты столь самозабвенно готов принести себя в жертву за того единственного человека, после твоей матери конечно, который был столь добр к тебе. Ты не оставил это, хотя это было бы столь легко и удобно. Так вот, Грегор, я отвлекся, твое истинное наказание — это твоя мать.
- Мама, - я сглотнул и через силу произнес
Я вообще уже ни на что не реагировал. Я оставался лишь едва дышащим телом, лишь изредка подававшим признаки жизни. Внутри меня горел огонь. Я буквально сгорал в гневе. Слишком много злости накопилось во мне за последние дни. Слишком много. Прежде всего, я был зол на самого себя. Уже давно было ясно, что все это месть, страшная, жуткая. Она привела меня сюда. Но таков мой путь. Amor fati. Что толку в причитании о несправедливости и упущениях.  Я злился на себя за то, что, вероятно, моя мама смотрит на меня сверху. Разве ради всего этого были все ее страдания. Достоин ли я своей матери? Слишком много я натворил. Можно вечно об этом рассуждать. Умирающий от голода, я сомневаюсь, что способен здраво мыслить.
Он сделал паузу. Монолог рассказан. Тишина. Нет лишь аплодисментов. Он вновь замолчал. Мы оба смотрели перед собой. Я смотрел в стену напротив, на бегущие вниз капли, словно провалившийся в себя, подобно звезде, провалившейся под собственным весом. Абсолютная дезориентация, абсолютная потерянность, абсолютное иррациональное в, казалось бы, рациональном. Франц Кафка и его превращение. Грегор. Палач чувственно созерцал падение собеседника, потерявшего взгляд, хотя глаза его оставались открытыми. Я словно узрел нечто, чего не видел, когда искал это. Увидев это, я потерял дар видения. Я мертв внутри. Его слова еще долго будут отражаться на поверхности бегущих капель, наполненных холодом и жутким одиночеством. Наедине с собой. Наедине с темнотой, проникнутой неведением и мрачной неизвестностью. Я плачу кровавыми слезами. О себе. Эхо обо мне еще звучит где-то в этой забытой темноте, которой нет границ и конца. Где-то в этой бездонной пропасти я все еще ищу надежду.
Он смотрел на меня. Он имел возможность видеть, как из меня улетучивалась жизнь. Только сейчас мне пришла в голову странная мысль. Весьма странная. Мы смертны, отсюда этот страх смерти мы не находим чем-то крайне примечательным. Обыденность. Мы самые развитые существа на планете, в то время как большинство существ не способны даже осознать смерти. Они, видимо, даже не догадываются о том, что смертны. Так вот, к чему все это. Что если бы некоторые существа, либо бессмертные вовсе, либо не осознающие собственной смертности, вдруг задумались бы над тем, что чувствует человек, то есть существо прекрасно сознающее, что наступит рано или поздно день, когда он умрет, на протяжении всей своей жизни. Вероятно, его существование охарактеризовано немыслимой пыткой, страшными муками в виду того, что он умрет. Умрет. Насколько страшное слово. Мы произносим его просто так, не задумываясь. В этом слове человеческая жизнь. Тысячи его дней. Живая составляющая всей вселенной. Ее долгая жизнь. Мучительное существование полное переживаний, слез, радости, мгновений неописуемого счастья, бывают и низости, но все это человечно. Его родители. Это отчасти и их жизнь тоже. Его дети. Его продолжение. И вдруг, он умер. Умер. Словно и не было ничего. Время. Теперь я знаю точно. Если бы меня спросили еще пару месяцев назад, чего я боюсь больше всего, я бы, конечно, долго колебался, перебирая в голове все свои возможные страхи и фобии, но так ни к чему не пришел бы. Сколь пуст я был, раз не знал страха своего. Сколь бессмысленным было мое существование, раз я так и не понял, чего боюсь больше всего. Времени. Его поистине дьявольской неизбежности.
- Время, - проговорил я.
Новак смотрел на меня так, будто не понимал, о чем я. Конечно он все понимал.
- Что ты имеешь в виду?
Как же тяжело мне говорить. Я собрал последние силы, чтобы сказать свои последние слова ему.
- Время страшнее всего.
Больше я не мог говорить. Последние силы, что остались у меня, я сохраню на свое последнее слово для себя. Новак все также смотрел на меня, будто ждал, когда из меня выйдет последний выдох.
- Грегор, когда я приду сюда в следующий раз, ты, к сожалению, будешь мертв. Мы больше не услышим друг друга. Ты прав, время не пощадит никого. Это пугает. Даже меня. Я больше не дам тебе ни воды, ни еды. Ничего. Я сожалею о тебе, я сожалею о том, что сделал с тобой. Но таков мой удел, сожалеть. Так устроен универсум. Забудься в своем трансе. Приготовь свое сознание к переходу во мрак, холодный и бесчувственный. Проникнись ним. Прими его в себя и тогда ты стаешь его частью. Столь медленно и незаметно. Она уже ждет тебя, Грегор.
Он развернулся и покинул камеру. Засов закрылся. Я вновь наедине с собой. В этот раз в последний раз. Что же, вот и пришло время уходить. Эта камера должна остаться пустой навсегда. Это мой саркофаг. Человек, который строил ее много-много лет назад даже и предположить не смел, что он строит могилу, что он сооружает саркофаг, которому суждено стать последний вехой моего земного существования. Я чист. Я честен. Я не хочу утаивать и лгать самому себе. Отныне и навсегда. Я говорю себе, что чувствую о себе. Сколько бы я ни готовился к этому часу, сколько мы ни анализировал, я все равно вынужден признать, что я жутко боюсь смерти. Я боюсь вдруг перестать существовать. Я боюсь, когда вдруг наступит мрак и все, меня больше нет. Нет больше «я», нет больше «меня», «моего», «обо мне». Мрак. Пустота. Я боюсь этого. Страшно боюсь. Последние минуты. Словно на эшафоте. Они накидывают мешок на голову и накидывают на нее веревку. Приговоренный мученик, в диком ужасе ждет команды. Дикий страх. Последняя минута. О чем думать, что увидеть, что почувствовать! Ужас. Я дрожу от панического страха. Что же, я все еще жив. Благо, это не эшафот и у меня есть время, чтобы заснуть. Я засну и не проснусь. Приятная смерть.
Итак, Новак, он знает, о чем говорит. Я вновь вхожу в свою библиотеку. Кресло. Светло-коричневое. Раньше оно, по-моему, было другого цвета. Хотя…не важно. Расположившись максимально удобно, насколько я смог себе представить, закрываю глаза. Я посреди поле, где-то вдали окаймленного лесом. Это последнее, что я хотел бы увидеть на земле. Ночь. Тьма. Небо усеяно тысячами звезд. Неотразимая красота. Все же, я вижу лес. Впечатления из детства. Видимо, эта картина произвела самое приятное впечатление на детское сознание. Мягкая трава. Сухая и теплая. Едва уловимая прохлада. Свежесть. Как приятен этот момент. Все же, мне удалось успокоится и оставить вдруг вспыхнувшую панику в небытие. Я сосредотачиваюсь на звездном небе. Бескрайность. Безграничность. Беспредельность. Безотносительность. Безвременье. Беспространственность. Медленными шажочками, я проникаюсь в это небо. Горизонт пропал из моих глаз. Я перестаю ощущать траву и теплую землю, отдающую едва уловимой прохладой. Я словно поднимаюсь вверх. Я чувствую воздух. Я ищу. В небе я ищу образы. Мама и Мелисса.  Я ищу их, словно потерявшийся ребенок. Вокруг меня лишь черная пустота. Вокруг меня миллиарды звезд. Я словно космонавт, вышедший в открытый космос. Я парю в вакууме. Я внутри этой бесконечности. Поглощенный этой пустотой. Мрак. Но такой очаровательный. Я совершенно одинок. Никого вокруг. Перед моими глазами пустота, наполненная звездами, но все они где-то очень далеко. Я ищу. Я жду. Я страстно желаю. Вдруг я ощущаю некое тепло, что поднимается от ног к рукам. Я не вижу, но чувствую присутствие матери. Инстинктивные воспоминания из детства, которые можно ощутить лишь в глубоком сне. Я никогда не мог их представить себе, да и невозможно это в принципе. Не вижу, не понимаю, но явно ощущаю, но точно знаю, что это она. Далекое чувство из глубокого детства. Я словно стал ребенком. Трепет. Столь сильная, словами непередаваемая радость. Непознаваемое счастье. Тепло. Я, несомненно, чувствую ее. Ее запах, словно она прижимает меня к груди. Ее нежная кожа на кончиках пальцев. Я пытаюсь обнять ее, прижаться к ней, но ее нигде нет рядом. Она везде и нигде. Она во мне или я в ней.
Through time and space
To be there where i have been
Я растворяюсь в ее тепле. Ее любовь окутала меня, парящего в черном вакууме. Никогда я не чувствовал себя в такой безопасности. Ничто не заставляет чувствовать себя столь защищенным, столь невинным. Мне так хорошо, как не было никогда. Я хочу остаться здесь навсегда, где времени, нет пространства. Только ощущение тепла и бесконечной любви. Материнской любви. Затем вдруг я ощутил Мелиссу. Я умираю ради нее. Мелисса. Я чувствую ее. Те же ощущения, что и при нашем первом разговоре. Ее тепло невозможно не почувствовать.
Парение. Парение. Беспрестанное парение. Потерявшийся в далеком космосе. Меня утягивает туда все дальше, все сильнее. Я понимаю, что забываю жизнь. Я ничего не могу вспомнить. Только отрывки. Какие-то несвязанные отрывки. Лица людей, которые мне уже ни о чем не говорят. Я забываю имена. Моя голова очищается буквально на глазах. Мысли исчезают. Прошлое пропадает. Тает. События, что пролетают перед глазами, теряют смысл. Словно диафильм. Словно набор кадров, бегущих один за другим без какой-либо логической и хронологической основы. Просто картинки перед глазами. Некоторые лица улыбаются мне. Некоторые смотрят как на врага. Кто-то мне пытается что-то сказать, но я ничего не понимаю. Через мгновение я ничего не слышу. Я забываю себя, я забываю, как и почему оказался здесь. Я не знаю. Я забыл. Последнее, что слышал я, было слово «Грегор».
Многое исчезло. Все исчезло. Я забыл себя. Я более ничего не осознаю. Я пуст. Я исчез. Видимо, это и есть смерть. Нет больше того сакраментального «я». Словно и не было никогда. Единственное, что осталось – это непонятное чувство защищенности и тепла. Это, надеюсь, еще неизвестное мне чувство материнской любви. Тепло.




РУФУС

При томном свете утренней звезды,
она узрит взгляд дьявола в плоти,
что ждал и выл в его груди

С самого детства отец воспитывал в нем любовь к шахматам, ибо сам он боготворил эту игру, хотя так и не добился в ней высот, о которых смел лишь грезить.  В сыне он сразу же заметил некую склонность к древней игре и смышлёность, рождающуюся среди черно-белых квадратиков. Виктор помнил себя мальчиком, которому все давалось с превеликим трудом, и если бы не слепая любовь к игре, он забросил бы ее, ни минуты не сомневаясь и сожалея.  Руфусу игра давалась легче. Отец не мог не гордиться успехами сына, но и собой он гордился тоже. Он воспитывал настоящего чемпиона. Талант склонен к внутренней и дисциплинарной неорганизованности. На этот счет у отца Руфуса была своя модель воспитания.
Вместе с тем, он не мог оставаться в стороне от книжных полок. Отец не светился от счастья, замечая Руфуса с книгой, но и препятствовать тому не хотел, осознавая тонкую грань между шахматами и склонностью к чтению. И то, и другое предполагало интеллектуальное самосовершенствование, и то, и другое способствовало ментальному уединению, что для человека природы имеет особую ценность, лишь он способен оценить бесчеловечность…гармоничное бытие леса и его обитателей. Бесчеловечность в тишине, в спокойствии, в единении. В красоте без излишков, без человека. Несмотря на опасения матери, что Руфус может замкнуться в шестидесяти четырех клетках, он был достаточно общителен и в этом ничем не отличался от своих одногодок, лишь взгляд его на мир был шире…намного шире. Он не замыкался на успеваемости, являющейся единственно возможной целью любого учащегося. Он не мог делать того, что ему не нравилось.  Он не мог заставить себя заучивать материал, который не пробуждал в нем ничего, кроме холодного равнодушия. Родителям это не нравилось, разумеется, но и мать и отец прощали ему это в силу своего мягкого отношения к нему. Это не слепая любовь родителя к ребенку, прощающего ему все, лишь бы тот не разрыдался. Мать видела в нем романтичную натуру, стремящуюся к творчеству, а отец готов был простить ему все за его шахматный талант. Собственно говоря, отец его был весьма мягким человеком, учившим сына быть благородным и, прежде всего, всегда оставаться человеком. Он учил его прощать обиды и оскорбления, ибо и то, и другое не достойно большого сердца настоящего человека.
- Оставь ненависть другим, для тебя она слишком тяжела, - учил он его.
Руфус видел в нем пример достойного человека. Он видел, как родители отчитывали своих детей за, по его искреннему убеждению, незначительные мелочи, и вспоминал слова отца о том, что все жизненные неудачи и промахи в сущности своей есть вещи преходящие и могут служить лишь обременяющим грузом. 
Вскоре Руфус выиграл городское первенство по шахматам. Среди тридцати шести участников открытого чемпионата он так и не встретил достойного оппонента, которому было бы по силам пошатнуть его веру в себя. Гордости отца не было границ. Его сын доминировал над своими соперниками не зависимо от их возраста и регалий.  В ящике своего скромного стола он хранил газетную статью, где ему совсем неизвестный автор с восхищением описывал триумф его сына. Виктор всю жизнь прожил в тени его леса, посвящая всего себя служению ему. Когда он был ребенком, как и все он мечтал о великом, о грандиозном, но так и остался лишь в тени высоких деревьев. Периодически он задумывался над этим, невольно сожалея об упущенных возможностях, но, главным образом, сожалея о том, что все это время он не решался совершить смелый шаг и попробовать вырваться из сухих объятий необъятного леса. Как никто, он понимал, что его сын не имеет права допустить такую же ошибку. Он не сомневался, он не позволит Руфусу остановиться.
Как бы родители не любили его, они не знали его главной печали.  Руфус сидел по ночам на краю кровати и не мог заснуть. Он смотрел на луну, на звездное небо и не понимал, не хотел понимать, почему ему так хочется убить живое существо. Посреди ночи, при тусклом свете неполной луны, он вспоминал с содроганием о том, как однажды он удушил кошку. Он старался не плакать, но ему было страшно, иной раз его охватывал приступ паники. Он боялся своей тайной и действительно больной любви. В его доселе гармоничном мире все было предельно ясно, но это ломало его всецело, это не оставляло его в покое. Словно когтями это нечто разрывало его идеальную сущность изнутри.  Как можно одновременно любить и хотеть убить одно и то же живое создание. Дымчатая кошка с белым воротничком. Он любил ее и всегда старался найти возможность приласкать ее или покормить. Он гладит ее по мохнатым бочкам, пока она старательно слизывает творог с пластмассовой крышечки.
Словно капля черного яда падает на его прозрачно чистое сознание. Кровь пульсирует по мягкому телу прекрасного существа. Господом созданное мохнатое чудо, боготворящее теплое солнышко и нежный творог.  Руки чувствуют пульсирующую жизнь. Мельчайшие сокращения мышц. Шевеление внутренних органов. Розовый язычок без устали прыгает на белоснежном, творожном холме. Черная сущность постепенно расползается по прозрачной поверхности, пропадая в невинной сфере серыми клубами.  Он вдыхает ртом, старясь дышать как можно осторожнее и тише. Он ничего не понимает, он не осознает, что в голове его раскрылся плод хищника, уже взирающего на дымчатое чудо глазами убийцы.  Он продолжает гладить кошку, стараясь гнать подальше странные мысли, прежде никогда не дававшие о себе знать. Он корит себя за них, он изгоняет их, но невольно обращает внимание на шевеление живота кошки. Он словно чувствует каждый удар ее сердца, каждый ее вдох, каждое шевеление ее маленьких ушек. Он закрывает глаза и начинает чувствовать ее еще лучше. Он проникается ее существом, ощущает невидимое, неосязаемое единение с ней. Где-то, незаметным дуновением из глубины бессознательного, он видит, как бог создавал жизнь. Вот оно, долгожданное воссоединение с природой. Он чувствует жизнь, живое существо как никогда до этого не чувствовал. Слегка сдавливает он живот кошки и легкое урчание ее кишечника пробегает по его коже едва уловимым волнением. Сердце начинает биться сильнее. Он выдыхает, губы подрагивают. Черный яд осел на хрупких стенках незрелой психики. Дикая природа кошки вдруг подсказывает ей о непредвиденной и невероятно близкой опасности. Язычок вдруг перестает бегать по творожному холмику, превратившемуся в равнину. Природа шепчет ей о необходимости немедленного спасения бегством. Ее инстинкты он чувствует на кончиках пальцев.  Ее зрачки расширяются. Его дыхание учащается. Она отводит ушки назад. Усиливающееся биение ее маленького сердечка отдается возбуждением ниже его живота. Он теперь тоже дикое существо, зверь, хищник, с еще более чувствительными инстинктами, подсказывающими ему, что жертва прознала о коварном плане. Черный яд, капля за каплей, заполняет его голову. Резкое, частое дыхание. Рот сухой. Слюноотделение. Он сглатывает слюну. Все это происходит в слепом опьянении. В глухой бессознательности. Черная пелена перед глазами. Жизнь в руках бога. Биение маленького сердца и о, да, попытка жертвы вырваться. Дикий крик кошки. Он только раззадорил его. Неведомое прежде тепло ниже живота. Приятное, хоть и необъяснимое возбуждение. Он сжимает руки на ее животе, удерживая ее. Прикладывает ее к земле. Ее рьяные попытки вырваться ни к чему не приводят. Черное возбуждение. Онемение психики. Пелена. Мрак. Дрожь в руках, дрожь в губах, дрожь в глазах. Капля теплого пота падает на дымчатую шерсть. Правой рукой он хватает за ее шею. Она рвется из стороны в сторону, разрываясь в диком крике. Хрипение. Он сдавливает ее шею. Черный яд переполняет чашу его сознания и выливается в глаза, моментально заливая их черной агонией. Пульсация ее тонкой артерии отдается громом в его напряженном теле. Ее конвульсии возбуждают его до прежде неизвестного ему экстаза. Ее глаза закрываются. Она обмякла. Он разжал дрожащие пальцы.
Руфус не спит. С того дня утекло достаточно времени, но не прошло и минуты, чтобы он не вспоминал об этом. Когда он пришел в себя, он не мог вспомнить что и почему он сделал. Он смотрел на мертвую кошку. На им убитую кошку, дымчатое чудо, которое он любил подкармливать творогом, и со слезами на глазах не мог понять, зачем он это сделал.  Он взял ее на руки и гладил еще некоторое время. На дымчатый мех теперь падали слезы. На влажном носу кошки недвижимо покоилась капелька творога. Замотав ее в льняную ткань, бесхозный кусок которой он нашел в сарае, он бережно положил маленькое тело в свежевырытую ямку, и с бегущими по лицу слезами стал закидывать его землей.  Руфус не спит больше, как спал до этого. Руфус не ест больше, как ел до этого. Руфус не живет и не дышит больше, как жил и дышал до этого. Каждую минуту он думает об оставшемся на крышечке твороге, вид и запах которого он, к слову, с того дня не терпит. Засыпая, он думает о белом воротничке. Эти мысли оставляют его лишь за игрой в шахматы. Отец и мать видели это как целеустремленное движение навстречу мечте - победе на чемпионате страны в столице. Он видят, как он час за часом, день за днем проводит за доской. Отец уже ищет место для кубков и наград, мать плачет от гордости. Лишь Руфусу известно, что плевать он хотел на все эти чемпионаты. В его голове творилось нечто, что пугало его, что серьезно угрожало его жизни. Доселе гармоничное существование было сожжено дотла. Он готов играть в шахматы до обморока, только бы не видеть серую льняную ткань. На шахматной доске нет серого цвета. Отныне он знает, что без этого дикого экстаза он не сможет больше жить, а с ним он не может жить нормально. Иной раз он не выдерживал и плакал от того, что вынужден жить с этой болезнью. Он боялся говорить об этом кому-либо, ибо прекрасно осознавал, что это будет резко осуждено, отчего ему точно легче не станет. Он вынужден жить и терпеть этот недуг. В себе буквально осязал эту ненависть к собственной натуре. Отныне он презирал и ни во что не ставил человеческое существо вообще. Никогда не простит себе ту дымчатую красавицу. Катарсис. Как наказание он принял свои внутренние мучения, не оставлявшие его ни на мгновение. Это пытка, которую он заслужил как никто. Он будет мучиться до последнего дня. Если существует ад и рай, то с превеликим удовлетворением он отправится в ад, где примет все, что положено ему. Серый лен. Если ему достанется больше, чем положено, то…разве это возможно? Разве может быть слишком много мучений за невинное существо?...как и любой другой человек, он должен и будет гореть там.
Шахматы, как спасение от мучений. Отец и мать, как мягкотелые люди со всеми их человеческими слабостями и недостатками, прежде всего, пример того, как слаб человек пред собственной отвратительной человеческой натурой. Книги, как источник психологического опыта. Цель -…? Руфус будет изучать психологию. Он разберется в этих страшных механизмах. Руфус будет читать специальную литературу, всецело погружаясь в бихевиоризм и профайлинг, изучая под лупой все известные примеры…примеры людей подобных ему. Он все также сидит по ночам на краю кровати, не отрывая глаз от неполной луны. Его болезнь прогрессирует. Он ненавидит себя, он презирает себя и истязает себя в собственной мизантропии, ставшей уже хронической. В мучительном одиночестве. Никто не видит его беды, никто не поможет ему. Один на один с коварной природой человеческой.  Эта болезнь…связывающая воедино любовь и смерть…что люблю я, то хочу убить. Он боится. Он страшится. Время испепеляет все, кроме серого льна. Он смотрит в окно и видит прекрасное и милое создание с божественными глазами и роскошными волосами, падающими на слегка открытые плечи. Как ясна она, как невинна. Черная плесень пустила росток…
** *
«Chessmaster», Выпуск 4/88, «Баумфельд Великий»
В октябре этого года Нью-йорк станет хозяином проведением матча за шахматную корону, защищать которую уже в третий раз к ряду будет шахматный гений современности Леонард Баумфельд.
На апрельском блицтурнире в Ванкувере лишь единицам удалось задать хотя бы пару вопросов королю. Вокруг десятки профессионалов и любителей, неотрывно следящих за тем, как чемпион раз за разом заманивает оппонентов в свои сети, заставляя капитулировать одного за другим, филигранно разыгрывая тактические замысли и домашние наработки. Господин Баумфельд неохотно дает интервью прессе, воспринимая подобные «разговоры» исключительно как бесцельное времяпрепровождение, отвлекающее его от самого главного – от шахматной доски. Лишь изредка, в свойственной ему снисходительной манере, он отвечает удовлетворяет ненасытное любопытство кишащих вокруг газетчиков, давая понять, что у них немного общих тем для разговоров. Неоднократно репортеры и корреспонденты отмечали его надменность в разговоре с ними и, разумеется, несловоохотливость, нескрываемое раздражение и отталкивающее поведение во время интервью, если их так можно было назвать. Все ответы чемпиона не переходят границу в пять-шесть слов. Он не любит говорить о себе, о политике, о глобальных проблемах, но больше всего его раздражают вопросы об игре, точнее о секретах его успехов.
Секрет?! - вскрикивает чемпион раздраженно, - в многочасовом и ежедневном труде! – после чего он, ожидаемо, прекращает разговор, оставляя «газетчика» наедине с собой.
Как бы то ни было, стоит королю сесть за доску, как назойливые газетчики тут же прощают ему его нескрываемое высокомерие, а бесчисленные критики замолкают в попытках найти очередной изъян или недоработку в стиле или игре мастера, в конце концов аргументируя его очередной успех неопытностью или совершенными детскими ошибками оппонентов. По утверждениям его коллег по цеху, именно Баумфельду удалось за последние годы вывести шахматы на совершенно иной уровень с точки зрения стиля и, конечно, внимания публики. Турниры, не говоря о матчах, с его участием привлекают к телеэкранам все больше зрителей, включая представителей интеллектуальной элиты, а также звезд спорта и шоу-бизнеса. В этой связи нельзя не отметить поступательный рост тиража «Chessmaster» в течение последних двух лет. Харизматичная персона Блумфельда не оставляет равнодушных. Им либо восхищаются, либо ненавидят его. Его критические изречения в адрес политиков и функционеров не остаются незамеченными мировой прессой, а выпущенная, под редакцией «Chessmaster», буквально два месяца назад книга «64», в которой он детально изложил свои партии из чемпионских матчей, предлагая подробные объяснения к тем или иным ходам, совершенными им в моменты максимального напряжения, когда весь мир с замиранием следил за происходящим на шестидесяти четырех клетках.  Книга разошлась самый крупным тиражом за всю историю шахматной литературы. Таким образом, в недалеком прошлом затворник Баумфельд невольно стал публичной персоной, не покидающей список самых влиятельных людей по версии «Time».
О нем написано уже множество биографических работ и статей, отражающих его детство, делая, конечно, особое ударение на его развитии как шахматного вундеркинда, поражавшего взрослых своей не по годам зрелой игрой уже в восемь-девять лет. Бесчисленное множество статей о незабываемых матчах, о чемпионских матчах. Еще полтора года назад мы освещали его чемпионский поединок с японцем Накамурой, завершившийся досрочно за две партии до конца за очевидным перевесом чемпиона 6,5 -3,5. Должно быть, весь мир безотрывно следил за его противостоянием с шахматной машиной с небезызвестным именем Fritz, завершившимся к всеобщему ликованию победой человека 3,5-2,5. По окончании поединка господин Баумфельд в ставшей уже привычной неудовлетворенной манере заметил, что играть с компьютером то же самое, что заниматься любовью с компьютером, подчеркнув, что шахматы — это искусство, а искусство, в свою очередь, не может быть заковано в узких рамках компьютерной программы. Подобными высказываниями он невольно дал пищу критикам, немедленно отреагировавшим на его слова, выдвинув предположение, что на компьютер он никак не смог воздействовать психологически, что он, безусловно, в той или иной мере, практикует в матчах против других шахматистов. По собственному заявлению, после чемпионского матча в октябре, он планирует непродолжительную паузу, после которой дать сеанс одновременной игры вслепую против двенадцати оппонентов. Некоторые телекомпании уже вызвались выкупить права на телетрансляцию этого события, столь обычного в истории шахмат и в шахматном мире в целом и одновременно нетрадиционного для телевидения, надеясь, тем самым, сорвать топы рейтингов.
И так, в октябре Леопольд Баумфельд встретится в Нью-Йорке с победителем квалификационного турнира претендентов, малоизвестным в шахматных кругах, венгерским дарованием Руфусом Риммоном. Молодой Руфус ворвался в шахматную элиту относительно недавно и уже удостоился ряда хвалебных статей и отзывов критиков, регулярно доказывая свои претензии на самые высокие места. Эксперты отмечают его разносторонность в выборе стилей, что позволяет ему оставаться непредсказуемым для соперника, ибо тяжело предсказать, как он поведет себя в определенно сложившейся на доске ситуации, но вместе с этим, по замечаниям критиков, ему не хватает опыта в том, что эффективно сочетать и применять свои действительно поразительные навыки и тактические знания. К сожалению, Руфус не дал за свою недолгую карьеру ни одного интервью, продолжая, тем самым, оставаться неизвестным публике.
По своему собственному признанию, Леонард Баумфельд всецело готов к предстоящему матчу против юного дарования. Он и его консультант, он же менеджер чемпиона, Клеменс Нокс, отмечают тактическую гибкость Риммона и его способность подстраиваться под каждого оппонента в каждой отдельно взятой игре, что делает его непредсказуемым или по крайне мере трудно предсказуемым, что, как мы уже заметили, подчеркивают и критики.
«По ряду партий мы не можем не отметить, что Риммон великолепно управляется рядом дебютов, в частности, испанский дебют доказал свою эффективность в нескольких партиях турнира кандидатов. Он уверено идет на размен, стремиться брать под контроль центр, и что особенно примечательно в его игре – это способность максимально быстро, укладываясь в минимальное количество ходов, менять фланг и, соответственно, направление атаки. Разумеется, вдаваться в детали я не буду, так как это не место и не время, но резюмирую тем, что он невероятно гибок в тактическом плане». Так, вкратце, Клеменс Нокс охарактеризовал соперника Баумфельда.
В свою очередь, мы расскажем немного о турнирном пути Руфуса Риммона. В первом же поединке Риммон разошелся ничьей с американцем Ремси. Далее последовали победа и ничья во внутриевропейских противостояниях против бельгийца Вонлантена и польского шахматиста Лева. Затем и победа над канадцем Сливером и поражение от японца Накамуры, который уже принимал участие в чемпионском поединке против Баумфельда, закончившимся тогда уверенной победой короля. В завершении первого круга турнира Риммон разыграл две ничьи с индийцем Каматхом и русским гроссмейстером Веллером. Таким образом, после первого круга он с четырьмя очками в активе следовал на втором месте после своего основного конкурента Накамуры, уступая ему полбалла. Помню, какое недоумение вызвало у критиков его ничем необъяснимые эксперименты в матчах против Каматха и Веллера, ведь, как заявил один из европейских аналитиков, турнир претендентов — это не место для экспериментов, особенно в том случае, если ты ведешь борьбу за высшие места. Во втором круге он вновь сыграл вничью с Ремси, как и в следующей партии с Вонлантеном. За победой над Левом последовала ничья со Сливером. Наконец, в центральном поединке всего турнира претендентов, Риммон объявляет японскому гроссмейстеру мат на сорок втором ходу. Затем он изящно расправляется с Веллером и играет вничью с Каматхом, завершая, тем самым, турнир претендентов на первом месте, опередив Накамуру на один балл. Кроме тактической гибкости Риммона нельзя также не подчеркнуть его потрясающую способность сохранять концентрацию довольно длительные отрезки времени, что делает его весьма выносливым игроком. Собственно, центральный поединок с Накамурой показал его великолепные аналитические способности. Уже сначала партии стало ясно, что Риммон досконально изучил своего оппонента. С каждым ходом он заставлял японца думать все больше и больше. Японцу долгое время удавалось сдерживать атакующий напор Риммона, но венгр словно видел его ходы наперед. Размен ферзей стал последней вехой партии и, в конце концов, один из самых сильнейших шахматистов современности, приучивший публику к тому, что он борется до последней фигуры, капитулировал на сорок втором ходу.
Таким образом, в чемпионском поединке нам предстоит наблюдать, надеюсь, захватывающее противостояние многообещающего таланта и умудренного опытом мастера. Аналитики, разумеется, предсказывают победу действующему чемпиону, что никого не должно удивлять, ведь Леопольду Баумфельду уже в третий раз предстоит защищать свой титул короля шахмат, и, напоследок, любопытный факт: согласно статистике, нынешний чемпион одержал за три чемпионских матча больше побед, чем любой другой шахматист в истории шахмат за три участия в чемпионских матчах, что не может не вызывать восхищения, учитывая то, какие имена нам встретятся в шахматной истории.
                *   *   *
По-настоящему его имя прогремит, когда ему будет девятнадцать лет. Чемпион Венгрии по шахматам. Право принять участие на чемпионате кандидатов. Дома в нем видели настоящего гения. Маленький городок с населением в несколько тысяч человек не смел даже мечтать о том, чтобы его представитель смог бы заявить о себе на всю страну, не говоря о звании сильнейшего шахматиста страны. Феномен. Герой. Его мама не смогла бы сказать вам, когда она в последний раз так плакала от гордости за свое дитя. Отец видел свое жизненное предназначение выполненным. Если не он, то его сын. Руфус был несказанно счастлив и горд. Он был потрясен. Он шале в комнату и сел на край кровати. Тремор охватил его. Турнир кандидатов. Лучшие шахматисты мира. Достаточно ли хорош он, чтобы состязаться с ними на равных. Он боялся переоценить силы, хоть и мог себе честно признаться в том, что обладал даром, что был феноменом игры. В голове незамедлительно созрел план, вполне конкретный план. Он изучит игру каждого из кандидатов. Он ошеломит каждого из них. В момент, когда в его голове крутились десятки мыслей о предстоящей подготовке, судьба решила вмешаться. Усилившийся ветер силой захлопнул дверь гаража, в котором находился отец, вернув Руфуса в реальность. Он резко поднялся и подошел к окну. Его взгляд замер на двери гаража. Серый льняной платок. Он лежал в гараже, на одной из полок в слесарном шкафчике отца. До того дня, как Руфус ступил на путь необратимости. Он спрятал его в самой отдаленном углу своего подсознания. Все же, он не мог забыть. Это память. Это все, что у него осталось от любимца. Воспоминание. Кроме того, с того случая он ничего не мог закапывать. Стоило ему лишь взять в руки лопату, как перед ним открывалась та самая картина. Сверток. Серый лен. Яма. За серым платком скрывается смерть. Его внутренняя смерть. Каждый день, на мгновение, на минуту, на несколько минут та картина неизменно всплывала в его голове. Родители не сомневались – его мечта быть чемпионом мира. Никто не сомневался. Лишь он знал. У него две мечты. Одна для всех, другая – истинная мечта, для себя. О ней грезил он, ночами, днями. Она стала его страшной мукой, ибо неисполнима она. Что бы и кто бы ни говорил о целях, стремлении, мотивации и прочем дерьме. Она неисполнима. Пусть они думают, что мечта его шахматная корона.
- Стремись, работай, достигай…
Все это пустые слова. Обыграть человека в шахматы. Бросьте! Что в этом необычного. Истинная мечта должна остаться мечтой, ибо она должна напоминать нам о некой бренности. Она неисполнима. Дымчатое создание с белым воротничком уже никогда не вернется. О чем думаем мы, когда засыпаем по ночам? Подумайте над тем, что вы есть. Ваши мысли ничтожны, как, собственно, и вы, раз подобные мечты  стремления терзают вас, не давая заснуть. Свадьба? Дети? Дом? Богатства? Слава? Секс с подругой друга, у которой божественная задница? Мы лишь мусор, рассыпанный по земле. Руфус представлял себе, как неизвестный гений вдруг заявил миру, что придумал машину времени. Руфус бросает все и бежит к нему. У него недостаточно денег, чтобы иметь возможность вернуться в нужный день, в нужный час и не совершить то, что он тогда совершил. Нет средств. Он продаст себя, свою волю, свою свободу. Он провозгласит себя рабом. Только бы вернуть тот день! Он плачет. Вновь и вновь. Он считает, что именно тот день сломал его жизнь, перевернул ее. В тот день он стал инвалидом. Никогда не сможет объяснить ему, что не сделай он этого в тот день, он сделал бы это в другой день. Все случилось много раньше. В момент, когда акушер допустил мельчайшую погрешность. Настолько малую, что даже сам не заметил ее. Ее не заметил никто. Никто и не узнал о ней ни через день, ни через месяц, ни через годы. Причина растворился в безвременности, следствие же укоренилось в голове именно того единственного, который ни в чем не мог быть виноват. Для себя не легче объяснить это одним лишь примитивным понятием – судьба. Страшусь произносить это, хотя бы потому, что боюсь представить себе, какой ужас понимание этого факта приносит Руфусу. Он также смирился с тем, что это судьба. В девятнадцать он постоянно обращался к всевышнему с вопросом: «А за что?». Он убивался по ночам от злости к самому себе, от злости к родителям, к небу. Сокрушение. Лишь спустя много лет, он поймет, что в этом и заключается суть жизни. Страдание. Мы рождены, чтобы страдать. Выход прост – самоубийство, но на то кишка тонка. В девятнадцать он еще не до конца осознавал всю глубину того страдания, что уготовила ему жизнь. В подарочной упаковке он видел пока еще только конфету, завернутую в красивый фантик, но ему предстояло еще развернуть его и положить конфету в рот. Фейерверк ощущений. Ад, просто ад.
                *   *   *
Тучное лицо, едва видимые круги под глазами. Тонкие губы, как у скандинавов. Он, словно, изо всех сил старается сжать их посильнее. Тяжелый, сосредоточенный взгляд. Глаза, лишенные эмоций, переживаний. Кажущееся равнодушие. Седые волосы, строго упорядоченные в аккуратной короткой стрижке. Морщины укрывают его лицо паучьей сетью.  Он похож на ветерана войны, полковника, прошедшего путь длинною в жизнь, путь, вымощенный страданиями и болью, кровью и человеческими жизнями. Все же, удивительно, но ему удалось сохранить человечность.
- Итак, господин Рувье, с чего все началось?
- После того, как Марк выиграл турнир претендентов, и, собственно, стало известно, что именно нам выпала честь играть против Руфуса Риммона за шахматную корону, я позвонил Клеменсу Ноксу с просьбой присоединиться к нашей команде и, соответственно, помочь моему сыну одолеть Риммона. Стоило бы, полагаю, отметить, что это не было спонтанно. Мы совершенно точно знали, если Марк побеждает, Нокс непременно должен быть в нашей команде.
- Как отреагировал Нокс? Все же, всем нам известно, что долгое время Нокс являлся советником и менеджером Леонарда Баумфельда. Готов ли он был принять этот вызов, учитывая, что ему однажды довелось пережить в борьбе против Риммона?
- Конечно же, он далеко не сразу принял наше предложение. Признаюсь, дело не ограничилось одним звонком. Их понадобилось много больше, не два, не три и даже не десять. Он сомневался, а время, вместе с тем, играло против нас. Поправлю себя, он не сомневался, он не хотел.
- Почему Нокс? Есть много других специалистов, знающих и понимающих игру Риммона. За последние десятилетие появилось весьма много информации о нем. И почему Вы думаете, что он не хотел?
- Сразу отмечу, нет ни одного человека на земле, кто достаточно знал бы и понимал бы игру Риммона. Точнее, сформулирую иначе, его игру можно понять, разобраться в ней, но вы никогда не познаете, - тут он делает паузу, смотрит вниз, - да, это наиболее точное слово, не познаете самого Риммона. Что же до Нокса, - господин Рувье вновь замолчал, - для Нокса Риммон стал личной трагедией, он как никто обладает исчерпывающим опытом, он великолепный психолог, которому довелось лично испытать на себе давление, оказываемое Риммоном, он лучше остальных понимает, как нужно настроить игрока на противостояние с подобным соперником. Кроме того, его аналитические способности оставались и, искренне полагаю, остаются вне конкуренции. Он лично два раза проигрывал Риммону в одной команде с Баумфельдом. Именно по этой причине он категорично отверг мои предложения о сотрудничестве. Риммон был закрытой темой для него.
- То есть Вы сделали ставку на специалиста, дважды проигравшего противостояние Руфусу Риммону?
- Да, он лучше всех знает Риммона. Он имел возможность проанализировать десятки партий с его, пусть и опосредованным участием, и, как показала наша совместная работа, он действительно обладает большим багажом аналитических знаний относительно Риммона, - задумавшись, он отвел глаза в сторону, - он лучше остальных мог оценить состояние Риммона в отдельно взятый момент и, - он говорил очень медленно, подбирая слова, - конечно, связать это его состояние с возможным поведением на доске. Понимаете? – вопросительно посмотрел на собеседника.
- Понимаю. Все же, чем Вам удалось убедить Нокса? Что стало решающим доводом?
- Честно скажу, это удалось не мне. Нокс не скрывал сомнений на счет Марка. Раз за разом мои доводы заходили в тупик. По прошествии двух месяцев, Марк лично позвонил Ноксу. Они разговаривали довольно долго, кое-что даже успели обсудить прямо во время того звонка.
- После этого Нокс согласился?
- Он приехал буквально через два дня. Шахматный азарт. Двум шахматистам всегда есть, о чем поговорить, но Нокс настаивал на том, что шансов одолеть Риммона в тот момент у нас не было. Он ценил и уважал намерения и старания Марка, но не скрывал своего скептического отношения.
- Несмотря на это, Вы не отказались от идеи работать с ним?
- Нет, почему я должен был? Во-первых, все мы прекрасно понимали, что шансов одолеть Риммона действительно немного, он доминировал к тому моменту уже несколько лет. Он гений. Во-вторых, скажи мне тогда Нокс, что мы непременно разгромим Риммона, что он знает тот исключительный секрет успеха. Секрет свержения действующего короля, я бы ему не поверил, и, безусловно, сомневался бы в успехе. Прежде всего, мне импонировала его открытость, прозрачность намерений. Если он хотел возразить, он возражал, если ему не нравилась идея, он открыто говорил об этом, если он сомневался в верности какого-либо решения, он говорил об этом прямо и откровенно. Я никогда не забуду, как при нашей первой встрече он прямо, без обиняков, заявил, что, если мы хотим дать бой Риммону, мы должны быть честны друг перед другом и перед собой.
- Не казалось ли Вам, что он воспринимал этот матч, как личный реванш? Имею в виду, что его желание одолеть Риммона, точнее сказать, уничтожить его, преобладало над желанием помочь Марку Рувье обыграть Риммона. Ведь в самый нужный момент, он мог оказать на Марка ненужное, излишнее давление, повлияв тем самым на его решение, что неминуемо привело бы к поражению.
- Вы правы, тонкое замечание. Честно говоря, я даже не предполагал существования подобной опасности. Только сейчас я действительно задумался над этим (улыбается). Разумеется, я осознавал, что для него это возможность реванша. Собственно говоря, это было для меня весомым доводом для того, чтобы сделать его частью нашей команды. Вы же понимаете, не стоит мотивировать человека, жаждущего мести, в данном случае реванша. Спортивный кураж. Кроме того, никогда и никого не оставляло желание, стремление, быть лучшим в мире. Самое главное – это его опыт побед. Сколько раз мы уже сталкивались с ситуацией, когда молодой, перспективный, безусловно талантливый претендент, испытывающий бурлящую страсть к игре, к любой игре, мы говорим не только о шахматах, оказывается в шаге от грандиозного успеха, от самой важной в его жизни победы, испытывает колоссальный стресс, колоссальное волнение в предвкушении столь желанной победы, допускает ошибку, которую он не допустил бы на более ранней стадии соревнования, и, следовательно, становится жертвой более опытного, мастеровитого, искушенного соперника. Иными словами, он не может сохранить голову холодной в самый нужный момент. Для этого мне и был нужен Нокс. Он как никто знает, как сохранить холод в голове. Он был на вершине довольно продолжительное время.
- Все же, его авторитет перед Марком мог сыграть злую шутку.
- Мог, но, как оказалось, наша основная проблема пришла с совсем противоположной стороны.
                *   *   *
Влюбленные глаза Руфуса воздушной вуалью укрывают ее слегка открытые плечи. Волосы ложатся на них, укрывая его трепещущую душу теплом, томящимся в груди, теплом, которого он прежде не ощущал. Ее шея, ее точеная фигура, словно вырезанная в камне афинским скульптором. Каждое ее движение, каждый ее шаг отзывается дрожью в его пальцах, в голосе. Два месяца. Каждый день он поднимается к окну. В половину шестого вечера она шла домой, мимо его окон. В полшестого. Иногда пятью минутами раньше, иногда пятью минутами позже. Бывали дни, когда она возвращалась почти в шесть часов. Его организм словно часы. Он чувствует движение стрелок на часах. В пятнадцать минут шестого он поднимается к окну и ждет. Однажды она прошла за несколько минут до того момента, как он почувствовал веление внутренних часов и подошел к окну. Тогда ее отпустили домой ранее положенного времени. Руфус тогда пытался унять себя шахматной задачей, но пелена гнева закрыла от него доску. Терзания. Он просидел несколько часов, упрекая себя, ее, весь мир в том, что в этот раз она прошла раньше. Все же, преодолев внутренний страх он подошел к ней, выбрав удачный момент в булочной. Он сгорал изнутри от волнения, но она оказалась мила с ним. Руфус скромен, застенчив и приятен. Она улыбнулась. Его попытки выглядеть увереннее, чем он был. Волнение. Влюбленные глаза. Едва заметный осадок пыли на доске. Он смотрит на нее, а руки дрожат. Он лелеет ее, гладит по рукам. Волосы. Взмах ресниц. Чувственные губы. Он видит то, чего никогда не заметил бы ранее. Поцелуй. Он боится. Она боится. Нерешительность. Как это должно произойти? Как подгадать момент? Как решиться, в конце концов?! Поцеловать оказалось проще, чем он думал. Помутнение. Словно обрушившееся цунами. Всплеск. Этот момент остался позади. Он бережет свое чувство. Никто не знает. Пройдет еще два месяца и он почувствует то самое странное дрожание на кончиках пальцев. Его охватывает неописуемый ментальный экстаз, когда обнимая ее, он чувствует, как где-то в глубине ее стучит сердце. Пульс жизни. Теплая кожа. Теплое дыхание. Тепло в груди. Он прикасается губами к ее шее. Она горит. Кровь пробегает прямо под его пальцами. Он чувствует это. Ее дыхание. Он дышит с ней. Он вдыхает с ней, он выдыхает с ней. Он забывает про свое существо. Словно актер, вживающийся в роль. Словно вирус, проникающий в организм. Он не замечает, как ритмы его ударов сердца совпали с ее. Он будто стал ею. Ее жизнь расцветает на его ладонях. Она улыбается. Он так нежен. Божественный момент. Гормональный всплеск. Она еще не испытывала подобного. Он – да. Страх в его глазах. Он помнит это ощущение. Когда жизнь пульсирует на руках. Трепет. Это создание. Он растворился в нем. В ее глазах, в ее существе. Он перестал ощущать собственное тело. Только она. Только в ней его жизнь. Сад. Оазис. Вновь. Его глаза закрыты. Он понимает, что происходит, но не понимает почему. Он начинает чувствовать ее еще лучше. Это жуткое единение, которое он однажды испытал. Вновь пред его глазами картина создания богом жизни. Воссоединение с космосом. Он часть этой вселенной. Блаженство. Его губы дрожат. Четыре месяца словно одно мгновение. Он прижимает ее сильнее к себе. На не верит своему счастью. Он знает, что будет дальше. Он прижимает ее сильнее к себе, еще сильнее, словно боится ее потерять навсегда. Он горит внутри от гнева. Он плачет от страха, от того, что он ничего не может изменить, как бы того не хотел. Он не сможет отпустить ее, он не сможет делить ее с этим миром. На его блаженство. Биение цветущей жизни. Проклятия. Она чувствует, как его слеза упала на ее плечо. Она чувствует дрожание его губ. Шея – символ жизни. Ее незащищенность. Ее открытость. Ее грация. Сонная артерия покоится на его руках. Напряженных руках. Пульсация жизни. Единение с природой. Она глотает воздух, она пытается кричать, но лишь хрип выдавливается из нее. Его слезы падают на ее агонизирующее лицо. Он не принадлежит себе. Он умер где-то в глубинах своего детства. Черный яд.  Туманом оседает в его голове. Он не видит ничего. С миром он связан лишь умирающим пульсом сонной артерией. Она уже не сопротивляется. В самый последний момент она приняла смерть, как спасение. Смерть оказалась не столь страшной, как она представляла себе. Поцелуй. Лишь поцелуй. Надо лишь решиться. Он целует ее безжизненное лицо. Ее тело найдут лишь через три дня. В глубине леса, под упавшим деревом. Несколько дней Руфус не встает с постели. Ему вызвали врача. Диагноз – депрессия. Они объяснят ее тотальным стрессом перед очередным чемпионатом. Он молча пропустит все сквозь себя. Их слова. Их утешения. Он смиряется со своим существом. Он ищет смирения пред лицом судьбы, уготовившей ему столь мучительный путь. Пройдет немало времени перед тем, как он поймет, что он тот страшный тремор на кончиках пальцев, то страшное ощущение единения с природой он испытывает лишь в тот прекрасный момент, когда все в его теле, все в его голове утопает в эмоциональном экстазе. Любовь охватывает его, пробуждая в нем нечто необъяснимое. Он встанет с кровати. Выпьет стакан воды. Посмотрит на себя в зеркало. Внутренне молчание. Он вновь ищет себя в мире шестидесяти четырех клеток, лишенных чувств и эмоций. Никакой природы. Никакой дрожи. Мир, в котором время умирает. Там нет судьбы.
                *   *   *
Марк Рувье, двадцать девять лет, один из лучших шахматистов в мире, дважды он занимал второе место на турнире претендентов, и вот, он достиг своей цели и через восемь месяцев выступит против Руфуса Риммона в чемпионском матче за шахматную корону в Лондоне. Как ребенок, снедаемый волнением, он без устали представляет свои наработки прибывшему к нему Клеменсу Ноксу. Он смотрит на него с восхищением. Это человек, создавший трехкратного чемпиона мира, Леонарда Баумфельда. С ним, им по силам одолеть Риммона, личность таинственную и буквально легендарную не только в шахматном, но и в другом, внешахматном, мире. Он отложил бумаги, и обратился к сидящим напротив Марку и его отцу, являвшемуся вместе с тем и менеджером сына, Роберту Рувье.
- Я уверяю вас, что не имел сомнений относительно вашего трудолюбия, особенно твоего, Марк, но, боюсь, вы оба не до конца понимаете, кто такой Руфус Риммон.
Он пристально смотрел на Марка, как мы иной раз смотрим на незнакомого человека, напряженно вспоминая, где же его могли видеть, ведь в лице его находим знакомые нам черты. Он глубоко вдохнул и медленно выдохнул, словно медитировал.
-Считаю, что мы обязаны быть откровенными друг с другом. Ровно настолько, насколько это возможно, - продолжал он, - мы обязаны быть честными друг перед другом, а главное, перед собой. Вы немедленно и прямо мне в лицо выражаете все ваше возможное недовольство мною или моими решениями, я, в свою очередь, буду прям с вами.
Он вопросительно посмотрел на отца и сына Рувье.
- Конечно, мы согласны, - проговорил старший Рувье, - только так мы и представляем нашу совместную работу.
Нокс кивнул молча и продолжил:
- Я расскажу вам о том, против кого ты, Марк, собираешься играть.
Вдруг он замолчал и уставился в стол, в кипу бумаг, лежавших перед ним, но он не смотрел на них, он не пытался увидеть нечто среди них, он буквально потерялся в воспоминаниях, он смотрел перед собой, как смотрит перед собой человек, вспоминающий события, потрясшие его, изменив его жизнь и мировоззрение. Потерянность и некое бессилие перед временем и судьбой. Сигарета во рту. Они проработают вместе очень много времени, просиживая над доской и разбирая каждый ход, на который в какой-либо момент свой жизни сподобился таинственный Руфус Риммон. Сигарета станет ассоциироваться у них с Ноксом. Он курил всегда. Курит каждый день, словно поставил перед собой цель курить как можно больше. Он будет курить даже в тот самый день, когда солнце исчезнет для него навсегда. Таков этот Нокс.
Дым аморфно растворялся в образовавшемся никотиновом тумане над головой Нокса. Он, казалось, с наслаждением вдыхал дым, который мгновение назад выпустил через рот. Его дыхание было столь размеренным и спокойным, словно, он млел в этом никотиновом тумане, получал ни с чем несравнимое удовольствие от того, что легкие постепенно наполнялись серым, блеклым, ядовитым облаком. Будто парение.
- Лео тогда действительно здорово поработал над ним. Каждый день он разыгрывал возможные варианты поведения Риммона. Они говорили, он недооценивает его, а все эти слова об уважении к молодому гроссмейстеру – не более, чем пыль в глаза, но, - клубы дыма осели на его тяжелые глаза, - Лео не был бы Лео, если бы столь небрежно отнёсся к сопернику. На первый матч у него была великолепная заготовка, но он все же опасался того, что этот змей непременно выкрутится, точнее он опасался того, что Риммону удастся вовремя понять его задумку и…и свести игру к ничьей. Начать он непременно хотел с победы. К счастью, а, может, и нет, все в первой партии пошло как надо. Староиндийское начало. Ничего неожиданного, но Лео умел добавить изюминку.
Он не отводил глаз от парящего над ним дыма, будто этот дым раскрывал для него давно забытые воспоминания. Цвета смешались в сером море. Образы, подсознательные образы всплывали в бесформенном облаке. Таким медленным кажется этот дым, таким неповоротливым и предсказуемым кажется этот дым. Мгновение. Ты не понимаешь, как оказался в его паутине. Остаются лишь вопросы, а ответы растворяются где-то в сером забытьи.
- Это была блестящая победа в исполнении Лео. Больше он никогда так не сыграет. Собственно в этот момент начинает происходить то, о чем не пишут в газетах, о чем не скажут тебе критики. Тогда этого никто не понимал, да и сейчас никто этого не сможет понять, а я, спустя некоторое время, начал осознавать, но не смел признаться себе в этом. А ведь он больше никогда так не сыграет. Как печально это. Какой же трагедией вырисовывается это сейчас.
Он сделал глубокую затяжку, выпустил огромный клуб дыма, импульсивно врезавшийся в облако над ним и разогнав его в стороны. Затем, он посмотрел на меня. Его глаза отражали то, что было над ним. Туман. Бездонный, безграничный туман, в котором он искал трагедию того дня. Она отзывалась тенями в никотиновом облаке. День победы, яркой, грациозной. День трагедии.
- Потому что я человек исключительно рациональной натуры. В подобные вещи не могу и не хочу верить, но…но как это объяснить иначе. Тогда мы не замечали этого, а спустя некоторое время, пообщавшись с другими соперниками Риммона, я стал понимать. В общем, Лео стал нервничать, он стал раздражительным, впоследствии он стал невыносимым. Его сдержанность и дисциплина растаяли в небытие. Его раздражительность стала выражаться в ходах, которые он не допустил бы в иной ситуации. Конечно, это звучит как отговорка. Мастерство Риммона нельзя отрицать, он был великолепен. Это машина, дьявольски точная машина, реагирующая на мельчайший промах. Он будто собран из миллиона датчиков, высчитывающих вероятности развития игры. Мы были в глубочайшем шоке от мата, который он поставил нам в третьей партии. Лео и до этого проигрывал, но тем поражениям мы находили объяснения, мы видели ошибки и мы знали, главное, мы знали, как действовать дальше. В тот раз я видел на доске безнадежность. Он не допустил ни единой ошибки, он ни разу не промедлил. Складывалось впечатление, что абсолютно каждое движение каждой фигуры всецело соответствовало его плану.
Он устало смотрел вверх, потерявшись в никотиновой агонии. Его веки были тяжелы. Глаза пусты, затуманены. В голосе дрожь, горестная. Дыхание замедлилось, дым изо рта. Тяжесть. Печаль. Воспоминания трагичны. Дым поглотил фотографии на полках. Теплом веяло от дыма, согревающим, но в то же время усыпляющим теплом. Ядовитое облако. Словно медленный убийца. Мысли, кружившиеся бесконечным вихрем, стали медленно перетекать одна в другую, словно аморфная жижа. Его взгляд терялся в безнадежности и вселенском отчаянии, которое они испытали, когда поняли, что пути назад нет, а путь вперед укрыт мраком, а они не знают, куда им идти.
- Лео любил говорить о шахматах, как об искусстве. Он видел себя художником, создававшим произведение искусства. Риммон отрезал ему руки и выбросил его кисти. Краски он вылил в воду. Они не уставали трубить тогда о его предсказуемости и нехватки опыта. Шестая партия стала нашей общей Герникой.  «Герника, это Герника»: произнес он, вставая изо стола. Испанская партия. Многие стали жертвой его испанской партии. До начала матча мы не сомневались, что с Лео подобное не пройдет. К шестой партии Лео был эмоционально уничтожен. Выкорчеванное дерево, чьи корни засыхали на испепеляющем солнце. Непонимающе смотрел он на доску. Герника. Он не просто обыграл нас. Он прошелся по нам. После шестой партии был двухдневный перерыв. Он более не был собой. Он обвинил отель в том, что они, якобы, копались в его бумагах, хотя, конечно, никто их не трогал. Верующему человеку показалось бы, что он одержим бесом. Это страшно, это было страшно. Он выглядел жалко. Мы поругались на второй день. В ночь перед игрой он поспал от силы часа четыре. Риммон. Этот дьявол видел, что Лео буквально уничтожен. Он тогда предложил перенести игру, если господин Баумфельд неважно себя чувствует. Уж он- то знал, что лучше ему не станет. Игра состоялась. Сначала нам показалось, что Лео удалось удачное начало. Вновь староиндийское. Не то, чтобы Риммон оказался к нему не готов, но начало давало надежду на ничью, что, исходя из состояния Лео, было бы успехом.
Он замолчал, словно ядовитое облако поглотило его голос. Кольца дыма стягивались вокруг шеи, будто змеи. Душа покидает тело. Слабость. Шаткость. Разные глаза дьявола видят наше падение. Он подхватывает нашу душу, словно этот дым, растворяющийся где-то на стенах комнаты. Он развевает его вокруг себя, вдыхая то, чем больны мы. Момент. Мановение времени. Помутнение. Холод пробегает по коже. Непонятное чувство в животе. Неприятное. Мы во власти его.
- Мат. Тогда стало окончательно ясно, что коронование Риммона лишь дело времени. Лео считался бесспорным королем игры. Он был лучше всех и во всем, но в тот раз…Риммон…Риммон сверг его. В действительности, не было никакого смысла доигрывать матч. Все было ясно. Лео был сломлен. Два поражения подряд. Он окончательно потерял самообладание. Всю ночь после матча его рвало. Мы закончили матч. Доигрывать не стали. Несколько дней он не разговаривал ни с кем. Я оставил его в покое. Через некоторое время мне стали поступать звонки от организаторов. Лео молчал. Долго это продолжалось.
Он уже не курил. Дым все еще парил между нами. Жизнь подобна дыму. Все уже позади, а остатки прошлого все также съедают нас. Они вокруг нас. Дым окутывает нас. Это наше восприятие жизни. Мы считаем себя чем-то особенным. Словно весь мир, все люди живут в нашей жизни. Мы смотрим на мир лишь из наших глаз. Мы считаем, что дым вокруг нас, но на самом деле, мы лишь жалкая часть того, что уже поглощено дымом. Словно явилось нечто, что показало нам истинное наше отражение – мы ничто, сгусток инстинктов. Величайшая трагедия рождается в великом счастье. Продукт ожиданий. Чем больше мы ждем, тем больнее ударяет нас действительность. Время дает нам жизнь, чтобы забирать ее вновь и вновь. Оно тешится над нами, а мы все мним себя особенными.
- Затем он пришел в себя. Я был счастлив. Искренне. Женщина вернула его к жизни. Я был действительно рад за него. Все же, его твердое намерение вернуться удивило меня. Я думал, он не переживет ту игру. Но он был решителен. Любовь, - он взглянул вверх, будто искал любовь в парящем смоге, - она вернула его. Он даже говорил, что он должен был проиграть, мол, то поражение сделает его только сильнее. Он набрал неплохую форму к турниру претендентов и весьма уверено выиграл его. Преимущество в полтора бала. На горизонте вновь возник Риммон. Признаюсь, я опасался его тогда. Он вел закрытый образ жизни, никто о нем ничего не знал, он не давал интервью. Он просто приходил, молча играл и уходил. Его взгляд. Страшно. Лео был полон решительности. Все также самозабвенно работал над доской. Говорил, что отныне он новый Лео. Анализируя его партии против Риммона, он воодушевленно указывал на свои ошибки. Вскрикивал: «Посмотри на это! Это не он выиграл, это я проиграл!». Он был так доволен собой. Но больше всего его тешил тот факт, что все это время мы слепо переоценивали Риммона. «Он не показал ничего особенного. Это все мои глупые ошибки». Он искренне полагал, что прозрел и теперь, конечно, был во всеоружии. Вы знаете, первые две партии закончились ничьей. Несмотря на то, что Лео победил в третьей партии и излучал уверенность в себе, у меня было чувство, это странное чувство, что все шло так, как Риммону того хотелось бы. Подавленность. Затем была ничья. Тогда я понял, что меня заставляло сомневаться, что подавляло меня.
Вопросительные взгляды.
- Лео пребывал в какой-то нездоровой эйфории, что ему было несвойственно. Да что там говорить, он никогда не был слишком счастлив. Но в те дни, он постоянно смеялся, он подбадривал меня. Бесконечно подтрунивал надо мной. Это был не он. Не знай я его, подумал бы, что это кокаин или иной стимулятор. Море энергии. Пятая партия. Он улыбается в камеру! Этого никогда не было! Он никогда не отвлекался во время игр. Уверенные ходы, словно он заучил партию наизусть, словно Риммон ходил именно так, как того ожидал Лео. Со стороны казалось, он не просто ведет игру, он буквально доминирует. Мы видели старого Лео. Он был также несокрушим как прежде. Пятую…
Он остановился. Его взгляд замер. Будто сквозь временную дыру он в мановение ока вернулся в тот день, в тот зал, где напротив друг друга сидели Риммон и Лео, он подбежал к доске, чтобы уберечь Лео от того самого хода, но не успел.
- Пятую партию выиграл Риммон. Лео глазам не верил. Он все контролировал, он вел игру и не заметил, как оказался именно там, куда все это время Риммон вел его. Это и был перелом. Эйфория сменилась апатией. Словно молотом. Полярная смена настроения. Шестая партия – Риммон. В общем, он прогнал ту женщину. Во многом, конечно, обвинил меня.
Резко поднял глаза на младшего Рувье. Прямо в глаза. Пронзительно. Твердо. Бесповоротно.
- Я не называю его дьяволом, магом или чем-то в этом духе. Ничего подобного. Но ты должен знать одну простую истину – с начала до самого конца ты полностью находишься в его власти. Пойми, Марк, он больной человек, он сумасшедший. Я знаю это совершенно точно. Он навсегда застрял в границах этих клеток. Он оставил среди них свою душу.
                *   *   *
Руфусу на тот момент было уже двадцать девять лет. Двухкратный чемпион мира по шахматам. Он окончательно осознал себя как сильнейшего в мире шахматиста, у которого не осталось конкурентов. В этом мире не было человека, способного переиграть его. Он достиг великой цели. Дальше неизвестность, о которой он не знал. Что делать дальше? Великая цель отвлекала его от внутреннего хаоса. Теперь он остался с ним один на один. Лицом к лицу. Уже три месяца газеты пишут о найденной в лесу удушенной девушке. Но этот раз был исключительным. До сего момента Руфус не уделял внимания газетам. Клише. О статье можно судить лишь по названию. Девяносто процентов статьи написано лишь ради оставшихся десяти процентов. В сей раз его внимание привлекло новое имя. Рано или поздно это должно было случиться. За последние десять лет в лесу было найдено уже пять девушек. Руфуса умиляла паника, поднимаемая газетами. Пятая девушка за десять лет! Никто не пойман. Так вот, в этот раз они пригласили человека, о котором Руфусу уже доводилось слышать. Собственно, именно это и привлекло его внимание. Охотник за убийцами был совсем рядом  с ним. Альфред Новак. О нем ходили ужасающие слухи. Он находит всех, кого ищет.
Не прошло и недели, как в дверь дома Руфуса постучали. Руфуса не удивило то, что за дверью стоял Новак. Он впусти его в дом. Обоим было ясно, что играть эту партию в закрытую было бы глупо. Новака нельзя было назвать большим поклонником шахмат, но личность Риммона его не оставляла равнодушным. Они проговорили весь вечер. Через две недели был арестован и допрошен один из местных жителей, признавшийся в убийстве последней девушки. Что касается остальных, он признался, но деталей рассказать не смог, так как у него случился кататонический припадок, в результате которого он утратил те жалкие остатки дееспособности. В результате – принудительное лечение в государственной психиатрической больнице для особо опасных пациентов. Стоит отметить, что рано или поздно он оказался бы там, но Новак лишь форсировал процесс. Никто так и не сможет сказать, испытывал ли тот человек острое чувство несправедливости или нет, но лишь одно можно было сказать наверняка - его мать, женщина пенсионного возраста, никак не заслужила славы матери убийцы пяти девушек. Вскоре она умрет. Через полтора года. Самые сложные полтора года ее жизни. Такова жизнь, таков человек. Шестьдесят семь лет она вела праведный образ жизни. Настолько праведный, насколько это было возможно. Ничем не подтвержденное обвинение ее сына, страдающего кататоническим расстройством, сделало ее дьяволом во плоти. За жалкие шестнадцать месяцев вся ее жизнь была сведена к сомнительному статусу женщины, воспитавшей демона. Кроме того, одна из газет отметила факт того, что она знала о деяниях сына, но, разумеется, скрывала это. Люди живут фактами, и факты есть основополагающие элементы их жизни. Я говорю волшебное слово «факт» и любая чушь, которую я несу, становится непреложной истиной. К вопросу о ценности человеческой жизни  и человека в целом…
Как бы то ни было, Новак и Руфус нашли друг в друге родные души. Новак не искал оправданий болезни Руфуса, он видел и знал ее суть. Сожаление. Боль. Печаль. Он смотрел на Руфуса как на неизлечимо больного, которому он подарит свое вечное расположение, поддержку и протекцию во всех ее проявлениях. Новак видел в Руфусе следующую эволюционную ступень. Его недуг он рассматривал как вынужденную плату, которую Руфус вынужден понести за свой невероятный интеллект. Руфус же видел в Новаке ту единственную родную душу, в которой он находил исключительное понимание. Однажды Новак пригласил его на вечер, устраиваемый Вернером Вайссом, человеком во всем поддерживающим университет, которому Новак верой и правдой служил вот уже на протяжении многих лет. Вернер не чаял души в Новаке, искренне считая его настоящим достоянием университета. Он знал, что Новак не идеален в своих отношениях с людьми, но он прекрасно понимал, что Новак это величина мирового масштаба. Его слава охотника за убийцами приносила его университету дополнительную славу. В результате чего, на любом мероприятии, которого устраивал Вернер Вайсс, Новак был самым желанным гостем. Вместе с этим, друг Новака становился другом Вернера. Так это видел Вернер. Когда же Новак представил ему Руфуса Риммона, счастью Вернера не было границ. Сам четырехкратный чемпион мира по шахматам пожал ему руку. Интеллектуальная элита в стенах его университета. Он был так счастлив, что настоял на том, чтобы его дочь, Мелисса, и его жена, Клаудия, непременно познакомились с Руфусом Риммоном. Он пригласил его к себе домой на ужин. Собственно говоря, его жена всегда с крайней настороженностью относилась к Новаку. Но Руфус вызвал в ней теплые чувства. Она даже не могла объяснить себе, каким образом этот милейший человек, шахматист, может состоять в дружбе с этим Новаком, для которого все люди не более, чем подопытные мыши, к которым он относился с крайним презрением, считая их недостойными своего внимания. Руфус же завоевал ее доверие и, что оказалось судьбоносным, расположение ее дочери, Мелиссы. Кажущийся контраст на фоне Новака сыграл с ними злую шутку. Ей нравился Руфус, но она боялась принять то, что ее дочь была без ума от этого венгерского шахматиста. Она убеждала себя, что она лишь внушает себе это. Муж Мелиссы был важной частью семейного бизнеса. Руфус смотрел на Мелиссу влюбленными глазами. День за днем он думал о ней. Она думал о нем. Мелисса утопала в его глазах сквозь широкую спину мужа. Для Новака также все становилось ясно. Преддверие. Он знал, что рано или поздно произойдет неизбежное. Словно соленый воздух возвещает о близости океана. Руфус смотрел в глаза Новака. Слова излишни. Оба понимали, к чему все шло. Руфус словно просил прощения у Новака этим молчанием. Новак словно сожалел о своем друге, о бедном Руфусе. Он ощущал себя кормильцем дикого зверя, осознанно кидая ему в лапы очередную жертву. Но зверю он сопереживал больше, чем жертве. Жертва ничего не почувствует, она умрет в экстазе, в страстной любви. Лучшей смерти не пожелаешь. Руфус. Он будет страдать в любом случае. Он уже страдает. Все его существование, бытие, проникнуто бесконечным страданием. Он живет в аду, уготованном ему судьбой. Он болен, и никто не в силах помочь ему. Осуждать его – не меньшее преступление, чем само убийство. Он не смел осуждать его, понимая, что он не в силах помочь ему. Лишь при возникновении намерения осудить его, он корил себя. Руфус - дитя страдания. Руфусу лишь не посчастливилось стать жертвой шутки, что с ним судьба сыграла. В чем же его вина? Он родился таким. Никто не смеет требовать от него иного, ибо никому не досталась столь ужасная участь. Никому не дано понять его. Лишь Новак. Лишь Новак видел себя способным на это. Он видел себя выше людей, он считал себя исключительным. Эта исключительность обязывала его к пониманию и принятию того, что происходило в голове Руфуса.
Ein Flugzeug liegt im Abendwind
Вечерняя заря. Кроваво-красным солнце заливает небо. Облака медленно уплывают вдаль, оставляя небо чистым после себя. Они уносят день на крыльях. День уходит не спеша, но безвозвратно. Необратимость времени во всем. Схвати облако за длинный хвост, и лишь пустота останется в руке. Схвати время и не отпускай, и в объятиях останется лишь отражение постаревшего человека. Время неумолимо движется вперед, заставляя нас стареть и умирать, переживать и вспоминать, забывать и разочаровываться. Эвтаназия во временной перспективе. 
Ветер уносит наши воспоминания, засыпая их в пустынных барханах, оставляя их тонуть в мировом океане и замерзать в ледяных пустынях. Ничего не остается от наших воспоминаний, ничего не остается от нас. Говорят, мы живем, пока нас помнят, но память вместе с человеком превратится в пыль. На пути в прах. Развейте меня над Дунаем.
Солнце зашло. На небе остались лишь обрывки еще не уплывших облаков. Луна протянулась вдоль океана. Лунная дорога, лестница в небо. Шаг в воду – ступенька в небо. Парадокс. Тело, погруженное в ил, будет развеяно ветром по пустыням вместе с памятью близких людей. Танец противоречий. Философия танцует под звонкую музыку жизни. Танцующая философия умерла на закате лета, в расцвете жизненного цикла. Луна освещает мир, лишенный солнца. Звезды взирают на нас свысока, прощая нам наши грехи. 
An Bord ist auch ein Mann mit Kind
В эту ночь Руфус постучался в дверь, Мелисса открыла. Она осталась одна, ее муж был не с ней. Он постучался, она открыла. Зачем он пришел? Зачем она открыла? Игральные кубики ее мужа. Муж верит в них. Они предсказывают ему удачу. Кубики брошены, кубики упали. Три кубика, три белые точки на черном столе. Восемнадцать черных точек на трех белых. Три шестерки выпадают раз в жизни. Куш уже на столе, осталось протянуть руку и лишь взять его.  Кубики упали, решение принято, судьба улыбнулась, она открыла дверь, он зашел. Руфус знал, что она одна. Нет чувства сильнее алчности. Черное небо улыбнулось. Алчность обратила блеском мужа в свои объятия. Она впустила его, почувствовав интенсивные удары сердца. Сердце сжимается сильнее, перекачивая раскаляющуюся кровь. Пульсация ощущается в висках, в глазах, в легких. Дыхание сбивчиво, момент волнителен. Глубокий вздох, во рту становится сухо. Тремор пальцев. Холод пробегает по спине, заканчиваясь в бедрах. Цереброспинальная жидкость леденеет. Мелисса делает шаг за шагом назад, опасаясь его. Она смотрит на него безотрывно, утонув в его пустых глазах. Если долго смотреть в пропасть, то пропасть заглянет в тебя.
Sie sitzen sicher, sitzen warm
Холодные губы прикасаются к горячей шее. Обман в глазах. Она может обратить взгляд в сторону, она может закрыть глаза, она может лживо смотреть. Неискренность голубых глаз… но слишком искренне ее сердце бьется, предательски раскрывая ее расположение. Мелисса не может и не хочет более сопротивляться и не осознает, что происходит. Потерявшись в его пустых глазах, она потерялась в себе. Его обжигающее дыхание пронизывает ее до костного мозга. Податлива она как безвольное создание. Пустота. Вестибулярный аппарат дезориентирован. Небо и земля поменялись местами. Бездонная пропасть увлекает ее. Ноги немеют. Все вокруг окутано мраком и лишь его горящие глаза смотрят на нее, лишь его горячее дыхание пронизывает ее, неведомая сила сжимает ее тело, впиваясь тысячами жал в ее податливое тело, отравляя его изнутри. 
Und gehen so dem Schlaf ins Garn
Токсин проникает в сосуды, в клетки сквозь стенки мембраны. В мгновение ока токсин достигает мозга. Глубокий вздох. Еще один вздох. Легкие не в силах утолить жажду опьяняющего кислорода. Жар поселился в них. Раскаленная кровь нагревает организм до предела, легкие раскаляют воздух. Ее дыхание обжигает полость рта. С яростью она впивается ногтями в его руки, создавая узоры на его спине. С доселе неведомой ей силой она сжимает его руками. Ее крик отражается от каменных стен и оглушает ее. Мелисса не слышит себя. Лишь его шепот. Неведомая ей сила охватывает ее вновь и вновь, притягивая к этим огненным глазам.

In drei Stunden sind sie da
Ее тело двигается в такт его. Она танцует, когда он играет. Она танцует, когда он ведет. Страсть движет ей, страсть расковывает ее забытые объятия, страсть извергается из ее глаз и рта. Ее крики пробуждают тени в его душе. Со страстным поцелуем она отдает ему сердце, ее тело.
Zum Wiegenfeste der Mama
Теперь ему не нужна более сила, не нужно терпение и воля. Он овладел ее душой и сознанием. Она дарит ему свою благодарность и любовь. Нет более испуга в ее глазах, ибо в них белый туман, окутавший ее разум и лишивший его сил сопротивляться, сдерживать двери подсознательного. Они распахнутся, и станет видима ее изнанка…ей самой. Она увидит новый облик себя. Новый мир, который наполняет ее разум и чувства.
Die Sicht ist gut - Der Himmel klar
Ясные глаза. Она видит в них свое новое отражение. Отныне они не пусты для нее. В них она видит истинную любовь, бурлящую страсть, безумные чувства. Они окрыляют ее, теперь она парит. Это неописуемый восторг! Необъяснимое счастье! Это не бездонная пропасть, это царство, в котором можно бесконечно парить. Здесь нет горя и печали, разочарований и огорчений.
Weiter, weiter ins Verderben
Где реальность, где сон? Границы размыты. Все двери распахнуты. Пространство искажено. Есть лишь он и темная пустота за ним.  Мелисса не хочет останавливать этот праздник. Поступательные движения в такт танца. Движение состоит из фаз. Фазы сливаются, когда интенсивность увеличивается. Больше! Громче! И тогда прокричит оно: Tiefer! Тело обрело соблазнительный блеск. Оно становится мягче, нежнее, податливее. Оно тает в сильных руках, неустанно сжимающих его.
Wir m;ssen Leben bis wir sterben
Боль, ссадины на коже. Жестокая власть. Жажда обладания. Страдающий страдает, любящий любит. Полюби боль, и она отплатит тебе тем же. Любовь к страданию. Чтобы постичь нирвану, надо постигнуть страдание. Совершенство без боли невозможно. Путь к небу выложен из острого щебня. Шаг, и острие камня врезается в подошву ног. Шаг, и капля крови остается позади. Шаг, и боль пронзает пальцы ног, но блаженство уже близко.
Der Mensch geh;rt nicht in die Luft
Рукой он чувствует пульсацию сонной артерии на ее уязвимой шее. Руфус чувствует вибрацию проходящего сквозь трахею воздуха. Он чувствует ее дыхание. Он чувствует дрожание ее артерии. Он чувствует сопротивление ее сердца. Она жадно глотает воздух. Углекислота заполняет сосуды. Мозг жаждет крови, ведь он хочет жить. Давление растет.
So der Herr im Himmel ruft seinen Sohnen: Bringt mir dieses Menschenkind
Руфус требует любви. Он требует признания от нее, ведь подчинение не любовь. Он очень чувствителен, он хочет искренности, но он боится разочарования. Я тебя люблю, люби и ты меня. Интенсивность подгоняема ударами и шлепками. С раскрытием легких она вырывает из себя крик и вдыхает его горячее дыхание. Его молекулы всасываются в ее кровь и распространяются по организму.
Das Kind hat noch die Zeit verloren
Ящик Пандоры распахнулся, и первородное зло вырвалось из него прямо в сознание. Слишком много она взяла от него, забрала, отняла, жадно вдыхая воздух и криком пробуждая его гнев. Грехопадение через удовольствие. Теперь Руфус заполняет ее изнутри. Она становится частью его. Жадность к жизни сделала ее рабой. Она умывает руки его кровью. Растущая жадность требует больше, больше, больше. Воля не властна над собой, она занята поглощением золота, вылетающего из-под копыт златонесущего оленя.
Da springt ein Widerhall zu Ohren
- Остановись! – воскликнет умирающая мораль.                - Я не хочу! Я хочу больше! Я хочу все время больше! Кто не любит жизнь, тот ничего от нее не берет!                - Я прошу тебя, остановись! Я хочу жить!                - Ты змея, что портила мне жизнь своим ядом! Умри же!
Ein dumpfes Grollen treibt die Nacht
Стокгольмский синдром. Подобно змее она извивается в сильных руках. Изящное тело, изящные изгибы тела. Греховность придает шарма ее телу, ее взгляду. Покинутые глаза, освобожденное сознание, глубокое дыхание. Гормональный взрыв сковал тело. Медленно ее сознание погружалось в сон. Гормональный танец наполнил ее кровь, заполняющую сосуды, устилая тело белой пеленой, погружая его в сон. Поглощение себя. Получение удовольствия изнутри. Карнавал гормональных переплетений. Веки опускаются вниз, и она более не чувствует своего тела. Иллюзия. Нимфатическая наркозависимость. Превалирование инстинкта над разумом. Она истинный человек, истинное живое существо. Свободный разум определяет свободную волю. Безграничность фантазий, открытость чувств и инстинктов. Приобретая знания, приобретаешь печаль. Человеку свойственен садо-мазохизм. Заставляя страдать себя, он не забывает требовать этого и от ближнего своего. Самобичевание ломает природу. Разум возвысился над природой. Разум перечит эволюционным догмам, превознося догмы предосудительные,  источающиеся из его желания власти и губительного комплекса неполноценности. Природа жива инстинктом, он движет природной эволюцией. 
Und der Wolkentreiber lacht
Удовлетворенно улыбнется парящий в небесах…, но сегодня он хмур. Изгнанник царства его, изгой его чувств, поглотил его дочь. Они взмолятся к нему, преклонятся к его ногам, умоляя о спасении дочери, но она закрыла глаза при его появлении. Химия тела, зов гормонов, циркуляция крови, наполнение мозга кислородом, обогащение центра удовольствия. Она последовала за несущим рассвет, он был мил и доброжелателен с ней.
Sie ist h;sslich, dass es graut
Близится рассвет. Небо вновь окрашивается в красное. Мелисса открывает глаза и вновь чувствует свое тело. Возвратившись к жизни, она чувствует ее во всех частях тела. Ссадины, синяки на бархатистой коже. Слияние нежности и жестокости. Контраст прекрасен, контраст пленителен, контраст неотразим и притягателен, волнующ и вызывающ. Боль нужно полюбить, испытать от нее удовлетворение. Она гладит себя по больным местам, чтобы ощутить больше боли. Тягучая, медленная, тупая боль не дает ей сесть. Она лежит на животе, а тонкое одеяло укрывает ее тело, подчеркивая ее изгибы, раздражая мужской взгляд, но сегодня он сыт, и она ему не нужна. 
Wenn sie in den Himmel schaut
Его нет в постели. Взгляд проясняется, очертания становятся четкими. Уши наполняет неизвестный ей шум. Звезды исчезают с неба, падая за горизонт, в огнедышащее чрево солнца. Мир одевается в солнечный свет. Она видит Руфуса, стоящим пред окном и наблюдающим за рождением нового дня. Утренняя звезда взирает на него свысока. В ее голове царит хаос. Хаос родился из ее влечения, родившимся и горящим отныне в ее утробе. Трапециевидные и широчайшие мышцы подобны крыльям. Он поглощает утреннюю энергию из утренней звезды.
Dann f;rchtet sich das Licht
Berauschzustand. Мелисса совершенно забыла о супруге. Где он? Что он? Он сейчас войдет и будет скандал. Он выкинет ее как использованную салфетку. Как она будет смотреть мужу в глаза…даже если он ничего не узнает. Руфус стоит пред окном, абсолютно голый. Словно неживой. Его здесь нет, одно лишь тело. Она сломала свою жизнь. Как жить ей с этим. Она испытывает отвращение к мужу, он ей противен, неприятен, он поглощен деньгами, он забыл про нее и про себя. Как она будет смотреть ему в глаза и делать вид, что все в порядке? Она не любит его и не хочет быть с ним в постели. Его обвисшее тело ей противно. Его женоподобные формы ей противны. Он мягок как старая игрушка, он дрябл как старик, он нежен, заботлив и раним как мама. Он хочет сделать ее счастливой, он хочет показать ей, что достоин ее. Он уступчив и отходчив. Он податлив. Не противоположности не притягиваются.
Scheint ihr von unten ins Gesicht
Человеческая натура шепчет по ту сторону лица. Она хочет того, чего не имеет, она не хочет того, что есть у неё. Жизнь ее подобна плазме, медленно заполняющей пространство, переваливаясь с камушка на камушек, впитывая его в себя. Эта жизнь безболезненна. Жизнь в перманентном состоянии предоперационного наркоза.  Сегодня она испытала боль. Боль есть жизнь. Berausch есть жизнь. Страсть есть жизнь. Эмоциональная перегрузка. Ей трудно воспринять все произошедшее за один раз.
So mu; sie sich am Tag verstecken
Руфус все еще неподвижен пред окном. Приверженность утренней звезде. Ее глаза прикованы к нему. Мир расплылся в ее глазах. Она ненавидит мужа, она презирает его, она отвергает его. Тестостерон делает человека агрессивным. Ее муж не бывает с ней агрессивным.
Will das Licht doch nicht erschrecken
Это иллюзорное желание видеть его, ведь она повернула голову именно к окну, чтобы увидеть небо, окрашенное в красный цвет, но увидела лишь утреннюю звезду и захотела увидеть его. Руфус стоит прямо возле нее…но сзади, прямо у кровати. Его близость она ощущает на спине. Ночью она отдала ему всю себя, вдохнув с воздухом его дух. Теперь она чувствует его, он живет в ней и развивается.
Lebt im Schatten bis der Schein vergeht
Его взгляд окутывает ее незаметной пленой. Чувство опасности, уязвимости, чувство неизвестности. Позвонки немеют, цереброспинальная жидкость замерла по воле его гипнотического взгляда. Мурашки незаметно пробегают по спине, уходя под одеяло. Ее тепло притягивает его. Ее запах проникает в его легкие и вызывает сексуальное желание.
Sieht einen Stern im Zwielicht prangen und fleht
Неприятное чувство в животе, в желудке, в кишечнике. Отсутствие аппетита, отсутствие жажды. Едва уловимое чувство тошноты. Размытость в глазах, притупленный слух, шумовой фон, боль в глазах, размывающая красное небо. Повышенная температура тела. Бурлящая в венах кровь воспламеняет ее изнутри.
Mal mir Sch;nheit auf die Wangen
Руфус стоит неподвижно, не отрывая от нее глаз. В его глазах неизвестность, непознанность. Это чувство ему неизвестно. Еще немного и красное солнце наполняет комнату светом. Покрывало подчеркивает сексуальность ее тела. Она лежит неподвижно, но не погружена в сон. Ее равномерное дыхание доносится до его ушей. Запах ее тела растворяется в его нутре.
Morgenstern erscheine. Sag uns wir sind nicht alleine.
Солнечный свет наполнил комнату золотыми лучами. Ранее солнце особенно ярко. Оно одело ее в золотые одежды, а он остался в тени. Оно согревает ее лучами и взывает к пробуждению жизни. Он ждет перерождения. Wiedergeburt. Он находит спасение в ней, она даст ему жизнь. Расправив плечи, склонив над ней, облеченной в солнце, голову. Внутри их разрывает крик, оглушая их, наполняя уши неизведанным шумом.
На утро, приехав домой, муж поднимется в спальню, он обнимет жену, скрывшуюся под тонким одеялом. Он вдыхает утренний рассвет. Его жена в его объятиях. Она холодна. К нему и навсегда.
Затем Мелисса пойдет на мост.
Они будут долго плакать. Потерянные в глубинах горя. Вернер стоит на краю могилы, внимая глазам своим. Гроб с телом его дочери постепенно исчезает в земле. Глухие удары комков земли по деревянной крышке. Жуткий звук. Словно стук смерти. В затянувшемся трауре он услышит имя, которое должно остаться тайной – Грегор. Словно смерть пошептала ему. Залитое кровью сердце выбивает имя Руфуса на его груди.















НОВАК
О ЛЮБВИ К БЛИЖНЕМУ

Мои следы на прахе моего отца,
уже исчезли, занесенные столетними ветрами,
он мертв давно, он писем не читает,
что я пишу ему в ожидании желанного конца

Психоаналитики учат трактовать сны, полагая, что сны - это палитра многозначительных символов, открытых нам нашим подсознанием, и нам лишь остается их верно растолковать, произвести всевозможные ассоциации, и открыть в себе способность управлять собственной судьбой. Загвоздка лежит в том, что никто не знает правильного, единственно верного способа толкования этих символов, отчего зачастую мы неправильно трактуем возникающие символы.
Передо мной две большие, дубовые двери. Да, это, должно быть, дуб. В золотых ручках переливается мое отражение, искажающее мои глаза, мое лицо, мои движения. Я не могу сделать шаг ни вправо, ни влево, никуда. Более того, я не могу пошевелить головой, чтобы осмотреться. Я тряпичная кукла своих желаний. Чужая воля ведет меня.
Безволие перед дубовыми дверями. Знак нерешительности? Хочу надеяться на неопределенность. Капли успокоения на раненное самолюбие. Двери открываются. Моему взору предстает большая гостиная, отделанная в классическом английском стиле. Стены оббиты деревянными панелями. Освещение в гостиной поддерживается исключительно огнем в камине и расставленными вокруг сидящих возле него людей торшерами, отчего освещена лишь центральная часть гостиной, в то время как дрожащий свет умирает на подступи к стенам. По деревянному полу я следую по направлению к сидящим за круглым столом. Языки пламени огня смутно отражаются на лакированной поверхности стола. Осматривая гостиную, я останавливаю взгляд на сидящем в углу человеке. Почему он сидит там? Все сидят в центре комнаты за круглым столом у камина, в то время как он, подобно изгнаннику занял место в темном углу. Его лица не видно, так как тусклого света достаточно лишь для того, чтобы разглядеть только его очертания. За столом, в оббитых зеленым бархатом креслах, сидят семь человек, каждый из которых сопровождает меня взглядом. Среди этих людей я узнаю свою маму, сидящую перед столом, развернув кресло в мою сторону, и, таким образом оказавшись спиной ко всем остальным. На коленях она держит корзину. Остальных людей я никогда не видел и не встречал, или я только думаю, что не встречал.
Слева сидят только мужчины, справа только женщины. Первый мужчина слева уже в возрасте, на вид ему примерно пятьдесят лет, напротив него женщина, выглядящая много старше. За ней следует молодая девушка с довольно-таки открытым декольте. Напротив, сидит мужчина средних лет. За ним следует бородатый служитель церкви, одетый в рясу, созерцающий огонь в камине. Он единственный, кто не смотрит на меня. Напротив него - девушка, одетая в белое платье. Что это за люди? Кто эти люди? Все они должны иметь некое отношение ко мне или нести какое-либо значение для меня. Они не разговаривают друг с другом, они просто смотрят на меня, словно ждут от меня чего-то, но их глаза пусты и безнадежны, как и я в их глазах. Тягостное молчание тонет в тусклом свете, отбрасываемым огненным пламенем. Языки огня исчезают в воздухе. Движение пламени во всем, в лакированной поверхности стола, в лицах этих людей, в их стеклянных глазах. Огонь гипнотизирует. Цикличность пламени. Вырывающийся из углей огонь, неизменно растворяется в воздухе. Цикличность неизменна.  Тусклый свет описывает черты их лиц, словно художник, создающий гравюру простым карандашом. Он описывает тяжелые подбородки мужчин, изящные лица женщин, в одинаковой мере он подчеркивает их глаза, взирающие на меня, тени, падающие от них, гармонично придавая жизни увядшим волосам и затеняя блеск глаз и губ. Они сидят здесь вечность в ожидании меня, но никто из них не задумывается о бегущем времени, ведь для них время не идет. Синхрония. Диахрония. Они застряли в поперечном разрезе времени, погрузившись в думы о настоящем и прошлом. Они думают о том, что было, что есть, что могло бы быть. Каждому из них нужен я, человек, который должен принять решение. Они заложники своих мыслей. Их глаза пусты, ведь они давно уже смотрят лишь на себя. Каждый из них совершил ошибку. Каждый из них осознает эту ошибку и, возможно, сожалеет, что вынужден с ней жить. Может быть, это была неизбежность? Мы заложники своей судьбы. Наши пути неисповедимы. Разве? Подсознание хранит нашу жизнь, надо лишь прочитать ее, но это слишком тяжело для нас. Это лишь мой сон. Их взоры направлены на меня, ведь я пришел сюда, чтобы изменить их судьбы. Эти двери открылись для меня, открылись для них, для каждого из этих господ. Двери во спасение. The Doors. Пути неисповедимы? Им это говорили, но в страхе перед безнадежностью и потерянностью они не хотят верить в уже выкованную цепь судьбы, они хотят верить во спасение, в меня.
The All-Father wove the skein of your life a long time ago.
Поэтому они смотрят на меня. Поэтому человек в рясе смотрит на огонь. Там он видит неизбежность всего сущего. Если он не верит в меня и во спасение, почему он здесь? Может им нужно что-то иное? Могут ли они желать чьей-то гибели?
Моя мама встает с кресла и подходит ко мне с корзиной. Моим глазам предстает ребенок, маленький грудной ребенок. Он пристально смотрит мне в глаза, не позволяя мне отвести от него взор. Его большие глаза подобны пропасти, в которую опасно смотреть. Он заглянул в меня. Мне не хватает сил, чтобы не смотреть в его глаза. Он молчит и абсолютно недвижен. Невидимыми руками он схватил меня за глаза и притягивает к себе, убивая на корню все мои попытки отвести взгляд. Но его руки спокойно лежат на животе! Я не могу закрыть глаза, не могу закрыть его глаза, не могу ничем пошевелить. Вдруг я ощущаю ледяной холод в руке, вырывающий меня из его пустых глаз. Это нож в моей руке. Моя мама сжала его в моей руке и опустила глаза на ребенка. Она держит корзинку с малышом. Я смотрю на идеальное лезвие ножа. Этот нож произведение искусства. Отменная работа с металлом. Лезвие, заточенное бархатом. Упавшая шаль распадается надвое. В отражении ножа я вижу каждого, но только не себя. Я вижу игру огня с лезвием. Сидящие за столом смотрят на меня пустыми глазами. Постепенно их глаза наполняются надеждой. Пустота в глазах, надежда в отражении ножа. Сидящий в рясе смотрит на меня из лезвия ножа, но он отвернулся от меня, созерцая огонь. Я смотрю на ребенка, в его глаза. Они вновь притягивают меня невидимой силой. Он пытается что-то мне сказать, но либо не может, либо намеренно оставляет меня в неведении. Загадка для меня, почему я должен убить этого ребенка, но не могу этого сделать из непонятных мне причин. Он не позволяет мне этого сделать. Как он может быть способным управлять мной?! Этого они ждут от меня? Могут ли они желать чьей-то гибели? Как это возможно? Кровь символ жизни. Прольется кровь, возродится жизнь. Этот ребенок есть возвращение каждого. Этот ребенок есть ничто иное, как вечное возвращение, на которое есть право у каждого. Ребенок - свобода, незамутненность, чистота сознания и ясный взгляд. Этот ребенок есть прощение для каждого из здесь сидящих? Но почему я должен дать им это прощение, пролить кровь ребенка, чтобы даровать им возвращение? Притягательная сила его глаз — это мое сомнение. Чтобы сделать шаг вперед, мы должны преодолеть себя, свою волю и жажду власти. Мы должны возжелать свободы, захотеть ее. Я должен переступить границы мне дозволенного и недозволенного. Я должен сделать шаг, запрещенный мне моим отцом. По ту сторону… . Разве станет верблюд львом, если не преступит через границу ему недозволенного? Станет ли лев младенцем? Младенец взирает на верблюда, стремящегося стать львом. Вижу, что желаю. Понимаю, что желаю понять. Я поглощен сомнениями, они овладели мною без остатка. Как я подавлен и ничтожен, раз вижу сомнения в глазах чистого, незамутненного, истинного разума! Эти люди погружены в себя, в думы, мысли, их головы переполнены всевозможными соображениями, подчиненными лишь законам хаоса.
Что заставляет меня посмотреть в угол, где сидит неизвестный, чье лицо разглядеть не представляется возможным. Теперь я вижу его глаза, но, вместе с этим, я не могу разглядеть его лицо. На меня взирают два разных глаза! Один карий, другой зеленый. Они выделяются на фоне умирающего на нем света. Гипнотический взгляд, такой же, как и у младенца. Жизнь каждого запрограммирована в подсознании, дающее нам подсказки во снах в виде символов, но мы неспособны их разгадать. Что хотят мне сказать глаза этого младенца и глаза господина, сидящего в углу? В глазах младенца утопаю, как в бездонной пропасти, как в беспросветном мраке, а глаза неизвестного доставляют мне боль, боль в глазах своей пронзительностью, словно намереваются сбить меня с ног. Все крепче, все сильнее сжимаю нож в руке. Все больше надежды вижу в глазах людей, взирающих на меня из отражения в лезвии. Но я не могу нанести удар, не могу убить ребенка, и не могу понять, почему я не могу этого сделать, не могу понять и осознать ту силу, что не позволяет мне этого сделать. Я не принадлежу себе. В течение всего сна я лишен воли, и нечто управляет моими движениями, ведет меня. Zwiesp;ltigkeit из глаз сидящего в углу. Два разных глаза. Два мира в моей груди. Моя раздвоенность воспылает, когда эти глаза посмотрят на меня. Карий и зеленый. Хромающая раздвоенность. Безысходность. Что мне делать?! Чем я так неприятен сидящему в рясе? Почему он смотрит на огонь? «Взгляни на меня!» хочу прокричать, но мой голос мне не принадлежит. Я нем и глух. Я слеп и бесчувственен. Глаза сидящего в углу говорят мне о двойственной стороне моего решения - о двойственности желаний этих людей. У всего две стороны. Все неизменно в своей двойственной сущности. Им нужна кровь этого младенца, но она смертельна для сидящего в углу. Вот почему он не сидит с ними за одним столом. Если я пролью кровь младенца, я дарую им вечное возвращение, прощение, свободу, но я убью младенца и сидящего в углу. Почему же моя мама сжимает нож в моих руках? Почему она подносит мне этого ребенка? Разве мать может хотеть смерти ребенка своего? Но ведь я ее ребенок. Неужели этот ребенок есть я? Должен ли я убить себя? Я нужен этим людям, чтобы убить себя. Пролить свою кровь, чтобы дать им желанное спасение, но сидящий в углу говорит мне взглядом своим, что все есть двойственно. Такова трактовка событий. Я могу ошибаться. Пламя горит еще ярче. Языки пламени все выше выпрыгивают вверх. Трактовка. Толкование. Отчего сидящий в углу препятствует смерти младенца? Его разные глаза пронзают меня все сильнее, доставляя мне больше боли. Глаза болят. Яркое свечение пламени становится все более невыносимым для меня. Отражение в лезвии ножа раздражает глаза. Ребенок смотрит на меня. Он приподнимает голову и смотрит в угол, на сидящего там. Они недвижимы. Они смотрят друг другу в глаза. Ребенок видит лицо сидящего в углу. Ребенок не чувствует боли, глаза сидящего в углу не доставляют ему ее. Все замерло, пламя замерло, дыхание остановилось. Ребенок опустился на подушку и закрыл глаза. Он устал, он хочет спать. Он более не смотрит на меня. Господин в углу также закрыл глаза, я не вижу их более. Отражение в лезвие ножа исчезло. Я не смогу убить ребенка.
Вновь я просыпаюсь с головной болью в правой половине головы.
Сон произвел на меня столь сильное впечатление, что я, потерявшись в размышлениях, вовсе не заметил того, как провел утро, что ел, что делал. Сны тревожат нас и за пределами ночи.  Мы не замечаем собственной жизни, погрузившись в рассредоточенные размышления о пространных вещах, не имеющих никакого значения, настолько бессмысленных, что часто мы даже не в состоянии вспомнить, о чем мы думали. Мысли о всем и ни о чем. Какая-то пустынная прострация. Забывшись в себе, мы по инерции прожили это утро, этот день, этот год. Имеет ли смысл перечить больному еврею, ставившего все беды в вину мнимой сосредоточенности на мнимых вещах?
Таким образом, я даже не заметил, как шел по пыльной дороге, а рядом со мной шел Хатлеттр с сумкой наперевес. Я не знал, куда мы идем, как долго мы уже идем. Я не помнил, как встретил его, что сказал ему. Я помнил лишь, что был поглощен мыслями о сне, пытаясь каким-либо образом объяснить его самому себе, но, как обычно происходит, я не преуспел ровным счетом ни в чем. Отчасти мне было стыдно, что вот уже несколько минут Хатлеттр, вероятно, говорит в пустоту, но он, как оказалось, молчал. Еще бы, с его пугающей проницательностью он, должно быть, терпеливо ожидал, когда я выйду из этого пространного состояния.
- Сегодня восхитительная погода, не правда ли?
Почему-то я совершенно не удивился тому, что его вопрос был как раз кстати.
- Не могу не согласиться, - отреагировал я, - после вчерашнего зноя, сегодняшняя облачность кажется божественной.
- Солнечные дни стоят мне моих глаз. Иногда, они доставляют мне невыносимую боль. Чего тут удивляться, учитывая, сколько времени приходится проводить на улице в эти ужасные знойные дни.
- Не говорите, не представляю себе, как живут люди в солнечной Африке.
- Не беспокойтесь о них, им наш недуг неизвестен, от него они никогда не страдали и страдать не будут. У них иммунитет. Простакам всегда нравилось играть под солнцем. Не замечали?
Мне оставалось лишь одобрительно улыбнуться.
- Разве Вам не известно, что все недуги человека происходят из его желания мыслить. Слишком большая занятость человеческого разума идет во вред пищеварительной системе. Кстати, вот мы и подошли к месту назначения.
Он свернул на небольшую тропинку, ведущей к массивным, не совсем аккуратным воротам, окрашенным в часто встречающийся здесь белый цвет. Скрипнув калиткой, мы на мгновение привлекли внимание суетящейся во дворе живности, но стоило нам сделать несколько шагов, как все вернулись к тому, чем увлеченно были заняты до того, как мы потревожили их. Нам навстречу вышла тучная женщина в большом белом фартуке, запачканным кровью. Заметив на себе недоумевающие взгляды, она поспешила оправдать свой внешний вид:
- Нет ничего удивительного, муж разделывает свинью, а я должна возиться с мясом.
- Это то милое создание, периодически чесавшееся о ворота? – поинтересовался Хатлеттр.
- Сколько можно было его кормить! Пришло и его время. Быстро закололи с утра, а сейчас уже заканчиваем с разделкой.
      Только договорила она до конца, как ворон, сидевший до этого момента на дереве, прямо над кухней, сорвался стрелой вниз и вцепился когтями в кусок мяса, лежавший в тазу, стоявшем на лавочке у входа в кухню. Он словно ждал, когда она договорит до конца, внимательно прислушиваясь к ее словам, и, не выдержав отъявленного цинизма ее слов о свинье, бросился вниз от досады, вцепившись острыми когтями в кусок мяса, которым раньше был его друг, пусть и не самый близкий. Его попытки утащить увесистый кусок были столь отчаянными, что он, к его несчастью, уронил таз на землю, и привлек тем самым нежелательное внимание хозяйки, бросившейся на него с оглушающим криком и стеклянной банкой, которую она все это время держала в руке. Ворон, осознав бесперспективность его отчаянных попыток утащить кусок, который, видимо, превышал даже его собственный вес, вынужден был немедленно ретироваться и вернуться на верхушку дерева.
Тучная женщина продолжала исходить оскорблениями и проклятиями в адрес мудрой птицы, собирая с земли испачкавшиеся, тяжелые куски окровавленного мяса, в то время как ворон с досадой наблюдал за этим, сожалея о неудачной попытке, вследствие которой он не только остался голодным, но и усложнил себе задачу, ведь отныне хозяйка станет много осторожнее, и, скорее всего, примет мудрое решение убрать таз с мясом на кухню. Но, к моему и, видимо, к его удивлению, хозяйка оказалась женщиной незлопамятной и решила оставить таз на лавочке.
- Какое несчастье! – живо выразил Хатлеттр свое лживое сожаление.
Она посмотрела на него с недоверием и собиралась сказать ему что-то, как вдруг ее окликнула дочь, остановившаяся в дверях дома:
- Что случилось?
Теперь все смотрели только на нее, и у каждого на то были разные причины. Зачем нам нужны причины, чтобы смотреть на кого-либо или, того более, заговорить с кем-либо? Признаком социально развитого общества является необходимость причины для любой попытки обращения к незнакомому человеку, боюсь сказать, но даже к знакомому тоже. Разумеется, вопрос необходим для начала разговора, ведь он объясняет причину, своего рода желание обратиться к знакомому человеку. Прагматика. Скорее всего, ответ не будет иметь значения, главное, чтобы он был подтверждающим ответное желание вступить в контакт, пусть и не самый желанный.   
- Ворон, скотина, мясо хотел утащить, - словно жалуясь, ответила хозяйка.
Хатлеттр тут же напомнил о себе:
- Давно не имел чести видеть Вас у себя.
Его добродушное отношение к дочери не могло не злить хозяйку. Большее раздражение в ее глазах вызывала заботливая улыбка Хатлеттра, будто он стремился немедленно соблазнить ее дочь, взрослую дочь, что немаловажно. Под влиянием растущего раздражения она резко ответила за свою дочь:
- Она очень занята и не имеет времени книжки читать.
- Госпожа …
Хотел было Хатлеттр сказать что-то, как получил удар вдогонку:
- У ней есть родители, которым нужно помогать, хозяйство, скотина, за которой следить надо. Ей некогда лодыря гонять, книжки Ваши читать! – выпалила она и отпрянула, испугавшись собственных слов.
- Трудолюбие Вашей дочери и, конечно, Ваше родительское внимание не могут не заслуживать уважения, - Хатлеттр говорил медленно, словно успокаивая вспылившую женщину, не переставая проникновенно смотреть ей прямо в глаза, - но все же, мне было бы чрезвычайно приятно, если бы дочь Ваша иной раз навещала бы меня в библиотеке, - договорив, он вновь повернулся к девушке.
Лиза, в свою очередь, подошла к Хатлеттру и окинула меня взглядом, на что Хатлеттр, не замедлил меня приставить:
- Лиза, это господин Новак, мой хороший друг. Он когда-то давно был здесь, но многое с того времени изменилось, и я чту за честь, помочь ему в знакомстве с деревней и людьми.
Лиза улыбнулась и представилась, пообещав, вместе с тем, Хатлеттру непременно навестить его в ближайшее время, и извинилась за долгое отсутствие.
- Лиза, иди скорее в дом, - скомандовала мать.
Столь благожелательные взаимоотношения между Лизой и Хатлеттром становились для нее все более в тягость, и, кроме того, она боялась за нее, потому что Хатлеттр вызывал у нее опасения и ее страх за взрослую дочь был совершенно естественен.
Проводив Лизу взглядом, Хатлеттр вновь повернулся к хозяйке и, достав из сумки письмо и газету, протянул их ей.
- Положите их на стол, пожалуйста, - ее голос был полон недоверия, - у меня жирные руки, кроме того в крови, - не замедлила она с оправданием.
Услужливо улыбаясь, он положил письмо на стол.
- Где же Ваш муж?
- В свинарнике, поросенком занят.
           Ворон продолжал неотрывно следить за мясом в тазу и тучной женщиной, не желавшей                оставлять таз без присмотра. Переминаясь с лапы на лапу, он сгорал от нетерпения, он хотел уже сорваться и впиться клювом в кусок мяса, но разум все еще не позволял ему этого сделать, ведь эта проклятая, толстая тетка никак не хотела уходить. Умная птица прекрасно понимает свою ошибку, совершенную при предыдущей попытке. Нужно быть хладнокровнее. Толстуха плохо слышит. Тихо сесть на кусок мяса и осторожно оторвать кусок поменьше. Она не повернется, если не услышит, мне стоило быть аккуратнее в прошлый раз. Теперь голод мое наказание за бесшабашность. Ворон неустанно крутит головой, старается не отвлекаться и внимательно следить за происходящем внизу, он переминается с лапы на лапу, вторя себе: «Голод мое наказание».
- Вы уверены?  - спросил он ее.
- Конечно, он только десять минут назад принес мне таз с мясом, и опять ушел в свинарник.
Хатлеттр не переставал смотреть на нее, пока она вытирала полотенцем руки. Она подошла к столу и взяла письмо и газету. Видимо собравшись уже идти в дом, она услышала уже изрядно надоевшего Хатлеттра, невероятно смущавшего ее лишь своим присутствием.
- Отчего бы Вам не доверять своему мужу?
Этим вопросом он ошарашил не только ее, но и меня. Невозможно! невозможно привыкнуть к нему! Невозможно не опасаться его! Он способен любого человека привести в исступление совершенно неожиданным вопросом.
- Что Вы имеете в виду? – как и у всех других, кто оставался один на один с его проницательностью, на ее лице был явный испуг.
- Вы же не уверены, что Ваш муж в свинарнике, - гипнотическая интонация Хатлеттра не могла не приковать внимания даже ворона, смотревшего прямо на него. Смотрящий в его глаза видит лишь туман. Она уже, наверняка, забыла, зачем она держит в руках конверт и газету и, вообще, почему она стоит здесь. Не отводя глаз в сторону, она внимательно смотрела в его глаза и не менее внимательна была к его словам, ведь, чтобы он ни говорил, насколько провокационным и бестактным не был бы его вопрос, он знал, о чем спрашивает. Он чувствовал все, что происходило в этот определенный момент в этом месте. Удары ее сердца, неуловимые для обычного уха, выдавали ее волнение, отражаясь едва уловимой вибрацией на барабанных перепонках Хатлеттра. Волнение раскрывает истину. Принцип полиграфа. Малейшее колебание давления, потоотделение, сужение-расширение зрачков. Она понимала, что он имел в виду, но она боялась признаться в этом не только ему, тем более в моем присутствии, что добавляло пикантности и без того щепетильной ситуации, но и, прежде всего, себе, потому что то, что подразумевал Хатлеттр, было ужасным. Она запрещала себе даже думать об этом, оставаясь наедине с собой. В момент ее глубочайшего исступления, ворон опустился на самую нижнюю ветвь дерева, и сейчас его отделяли от желанного мяса считанные метры, но он не торопился, проявляя, возможно, излишнюю осторожность, но возможно ли быть излишне осторожным?   
- Не боитесь ли Вы мыслей, что лезут в Вашу голову, когда Вы пытаетесь заснуть? Вам страшно даже представить, насколько отвратителен Ваш муж, как отвратительно то, что он делает, не так ли?
В такой момент крайне глупо было бы ожидать от нее незамедлительного ответа или взрыва гневных проклятий в сторону Хатлеттра. Был ли это гипноз? Вряд ли, ведь ему не обязательно было смотреть в ее глаза, мобилизуя все свои способности и силы, чтобы остановить ее взгляд на своих туманных глазах. Нет. Он знал о ее страхах, о самых ее сокровенных страхах, о том, что могло заставить кровь в ее венах застыть, ее тело окаменеть и ее губы задрожать. В ее глазах был только Хатлеттр, она видела в этот момент только его, она слышала только его, он нагонял на не невероятный ужас, оттого она и внимала каждому его слову, признавая его правоту, превосходство и проницательность.
Ворон спустился на край лавочки, но не торопился к тазу с мясом. До конца сомнение жило в его голове, он опасался, проявлял осторожность. Малейшее дуновение ветра и колыхание листа заставляло его насторожиться. Шутка ли, в его случае недостаточная осторожность может стоить ему жизни. Вынужденность быть осторожным.
- Ну что Вы, любезнейшая, разве стоит так нервничать, так корить и мучать себя. Присядьте, прошу Вас, разве можно так нервничать, – он заботливо обратился к ней.
Она присела на пень, опустила глаза и смотрела прямо перед собой.
- Ваш муж чрезвычайно заботливый и любящий отец. Не самые ли важные это качества для супруга? Его преданность семье заслуживает всяческого уважения!
Ворон неуверенно подкрадывается к тазу с мясом и осторожно, стараясь не производить никаких звуков, которые могут привлечь к нему излишнее внимание, цепляет клювом кусок, но никак не может зацепить его как следует. Он прыгает прямо в таз на мясо. Некоторое время он ищет наиболее удобный участок куска, чтобы схватиться и суметь оторвать. Никак не может найти. Осматривается. Брошенный на толстуху взгляд. Предпринимает несколько попыток, неудачных, перед тем, как, наконец, ему удается зацепиться, как следует. На мгновение он отпускает кусок, размыкая клюв, поднимает голову и вновь бросает свой черный взгляд на женщину, сидящую на пне и безучастно смотрящую пред собой. Он следит за ней некоторое время и теперь он уверен в том, что он своего дождался, что настал момент, когда он сможет унести свое. Его уверенность в безнаказанности непоколебима. Старик сослужил ему добрую службу. Легкий ветер обдувает его перья. Лист, отживший свой час, сорванный легким ветром, медленно опускается на землю между сидящей женщиной и добившимся своего вороном.
Отец встает со стула и идет к двери, чтобы прикрыть ее. Сквозняк губителен для него и его любимой дочки, сидящей на кровати и читающей книгу. Дверь закрывается, Лиза чувствует, как прохладный ветерок более не гладит ее по оголившимся бедрам. Для нее отец больше, чем просто отец. Она для него больше, чем дочь, она его горячо любимая дочь. Он подходит к кровати и присаживается возле дочери. Она не сводит глаз со страницы книги, опасаясь каким-либо образом реагировать на действия отца. Межпозвоночным нервом она ощущает намерения отца, пугающие ее, отравляющие ее жизнь. Что если мама…? Она лишь предполагает, но не знает. Облако закрыло солнце вновь, яблоко на столе вновь утратило золотистый окрас. Лист медленно опускается на землю. На глаза отца упала пелена, в глазах дочери рождается испуг. Она делает глубокий вдох, но боится сделать выдох, дрожь в руках и губах, волнение, трепет. Отец упивается растущим чувством нежности и ласки. Волнение любви, тремор пальцев, повышающееся давление.
- Вы уже немолоды, премногоуважаемая, и Ваш муж мог искать любви плотской на стороне, но он, как прилежный семьянин, остался верен своей семье. Семья есть крепость любого человека. Его семья сакральна для него, нет для него большей тайны, большей драгоценности, чем его неизвестная никому любовь к дочери. Он любит ее, как никто в этом мире, но разве виновен он в том, что никто не желает понять его любви.
Ветер поднимает лист вновь и несет его над двором, периодически поднимая и опуская на землю. Жадно вонзает ворон клюв в мясо. Поднимает голову и вновь вонзает клюв, начиная интенсивно крутить головой из стороны в сторону, разрывая мясо насколько это возможно. Клюв наполняется мертвой кровью. Он хватает мясо все жестче, все более бескомпромиссно, забывая о необходимости быть максимально осторожным, забывая об опасности быть пойманным и, следовательно, убитым. Жажда крови и плоти рождает в нем неумолимо разрастающуюся ярость, подавляющую все остальные инстинкты и намерения. Самозабвенно, с алчной кровожадностью в черных, как смоль, глазах, он терзает кусок мяса, наполняя желудок кровью. Еще немного усилий, и он сможет унести кусочек мяса на крышу и съесть его там, ни о чем не думая. Кровь переливается по мышечным жилам в черных глазах. Голод сделал их черными и слепыми к состраданию.
Отец подносит руку к спине дочери и нежно гладит ее, ощущая возбуждающее тепло ее бархатистой, упругой кожи. Он делает глубокий вздох и с удовольствием последующий выдох. Языком он смачивает губы. Его рука зарывается в распущенных волосах дочери. Другой рукой я стягивает лямки платья с ее плеч. Она безвольна и нерешительна, напугана и смущена. Ее мышцы каменеют от напряжения, застывают там, где он прикасается к ней. Безысходность в глазах. Все мутнеет вокруг, это слезы возникают в ее глазах. Платье спадает с плеч. Она чувствует прикосновения его губ. Он опускает руки, сжимая сильно ее руки. Безвыходное томление. Гнетущее ожидание неизбежного. Лист парит над двором, периодически опускаясь на землю и поднимаясь вновь. Он запускает руку под платье. Все ее тело окутано дрожью и страхом. Тяжелая рука движется вверх по внутренней поверхности бедра. Платье впитывает падающие слезы.
- Любезнейшая, не позволяйте своим предрассудкам возобладать над Вами. Вами нельзя не восхищаться! Вы воспитали столь прекрасную и умную дочь. Вам удается вести столь большое хозяйство, и не без успеха, доложу я Вам. Прошу Вас не расстраивайте меня, проявите благоразумие. Разве есть отцы в этом мире нежнее к своим детям, чем Ваш муж? Разве можно с презрением отвергать трогательность, с которой Ваш супруг относится к Лизе?
Совсем немного. Удар за ударом. Ворон не прекращает кровожадно впиваться в кусок мяса, разрывая его на волокна, отделяя небольшой кусочек за кусочком от массивного куска, все ближе он к своей цели. Уже не обращая внимания ни на что вокруг, он в забытьи наносит удар за ударом. Кровь на перьях, кровь на лапах. Blutrausch. В слепом угаре он разрывает мышечные волокна, упиваясь кровью, собравшейся вокруг куска. Маленький кусочек мяса все больше погружается в кровь. Еще удар, еще терпение, больше страсти, ярче огонь в черных глазах, овладевающая безрассудность, бессознательное помрачнение сознания. И вот, наконец, все, ему удалась оторвать небольшой кусочек, наилучшим образом подходящий для того, чтобы унести его и спокойно съесть. Ворон хватает кусок и улетает. Капли крови падают с его перьев, клюва и когтей на землю. Он добился своего. Он утолил жажду, теперь он утолит голод.
Тяжелые и горячие руки крепко сжимают девочку. Она не оказывает им сопротивления. Пустой взгляд на яблоко, утратившее золотой оттенок. Тяжелое дыхание похоти и вожделения. Противный привкус во рту. Животная жажда изголодавшегося тирана. Ее запах на его руках, его губах. Бесцеремонно он стягивает с нее белье. В глазах его ни тени страха быть раскрытым. Ни чести, ни стыда, ни достоинства. Звериный инстинкт, животное вожделение, основной инстинкт. Падение табу и морали. Зерно запретного совокупления, посаженное предком, возросло в его голове. Солнце сегодня более не выйдет из облаков, яблоко окончательно утратило цвет. В агонии возобладавшей похоти он сильно задевает стол. Яблоко скатывается с него и падает на пол. Никто этого не заметил. Никто, ничего, не заметил. Он ослабляет хватку. Капли крови с лап ворона падают на землю. Он утолил жажду.
- Примите его любовь к дочери как нечто необыкновенное, своеобразное. Это не что иное, как его особенная любовь к ней, забота о ней. Спросите себя, не делает ли он этого из страха за свою ненаглядную дочь? Он уделяет ей столько времени из боязни оставить ее наедине с миром, с людьми, стремящимися окутать его любимое чадо предрассудками, он бережет ее от царящей вокруг лжи и похоти. Он никогда не доставил бы боли и страданий его дочери. Он слишком сильно и самозабвенно ее любит.
Женщина плакала. Она уже не стеснялась меня. Я мог лишь догадываться, насколько унизительно для нее было услышанное. Если быть точнее, отвратительным было не услышанное, оно было не более, чем правдиво, унизительным было происходящее в ее семье. Как завороженная она вслушивалась в слова Хатлеттра, а слезы текли по щекам. Гипнотический взгляд Хатлеттра и усыпляющая интонация его речи словно вычленили эту женщину из реальности. Она не могла отвести глаз, более того, она не вытирала слез. Как часто ты видишь человека, заливающегося слезами, но, вместе с этим, не вытирающего слез и не закрывающего лицо руками? Жизнь текла вокруг нее, ветер гулял по двору, листья падали с деревьев, домашняя живность с ужасом наблюдала за нескрываемой дерзостью ворона, разрывающего мясо поросенка, захлебываясь в крови, в то время как хозяйка безотрывно смотрела в глаза старика с полуоткрытым ртом, внимая каждому звуку, им произнесенному. С ужасающей легкостью Хатлеттр посадил зерно, оправдывающее инцестуальные побуждения ее мужа, в ее голову. Воскресная женщина, ходившая всю сознательную жизнь в соседнее село в деревянную церквушку, чтобы замолить свои грехи, а потом и греховную тайну своей семьи, о которой она догадывалась, но намеренно, где-то в глубине себя, не позволяла себе самой поверить в это, и, тем более, признаться себе в этом, открыть это для себя, как имеющее место явление. За эти пять минут, Хатлеттр помог ей открыть это для себя, признаться себе в этом, но как он это сделал? Он оправдал это для нее. Фундамент, основа и опора ее самосознания, ее мировосприятия, ее воскресные паломничества пошатнулись в один миг. Как это возможно? Как настолько набожный и благочестивый человек, настолько поглощенный религиозными догмами, смог допустить это?
- Человек не способен даже представить себе, насколько он внушаем, - Хатлеттр был непреклонен. Говорил только он. Где его тактичность и вежливость? Он был жесток и неумолим.
Я развернулся и пошел к воротам, Хатлеттр последовал за мной. То, что он сделал, было ужасным и отвратительным, но возможно ли его обвинять? Ему не стоит никаких усилий в один миг смять принципы, которым человек, кажущийся сильным, стоящим твердо на земле, следовал всю жизнь. Его жертва не окажет ему ни малейшего сопротивления. Он не вынужден подвергать свои способности серьезным испытаниям, загоняя себя в стрессовые положения, чтобы в максимальной степени мобилизовать все резервы, покоящиеся в его, несомненно, темной сущности. Словно листок бумаги он сминает принципы и устои и выбрасывает его в топку, потчевая свою жертву полярно обратными утверждениями, с маниакальным удовлетворением созерцая процесс поглощения жертвой того, что он положил ей на тарелку. 
 - Вы беспринципно воспользовались ее слабостью, - я критичен.
- Вы ведь заметили, что она подобна глине. Мне осталось лишь без излишней брезгливости запачкать ею руки.
- Вы загипнотизировали ее.
- Разве? Разве это был я?
- Несомненно, это были не Вы.
- Она давно уже загипнотизирована. Религия делает человека невероятно внушаемым. Из страха в загробной жизни попасть в ад, человек готов на многое, чтобы заслужить прощение. Полагаю, Вы прекрасно понимаете, кто даст им это прощение.
- Тот, кто о спасении говорит, - я смотрел перед собой, узнавая в пыли отпечатки ног детей, бегающих по улице босиком, ровные линии, оставленные колесами повозок, волочащихся за изнуренными лошадьми. Пыль разнесется ветром, следы исчезнут, от жизни не останется следа.
Собака ест с руки того, кто кормит ее, кто дает ей кров и жизнь. Человек ест с руки того, кто даст ему прощение. Человек слушает того, кто ему кладет нечто в тарелку, что на вкус не так уж и горько.
Пыльная дорога предо мной. Позади меня – развеянные ветром мои следы. Нам предстояло обойти еще добрую дюжину домов. Хатлеттр не мог не заметить, что я впал в глубокую задумчивость, утратив связь с реальностью.
- Здесь десятки домов, Альфред, десятки семей. Уверяю Вас, в каждой Вы вынуждены будете столкнуться со странными для Вас вещами. Некоторые из них способны напугать, некоторые не оставят Ваших мыслей. Вы чужеродный организм в этом месте. Вам непременно понадобится много времени, чтобы принять вещи, к которым у Вас, наверняка, уже выработался иммунитет. Но, все же, могу Вас обнадежить, сегодня подобных потрясений не ожидается. Чего не скажешь о завтрашнем дне.
- Что же ждет нас завтра?
Он улыбнулся, видимо, довольствуясь тем, что ему удалось обнадежить меня.
- Всему свое время, Альфред. Сейчас же давайте просто насладимся общением.
Что ж, я ничего не имел против. Кроме того, накопившаяся усталость давала о себе знать. Пожалуй, ходьба – лучший способ отвлечься от мыслей об апатии.
Женщина сидела на пне и вытирала слезы. Тайное должно остаться тайным, иначе семью поглотят раздор и мнительность, а семья это самое святое, что может быть в жизни благочестивого человека.  Ей нужно готовить обед, ведь муж уже голоден… только голоден, жажду он уже утолил. Муж вышел из дома, сделал глубокий вздох и почувствовал облегчение. Скоро обед, нужно помыть ножи. Девочка лежала на кровати и смотрела на пустой стол. Вновь она чувствует дуновение ветра по обнаженному телу. Грубые руки лишили ее тела чувствительности, дарившей ей приятное ощущение прохлады и безмятежности. Море успокоилось после бури, но оно уже не вернет утопших. Смятение. Неопределенность. Что зовет себя ложью? Что есть правда? Капли крови рисуют узоры на черной мудрости. В ее небе искаженные образы любви и веры. Бурлящие реки непонимания. Облегчение на воскресном пути в церковь. Добродетели живут вечно. День изо дня неслышимый кнут оставляет добродетельное наказание на истерзанной спине. Молитвенные чтения склонив голову. Прощение предков за их грехи. Детские слезы словно агнцы, изливающие раскаяние за свершения отцов. Религиозное смирение на почве тяжелого невроза. Ее родители – люди веры. Образы на стенах словно поводыри на пути в небо. Преклонение массовой неврастении. Склонность к самобичеванию как добродетель. Воспитания чувства вины. Возвышение необходимости прощать. Непростивший останется непрощенным. Шаг за шагом, ступень за ступенью на пути в лимб. В ожидании слов царя зла. Ожидание. Страх. Преклонение. Самоуничижение. Она закроется от всех. Она обречена на существование, именно существование. На руинах отцовских намерений. Облака затянули солнце. Жизнерадостным лучам не пробиться сквозь толстые стены из облаков. Солнце бы навредило забытому на лавочке мясу. Ворон суетливо доедал кусочек мяса на крыше. Кровь высохла на его перьях и клюве. Ножи вымыты и убраны в стол. В комнате царит тишина, прерываемая гуляющим сквозняком, поднимающим тюль и утешающим нежную, бархатистую кожу. Ветер разнесет пыль, предав забвению наши следы и остатки чувств. Куда же улетел лист? Это останется тайной, как и все, унесенное ветром. Мы ждем сильного дождя.
…Entseelte Zeilen an die Kindheit
Als der Vater bei ihr schlief…



КАЛЕБ
ОСКВЕРНИТЕЛЬ

На дне глубокой, темной  ямы,
Смотрю как жизнь прочь плывет по млечному пути,
по стенам рвался вслед за облаками,
как дьявол тот, что в моей живет груди,
но вновь и вновь я падал наземь при виде открывшейся мне тьмы

Полночи я читал досье Руфуса, делая короткие перерывы на то, чтобы выпить чашку чая или спустится на улицу. Ночной прохладный воздух бодрит лучше всего. Кофеин только изматывает. Утром голова была тяжелой. Не было никакого желания вновь открывать дело и вчитываться в записи Майна. Выходной день. Ментально я готов к наплыву всевозможного метафизического бреда, наполняющего мою голову в минуты одиночества. Весьма давно я пришел к сознательному выводу, что если я не работаю и не с кем не общаюсь определенное время, я имею в виду, хотя бы час, я начинаю задумываться о своем месте в этом мире, о цели моего прихода в этот мир. Экзистенциальные вопросы обрушиваются на мне всей своей тяжестью. Признаться, я так и не могу с уверенностью сказать, чего я боюсь больше, метафизического наплыва или проблемы совсем иного характера. Физиология, движимая инстинктами. Мне нужна женщина во плоти. Сексуальные мысли отвлекают меня от дела. Невозможно сконцентрироваться. Это происходит нечасто, что пугает. И дело не в том, что я стал хотеть реже, а в том научном факте, что серийные убийцы нуждаются в сексуальном удовлетворении реже нормальных людей. Дело в выплеске негативной энергии. Секс тому лучшее подспорье. Сниженная частотность возникновение самого желания говорит о нездоровом накоплении этой энергии. К тому же сам процесс приобретает особую торжественность в моих глазах. Словно ритуал. Всему свое время, место. По крайней мере, я все еще способен контролировать себя и думать о деле.
Мне кажется, я понимаю, что происходит в голове у этого шахматиста. Нечто подобное я наблюдаю иной раз у себя. Желание причинить боль. Откуда приходит этот садизм? И я не только про секс. Раз за разом я задаю себе вопрос, как я пришел к тому, к чему пришел. Я вспоминаю периоды моей жизни в поисках разгадки, лазейки. Я выстраиваю цепочку событий, приведшей к какому-либо результату, каким-либо образом отпечатавшемуся в моей памяти. Причина, следствие. Чай пробегает теплом по стенкам пищевода. Словно глоток свежего воздуха. Я открываю окна. Мне не хватает воздуха. В памяти всплывают последние слова Теда Банди перед казнью. Действительно ли порнография ведет насилию? Стоит над этим подумать. Тед Банди дураком не был, это уж точно. Овсяная каша давно стала для меня воплощением начала нового дня. Если я ее не ем, чувствую дискомфорт. Словно отобрать телефон у человека, у которого явная зависимость от телефона. Любой врач подтвердит – решение проблемы лежит в диагнозе. Психоаналитик добавит – куда важнее признать диагноз, прежде всего, для себя. Отрицание как бег от себя. Может быть так, что насилие это следствие развития инстинкта самосохранения. В современном мире мы более не вынуждены выживать. Уровень насилия в цивилизованных странах феноменально высок. Как, собственно, и уровень распространения порнографии. Мы не вынуждены выживать, но наша природа все еще ищет выхода негативного потока. Насилие. Агрессия. Я разрываюсь между мнениями о совместимости овсяной каши и творога. Воистину, сколько людей столько мнений. Наша жизнь – сплошной выбор. Метание от одного к другому. Хаос.
Руфус вынужден был принять себя и то, как он должен существовать дальше. Очевидно, что выбор исключительно правилен. Будь я на его месте, я бы поступил так же. Его девиация. Некая компенсация за его интеллектуальные способности? Шахматный король. Публике лишь кажется, что блеск короны сам собой разумеется. За блеск и глянец, за трон и корону, он слишком дорого платит. Рано или поздно его ждет колоссальный коллапс. Протекция Новака определенно пришлась к месту. На какой-то момент мне удалось спрятаться от экзистенциальных мыслей. Но лишь на какой-то момент. Мое насильственно-сексуальное желание, пробудившееся во мне с самого утра, подстегнуло во мне новую волну внутренних рассуждений на экзистенциальные темы. Мое место в мире. На мгновение я задумался над тем, каково жить во вселенной, лишенной временного пространства. В любое мгновение в любом месте. Каково же жить без смерти? Странно и необъяснимо. Смерть и время словно сестры. Причина и следствие. Смерть как следствие времени. Где мне искать спасение? Есть ли оно вообще?
Преступление моральных границ происходит много раньше, чем мы думаем. Стоит лишь задуматься над этим, как следует незамедлительно признать, что это преступление уже совершено. Я ощущаю свое падение. Пока я лишь лечу, но рано или поздно я увижу землю…Мне следует подготовиться. Нет толка в страхе разбиться. Когда бы это не произошло, это произойдет слишком поздно. 
Унижение становится моей жаждой. В моем случае речь идет лишь о моральной деградации. Случай Руфуса несет явный клинический характер. Необратимые процессы запустились в нем в тот самый момент, когда его вырвали из вневременного тепла. Нормальное, то есть непритязательное, отношение к человеку, особенно к женщине уже не интересует меня. Превосходство силы, физической и интеллектуальной. Подчинение в сознании. Периодически я прихожу к выводу, что я настолько запутался, что перестал видеть логичные причинно-следственные связи. Однажды задавшись вопросом, что поистине есть добродетель, а что лишь продукт лоббирования христианских идей, я потерял ориентиры и того, и другого. Потеряв их однажды, невозможно обрести их снова. Поиски обрываются где-то на бесконечной дороге порочного круга. Насколько важна в нашей жизни сексуальная жизнь? Ровно настолько, насколько мы позволяем себе лишь задуматься над этим. Решение в постоянном опьянении, в бесконечном стремлении. Заполни себя чем-то, чтобы остаться на поверхности и избежать глубоких мыслей. Самокопание ведет в безумие. Чем все это закончится? Руфусу повезло сойти с ума в окружении шахмат. Что окружает меня? На подоконнике песчаные мыши не прекращают грызть железные прутья клетки. Без устали стремятся они на свободу. Они словно один единый организм. Есть ли выход из этой пропасти? Только наверху. Уходящие далеко в черную безызвестность стены.
Trying to get outside…Drawing me back down
Меня ждет великая трагедия. Наступает момент полного забвения. Словно черная пелена падает пред глазами, и я не контролирую себя. Как часто это проявляется у меня? Периодически, когда я даю волю инстинктам. Попытка изгнать их прочь обращается внутренним конфликтом, загоняющим меня назад, на дно пропасти. Невидимые щупальца тянут меня назад, вниз, где в ожидании меня томятся страдания. Чем больше я стараюсь выбраться наружу, тем…Добродетель мышей в том, что они не противятся своей социальной сущности. Таким образом, они избегают рождения внутреннего раскола, конфликта, который невольно становится инфицированным, гниющим зерном, отравляющим сначала один организм, а затем и весь род.
Blackout…
Потеря рассудка или рациональной оценки происходящего. Сначала мне было достаточно увидеть обнаженную грудь, а легкое прикосновение приводило в дрожь весь организм. Это подобно библейским сюжетам. Падение. Стоит лишь раз отведать. Жажда, чем больше пью, тем больше хочу больше. Ненасытность. Иррационально ли это? В том, собственно, и проблема. Где граница между рациональным и иррациональным? Размытый горизонт в размытых от сильного дождя глазах, или от постоянного плача о…Где и когда зародилась жестокость? К несчастью, она рождается там, где, казалось бы, ее не может быть. К вопросу о границах рационального разума. Само по себе рациональное мышление убеждает нас в одном, но где-то в глубине оказывается, что все то, что мы считали рациональным, есть не что иное, как примитивное влияние наших родителей, общепринятых норм морали социума и, конечно, религии. Жестокость зародилась когда-то в любви. Проповеди святых призывают к воздержанию, но психика человека подсказывает, что воздержание является удивительно благоприятной почвой для рождения девиаций, ведущий не только к внутреннему коллапсу, но и к внешним проявлениям, опасным для ближнего своего. Но все это не оказывает никакого влияния на религиозные учения, ведь основная их цель не внутренний порядок в голове человека, а не более чем преследование своих целей.
Затем пришло время, и я стал хватать ее за волосы, за шею…
Полевые мыши не противятся своим инстинктам. Они слишком примитивны для этого.
Blood in your eye…
 Затем я устал от нее. Отношения со мной становятся болезненными, независимо от того, кем ты являешься. Я словно змей, подстраиваюсь под любого человека, затем я знаю, как расположить его к себе и доставлять ему боль. К тому времени, я уже возжелаю унижений. Мы переписывались долгое время и уже давно были друзьями. Она не интересовала меня до сего, как женщина, так как она была приятным собеседником и хорошим другом. В моих глазах она была практически невинна, хотя таким оно могло являться лишь в моих глазах. Поиск границ рациональности лишь смазывает их. Она не возбуждала меня, мне не нравилась ее грудь, но в этот момент меня не столько интересовала грудь ее, сколько желание унизить ее.  Она казалась невинной и дамой с претензиями, которая не подпускала к себе любого, но ведь мы были друзьями, я удачно расположил ее к себе. Дружба перестает быть возможной при возникновении сексуального влечения. Отныне произрастает зерно собственности, алчности, вожделения, похоти, ревности и всего другого, что, в общем-то, способно привести к убийству. Я стал представлять ее, закрывая глаза. Моментами я даже стал возбуждаться лишь от мысли того, что я унижаю ее достоинство, чего в сознательном состоянии я не хотел, я лишь хотел секса с ней.
Социальная сущность мышей заставляет их заботиться друг о друге. Кроме того, она проявляется в их стремление к одной цели. Свобода. Как отчаянно они грызут железные прутья клетки. Я вижу Руфуса, закрывшего себя в собственной клетке. Подобно этим мышам он также рвался на свободу, но нельзя сбежать от себя. Катарсис. Достигнув свободы, мы не знаем, что делать с ней. Я стремлюсь к ней, туда на вершину стены, откуда я больше не увижу дно пропасти, откуда я больше не загляну в пропасть, остерегаясь ее темного взгляда. Но я периодически слышу голос изнутри, поднимающийся вверх, расплывающийся там и возвращающийся ко мне вниз
You will never get outside…
Она нужна мне отныне еще и как сексуальный объект. С ней я хочу дать волю своим желаниям. Чем же может только закончиться это как для меня, так и для нее. Я лишь пытаюсь выбраться из этой пропасти. Холодные, мокрые стены. Мои руки покрыты трещинами, царапинами, кровоточащими лишь от прикосновения к холодным камням. Есть ли у меня силы, чтобы выбраться отсюда. Я хочу ее, дико. Затем я понимаю, что она мне не нужна как друг, а лишь только как сексуальный объект. Ненасытность. Чего я захочу после.
Мыши грызут клетку изнутри. Они не останавливаются. Им лишь нужно время на сон.
Теперь я понимаю, что чувствует Руфус, увидев свою жертву. Когда больше нет сил, противиться своим инстинктам, разрывающим тебя изнутри. Когда голова переполнена мыслями лишь одного характера. Нечто меняет химические процессы в голове. Когда лишь один образ предстает пред глазами. Я жажду ее сущности, я жажду ее кожи, ее прикосновений, ее невинности, краха ее невинности, ее подчинения. Zwang und Drang. Что разрывает меня изнутри, что побуждает меня, что извергается во мне – это мой инстинкт, мой голодный инстинкт, не позволяющий мне спать. Я не могу сосредоточиться на работе, я думаю лишь о ней. Все больше воды стекает вниз по холодным камням, все тяжелее становится мое продвижение наверх. Пропасть кажется все больше и глубже, а стена – все выше. Черная неизвестность давит на меня сверху все сильнее. Все меньше сил остается у меня на то, чтобы овладеть собой, повергнуть мои бунтующие инстинкты.
Безотрывно наблюдаю за мышами. Я стараюсь перенять от них эту чистую добродетель. Телекинез, телепатия. Неважно как, я хочу получить это от них, но это лишь иллюзорны попытки, рожденные внутренним хаосом, паникой перед черной неизвестностью.
Я хочу подчинить ее себе. Голоса, инстинкты, мысли.
Я знаю, что она не против близости, ибо я расположил ее к себе. Мне не нужно искать обходные пути, она уже в моей среде. Она где-то здесь, рядом, я даже чувствую ее запах, который я никогда не знал. Я словно предвижу его, точнее предчувствую. Меня лишь пугает вопрос, что будет дальше, чем это закончится для нас. Я опасаюсь катастрофического коллапса. Внутреннего коллапса. Ибо, получив желаемое, я возжелаю большего, что может быть поистине катастрофическим для меня. Что ждет ее? Об этом я задумываюсь меньше. Я не убью ее, в этом я уверен. Если только, нечто большее не зародится во мне, что я не смогу контролировать даже в самой ничтожной степени. Нечто, что я предчувствую, но опасаюсь даже помыслить о его появлении. Я пытаюсь разобраться, почему именно она мне нужна сейчас, ведь она никогда не интересовала меня сексуально. Есть девушки, знакомые мне, которые вызвали бы во мне больше желания, но хочу в этот момент я только ее. Словно некто или нечто живет во мне и сейчас оно видит желаемое моими глазами, а я не понимаю, почему это является сейчас желаемым для меня. Внутренние конфликты, продукты поисков, воздержаний, противоречий на метафизическом уровне.  Мне кажется, что я открыл ящик Пандоры, внутренний ящик, которому не стоило даже и приближаться.
Мои наблюдения за мышами. Их покой кажется мне недостижимым. Они мечутся по клетке, пробуя каждый прут на вкус. Они грызут, они стремятся, но внутри их царит гармония, покой, единение с инстинктами, присущими роду. Руфус достиг этой гармонии с собой. Мать его, это жизнь в глобальном понимании. Смерть невинных - ее часть. Я лишь безуспешно карабкаюсь по стене, конца которой нет, дно пропасти становится глубже и шире. Я не вижу его конца. Стены становятся выше. Возможно ли преодолеть эту пропасть, уже давно заглянувшую в меня и ставшую мной?
You will never get outside…
Я жажду ее, я постоянно думаю о последствиях. Я остерегаюсь, я опасаюсь. Я карабкаюсь вверх, я пытаюсь прогрызть стальную решетку, я пытаюсь сдвинуть неподъемные камни, преодолеть непреодолимое. Я рождаю конфликты и противоречия. Я строю башню, которая обрушится на меня. Я воздвигаю коллапс. Я ищу спасения. Я безотрывно наблюдаю за мышами, стараясь обрести их покой и добродетель, но все это, кажется, не приносит мне желаемого спасения. Я беру телефон и набираю ее номер.

Разговор по телефону нес символический характер. В потоке слов смысла не было. Когда она пришла, я был давно забыт где-то глубоко в себе, я лишь, казалось, был сторонним наблюдателем. Я смотрел сквозь глаза своего тела на происходящее и …просто смотрел.
Она улыбалась уже не мне. Она дарила свои чувства моему голоду и промерзлому инстинкту, жаждущему огня.  Я хотел бы прокричать ей: «Беги!», но я не мог отказать своему голоду. Это не страсть, не огонь, не пламя. Это хладнокровие, скрытное, крадущееся, обступающее жертву со всех сторон, лишая ее возможности отступить, передумать. Словно удав, оно сворачивается кольцами сначала вокруг шеи, потом вокруг грудной клетки, осыпая при этом словами, наполненными страстью, любовью, нежностью и великодушием, а потом, когда жертва прозреет, оно слушает, как она дышит. Вдох – выдох. На выдохе кольца сжимаются. И теперь я слышу треск невинных косточек, мучительные попытки прокричать о помощи, но воздуха не хватает, тем более, чтобы кричать о помощи.
Что могло объединять нас? Меня и ее. Она привлекала меня свободомыслием, склонностью к иррациональному, в ней было нечто глубокое, чего я не мог заметить, даже приглядевшись, на что мне нужно было время. Тайна? Таинственность? Я бы сказал – широта мышления. Иначе мы не смогли бы так долго общаться, ведь я просто устал бы от нее, но я не только не уставал, во мне росла жажда. Стоило мне отказаться от общения с ней по какой-либо причине, как я ощущал нужду в ней, едва уловимую, но я ощущал ее. Невероятно легка, словно птичка, неспособная противостоять сильному ветру. Ее существо было подобно крылу бабочки. Я лелеял эту парящую легкость. Ищешь восхищения – ищи свое отсутствие. Она было полной противоположностью моего голода, мое пещерного инстинкта, что, собственно, так его тянуло к ней. Что же тянуло ее ко мне? Моя двойственность, ибо она не знала ничего о моих забытых где-то в глубине сущностях. Она смотрела на меня незамутненными глазами. Как человек чистый, она видела лишь чистоту. Смотря на мой белый лист, она не заметила того, что он был абсолютно черен. Мы становимся жертвами обстоятельств, невнимания, но, главным образом, наивности, в чем бы она ни выражалась, в любви, честности, преданности или, конечно, доверии. Возможно, во всем вместе.
Я предложил ей вина. Мы выпили. Я хотел ее раскрепощения, снятия механизмов защиты. Опьяняющая страсть, опьяняющее дыхание, опьяняющее хладнокровие. Я поцеловал ее в губы. Чувство преступления границ. Верность и преданность более не имеют значения, граница преступлена. Дверь открылась и закрылась. Последнее дыхание умерло в последнем дуновении ветра. Она хотела любви, а я наливал ей вино. Она хотела чистой любви, а я хотел утолить жажду. Она хотела чистоты, а я жаждал осквернения. Ее невинная чистота источала сладостный запах, на который летят хищные птицы, который притягивает к себе жажду крови. Запах ее тоненького голосочка, ее острожных, чувствительных губ. Трепет, дрожащий на кончике ее язычка. Все это сводило меня с ума, мой холодный голод, мою промерзлую жажду. Я прижал ее к себе …
Swallow but nothing is forgiven…
Зверь высвобождается из оков. Осквернение доставляет большее удовольствие больному сознанию. Меня возбуждало не ее тело, не ее движения, а ее чистота. Осквернение как путь к высшему удовлетворению. О чем крики падающих людей, о чем прошения умирающих, о чем мы говорим, как живем последний день, о чем трагично поем на своих погребениях. Мы не знаем, о чем говорим, не знаем, что сказать, это пелена, павшая на глаза, укрывшая их своим забвением. Что влечет нас к разговорам и памятным песням…
Ее запах пробуждает все большую жажду. Я словно путник, преодолевающий пустыню от источника к источнику. Они становятся все меньше , и я уже ощущаю запах воды, кончающейся, испаряющейся, умирающей. Он влечет меня все сильней, заставляя бежать босыми ногами по раскаленному песку. Я не ощущаю боли, ибо не думаю о ней. Я лишь думаю о своем жгучем желании получить желаемое, а этот запах, запах воды, словно одурманивающий феромон. Запах, поднимающийся с ее нежной, бархатистой кожи. Вместе с ним я рассеиваюсь по комнате диким желанием. Я наполняюсь им и растущим ревом инстинктов, горячей болью голодающего духа. Я жажду этот запах, он нужен мне, но я не могу насытиться им. Его так много, но мне его так мало. Сжимая ее, я чувствую ее дыхание, как стучит ее волнующееся сердечко, как кровь бежит по артериям, как волнителен этот момент в ее светлой головке. Все большее удовлетворение мне доставляет эта боль, вырывающаяся из нее. Мы свободы ищем в несвободе. Несвободные, мы плачем об обретенной свободе. Ее боль тешит мой дух. Я получаю удовольствие, лишь ощущая ее, всецело, полностью, мне не нужно смотреть на нее, мне нужно ощущать ее. Дыхание, движение крови, сокращение мышц, напряжение сухожилий, сопротивление. Я люблю сначала ее тело, затем я люблю ее душу, затем я люблю ее неприятие. Лишь третье способно подарить мне жизнь, лишь третье способно насытить мой голод и утолить мою жажду. Осквернение.
…Under the words of men …
Я слышу мольбы и тяжелое дыхание. Ее существо остается на кончике моего языка. Ее невинная чистота остается на кончике моего языка, расползаясь по нему и теряя где-то на его корне, испаряясь, словно газ, наполняя мое сознание. Ощущение нарастающего опьянения. Падение. Преступление. Преодоление. Осквернение. Разрушение. Подчинение. Принуждение. Лишение. Удушение. Ощущение ее тела, ее борющегося за жизнь тела, обретающего соблазнительную мягкость и упругость одновременно. Ее жизненная энергия пульсирует по всему телу. Ее чистота тает в моих руках.
… Something is tempting the…
Она интенсивно дышит, быстро, часто, она испытывает давление. Ее оживающий дух остается на моих губах. Я подхожу к окну и чувствую полное опустошение. Неужели это и есть утоление жажды и голода, успокоение зверя? Я ощущаю его появление, когда мой голод поднимается к горлу, к губам, к ушам, в которые он шепчет мне отражающимся эхом. Но сейчас он молчит, как все вокруг. Томный шум. На выжженной земле вырастет новая трава. На обломках прошлого вырастет новое будущее. Что не убивает, делает сильнее. Возвращение к корням, к истокам жизни. Путь через мучительное опустошение. Осквернитель ставшего – творец нового, приходящего. Пылью укрыта умершая земля. Пепел оседает на рухнувшие стены. Тошнотворный запах все еще умирающей жизни. зловоние, распускающееся по долине, находящейся пред истоком нового цикла. Жизни здесь больше нет, по крайней мере, той жизни, которую мы знали. Отныне, новому выложен путь, но еще долгое время будет оседать пепел, еще долгое время будет спать испепеленная земля, еще долгое время она не будет видеть солнца, и лишь спустя годы, столетия, спустя миры, она вновь сможет возродиться. Но сейчас только тишина, только пустота…Она лежит там, в постели, подальше от солнца, то ли смотрит неподвижно в стену, то ли глаза ее закрыты.
Зверь накормлен. Я вновь возвращаюсь в себя, к тому, чему был я сторонним наблюдателем. То ли лежит она там, то ли нет ее больше. Я потерял ее навсегда, я не увижу ее той, которая пленила меня своей непосредственной широтой мышления. Она мертва. Мы больше не увидим жизнь той, что мы знали ее до сего момента. Отныне ее глаза станут темнее, ее голос потеряет чувство страха и трепета. Она закроется в себе. Она станет смотреть на вещи, как я их вижу.
… Step inside…See the devil in …
Во мне еще живет это необычное ощущение преступленной морали, разрушенных границ, упавших стен, свободного неба. Эйфорическое ощущение, испаряющее буквально за мгновения, унося с собой все живое, все цветущее и наполняющее смыслом. Разрушения, принесенные внутреннему существу, не оставляют ему никаких шансов на продолжение привычной жизни. Отныне лишь выживание имеет смысл, лишь утоление непрекращающегося голода. Осквернение становится обонянием, голодом, осязанием, видением и слухом. Познание и ощущение мира вокруг происходит только через процесс осквернения. Мы плачем о свершившихся желаниях, ведь несчастье наше в том, что они имеют обыкновение материализоваться. Она лежит там, то ли смотрит в стену, то ли глаза ее закрыты. Ее спокойное дыхание молча отражается эхом в моей пустоте, а на коже ее рождается столь опьяняющий запах, оседающий на языке и растворяющийся во мне, достигая спящего где-то глубоко зверя, идущего на него, наполняющего меня голодом. Я чувствую ее тепло, как кровь бежит по ней. Высвобождение. Ясность ума. На столе дело Новака.
За долгое время сотрудничества с Новаком, ни Леонард, ни кто-либо из его окружения и людей, имевших какое-либо отношение к Новаку, не могли быть уверенными в том, что действительно контролируют его. Время от времени он словно выходил из себя. Нет, это не значило, что он крушил все вокруг себя. В его случае срывы имели совсем иную форму. Он замыкался в себе, ни с кем не говорил, мог часами смотреть в одну точку. По словам Вернера Вайсса, ему доводилось слышать от Новака ужасные вещи.
Из уст глупца это лишь поток громких слов. Из его – это страшные вещи. Страшит и пугает то, что он говорит это, хорошо обдумав свои слова.
Со временем, Вернер Вайсс приобрел способность предугадывать эти периоды срывов. Статистика показывала – они учащались. По собственному признанию Новака, он совершенно не умел сходиться с людьми, если речь не шла о необходимости внушения. Именно этим он объяснял отсутствие жены. Имела место неподтвержденная информация, что он имел склонность к садизму во время полового акта. Вроде бы ничем не примечательная информация. Кого этим удивишь? В его случае было все сложнее. Ни одна девушка не согласилась бы на повторный «сеанс». Так вот, однажды он удушил девушку. Нужно иметь в виду, информация не подтверждена. С другой стороны, кто и каким образом смог бы подтвердить подобное. Далее шла речь о неприятных инцидентах на сексуальной почве с его печальным участием, но меня это не трогало.
Он перегорел. Вайсс упоминает, что срывы Новака имели прямое отношение к тому, что он перегорал от работы, от мыслей. Ему свойственно углубляться в себя, особенно в дни после «общения» с найденными телами. Бывало, он подолгу смотрел в глаза и на лица найденных трупов, словно ждал от их ответа на невысказанные вопросы. Со временем, он говорил все меньше. Он просто прогуливался вокруг тел, мест преступлений, будто искал отвлечения. Постоянно молчал. Затем уходил. Бывало он несколько дней к ряду не заявлялся на кафедру. Стоило кому бы то ни было затронуть вопрос его состояния, его профпригодности или какой бы то ни было тому подобный вопрос, как Новак срывался, разряжаясь далеко не всегда оправданной критикой по отношению к тому, кому пришло в голову задавать ему подобные вопросы или того хуже – выказывать претензии.
Я смотрел на полупустую комнату передо мной. В ней не было жизни. В ней не было ничего, что могло бы навеять нечто теплое и приятное. Эта комната пропитана больным одиночеством. Тот самый случай, когда не торопишься домой. Она спала. Или притворялась спящей. Как прежде уже не будет. Глаза остановились на словах Новака:
В нашей галактике время движется линейно. Только вперед. Эйнштейн доказал, что все относительно. О самом страшном он умолчал – в нашем мире все необратимо.
Если кто и мог рассказать о том, что такое необратимость, так это Грегор Майн. Убийца полицейских. Мой предшественник. Человек, если верить его досье, которому судьба не очень благоприятствовала. Мягко говоря. Единственная же улыбка судьбы, в результате, стоила ему жизни. Улыбкой той суждено было стать Мелиссе Вайсс.






МЕЛИССА

Изувеченное тело, изуродованный дух,
Огонь жизни, что горел, во мгновение потух,
Слепой, однажды, он среди руин очнется,
Гонимый местью прошлых лет, он к жизни так и не вернется

Привлечь читателя становится все сложнее. Редакторам приходится идти на все известные им уловки и непременно разрабатывать новые, чтобы заставить прохожего купить именно их статью. Тут и там они обращаются к приемам нейролингвистического программирования в борьбе за мгновение нашего внимания. Просто фото на первой странице обнаженных богинь индустрии секса уже не дает желаемого эффекта. Люди любят грязное белье, скандалы, насилие, кровь и возможные симбиозы из вышеперечисленных тем. Вместе с тем, ничто так не привлекает как тайны. Люди любят мистику, нечто, что скрасит их однообразные будни. Человек смотрит сериалы, потому что его жизнь давно завяла где-то между работой и семьей. Загадочная смерть Мелиссы Вайсс не стала, да и не имела предпосылок к тому, чтобы стать новостью номер один, но произвела сильный резонанс. Помимо газетной статьи, раскинувшейся на несколько страниц, ее смерть стала даже центральной темой ряда телевизионных передач из разряда тех, которые смотрят уставшие от себя домохозяйки, ищущие на вечернем телевидении возможности залезть к кому-нибудь в постель, ну или, на крайний случай, поплакать о трагичной истории любви. Все не только хотели знать тайну ее смерти, но и чтобы эта тайна несла как можно более мрачный и мистический характер. Нерв любопытства, задыхающийся в прослойке подкожного жира, толщиной с кирпич, затронут. Как правило, самоубийство никому не интересно, ибо в нем нет ничего, кроме внутреннего кризиса и затянувшейся депрессии. Совсем другое дело, когда речь идет об убийстве. Романтическое влечение к насилию живет в каждом из нас. Чем больше диких, отвратительных подробностей, тем слаще получается блюдо, тем больше насыщенных красок приобретает общая картина.
Только Грегор знал тайну. Раньше он только догадывался. Теперь он знал наверняка. В конце концов, Грегор достаточно сообразителен, чтобы не искать тайн там, где их нет.
Участники ток-шоу, посвященного таинственной смерти Мелиссы Вайсс, плакали, наблюдая на большом экране в студии отрывки из интервью, которое репортер брал у матери погибшей.  Одной из особенностей профессии репортера является показать миру слезы и страдания. Человеку подсознательно приятно смотреть на нечто трагичное. Сладкий привкус меда на устах. Каждое слово дается ей с превеликим трудом. Она прячет глаза от камеры, стыдясь слез. Она не в силах утаить эмоции, ибо горе уже давно сломило ее. Слезы скатываются ей в рот. Платком она вытирает глаза и лицо, залитое слезами. Убитая горем женщина, видимо, надеется, а, вероятно, и искренне верит в то, что тысячи людей, наблюдающие за ее страданиями, действительно сочувствуют ей. Она не смеет дать волю мысли о том, что трагедия ее жизни лишь один вечер для заскучавших домохозяек. Им нужны ее страдания, им нужна смерть ее дочери, чтобы подсластить чай с печеньем, которые они неустанно заталкивают в свои рты. Ничто так не усладит их, как ее страдания, заплаканные глаза и ее изрядно покалеченная натура. Каннибализм сегодняшнего дня.
- Еще полгода назад она была счастливейшим человеком. Я никогда не видела ее такой счастливой, - рассказывала мать погибшей, глотая собственные слезы, - у нее все хорошо складывалось на работе, кроме того, она была в счастливом браке с успешным бизнесменом, владевшим частью внушительного бизнеса семьи Вайсс.
На этом месте женщины в студии, одна за другой, начинали рыдать. Интервью из разряда тех самых историй, героиней которых является молодая красавица, только вкусившая все прелести безмятежной семейной жизни. Вот-вот, и она должна родить прекрасного ребенка, но… ее жизнь трагично обрывается. Как тут не заплакать, особенно, если ты публичное лицо. Они плачут не потому, что оборвалась жизнь, не над горем человека, оставшегося в страшном, терзающем одиночестве на краю собственной жизни, не над горем матери, утратившей ребенка, они плачут об умершей любви, о сказке, которую они давно сделали своим идеалом, о женском счастье замужества. Они плачут, в конце концов, потому, что надо заплакать. Таковы законы репутации и социального спектакля, частью которого мы все давно стали. Жизнь- театр. Представить себе невозможно, сколько слез пролила журналистка, когда брала то интервью и писала эту статью. Надо было постараться. В лени и непрофессионализме ее не обвинить. Эмпатия. Все говорят об эмпатии, но мало кому действительно довелось ее познать.
Грегор читал статью без излишних эмоций, потому что он знал все. Для него смерть Мелиссы Вайсс не была загадочной. Нет места тайнам. Она стала жертвой собственных страстей. То, о чем наши мамы не знают. Его внутреннему потрясению не было предела, но он понимал то, что этот тот самый момент, когда нужно сохранить голову холодной, как бы тяжело это ни было.
Ведущая ток-шоу с дрожащим голосом рассказывала про упавшую под поезд Мелиссу.  Никто не мог сказать, покончила ли она жизнь самоубийством или ей помогли. Поздним вечером пригородный поезд прибывал к платформе, как вдруг, с проходящего над железной дорогой перехода упала девушка. Без шансов на жизнь.  Они смогли пригласить в студию жену машиниста того поезда. С залитым слезами лицом и покрасневшими глазами она рассказывала про то, как ее муж позвонил домой и сказал, что придет домой очень поздно, так как в тот день он сбил девушку. После допроса он отправился домой. Сказать, что он был в шоке – не сказать ничего. Допрос сводился к тому, чтобы выяснить, видел ли он на переходе еще кого-нибудь. Разумеется, он не видел. Его жена рассказывала, что в течение двух недель не выходил на работу, так как находился в шоке и ежедневно посещал психолога согласно предписанию работодателя.
- Со слезами на глазах он рассказывал мне этот ужас, - слишком много слез, подумал Грегор,- был поздний вечер, он никого не видел на переходе, он даже не обратил на него внимания, так как ежедневно проезжал под ним.  Вдруг она упала с моста, прямо ему под колеса. Он даже не успел ничего понять, не говоря уж о том, чтобы мгновенно остановить поезд. Это невозможно. Только потом он узнал, что под колесами его поезда погибла девушка.
В этот момент всех настигла вторая волна плача и рыданий. Затем она слезно выражала свои соболезнования ее матери, что вызывало просто тотальное рыдание всех людей, присутствовавших там и смотрящих трансляцию по телевизору. Ее мать, разумеется, и не думала обвинять машиниста, так как все прекрасно понимают, что он не смог бы ничего исправить или предотвратить. 
Потом она продолжила рассказ, из которого стало понятно, что машинистам, как, наверное, никому другому, приходится регулярно сталкиваться с самоубийцами, ежедневно прыгающими под поезда.
- Поезд – верная смерть, - произнесла она в конце рассказа.
Самое главное, что причина смерти оставалась тайной. То ли ее убили, то ли она покончила с собой. Если последнее, то почему она пошла на это? Если первое, то кто и опять же почему?
Грегор смотрел передачу. Ему было противно от всей этой чепухи, ведь он знал истинную причину. Самое страшное для него было то, что он сам прекрасно понимал, что вряд ли сможет отомстить тому, кто это сделал. Он знал, кто виноват в ее самоубийстве. Бесполезно допрашивать машиниста. На переходе никого не было, кроме Мелиссы.
Счастливый брак. Успешный брак. Мы непременно погрязнем в бесконечных речах о том, чего мы заслужили или к чему мы так долго шли. Это зыбучие пески. Это все лишено смысла. Грегор так и не смог ничего предотвратить. Он жал руку Руфусу. Он видел его глаза. Он чувствовал его энергию. Его попытки вразумить Мелиссу развеялись на холодном северном ветру. Он вторил себе: «Это судьба, раз уже ничего не изменить». Он видел то, чего не видели самые близкие, чего они ни при каких обстоятельствах не должны были видеть. Брак угнетает страсть и эмоции. Она горела пламенем совсем иного цвета. Он простил бы ей что угодно, но только не Руфуса. Он поражался тому, что этот надменный ублюдок мог привлечь Мелиссу, любимицу всех и вся. Он сокрушался о том, что такова судьба. Фатализм обрел в его голове особый статус, после того, как его мать однажды не вернулась домой. Теперь Мелисса. Запреты всегда казались ей особенно привлекательными. Руфус. Он вырос из самых удаленных глубин земли. Сатаной ниспосланный. Ее мать не могла ничего знать. Ее муж не мог ничего знать. Семейное счастье требует основ. Они были заняты методичным выстраиванием общего блага семьи и конечно блага всеми обожаемой Мелиссы. Он видел ее глаза. Они горели. Они блестели при виде Руфуса. Иной раз Грегор задумывался, могло ли быть так, что Мелисса увидела в нем того неизвестного, тщательно скрытого зверя, и именно этот зверь и привлек ее. Эта мысль сокрушала его особенно. Он не выносил ее. Он прогонял ее прочь из головы, но она возвращалась. Чем настойчивее он гнал ее, тем настойчивее она была. Ewige Wiedergeburt. Она узрела зверя. Его природная дикость и дикая беспощадность влекли ее. Подобно слепому детенышу она следовала за ним как за матерью.
Как тут не плакать, особенно, когда вокруг рыдают все. Красавица Мелисса погибла при загадочных обстоятельствах. Грегор был в отчаянии. Этот дьявол всегда будет оставаться безнаказанным, ибо Грегор атеист и, следовательно, не верит в Высший Суд. Он выключит телевизор, закроет газету и выкинет ее в урну. Весь этот спектакль ни к чему. Фарс. Развлечение для домохозяек.
Никто не знал, что брак не был счастливым. Мама и муж не переставали умиляться очаровательной улыбке счастливой дочери и жены. Она сияла как прежде. За ней скрывалась темная страсть, идущая вопреки всем ценностям, что мать ей прививала. Она всегда была игривой и непокорной. В меру. Не в этот раз. Интуиция подвела ее, а может и нет. Такова судьба. Грегор видел это, но лишь на расстоянии. Он понимал, что, вероятно, ничего бы и не изменил, будь он тогда рядом. Единственное, что он мог бы исправить – это убить Руфуса, пока он был совсем рядом. Раз за разом он вспоминал тот вечер, даже тот момент, когда пожимал его руку. Он был так близко. Зверь остается зверем. Мы чувствуем его где-то рядом, но в тот самый миг, он непременно окажется у нас за спиной. Никогда не поворачивайся спиной к дикой кошке, ибо она живет инстинктами.
Грегор не удивлялся ничему. К сожалению, Руфус не одинок. Есть более страшный враг, против которого не имело смысла искать законные меры, ибо он есть воплощение закона и справедливости. Он пользуется популярностью в узких кругах, и пытаться обвинять его в каком-либо преступлении столь же бессмысленно, как биться головой о стену.
Как человек приходит к самоубийству? На этот вопрос ответ знает Новак. Любимая дочь не расскажет всего любимой матери.
Взгляд его. Черные, красивые глаза, мгновенно проникают в сознание, заставляя человека делать все, что хозяин этих глаз пожелает. Она никогда не видела его таким. Странное ощущение. Подавленность, депрессия. Странные знаки на стенах. Все странное. Иным словом не описать. Кажется, что она ощущает его дыхание даже тогда, когда он находится в другой комнате, когда его рядом нет. Его дыхание всегда на ее коже. Его слова. Они звучат даже тогда, когда он их не произносит, сохраняя молчание. Они устилают ее уши, когда он спит, если он вообще спит.
Она открывает глаза посреди ночи и видит его. Он стоит голый прямо у окна, в свете луны. Она не пошевелилась, ничего не сказала, но он понял, что она проснулась. Она признала в нем красного дракона, являющегося со страхом, с д ужасом, укоренившемся еще в детских снах. Он подошел к ней, наклонился к ее лицу. В свете луны она увидела пустые глаза, словно нечто овладело им. Это бездонные черные глаза. Тот ли это Руфус, в чьих глазах она утопала…или она встретила столь долгожданного зверя?
Она не была девственницей. Секс для нее не был terra incognita. Она легко пошла на контакт. Его руки обладали невероятной силой, словно он не был человеком. Стальной хваткой он сжимал ее руки и бедра. Местами, ей было нестерпимо больно, но что-то мешало ей сказать об этом. Он не владела собой, своей речью. Нечто запрещало ей говорить о боли. Вместо этого, оно говорило за нее, умоляя его быть еще жестче. Она говорила вещи, которых не сказала бы раньше. Это нечто нивелировало ее нравственные порядки, правила, принципы. Она не была собой. Она никогда не пошла бы на анальное соитие, но в этот раз она была только за.  Она была настоящей шлюхой. Она была противна себе, но только потом. Во время секса с ним, она утратила свое, привычное ей, лицо. Он охваченный бесом зверь. Он не слышит мольбы, не слышит просьб о снисхождении, он глух к любви. Он слеп к страданиям. Он жаждет лишь и только боль. Он причиняет ее, и это его возбуждает. Он сдавливает ее руки, оставляя синяки, словно черпая через них ее энергию. Он пережимает ей шею, она не может дышать, но это только подогревает его больную страсть. Он охвачен бесом, дьяволом, сатаной. Обладатель тысячи лиц. Оборотень. Он везде и нигде. Самое страшное, что на утро она не может вспомнить подробности, словно была накачена наркотиками, словно была пьяна. Она помнит лишь черные глаза его, звериные повадки и его одержимость, страшную, ужасающую одержимость. Она не может расстаться с ним, не представляя жизни без него. Она очарована им. Он всецело наполнил ее собой, проникая через глаза в ее сознание. Ночами он превращается в зверя. Лунный свет становится ее кошмаром. Хладеет кровь от его одержимости и, что кажется еще страшнее, его проникновенности, его способности отвечать на вопросы, которые не были произнесены, словно он читает мысли, словно от него невозможно скрыть истину, словно нет для него потаенного. Он видит ее насквозь. Он невероятно тяжел.
Все рыдают вокруг. Они видят погибшее воплощение счастья. Грегор смотрит на них издалека, словно со стороны наблюдает за процессией. Грегор знает все. Грегор знает то, что поражало и пугало Мелиссу. Он знает, что за одержимость так пугала ее. Руфус.
В каждой игре есть оппонент. В каждой игре есть и охотник. Жертвой является тот, кто мнит себя охотником. Но что, если жертва знает, что она жертва, что гибель ее неизбежна?
Грегор ищет. Грегор ждет.
Мелисса не была исключительным случаем. Грегор знал об этом. Одной венгерской семье выпали на долю куда боле страшные испытания, которые оказались для них слишком тяжелым ударом. Тогда мать тоже оплакивала дочь. Маленький венгерский городок не мог не сочувствовать бедной матери. Никому не могло ив голову прийти, что ожидало мать девушки. Именно ей предстояло испытать на себе всю тяжесть произошедшего. Она стала закрытой, угрюмой и крайне необщительной, что, разумеется, былой нехарактерно для нее. Отклонения, свойственные всем нормальным людям, но ничего не говорило о садизме или садомазохизме. С пугающей периодичностью она стала наносить себе порезы ножом. Она могла начать бить себя по голове или рвать на себе волосы. Доселе всех пугала возможность того, что рано или поздно она совершит самоубийство. Она была подвергнута ряду психологических тестов, которые ровным счетом ничего не дали. Стандартные ответы на стандартные вопросы. Раны не успевали заживать. Она вновь и вновь раздирала только затянувшуюся кожу. Шаг за шагом она наносила себе увечья. Никаких явных мотивов. Председатель комиссии отметил, что даже гипноз не принес никаких результатов. Сколько бы они не старались, ничего не получалось. В ее голове столько барьеров, что казалось невозможным что-либо вытянуть из нее, что говорило бы о причинах и, конечно, о динамике заболевания, которого, опять же, не обнаружено. Тогда впервые стали говорить о привлечении церковных служащих. Они, в свою очередь. подняли вопрос об экзорцизме, якобы на лицо очевидная одержимость, иначе как объяснить тот факт, что человек, совершенно нормальный в повседневной жизни, ни с того ни с чего начинает наносить себе порезы ножом. Разумеется, причиной являлась смерть дочери, но болезнь сработала словно замедленный часовой механизм. Лишь по истечении определенного времени с ней стали происходить припадки, во время которых она методично резала себе руки.
Именно в тот момент представитель социальной службы, также невольно вовлеченной в эту ситуацию, так как речь шла о дееспособности женщины, и, соответственно, о привлечении к работе социальных служб, решила обратиться к некой Нине Сабо, так как много читала и слышала о ней. Нина была весьма известным в узких кругах специалистом с экстрасенсорными способностями. Главным образом, своей известностью она была обязана службе в полиции, где регулярно привлекалась к поиску пропавших людей. К ее счастью, Нина была наслышана об этой истории, так как о ней не слышал только самый ленивый. Ее очень заинтересовал этот случай. На встрече с представителем социальной службы было принято решение немедленно посетить женщину, не откладывая дело в долгий ящик. Ситуация требовала срочных мер. Таким образом, представитель социальной службы немедля отвезла ее в квартиру, где проживала пожилая женщина, жизнь которой превратилась в кошмар, масштабы которого были известны только ей самой. Нина отметила, что с квартирой все было в полном порядке, и проблема заключалась исключительно в женщине.
Она словно была под гипнозом. Более того, она не была постоянно в этом состоянии, это накрывало ее периодически, словно заболевание, возвращающееся бесконечными рецидивами. Первое время она безотрывно занималась с этой женщиной, пытаясь хоть что-то выудить из нее посредством этих бесед, но все безуспешно. Женщина ничего не помнила и ничего не могла объяснить. Когда Нина уже сама перестала верить в то, что способна помочь этой женщине, она пришла к выводу, что это нечто приходит извне голос. Иными словами, ей понадобилось несколько дней, чтобы убедить себя в том, что некто влиял на эту женщину. Невозможным казалось объяснить мотивы. Кому и зачем это надо? По ее словам, этот некто непременно обладал экстрасенсорными способностями и иными способностями подобного рода. Объяснить это крайне сложно. Она пришла к этой мысли, когда вновь натолкнулась на какой-то барьер в ее голове, словно некто выстраивает там барьеры, иного происхождения они иметь не могли, по крайней мере, не должны были. В моменты ее просветления, когда она вновь становилась совершенно нормальной бабушкой, Нина пыталась выведать у нее, были ли у нее в последние месяцы интересные знакомства с необычными людьми. Именно в этих знакомствах она хотела найти того самого некто, кто все это делал. Все эти многочисленные расспросы ни к чему не приводили, но Нина была невероятно сильно увлечена расследованием. Вы можете выиграть сотню партий в шахматы у слабых соперников, но куда важнее и интереснее игра с более сильным соперником или соперником, который, по крайней мере, не слабее тебя. Этот азарт и привел ее к столь печальному концу. Она вообще сомневалась на счет того, что в пределах страны есть ей незнакомые люди, обладающие не просто похожим даром, но более сильным даром. Она проверила всех тех, кто мог так повлиять на старушку, но не обнаружила причастности этих людей. Время шло. Уже несколько месяцев она работала с этой женщиной, а ничего кроме догадок и предположений у нее не было. Все это время она поддерживала связь со знакомым журналистом, Ингой Мартенс, с которой ее связывали приятельские отношения в течение последних лет. Собственно говоря, частично благодаря ей, люди узнавали о скромных подвигах Нины. Разумеется, это дело не могло пройти мимо нее. Таким образом, Нина регулярно сообщала ей о каких-либо продвижениях по делу этой женщины. В своей статье, Инга приводила отрывки из их телефонных разговоров.
- Инга, у меня есть три подозреваемых, кто могли бы проделать подобное с человеком.
Меня еще тогда удивило, откуда в таком небольшом городе или в его окрестностях могло найтись сразу три экстрасенса с такими сильными способностями, поразившими даже Нину. Неужели такие способности могут быть так распространены.
- Кто же они?
- Не могу тебе сказать. Они лишь мое предположение. Пока без имен. Просто, сам по себе факт, что я стала еще на шаг ближе, не может не радовать. Только представь себе, что я сейчас как никогда близка к тому, кто смог проделать подобное с человеком. Насколько он сильный! я так близка, Инга!
Она была невероятно счастлива по этому поводу. Тогда она еще не могла и предположить себе, чем вся эта история закончится.
Грегор читал эту статью в интернет-журнале и прекрасно понимал, откуда все это, кто это делает и, конечно, зачем. Как же тяжело знать всю правду, но не иметь возможности рассказать о ней всему миру. Грегор знает. Трагедия этой женщины – его трагедия. Трагедия ее дочери – его трагедия. Сейчас он может выступать лишь как созерцатель. Грегор проклят созерцать этот ужас. Этот адский ужас.
«Между тем, во время разговоров она жаловалась, что вновь у нее болит голова и иной раз колит сердце. Я еще тогда успокаивала ее, уверяя, что это стресс. Она много работает, отчего у нее и болит голова, а покалывание в области сердца, это не более, чем невралгия, открывшаяся на фоне стресса. Тогда я еще не знала, чем это закончится. Что касается той женщины, то в ее состоянии ничего не изменилось. Нина отмечала, что бабушка периодически так и норовит ткнуть в руку нож или удариться головой о стену. Иной раз ей удается пресечь подобные попытки, но лишь иногда. Затем последовал еще один звонок. Она была крайне озабочена и разговор не клеился.
- Я не могу так, Инга. Мне кажется, я знаю, кто это.
- Это кто-то из тех трех, про которых ты говорила тогда?
- Да, Инга. Двое отпали практически сразу, а третий нет.
- Так радуйся! Не это ли ты так ждала!
- Я ждала и очень хотела этого, но проблема в том, что я ровным счетом ничего не знала о том, кого искала. Точнее, мне казалось, что я знаю этого человека, но это уже не тот, кого я знала, он очень изменился, он стал непредсказуемым и очень сильным. Я в замешательстве, Инга. Он действительно очень опасен. Самое страшное, что я не вижу мотивов.
Она так и не сказала мне, кто это был, лишь оговорилась, что лучше не знать этого. Может быть, она боялась, что мне захочется последовать за ней, может быть, она уже тогда знала, что все закончится плохо. Она была подавлена, она, наверняка, что-то предчувствовала. Отчаяние ее объяснялось тем, что изначально она планировала идентифицировать источник и устранить его, а оказалось, что источник невозможно устранить, насколько я поняла из ее слов. Кто он? Откуда он? Кем он был и кем он стал? Она так ничего мне не сказала, ничего конкретного. Затем звонки от нее стали носить все более редкий и депрессивный характер. Она говорила мало, больше слушала, а я говорила с уже угасшим человеком. Сиплый, тихий голос, голос отчаявшегося человека, потерявшего жизненные силы. Затем она сказала мне самое страшное, к чему ей когда-либо доводилось прийти:
- Это не он. Я просчиталась. Это не он.
- Кто же тогда?
- Я знаю этого человека. Он не местный. Я точно знаю, что он далеко отсюда и, возможно, здесь никогда не был. Ему достаточен лишь малейший контакт с человеком, чтобы превратить его в свою марионетку. Он невероятно страшный человек. Мне доводилось лишь слышать о нем.
Она плакала.
- Я ничем не смогу помочь этой женщине, да и никто ей уже ничем не поможет, если он того не захочет.
- Так, кто же это! – прокричала я.
- Не надо, Инга. Уверяю тебя, оставь это. Знай лишь, что мои боли — это не стресс. Я знаю его. Надо просто отступить.
Ей было тяжело говорить. Я никогда не видела ее слабой. Но в тот момент, она была беспомощной. Она плакала.
- Я боюсь, Инга, я боюсь.
Она положила трубку. Это было последнее, что она сказала.
Только теперь я понимаю, почему она так и не сказала мне имени его. Знай я его, я обязательно атаковала бы его в прессе или любыми иными методами и, скорее всего, закончила так же, как и она. Мне очень хочется знать кто это. Все же, она была столь сильным человеком, столь сильным экстрасенсом, а кто-то оказался настолько сильным, что смог так запросто ее сломить.
Далее шли рассуждения о жизни после смерти близкого человека, о том, что мы должны жить дальше и не унывать и так далее. Грегору это более не было интересным. Он знал, с чем столкнулась Нина. Ему было искренне жаль ее, потому что она столкнулась с тем, о чем даже не могла подозревать. Она намеренно шла на это из желания спасти жизнь человека, но в результате потеряла свою. Инфаркт миокарда. Никто из врачей не мог дать сему разумного объяснения, так как тому не было соответствующих предпосылок. Она угасла буквально за несколько месяцев. Он понимал, что она нашла правильного человека, но не отступила, когда ей следовало бы. Она жертвовала жизнью ради ей совершенно чужих людей, в то время, как он хладнокровно оставался в стороне и не помог ни ей, ни даже своим близким. Это война. Он понимал это как никто другой. На войне нет места жалости. Это шахматы. В шахматах лишь жертва способна привести к победе. Ход за ходом. Новак. Его невозможно одолеть иным способом кроме как той же бесчеловечностью, с которой он превращает жизни людей в бесконечную пытку.
Грегор не плакал. Он давно уже умер. От него осталось лишь тело с одной единственной целью. Новак и Руфус. Это была его война. Безмолвно, Грегор стоит и смотрит на солнце, на воду, на то, как разноцветные брызги растворяются в бесконечном свечении. Стеклянные глаза. Он знает, что эта война станет его концом. Тотальное разочарование в себе. Его пугал лишь взгляд на прожитую жизнь. К чему он пришел и чем стал. Неужели единственная жизнь дана ему только ради мести одному человеку. Его учили не сожалеть о содеянном, но как это возможно! Он вспомнит тот самый день, когда глаза Мелиссы заблестели при виде Руфуса. Ему следовало пойти даже на самые грязные меры, чтобы предотвратить все это в самом начале. Об этом он думал в этот момент. Тогда его верность Мелиссе не позволила ему сделать это. Тщеславие. Амбиции. Он мнил себя всесильным и несгибаемым. Он смотрел в глаза Руфуса, в его черные глаза, полон решительности в своих намерениях. Затем стало слишком поздно. Вдруг. Из ничего. Он потерял слишком много, чтобы начать сначала. Один за другим. Так он пришел к концу. Они оставили его одного. Абсолютное одиночество. Невольное. Раб добродетелей. Он остался наедине с местью, гложущей его каждый день. Наши враги делают нас сильнее. В чем сильнее? Он не перестает думать о потерянной жизни, об ушедшем времени. Оборванное его гордыней. Ее лицо он видит в ярких брызгах, теряющихся в солнечной бесконечности. Он видит ее лицо, когда закрывает глаза в кромешной тьме. Воспоминания доставляют слишком много боли. Стимуляторы стали его лучшими друзьями. Он принимал их без конца, чтобы не спать, ибо она вновь и вновь приходила к нему во снах. Это становилось нестерпимо больно. Он буквально наблюдал за тем, как сходит с ума. Наша память дает нам уникальную возможность быть везде и всегда. Она позволяет нам общаться с людьми, с которыми мы не в силах больше говорить, которых мы не можем ни увидеть, ни услышать. Уникальное свойство памяти быть одновременно спасителем и палачом. Стоит лишь закрыть глаза…вопрос воображения. Недуг. Болезнь. День за днем. Год за годом он плакал по ночам. Иногда ему не хватало сил терпеть. Но это случалось с ним раньше. Он устал от этого. Теперь он ищет смерти. Руфус. Его черный взгляд. Единственное, что не дает ему умереть в тишине и покое. Месть. Грегор ждет лишь конца этой изнуряющей войны. Отомстить и умереть. Он смотрит на свою жизнь, которую он собственноручно превратил в руины. Ему стоило больших усилий, чтобы принять факт того, что он может винить лишь себя. Он сожалеет. Он рвет на себе волосы. В нем кипит гневный котел, но он научился сохранять должное хладнокровие. Он научился терпеть и ждать. Он научился подавлять гордыню и тщеславие. Он втоптал их в руины собственной жизни. Его сила в том, что он ждет смерти. Грегор ждет. Грегор устал и хочет спать…вечным сном. Он устал от воспоминаний.


 









НОВАК
ДОЖДЬ

Мне ночью снился людоед,
на цепи его держал хозяин весьма преклонных лет,
иллюзиями о свободе питал его,
пока тот разделывал дите свое

С утра не было росы, а раскаленный воздух был как никогда влажен. В дожде, тем более, сильном, нет ничего плохого, если находишься по эту сторона окна. Ловлю себя на мысли, что, просыпаясь утром, я надеюсь, что этот день станет последним. Надежда на конец света. Убеждаю себя, что это совершенно естественные мысли. Мы все хотим стать последними людьми во вселенной. Своего рода наш общий нарратив, внушающим нам мысль о том, что мы центр вселенной. Правда выглядит иначе. Мы благополучно доживем свое мгновение. Нас кинут в яму, присыпят землей, а вновь родившийся человек, впервые увидев мир, подумает: «Это все для меня».
В магазине встретил настороженный взгляд продавщицы.
- Сегодня с утра не было никого, так что, извините, но ничего поделать не могу.
Успокоил себя мыслью, что если бы мне хоть что-то и удалось бы купить сегодня, то это кардинально ничего не изменило бы. Может, этот день наступил. Конец света. В магазин не завезли те отвратительные макароны. Видимо, мои надежды напрасны. Может мне стоило изначально купить здесь столько, сколько смог бы унести за один раз. Еще во время моего первого посещения в ней читалась подозрительность по отношению ко мне, а теперь, когда она наверняка знала, что я состою в знакомстве с Хатлеттром, ее подозрительное отношение ко мне перешло в острую фазу. Хатлеттр, безусловно, странный человек, но у меня складывается впечатление, что я попал в далекое средневековье с царящими в нем предрассудками, а Хатлеттр был алхимиком и, одновременно с этим, ходил по округе и говорил всем, что земля круглая, да еще и вращается вокруг солнца, а не наоборот. С первого дня здесь я нахожусь в состоянии перманентного недомогания. Словно силы покидают меня с каждым днем все больше. Обезвоживание. Ставшей уже хронической, Апатия постепенно подавляет мою волю. Помню, еще будучи ребенком я переживал приступы бронхиальной астмы. Исключительно здесь, в этой деревне. Они продолжались неделю, может, чуть более. Потом прекращались. Одной ночью приступ был настолько сильным, что каждый вдох давался мне с превеликим трудом. Точно помню ту ночь. Первый раз, когда страх смерти покинул меня. Я сложил руки на груди и закрыл глаза. В абсолютном бесстрашии. Прошло много лет с тех пор. Я вновь здесь. Астма сменилась чем-то иным. Я лишь чувствую, как капля за каплей, силы оставляют меня.
- Ночью, должно быть, упало давление, - попытался я завести мимолетный, ни к чему не обязывающий разговор. Хотя, главным образом, я, конечно, лишь искал оправдания своему состоянию. Я хотел найти тому исключительно рациональное объяснение.
- Почему это? – осторожно спросила она, ожидая от меня определенно чего – то ужасного и необъяснимого.
- Голова что-то болит, - я упорно старался разрядить ее напряжение.
Видя, как страх сковывает ее, я стал понимать, что мои попытки останутся безрезультатными.
- Доброго дня, - пожелал ей и поспешил уйти, услышав вслед сдержанное, сказанное с ощутимым опасением: «Доброго».
Я направился к Хатлеттру, чтобы продолжить нашу, отныне общую, почтовую работу. Уже на подходе к его дому я заметил его, стоящим по ту сторону ворот в ожидании меня. Он стоял покинутый, подобно монументу, не проявляя никаких эмоций. Его взгляд остановился на чем-то очень отдаленном, словно он пытался заглянуть далеко за горизонт, вслушиваясь, вместе с этим, в едва уловимые лесные шорохи. Он смотрел сквозь меня. По его лицу я не заметил признаков, свидетельствующих о том, что он меня хотя бы видит. Это не было бы странным, если бы я был далеко от него, тогда можно было бы это объяснить его слабым зрением, обусловленным преклонными годами, но я был всего в нескольких метрах от него. Только было собрался окликнуть его, как он мне неожиданно улыбнулся и сказал, что ждал меня, что, разумеется, не могло не удивить, принимая во внимание, что он долгое время смотрел буквально сквозь меня. Он взял сумку и вышел ко мне.
- Сегодня Вас ждет чрезвычайно интересное знакомство.
- Помню Ваше обещание. Чем же будет оно интересным?
- Если бы Вы любили детей, Альфред, это знакомство было бы много интереснее и увлекательнее для Вас. Очень интересный человек. Один из моих излюбленных клиентов.
- Полагаю, у него большая семья.
- Да, Вы правы. Он невероятно гордится своим трактором, полагая, что тот кормит его семью. Небезосновательно, подчеркну я. Он возит дрова, любой другой груз, требующий перевозки, вместе с этим, он неотъемлемая часть любой похоронной процессии, как Вы понимаете. Подобно авторитарному правителю он держит в ежовых рукавицах немаленькое хозяйство и семью, поверьте, также весьма немаленькую. Кроме того, очень трепетно относится к трапезе. Да, забыл сказать. Гордость его также обусловлена тем, что он собственноручно собрал трактор.
Могу себе представить этого павлина. Собрать единственный трактор во всем селении. Он воплощение технологического прогресса.
- Уловите игру слов, Альфред. Обращу внимание, не каламбур, а именно игру, создавая которую, слова создают образ, обманчивый или достоверный судить Вам, но Вы не сможете не согласиться с тем, что я был абсолютно прав.
Проходя мимо дворов, мы то и дело слышали тревожные разговоры о коршуне, утащившим за одно утро сразу двух цыплят. Последнего, как говорили, утащили буквально полчаса назад. Огромная птица появляется из ниоткуда, проносится над двором, погружая его в тень, хватает беззащитного, незрелого цыпленка и неуловимо пропадает из виду за кронами деревьев. Из разговоров было ясно, что вновь ничего не обошлось без мистической составляющей. Один из стариков говорил, что даже собака никаким образом не отреагировала на приближение хищной птицы.
- Вы верите в мистическое происхождение этого коршуна, Альфред?
- Это риторический вопрос из Ваших уст, как мне кажется.
- Да, да. Его собаке по человеческому годоисчислению уже порядка семидесяти лет. Она, наверняка, оглохла уже и хорошо, если еще не слепа. Но, видите ли, рациональные умозаключения невозможны для того, кто во всем ищет идеальное обоснование, несвязанное с практической составляющей. Казалось бы, что поразительного в том, что голодный хищник утащил беззаботного цыпленка. Это не более, чем неосмотрительность. Всем известно, что коршун кружит над деревней, постепенно снижаясь, обнаруживая жертву и, пикируя, хватает ее, если она не успеет спрятаться, но идеалист не может смириться с отсутствием иррационального в рациональном и ищет мистику, чтобы найти повод к оправданию существования высшего проявления духовного существа.
- Согласитесь, но жизнь была бы скучна и безынтересна, если бы неизвестным осталось бы для человека понятие мистического. Тайна, загадка, энигма. Это же так волнительно осознавать, что мы окружены таинственными и потусторонними силами, чем следовать рациональным обоснованием. Человек влюблен в волшебство и колдовство с самого детства, с того момента, как мама читает ему на ночь сказки о феях и магах. Конечно, нам приятно осознавать, что мы не животные, произошедшие из обезьян, а создание рук божьих.
Сопровождаемые деревенской суетой вокруг произошедшего, мы, незаметно, достигли нашей цели – двора господина Тракториста.
Посреди двора, прямо перед воротами нас встречала гордость хозяина – его всемогущий трактор, кормилец и гарант социального статуса семьи. Два мальчика усердно мыли кабину, один хозяйничал внутри, другой орудовал тряпкой с внешней стороны. Не обращая на нас внимания, они сосредоточенно полировали стекла и железный корпус кабины. Вдруг из-за большого, заднего колеса появился третий мальчуган, на мгновение он бросил на нас пронизывающий взгляд и немедля вернулся к работе – он мыл колеса. Кроме обычных домашних животных и птиц, взращиваемых для последующего потребления, загонов для скотины, сарайчиков для хранения инвентаря и дровяников, вдоль двора тянулось узкое, крытое строение, в котором хранилось все необходимое для трактора: запасные покрышки, стекла, сидения, борона и т.д. Но что не могло не броситься в глаза, так это дети, их было действительно много. На первый взгляд этот двор мог показаться трудовым лагерем для трудных подростков. Каждый ребенок был чем-то занят, но объединяло их одно – их внешний вид. Все мальчики, как один, были одеты в грязную, рваную одежду и выглядели так, словно голод был их постоянным спутником. Про девочек такого сказать было нельзя. Было очевидно, кто занимался тяжелой, физической работой, а кто помогал маме на кухне и в доме.
- Здрасьте!
Как же сразу я не заметил. Жена хозяина, крутившаяся на летней кухне, отдавая дочерям указания. Выглядела она определенно не под стать упитанным и розовощеким дочерям. Впалые глаза, неухоженные, грязные волосы, кое-как закутанные в грязный, заношенный платок, идеально подходящий остальной одежде. Худые, потрескавшиеся руки, такие же худые и невероятно грязные ноги. Кроме всего этого, она была беременна, и, судя по всему, не менее полугода. Это было бы шоком для любого человека, проведшего большую часть жизни в цивилизованном обществе, в котором беременная женщина, это субъект, который оберегают от какого-либо нервного или физического напряжения, стараясь обеспечить ей комфортные и гигиенически удовлетворительные условия, в то время как эта женщина, находясь уже на значительном сроке беременности, не тушевалась перед чугунным казаном, наполненным картошкой, на глаз весившим килограмм двадцать пять, суетилась на летней кухне, температура на которой приближалась к солнечной. Разумеется, излишним было бы еще раз упоминать факторы, явно не способствующие благоприятному, гигиеническому состоянию.
Поистине, жителю высокотехнологичного города и жителю деревни есть чем друг друга удивить.
- Здравствуйте! Как Ваше самочувствие? – поинтересовался Хатлеттр.
- Нормально все, вот работаю по хозяйству понемножку, а девочки помогают. Только не могу болтать тут с вами, у меня там завтрак готовится.
- Занимайтесь, занимайтесь, - не желая отвлекать хозяйку, сказал Хатлеттр, - мы только подождем мужа Вашего.
- Он где-то здесь, на дворе. Время завтрака, так что сейчас уже подойдет.
Она вернулась к работе, мы присели на лавочке в ожидании главы семейства. Я словно попал на другую планету. Есть над чем подумать. Мы один вид. Все у нас вроде бы одно и то же, но я не могу даже заговорить с этими детьми. Они кажутся мне чем-то иным, весьма отличным от меня. У нас разная мораль, мы следуем иным нравственным предубеждениям. Они смогут то, чего не под силу мне. Я вижу всесильного богатыря, способного на все, пред которым ничего не устоит, но он преступно внушаем. Он малый ребенок. Да что там говорить, он способен просто съесть меня заживо, если ему предварительно не сказать, что это неприемлемо.
- Сколько детей у них? – тихо поинтересовался у Хатлеттра.
- Десять, Альфред, десять. Вскоре, как Вы, должно быть, поняли, будет одиннадцать.
- Но зачем же им столько детей? Их же содержать надо.
- Тому есть объяснение. Вы вольны выбрать, какое из них действительно, первостепенно, а какое лживо.
- Слушаю
- Тракторист очень религиозный человек. Он строг с детьми, в отличие от многих избегает сквернословия и пьянства, трудолюбив, а главное, заботится о нравственном облике детей, но авторитарен. Это, конечно, не минус, а лишь вопрос подхода к воспитанию подрастающего поколения. Вследствие своей религиозной предрасположенности, а он, замечу, сторонник протестантизма, одного из течений, полагает, что, согласно наказу божьему, не мы решаем иметь ли нам детей, иль нет. Раз бог благословил, значит, ребенку быть, а препятствовать этому - против воли божьей идти, что, разумеется, противоречит его религиозной сущности. Раз положено, значит, родится ребенок. Надо его воспитать, поднять на ноги. Что же касается вопроса содержания, то и здесь мы находим религиозно обоснованное оправдание бедности, которую Вы, вероятно, имели в виду, когда говорили о необходимости содержания. Бедность не порок. Это первое обоснования такого количества детей.
- Насколько я понимаю, вторая причина — это деньги?
- Конечно, деньги, мой друг.
- Собственно это и есть основная причина.
- Вы по-своему правы, Альфред. За каждого ребенка семья получает немалую по местным меркам сумму. Очень немалую. Но Вы иначе воспринимаете действительность. То, что для этих людей действительно превыше всего, вызовет у Вас лишь равнодушие. Вы усмехнетесь, а они будут смертельно оскорблены. Они воспринимают эту жизнь, как дар божий. Для них религиозный нарратив основа основ. Толкование жизни. Они отдадут последнее бога ради, они отрекутся от себя, бога ради. Как бы Вы воспринимали слова того, кто подарил Вам жизнь, кто указал Вам путь, кто рассказал Вам о высшей цели, ведущей Вас в царство небесное?
Мы неспособны выйти за пределы нашего сенсорного опыта. Мы слишком замкнуты в себе. Иногда это лишь страх быть разочарованными.
- Но рано или поздно дети перестанут рождаться, и содержание станет крайне тяжелым. Тем более, образование.
- Трактор, мой друг. Деньги вкладываются в технику, которая призвана компенсировать невозможность жены производить новых людей. Вы же заметили, с каким усердием мальчики следят за трактором. Тракторист понимает, что этот трактор должен работать исправно долгое время, а значит, за ним нужен тщательный уход.
В это время появился сам господин Тракторист, разительно отличавшийся от членов своей немаленькой семьи. Он был человеком среднего роста, довольно таки упитанным, с толстыми, похожими на небольшие сардельки, пальцами, с значительно поредевшими волосами, с неприятной маслянистой кожей, что я почувствовал, пожав ему руку, и, что объединяло его со всеми членами семьи, он не проявлял заботы о зубах. Стоило бы сразу отметить, что уход за зубами не был предметом неотъемлемой гигиены среди местных жителей, если вообще имеет смысл говорить о какой-либо гигиене.
- Вам бандероль.
Хатлеттр услужливо протянул ему бандероль, видимо, избегая возможного рукопожатия. Он взял бандероль, бросив на Хатлеттра уже ставший привычным острожный взгляд. Прочитав квитанцию, он подозвал одного из мальчиков и велел отнести бандероль в дом, после чего немедля предложил нам:
- Господа, прошу за стол. Сейчас будет завтрак.
Мне никогда не доводилось завтракать в такой большой семье, когда за столом присутствует полтора десятка человек, десять из которых дети. Но меня ждала неожиданность. За стол сели только я, Хатлеттр и господин Тракторист. Хатлеттр, заметив тень удивления на моем лице, поспешил объяснить мне сложившуюся ситуацию:
- Не смущайтесь, Альфред. В семье господина Тракториста принято, что сначала ест он, и только потом наступает время для детей.
Я будто Колумб, прибывший на берега неизвестной мне Америки. Опасение, как если бы я увидел индейца, пьющего еще теплую кровь. Мир шире нас, мир больше нас. Индейцы плотно завязывали пленнику веревку вокруг головы, вытаскивали его на солнце и не давали пить. Все просто как все естественное – кожа усохнет, скальп слезет с черепа, словно банановая кожура. Мир глубже нас.
К тому времени, когда мы сели за стол, погода успела кардинально измениться. Невыносимая жара и зной сменились приятным теплым ветерком, а небо затянулось облаками, закрыв от нас солнце. С юга надвигались темно-синие тучи, слившиеся в одну огромную, границ которой не было видно. Она появилась из ниоткуда. Долгое время небо было безоблачным и не предвещало ничего ужасного, лишь иногда по нему пробегали небольшие облака, растворявшиеся на голубой глади, как совершенно неожиданно, словно из пустоты возникли эти тучи. Приятный теплый ветерок становился все сильнее, срывая с деревьев листья и раздувая их по двору. С другой стороны, в этом не было ничего удивительного, ведь ранее утро выдалось на редкость душным, отчего следовало ожидать сильного дождя. Тракторист, вероятно, поймал мой взгляд.
- Сегодня обещали сильный дождь. Говорят, что даже возможен град, но нам бояться нечего, - он обратил наше внимание на клеенчатый тент, - клеенка толстая, да и ветки ее укрывают, так что если будет град, то мы можем спокойно позавтракать здесь.
Его жена поставила перед нами объемную посудину с картошкой и рыбой, тарелки с хлебом и яйцами. Я вспомнил вдруг, что не ел сегодня. Утешив себя, что отказываться было нельзя, да и мне ничего другого не оставалось, как с благодарностью разделить с хозяином трапезу. Странно, но собственная гостеприимность его заботила больше, чем дети. Хатлеттр был знаком с деревней и ее жителями много лучше меня, в виду чего он не замечал этих кажущихся странностей, хотя…он не мог не замечать. Он просто принимал это как есть. Во мне даже пробудилась некая обида на него за то, что он не удосужился меня об этом предупредить. Он взглянул на меня и, как мне показалось, саркастически улыбнулся. Он прекрасно знал, что это непременно должно было произвести на меня впечатление, также он знал, что я не мог отказать хозяину, который мог бы оскорбиться моим отказом, отобедать с ним за одним столом. Кроме того, у Хатлеттра не было действительных причин не улыбаться. Он пришел к человеку забрать деньги за бандероль, поболтать о жизни, вместе с этим он переждет дождик, попивая горячий чай, и поест рыбки. Тем временем, уже начинал покрапывать дождик, постепенно усиливая напор. Дети забежали в дом, а его жена продолжала крутиться на кухне.
- Слышали, - обратился к нам Тракторист, запихнув в свой могучий рот ломоть хлеба и добрую ложку картошки, - сегодня коршун цыплят таскал утром?
- Обижаете, господин Тракторист, разумеется, мы уже наслышаны о произошедшем. Говорят, что коршун возник неожиданно, никто его до этого не видел, не слышал, будто затаился он среди ветвей и листвы на дереве, дождался, пока хозяйка скроется на кухне и бросился на беззащитного малька.
- Я тоже слышал такое. Да ведь и сам я не видел в небе коршуна. Вспомните, когда в прошлом месяце стащил он цыпленка, все ж видели, как кружил он над деревней, а как собаки лаять стали, а сегодня тихо было, не было никого, да и собаки молчали.
Дождь не переставал усиливаться, прибивая к земле пыль и сбивая с деревьев листья. Вдоль двора незаметно образовался ручей, наполнявший стремительно растущую лужу у ворот. Животные поспешили в загоны и под деревья. На тенте, укрывавшим нас от дождя, также стала образовываться лужа от стекающей с веток деревьев воды. Шум неизменно усиливался. Дождь с увеличивающейся силой барабанил по клеенчатому тенту, отчего говорящим приходилось повышать голос. По всему двору стали вырастать маленькие ручейки, сливающиеся воедино, и, подобно речным притокам, впадали в большой ручей, текущий вдоль двора. Ужасающее действо. Буквально пару минут назад это был лишь ручей, теперь это поток воды, питающийся от новообразовавшихся ручейков и способный смести с места утку или курицу. Не стоит и говорит о том, насколько значительной стала лужа у ворот, заставляющая невольно задуматься над тем, каким образом мы будем уходить.
Тракторист не переставал набивать рот всем, что попадалось ему под руку. Картошка, хлеб, рыба, сало, все это он запивал кислым молоком. Грязными руками он брал кусок сала и клал его на ломоть хлеба, масляными пальцами, с забившейся в бесчисленных трещинах в коже и под ногтями грязью, он отрывал карасю голову, бросая ее крутившемуся под ногами коту, чье привилегированное положение нельзя было не отметить, ведь сначала он ел с хозяином, а потом со всей семьей, что, собственно, выдавала его объемная тушка. Разрывая карася, он запихивал его небольшие кусочки в рот. Не прожевывая до конца, он немедленно посылает еще одну партию еды в неугомонный рот, который, будто кровожадное божество, требует больше и больше, не в силах совладать с неутолимой жаждой крови и плоти. Смотря на него, я представлял одного из богов майя, требовавшего от жреца еще человеческих тел, а отрубленные головы продолжали скатываться по ступеням пирамиды.
- Не думаете ли Вы, господин Тракторист, что этот коршун чья – та неудачная шутка? – промолвил Хатлеттр, взглянув в глаза Тракториста и не отрывая от них взгляд. На какой – то момент Тракторист даже перестал жевать, на что я сразу обратил внимание, потому что вот уже в течение пятнадцати минут он неизменно жевал.
- Нет конечно, - вернулся он к жизни, - какая же это шутка! Цыплят то нет!
При этом, он не переставал смотреть в глаза Хатлеттру. Договорив, он вернулся к еде, затолкав в рот еще ложку картошки и откусив немаленький кусок хлеба. Немного погодя, Хатлеттр выложил на стол газетный сверток, в некоторых местах пропитанный жиром. Тракторист вновь взглянул в глаза Хатлеттра и, словно по указанию того, развернул газету. Нашим глазам представился сом. Тракторист вновь перестал жевать, а у меня просто отвисла челюсть. Откуда он взял этого сома?! Он пришел сюда с пустыми руками, сел на лавочку, отвернулся и положил сома на стол, словно тот все это время лежал у него в пакете, но ведь не было никакого пакета! Откуда взялся сверток с этим сомом?! Я сглотнул слюну, Тракторист проглотил, должно быть, все, что перемалывалось в его рту одним разом. Мы оба замерли в крайнем удивлении. Мы оба прекрасно видели, что у Хатлеттра не было никаких свертков с собой за исключением, конечно, бандероли.
- Угощайтесь, господин Тракторист, - Хатлеттр оригинален как никогда, даже принимая во внимание все его чудачества, с которыми мне довелось столкнуться ранее, - это настоящий копченый сом. Я его достал исключительно для Вас, зная, каким страстным любителем сомов Вы являетесь.
Тракторист смотрел на сома как завороженный, то же могу сказать и про себя, хоть я и не являлся ценителем сомов. Сглотнув слюну, он с трудом промолвил:
- Спасибо, но как!
- Господин Тракторист, разве это имеет значение! Прошу лишь Вас, принять от меня сей дар и непременно отведать…немедля.
В этот момент с неба посыпался град. Крепкие как камни куски льда с грохотом опустились на старый шифер дома и сарая, сбивая с него мох и опавшие с деревьев ветки. Не прошло и минуты, град стал крупнее. Удары стали сильнее, и на какой – то момент мне показалось, что он вот-вот пробьет ветхий шифер. Вдруг послышался звук разбитого стекла. Это были банки, сушившиеся на заборе. Раз за разом град попадал в кур, заставляя их кудахтать от негодования. Они метались из стороны в сторону, не зная где им найти убежище, так как под старыми деревьями можно было прятаться разве что от дождя, но никак от града. В конце концов, набравшись смелости, они стали потихоньку собираться пот тентом, у стола, за которым мы сидели. С кухни послышались причитания жены Тракториста, сокрушавшейся о, вероятно, погибшем луке, петрушке и других всходах. Град был довольно крупным. Он сбивал с деревьев яблоки, словно они ничего не весили, в некоторых местах он даже пробил клеенчатый тент. Все это время Тракторист удивленно, забывшись в себе, смотрел на сома. Обратив на него внимание, я словно вернулся в реальность, из которой выпал, наблюдая за неистовой силой града, и вновь предался диву увиденного. Если раньше странное поведение людей при Хатлеттра я мог объяснить властью предрассудков над человеком, то сейчас я был поистине ошарашен, иначе не сказать. Возможно, я просто не обратил внимания, что у Хатлеттра, где-нибудь под пальто был этот сверток, но это было маловероятно. В этот момент град достал и окна дома. Звук разбитого стекла происходил в этот не от банок, которые уже были разбиты, а от окон дома. Небольшого угла падения было достаточно, чтобы достать стекла в окне. Еще одно окно! Вся лицевая сторона дома подверглась жесточайшему обстрелу. Только стекла в верхних частях рам остались нетронутыми, в то время как нижние были разбиты, а упавшие на землю осколки то и дело вновь становились жертвой кусочков льда. Тракторист посмотрел в стеклянные глаза Хатлеттра, улыбающиеся ему, взял нож и принялся резать сома, не обращая внимания ни на что, ни на неустанно уничтожающий его двор град, ни на жену, сокрушавшуюся о погибшем урожае, ни на вдребезги разлетающиеся стекла окон. Кусок рыбного мяса он запихнул в жирный рот и начал его усиленно пережевывать, вместе с этим он продолжал уже отрывать куски мяса от сома. Сильно прижимая к столу сома одной рукой, он с силой вырывал кусок другой, запихивая его в рот. Он забыл про картошку, хлеб и сало, он поедал только сома. Хатлеттр запрокинул голову назад и смотрел наверх, как град наносил глухие удары по клеенчатому тенту. То, что происходило на улице, было стихийным бедствием, иного слова не найти. Град был размером с куриное яйцо и разбивал все, что оказывалось на его пути. Земля была укрыта ледяным ковром, словно на улице была зима. Градины разбивались о градины. Он не хотел останавливаться. Тракторист, забыв про детей, жену, скотину, совершенно не обращая внимания на происходящее, самозабвенно и дико поедал сома.
Хатлеттр смотрел наверх, словно наслаждаясь происходящим. Он, безусловно, наслаждался этим. Он был в экстазе. Тракторист набивал рот рыбой, заталкивая в него кусок за куском, оторванным от растерзанной рыбы. В какой-то момент стало понятно, что практически не прожевывает пищу, ведь в его рту было столько рыбы, что он просто физически не мог жевать. Насилу он проглатывал куски, замещая освободившееся пространство новым. Это было ужасно и отвратительно. Он не мог дышать, но он продолжал поглощать сома. Вдруг раздался писк. Я немедленно устремил взгляд в сторону, откуда раздался писк. Маленький утенок выскочил из загона и побежал через двор, на летнюю кухню, где вовсю крякала, возможно, его мама. Он был слишком мал, чтобы успеть перебежать двор и остаться невредимым. Тяжелый удар по спине сбил его с ног, он пискнул и привлек к себе всеобщее внимание. Только все успели ему посочувствовать, как град неумолимо и беспощадно убил его, нанеся несколько тяжелейших ударов, один из которых размозжил ему голову. Писк прекратился. Тут же подавился Тракторист. Все происходило с невероятной скоростью. Я не знал куда смотреть. Со всех сторон был оглушающий шум. Отвратительное зрелище поедающего сома Тракториста перемешалось с отвращением, исходившим от кровавого месива, которое буквально мгновение назад было живым и пищало. Это подобно войне! Лишь Хатлеттр испытывал наслаждение. Он был по обыкновению умиротворен и невозмутим. Тракторист разошелся в неуемном кашле, пытаясь сделать малейший вздох, вены вздулись на шее и лбу. Он определенно ждал помощи, но она ни от кого не поступала. У меня он вызывал исключительно отвращение и презрение, я и не помышлял о том, чтобы помочь этому звероподобному существу, давившемуся рыбой, забыв про все на свете. Он упал на колени. Он не мог произнести ни звука, ведь он не в силах был сделать даже вздох. Рыба вылетала из его рта, утки и куры немедленно подбежали и стали собирать выпавшее изо рта хозяина. Жена не слышала его, так как ливень и град оглушали всех и все, и, соответственно, от нее помощи ждать не следовало. Хатлеттр спокойно смотрел на мучавшегося Тракториста, выпучавшего на него покрасневшие глаза, умолявшими помочь ему, но Хатлеттр даже бровью не повел. Он смотрел на него холодными глазами, будто высасывал из него жизнь. Он повернулся и не отрывал глаз от убитого утенка, кровь которого растекалась вокруг, окрашивая упавшие куски льда в красный. Слезы лились из глаз Тракториста, он ничего не мог поделать, он был беспомощен. Хатлеттр посмотрел на него и сказал:
- Дети бы помогли, правда, я не знаю каким образом, но они, определенно, сделали бы все, что может быть в их силах. Но к Вашему несчастью, они сейчас в доме, они ждут, пока Вы позавтракаете, чтобы право иметь, тоже поесть. Может Вам не стоило бы заставлять их ждать? Подумайте над тем, что Ваша вера и принципы авторитарного хозяина остались под покровом страха перед жалкой смертью, случившейся от того, что Вы всего лишь подавились рыбой. Только чадо Ваше могло бы Вам помочь, но Вы сделали все, чтобы остаться в полном одиночестве. Зачастую, наша смерть приходит от наших страстей и желаний, господин Тракторист.
Тракторист стоял перед ним на коленях, с ужасом от слов и циничного равнодушия Хатлеттра, не желавшего ему помочь, и со страхом в глазах пред лицом действительно жалкой смерти. Его авторитарная натура не позволяла ему сдохнуть среди кур и уток, подавившись рыбой. Он был бесконечно жалок, низок и до тошноты отвратителен. Его глаза умоляли о пощаде, слезы вырывались из его маленьких, красных глаз и текли по толстым, жирным, блестящим щекам. Вот еще мгновение и он умрет.
- Приятного аппетита, господин Тракторист. Я очень рад, что мой сом пришелся Вам по вкусу. И не думайте лукавить, мы же видели, с каким аппетитом Вы его поглощали. Поистине, господин Тракторист, вкусную еду Вы любите больше жизни!
Трактористу удалось сделать глубокий вдох. Град прекратился. Разодранный сом лежал на столе. Красный град таял на мокрой земле. На разбитом стекле, раскрошенном по земле, отражались первые лучики вновь вышедшего солнца. С ужасом смотрел Тракторист на свое бесценное творение, вокруг которого валялось битое стекло, которое его дети столь усердно полировали утром.
- Господин Тракторист, так откуда взялся этот коршун? Люди взволнованы, не знают, что думать, чего ждать.
С безумными, испуганными глазами он рванул в дом. Мы вновь остались одни, молча сидя за столом. Я никак не мог пережить все произошедшее. Это было страшно, пугающее, устрашающе. Произошедшее не могло просто стать преданным забвению, как любой другой день. Шок, удивление, как же мне охарактеризовать это? В моей голове царил хаос. Иначе говоря, я не мог ни понять, ни осознать увиденное и услышанное. Я был напуган и ошарашен, оглушен и ослеплен. Трепет и тошнотворный страх испытывал перед этим стариком, поражавшим меня тем, что вытворял он с людьми. Кем или чем он был? Этот сом и град, разбитый утенок и здоровенный мужик, стоявший перед ним на коленях и ждавший от него помощи. Все это происходило одновременно. Причитания жены и кудахтанье кур, писк разбитого льдом и кашель задыхающегося. Все это закончилось в одно мгновение.  В одно мгновения я испытал глубочайшее отвращение и невиданный страх. Никогда не доводилось мне наблюдать за столь отвратительным поглощением еды, никогда не видел я человека столь беспомощным, столь зависимым от воли другого. Этот здоровяк был не маленькой хрупкой девочкой, не дряхлым стариком, не инвалидом, вопрошающим о милостыне. Он здоров и силен, он авторитарен и несгибаем, но перед этим стариком он стоял на коленях и ничем не мог себе помочь, ничто не мог исправить, он был полностью и всецело в воле Хатлеттра, которого я, между прочим, еще не видел в столь гневном состоянии. Спокойный и всегда чрезвычайно вежливый Хатлеттр, с миролюбием и безмятежностью во взоре, воспылал гневом и яростью к этому толстяку. Он хотел убить его, заставить его закрыть свои маленькие глазки навсегда, накормив его буквально до смерти этим сомом, непонятно откуда появившимся, но не сделал этого. Он унизил его, прежде всего, в своих глазах. Он показал ему презрение, которое он отныне будет испытывать к себе. Он заставил его плакать и просить о помощи, стоя на коленях и без сил сделать даже вдох. 
- Думаю, нам стоит удалиться, Альфред. Многое было сказано.
- Как же деньги за бандероль?
Тракторист выскочил из дома с деньгами в руках, запыхавшийся подошел к нам и положил деньги на стол.
- Здесь без сдачи. Берите и уходите.
Испуганные дети смотрели на нас через разбитые окна. Видимо, никогда им не доводилось видеть своего отца столь напуганным и взбешенным, с красными, полными слез глазами, с кусочками еды на животе, с размазанными по подбородку слюнями. Что я видел перед собой? Дом с разбитыми окнами, через которые грязные, испуганные, голодные дети смотрели на своего униженного, дрожащего отца в столь отвратительном, ничтожном виде. Сын увидел унижение отца. Отец увидел глаза сына с отразившимся в них ничтожным толстяком.
Хатлеттр взял деньги, и мы направились к воротам, перед которыми раскинулась огромная лужа. Нам ничего не оставалось, как пересечь ее.
- Так был ли коршун, Альфред?
- Мне много интереснее, откуда взялся сом.
- Сом? Это действительно так заинтересовало Вас?
- Разве в этом было хоть что-то обычное? У Вас не было сома, потом он вдруг появился, и Вы спрашиваете меня, действительно ЛИ меня это заинтересовало!
- Не дайте волнению взять верх, мой друг. Это всего лишь мгновение иллюзиона. Я иллюзионист, Альфред. Достать из колпака непонятно откуда появившегося там кролика есть мой хлеб. Уж в этом ничего интересного быть не могло, разве что … разве что Вы подумали о мистическом происхождении сома.
- Признаюсь, это было потрясающе.
- Не заметить Вашего потрясения было нельзя, как бы Вы его не утаивали, хотя по сравнению с господином Трактористом Вы очень неплохо держались. Он вообще рассудок потерял, но это вполне объяснимо.
- Ведь дело в соме. Что с ним не так?
- Дело, натурально, в Трактористе. Как любой поборник идеализма, он ищет веры, но и как любому поборнику, его вере свойственна неполноценность, незавершенность. Горю мы страстью обязаны. Человек останется человеком, как бы он от этого не спасался, инстинктивным существом. Инстинкт материален, вера идеальна. Существо, движимое и рожденное инстинктом, ищет тому оправданий, пытаясь найти путь к идеальной сущности. Вы слышали о габитусе?
- Зерно целого в частном?
- Свойство общего в индивидуальном. Что ни говори, но немец останется немцем, а французу не лишить себя французской натуры. Так не может же человек лишить себя человечности. Люди останутся людьми, как бы не стремились они к идеальному совершенству, живущему верой и любовью. Не был Вам смешон господин Тракторист?
- Смешон? Да, но скорее отвратителен.
- Одно без другого в этом случае невозможно. Только узрев его отвратительность, Вы увидите его ничтожность, а значит, надсмеетесь над ним. Кичащийся своим благородством, я бы сказал даже, христианским благородством, он предстает клоуном. В нем нет ничего от истинного христианства и благородства. Бог дал, бог взял. Дал бог солнце, даст и воды с градом! Вот, получите! От бога ли дети его? Может быть, они от алчности или от желания набивать свой гнилой рот всем, чем только возможно? Он пренебрегает трапезой с детьми, возвышая свой авторитет. Тщеславная свинья, набивающее свое бездонное брюхо деньгами. Но он не так смешон, как те, кто его праведным считает.
- Кто же?
- Община. Деревня. Семья.
- Это нормально. Прав не тот, на чьей стороне истина, а тот, кто правым пред глазами предстает. Это было, есть и будет. Люди просты и поверхности в большинстве своем, кроме того, отличить ложь от правды, не побоюсь сказать, невозможно, так как все слишком абстрактно и…
- Иллюзорно! Простите, закончу я эту фразу. Иллюзорен сом, возникший на столе, оказавшийся истинным и очень приятным на вкус, но он ли стал причиной того, что подавился Тракторист. Иллюзорен град, ведь, вероятно, и не было его, но это лишь необоснованное философствование. То, что действительно оказалось иллюзорным, так это его «христианская благородность». Теперь, подумайте, Альфред, а не оказался ли коршун лишь иллюзией? Может и не было его вовсе? Может и не коршун вовсе утащил утенка и зря виновной объявлена невинная птица?
Мне нечего было сказать. Не стоило вдаваться в философию и искать оправданий увиденного. Иллюзорным можно окрестить все, что можно объяснить субъективной трактовкой. Видим ли мы град, вижу ли я его, видели ли его дети, а был ли он вообще? Он мог быть лишь моей иллюзией, появившейся в моей голове. Философская концепция тотальной субъективности. Если человек скажет, что небо синее, а листья на деревьях зеленые, то это лишь его мнение, возможно, он заблуждается. Когда тысяча людей подтвердит его слова, то он был прав, а значит, ни капли заблуждения в его словах. Тогда спрошу я вас, разве не способны заблуждаться тысячи? Более того, величайшие ошибки допускали именно тысячи, в то время, как прав был лишь один человек, доселе считавшийся заблуждавшимся, утверждавший, что земля круглая, что мы крутимся вокруг солнца, а не наоборот, что ни в коем случае нельзя верить этому герою войны и неудавшемуся художнику с уникально развитым, творческим подходом к жизни и к культуре. Кто тогда ему поверил? Никто! Чем все закончилось - всем известно. Что можно сказать? Только то, что люди, как всегда, ничему не научились, воспринимая лишь громкие слова, яркие цвета, принимая все за чистую монету. Недаром, за пример я взял листья деревьев и небо. Они столь изменчивы, так часто меняют они окрас, но, вместе с этим, человек остается постоянным и категоричным. Пусть ошибочна категоричность, пусть несовершенно постоянство. А был ли сом? А был ли град? И, конечно, был ли коршун?



КАЛЕБ

Где добро, где зло - не видно,
на холсте, что домом новой мысли стал,
ни правды, ни лжи, там все размыто,
забытой кистью, кой гений ту картину написал

Вера с кажущейся небрежностью накладывала на холст мазки разных цветов, оттенков и размеров. В глазах маленького Калеба процесс создания картины представлялся необыкновенным хаосом. Он мог часами безотрывно наблюдать за тем, как Вера писала на холсте. Игрушки оставались на заднем плане, укрытые тенью всеобъемлющего интереса к игре цветов и красок. Ее движения кистью казались ему единственно правильным предназначением человеческой руки. С первых дней жизни он стал невольным свидетелем того, как его мама писала картины и учила писать других. Неосознанно он впитывал базовые художественные премудрости, которым его мама обучала приходящих к ней учеников. Он воспринимал их как сами собой разумеющиеся вещи. Он познавал рисование в той же степени, как иной ребенок познает речь: постепенно и неосознанно. Словно учится ходить. Он не замечает , как шаги становятся увереннее. Затем он побежит и, скорее всего, также не заметит этого, не говоря о том, чтобы проследить всю механику движений при быстром шаге. Он уже не задумывается над тем, какой элемент движения он делает первым, какой элем следует затем, затем и затем. Левой. Правой. Это называется ходить. Он просто ходит, так ничего не поняв. Спустя некоторое время он не понимал, зачем его мама объясняет другим взрослым людям эти очевидные вещи, ведь иначе быть не может. Переходы от одной цветовой гаммы в другую. В его мире столь сложный и глубокий элемент художественного искусства был единственно допустимой гармонией жизни. Смысл в долгом выборе между вилкой и ложкой, когда нужно есть бульон. Очевидно. В отличие от других детей и даже взрослых он удивительно тонко ощущал свет. Однажды, он намеренно подвинул штору, чтобы свет упал иначе. Судьба или нет, но Вера, лишь подумав над тем, чтобы сделать замечание, тут же отказалась от сего намерения. Она улыбнулась и многое поняла. Стоило бы ей прикрикнуть на него, он никогда больше не сделал бы так, он бы просто убежал и взялся бы за игрушки. Одно лишь мгновение способно погубить жизнь. Чувство света было развито в нем в той же мере, что и зрение, осязание и т.д. Он не представлял себе жизни отличной от этой: запах красок, холсты, творческий хаос вокруг, гармоничные движения кистью его мамы, создание картины. Жизнь за окном не имела ничего общего с происходящим внутри. Жизнь за окном была чужой и до боли скучной.
Его отец. В глазах Калеба отец был полной противоположностью мамы. Лукас занимался коммерцией. Если быть точнее, он держал мясной магазин, который в самом начале был лишь неприметной лавкой. Лукас работал день и ночь, чтобы лавка стала магазином, а магазин вырос до небольшой сети магазинов. Лукас не жалел себя и никогда не помышлял об этом. Он действительно был противоположностью своей жены, искренне рассматривая ее художественную мазню, как детскую забаву. Кроме того, он полагал, что это может нанести непоправимый вред его сыну, которого он, разумеется, рассматривал как будущего наследника своей небольшой мясной империи, но к его величайшему разочарованию сын не проявлял ни малейшего интереса к коммерческому ремеслу. Более того, он не мог не замечать, что сына привлекает именно художественная деятельность его жены. Утешал себя он лишь тем, что сын его пока еще ребенок и со временем он обязательно поймет, что это не более, чем детские забавы.
Время шло. Калеб отправился в школу, где он открыл для себя новую страсть. Иностранный язык. Регулярно замечая Калеба за учебниками, Лукас убеждался, что сын таки взялся за голову и оставил все те детские замашки, связанные с размазыванием краски по бумаге. В силу своих коммерческих наклонностей, Лукас не мог не понимать важности знания иностранных языков, но вместе с этим он даже не подозревал, что в действительности пропасть лишь росла. Калеб любил читать книги, а мысль о возможности трансформировать текст в иную языковую систему просто поразила его существо. Он не забывал и про художественную студию, но она лишь становилась для него цитаделью разочарований. Как он ни старался, он не мог нарисовать картину сам, несмотря на то, что  уже в столь юном возрасте мог оценить хорошую работу. Все казалось ему очевидным и логичным, но по неизвестным для него причинам он не мог воспроизвести то, что без труда могла сделать его мама. То, что он прекрасно видел издалека, он не мог разглядеть вблизи. Знакомство с жизнью. Ее легкость улетучилась с рождением первых амбиций. Стремление впервые стало тяготить его. Оно тянуло его в мир красок, не позволяя ему отвернуться от него. Словно босиком по колючей хвое. Больно, но ведь там, за тем деревом, что-то есть, волшебное, что превознесет. В студии он проводил десятки часов в неделю, но все больше разочаровывался. Он не мог не вернуться на следующий день, и возвращался вновь и вновь. Он вновь берет кисть, он вновь наносит слой за слоем, штрих за штрихом, но нарисованное руками расходится с увиденным в голове. Ко всем его переживаниям добавились ухудшающиеся отношения с отцом, не готовым принимать сына таким, каким тот хотел себя видеть. Неоднократно Калеб становился невольным слушателем разговоров между отцом и мамой, касавшихся исключительно его. Отец видел в нем наследника, мама отстаивала его художественные наклонности. Калеб не мог понять, почему его отцу не нравится его любовь к рисованию, ведь в том не может быть ничего негативного. Калеб был слишком мал, чтобы понимать это. Собственно говоря, больше всего остального его волновало отсутствие таланта к рисованию. В девять лет он был способен понимать иностранный текст, он мог читать газеты, мог говорить, хоть и немного, но успех был на лицо, в то время, как рисование приносило ему все больше разочарования, ведь именно рисование было его приоритетной стезей.  Страдание уготовано лучшим из нас.  Любовь лишь обман, если чиста от страданий. Мы любим то, что доставляет нам больше боли. То, что вызовет болевой шок, непременно останется ярким моментом в памяти. Словно несостоявшаяся любовь. Смерть цыпленка в яйце. Все чаще его стали посещать воспоминания о работе его мамы, которой так легко давались картины. Вновь и вновь он подходил к холсту, но ничего, абсолютно ничего не получалось. Вера поддерживала его, искренне надеясь на то, что трудолюбие обязательно принесет свои плоды, но его, становящаяся постоянной, подавленность угнетала ее не меньше, чем его самого. Она обвиняла себя в том, что маленький Калеб не может просто бегать по улицам с друзьями, воруя яблоки в соседском саду, а вынужден сидеть в студии и безуспешно пытаться достичь того, во что так свято верит. Именно она привила ему любовь к рисованию. Его боль она преумножала в себе. Рождение вины. Откуда берется сие зерно? Именно рисование есть корень его нескончаемого разочарования в себе самом. Все чаще она стала обращаться к книгам по психологии, пытаясь убедить себя в том, что Калеб не станет заложником депрессии, которая сожрет его еще в детстве, разрушив всю его последующую жизнь. За окном раздается звонкий детский смех. Они играют, кричат, бесятся, буквально сходят с ума от наполняющего их веселья. Калеб сидит молча с книгой или в очередной раз пускает слезу от негодования, швыряя кисть на пол. Он смеется все меньше, он разговаривает все меньше. Вера видит, как ее некогда жизнерадостный ребенок буквально высыхает на ее глазах.
В попытке отвлечь сына от постоянных неудач, Лукас взял его несколько раз с собой на работу, разрешив ему не идти в школу. Он возил его с собой за мясом, он показывал ему холодные цеха, где висели туши, но все безуспешно. Калеб молчит, Калеб не смеется. Вера не уставала поддерживать его, приободряя тем, что все непременно придет. Ему не стоило бы унывать, а продолжать работу. Она убеждала его в том, что он стал рисовать лучше, пусть это и не было правдой. Самое страшное, что Калеб был достаточно смышлен, чтобы понимать это. Он видел и чувствовал сам, что лучше ничего не становится.
Это было вечером, после семи. Десятилетний Калеб с кистью в руке стоит перед мольбертом. Он смотрит на картину, над которой он работал вот уже полтора часа. Справа от него столик, на котором стояли краски и где они все смешивались. Он подошел к нему, взял баночку с красной краской, обмакнул в нее кисть и сделал мазок на бумаге. Вера стояла позади него в проеме двери и видела, что этот мазок был лишним. Калеб отступил на шаг назад и замер перед картиной. С улицы раздался веселый смех на фоне неумолкаемого щебетания птиц. Калеб еще отступил от картины, не отводя от нее глаз. Вера знала его повадки и поняла, что сейчас она вновь будет утешать его. Щебетание птиц и детский смех словно подливали масла в огонь. Она подумала о том, что за последнее время Калеб совершенно потерял какой-либо внутренний баланс и терял контроль над собой буквально за считанные минуты. Она стояла в ожидании его слез и сокрушалась, что не сможет предотвратить их. Собственно, даже она потеряла над ним контроль. Это мучило ее не меньше, чем чувство вины за потерянное детство Калеба.
Тем временем, осознание ошибочности решения добавить красный мазок запустило в его голове механизм, который выведет его из-под контроля. Внезапная волна отчаяния накрыла беззащитного перед ней Калеба. Все внутри него потеряло баланс и какую-либо гармонию. В этом красном мазке он, десятилетний мальчик, увидел трагедию, масштаба его жизни. Он кричал внутри себя: «Почему!». Все его существо было сконцентрировано на этом мазке. Красный цвет. Красный штрих. Словно бык, увидевший красную тряпку в руках матадора. Детские крики словно подстегивали его, птицы словно смеялись над его неудачей, над его бесталанностью и неспособностью нарисовать хоть что-нибудь стоящее.  Больной перфекционизм десятилетнего ребенка. Он истязает его. Амбиции подобно бычьему цепню вгрызаются в стенки его хрупкого существа. Его страдания угнетают маму, но он это не понимает и не хочет понимать. Это трагедия в масштабах именно его жизни. Отчаяние. Удар отчаяния прямо в сердце.
Изо всех сил он сжал баночку с краской и с диким криком запустил ее прямо в собственную работу.
- АААААААААА!!!
Всплеск. Взрыв. Краска вырвалась из сковывавших ее пластмассовых стенок баночки и разлетелась по бумаге, часть ее обрушилась на пол, часть окропила раскаленное от гнева лицо мальчика. Красные капли, словно кровь, усеяли красное, проникнутое яростью, лицо. Руки, футболка, все окропилось внутренней болью Калеба. От внезапного крика и неадекватной реакции сына Вера в испуге закрыла руками лицо. Открыв лицо, она увидела скованного в диком напряжении сына и залитую красным картину. Красный мазок в верхнем углу виднелся, как и прежде. Гнев в красных тонах. Слеза на щеке матери. Коллапс. Депрессия. Фиаско.
Он подскочил к картине и ладонью размазал красную краску по бумаге, уничтожив нарисованное…кроме того красного мазка. Вера никогда не видела его столь злым и полным ненависти. Она испугалась. Она смотрела, как ее сын разрушался буквально на глазах. Это была ее вина. Изо всех сил, что были, Калеб втирал рукой краску в бумагу, пока не порвал ее. Он интенсивно дышал. Слезы застряли в красных каплях на его лице. Он словно оглох. Он ничего не воспринимал вокруг себя. Он не слышал себя от ярости. Вера подбежала к нему, схватив его и сильно прижав к себе. Он не видел ее слез, он видел лишь залитые красным руки. Он не мог видеть масштабов произошедшего. Он видел лишь собственное крушение, но не то, что затянул за собой и маму. Пытаясь не разреветься окончательно, она поспешила утешить его:
- Тише, тише, мой дорогой. Ты стал рисовать намного лучше, просто этот мазок, - она запнулась, сглотнула слюну, - его не надо было делать.
- Я не буду, - промолвил Калеб, он не мог говорить, захлебываясь в собственных слезах, - я не буду.
- Что не будешь? – Вера держала его крепко в руках и взволновано смотрела в его красные от слез глаза, - Чего не будешь?
Калеб рыдал и ничего не мог сказать. Он пытался успокоиться, но не получалось.
- Я больше не буду, - он всхлипывал, с трудом выжимая из себя слова, - никогда…никогда не буду больше рисовать.
Вера вновь обняла его.
- Ну перестань, малыш, перестань. Все будет хорошо, ты обязательно будешь хорошо рисовать.
Она гладила его по головке, чувствуя, как спадает напряжение в его теле. Несмотря на ее утешения, Калеб совершенно точно знал, что лучше не будет, что он больше не будет рисовать, потому что не умеет, потому что у него нет таланта, потому что он не одарен. Спустя несколько дней, когда отец вновь повезет его на работу, он скажет сыну очень важные слова, не слова утешения, а слова, которые должны внести некую  определенность во внутренний хаос сына. Лукас то и дело поглядывал на сына, молча уставившегося в окно машины и смотря на мимо пробегающие дома. Он не был в состоянии понять, что в данный момент переживал его сын, но он точно знал, что ему нужна скорее помощь, чем нотации о выборе между искусством и мясным магазином.
- Всем нам, Калеб, - начал он, - рано или поздно суждено узнать правду.
Калеб оторвался от окна и посмотрел на отца. Лукас взглянул ему в глаза и продолжил:
- Рано или поздно, Калеб. Это очень важно понимать независимо от того, чем ты занимаешься, хочешь заниматься или должен. Суть везде и для всего одна. Эту правду ты узнаешь в десять, в двадцать или в сорок лет, но тебе все равно суждено ее узнать. 
Калеб слушал его пристально, чего уже давно не происходило, что, собственно, приятно удивило и самого Лукаса.
- Я не знаю, - не останавливался Лукас, - что правильно, а что нет, но одно я знаю совершенно наверняка, - он посмотрел в глаза сыну настолько серьезно, насколько это было возможно, - много лучше узнать эту, мать ее, горькую правду в десять, а не в сорок, когда уже не останется времени все изменить.
Калеб ничего не ответил, но эти слова отца он навсегда запечатлел в голове.
«Лучше в десять, чем в сорок». Это точно.
Удивительно, несмотря на то, что отец с сыном немного разговаривали друг с другом, особенно по душам, именно слова Лукаса, а не Веры, ставшей для Калеба, неотъемлемой опорой в жизни, действительно послужили ему жизненно необходимой опорой. Со временем он успокоился и пришел в себя. Он так и остался молчаливым, но они окончательно оставили внутренние колебания настроения. Он стал спокойным, уравновешенным, перестал плакать, но, вместе со всеми видимыми и невидимыми улучшениями, он перестал рисовать, как он однажды пообещал маме. Он стал больше времени проводить с учебниками, все больше внимания уделяя именно иностранным языкам, которые, словно воспользовавшись этим внутренним кризисом, завладели его сознанием. Лукас торжествовал внутри себя. Теперь-то он точно сделает из сына качественного бизнесмена. Он гордился тем, что нашел столь нужные слова, и тем, как сын отреагировал на них. Исключительно правильно. В глазах Лукаса его сын обладал нужными качествами для того, чтобы стать успешным в коммерческом ремесле, а именно, способностью реально и объективно оценивать ситуацию. Так бы оно и было, учитывая тот факт, что в какой-то момент сам Калеб осознал важность финансовой стабильности, и решил для себя, что рано или поздно наступит тот день, когда он должен будет перенять дело отца. Но нечто, увиденное им в студии его матери, изменит его только зародившиеся планы и ожидания.
Вера проводила в студии часы, давая уроки изобразительно искусства, но иногда ей удавалось заполучить заказ на написание картины какого-либо сюжета. Более того, она никогда не оставляла мечты организовать выставку собственных работ. Что ни говори, но нет художника, не жаждущего признания. Она всегда предупреждала Калеба, что будет работать над заказом, и это значило, что он не должен заходить в студию, чтобы не помешать рабочему процессу. Но в тот раз, она не предупредила его. Она забыла. По разным причинам. Главным образом потому, что Калеб уже два месяца не появлялся в студии, проводя время за книгами. Калеб испытывал тяжелый внутренний кризис, и она это прекрасно понимала, хотя бы потому, что переживала не меньше его. Она сама испытывала исключительную подавленность, вызванную чувство вины перед сыном. Она была рада заказу больше, чем когда-либо, ведь она нуждалась в ом, чтобы отвлечься от всех этих переживаний. Этот заказ был тем самым случаем.
Мы все пленники судьбы. Никогда не знаешь, что она подготовила для нас, хотя мы уверены в том, что каждый из нас сам определяет свою судьбу, особенно если нам посчастливилось быть успешным в своем деле. Субъективно, но таков человек. Именно в тот день, Калеб понял, что пусть ему и не стать художником, но все же он любит живопись и особенно то, как работает его мама. Он решил для себя, что обязательно поднимется в студию после того, как выполнит уроки. 
Вера, в свою очередь, забудет закрыть дверь.
Вера вдохновленно работала карандашом по бумаге, изображая на ней молодую девушку лет девятнадцати, одну из ее учениц, временами подрабатывающей натурщицей, чтобы оплачивать обучение в школе искусств. Она сидела на кровати в одной лишь расстёгнутой рубашке. Вера неоднократно получала заказы эротического содержания, не потому что была женщиной и, якобы, могла оказаться более профессиональной в подобной ситуации, дело заключалось в том, что она великолепно справлялась именно с человеческим телом. Она признавалась себе, что моментами испытывала отдаленное желание по отношению к натурщице, но незамедлительно гасила в себе это чувство в силу того, что боялась показаться непрофессиональной, прежде всего, себе самой. К заказам она всегда относилась крайне серьезно. Недаром она даже Калебу запрещала заходить в студию, когда работала над заказом.
Чем больше мы боимся чего-либо, тем больше мы думаем над этим. Бог рождается в голове того, кто задумывается о нем. Отрицает ли, ищет ли. Не столь важно. Одна лишь мысль. Предположение о существовании. Даже обратное. Смерть предполагает жизнь. Бог мертв. Лучшее признание его существования. Разве способен любить тот, кто не знает ненависти. В равнодушии слишком мало жизни. Она всеми мыслями отвергала свое нутро, лишь убеждаясь в том, что просит оно. Бег от себя приведет в себя. Отрицание лишь начало болезни.
Она гордилась своим профессионализмом. Проявление обратного стало бы ее пожизненным кошмаром. Перед подобными работами, она непременно задумывалась о своей склонности к лесбийской любви, но ей всегда удавалось контролировать процесс. Калеб не выходил из ее головы. Чувство вины ослабило ее. Иной раз она замечала, как у нее дрожали пальцы, что заставляло ее все больше сосредотачиваться над проблемами Калеба и над тем, что депрессия затягивает ее в свои объятия с каждым днем все больше и больше. Мысли становились все навязчивее. Она могла контролировать себя все меньше. Приоткрытая грудь девятнадцатилетней натурщицы напоминала ей о страхах, об опасениях. Дрожь в пальцах. Детские переживания. Дыхание натурщицы. Организм, утопший в депрессивном катарсисе, ищущий спасительного выхода накопившейся угнетенности, разыгрался в буйстве рецепторов. Вера посмотрела на губы своей ученицы, читая на них согласие. Подавленность, словно болезнь, стресс, словно вирус, ослабляют иммунитет. Дрожь в пальцах. Расплывающееся смятение в глазах. Ее упругие, молодые бедра. Она будто свет, ниспадающий с небес. Мы есть две стороны себя. Где-то между страхом, запретом и безумством приобретенным. Вера не принадлежит себе в этот момент, потерявшись где-то между реальностью и композицией, рождаемой ее сознанием. Состояние полусна. Она плохо спит последнее время. Сонное состояние сопровождает ее в течении дня, отчего она чувствует себя уставшей. Проблемы в постели. Дезориентированность.
Калеб отложил книгу в сторону. Он подумал об утраченных надеждах раскрыть свой художественный талант, но вновь напомнил себе слова отца. Он поднялся и отправился наверх, в студию, где его мама, должно быть, работала с учениками. Он думал над тем, что нельзя просто так оставить свою страсть к изобразительному искусству. Возможно, он мог бы стать неплохим критиком, ведь недаром говорят, что неудавшиеся творцы становятся критиками. Ступень за ступенью навстречу судьбе. Погруженный в мысли. Только переживший тяжелый депрессивный удар, отголоски которого все еще слышны в глубине души, хоть ему, в общем и целом, удалось- таки собраться с мыслями и проявить объективность. Ступень за ступенью. Назад к основам.
Вера нежно целовала губы своей подопечной, которая была далеко не прочь пережить нечто новое. Люди искусства. Эмоции. Краски. Впечатления. Она наслаждалась от того, что доставляла удовольствие женщине старше нее, своей учительнице. Сама мысль подстегивала ее все больше к более активным действиям. Она могла бы быть ее матерью, чем, собственно, характеризовались отношения наставника и подопечного. В ее глазах опасный огонь, развевающих запах ее крови, растворяющийся в воздухе с ее дыханием и кожными выделениями. Ее тело достаточно мягкое, чтобы чувствовать ее податливость и достаточно твердое, чтобы причинить ей ощутимую боль. Она всегда любила платья, что Вера одевала. Чего бы она не хотела? Нижнего белья на ней. Она осторожно пропустила пальчики в трусики своей учительницы и ощутила напряжение в ее дыхании. Вера никогда не испытывала такого удовольствия. Ей недоставало этой нежности. Секс с мужем был давней историей и сводился лишь к удовлетворению его потребностей. Этот опыт был особенным, и она не хотела останавливаться.  Ее тело содрогалось. Ее рука, сведенные судорогой, сильно сжимала юную ручку юной натурщицы.
Калеб подошел к двери студии, открыл ее и увидел происходящее на постели. Он не мог себе этого никак объяснить, ибо не имел понятия об этом.
Вера ощущала, как депрессия и накопившаяся моральная усталость буквально покидают ее тело. Она умоляла свою ученицу не прекращать. Ее язычок резво бегал по клитору учительницы рисования. Вера дышала так сильно, так интенсивно, что не замечала стоящего Калеба, буквально окаменевшего. Она пленит ее. Во рту пересыхает. Она сглатывает слюну и делает глубокий вдох. Осторожный выдох и наполненный волнением вдох. Ремешок туфлей обхватывает щиколотку. Словно сдавливает ей шею. Давление бьется о стенки висков и в артериях. Легкое головокружение предшествует этому. Ее большая грудь влекла ученицу, выделяя феромоны, вторгающиеся бескомпромиссно в ее дыхательные пути, затуманивая его глаза. Центр удовольствия взял верх над разумом. Феромоны всасываются в кровь, через легкие. Давление растет, сердце сокращается быстрее и с большей силой толкает кровь. По вздувшимся венам кровь доставляет феромоны к мышцам и органам, находящимся уже во власти центра удовольствий. Красные ногти. До онемения в руках она сжимает руки натурщицы. Момент максимального напряжения. Рецепторы словно загнанные дикие звери мечутся по телу. Кровь бурлит, кипит. Грудь сотрясается под ударами сердца. Интенсивное дыхание сбивается на неконтролируемые стоны. С криком рвется наружу заплесневелый воздух. Ренессанс.
Наступит момент, когда вы исчерпаете возможности вашей фантазии.
Она немедленно накинет рубашку натурщицы и подскочит к Калебу, чтобы успокоить его и объяснить, что подобное иногда может происходить со взрослыми.  Конечно, ее пугало то, что Калеб не сможет это скрыть, и Лукас узнает обо всем, но в то же время, она переживала и за самого Калеба, который и так лишь недавно начал улыбаться. Она говорила ему много и торопливо, но он ничего не понимал, он не мог сосредоточиться, он все еще видел происходящее мгновения назад. Он словно застрял в недалеком прошлом. Вера видела его затуманенные глаза. Она вдруг подумала, что Калеб окончательно сошел с ума. Уж этого она бы себе не простила. Он только помнил, что она повела его вниз, но то, что она при этом говорила, прошло мимо него. Все еще перед его глазами, молодая натурщица целовала его маму между ног, а его мама при этом сильно дышала и просила ее не останавливаться. Они обе были полностью голыми. Он никогда не видел голую женщину. Вдруг он увидел двух сразу, занимающихся лесбийским и сексом, а одна из них его мама. Все размыто в голове Калеба. Он словно не видит лица мамы, он словно не слышит его. Сбивчивый поток информации. Буквально лавина обрушилась где-то в глубине него, и он никак не может осознать произошедшее.
Вера смотрела в его туманные глаза и читала все это. Ей было абсолютно ясно, что бесследно это не пройдет. Крах семьи был бы еще одним, последним, ударом, которого она не пережила бы.
- Что это было? – его голос был ниспосланным спасением для Веры. По крайней мере, он говорил.
- Такое происходит иногда между взрослыми, дорогой.
Она не знала, что сказать. Она не находила подходящих слов, так как сама была растеряна не меньше его. Она проговорила это неуверенно, с едва уловимой дрожью. Дрожь в пальцах. Чтобы унять ее, она сильно сжимала руки мальчика. Он не чувствовал этого. Фрустрация. Нечто происходило в ноем. Стихийно. Неконтролируемо, словно буря. Это нельзя было назвать каким-то крахом или кризисом, скорее это было рождение чего-то нового, чего он еще не мог понять, но его это удивляло и пугало в одинаковой мере. Он замкнулся в себе. Ему это нравилось. Вера была растеряна. Блеск глаз. Солнечный свет переливался множеством цветов на наливающихся слезах. Она искала надежду в его глазах, в его реакции. Она искала слова, но они были сметены стихией, овладевшей ею. Слова. Слова. Она не знает, что нужно говорить. Тогда сказал он.
- Я пойду, мама, позанимаюсь еще.
Он сидел с раскрытой книгой, информация из которой не хотела поступать в его голову. Он смотрел в окно и видел двух обнаженных женщин. Слишком много случилось с ним за последнее время. Он не знал, что делать, но внезапно ему пришла в голову мысль – описать все это. Он не мог ни объяснить, ни осознать произошедшее, он не знал, что это и для чего. Он просто описывал на листке то, что увидел. Лишь одно он понимал точно – он хочет еще раз увидеть это.
В течение немалого времени он ежедневно думал над произошедшим. К великой радости Веры он ничего не рассказал отцу. Он точно знал, что мама не хочет, чтобы отец знал об этом. Собственно, причин рассказывать нет. Ему удалось прийти к некоему определению того, что происходило в нем. Все это время он оставался под большим впечатлением от произошедшего. Внезапно он обнаружил себя посреди морального разлома. Раскол между требуемым и желаемым. Родители его родителей всегда были людьми, дорожащими церковью. Оплот бытия. Путь во спасение. Семья почитала бога, но и фанатиками они не являлись. В то же время серьезные моральные вопросы трактовались исключительно сквозь призму религиозных постулатов. Он осознавал, что увиденное никак не встраивалось в общую картину. Его мама, его основной и непреложный ориентир в жизни, оказалась слаба перед искушением. Свершенное ею явно противоречило тому, что деды прививали ему. Тут раздался треск. Раскол. Разлом. Его мама прекрасна. Он никогда не забудет, как тяжелые удары сердца отдавались на ее божественной груди, какой прекрасной была она в объятиях натурщицы. Он знал, что блаженство тогда испытала его мама. Разве могло это быть негативным хоть в самом малейшем проявлении? Для него ответ очевиден – нет! Сцена в мастерской была его сценой в саду. Картина, воссозданная рукой мастера. Столь волнительное содрогание бедренных мышц. Многое он не мог себе объяснить, так как элементарно много не мог знать. Он руководствовался лишь тем, что имел. Все еще незамутненный взгляд, вероятно, оставался все еще относительно объективным. Он почитал своих дедушек и бабушек, они были авторитетами для него, но в то же время он боготворил маму, и не мог даже помыслить о том, чтобы осуждать ее. Она столь прекрасна. В его отношении к ней появились некая забота и нежность, которых не было раньше. Он смотрел на нее другими глазами.
Его отношение к ней в эти дни наложило решающий отпечаток на его отношение к нравственности и толкованию церковных догматов в целом. Если бог осуждает его маму за свершенное, то он, Калеб, в свою очередь осудит бога. У него пересыхало во рту от воспоминаний происходившего на постели. Инстинкты. Естество в том виде, в котором оно, в сущности, есть. То, что не может быть отвергаемым, ибо нельзя отвергать самого себя. Это против природы. Вопреки собственному существу. В его глазах то лесбийское действо было воплощением нежности, заботы и любви. Он видел это как исключительное их проявление. Резко и категорично отрицал он возможное осуждение, как мамы, так и произошедшего. Кроме того, он видел, как мама переживала это. Он не мог тогда понять, как сильно она осуждала себя за то. Он поймет уже потом, но не сможет убедить ее в том, что ей не надо винить себя, ведь он полюбил ее еще больше. Для него она не могла быть грешницей. В таком случае, греховна вся система, но только не его мама. Она была его божеством. Он готов был отвернуться от всего. По крайней мере, он был в этом уверен. Он начал искать в себе отрицания бога и христианства в целом. Он стал задавать вопросы, наталкиваясь на непонимание семьи. Вера тихо его понимала. Самобичевание. Ранние морщины. Раннее сидение. Заложник комплекса вины. Так она и умрет, в свинцовом чувстве вины, так и не узнав, что Калеб никогда бы ее ни в чем не обвинил.
На вопросы он получал одни и те же ответы о слепой вере, лишь разжигавшие в нем отречение. В его библиотеке стали появляться книги атеистического содержания. Книги отрицания и неверия. Страшный сон его родителей. Это Вера взяла на свой счет, вменив себе в вину то, что сын ее отвернулся от господа. Она хотя бы понимала причину, она знала, где и когда случился перелом, но молчала, пока Лукас и их родители задавались вопросами, отчего и почему.
Калеб боготворил маму до ее последнего дня. Рак - воплощение слепой судьбы. Потом он поймет, откуда началось угасание мамы. Он многое поймет, во многом разберется и на многое найдет ответы. Он будет провожать его глазами, в которых солнечный свет будет переливаться теми же цветами, что и в глазах его прекрасной мамы, смотревшими на него в тот день. С некой злостью и презрением он прослушает речь церковного служителя. Он будет смотреть на ее умиротворенное лицо и рвать себя изнутри за то, что не сказал тогда ей, что она ни в чем не должна себя винить. Он не предотвратил того, что мог предотвратить. Он мог изменить ее судьбу. Он не сделал этого, потому что боялся заговорить с ней на эту тему. Он боялся. Он всю жизнь боялся. За его моральную трусость заплатил именно тот человек, которого он боготворил, ради которого он осудил бы бога. Это станет его наказанием. Это станет его бичом, которым он будет хлыстать себя по спине. Боль. Это его боль. Он выступит собственным палачом. Чувство вины и бесконечного раскаяния на коленях перед могилой, когда дождь обрушится на него всей своей яростью и гневом, которые он испытывал к самому себе.  Катарсис не наступит никогда. Каждое утро тяжелый кнут тяжело падает на уставшую спину.















НОВАК
САМАРРА

День за днем, из дома в дом,
он ходил с поводырем,
он лишь слезы слышал, страх и боль, 
когда поводыря рождался вой

Прохладное утро. Сухая трава. В воздухе ощущается влага. Позавтракав, я отправился к одной из бабушек, которой обещал покосить сад, возвращаясь домой после продолжительного обхода с Хатлеттром. После нашего посещения Тракториста прошло два дня. Мы обошли практически всю деревню вдоль и поперек. Валявшийся на земле Тракторист с куском рыбы, застрявшим в горле, никак не хотел покидать моих мыслей. Сом. Коршун. Все кружилось в голове одним непрекращающимся вихрем, в центре которого невозмутимо восседал Хатлеттр. Растущая апатия растягивающимися сетями обволакивала мышцы. Мне следовало закончить с травой как можно скорее. Мне нужна была еда, а в любую минуту мог начаться дождь. Становилось душно. Воздух тяжелел. Силы иссекались. Меня пугает отсутствие видимых на то причин. Хатлеттр. До встречи с ним я не испытывал подобное. Люди во всей деревне относятся к нему с крайней настороженностью. Они даже не пытаются скрыть страх перед ним. Пару фраз из вежливости. Затем доброжелательное «Хорошего дня». Поспешно исчезают в стенах своих домов.
Он рассказывал мне о людях здесь. О протестантизме. О штундизме. Люди в этой деревне строго следуют наставлениям предков. Уже более ста лет. Их жизнь известна им наперед. В этом их добродетель. Наши страхи им непонятны. Их страхи нам неведомы. Их жизнь стала бы непроглядным туманом для нас. Наша же жизнь для них…ее просто не объяснить. Они ни за что не поняли бы ее. Они словно застряли в прошлом. Утраченные нами добродетели все еще живы здесь. Утраченная нами мораль все еще неприступной стеной окружает эту деревню.
- Здравствуйте, - я поприветствовал ее.
- Доброго дня! Вы уже слышали?
- Видимо нет.
- Этот изверг с волком убил мужчину, который жил недалеко от старого пруда. Это ужасно, что он делает с людьми! Это зверь! Мы немедленно отправляемся в церковь, лишь там спасение найти можно. Вы разве не идете?
- Нет, я должен выполнить свою работу, иначе мне нечего будет есть, а церковь меня не накормит.
- Уже не в первый раз. Когда же этот ужас закончится, когда же этот зверь будет пойман! Его надо непременно убить, иначе он не остановится.
Я был отчасти поражен произошедшим, но ситуация складывалась таким образом, что я был вынужден заботится о еде. Я, опять же, должен был найти момент, чтобы затронуть вопрос об оплате.
- Прошу прощения, господин Новак, но сейчас я буду вынуждена оставить Вас.
- Я понимаю, церковь.
- О, да. Через некоторое время я вернусь, вы еще, должно быть, будете работать, и тогда я соберу для Вас узел.
Прекрасно. Мне не пришлось затрагивать этот вопрос в столь щекотливый момент.
- Хорошо, как Вам будет угодно.
Она отправилась в церковь, а я в сад, всецело погруженный в мысли о произошедшем. Теперь у меня было предостаточно времени, чтобы все как следует обдумать. Я был счастлив этому новому страху. Но для меня было крайне важно, как можно скорее увидеть все собственными глазами, узнать о произошедшем от первоисточника. Я хотел познать всю глубину события. Мне не терпелось. Хатлеттр. Конечно он. Кто, как не он, должен обладать наиболее подробной информацией. Должен был пойти дождь. Трава сухая. Коса быстро тупится. Мне приходится все чаще затачивать ее. Новый страх. Новая сущность. Это не нечто скрытое в шкафу каждой семьи, это особенное явление. Дикость. Кровожадность. Болезненная жажда убийства. Некто, движимый больным сознанием. Может это вожделение? Возмездие? Чувство справедливости, пораженное болезненным ударом отверженности? Он не был принят, он был изгнан. Сухость в траве. Земля высохла от постоянно палящего солнца. Трава желтеет. Идет осень, приходит упадок и смерть. Время собирать плоды. Но ведь это мужчина. Не женщина, не ребенок. Мужчины здесь занимаются тяжелым физическим трудом. Они крайне сильны. Кто же? Это не просто больной, который мстит женщинам с голубыми глазами и белыми волосами, напоминающими ему его мать, унижавшую его в детстве. Нет, это не он.
Сад пронизан деревьями, маленькими, с тонкими стволами, кустарники, разнесли свои отростки по всему саду. Коса периодически находит их в высокой траве. Она быстро тупится, я вынужден вновь и вновь затачивать ее. Прохлада становится ощутимо влажной. Близится дождь. Мне следует поторопиться, иначе я останусь без пропитания. Церковь мне никак не поможет. Спасение утопающего дело его собственных рук, ведь именно он заплыл так далеко. Это он сделал собственными руками. Чем он только руководствовался? Это не маньяк, получающий удовлетворение от пыток. Говорят, смерть была жестокой. Прямо у двери дома. Разве это место для пыток? Вряд ли это он. Если бы он хотел пытать, то делал бы это в укромном месте. Предварительно надо заткнуть рот. Лучше вырезать связки, но тогда жертва умрет быстро и ничего не получится. Утро изначально было слишком спокойным. Море успокаивает свои волны после бури. Оно устало. Ему нужен эмоциональный отдых. Эмоции отнимают много сил. Оно скапливает эмоции и выпускает их за один раз, уничтожая все вокруг, забирая корабли, моряков, жизни. Зачем? Глупый вопрос. Это человеческая психология. Психология убийцы. Его называют серийным и ищут мотивы из детства. Фрейд, Юнг, Фромм. Следы в детских травмах и переживаниях. Домашнее насилие, унижение. Мать была алкоголичкой и мучила ребенка. Он мстит всем, кто похож на мать. Она заставляла смотреть его, как ее насилуют. Он станет садистом, испытывающим оргазм от того, что будет доставлять боль жертве и себе. Он болен. Профайлер ищет мотивы.
Коса вновь затупилась. Нашла прямо на сук. Что за напасть! Сейчас не подходящий момент. Дождь должен начаться с минуты на минуту. Я останусь без пропитания. Это очень не вовремя. Некстати. Головные боли. Слишком много сухости в земле и траве. Мигрени. Море выплескивает всю негативную энергию за один раз. Долгая засуха скапливает негативную энергию, чтобы выпустить ее за один раз. Психологи берут в основу Фрейда. Они считают это девиацией. Нормальный человек дает выпуск негативной, разрушительной энергии ежедневно. Ссоры, спорт, боксерский клуб, секс, нервные срывы. Если так, то моряки не найдут последнее пристанище на дне. Море будет волноваться, но они доплывут. Трава и земля не будут столь сухими, коса не будет так часто тупиться. Меня не будут мучить головные боли. Он болен и ничего не сможет изменить. Он уникален. Он может выпустить разрушительную энергию лишь разом.
Новая напасть. Это следы жизнедеятельности кротов. Они рыли здесь. Может это муравейник? Нетрудно отличить, тем более, что тут постарались и кроты, и муравьи. Что же, это их труд. Давайте уважать его. Они тоже иногда не могут контролировать выход разрушительной энергии. Что же происходит тогда? Может они роют не в том направлении? Муравьи набрасываются на жука? О, да, но это коллективное бессознательное. Быть точнее, это коллективное неконтролируемое. Одно и то же. Они не могут контролировать постепенный выход энергии всем коллективом. Это феномен природы. Я восторгаюсь ими. Не смею мешать им. Коллективизм. Они все идут в церковь. Это коллективное сознательное. Церковь как приют, как убежище от напастей.
Это изверг, это зверь, это животное. Его надо скорее поймать. Его надо убить. Правильно, а потом сходить в церковь. Это не тот, кто убивает, чтобы снять кожу. Никто тогда не верил детям, утверждавшим, что он снимает кожу с людей и шьет себе одежду и чехлы для посуды. Никто не верил детям, утверждавшим, что он развешивал черепа на стене и ел их них суп. Им никто не верил. Откуда знали они? Они видели в окно, а еще он был их нянькой. Нет, это не тот случай. По крайней мере, она не говорила, что он снял с мужчины кожу и потом, конечно, разумеется, тот выкапывал трупы из могил и относил их домой. Ему нужно было время и хорошо освещаемое место. Способности к препарированию. Нет, это точно не он. Я чувствую кали дождя, падающие мне на плечи. Начинается дождь. Скрипнула калитка. Это пришла хозяйка и направилась на кухню, чтобы собрать мне узелок. Вот уже немного и я закончу. Я точно не умру с голода. Жаль, что мои семена еще не взошли. А вдруг я посадил их неправильно, или слежу за ними не надлежащим образом. В любом случае, это сейчас не самое главное. Тем более, не самое интересное. Может это интеллектуал? Тед Банди. Я не забуду его интервью о вреде порнографии для детей. Он произвел на меня неизгладимое, самое лучшее впечатление. Он умен, и его действительно приятно слушать. Речь течет. Меня тошнит от ведущих на телевидении. Их речь проникнута шаблонами, стоит им отойти от них на шаг в сторону, как их речь становится невыносимой для ушей. Паразитирующая речь. Я слышал здравые рассуждения. Я наслаждался цельностью текста. Последовательностью рассуждений и умозаключений. Это был день его смерти. Нет, это вряд ли интеллектуал. Они не импульсивны. Импульсивность уже давно стоила бы ему жизни. Он расчетлив, но я не вижу причин убивать прямо у двери дома. Это признак импульсивности. Это внушает ужас. Может быть чувство неизбежности? Каждый может подвергнуться нападению прямо у двери дома. Безнаказанность.
У ворот меня ожидал Хатлеттр.
- Вы уже, должно быть, наслышаны?
- В какой-то мере. Как вы понимаете ничего конкретнее «ужаса», «зверя», «изверга» я не услышал, отчего мне было бы интересно услышать Ваше мнение.
- Разве Вам не хотелось бы увидеть все своими глазами?
- Полагаю, Вы хотите, чтобы я этого хотел, еще больше, чем я сам.
- Вы не огорчили бы меня отказом, от Вас этого стоило бы ожидать. К тому же я уже успел насладиться людской жадностью до всего омерзительного и шокирующего. Кроме того, Вам уже вряд ли повезет насладиться зрелищем в силу того, что истерзанное тело уже убрали подальше от глаз и дождя. Более того, оно будет похоронено в ближайшее время, так как нет резона держать его не в земле. Оно слишком быстро разложится.
- Само собой разумеется.
- Вам я готов представить не менее интересную возможность пообщаться с убитой горем семьей.
- Хатлеттр, иногда Вы называете меня циником.
- Естественно. Вы циник. Это не должно быть секретом для Вас.
- Вы явно поняли, что я имею в виду, но не скажу, что удивлен. Вы пугаете меня иногда.
- Бытие определяет сознание, Альфред. Наслаждение горем есть точная характеристика бытия человека. Признаюсь, мне абсолютно неинтересны муки, испытываемые семьей убиенного, мне приятно наблюдать за омерзительной низостью тех, кто приходит утешать эту семью. Это должно быть невероятно противно, но я не вижу осознания этого у тех, кто утешать приходит.
- Больше понимания, прошу. Эти люди считают утешение доброй волей, милостью, ша…
- Превеликой любезностью. Я выражу соболезнование. Это никак не поможет горю, всем на это, прямо говоря, наплевать, но выглядеть я буду доброжелательным, хорошим человеком, готовым проявить сочувствие. Вы же понимаете, что каждый сделает это для себя, для самоутверждения, для самовнушения, что он, каждый, является столь добропорядочным господином или госпожой. Как же это отвратительно. Вы знаете, для чего люди подают милостыню?
- Самоуспокоение.
- В некотором роде. Нечто напоминающее искупление грехов. Подобно психологии ребенка. Я сделал добро. Я добрый человек.
- Список Шиндлера. Ральф Файнс отрабатывает у зеркала процесс прощения заключенного. Подобно цезарю он поднимает вверх два сомкнутых пальца и, в качестве прощения, опускает их на плечо совершившего деяния, добавляя при этом: «Прощаю».
- Забавное зрелище?
- Исключительно. Ральф Файнс просто превосходен.
- Думаю, что те же эмоции я испытываю, когда люди приходят утешать своего собрата, друга, знакомого.
- Зачем же нам идти к этой семье? Посочувствовать?
- Нет, но мне пришлось, Вы понимаете. Дело в том, что глава семьи ожидал важную посылку, и мне необходимо известить его жену, теперь вдову, что ей нужно будет прибыть со мной на почтовый пункт и получить посылку за мужа. Мне подумалось, что Вам было бы интересно навестить ее со мной. В любом случае, дождь скоро станет совсем сильным, и Вы не сможете поработать в саду.
- Сегодня я уже достаточно поработал там. Наверное, я соглашусь.
- Прекрасно, Альфред, прекрасно. Я не сомневался в Вашем согласии.
Я поставил косу в сарай, а собранный старой женщиной узелок оставил на кухне. Хатлеттр понимал, что мне будет это интересно не только из психологической точки зрения, но и подобное происшествие в столь небольшом поселении не могло не вызвать во мне интерес и любопытство.
- Расскажите мне, Хатлеттр, что именно произошло?
- Мужчина был найден с изорванным телом прямо у двери собственного дома.
- Жена нашла.
- Ранним утром.
- Она вообще может говорить?
- Она может, я могу, еще кто-то может. Дело в том, Альфред, что это уже не первый случай?
- Какой же?
- Может пятнадцатый, может двадцатый. Никто не возьмется сказать, какой именно.
- Никто не видел ни разу, кто это делает?
- Видели, конечно. Столько нападений. Рослый мужчина в кожаном пальто. Хотя, как сказать. Что Вы понимаете под выражением рослый мужчина?
- Плечистый, крупный мужчина, ростом около двух метров. Может, чуть выше.
- По словам случайных очевидцев, он не менее двух метров тридцати сантиметров.
- Прошу Вас, Хатлеттр, Вы же понимаете, что это не более, чем свидетельства напуганного человека. У страха глаза велики. Бедняга в ужасе прибавил сантиметров сорок. К тому прибавьте силу и влияние слухов. Я скажу рослый, он скажет более двух метров, кто-то еще скажет, что тот был гигантом нечеловеческих размеров, а закончится все оборотнем ростом метра четыре, в два прыжка одолевающим огород. Это слухи, это преувеличения.
- Не могу не согласиться с Вами, Альфред, но Вы, наверняка, увидите нечто, отчего Ваш скепсис может легко улетучиться.
- Что же?
- Всему свое время. Есть еще одна немаловажная деталь. Это волк.
- Волк? Какой волк?
- Опять же очень немаленький, который, собственно, и раздирает жертв в клочья.
- Как человек может так уверено и спокойно передвигаться с волком? Может это просто собака?
- Когда-то я был такого же мнения, но господин Егерь убедил меня в том, что это не собака. Он человек сведущий и неоднократно судьба сводила его с волком. Он четко различает волка и собаку. Он объяснил мне, что у волка и собаки совершенно разные повадки, стратегии нападения, атаки, и, конечно, рык. Тот, на кого рычал волк, никогда этого не забудет. Он уверил меня в том, что это волк, ни в коем случае не собака.
- Но охотники, Хатлеттр, тот же егерь, почему они все еще не выследили этого гиганта с волком?
- В лесу их следы испаряются, словно они перестают идти по земле.
- Мистика?
- Очень странно, даже для меня.
Тем временем, мы подошли к двору семьи, где произошла трагедия. Женщина и дети были в доме, во дворе было пусто и непривычно тихо. Все умерло во дворе. Домашняя птица смирно сидела под навесом. Мелкий дождь моросил по глухой, вымершей земле. Все казалось бледным и синеватым. Вход в дом. Все покрыто кровью. Она на стене, она на двери, на ступенях, она на траве вокруг, на земле. Моросящий дождь размывает несмытые следы крови, до сих пор красноватая вода капает с деревянных ступеней. На углу дома валяется нечто. Стоит лишь присмотреться и станет понятно, что это кусок кишки. Видимо кот или, может быть, собака оттащила его туда, чтобы съесть.
- Неужели его тело было так сильно изорвано? – я спросил Хатлеттра.
- Вы даже не представляете себе как. Он был буквально вскрыт. Неудивительно, что все его органы вывалились наружу и стали предметом пиршества животных. Кстати, я обещал.
Он подвел меня к огромному следу от сапога.
- Что вы думаете по этому поводу, Альфред?
След был действительно огромен. Две мои ноги моги поместиться в этом отпечатке. Размер поражал. Слов нет.
- Где он смог достать подобный размер сапога. Таких не делают.
- Как видите.
- Я готов признать, что он гигант и, судя по размеру, он действительно может быть до двух с половиной метров роста, при условии, конечно, что сапог не велик ему размеров на десять, но в таком случае, ему было бы крайне неудобно ходить.
- Вы верите в мистику?
- Я вижу то, к чему стараюсь осторожно отнестись. Есть человек ростом два с половиной метра, но он еле ходит.
- Этот передвигается более, чем уверено. Это очень странный и интересный человек.
- Хатлеттр, Вы только что дали мне смысл в жизни, точнее, импульс.
- Вы хотите поймать его?
- О, да.
- Что Вы будете делать с ним, когда встретите его? Я не говорю о волке!
- Безусловно, мне нужна помощь.
- Поверьте мне, Вам будет крайне, крайне тяжело найти помощников, так как никто не осмелиться встретиться с этим гигантом и его волком. Максимум, что было сделано за эти годы, это попытка найти следы, которые заканчивались при входе в лес. Егерь и все охотники, вооружившись всем, что у них было, смогли подойти лишь к окраине леса и никто, как Вы понимаете, не осмелился пройти дальше. Я понимаю чувство бравады, которое Вы испытываете. Вы человек страстный, отчаянный, Вы верите в неизбежность, в судьбу, подобно викингу Вы готовы броситься на любого, каким бы он ни был, тем более, заручившись внушительной поддержкой, но я сомневаюсь в том, что Вам удастся ею заручиться. Взгляните еще раз на этот след и найдите второй. Оцените размер его ног и не забудьте оценить расстояние между правым и левым следами. Это внушает страх.  К этому добавьте волка, поистине свирепого, и тот факт, основанный на словах очевидца, что он невероятно силен. Но самое главное, Альфред, Вы забываете.
- Что же?
- Неизвестность, мистика. Все его габариты и страшный волк уходят далеко на второй план, по …
- Сравнению с тем ужасом, что наводит его бесследное исчезновение в лесу.
- Вы знаете психологию человека.
- Да, я понял, о чем Вы. Они не подойдут против неизвестного создания, способного бесследно исчезнуть. Тем более, они не пойдут в лес. Но, Хатлеттр, если я Вам известен, если Вы достаточно прониклись мною, то Вам должно быть известным, что я пуст. Уже пуст.
- О чем Вы, Альфред?
- Всему свое время. Лучше нам пройти в дом.
Из дома, нам на встречу выскочили два мальчика, за ними вышла женщина.
- Добрый день, господин Хатлеттр.
- Здравствуйте,- ответил он и тут же поспешил представить нас друг другу, - господин Новак, мой хороший друг, совсем недавно прибыл, это, господин Новак, сестра дамы, потерявшей мужа.
Мы поздоровались.
- Что Вы хотели, Хатлеттр?
- Видите ли, столь неподходящий момент для подобных разговоров. Вашему мужу пришла посылка, она находится в данный момент в почтовом отделении, но в силу известных обстоятельств, он не сможет самолично забрать ее, что значит в свою очередь, что его жене следует прибыть вместе со мной в почтовое отделение и забрать ему предназначенную посылку.
- Вы не можете это сделать? Вы же неоднократно сами забирали посылки и письма за других людей.
- Вы правы, но я забирал письма и посылки, предназначенные для живых людей, которые подписывали доверенность на меня, в этом случае может возникнуть много вопросов, ведь мертвый не может выписать доверенность на меня. Было бы разумно его жене явиться в отделение. Она могла бы сделать это сама, это было бы удобнее для всех, полагаю, но я в свою очередь, готов оказать любезность и сопроводить ее туда.
- В любом случае, господин Хатлеттр, сейчас она совершенно не готова говорить с Вами.
- Конечно, конечно. Я попрошу начальницу отделения попридержать посылку. Мы сможем забрать ее через неделю, а возможно, даже через две. Такой случай, госпожа нуждается в понимании и сочувствии.
- Спасибо, господин Хатлеттр, я все ей передам.
- Благодарю Вас, а сейчас позвольте удалиться. Дела.
- Попрошу еще минутку, - вмешался я, - не могли бы Вы рассказать, что произошло. Полагаю, сестра Вам все рассказала.
- Рано утром, раньше обычного, еще было темно, он встал с постели, надел штаны и рубашку и вышел. Сразу же она услышала жуткое рычание.
- Волк?
- Да, это был он.
- Она видела его?
- Нет, она была сильно напугана и не решилась вставать с постели, тем более подходить к окну. Муж, наверное, попытался убить его, но ему не удалось. Все затянулось. Этот жуткий рев, крики и стоны мужа. Ужас. Каждый может быть разорван где угодно и когда угодно. Это наше проклятье.
- Может Вам что-нибудь известно?
- Не больше, чем другим. Лучше бы мне это вообще не было известно. Спалось бы крепче.
Она не хотела ни о чем говорить, да и сказать ничего конкретного она тоже не могла, поэтому не было смысла затягивать разговор. Никто не испытывал ни нужды, ни желания в этой беседе. Разумным было просто разойтись, оставив ее в покое, что мы и сделали.
- Что ж, Хатлеттр, приглашаю Вас к себе на скромный обед. Дождь усиливается, а ко мне совсем близко. Переждете дождь у меня. Вкусного обеда не обещаю, потчевать буду, чем смогу, зато не промокнете.
- Я уже промок, Альфред.
- Даже не заметил, что мы стоим под дождем.
- Идемте, Альфред, накормите меня невкусным обедом.
Промокшие, мы добрались до моей летней кухни. Из печи я достал еле теплую гречку. Все же, мне пришлось вновь разжигать печку, чтобы подогреть кашу. Дров на кухне было достаточно, чтобы разогреть печь. Нужды выбегать на улицу и сбиваться с ног в поисках мало-мальски сухого полена, к счастью, не пришлось.  Пока печь растапливалась, я занялся нарезкой овощей, с чем мне согласился помочь Хатлеттр.
- Прошу прощения, Хатлеттр, гречка с сырыми овощами не самое вкусное угощение, но чем рад.
- Ничего страшного, Альфред, не переживайте. Не вижу ничего плохого в гречке с сырыми овощами. Вас определенно не назовешь брюзгой.
- Я таков во всем.
- Вижу, вижу. Вы не испортили себя привычкой ко всему рафинированному.
- Я не чувствую грязи, как чувствует ее чистоплотный человек.
- Вы периодически отмечаете свою моральную упадочность, но, мне кажется, Альфред, что Вам лишь удобнее так считать. Таким образом, Вы снимаете с себя ответственность за себя.
- Уж не думаете ли Вы, что я говорю об этом, чтобы, подобно девушке, услышать укор в самоуничижении, в недооценке себя, а потом получить сверху кипу комплиментов, превознеся себя до небес?
- Что Вы, разумеется, нет. Признайтесь, Вам это удобно. Это лишает Вас излишнего груза ответственности за свои поступки, поведение. Вы не вынуждаете себя быть притязательным к самому себе.
- Не отрицаю, Хатлеттр, но это не является моей уникальной особенностью, это свойство характерное людям, которые, вероятно, не достигли того, чего хотели бы, которые осознают свою неспособность добиться чего-либо. Возможно, дело даже в неуверенности в себе. И потом, зачем мне утверждать, что я святой, чтобы потом неукоснительно следовать своим заветам, страшась малейшего отступления, когда много проще заявить, что достаточно натворил, и преспокойно продолжать вести беззаботную жизнь.
- Из Ваших слов следует, что беззаботный, безответственный человек, возможно, не более, чем неуверенная в себе личность.
- Возможно, но ни в коем случае нельзя быть в этом уверенным, тем более безапелляционно заявлять это. Вам ли не знать, что безапелляционность признак глупости.
- Ибо противоречивость есть краеугольный камень.
- Можно ли считать безответственностью то, что человек не принимает на себя ответственность, если у него возникают сомнения на тот счет, что он не может гарантировать всецелое исполнение этой ответственности.
- Если я Вас правильно понял, то он достаточно ответственен для того, чтобы не быть ответственным.
- Парадокс и противоречивость, но суть в том, чтобы уметь различать противоречия и правильно их воспринимать. Я не берусь возлагать на себя ответственность за детский садик, если не уверен, что я смогу всецело гарантировать детям требуемые условия и безопасность, какие бы дивиденды я от того не имел. Я должен быть максимально ответственным, чтобы ни в коем случае не возложить на себя эту ответственность.
- Таков Вы и в отношениях с женщинами.
Тем временем печь прогрелась, и я поспешил поставить чугунок с кашей в духовку.
- Я всегда подходил к этому с полной ответственностью.
- Не имеете ли Вы в виду Ваш отчасти распутный образ жизни.
- Я был достаточно ответственен, чтобы не разбрасываться обещаниями.
- И в чем же это выражалось?
- Фридрих Ницше никогда не женился, хотя положения и знакомства ему это позволяли. Женщине было бы приятно быть женой Фридриха Ницше, даже если его финансовое положение не всегда отличалось надлежащей стабильностью, то его положение и слава всеразрушителя не могли не привлекать женщин, каким-либо образом, принадлежавшим кругу его общения. Неоднократно сам он был готов жениться, но… Дело в том, что он был исключительно ответственным и надежным человеком. Он понимал, что его головные боли, приступы мигрени не позволят его семейной жизни нормального существования, ведь периодически у него случались помрачения, помутнения рассудка, что неизбежно сказывалось на его отношениях с окружающими, и, разумеется, на финансовой стабильности, ведь книги не обеспечивали в то время, да и сейчас не гарантируют стабильного дохода. Кроме того, полагаю, он осознавал, что его общее психическое состояние все чаще теряет баланс. Как человек исключительного разума он не мог не понимать, что когда-нибудь это закончится катастрофой. Зачем же ломать потенциальной супруге жизнь?
- Все же, Альфред, Вы можете и обязательно покажетесь нерешительным. Этого не избежать.
- Нет сомнений. Остается лишь принять это, как данное. Но прежде всего я должен сохранять благоразумие, чтобы быть в состоянии принять действительно ответственное решение, а не кажущееся, квази-ответственное. Чем больше людей скажет «да», тем вероятнее, что я скажу себе «нет».
- Складывается впечатление, что для Вас главное не согласиться.
- В согласии лежит конец всему. Жизнь останавливается, движение и развитие засыпают. Согласие — это стагнация поиска. Кто не ищет, тот не найдет. Апатия. Вы знаете, что апатия один из предвестников болезни? Зачем лечить болезнь, если достаточно не допустить появления апатии. Спорт. Занимайтесь спортом, укрепляйте иммунитет.
- Но мы говорим не о здоровом образе жизни.
- Спорт – борьба. Борьба с собой. Все достигается через самопреодоление, через боль, сквозь слезы и мучения. Чтобы узнать себя, нужно изнурить себя. Когда организм перестанет принимать еду и выполнять свои функции, в глазах появится болезненное потемнение, а в ушах останется лишь непрекращающийся звон, тогда человек сделает шаг вперед. Разве это можно назвать согласием?
- В Вашем случае, несогласие стало хроническим заболеванием. Это Ваша ментальная необходимость. Согласие для Вас равно равнодушию. Если Вы соглашаетесь, Вы теряете интерес, при условии, разумеется, что он вообще был. Это зависимость, Альфред. Не боитесь, что Вы уже давно потеряли чувство реальности, чувство объективности? Не сомневаюсь, что Вам ничего не стоит оспорить истинное, ведь главное для Вас не истина, а несогласие.
- Вероятно, Вы правы, но не бессмысленно ли оспаривать заведомо неистинное, ложное?
- Чтобы Вы не делали, главное сохранять объективность.
- О, Хатлеттр, Вы меня не слышите. Что такое эта объективность?
За это время гречка разогрелась так сильно, что теперь мы были вынуждены ждать, когда она немного остынет.
- Меня чарует Ваше хроническое желание не соглашаться!
- Объективность, прежде всего, противоположность субъективности.
- Вам свойственно определение всего через противопоставления.
- Противоречия.
- Извините. Противоречия, конечно. Но не есть субъективность своего рода дезориентация в реальности, в действительном положении вещей, существующих вне человека и его взглядов? Согласитесь, чем больше взглядов, тем выше вероятность ошибочности. Вы сказали, чем больше людей скажут «да», тем вероятнее Ваш ответ «нет». Объективность подразумевает минимальное, возможно, вообще отсутствие влияния взглядов. Это нечто нетронутое, на что человек не смеет претендовать, ведь любая его претензия идет против рациональности, разума, истины.
- Так ли это?
- Прошу прощения, слово «истина» мне следовало бы избежать. В контексте настоящего разговора оно более не несет нагрузки.
- Вы правы, что объективность есть нечто беспристрастное, нелицеприятное, даже неприступное. Это аксиома.
- Особенно для Вас.
- Общепринятая, окаменелая объективность - не что иное, как субъективность. Коллективная, массовая субъективность. Человек, как никак, существо стадное, которому свойственен стадный инстинкт, безоговорочно принимающий стадную объективность. Есть лишь одно, что неоспоримо, это абстрактность. Она в основе любого понятия, будь то истина и ложь. Отчего истинное несомненно истинно, а ложное ложно? История показывает, что люди практически всегда ложное принимали за истинное.
- История — это аргумент.
- К сожалению, для большинства история не более чем набор дат, фактов, фамилий. А ведь история это, прежде всего, жизненный опыт человека, это причинно - следственные связи. Они отражают все, они демонстрируют примеры массовой глупости, массового заблуждения, но человек, в погоне за безукоризненной объективностью, истиной и фактами, уделяет все внимания датам, кто и когда умер, кто и когда реформы принимал, совершенно забывая о главном, о причинах и следствиях. Как Вы полагаете, Хатлеттр, стоит ли прислушиваться к столь необъективной объективности, или лучше остаться при своей субъективности?
- Абстрактно все. В любом случае, я не последовал бы за народом.
- Потому что Вы субъективен.
- Это бесконечный спор.
- Потому что все вытекает из своей абстрактной сущности. За то я ее и люблю. Абстрактное всегда развивается, не стоит на мести, никогда не окаменеет, не покроется мхом и плесенью. От нее всегда будет веять свежестью. Вы знаете, что затхлость показатель застоя?
- Надо проветривать помещение.
- Конечно, иначе можно заболеть.
- В одном сейчас я не сомневаюсь.
- В чем же?
- В голоде.
Действительно, пришло время поесть.
Мы проговорили еще некоторое время, продолжив бесконечный спор, хотя местами это был разговор. С мудростью споров быть не может.  В ней слишком много камня, в то время как время бежит вперед, не в силах тянуть за собой этот балласт. Мы не забыли и о главном, что имело место сегодня. За это время успело стемнеть. Мы совершенно потеряли счет времени, хотя мне кажется, что его потерял я, в то время как Хатлеттр просто узнал меня лучше. Он видит и чувствует все, чего не сказать про меня. Дождь давно закончился, небо очистилось от серых, грязных туч и постепенно заполнилось звездами.
- Мне пора, Альфред. Благодарю за обед, за беседу.
- Уже стемнело, Хатлетр. Вероятно, Вам следовало бы остаться?
- Нет, Нет. Вашим гостеприимством пренебрегать не хочу, к тому же я привык ночевать дома.
- Будьте благоразумны, Хатлеттр, на улице кромешная тьма. Вы можете стать жертвой этого гиганта в пальто. Может быть, было бы разумно остаться здесь до утра?
- Собственно волк Вас не смущает?
- Вы понимаете, что я имею в виду.
- Да, да, прекрасно понимаю, но не останусь.
- Вы верите в собственную неуязвимость?
- Вероятно, я верю в судьбу.
- Может Ваша судьба остаться сейчас здесь? Все же, осторожность не может быть излишней.
- Стою ли я Ваших переживаний?
- Каким бы ни был риск, он должен быть оправдан. Вы должны быть уверены в своих силах, но данная ситуация не предполагает для Вас даже самого малого шанса в случае встречи с этим человеком.
- Уверяю Вас, Альфред, волк выбирает свою жертву. Он не нападает на случайно затерявшегося несчастного, он не выжидает в кустах или на обочине жертву, которой опять же не посчастливилось вовремя попасть домой. Он не дикий зверь, ищущий утоления голода. В его голове не царит хаос загнанного хищника, вынужденного выживать. Если он считает, что Ваше время пришло, то Вас ничто не спасет, ни стены, ни стальная дверь. Думаю, что, в крайнем случае, Вы умрете от страха. Ваше сердце не выдержит. Один его взгляд в Ваши глаза и Вам будет легче открыть ему дверь, чем больше не спать. Вы правы, тогда ни у меня, ни у Вас, ни у кого бы то ни было, не будет даже самого малого шанса на спасение, милость, сожаление. Волк не меняет решения, не испытывает сострадания. Он лишь знает, что Ваше время пришло, и он приходит за Вами. Чем больший страх испытываете Вы, тем больше, страшнее и сильнее будет он. Вы выходите к нему на встречу, и он перегрызает Вам горло, это неизбежно. Оказать сопротивление? Он разорвет Вас, Ваша смерть будет ужасна, отвратительна, мучительна. Надежда есть неотъемлемое чувство, испытываемое человеком в самых безнадежных ситуациях.
- Надежда величайшее зло.
- Жертва надеется, что именно ей удастся избежать смерти. Каждый верит в свою уникальность, что именно он является первым родившимся на земле, кто сможет одолеть волка, но никто не понимает, что волк не является испытанием, волк - возвещение, он - весть о том, что пришло время отправиться к праотцам. Никто не желает понять этого. Человеку вообще не свойственно понимать и видеть очевидного, ибо он всегда ищет того, чего найти желает, но мы часто не вольны делать выбор. Волк знаменует это. Он - ознаменование, он - весть. Именно поэтому все жертвы выглядят так ужасно, потому что каждый бьется изо всех сил, надеясь. В надежде мучение. Волк - истина. Он говорит истину. Он говорит, надежда зло, оставь ее, она доставит тебе страдание, но человек не верит в истину, он верит в заблуждение, в котором живет. Он надеется. Чем большее сопротивление он окажет, тем сильнее и свирепее будет волк. Смерть неизбежна, страдания неизбежны, ведь знает волк, что каждая последующая жертва под влиянием увиденного ужаса будет оказывать все более отчаянное сопротивление. Жертва ожесточена. Мудрость в вере?
- Боюсь спросить…
- Понимаю, но будьте спокойны, когда-нибудь волк придет ко мне, и тогда, уверяю Вас, я выйду к нему на встречу и буду легкой жертвой. Того и Вам рекомендую. Lass die Hoffnung fahren…
- Видимо мудрость действительно в вере?
- Вера сама по себе ничто, другой вопрос во что. Здесь и я не берусь утверждать, что истинно, а что заблуждение. Точно знаю одно, чем легче дается выбор между истиной и заблуждением, тем вероятнее то, что Вы заблуждаетесь.
- Так как же быть? Атеизм или агностицизм.
- Избегать веры. Вам ли не знать, тому, кто живет в гавани и уплывает из нее в неизвестном направлении, делай, что должен, и будь, что будет.
- Так ли просто?
- Lass die Hoffnung fahren…




















КАЛЕБ
В ПОСЛЕДНИЙ ПУТЬ

Люди словно незаметные мгновения,
и по жестокой природы мановению,
мы, ничем родившись, так и ничем умрем

Рано или поздно этот день должен был наступить. Последний день моей размеренной, исключительно нормальной жизни. По дороге на работу я питался энергией моих попутчиков по автобусу. На работе я сходил с ума, посвящая себя тому, что не вызывало во мне никаких положительных эмоций. Невольно, мои коллеги выводили меня из себя, раздражали, иногда поднимали мне настроение своими глупостями и переживаниями, угощали меня масляной выпечкой, вызывавшей у меня отвращение. Вечером я смотрел фильм, название которого не помнил уже к его концу. Иногда посещал увеселительные заведения, откуда иной раз меня транспортировали в больницу. Лишь изредка я занимался той работой, для которой, видимо, был рожден.
Безотрывно наблюдаю в огромное, идеально чистое окно скоростного экспресса.  Мягкий, ненавязчивый запах. Кофе или шоколад. Приятная температура. Исследователи обнаружили идеальную температуру для общественного транспорта. Человеку не должно быть ни холодно, ни жарко. Потребности клиента на первом месте. Потребление на параноидальном уровне. Не каждый пассажир этого экспресса сможет в полной мере оценить сиденья. Опустившись в него, я забыл про весь мир. Я был на грани того, чтобы уснуть. Первый класс. Леонард не поскупился. За это комфортабельное кресло я готов простить ему все. Если мне когда-либо в жизни доведется пойти в отпуск, я непременно проведу его в таком кресле. Мир вокруг меня вдруг брел тысячи красок, о существовании которых я и помыслить не смел. Затем мгновение крайней тоски и печали. Теперь я не смогу жить без этого сидения.  Наркотик. Лишившись его, я неизбежно провалюсь в бездонную пропасть депрессии. Ломка.
Наслаждаясь удобным сидением, я даже не заметил, как мы покинули город и проехали, видимо, уже целый час. Может и больше. Я даже пожалел себя. Я спросил себя, какая же ничтожная и собачья жизнь у меня, раз я так радуюсь стандартному пассажирскому сиденью в самом обыкновенном железнодорожном экспрессе. Нет ничего страшнее жалости к себе. Видимо, я пришел к этому.
Три дня назад я сидел напротив Леонарда. Он внимательно смотрел на меня, словно провожал на мои же похороны. Я тонко чувствую настроения. Моя мама в свое время очень постаралась для того, чтобы я стал человек, умеющим истолковывать и ценить нюансы. Видимо, он очень опасался Новака, раз так волновался в тот вечер. Он старался не выказывать волнения. Репутация. Имидж. Он всем известен как человек из стали, которого невозможно ни напугать, ни вывести из равновесия. Он знал себе цену и как люди воспринимают его. Поэтому он ни за что не позволил бы себе показать кому бы то ни было свою слабость.  Периодически я обращаюсь к заключению, к которому пришел еще, будучи студентом – все сильные мира сего своей силой обязаны комплексу неполноценности. Леонард был хорошим примером. Я не знал его жизни, но я догадывался, что в детстве жизнь его не баловала.
Передо мной лежал билет на экспресс. Забронированное место в первом классе. Приятно, хоть и мелочь. Кроме того, какой-то Марк должен был встретить меня на вокзале по приезду и отвести туда, откуда я самостоятельно доберусь до деревни К. Он смотрел на меня, наверное, по-отечески. Иногда его отношение ко мне трогало меня. Я всегда знал, что он ценил меня и по-своему любил. Полагаю, во мне он видел себя. Жизнь меня тоже не очень-то баловала. Сейчас же я вообще катился по наклонной. Улучшений на горизонте все не было. Он понимал, что рано или поздно я закончу плохо. Необъяснимо, но там, в его кабинете, я представлял себе темно-оранжевый закат. Солнце садилось за тонкую полоску облаков. Медленно. Едва уловимо.
- Ты изучил дело?
Полагаю, он просто не знал, что спросить. Разумеется, я изучил дело. Я был в процессе. Я никогда не стремился преодолеть досье в максимально короткие сроки. Это способствовало бы поспешным выводам. Альфред Новак стал для меня небольшим романом, в котором всему свое время и место.
- Ты же купил билеты, зарезервировал места. Первый класс.
- Я хочу, чтобы ты понимал, кто этот Новак. Это не владелец магазина или страховой конторы. Этот человек, - он замялся, не мог подобрать слово, - это зверь. Калеб, имей в виду это, пожалуйста. У него нюх как у пса.
Красивый стол из черного дерева. Стыдно признаться, но я всегда немного завидовал Леонарду. Этот стол был настоящим произведением искусства. Этот стол был шедевром. Не то дизайнерское извращение, за которым сидел я. Черное дерево. Такая вещь стоит целое состояние. Мне всегда было интересно, сколько стоил этот стол.
- И это буквально так, как я говорю, - продолжал Леонард, - он буквально чувствует запах человека, которого ищет. Он чувствует опасность еще до ее появления. Он не обычный человек. Он видит то, о чем мы с тобой даже не знаем. Он слышит неслышимое.  Он читает то, что у тебя в голове. Поверь мне, Калеб, я знаю, о чем говорю. Я этого дьявола привел в этот мир. Я как никто знаю, на что он способен.
Его отеческая предупредительность. Я гладил край стола, словно любовницу, которую обожествлял. Предел роскоши и вкуса. Черное дерево. Я представил себе, как мастер работает над ним. Ко мне периодически наведывались мысли о том, что я хотел бы потеряться в какой-нибудь небольшой деревеньке и строить там сарай, пристройку к летней кухне или что-то в этом роде. Мои скрытые мечты. Этот столяр, который работал над этим шедевром, стал моим неизвестным кумиром. Леонард, видимо, заметил мою отвлечённость.
- Калеб!  - я посмотрел на него, - ты же профессионал.
Снисходительный взгляд.
- Именно, Лео, именно. Я профессионал. Спасибо за заботу, конечно. Особенно за первый класс. Правда, Лео, это так трогательно. Но не надо пытаться донести до меня очевидные вещи. Я все понимаю. Скажи мне лучше, сколько стоил тебе этот стол?
Он покачал головой. Как это делает родитель, которого ребенок проинформировал о том, что опять его ответ не был оценен по достоинству. Опять.
- Он ничего мне не стоил, Калеб, - он смотрел на меня так, словно прощался. Как же сложно ему давалась эта встреча, это прощание. Он словно ясно видел, что я совершенно не готов к такой работе, он словно не хотел меня отпускать, но был должен это сделать. Он будто знал, чувствовал, что я более не вернусь.
- Как ты в целом?
Я улыбнулся, слегка.
- Все хорошо, Лео.
Конечно, нам обоим было совершенно ясно, что все не хорошо, что у всего этого конца не будет. Он мне не поверил, да я и не пытался его убедить. На некоторые вопросы не нужны ответы. Хотя бы потому, что и в вопросах этих нет нужды. Это внимание, отеческое внимание. Я взял билет. Он покачал головой еще раз и добавил напоследок:
- Этот Новак. Он очень страшный человек.
Начальник без разговоров и колебаний одобрил мне вынужденный отпуск. Он смотрел на мое еще не до конца восстановившееся лицо, как на неминуемый апокалипсис, который настигнет каждого из нас.
- Как ты себя чувствуешь?
Видимо, я и правда жалок. Все меня только и спрашивают о том, как я себя чувствую.
Он подписал заявление и передал его своему ассистенту. Того парня я не забуду никогда. Нежные ручки, как у младенца. Смазливое личико. Вскормленный на маминых пирожках. Вежливый, учтивый. Глазки бегают из стороны в сторону. Мне всегда казалось, что он педик. Я невзлюбил его с нашей первой встречи. Не его вина, признаю. На свое несчастье, он был удивительно похож на человека, который проводил одно из собеседований, на котором я оказался.
Я вернулся из армии. Сначала все было здорово. Свобода. Затем эйфория рассеялась. Я понял, что мне не так легко найти себе место в мирной жизни, как это мне казалось раньше. Я испытал тогда крайнее разочарование. Никому не нужен. Я подумывал над тем, чтобы вернуться в армию. Там я всегда был на особом счету. Элитные войска. Положение. Привилегии. Несение службы с оружием в руках. Я не то, чтобы фанат оружия и убийств, но в армии ко мне было совсем иное отношение. Я был одним из лучших. Соответственно, мой авторитет не подвергался сомнениям. Возвращение же домой был подобен ушату ледяной воды.
- Все, брат, армия осталась за стеной. Здесь другая жизнь.
Это я слышал чаще всего. Не дословно, но суть оставалась той же.
Тогда на собеседовании тот миловидный юноша задал мне достаточно глупых вопросов, но один из его последних…Странно, но я помню только тот вопрос. Все остальные до него и после я забыл. Так вот, этот вопрос, словно из ниоткуда:
- Скажите, пожалуйста, - он всегда говорил это «пожалуйста» или «будьте любезны», - зачем Вы служили в армии?
Не могу передать словами, какое унижение я тогда испытал. Мне нужна была та долбанная работа. Очень нужна. Именно поэтому я не ответил ему то, что было у меня в голове. Социальная интеграция. Мама всегда учила меня вежливости. Я сказал, что считал это своим долгом. Нейтральный ответ, который, вроде как, удовлетворял обе стороны. С той секунды, когда прозвучал его вопрос, я точно решил для себя, что не буду работать в той компании. Так и вышло. Я отказался.
Я погряз в воспоминаниях.
Начальник подписал мое заявление, пожелал мне хорошего отдыха и скорейшего выздоровления. Мы распрощались, и я вышел из его кабинета. Странно, но человек с разбитым лицом внушает страх, словно не он стал жертвой. Несправедливость этой долбанной жизни.
В панорамных окнах пролетали тысячи домов. Тысячи людей. Тысячи машин. Будто все они лишь декорация к моей жизни, выставленная лишь для того, чтобы создать мой образ, заполнить сцену, на которой состоится спектакль о моей жизни. Всё это будто и не существует вовсе, в то время как, за каждым домом десятилетия истории. За каждым взглядом – уникальная жизнь. Тысячи мне неизвестных страданий и переживания, которые может быть потрясли бы меня до кончиков волос, заставив меня изменить всю свою жизнь. Каждый из тех мимолетных людей достоин много большего, чтобы стать лишь мгновением в панорамном окне. К вопросу о диахронии и синхронии. Наша жизнь летит на огромной скорости, как этот экспресс. Нет времени на то, чтобы остановится и осмотреться. Мы летим вперед. Мимо пролетают тысячи жизней.
Досье.
Деревня К.
Есть подозрения, что в этой деревне укрываются люди с весьма смутным прошлым. Это своего рода гавань, в которой все они находят надежное убежище. Никто не задает вопросов и, соответственно, никто ничего не должен рассказывать. Говорят, там можно встретить достаточно лиц, которые смотрят на нас с ориентировок, расклеенных на информационных стендах и столбах. Деревня относительно небольшая. Население порядка девятисот человек, может чуть больше. Естественно, интересующие закон личности составляют мизерный процент, но любопытен лишь сам факт того, что вокруг Новака собирается весьма организованное подразделение людей, которые, видимо, способны на многое. С каждым из них, разумеется, нужно быть на чеку.
Сзади меня сидел дедушка с девочкой. Видимо, это была его внучка. Ей было лет тринадцать, может, четырнадцать. Не суть. Дед, видимо, устав от того, что ребенок не отводит глаз от своего гаджета, решил рассказать ей историю. Дать ей то, чего она никогда не получит из той белой игрушки, которую она гипнотизирует день и ночь.
-  Это история о молодой девушке. Говорят, это было во время войны. Ее муж был призван и соответственно вынужден оставить ее. Одним днем он собрал вещи и попрощался с ней. Словно в последний раз. Он ушел. Долго шла война. Страшной была она. Много людей осталось на полях. Тогда и мужчины были совсем другими. Они не трепались на каждом шагу, как бабы на базаре. Не снимали себя на камеру в телефоне.  Они просто брали ружье и шли туда, откуда не каждый возвращался.
В его голосе слышалась некая усталость от жизни. Мама научила меня видеть нюансы.
В этой деревне вряд ли удастся встретить нормального человека, который вдруг захочет поделиться приятными воспоминаниями о своей жизни. Скорее всего, там не встретить родную душу, которая вдруг захочет рассказать, что и как там устроено. Есть вещи, которые мы непременно должны иметь в виду. Даже местные, не имеющие к Новаку никакого отношения, ничего не стали бы рассказывать. Причина, тем не менее, кроется не в страхе расправы или чего-то в этом роде, а в авторитете Новака, сложившимся, видимо, за долгие годы проживания там. Есть предположение, что он основал там своего рода культ, которому следует вся деревня. И коренное население, и тот сброд, что Новак организовал вокруг себя. Нельзя не принимать во внимание тот факт, что данное формирование может быть организованно с определённой целью и планами.
Коренное население недружелюбно. Они молчат обо всем, но самое главное, что оно совершенно безобидно. Тем не менее, нужно иметь в виду, что их глаза – это глаза Новака, их уши – это уши Новака.
- Так вот. Война закончилась, и солдаты стали возвращаться домой. Кто выжил, конечно. Каждый день напротив ее дома останавливался поезд. Она жила прямо у станции. Каждый день она ждала, что вот именно сегодня он вернется. Иначе не может быть. Она могла и не выходить из дома, не стоять там в толпе. Весь перрон был виден из ее окна. Но она выходила. День за днем. Поезд приходил и уходил. Толпа становилась все меньше. Солдаты возвращались. Она каждый вечер приходила домой одна.
Его легионеры. Так я обозначу тех, кто прибыл в это поселение с целью служения Новаку в обмен на убежище, которое он им обеспечивает. Все те люди видели жизнь с ее самой страшной стороны. Они не те, кого можно напугать. Их не поразишь тем, что поразило бы нас. Они видели вещи и похуже.  Они больше никогда не станут нормальными членами общества. Они более не смогут жить так просто в обычном городе, среди обычных людей. Они видели и пережили то, после чего нет обратного пути. Не представляется возможным предположить, что их все еще держит при жизни. Они живут там как в заброшенном гетто. Там свои законы, свои правила. То, что остановило бы нас, в свое время не остановило их. Они не те, кто промедлит и пошатнется в ситуации, в которой мы промедлили бы. Они подобны диким животным. Они выживают.
В этой деревне пристанище находят те, кто не способен ужиться в нормальном обществе. Преступники, всякий сброд, которому место на каторге. Им бы сдохнуть там всем, но нет, такие просто так не сдыхают. Они приходят на наши похороны и, ухмыляясь, смотрят за тем, как наши тела опускают в яму. Они прячутся в этой деревне. Их никто там не достанет законным путем. У них нет документов, у них нет ничего, кроме внешности, которую когда-нибудь можно было бы увидеть на случайном столбе. В их пользу играет эта пресловутая исковая давность. Полиция не сунется туда, потому что они элементарно не знают, где искать всех этих ублюдков. Те, кто знают, не сдают их органам, у них на этих отморозков свои планы. Нельзя забывать, что все они преступники, какими бы они не казались. Когда какой-нибудь из этих уродов предпримет попытку втереться в доверие, нужно помнить, что на их счет написано в данном досье. При некоторых обстоятельствах может показаться, что эти люди производят положительное впечатление, чего бы они там не совершили. Это говорит в нас  человеческая сущность. Я определяю, что это она, когда чувствую запах глупости. Словно звери, вкусившие вкус человеческого мяса. Их не остановить. Однажды совершив это, они будут совершать это вновь и вновь. Мы можем вскармливать львенка с его первого дня. Кормить его с рук и оставлять на ночь возле себя. Однажды, когда он подрастет, он непременно бросится на тебя, если ты повернешься к нему спиной. Этим людям нельзя доверять. Как бы не складывались обстоятельства, непременно наступит момент, когда один из них загонит нож тебе прямо в спину. Стоит лишь только повернуться к ним спиной.
- Вскоре только она одна стояла на перроне. Только она встречала поезд. Он так и не вышел из него. Он так и не вернулся в тот дом. Он остался там, далеко-далеко, на одном из тысячи полей. Среди сотен тысяч неизвестных солдат, так и не вернувшихся домой. Все они нашли свой дом там, на чужой земле.
Его голос дрогнул в самом конце. Воспоминания. Видимо, они нахлынули на деда. Так бывает с каждым. Долбанные воспоминания всегда трагичны.
Всегда нужно помнить о цели прибытия туда. Новак.
Следует помнить, что люди либо не возвращаются оттуда вовсе, либо они возвращаются совсем другими людьми. Один остается там навсегда, другой больше никогда не станет собой. Они сходят с ума. Есть неподтвержденная информация, что одному корреспонденту удалось попасть туда. Говорят, его целью не был Новак. У него была информация совсем иного рода. Как бы то ни было, но вернувшись домой, он больше никогда не занимался тем, что делал до своего визита в ту деревню.
Никто не знает, чем они там занимаются. Насколько нам известно, они ведут совершенно обычную деревенскую жизнь, словно ничего примечательного там не происходит. Что не может не вызывать подозрений, учитывая контингент, который там осел.
Для пассажиров этого экспресса ты девушка стала бы незаметным мгновением. Декорацией. Вся ее тяжелая, мучительная жизнь, словно книга, словно наказание…для меня лишь декорация.
Я лечу вперед, туда, где меня никто не ждет. Сделать то, что мне, в общем и целом, совершенно не нужно. Дома меня никто не ждет, кроме депрессии и ворона, что иной раз, да залетит на балкон.  Вот она, жалкая жизнь. Каждому свое. Да и есть ли у меня дом вообще? Из пустоты в пустоту.












СУИЦИД

А шут обиды не забудет,
и вспомнит эрл про шута,
когда в назначенное время,
голову d петлю просунет,
свою конечно, не шута

Сегодня преподаватель не привлекает меня ни телом, ни словами, которые слишком громко звучат, заставляя вибрировать поверхность стекла, но им негде опьянены юностью. Как стать пьяным, не приняв ни капли? Юность. Alkoholloser Berauschzustand. Боль в ноге не проходит, не давая заснуть ночью, мешая сосредоточиться, методично напоминая о себе. Голеностоп. Словно в сустав камень заложили, который раздувается безостановочно, разламывая сустав и примыкающие кости изнутри.  Поистине, спорт лишь калечит.
Эта девочка на втором ряду. Это именно тот случай, когда скромность украшает человека. Блеск радости в глазах преподавателя она ловит на себе вместе с источающими презрение взглядами одногруппников. Она никогда не станет здесь своей. Она слишком много думает о себе. Тщеславием кормится эгоизм. Или наоборот? Она не думает о чувствах других людей. Почему-то ее совершенно не заботит то, что о ней скажут другие и оценят ли они ее внешний вид. Таким не место среди нас. Самообразование как цель всей жизни. Внутренне богатство как ощутимое счастье. Но разве можно забывать об упаковке? Она вынуждена испытывать на себе эти взгляды, полные презрения, зависти и ненависти. Там, где одно, найдется место и для двух других. Моральный садомазохизм. Ей доставляет удовольствие испытывать эти взгляды на себе. Она достойно воспринимает все упреки, так как жизнь закалила ее донельзя. Мне кажется, ей нравится это. Со спокойствием мудреца она выслушивает упреки толпы, с хладнокровностью убийцы она задевает их своим молчанием, указывающим им на их истинное место - на место шутов. Они видят ее превосходство, но они не способны признаться себе в этом, а особенно признать это на глазах у всех. Их выкрики достигают лишь ее одежды и рассыпаются по полу.  Ее порок лишь в бедности. Они одеты в цветные, блестящие одеяния, загримировали свои лица, чтобы скрыть себя. Она бросит свой проникновенный взгляд глубоко в глаза, которые раскроют ему нутро шута, отразив его, словно в зеркале души. И тогда спадут на пол одежды шута, и грим его растечется по телу, оголив мерзкое лицо. И рассмеется тогда мудрец, а шут заплачет. Слезы его будут разъедать кожу, выпуская наружу все то презрение, зависть и ненависть, скопившиеся в нем.
Несравненное удовольствие доставляют мне эти бесконечные схватки. Их бесчисленные попытки увидеть ее слезы. Жалкие потуги Давида справиться с превосходящим его в силе Голиафом. Навеет скуку лишь та легкость, с которой Голиаф отбрасывает Давида в сторону. Созерцание – самое сладкое из удовольствий. Лишь пристальное наблюдение поможет найти единственно слабое место непобедимого мудреца. Оно не бросается в глаза, и только наблюдательный, пытливый ум заметит, что мама Ахиллеса держала сына за пятку, а Зигфриду на спину лист упал. Я слишком устал от лишенных интриги схваток. Да откроет им секрет тот шут, про которого все забыли, сидящего в темном углу, горящего огнем без дыма и пламени. Ему нужен лишь подходящий момент.
- Просто преподы ее любят. Она такая приветливая, дружелюбная, улыбается им постоянно. Вот они тянут ее за уши, - возмущение теряется где-то в толпе.
- Да, да. Сколько раз уже она не могла ответить, а ее все прощают, дают ей еще возможности, только бы она смогла получить свое, - песни льются в унисон.
- Заметили, как Инга бесится, когда та очередную похвалу получает?
- Да, да. Разве можно быть умнее Инги!- рассмеялись подружки.
Инге было судьбой уготовано быть лучшей на потоке, но в этом году она вынуждена довольствоваться вторым номером.
- Деревенщина. Иммигрантка. Одевается в секонд-хенде, ходит как серая мышь, волосы как у бабульки.
- А этот жуткий свитер! Бабушка наверное связала!
- Да, да. Бабушка бабушки!- подружки вновь тихо захихикали.
Было очевидно, что все эти слова никаким образом уже не задевали ее. С лицом игрока в покер она продолжала сосредоточено работать, хотя и прекрасно все слышала. В очередной раз им не удалось хотя бы немного зацепить ее. По крайней мере, она не подавала виду. Я жаждал эксперимента, зрелища, как стая изголодавшихся гиен набросится на раненого льва. Моральная кровожадность. Дикое желание клюнуть как можно больнее, затронуть самую сущность, увидеть, как будет продолжать схватку раненый зверь, который, кроме того, потерял чувство пространства и времени, получив столь болезненный укол в место, которое скрывал больше всего. Стремление заставить его проявить всю свою волю, сущность, реветь, метаться из стороны в сторону, сходить с ума в окружении голодных стервятников, чувствующий, как кровоточит его рана. Wait and bleed.
Каждый больше всего боится того, что хранит в шкафу за семью замками. Точнее, человек боится выпустить это наружу. Я решил действовать.
- Что вы так прицепились к ней?
Вопрос произвел нужный эффект. Вызвал крайнее непонимание. Теперь каждый уделит максимум внимания моим словам и проглотит все, что я дам им.
- Я бы посмотрел на вас, если бы вы жили с бабушкой на одну лишь пенсию, в то время как ваши родители доживали свое на дне стакана, валяясь под забором на забытом богом вокзале.
Истинно добрый и хороший человек больше боится не за себя, а за своих родителей, особенно, если они есть часть того, что он прячет глубоко в шкафу. Надписи на фамильном гербе. Теперь мне не нужно утруждать себя, описывая ничтожность, какую ее родители из себя представляют. Они есть ничтожество, раз так отнеслись к своему ребенку. Она готова их простить и помочь им, как угодно. На новый год она загадывает желание, чтобы ее родители перестали пить, быть ничтожеством и вернули ей счастливое ощущение семьи. Ее вины нет в том, что демон разрушил то, что она считает самым важным в жизни. Чаще всего мы желаем именно того и ценим то, чего не имеем. Эту боль можно прочитать в ее глазах и услышать в ее эссе. Она всегда помогает своей бабушке, которая строго воспитывает ее, опасаясь, что генетика может сделать свое дело.
Маховик запущен. Эти стервятники теперь будут впиваться в нее раз за разом, но этого будет недостаточно, потому что она сильная и стойкая. Тогда надо нанести еще укол.
Самое страшное, что могло случиться с ней, показать им, что эти слова ее зацепили. Подобно стае акул они почувствовали бы запах крови, уловив его за километры, подобно собаке они почувствовали бы страх. Феромон, растворившийся в воздухе.
Мой укол, смесь жалости и садизма, стал началом конца.  Уже через пару недель было видно, что она как никто другой осознавала, что пути из этого круга быть не может, что давление нарастает, что болото утягивает ее все глубже, а пиявки впиваются все с большей жадностью. Она все также стойко относилась к язвительным словам одногруппников, но прежнего спокойствия не было. Еще некоторое время назад их нападки разлетались в прах и падали на пол, она выработала противоядие. Своим хладнокровием и спокойствием она отравляла каждого из желающих свалить ее с ног. Мне нравилась ее стойкость. Я ждал срыва, ждал, когда же нервы сдадут, и ревущий от боли лев падет. Неуверенность была ощутима в его движениях, но он умело скрывал ее. Еще пару уколов и она сорвется. Скандал, крики, оскорбления, в каждом откроется его мерзкая сущность, тщательно скрываемая за масками добродушия.
- Ее бабке плевать на нее, она лишь терпит ее, дайте той время, и она забудет ее. У ней мизерная пенсия, и она просто не сможет ее содержать. У них и без того отношения, наверняка, подорваны, бабка считает ее обузой.
В этот момент я затронул то, что, должно быть, не выходило из ее головы. Она чувствовала это сама. Это ощущение поставило ее на край пропасти, куда она могла сорваться. Мои же слова послужили шквальным ветром и неумолимым ливнем с градом. Этот укол свалил ее с ног на мгновение. Эффект был непредсказуем. Я был уверен в том, что это не оставит ее равнодушной и, более того, нанесет серьезный удар, но эффект был сильнее. Она сорвалась и, наверное, впервые, дала всем ясно понять, что она лишь человек, подросток, чьи нервы сделаны не из железа.
- Заткнись! - резко выкрикнула она в мою сторону и добавила, - тебе лучше не открывать свой рот, а то тебе в жизни не отмыться от всего дерьма, что лезет из него.
Неоднократно она отвечала своим обидчикам различными колкостями, выводящими их из себя, в силу того, что психика в таком возрасте не сформирована и крайне неустойчива, не сбалансирована. Раскачать ее может даже незначительное дуновение, а ветер просто валит с ног. Ее хладнокровие и спокойствие делали ее победителем в любой ситуации, что не могло ни нравиться. В этот раз она прокричала, открывшись каждому. Лев пал на колено, но успел подняться. Отныне ему нужно понимать, что подобные удары он будет получать периодически. Стая увидела уязвимость льва. Не нужно быть психологом, чтобы понять, что воцарилось в его голове. Абсолютная бесперспективность. Единственный шанс выжить – уступить. Либо гиены съедят тебя, либо ты уйдешь, проиграв войну, но останешься жить. Проблема любого человека. Принципиальность. Внутренняя борьба между честью, гордостью и благоразумием. Эта проблема сильных людей, которая неумолимо губит их. Много раз в своей жизни я наблюдал подобную борьбу выбора. Гордость или благоразумие. Человек сильный или отчаянный выберет первое. Это его погубит, но он заслужит уважение, что будет самым важным для него. Гордыня, тщеславие. То, что мучает меня, что терзает и гложет меня изнутри, сдирая мясо с костей, я увидел и в ней. Я понимал прекрасно, что много благоразумнее было бы  просто уступить, уйти, перевестись, ни в коем случае не топить себя, но ее тщеславие вторило ей бесконечно: « Ты сильнее, ты выше их! Докажи им свое превосходство! Сломай их! перебори! Останься и продолжи эту войну! ты обязательно завершишь ее в свою пользу и заставишь их преклониться пред собой! Они поймут, что ты сильнее, что они ничтожны, и тогда они будут съедены своей совестью!». Тщеславие мой любимый грех.
Я хотел, чтобы она осознала свое бессилие в этой ситуации. Уверен, что она это лучше меня понимала, но ею двигало тщеславие.
Она была угнетена, унижена, подавлена, но не раздавлена. Меня просто восхищали мерзость и низость, с которыми эти, казалось бы, взрослые люди разрывали своего брата. Какое удовлетворение они получали от того, что унижают одного из своих. Беспощадно они осыпали ее оскорблениями, задевая ее чувства. Беспрестанно напоминали ей о родителях-алкоголиках, о ее бабке, которой абсолютно плевать на нее, о бесперспективности, в которой она окажется после школы, ведь везде нужны деньги, а она нищая. Нет более низкого существа, чем человек. Стадное чувство. Даже если кому-либо и было жалко ее, то он все - равно считал своим долгом ткнуть ее штыком. Мне было интересно, что сможет остановить эту травлю и что станет окончанием. Необходимо было делать следующий шаг. Огонь угасает от обыденности. Она станет устойчива к ним вновь и все вернется в начало. Как – то я спросил ее:
- Почему ты терпишь все это? Почему ты не ответишь? Они же оскорбляют тебя, твоих родных.
- Они просто глупые дурочки, а мальчики лишь стараются привлечь их внимание. Зачем мне реагировать на глупости? Опускаться до их уровня? Надо быть умнее и промолчать.
- Мне казалось, что было правильно осадить их, чтобы они подумали в следующий раз перед тем, как цеплять тебя.
- Стоит ли?
- Результат непредсказуем. Может не выйти, а может получиться.
- Я равнодушна к их словам. Они мне совершенно не интересны. Они же глупые. Совсем другое дело, если бы это говорили люди умные, а у них в голове лишь одно… абсолютно бестолковое. На них даже грешно обижаться.
- Ты же видишь, что больше всего их раздражает твое молчание, то, что ты игнорируешь. Они заводятся еще больше. Может, стоило бы сказать в следующий раз то, что так больно задело бы, чтобы им просто не хотелось бы приставать к тебе.
- Чтобы не ворошить то, чего не хотелось бы?
- Именно. Едкое замечание.
- Это было едко, но это может спровоцировать еще большую волну ненависти. Мне кажется, что, все же, лучше промолчать, пропустить мимо ушей. Да и ты сам говоришь, что больше всего раздражает именно мое молчание. Может быть, игнорирование лучшее оружие?
- Может быть, может быть. Тебе виднее.
Я не хотел показаться ей навязчивым, чтобы она с еще большей осторожностью и подозрением отнеслась бы к моим словам, тем более я и так ходил по грани, заговорив с ней, чего раньше не было. Она либо посчитала бы меня своим единственным союзником, или, по крайней мере, не злостным врагом, придерживающимся нейтралитета и относящимся к ней с равнодушием, желая дать ей всего лишь совет по выходу из ситуации, самый безобидный совет, оставив принятие решения за ней, либо как своего рода хитрого змея, который умышленно старается спровоцировать ее на необдуманный поступок, подобно тому, как змей-искуситель убеждал Еву вкусить яблочко. Истина проста и, как ни странно, всегда парадоксальна. Все, что парадоксально – истинно. Нашей слабостью является наша сила, а в данном случае – ум и проникновенность. Горе от ума. Умный человек обязательно уделит внимание любой мелочи, и чем умнее он, тем внимательнее он. Генетически закрепился в нашем сознании страх перед всем большим, грандиозным, неуправляемым, то, что больше нас, но мы снисходительно, без какой-либо опаски взираем на незначительные вещи, они малы и оттого не могут причинить нам вреда. Это, возможно, величайшее из заблуждений. Нет ничего опаснее микроскопической бактерии, которую, в отличие от царя зверей, невозможно удержать в клетке за семью замками. Беспрепятственно, незаметно для нас, она проникнет в организм и посеет там свое потомство, которое совместными усилиями сведет нас в ящик, отравив столь большой и сильный организм. Целое состоит из мельчайших частиц, оно без них невозможно, а они для него жизненно необходимы. Мереологический нигилизм. Лишь мельчайшие частицы имеют право существовать и быть названными. Никогда не стоит забывать об этом! Но человек не был бы человеком, если бы изменил своей природе, а природа его есть его слабость, его глупость и, как следствие, его убийца. Вот таким незаметным образом, подобно бактерии, мои ничем не примечательные слова посеяли зерно сомнения в сознании человека, который, возможно, был много умнее меня. Сомнение — это медленный убийца. Как только оно пало на весы, баланса более не достичь. Отныне она всегда будет иметь это ввиду, хотя уда проще было пропустить этот разговор мимо ушей, подобно всем оскорблениям. Но дело в том, что мимо ушей она умело пропускала агрессивные нападки, а по отношению к миролюбивому, спокойному разговору она отнеслась без должной настороженности, отчего и абсорбировала все как губка. Самым страшным врагом станет лучший друг. Парадокс . . .истинно.
Еще один удар нанесен, незаметный, неощутимый, но которому еще предстоит сыграть роль.
Пару недель ей удавалось сохранять самообладание, но только пару недель. На тот момент я даже не представлял, что крушение столь организованно простроенной внутренней обороны будет происходить в столь быстрых темпах. Зерно сомнения, посаженное мною в ее голове, стало произрастать и почва, как оказалось, была благодатна. Приняв очередные слова о недуге ее родителей, точнее о вероятности того, что они с бабкой выпивают периодически, близко к сердцу, но сдержавшись, она решила перейти в наступление, воспользовавшись удобным случаем.
На одном из занятий, одна из учениц, Лора, которая в той же мере, крайне неравнодушно относилась к ней, уже несколько минут отчаянно пыталась достать что-либо адекватное из головы, стоя у доски. Преподаватель задавал ей наводящие вопросы, но все безрезультатно. Это было похоже скорее не на опрос, а на допрос, при котором штурмбанфюрер СС, несмотря на все свои усилия и уловки, не мог вытянуть из партизана ровным счетом ничего, кроме спутанных показаний, которыми пленный запутал и его, и себя. Преподаватель посадил ее на место, отметив ее отчаянные попытки самым низким балом, и попросил нас приготовить листы для проверочной работы. От безысходности и страха получить еще одну минимальную четную оценку, Лора решила поступиться принципами и попросить помощи у той самой подруги, которую, в общем и целом, подругой назвать никак нельзя. К ее невероятному удивлению и безграничному счастью она согласилась, мило улыбнувшись. На протяжении всей контрольной работы она снабжала Лору необходимыми данными. Многим показалось бы странным, как она смогла забыть все, что Лора ей наговорила, простить ее так легко, безо всякой причины и прийти ей на помощь в столь нужный для той момент. Многих это удивило, но не меня. Я понимал, что нельзя просто взять и забыть то, что Лора наговорила ей перед уроком, оскорбив ее родителей и бабушку, мне показалось странным, как та не смогла увидеть в этом подвоха. Прямо говоря, надо быть круглой дурой, чтобы повестись на это. Наивность лучшая подруга глупости. Сколько примеров того, как наивность губила людей. Сколько раз наивные девушки, женщины и дети попадали в руки коварных, зачастую очень умных и хитрых душегубов именно из-за своей наивности. В тот момент я видел, как волк ходил вокруг овцы и пел ему песенки про любовь, пока ягненок не закрыл глазки от умиления и сам не зашел ему в пасть, на веки замолчав. Лора педантично записала все, что она продиктовала ей и, с чувством крайнего удовлетворения отдала лист преподавателю.
После занятия Лора подошла к ней и извинилась за все слова и оскорбления. Как же она заблуждалась тогда, доверившись искренней улыбке. Месть. Сладкая, горькая. Многим нравится сочетание горести и сладости. Некоторым нет. Лора почувствовала на своем язычке лишь сахарок, а умело замаскировавший себя мышьяк проскочил ей в горло. Она съела с руки того, кого унижала все до последней капли. Нельзя все время бить и унижать собаку, а потом надеяться на ее верность и ждать от нее ласки.
Чувство мести свойственны каждому, даже самому благочинному и добрейшему человеку.  Несравненное удовлетворение мстителю доставляет даже не сама месть и удачный результат, а мучения жертвы, возмездие в действии, когда жертва бледнеет от ужаса и шока, смешавшимися в ее голове, начинает осознавать, что ее просто поимели, оставив ни с чем и с кучей проблем. Позор. Унижение. Моральный оргазм от вида, охваченного судорогами тела жертвы, ищущей спасения от позора и унижения. Обиженная мужчиной женщина испытывает сексуальное удовлетворение от мести мужу. Удовольствие от самого секса остается в тени удовольствия от мести. Насколько же сладка она, насколько горька. Насколько мерзка и отвратительна сущность человека, что он получает несравнимое удовлетворение от унижения, от полного морального уничтожения ему подобного. Слезы обидчика выступают как капли бальзама, падающего на рванные раны души и сердца и залечивающего их. Святая вода. Слезы горя и печали, слезы унижения и обиды, слезы беспомощности и бесперспективности, безысходности и самобичевания. Это доставляет удовольствие тому, кто отомстил и тому, кто свидетелем стал, ведь с ним такого никогда бы не случилось. Раз плачет, значит, есть за что, надо быть умнее. Горе ближнего своего оборачивается радостью для его ближнего, ведь теперь он может проявить снисходительность и сожаление к нему. Жалкому жалкое отношение. Жалость есть жалкое довольство собою, как говорил мудрейший из людей. В открытом сожалении и искреннем утешении лежит величайшее из удовольствий. Я утешу тебя, я буду к тебе снисходителен, я позволю тебе найти гавань на моей груди, где ты можешь выплакать свое горе и, наконец, быть благодарным мне за это, целовать руки мои, человека, который утешил тебя, кто жалким тебя признал. И все это месть!
Лоре было стыдно за свои слова перед человеком, которого она столь яростно оскорбляла, ведь она пришла ей на помощь, поступила так мудро и снисходительно. Она больше никогда не скажет ей плохого слова. Она просто обязана заслужить ее прощение. Никто не знал, но в ту ночь Лоре далеко не сразу удалось заснуть, она не могла выбросить из головы сей поступок. Она решила для себя, что не только не обидит более ее, но и заступится за нее при возможности.
На следующий день, Лора вновь подошла к ней и еще раз извинилась. Улыбка в ответ, но только ей было известно, что в этот самый момент она убила свою единственную, столь неожиданную возможность, наладить свое сосуществование в классе. Она понимала, что теперь ситуация станет только хуже. Ей было невероятно обидно за упущенную возможность, ей оставалось только проявить немного терпения, быть благоразумной и мудрой, что ей удавалось лучше всего, черт дернул ее послушать тогда меня и нанести ответный удар. Она сокрушалась и не могла поверить, что сама все разрушила, поддавшись воздействию не самого лучшего совета. Возможные последствия этого были очевидны для нее. Если раньше травля имела периодический характер, то теперь она потеряет какой-либо контроль и превратить в перманентный хаос, из которого выход лишь один – уйти. Война становится непосильной ношей, конец предсказуем. Она слишком подавлена, чтобы тщеславие двигало ею дальше.
Следующее занятие. Преподаватель раздает листы, но Лору он отметил отдельно.
- Лора, что касается твоей работы, у меня просто нет слов. Подобного бреда я не читал никогда.
Далее он привел несколько небольших цитат, после которых было уже невозможно унять волну дикого смеха. Это действительно было похоже на delirium tremens, словом «нонсенс» невозможно охарактеризовать услышанное.
Стена позора и плача одновременно. Стена смеха и унижения. Слезы унижения текут из глаз распятого на стене. Позор. Schmach. Истина, рожденная парадоксом. Вгоняемые в запястья гвозди вызывают громкий смех, выбивая слезы из глаз. Каждый подходит, берет позорный молот, приставляет ржавый гвоздь к руке и загоняет его в нее, промахнувшись при этом пару раз и раздробив руку молотом. Шуты высмеивают шута. Крики о снисхождении и жалости заглушают звонкие удары молота по гвоздям. Агрессию порождает агрессия. Гиена оказалась на месте льва и самое страшное, что она стала рабом этого положения. Стать рабом - осознать и проникнуться. Она увидела себя из глаз льва и поняла, что она, слишком слаба. Царь лишь один. Другому нет места на троне. Каннибализм. Гиена жрет гиену. Они осторожно подходят к распятому брату и слизывают стекающую по ногам кровь, упиваясь ею. Кровь пробуждает жажду и голод. Аппетит приходит во время еды. Кровь как вода - чем больше пьешь, тем сильнее жажда. Существо из гнили жаждет насыщения. Подобно наркоману, подобно вампиру, чувствующему вкус крови, ее распространяющийся в воздухе запах. Они не могут устоять пред табу. Табу для глупцов, взращенных на почве традиционализма.  Ты то, что ты ешь. В экстазе она бросается в угол и наслаждается, чавкая, кровь капает из ее пасти, застывая на шерсти. Кусок застрял в горле. Ничего страшного, ведь он подвергнется разложению там и сам провалится в отстойник для еды.
-О, бедный брат, хочешь ли ты сказать нам что-то? -слышится из стаи.
- Да, да. Он пытается донести до нас нечто,- вторит ему другой
- Он плачет о снисхождении к нему, о жалости, - прошипел третий
- Он призывает нас к благоразумию, – чавкая, сказал четвертый
- Нет, нет. Он просто просит сохранить ему жизнь, - сказал пятый и в каннибалическом экстазе подскочил к нему и вырвал ему язык, прошипев через мгновение, - Теперь он доволен. Молчание золото.
Возвышаясь над стаей, приколоченная к стене, она смотрит в глаза льва, стоящего в стороне. Она увидела в них сочувствие. Обидно вдвойне, без языка она не прокричит: « Прости!».
Эти сатанинские улыбки, заполняющие аудиторию отвратительным запахом гниения и разложения. Как чувствительна она стала к ним, хотя раньше она не чувствовала гниения из собственного рта. Кривые зубы почернели. Жизнерадостный смех почему – то видится демоническим сквозь призму слез. Искажение. Только посмотрев на котел сверху можно увидеть, что вода почернела.  Она неспособна контролировать себя. Она не знает, как вести себя. Надо забыть это врагу. Враг уже наказал себя. Он плачет вместе с тобой. Он вынужден проглатывать ту же горькую отраву, что и ты. Благоразумие. Нет. Месть осветила ее голову. Проглотив обиду, выплюнутую врагом, она проглотила и невидимых червей мести, которые с усиленным рвением стали делиться в ее нутре. Преодолевая преграды, прогрызая стенки сосудов, они добрались до мозга и устроили там гнездо, отравив кровь. Горький привкус на языке и в глотке. Это желчные выделения, смазывающие стенки пищевода.
Как же болит нога. Голеностоп стал хрустальным, и я слышу, как крошится стекло при попытке повернуть ступню.
Отчаяние овладело ею. Все кончено. Ситуация приобрела необратимый характер.
Я свое дело сделал. Мне оставалось лишь наблюдать, как лишенный моральной стойкости лев будет искать пути отступления, пока, в конце концов, не бросится опрометью бежать. Я закрываю глаза и вижу, как несусь вперед, спотыкаясь и падая, разбив себе локти и колени, разодрав живот и грудь. Периодически я оборачиваюсь назад, чтобы увидеть преследующую меня толпу тварей, жаждущих вкусить моей плоти. Я бегу неосознанно вперед, не зная, куда и зачем, ведь я убегаю, спасаюсь, зачем мне знать куда, хуже не будет. Если на мгновение замедлю шаг, почувствую источаемую черными зубами вонь на своей коже. Если обернусь еще раз, то обязательно споткнусь и упаду туда, где останусь лежать, пока не стану удобрением. Я не слышу ни своих мыслей, ни дыхания, только жаждущий моей крови инстинкт, подстегивающий моих палачей к действию. Я трусливый заяц. Лев умер во мне. Но последний рык льва пробудил тщеславие. Заяц остановился, и гиены нагнали льва.
Я открыл глаза, а она сжала волю в кулаке. Она никогда не сдается и всегда идет до конца, упорно, не изменяя себе. Иногда, чтобы выжить, надо стать тем, чем не являешься. Проснувшись, он толкнет тебя на то, на что ты решиться не мог и не смог бы, если бы не оказался на краю пропасти. Мир откроется из глаз совершенно другого человека, но одновременно с этим это будут твои глаза.
Ничего удивительного не было в том, что на следующий день поползли слухи, что ее авторитарная бабушка выгоняла ее на лестничную клетку в полностью обнаженном виде. Почему-то человеку свойственно очень чутко реагировать на слух. Высокоморальный человек слишком много смотрит на себя со стороны глазами окружающих, слишком обеспокоен мнением о себе. Что скажут? Как посмотрят? Слабоволие. Неравнодушными учат быть нас наши родители с самых пеленок. Любовь к ближнему своему, готовность помочь, жертвуя собой и поступаясь своими принципами. Уступи, отдай соседу, подставь другую щеку, прости обиды. С хитрым лицемерием на лице сказал он: не имей сто рублей, а имей сто друзей. Самое главное, чтобы эти сто милых друзей не поимели потом тебя, что зачастую происходит. Если я готов пожертвовать собой, значит я хороший человек. Если готов отложить все в сторону и броситься на помощь, значит я хороший человек. Скорее наивный добряк. Добряк гордится тем, что добр он. Это его отличительный признак. Взгляните мне в глаза, и я улыбнусь вам. Будь осторожен с теми, кто улыбается. Они либо сумасшедшие, либо источают лицемерие. Мораль. Нравственность. Дом божий приучил обращать внимание на чужие рты, заглядывать в самое горло ближнего своего. Он не посвятил воскресенье Господину. Он закрыл пред нами дверь дома своего. Он отвернулся от нас. Возьмите и привяжите его к столбу и размозжите булыжником голову его. Оттого и смотрит каждый в рот каждого, чтобы слова сладкие собирать с языка его. Он сказал плохо о Боге, значит и обо мне. Она сказала плохо обо мне, а это еще хуже, ведь не оскорбить того, чего нет. Одни лишь образы на стенах…человеком с затуманенными глазами созданные.
Слух растворяется в воздухе и заполняет пространство, каждую щель, каждое углубление. Вот он закрался мне в нос, всосался в кровь и попал в мозг. Внутривенно. Наркомания. Свежие новости. Бабка выгнала ее на лестницу в голом виде. Позор. Она привязала ее к столбу, и все смеются над ней, закидывая камнями. Кто знает, может это вовсе и не слух. Каждый думает, что это слух, но ей известно, что это правда, оттого она и восприняла это так болезненно. Возможно, это всего лишь слух, но ничтожность и унизительность такого предположения затронули ее доброе сердце. Ничто так не уязвимо как истинная доброта. Доброта есть неспособность к своевольному разрушению. Своего рода психологический барьер, не позволяющий сломать, преодолеть, разрушить. Чтобы создать, нужно разрушить. Разве смог бы добряк сделать это? Вряд ли. У него нет воли к разрушению. Создатель был всепрощенцем. Будь уступчив и пусть тебя ударят по второй щеке. Красивая сказка с сюжетом, отдающим декадентством. Подобно разбалансированному организму он потерял свой центр и сейчас шатается из стороны в сторону как малыш, который учится ходить и падает постоянно. Самое страшное, что родители опустошают ребенка с самого рождения, лишая его своего центра, центра своей исключительной индивидуальности, которой суждено приобрести стандартную форму, попав в котел морали, так называемой «нравственности».
Ей не по силам преломить себя и не подумать о своем отражении в глазах других. Первой мыслью было то, что Лора пустила гулять эту гадость в массы, но как оказалось, та была совсем не при чем. Никто не знает, кто стал говорить об этом. Как это часто бывает, источник остался неизвестным. Почему – то начальное звено цепи так и не удалось найти, наверное, потому, что, если цепь одеть на шею, звенья образуют круг. Vicious circle. 
Никто тогда не стал вдаваться в детали, в поиски. Все жили предстоящими каникулами. Весна подходит к концу, наступает лето. На мгновение я подумал над тем, что все же ей удалось преодолеть этот длинный и поистине тяжелый год. Она была подавлена всю неделю. Девочки пытались узнать у нее, зачем же бабушка выгнала ее голую? Из-за результатов? Может ее набожная бабка была в шоке, увидев, что ее внучка смотрит модный журнал для загнивающей молодежи, источающей аморальность? Таким вот на первый взгляд диким и жестоким образом бабка хотела наказать ее и отучить от нечистых намерений? Или она решила помадой воспользоваться, что взбесило бабку, увидевшей пред собой дочь в объятиях сатаны? Религиозный экстаз. Каждый считал своим должным ткнуть ее в это лицом и возить, пока та не попросит прекратить, но она не просила. Гордость. Негоже льву пощады у гиен просить. Она тихо плакала в душе. Они продолжали цеплять ее, рвать на ней мясо, оставлять на ней шрамы раскаленным железом. Все, как всегда. Обычный день. Будничный день. Этому дню было суждено стать примечательной датой, но об этом мы узнали только на следующий день.

Вернувшись домой и кинув сумку на диван, я отправился в душ. Постепенно прием душа перешел в прием ванны. Поистине, горячая ванна расслабляет донельзя. Не остается сил и желания, чтобы вылезти из нее и заняться делами. В темноте и горячей ванне достигается некая пограничная стадия умиротворения, тонко ощущается любое волнение воды, слышится даже самый незначительный звук. Я настороженная мышь.  Чувствую и слышу все. Любое движение в квартире, капающий кран этажом ниже, душевные разговоры соседей-алкоголиков, я слышу все. Постепенно начинаю различать предметы в кромешной темноте. Не выношу яркий свет. Включенный свет лишает меня чувства уединенности, интимности. Лишь в темноте замедляются удары сердца, я могу провалиться в себя, возможно уснуть. Я ищущая покоя и тишины змея. Если мне понадобится свет, я выползу из убежища. Сейчас мне необходима тишина и темнота. Свет вообще нужен только для секса. Только во время секса свет играет важную роль, открывая глазам очаровательное тело партнерши. Во всех остальных случаях свет лишь раздражает глаза и вызывает головные боли, тошноту.
К сожалению, время идет, и я вынужден покинуть мое горячее, уютное пристанище. Мама приготовила ужин, а я, после получасового уединения, обрел необходимое чувство голода. Теперь еда доставит мне удовольствие. Спорт делает прием пищи приятнее, а еду вкуснее. Спагетти и куриное мясо. Я усаживаюсь за стол и приступаю к трапезе. Медленно, неторопливо, словно следуя советам из рекламы, прожевывая ровно тридцать раз, не больше, не меньше. Если кусок мяса был прожеван менее тридцати раз, то он создаст дискомфорт в желудке, если же более, то количество калорий, затраченных на пережевывание пищи будет больше количества поглощенных от этой самой пищи калорий. Какой-то очень умный человек педантично высчитал затраты и приток энергии, создав идеальный процесс поглощения пищи. Желудку не понадобится помощь медицинских препаратов, и на животе, бедрах и других частях тела не образуется огромный слой жира как у тюленя. Мы все обязаны этому человеку.
Когда я был всецело занят тщательным пережевыванием пищи, из телефона стала доноситься ненавязчивая музыка. Не утруждая себя кропотливыми раздумьями о том, кто это был, что могло случиться, какую весть нес мне тот звонок, потому что я был голоден, я взял трубку, даже не взглянув на дисплей.
В трубке я услышал подавленный женский голос. Он возвестил меня о том, что наша серая мышь была найдена дома повешенной на кухонной трубе.
Мама, по обыкновению, спросила:
- Что случилось?
Я не могу сказать, что был крайне шокирован или безгранично подавлен, но, видимо, на моем лице это как-то отразилось, раз мама проявила интерес к содержанию разговора. Скорее всего, это была лишь тотальная усталость.
- Моя одногруппница повесилась дома.
- Что? – мама закрыло рот ладонью. Никогда не понимал, почему люди так делают в ситуациях, когда нечто шокирует их.
- На трубе, на кухне, - добавил я, закинув в себя кусочек мяса.
Самое интересное, что эта новость не вызвала у меня в тот момент никакого удивления. Словно все соответствовало моему плану и иначе просто не могло быть, оставалось только галочку в тетради поставить напротив пункта « Довести кого-нибудь до самоубийства». Я продолжал есть с тем же аппетитом, что и ранее. Удивлен я был тому, что факт присутствия у меня аппетита в такой жуткий момент шокировал мою маму, смотревшую на меня словно на маньяка – людоеда, отрывающего кусок от своей новоиспеченной жертвы.
- Как ты можешь есть? – спросила она меня в тоне, давшем мне понять, что сейчас не совсем подходящий момент для приема пищи, что это отчасти аморально и безнравственно, и мне следовало бы подавиться и побледнеть, коря себя за все то, что я сделал и сказал в своей ничтожной жизни. Мой ответ окончательно убедил ее в том, что дикое, бессердечное животное.
- Я ем, потому что я хочу сейчас есть.
Она подумала обо мне в этот момент много гадких, отвратительных вещей, но ей почему-то совсем не приходило в голову, что, вероятно, я просто действительно хочу есть.
На похоронах и впоследствии нас многие взрослые корили за то, что мы довели ее до самоубийства. Я испытывал к ним тогда чрезвычайно сильное презрение и отвращение. Я ко многим его тогда испытывал. И к взрослым, родителям и преподавателям и к своим одногруппницам. Все горько плакали. Все они были очень сильно расстроены смертью такой хорошей девочки, для всех это было невероятной неожиданностью. Как такое могло произойти? Все царящее вокруг было бы забавным, не будь повод для всего этого столь печальным. Овцу отпевали стадо волков и пастухи, которые ловили волков, используя овцу как приманку. Крайняя степень идиотизма и парадоксальности, но это человек, это истина из глаз Homo Sapiens.
Преподаватели проливают слезы по самой лучшей ученице и хорошей, приветливой девочке. Они истязают себя вопросами: «Как такое могло произойти?», « Почему так неожиданно?», « Как мы пришли к этому?», « Почему никто не заметил, что все зашло так далеко?». Мне смешны эти глупые вопросы. Только слепой, глухой инвалид, загнивающий в своей постели мог не заметить того, насколько далеко все зашло. Преподаватели прекрасно видели, как эти мерзкие подростки закидывали ее помоями из своих ртов, они не могли не ощущать этот отвратительных запах гниения, запах компостной ямы, из которой доносился душераздирающий крик существа, тонущего в этом, но они тогда не посчитали нужным подать ему руку. Падающего подтолкни. Слезы из белых глаз. Зрачки закатились. Удивление, недоумение, граничащие с глупостью. Волки плачут по овце… ими съеденной. Родители проклинают своих детей за жестокость и бездумье.  Спустившие собак плачут по жертве собак. Все это время они рассказывали детям своим об их «странной» одногруппнице-иммигрантке. Они впитывали в себя все грязные слухи, всю грязь, что соскребали с уличного асфальта и передавали ее своим исчадиям, кормили их этим, после чего неожиданно обнаружили в этих птенцах своих детей. Как же это свойственно человеку, испугаться увиденного в зеркале, выращенного своими принципами и мировоззрением. Грязь оставляет после себя лишь грязь. К вопросу о том, что может остаться после человека. Родители, вырастившие себя в новом обличие, теперь проклинают это новое лицо, не замечая своего отражения. Виновный ищет путь излития вины. Бойся не собаку, а ее хозяина. Слезы родителей могли бы быть крокодиловыми, если бы они не были искренними слезами пустоголового сброда. Каким образом должны мы стать светлым будущим страны, когда создавались мы скотом, реагирующим исключительно на красную тряпку. Они видят пред собой лишь распродажи и деньги, они подобно безумному стаду, скоту идут туда, куда им скажут. Неважно, кто и что говорит, главное, чтобы он махнул красной тряпкой. Сброд рождает сброд. Чудес не бывает. Не может гиена породить льва. Такова природа. Омерзения ко всем присутствующим заставляло меня покинуть это место. Одногруппницы. Мы никогда не ругаем котов и щенков за их шалости, потому что они всего лишь животные, которые не могут понять всех особенностей быта человека только лишь из-за своих интеллектуальных способностей. Я не могу разряжаться молниями гнева и ярости по отношению к ним в силу того, что они просто не в силах осознать того, что сами делали, и к чему это привело и, возможно, никогда это не осознают, принимая во внимание то, кто их воспитал. Смешно и трагично. Все они методично доводили ее до самоубийства, а когда она его совершила, то все были этим крайне поражены. За исключением меня. Я не пролил ни слезы и продолжил свою трапезу. Я не испытал сильных колебаний пульса и сердечного ритма, у меня не пересохло во рту от ужаса произошедшего, не потемнело в глазах и слезы на них не навернулись, я лишь продолжил свою трапезу. Цинизм. Я исчадие ада…, но я в аду. Я лишь продукт этого времени и винить меня в этом могу лишь я. Упреки учителей и родителей вызывают у меня лишь все растущее презрение к ним. Упреки одногруппников, которым вдруг пришло в голову, что они сделали, кого они слушали и зачем все это методично своими руками делали, вообще пролетали мимо меня, так как я знал, что с них нечего взять и винить их не в чем. Они глупы и уже завтра они забудут это и будут дальше продолжать есть то, что кинут перед их мордами. Я прекрасно осознавал, что произошло, и кто в этом виноват. Для меня не было новостью, что есть я, что есть мои друзья, учителя и родители.
Только бабушка ее бормотала что то, про болтающиеся на кухне ноги.
Девочка в белом платье в черном гробу. Над ней льют слезы сотни. Лицо в цвет платья. Кто скажет мне, что черный цвет - цвет траура. Сегодня смерть окрашена в белое. Слезы не о себе, как должно было бы быть. Ее окрасили в грим, чтобы напугать нас. Нет, это не грим. Это ее спокойствие, каким оно было всегда. Мертвая тишина в мертвом теле. Борьбы более нет. Она покинула ее. Сражение оставило этот пустырь. Гиены наелись мяса, но съели они его вместе с печалью и великим горем. Это было горькое и жесткое мясо. Не вкусно было им есть его, но голод прощает все. Аппетит приходит во время еды. Сейчас эта мудрость уместна как никогда. Завтра они будут вновь голодны, так как выводящая система выведет все излишества из здорового организма. Мы обязательно выздоровеем. Отравленные скорбью продукты выйдут из нас, и наши лица обретут здоровый румянец, мы вновь будем голодны, а память очистится от неприятных воспоминаний о жестком, затхлом мясе.
- Ее ноги болтались на кухне.
Шаг за шагом вереница следует за крадущимся вперед грузовиком. С каждым шагом земля впитывает в себя новую слезу. Ветер мягко скользит по бездыханному телу, обволакивая холодное лицо. Невозмутимое лицо уставлено к небу. Ресницы не дрожат. Веки спокойны как никогда. Ничто не шелохнется, ничто не дернется от нервного напряжения. Искаженные лица путников, асимметричные рожи, перекошенные рты и источающие яд глаза. Они ступают на падающие слезы, втаптывая себя в землю Самобичевание. Белое лицо. Бездушное лицо. Оставленное лицо. Она пришла к нам умершей, словно лишь тело было там, воспринимая обиды и тычки.
- Я ее тянула за ноги и кричала «За что?! Зачем ты так?!», а она ничего мне не отвечала. Лишь в ножках еще оставалось тепло. Ну зачем она это сделала! Тяну, тяну ее, а она молчит. Я не могу ее снять, она под самым потолком.
Бабушка пришла домой, должно быть из магазина, купив самое необходимое для себя и внучки. Открыла дверь, поставил пакетик на пол. Закрыла дверь. Повернув ключ, она вытащила его и положила на тумбочку возле двери. Присела на минуту, потому что ноги затекли. Поразмыслив над чем-то, она позвала внучку, но она не пришла, что было странным, ведь она всегда встречала ее и помогала ей с пакетами, пусть они и не были никогда тяжелыми. Вероятно, она спит, но она не спит днем. Может быть она в туалете, но она откликнулась бы. Она просто не услышала. Бабушка встала с трудом, взяла легкий пакет и пошла на кухню. Перед порогом она остановилась и оцепенела. В проеме она увидела ноги, безмятежно висящие. На полу лежала перевернутая табуретка. Свет заливал веселыми майскими зайчиками кухню и парящие ножки ее внучки. Она прислонилась к стене и уронила пакет. Оцепенение сковало ее руки, ноги, казалось, что сердце перестало биться на мгновение. Она видела солнце, смотрящее на нее сквозь болтающиеся ноги ее внучки. Судьба не баловала ее, но это был тяжелейший удар. Перед тем, как подскочить к своей внучке, она некоторое время не могла выйти из ступора, пустыми глазами глядя на ноги и пытаясь осознать увиденное. Никогда одиночество не пугало ее, но сейчас она была напугана этим одиночеством. Слишком серьезный удар. Она не знала, что сделать, она не могла понять, что это произошло, почему это произошло. Пограничное состояние между реальностью и обмороком. Словно во сне, когда мы ничего не осознаем и инстинктивно руководствуемся страхами и случайными импульсами. Она подошла к висящей внучке, держась за стену, увидела ее шею в петле и пустой взгляд в пол. Она не могла в это поверить. Ей доводилось видеть умершего человека, но висящая внучка была чем-то невероятным, невозможным, нереальным. Она прикоснулась к ее ногам, развернув ее невольно, посмотрела вверх опять и увидела ее пустой взгляд, направленный прямо ей в глаза. В глазах потемнело, ноги утратили силу и ее покачнуло. Через мгновение под висящей внучкой лежала бабушка.
Открыв глаза, она вновь увидела над собой внучку, болтающуюся на трубе. В этот момент истерика стала сменять оцепенение. Слезы выступили на ее глазах. Она медленно поднялась, схватилась за ее ноги и стала тянуть за них, словно пытаясь задушить ее, в то время как из нее вырывались крики, рваные фразы, лишенные смысла слова, вопрошавшие ее о причинах столь бессмысленного и одновременно дикого поступка. Она молчала. Обессилев после нескольких минут истерического крика и вопрошания, она упала на колени и продолжала истерически рыдать. Все было кончено для нее. Жизнь ее была трудной, и судьба неоднократно наносила ей больные удары. Внучка же была ее единственной отрадой на закате лет. Она любила ее больше всего на свете и корила себя за то, что неспособна дать ей многого. Иногда она была строга к ней, но это было лишь ради воспитания. Она готова была на все ради нее. Ее единственный ребенок спился и бросил ее одну. Ей приходилось работать библиотекарем, потому что пенсии было недостаточно. Работа в библиотеке не была трудной и как никакая другая подходила для пенсионерки с не самым крепким здоровьем. Но как бы она ни любила свою внучку, она не могла понять, почему она постоянно подавлена. Внучка не рассказывала бабушке о тех гадостях, что ей приходилось пропускать через себя как в школе, так и в институте. Бабушка была готова помочь ей, но не знала, как это сделать. Она в свою очередь осознавала, что является тяжелым грузом для нее и не хотела волновать ее рассказами о периодических оскорблениях со стороны одногруппников. Бесперспективность в будущем, отсутствие материальной основы, отвратительное отношение с одногруппниками, Ощущение того, что она является камнем для бабушки. Спившиеся родители и равнодушие преподавателей - все это в совокупности совершенно ясно определило для нее то, что она сделала.
Ее ноги болтались на кухне.
Процессия подошла к концу. Многие уже разошлись. Равнодушных почти не осталось. Остались лишь бабушка и ее спившийся сын. Пахло лесом. Цветущим лесом. Зарождающаяся жизнь была в полном цвету. Одним из них был запах надвигающегося суицида.



КАЛЕБ
ПРОПАСТЬ

При виде смерти,
Где беззвучной бездны начало,
В немом покаянии стою на краю,
Рядом ребенок, чье сердце гневом пылало,
В слепом отчаянии шагнул прямо в тьму

Леонард уверял меня, что мне нет необходимости знать, как выглядит Ласло, так как он сам меня найдет. О нем достаточно было знать лишь то, что он был информатором Леонарда, что означало лишь одно – о Ласло никто и ничего не должен знать. Даже внешность. Особенно внешность. Не сказать, что у Леонарда было много информаторов, но, насколько мне стало известно из дела, то именно Ласло было поручено отследить Новака и Руфуса. Кроме того, однажды мне уже довелось случайно слышать о нем, но тогда я, разумеется, не придал его имени ни малейшего значения. Как оказалось, стоило бы. Многого никто и не сказал бы, даже если бы знал, но есть вещи, которые понимаешь без слов. Говорят, если нужен человек, который не побрезговал бы грязной и весьма неприятной работой, в том числе и с точки зрения элементарной преступной морали, то Леонард обращается к Ласло. Тот, якобы, не гнушается ничем ради получения информации. Его же сильная сторона, которая, собственно говоря, и делает его незаменимой деталью в механизме Леонарда, это знание нужный людей и того, как на них можно выйти. Леонард называл это «волчьей чуйкой». Можно знать многое, уметь многое, но есть вещи, которые просто даны от рождения. Иными словами – существо, родившееся и выросшее в грязи, знает, где и как найти ее, если вдруг это понадобится.
Выйдя из дверей вокзала, я огляделся. Конечно, я не надеялся выявить Ласло из сотни людей, выходивших и заходивших на вокзал. Это, скорее, рефлекс. Оглядываться везде и всегда. Я направился к лавочке, каких было не меньше дюжины вдоль здания вокзала. Погода благоприятствовала.
Смотря на бесконечные потоки людей, курсировавших вдоль вокзала, мне вспомнились слова Новака о толпе.
Бихевиористы учат, как определить социопата в толпе. Потенциального убийцу. Теория. Они пишут десятки работ по этому вопросу, но суть в том, что социопаты подобны морскому дну. На морском дне можно встретить сотни опасных существ и растений, которые могут нанести вред человеку. Как правило они бросаются в глаза. Непосредственный контакт с ними крайне неприятен и оставляет осадок. После такого контакта мы стараемся не наведываться на морское дно. Не более. Но вместе с этим обитают там существа, которые способны нанести непоправимый вреде человеку. Иной раз, они могут даже убить его. Часами вы будете смотреть на морское дно, чтобы определить эту группу. Жалкий процент. Пройдет время, вы устанете, потеряете надежду найти их, и, в конце концов, вернетесь на берег, ни с чем. Тот, кого вы так терпеливо высматривали часами, днями, неделями, так и не выдаст себя. Все это время он покоится в иле, песке, мусоре, осевшем на дно. Он не пошевелится. Он замрет словно камень. Возможно, все это время он был тем камнем, который неподвижно лежал между ваших ног, когда вы стояли на дне. Возможно, вы стояли прямо на нем. Он терпел и ждал. Это он умеет лучше всех. Именно поэтому он убьет полторы дюжины человек перед тем, как его схватят. Тот, кого вы ищете, с уверенностью заявляю вам, так и останется незаметной частью огромного, всеобъемлющего потока. Что касается меня, психопат, которого я ищу, сразу замечает меня. Не могу объяснить, почему и как это происходит. Видимо, это тот самый дар, о котором все говорят. Он смотрит мне в глаза, чем себя и выдает. Именно так и произошло в случае с детским аниматором. Хотя, признаюсь, именно его я заподозрил в первую очередь, когда услышал о пропаже ребенка в торговом центре. Родители вернулись, а ребенка нет. Аниматор был предоставлен профессиональной компанией. Он был профессионалом. Молодой, общительный парень. Рассказывал следователю все, что видел, что показалось ему подозрительным. Но, что-то екнуло в нем, когда я смотрел на него, когда он развлекал детей в торговом центре. Мне все стало ясно. В толпе вы никогда не узнаете в нем убийцу. Толпа – страшная сила.
- Калеб?
Он сидел на соседней лавочке, потягивая сигарету и смотря перед собой. Бледное, уставшее лицо. Я бы предположил, что он неравнодушен к наркотиками. Собственно, как должен выглядеть человек, жизнь которого не выходит за границы грязных дел. Кажущееся спокойствие. Сразу же складывается ощущение, что вот-вот он выйдет из себя. Мне доводилось видеть подобных персонажей.  Их появление всегда означает то, что вскоре у тебя непременно возникнут проблему, которых очень хотелось бы избежать.
- Он самый. Ласло?
Он бросил сигарету в урну, встал с лавочки, повернулся ко мне лицом, осмотрел меня, будто убедившись, что я именно тот, о ком ему сообщил Леонард.
- Пойдем в машину.
Он прошел мимо, я последовал за ним. Типичный социопат. Из тех, что может и любит делать больно, но для этого ему все же нужен определенный мотив. Подойдя к его машине, я остановился. Ягуар XJ второй серии. Я видел подобный аппарат в паре неплохих фильмов. Он не мог не нравится. Стиль. Дизайн. Есть в нем некое достоинство. Машина для ценителей. Иначе на ней ездить нельзя. Тот самый случай, когда принципы должны иметь место. Ласло открыл дверь, но не сел, остановив взгляд на мне. Видимо я надолго завис, осматривая машину.
- Садись уже.
Устроившись в кресле, я осмотрел салон. Кожа. Дерево.
- Нравится? – с гордостью во взгляде спросил он меня.
Я утвердительно покачал головой, разглядывая панель.
- Да уж, такой аппарат не может не нравиться, - констатировал я.
Он был явно доволен тем, что я оценил его машину. Конечно же, он гордился ею. Иначе она не была такой чистой, аккуратной и отполированной до блеска.
- Она мое желание.
Я вопросительно посмотрел на него.
- Леонард как-то спросил меня, чего я хочу за свою работу помимо денег. Я сказал – хочу Ягуар. Уже два года эта красавица принадлежит мне. Я в ней все люблю. Леонард не поскупился. Салон – шик. Мотор, что надо. Когда ездишь на такой красавице, люди тебя уважают. Необязательно говорить, кто ты, чем занимаешься. Достаточно лишь приехать на этой машине.
Он прав. Ни добавить, ни убавить. Машина определенно избавляет от всякой необходимости комментировать что-либо.
По пути он ввел меня в курс на предмет людей, населявших деревни и поселения иного рода, близлежащие к пункту назначения. В конце рассказа коротко резюмировал:
- Так вот, не стоит расспрашивать их о том, о чем бы ты хотел их расспросить. Они этого не любят. Не потому что они не любят чужаков или что-то в этом роде. Они опасаются слухов, что ходят вокруг Новака и его приспешников. Слухов много и все они очень разные. Некоторые из них реально пугают, но сам понимаешь, никогда не знаешь, что реально, а что выдумка. Люди простые, во все верят. Причем, чем страшнее и пугающее слух, тем вероятнее, что в него поверят.
- Например? – прервал его весьма продолжительный монолог.
- Что, например?
- Самый нелепый слух.
Он подумал немного, всматриваясь в дорогу. Потом вдруг посмотрел на меня.
- Каннибализм. Один человечек, из местных, сказал мне, что дошел до его ушей слушок, будто Новак неравнодушен к человеческому мясу. Вроде как, видели тело, недалеко от деревни, явно выброшенное, с вырезанными бедренными мышцами.
- Может звери?
Он посмотрел на меня скептически, словно дав мне понять, что я несу чушь.
- Здесь леса вокруг. Здесь каждый второй – охотник, ну или когда-нибудь, да охотился. Так вот, они могут отличить рванную рану, которую оставляет после себя медведь, например, от, так скажем, хирургического вмешательства.
Видимо, мое лицо приобрело некую озабоченность и настороженность.
- Эй, мужик, - он толкнул меня в плечо, - в себя приди. Вот видишь, ты уже и сам практически поверил в это. А теперь, представь, что ты каждый день слышишь подобное. Люди простые здесь. Во все верят.
- Да я, так, призадумался, - отговорился я.
Я вспомнил одно из дел Новака. Дело о каннибале, к которому Новак пришел прямо домой, именно в тот момент, когда тот ужинал своей жертвой. Невольно задумываешься над тем, что человек, который, в сущности, каждый день вынужден сталкиваться с подобным, может рано или поздно свихнуться и потерять видимость границ между нормальным и тем, что за гранью, где начинается тьма. Когда человек постоянно имеет дело с наркотиками, он рано или поздно испытывает невероятный соблазн попробовать. Не каждый устоит. Так чем первое отличается от второго? Человеческая психика весьма хрупка. Мы все - потенциальные жертвы. Не убийц, а обстоятельств и случаев. Нельзя работать с этим и не понимать этого. Наступает момент, когда ты сам перестаешь видеть грани. Глаза так привыкают к тьме, что не замечаешь, как становишься ее частью.
Und wenn du lange in einen Abgrund blickst, blickt der Abgrund auch in dich hinein.
Эту человеческую хрупкость, граничащую с исключительной гениальностью он заметил в Руфусе. Для него уже наступила та самая тьма. Он так долго жил в ней, что она навечно поселилась в нем. Как результат, он больше, видимо, не хочет бороться с ней. Он теперь живет полным ее пониманием. Прощением, что ли. Он воспринял Руфуса, как жертву. В этом была своя вполне себе рациональная логика. Зачем губить истинного гения? Он болен. Ему скорее помощь нужна, чем бессмысленное наказание, которое скорее усугубит, чем вылечит.
Простив однажды, ты поймешь, что это вовсе несложно. Раз за разом. Время идет. Затем, вдруг, ты понимаешь, что уже поздно пытаться исправить что-либо. Как бы то ни было, на то у Новака могли быть свои причины. Принимая во внимание тот факт, что речь шла о серьезном психическом коллапсе, которое испытал Новак, я невольно задумался над тем, что никак не смог бы позволить себе так категорично отрицать возможность каннибализма в случае Новака. Хотя, признаю, это была лишь мысль одна из многих. Конечно, стоит понимать, что это лишь слух.
Ласло сказал, что нам предстоит неблизкий путь, и на месте мы будем лишь на следующий день. Таким образом, по плану у нас была ночевка в одном из придорожных отелей, в одном из тех, в которых не бывает комнат повышенного комфорта. Это стандартные серенькие комнаты с одной или двумя скромными кроватями и обязательными тумбочками с маленькими, запыленными бра. По его словам, это была необходимость, продиктованная обстоятельствами и Леонардом. Дело требовало крайней концентрации и ментальной, как и физической, готовности. Уставший и разбитый после долгой дороги, я был бы весьма легкой добычи искушенного объекта. Кроме того, Леонард предупреждал меня о контингенте, который ожидал меня в той самой деревне. Ласло так же не забыл упомянуть этот щепетильный момент:
- Тебя Леонард предупреждал о людях, которых ты встретишь там?
- Да, он говорил мне об этом.
- Я не то, чтобы недооцениваю тебя. Ты не подумай так. Я не имею этого в виду, но этот момент крайне важен. Стоит только недооценить этих людей, как тебе даже не удастся добраться до Новака. Они все там из той же грязи, откуда и я. Поэтому я знаю, о чем говорю.
Он замолчал вдруг. Мы заехали на парковку придорожного отеля. Он заглушил мотор, но выходить не торопился. Он опустил стекло и закурил сигарету.
- Ты знаешь, почему ты здесь?
Насколько я понимал, это был риторический вопрос.
- Для подобных дел я, собственно, и нужен Леонарду, - продолжил он, - потому что я такой же, как и вся та мразь, с которой приходится иметь дело. Я не отличаюсь от них абсолютно ничем. Словно брат их. Ты понимаешь, я идеальный кандидат для такой работы. Поэтому он платит мне, и я езжу на этой красавице. Дело в том, Калеб, что Новак знает меня в лицо.
Он постучал указательным пальцем по правой скуле.
- Вот в это долбанное лицо. Никто бы и не заподозрил ничего. Посмотри на меня.
Он повернулся ко мне, разведя руки.
- Посмотри на меня. Я же явный торчок. Да у меня на лбу написано, что я, как минимум, разбоем промышляю. Но Новак знает меня. Да я даже двух шагов по той деревне не сделаю, как для меня все закончится. Тогда я попросил Леонарда найти человека, который смог бы стать там своим. Он сказал мне, что есть у него один такой. Ты. Когда я попросил его описать мне тебя, он рассказал мне немного о тебе. Я ему, скажу честно, сказал, что ты рыба не из того пруда, но он убедил меня в том, что ты подходишь для этого дела не меньше моего. Выглядишь ты, конечно, не очень, что, как раз, хорошо, но не знаю, как у тебя пойдет. Надо лишь, чтобы ты хотя бы добрался до него, иначе рано или поздно он всех нас похоронит. Его компромата на Леонарда хватит, чтобы тот сгнил в тюрьме. Да еще эти Вайссы. Плевать на них. Леонард боится этого Новака и того, что тот знает, а, главное, может.
Он выбросил сигарету в окно.
- Так вот, я отвлекся. Знал я одного полицейского. Следователь по каким-то там делам. Не суть. В общем, когда-то и при каких-то обстоятельствах он тесно поработал с Новаком. Какого-то очередного урода они брали. Туда-сюда, все закончилось как надо. Следователь тот всегда был немного не в себе. Всю дорогу. От таких всегда ждешь чего-то явно неординарного. Псих. Бывало он прикладывал руки к своим подопечным, если те не проявляли должной сговорчивости. Понимаешь, о чем я?
- Еще бы.
- Так вот, как-то раз, случился с ним тяжелый припадок. У него, знаешь, были такие припадки ярости, когда начинаешь сходить с ума и крушить все вокруг. Шизик отмороженный. С последствиями. Он вдруг заподозрил свою жену в неверности. Предположил, что она вертит хвостом. Не знаю, был ли повод, да это и неважно вовсе. В общем, он отделал ее так, что та промучилась пару дней и скончалась в реанимации. Не проходит и месяца, как я узнаю, что его определили на принудительное лечение. Затем он исчез. Вроде как, перевели его. Потом еще раз перевели. В конце концов, он испарился.
- Что же с ним стало? – мне вспомнились случаи, когда Новак доводил неугодных ему людей до безумия, в результате чего, они становились овощами, а то и вовсе кончали с собой…или умирали от рака.
- Я отследил все его передвижения. Поговорил с нужными людьми. Кому-то сделал подарки. В итоге, я пришел к тому, что эта личность затерялась в одной из забытых деревень. Думаю, нет необходимости гадать в какой из них.
- Совершенно никакой.
- Более того, именно по его следам я и вышел на эту самую деревню. Именно по его следам я вышел на Новака!
Он был на грани крика. Закончив, он сделал глубокий вдох и выдох. Затем продолжил:
- Это все к тому, чтобы ты понимал, что за люди живут там вокруг Новака и, скорее всего, этого Риммона.  Это не те ребята, с которыми ты играешь в пол силы.
Он покачал головой, крепко сжав губы.
- Тебя даже никто не найдет. Они просто закопают тебя в каком-нибудь лесу.
Рукой он показал на лес, что стоял непроходимой стеной за отелем.
- Или скормят свиньям. Или… - он замялся, покачал головой, - или слухи все же не так уж и нереальны.
Поздним вечером пошел сильный дождь. Тяжелые капли с яростью обрушились на окно. Словно небеса развернулись над нами. Ласло стоял у окна и курил, пуская дым в слегка приоткрытую щель в окне. Тяжелое чувство. Уже завтра моя жизнь может оборваться. Знак свыше. Этот катаклизм станет моим концом. Еще несколько недель назад, лежа в больнице, я был очень не прочь, чтобы все это наконец закончилось. Что ж, бойся своих желаний. Я у самого конца. Мандраж. Страх, который невозможно подавить, от которого невозможно отвлечься. Ласло говорит, нужно хорошенько поспать. Завтра будет трудный день. По моему виду нельзя было не понять, что меньше всего я думал о том, чтобы выспаться. Я словно стою на краю бездонной пропасти. Она залита мраком, оттого и дна не видно. Дует сильный ветер. Этот ливень проваливается в пропасть без единого звука. Он беззвучен по той простой причине, что у этой черной пропасти нет дна. Ливень так и не найдет конца в этой тьме. Как я. Я стою на краю и смотрю в нее. Смотрю, как потоки ливня в траурном молчании исчезают в ее необъятной тьме. Ужас. Это дикий ужас. Это приближающийся конец. Это неминуемый конец. Сигаретный дым неохотно просачивается сквозь узкую щель. Эта пропасть подобна могиле.
В этот момент я подумал над тем, как похоронную процессию воспринимает душа умершего. Страх смерти заставил меня призадуматься над тем, что скорее всего есть жизнь после смерти. Когда мы опускаем тело в могилу, душа, должно быть, видит себя на краю бездонной пропасти. Вот и я стою там же. Я балансирую. Чувствую, что теряю равновесие, но ничего не могу с этим поделать. Для меня все решено. Тяжелые удары сердца будто молотом раздаются в груди. Я приговоренный к смерти. Я выслушал приговор. Смерть. Но судья так и не сказал, когда и каким образом. Виселица, четвертование, сожжение или гильотина? Я точно знаю, что упаду в пропасть, но не ухожу от края ее. Балансирую. Это страх. Это отчаяние. Слепое повиновение судьбе.
- Хреновое чувство, - сказал Ласло, - поверь мне, я знаю, о чем говорю.
Его отражение в окне рассеивалось в сигаретном дыму.
- Иначе я не подсел бы на мет, квалуд и проституток. Это даже не стресс, это, мать его, потрясение. Когда испытываешь подобное хоть раз, когда чувствуешь, что реально можешь умереть, плюешь на все. Жизнь не пробегает перед глазами. Чушь. Руки дрожат. У меня бывал дикий тремор. Я даже сигарету держать не мог. Представляешь? Долбанные албанца просто так не убили бы меня. Кожу бы содрали. Я клялся тогда себе, что завяжу, но…да что там говорить. После них я сорвался. Опытные люди подсказали, что принимать. Иначе никак.
- Как ты попал к Леонарду?
Он усмехнулся.
- Да как все. Сам знаешь. Я родился там, откуда ведет только одна дорожка. И ведет она только в одном направлении. Да и сойти с нее не получится. Так уж повелось.
Ласло рассказал мне о том, как он пришел к тому, к чему пришел. Честно говоря, у всех людей, которые занимались подобной работой, биографии не сильно разнятся. Странно, лишь я был исключением. Родился в социально неблагоприятной семье, жившей в таком же районе. Он прав, альтернатив там немного. Ты или тебя. В юности подавал надежды в боксе. Даже зарабатывал им. Нелегальные бои. Иного пути не было. Дрался за деньги недолго. От силы год. По его словам, там люди надолго не задерживаются. Либо реанимация и инвалидность, либо вариант получше, как в его случае. Судьба закинула его в полулегальный бордель. Это значит, что клиенты по состоятельней могли получить там эксклюзивные услуги в виде девочек и мальчиков до восемнадцати лет. Кроме того, без наркотиков также не обходилось. В задачи Ласло входил контроль за тем, чтобы бизнес шел без накладок. Так продолжалось пару лет, пока одного из состоятельных клиентов не схватили за самое мягкое. Он естественно стал рассказывать много интересного. В результате, Ласло оказался в руках людей, которые по счастливой случайности находились в подчинении Леонарда. Тогда многих посадили, но Ласло нет. Он был на грани. Кто-то из людей Леонарда узнал о том, что нет в подпольном мире человека, которого Ласло бы не знал, да и многим было известно, что парнем он был ушлым. Таким образом, селекция Леонарда сработала как следует. Собственно говоря, альтернатив у бедного венгра не было – либо пожизненно, либо Леонард. Ласло был идеальной кандидатурой для работы на чрезвычайно грязном восточно-европейском направлении.
- Как вышло, что Новак знает тебя в лицо?
- Какой-то состоятельный чех решил ухватить кусок огромного каравая, который принадлежал Леонарду. По крайней мере, он так считал. Леонард не хотел грязи. Это вообще не в его стиле. Я имею в виду, когда речь идет о довольно-таки высоком уровне, где Леонард непосредственно находится. Для задач на том уровне у него и был Новак. Не одними маньяками-потрошителями жил наш друг.
- О его внештатных делах я тоже наслышан.
- Ну вот и замечательно, хоть это не придется тебе рассказывать. Новак же у нас маг. Внушает людям любую хрень. Он им говорит что-то, объясняет, залечивает, а главное, в глаза смотрит.
- Необязательно в глаза, - поправил его.
- Ну да. Не суть. В общем, они затем делают, что он говорит. Чех тогда вздумал угрожать ему, когда все понял. Да поздно уже было. Пришлось вмешаться мне. Вот и познакомились.
Далее он рассказал мне, как целую ночь он возился с увесистым трупом чеха. Я слушал его, но слышал лишь частично. Мандраж не оставлял меня. На краю пропасти. Бесшумный ливень пропадает в ее мрачной бесконечности.
Так прошла ночь. Мне все же удалось проспать часа четыре, может, пять. Утром мы позавтракали в небольшой пиццерии, что располагалась при отеле. Дождя не было, но небо было затянуто облаками. Что ж, в такой день мне и не стоило ожидать солнца. 
По пути я пытался представить себе более ясную картину того, что из себя представлял Новак именно в тот момент. Дело свидетельствовало о явном регрессе. Чем дальше, тем все хуже. Он спускался все ниже в преисподнюю. Для Вернера Вайсса серьезным звоночком стали его эксперименты над студентами. Затем он просто шокировал его, заставив арестованного засовывать себе иглы под ногти. Со временем он стал откровенно пренебрегать самим Вернером, не скрывая своего презрительного отношения к нему. Леонард терпел его дольше. Он, наверное, прекрасно осознавал, что Новак практиковал ту же жестокость, с которой действовал сам Леонард. Но и он не мог позволить себе насиловать девочку прямо в доме ее родителей, оказывая тем самым давление на них. Это уже было выше его сил. Но даже это он стерпел. Это был жесток. За годы работы с Леонардом, я успел познакомиться с его методами и с его богатой на события биографией.
Сказать, что маленького Лео холили и лелеяли не сказать ничего. Казалось, что весь мир кружился вокруг него, но как ни странно, подобное отношение никаким образом не испортило его. Его родители, учителя, всегда хотели привить их ребенку только самое лучшее, стараясь воспитать в нем те качества, которые считали своими достоинствами. Но, как это свойственно всем учителям, полагающим, что лишь их мнение имеет право на существование и не отличающимся дальновидностью, они стали замечать, что их малышу сложно прижиться в школе. Его сверстники всецело посвящали себя бесцельному времяпрепровождению, бегая по коридорам, играясь на школьной площадке, в то время как в мироощущении Лео подобное никак не укладывалось. В нем воспитывали дисциплину и порядок. Его учили не бегать по коридорам, а ходить, не играться на школьной площадке, а сидеть на скамейке и читать книгу. Родители его совсем не подумали о том, что их взрослые требования слишком тяжелы для детского сознания. С точки зрения психологии они подавляли его психику как могли, стараясь сделать их ребенка превосходным, самым лучшим, самым умным, в то время как в маленькой головке Лео стали происходить необратимые процессы. Когда его попросили со службы, за превышение служебных полномочий (что, собственно, не соответствовало реальному положению вещей, учитывая, что он и его команда убивали людей, не вдаваясь в подробности, ломали жизни и чинили настоящий беспредел) его хаяли все, кому не лень, но, разумеется, за спиной, обвиняя его во всех возможных грехах, от коррумпированности и монополизации городского строительного бизнеса до организации заказных убийств, но разве мог тогда кто-нибудь предположить, что виной сему было слепое стремление его родителей сделать новых себя из маленького Лео, сидевшего тогда на скамейке у детской площадки и наблюдавшего за тем, как все его одноклассники резвятся и веселятся вместе, и никто из них не подойдет к нему и не захочет посидеть с ним.
Чувство неполноценности. Источник многих бед, что были учинены в этом мире.
Два учителя сидели на кухне и пили чай, восхищаясь собой, своими бесчисленными и бесценными методиками сотворения нового человека, не слыша, как на сухие страницы скучных книг падают соленные слезы маленького Лео, с которым никто не дружит, с которым никто не хочет говорить, лучшие друзья которого – взрослые и книги, над которым посмеиваются в классе, потому что он толстый и в очках, потому что даже девочки бегают быстрее него. Он привык сносить насмешки, выбрав замкнутость и молчание как лучший способ защиты. Он слушал насмешки, но продолжал смотреть в учебник сквозь унизительные стекла очков, делая вид, что ему все равно. Самое страшное, самое ужасное, что стало его главным мучителем – это его сильная и отличительная черта – его интеллект. Он был на голову умнее своих сверстников, отчего он прекрасно понимал, что все те взрослые, все те учителя, которые восхищаются им при каждом удобном случае, прекрасно видят, как все его одноклассники смеются и издеваются над ним, но при этом они не делают ничего. Они просто сидят и смотрят, хотя они же взрослые, они же учителя, он могут и должны заступиться за него, но, увы. Он не мог понять, почему они ничего не делают. Лишь со временем, слушая бесконечные разговоры его родителей о работе, он поймет, что в этом поведении учителей нет ничего странного, они просто крайне трусливы, чтобы портить настроенные отношения с детьми и их родителями. Спустя еще некоторое время он поймет, что этот страх перед толпой свойственен абсолютно всем, просто учителя отличаются им больше остальных. К этому моменту в его голове уже поселится осознание того, что он абсолютно один, и никто не собирается ему помочь. Единственный, на кого он может надеяться - это он сам. Кому, как ни ему, было ясно, что его замкнутость и неразговорчивость только усложняют положение, потому что в этом мире правят совсем иные вещи. Умные люди боятся интеллекта, а весь этот кричащий и смеющийся сброд боится боли и унижений, боли и унижений…но он ничего не мог поделать, для этого он был слишком слаб. Его всезнающие родители-учителя уже давно осознали свою беспомощность перед обстоятельствами, оправдывая себя тем, что вырастили умного ребенка, а все его сверстники просто недостойны их умницы сына. Их мнимая уверенность ничем ему не помогала, в то время как тотально отчуждение угнетало его все больше и больше, и кто знает, чем бы все это закончилось, тяжелым психическим расстройством или самоубийством, но ни к чему хорошему бы это не привело, если бы не один случай.
Однажды Лео шел домой и проходя один из заброшенных переулков, мимо которого он проходил каждый день и ничего примечательного в нем не находил, вдруг остановился. Сколько бы он не вспоминал тот день, он так и не может объяснить, что его заставило остановиться там. Без каких-либо мыслей и подозрений он зашел туда. Пройдя метров десять, он остановился у угла дома и услышал, как какой-то человек умолял другого не убивать его. В другой раз он бы убежал, не оглядываясь, прочь, но по необъяснимым ему причинам он остался. Вспоминая об этом раз за разом и рассказывая своим ребятам, он любил объяснять это провидением, якобы ведущим его к тому, к чему он пришел в конечном итоге. Вопреки своей закрытой и трусливой натуре, он слегка выглянул из-за угла, так, чтобы его никто не заметил. Увиденное парализовало его. Умоляющий о пощаде стоял на коленях перед двумя мужчинами. У одного в руках был железный прут, каких сотни валяются на стройках, а у другого нож. Бедняга просил о пощаде и обещал отдать им все, что у него было, кроме его собственной жизни. Насколько было ясно из ситуации, двое вооруженных и без его мольбы собирались забрать у все, что у него было, и на его несчастье, даже его жизнь. После того, как он увидел ужасающий удар железным прутом по голове, он не мог более контролировать себя. Он замер. Он забыл про осторожность и смотрел, как второй нанес несколько ударов ножом в живот упавшего на землю мужчины с проломленной головой. Лео был шокирован до мозга костей. Он стоял как вкопанный и с ужасом смотрел. Он не заметил, как на пол корпуса вышел из-за угла. Не удивительно, что один из них заметил его…
Тот, что моложе, с железным прутом в руке, намеревался убить и его, весьма ясно аргументировав сие намерение тем, что толстяк все видел и, само собой, сдаст, не задумываясь. Второй же, с густой щетиной и черными как смоль глазами, по которому было видно, что жизни никак не удается добить его, как бы она того не желала, был много хладнокровнее и спокойнее. Он смотрел на перепуганного, безнадежно шокированного школьника, на его круглые глаза, которыми он не моргал уже, должно быть, несколько минут, и явно не собирался убивать его. Он похлопал Лео по щекам, пока тот не начал моргать.
Лео действительно начал приходить в себя и понимать, что он до безумия напуган, потому что видел, как два человека убивали третьего. Ни один адекватный психолог не смог бы объяснить того, что происходило в его голове в тот самый момент. Сам Леонард объяснял это тем, что все происходящее с ним на тот момент, отчужденность, обида, злость, гнев, отчаяние, ярость в конце концов, все это накопилось, нагрелось до белого каления и лопнуло…Любому неконтролируемому взрыву свойственна абсолютная непредсказуемость последствий. Никто не возьмется прогнозировать, что он разрушит, что повергнет в крах. Совершенно неожиданная ни для него самого, ни для кого-либо, но почему-то, опять же по необъяснимым причинам, каким-то необыкновенным образом замеченная тем щетинистым убийцей. Лео не собирался сдавать этих людей. Более того, он был бы не прочь помочь им, потому что они сделали то, что, по его искреннему мнению, заслуживали все эти люди вокруг него, то, что он сделал бы сам, если бы мог.
- Ты все видел? – спросил он ребенка.
Вернер покачал головой.
- Почему-то мне кажется, ты никому про это не скажешь?
Что произошло с Лео? Он смог сказать слово.
- Никому.
Он похлопал Лео по щеке еще раз и добавил:
- Пойми меня, парень, правильно и запомни навсегда. В этой жизни либо ты сожрешь, либо тебя сожрут. Так не медли же.
Они ушли. Лео посмотрел на лежащее в пятнадцати метрах окровавленное тело и думал над тем, что уже где-то видел этого человека, с густой щетиной. Спустя год он случайно увидит в газете, как этот человек был арестован за еще одно убийство. Самое интересное было то, что этот человек был полицейским. Именно в этот момент Лео осознал, кем он хочет быть. Гениальность в простоте. У кого достаточно власти, кого стали бы остерегаться? Ответ прост.
Что Леонарду никак нельзя было занимать, так это целеустремленности и паталогического трудолюбия. Буквально за несколько недолгих лет он превратил себя из замкнутого литературоведа с академической судьбой в физически развитого парня, все такого же замкнутого, но теперь с ярым желанием показать всем, кто имеет право повелевать. Он был все еще недостаточно уверен в себе, многое казалось ему слишком странным, слишком чуждым и непонятным, слишком радикальным, но от всех его отличало его новое качество – ему никогда и ничего не казалось слишком жестоким. На службе его начальство не могло не заметить парня, который в отличие от остальных не смотрел на часы в ожидании окончания рабочего дня, не обсуждал баб, футбол и попойки. Как одержимый, он всегда что-то изучал новое. Он ни гнушался никакой работой, он ездил везде и со всеми, на любые преступления. Это было очевидно, он пытался узнать и понять все. Старшие товарищи отмечали, что парень иной раз отличается какой-то склонностью к жестокости, словно спартанец, не принимающий полумер. Кроме того, он очень умный. Таким образом, он целенаправленно работал и вскоре он добился своего. Начальник отдела по борьбе с организованной преступностью. Он шел к этому. Более того, заранее, предвкушая свое новое положение, он очень кропотливо подбирал свою будущую команду, выбирая людей себе подобных, готовых действовать решительно, исполнительных, а главное управляемых. Он намеренно избегал бравых холериков, которые не могли контролировать даже себя самих, карьеристов, романтиков, насмотревшихся и начитавшихся о героях-полицейских, спасающих жизни каждый день. Он думал на перспективу. Он точно знал, если не можешь одолеть систему – возглавь ее.  Умница, превосходный стратег и политик, он не мог не заработать уважение среди коллег. Бескомпромиссный и радикальный, всецело изменившийся, лишенный эмпатии и сострадания, убитых в нем его сверстниками-школьниками, он не мог не наводить страх на тех, кто его знал не только как представителя правоохранительной системы.
Тем временем, начинало темнеть и, конечно же, пошел дождь. Ласло остановил машину на перекрестке. Рукой он указал на дорогу, уходящую вправо. Сквозь плотную стену дождя просматривались маленькие домики.
- Идешь по этой дороге. Только по ней. Пройдешь эту маленькую деревушку. В ней домов десять-пятнадцать. Затем дорога поведет тебя через лес. По окраине. Слева будут поля, то ли пшеничные, то ли кукурузные. Хрен их знает. Так, примерно через километра два ты увидишь дома. Такие же, как и эти. Они все тут одинаковые. Это будет та самая деревня.
Я кивнул. Он напряженно смотрел на меня, по обыкновению, крепко сжав губы.
- Чуть не забыл!
С заднего сидения он взял свернутый плащ и шляпу с широкими полями.
- Плащ что надо. Шляпа, конечно, не по погоде, но другой нет. Ты уж извини.
- То, что надо, - сказал я и добавил, - как у Клинта Иствуда. Спасибо тебе, Ласло.
Я нажал на ручку двери и собрался открыть ее, как он схватил меня за руку.
- Помни, Калеб, те люди, они способны на страшные вещи. Просто сделай свое дело. Жизнь много уроков нам преподает, но есть один, самый важный. Нет ничего важнее собственной шкуры. Все остальное херня. Спасай себя, Калеб, и будь готов к самому худшему.
Он похлопал меня по плечу. Сильно. По обыкновению. В нем все и всегда было в крайнем напряжении. Напряженные глаза. Напряженные губы. Плотно прижатые друг к другу.
- Береги себя, Ласло, - кинул ему на прощание.
Он кивнул.
- В конце концов, мы все там будем, - скажет Ласло, но я его не услышу. 
Я закрыл дверь. Накинул плащ и шляпу. Действительно, лучше, чем ничего.
Ягуар постепенно исчезал в густой, непроницаемой стене дождя. Шум леса. Шум дождя. Я все еще слышу шум, стоя на краю пропасти. 






















НОВАК
ИЗЛЕЧЕНИЕ

О силе, мудрости, здоровье просит,
 Того, кто черта одежды носит,
в благодарность ему не нужно ни гроша,
по векселю, платой есть его душа

Я много размышлял над словами Хатлеттра об убийце и волке. Он покорился бы его воле и стал бы легкой добычей. За каждым из нас он придет в точный час. Он не приходит случайно. Никто не видел его. Лишь страхом рисованные домысли. Никто не встречался ему на пути. Узревший волка гибнет. Он неуловим. Судьба. Каждый из нас непременно должен прибыть в занесенную песком Самарру. Такова судьба.
The ways are different, but the destination is the same.
 Я воспринимаю это довольно остро. Чувствительным меня делает растущее бессилие. Он приходит за каждым, чье время пришло. Рано или поздно он придет за мной. В точный час. Тогда я не окажу сопротивления. Скорее лишь возжелаю этой встречи. Буду рад. Так тому и быть. В моей жизни не осталось абсолютно ничего, чем стоило бы дорожить. Жизнь развеялась над сухой пустыней. Ничто не держит меня более. Даже солнце, что восходит, чтобы давать жизнь, лишь доставляет мне боль. Во снах я вижу лишь знаки. Понятия не имею, какой смысл они несут. Символы. Словно бег от неизбежного. Страшно. Бывает, меня охватывает легкий приступ паники. Панические атаки. Со мной случались они, когда я задыхался по ночам. Мне было жутко страшно. Я боялся оставаться один во время приступов. Я отчаянно боялся смерти. Стоит ли много говорить о жизни, в результате которой я утратил этот страх. Самое же страшное уже случилось. Я утратил желание жить.
Хатлеттр смотрел на меня, делая вид, что он не понимает, что происходит со мной. Он по обыкновению вежлив, в меру назойлив. Иногда это идет на пользу.
- Сегодня нам предстоит крайне интересный день.
Он был в отменном расположении духа, что, в общем и целом, не предвещало ничего хорошего. В голове мелькнула вдруг мысль, как же так произошло, что жители этого крайне странного и в то же время многострадального поселения оказались, каждый по-своему, должными что-либо Хатлеттру, учитывая тот факт, что никто не хотел иметь с ним ничего общего. Иногда он вдруг замирает. Взгляд утрачивает привычную проникновенность. Он просто смотрит в небо, словно потерявшись в мыслях. Все чаще я стал замечать за ним это.
- Для нас нет необходимости идти куда-либо. Сегодня ко мне будут приходить люди. Видите ли, Альфред, вчера я вновь навестил почтамт. Предварительно, намедни, я оповестил нужных мне людей о том, что смогу, наконец, получить для них посылки. Так вот, они сегодня непременно придут.
- Не припоминаю, чтобы Вы были гостеприимным человеком.
Конечно, я был уверен в том, что Хатлеттра эти слова никаким образом не обидят, в виду событий, имевших место за последние дни. Хатлеттр не мог не понимать моих намерений. Очевидно, что я не собирался каким-либо образом оскорбить его.  Как результат, он дружелюбно улыбнулся.
- Это совершенно обычные люди, с некоторыми из них Вам уже посчастливилось познакомиться, но необычным Вам непременно покажется ход наших бесед.
- Нечто экстраординарное?
- Вам может показаться странным. Более того, Вы приобрели славу странного человека. Повседневное здесь может вполне показаться Вам странным, хотя странного в том ничего нет. К этому нужно лишь быть готовым.
С этим я не мог не согласиться. Увиденное, услышанное и произошедшее за последние дни навело меня на мысль, что, разумеется, именно я был чужеродным организмом, вызывающим недоумение. Я действительно мог и должен был показаться странным, хотя бы потому, что даже я сам стал замечать за собой тенденцию рассматривать свое поведение как странное. Разум подсказывал мне, что, возможно, я весьма заблуждаюсь. Такая тут обстановка. Такая тут жизнь. Среди этих людей очень трудно, да что там, практически невозможно, избежать подобных мыслей. Бытие, как известно, определяет сознание. Нет ничего удивительного в том, что я, вполне нормальный и адекватный человек, вдруг начну именно себя считать ненормальным, рассматривая явно неадекватное поведение людей, как исключительно нормальное и единственно приемлемое. Как бы то ни было, но я все еще был в состоянии понимать, что первостепенной задачей моего пребывания здесь окончательно стала необходимость сохранения чувства реальности.
- Отчего же покажется?
- Вы человек общества денег. Здесь же средством обмена далеко не всегда служат деньги, с чем Вы, собственно, сегодня и познакомитесь.
- Славу странного человека я приобрел не без Вашего вмешательства?
- Косвенно. Отчасти в этом Ваша вина. Вы везде присутствуете со мной, а, как Вы заметили, меня нельзя назвать здесь персоной грата, ведь сам я прослыл человеком не от мира сего, кроме того, Вы молчалив и бездейственен, что здесь воспринимается, образно говоря, как опасность.
Около получаса мы провели за столом, разговаривая на различные темы, периодически отвлекаясь от одной и переходя к другой. Таким образом, время незаметно подошло к приему «гостей». День выдался солнечным. В саду нас приятно обдувал легкий, теплый ветерок, вследствие чего Хатлеттр принял решение проводить встречу посетителей в беседке в саду, а не в доме, где он намеревался ранее. Хатлеттр не открывал карт, и мне было очень интересно, что сейчас будет происходить. Во-первых, он изначально отметил, что мне происходящее может показаться странным, что, безусловно, воспаляет любопытство, во-вторых, он не казался большим любителем приема гостей, что отмечало важность события, и, наконец, в-третьих, он предупредил меня, что пришедшие, вероятно, могут быть смущены происходящим, несмотря на то, что в отличие от меня, они имеют понятие о том, что будет иметь место. Вследствие всего этого, я с нетерпением ждал первого гостя.
В какой-то момент нашего разговора свет так пал на его лицо, что мне вдруг показалось, что я уже видел его. Разумеется, я имею в виду время до моего прибытия в эту деревню. Смутное, совершенно забытое воспоминание на мгновение ожило в моей голове, вызвав некое дежа-вю, будто мы уже сидели здесь когда-то очень давно и также о чем-то говорили. Это не могло пройти мимо меня. Соответственно, я стал усиленно вспоминать прошлое, в котором непременно имела место эта картина. Иной раз я словно выпадал из разговора, что не мог не заметить Хатлеттр. Пару раз он возвращал меня обратно вопросом о моем самочувствии. Я забывался в мыслях. Терялся в воспоминаниях. Отвечал ему, что лишь мысли разного рода посещали мою голову, но ничего о действительно волновавшем меня воспоминании не сказал. Конечно, он мне не поверил, но не показал этого, удовлетворившись моими отговорками. Не того порядка он человек, чтобы так просто позволить себя обмануть, и достаточно умен, чтобы показать обратное.
Раздался звон колокольчика. Хатлеттр встал из-за стола и направился к воротам, я остался сидеть. Через некоторое время появился Хатлеттр, за ним следовал неизвестный мне человек. Они не спеша подошли к столу.
- Альфред, это господин Плотник, очень почитаемый человек, которого я лично безгранично уважаю.
- Господин Плотник, Альфред, мой друг и незаменимый помощник в моих делах.
Мы пожали друг другу руки, и присели за стол. Хатлеттр любезно уступил господину Плотнику свое место, а сам удалился в дом. Вскоре он вернулся с черным свертком в руках.
- Как себя чувствуют Ваши дети, господин Плотник, Ваша жена?
- Хорошо, господин Хатлеттр, спасибо.
- Ведь самое главное это семья. Когда в семье все хорошо, тогда и сердцу приятно. Господин Плотник, - он обратился ко мне, - хороший человек. Когда- то он мне помог, за что я ему крайне благодарен. Быть точнее, именно многоуважаемый господин Плотник принял решающее участие в создании этой бесподобной беседки. Без него не было бы этой красоты. Быть полезным ему я всегда рад, был и буду. И в этот раз я бесконечно счастлив, что могу еще раз оказать помощь столь достойному человеку.
Лицо Плотника заплыло от удовлетворения. Не было сомнения в том, что никто и никогда еще так высоко не превозносил его. Хатлеттр старался изо всех сил, чтобы угодить напыщенному самолюбию Плотника. Хатлеттр разразился в дифирамбах, наслаждаясь расплывшимся в улыбке лицом Плотника. От столь явной лести удовольствие можно получать только в том случае, если очаровательная девушка становится ее предметом, озаряя все вокруг своей восхитительной улыбкой, становясь, тем самым, более расположенной к продолжению знакомства, или если человек, которому столь отъявленно и неприкрыто льстят, сам получает от того удовольствие, видимо, полагая, что это не более, чем сухая констатация факта. Плотник, безусловно, не был очаровательной девушкой и, похоже, чувством юмора не обладал, ведь лесть становится легкой, непринужденной и безобидной лишь в обществе людей, обладающих чувством юмора, иначе лесть станет лишь отягощением и может нанести, впоследствии, разумеется, психическую травму. На мгновение меня озарила мысль, что ставшая уже привычной апатия вдруг исчезла. Мимолетно.
Хатлеттр положил сверток на стол перед Плотником, устремившим масляные, благодаря стараниям Хатлеттра, глазки на него, на мгновение, забыв про собственное величие.
- Это он, Хатлеттр? Не может быть! Вам все же удалось!
- Господин Плотник, этим Вы оскорбляете меня. Вы прекрасно знаете, что Вы чрезвычайно уважаемый и достойнейший человек в моих глазах, оттого мне не жаль ни времени, ни сил, чтобы достать столь желанную Вам вещь.
Словно маленький ребенок, набросившийся на новогодний подарок, Плотник развернул сверток и достал из него шерстяной пояс.
- Волчий, - промолвил он с трепетом в голосе.
- Он самый, - довольно произнес Хатлеттр, - много лучше собачьего. Видите ли, Альфред, господину Плотнику доставляет некоторое неудобство больная спина, и он попросил меня об услуге достать ему, если возможно, пояс из собачей шерсти, от чего я поспешил его отговорить, ведь знающему человеку известно, что волчья шерсть помогает лучше собачей, но достать ее, соответственно, больше труда стоить будет, ведь собак много по округе бегает, а волка поймать надо.
- Как же Вам удалось? – восторженно спросил Плотник.
- Не могу сказать, что это было легким делом, но мне ни в коем случае не хотелось бы отягощать Вас долгим рассказом о хлопотах, которые мне пришлось принять на себя. Кроме того, фокусник не должен раскрывать своих секретов, - столь мила его лживая улыбка, - Надеюсь, Вы удовлетворены, господин Плотник?
- Конечно, конечно, господин Хатлеттр. Хотя жена пыталась убедить меня, что волчья шерсть мне пользы не принесет, что, скорее всего, лишь заблуждение то, что Вы мне говорили о ней. По  ее мнению надо было заказывать пояс из собачей шерсти, но никак не из волчьей, и временем проверено, и люди плохого не говорят, да и дешевле много он, что крайне важно.
- Неужели Вы согласны с ней?
- Так я и говорю ей, что нечего людей слушать, они лишь болтают много, а толку от болтовни много нет. Говорю, господин Хатлеттр человек умный, начитанный, мир повидал, в библиотеке хозяин, значит, плохого не посоветует. Значит прав, наверное, что пояс волчий лучше собачьего будет, а она дура-дурой, ничего знать не желает. Спасибо господин Хатлеттр, помогли, так помогли, слов нет.
- Здоровье самое важное, что есть у нас. Нет большей глупости, чем здоровьем пренебрегать. Разве можно экономить на здоровье?! Вы, господин Плотник, как никто другой должны это понимать. Ни разу не промелькнуло в моей голове сомнение в том, что Вы человек разумный и рационально мыслящий. С кем, как не с Вами, иметь дело. Полагаю, вы прекрасно осознаете, что траты на благо здоровья вовсе не траты, а не что иное, как проявления здравого рассудка.  Нет сомнений! Вы не пожалеете, что переплатили.
- Безусловно, господин Хатлеттр, Вы правы. Средств на здоровье жалеть нельзя. Вот загнусь я, и кто продолжит мое дело? Сыновей то еще не всему обучил, знать много надо, уметь много надо, а они еще юнцы, хоть и помощники славные.
- В отца, господин Плотник, непременно в отца.
- Сколько я Вам должен, Хатлеттр?
- Видите ли, господин Плотник. Пояс из волчьей шерсти удовольствие дорогое и найти его непросто, но, вместе с этим, мне никоим образом не хотелось бы взимать с Вас столь значительные суммы.
- О, Хатлеттр, я все понимаю. Бросьте скромности! – сколь широк его жест - Поверьте, я Вам бескрайне благодарен и готов раскошелиться. Говорите же, не смущайтесь, прошу Вас.
- Спасибо, господин Плотник, за добрые и искренние слова. Вы даже не представляете, как приятно слышать их из Ваших уст, но, прошу Вас понять меня, многоуважаемый, мне искренне неудобно брать с Вас денег. Но, принимая во внимание, что Вы безмерно благодарны мне и не хотели бы оставаться в долгу, и, вместе с этим, понимая, что с моей стороны было бы, по меньшей мере, преступно отказываться от благодарности столь достопочтенного господина, имею для Вас предложение иного рода, если Вы, конечно, не против.
- Ни в коем случае, Хатлеттр! Рад быть полезным Вам. Уж Вы всегда можете рассчитывать на мою помощь. Если Вам нужно что-то сделать, беседку там или еще чего, то Вы скажите, я незамедлительно преступлю и сделаю в лучшем виде.
- Спасибо, любезнейший! Приятно с Вами иметь дело. Мне неудобно брать денег, да и беседка у меня, благодаря, разумеется, Вам, будет украшать мой сад еще много лет, в чем сомнения нет и быть не может, но мне нужна лично от Вас услуга иного рода.
- Так говорите же, Хатлеттр, не томите!
- Я человек не злой, по крайней мере, полагаю, что имею право так считать…
- Это несомненно так, Хатлеттр, - перебил его Плотник.
- Раз Вы так считаете, значит, оно, действительно, так, но, к сожалению, некоторые не смогут согласиться с Вами. Вероятно, они имеют на то право, но я стараюсь быть со всеми вежливым и никому не причинить неприятностей или вреда. Так вот, у соседей есть собака, как Вам известно.
- Конечно, известно, бегает пес по улице.
- Да, да, бегает. Он довольно агрессивен по отношению ко мне и к тому же очень громко лает до полуночи, отчего я совсем не могу заснуть. Моя просьба заключается в том, чтобы Вы убили его.
Я восхищен. Столько времени они был невероятно любезен и вежлив с Плотником, окутав его в паутину лести и сладострастных, головокружительных слов восхищения и признания его несравненности, как вдруг, будто гром среди ясного неба, он просит его убить собаку. Это так в духе Хатлеттра. Сказать, что Плотник опешил - не сказать ничего. У него отвисла челюсть, и первые мгновения он ничего не мог из себя вытянуть. Возможно, предложение Хатлеттра он сначала воспринял как жестокую шутку, но вскоре он стал понимать, что Хатлеттр не шутит и вполне серьезно желает убийства собаки.
- Побойтесь бога, господин Хатлеттр, - вымолвил он в попытке облагоразумить старика, - это же живое существо. Пусть она лает, пусть спать не дает, но ведь божья тварь. Как я смогу убить собаку? Да вы что!
- Господин Плотник, я же не прошу Вас убить человека или лошадь, я прошу Вас убить только лишь этого надоедливого пса, не дающего никому покоя. Только представьте, скольким людям в один лишь момент Вы добро сделаете. Признаюсь, что нет сомнений в том, что добрая половина всей улицы желает этого. Ничего, кроме слов благодарности Вы не услышите.
- Если бы стол смастерить, двери починить, беседку новую сделать, то я только рад был бы, но убить собаку это чересчур. Я не могу этого сделать, я же не зверь какой или убийца.
Плотник совсем поник, он не знал, что ему делать и говорить, он был в полной растерянности, он был испуган и ошарашен таким предложением. Его смутило, казалось, главным образом, то, что это предложение ему сделал Хатлеттр, который все это время был столь любезен, вежлив и учтив.
- Господин Хатлеттр, давайте я Вам лучше заплачу, сколько нужно.
- Я повторяю, господин Плотник, мне неудобно брать с Вас деньги, но я лишь прошу оказать мне услугу.
- Услугу?! – вспылил Плотник, - Вы просите меня убить живое существо!
Чувства Плотника были ущемлены. Он начал сильно нервничать, повышать голос. Он был напуган. Его пальцы стали дрожать, а в голосе прозвучала неуверенность. Еще десять минут назад он купался в лестных дифирамбах, превозносивших его до небес, теперь он был взволнован и испуган. Хатлеттр же сохранял спокойствие. Ни его лицо, ни тело не выдавали каких-либо признаков волнения. Очевидно, что он был готов к подобному развитию событий и, соответственно, воспринимал реакцию Плотника с глубочайшим спокойствием.
- Я не понимаю Вашей взволнованности, господин Плотник. Вы никогда не убивали домашнюю скотину? Вы не кололи свиней? Не убивали кролей?
- Но то скотина, а то собака. Собаку же не едят, собака это, в конце концов, друг человека. Это ненормально убивать собаку. Это не нормально!
Истерика. Хатлеттр был, несомненно, прав. Это было крайне интересно. Уверенный в себе взрослый мужчина ввел себя как впавший в истерику подросток, пойманный за воровством яблок. Он искал оправдания, которые освободили бы его от совершения этого «ужасного» поступка. Игра с моралью и нравственностью.
- Я прошу Вас, Хатлеттр, согласиться на деньги. Пусть собакой займется кто-нибудь другой. Это определенно не для меня.
- Мне не нужны Ваши деньги, господин Плотник. Мне нужна лишь услуга от Вас. Окажите мне услугу, и это будет справедливой платой за волчий пояс. Как мне кажется, все совершенно справедливо и ничего предосудительного в этом нет, не так ли, Альфред?
Мне нравилась игра Хатлеттра, я не мог не подыграть ему.
- Согласен с Вами, Хатлеттр! Вы натурально правы. Собака такое же животное, как и свинья, например, но свинью Вы способны убить без малейшего зазрения совести, а собаку нет. 
- Вы с ума сошли! – прошипел Плотник. Он был на грани. Он понимал, что для Хатлеттра было принципиальным именно убийство собаки, и никакой другой альтернативы этому он не желал.
- Подумайте о своей спине, в конце концов, - Хатлеттр продолжал гнуть свою линию, - подумайте о здоровье, подумайте о неудобствах и боли, которые причиняет Вас поясница, подумайте о том, что сейчас Вы побрезгуете, проявив излишнюю и никому не нужную брезгливость, а уже утром Вы вновь будете мучиться от нестерпимой боли. Гарантирую Вам, господин Плотник, боли будут только усиливаться, если не предпринять срочных мер. Вы прекрасно понимаете, что Вам крайне необходим этот пояс, именно из волчьего меха, потому что собачий мех Вам уже не поможет, а волчий так необходим сейчас Вашей спине.
Плотник схватился руками за голову. Его моральные устои никак не позволяли убить собаку. Родители каждого ребенка учат тому, что собака лучший друг человека. Хочешь показаться добрым и чутким – погладь собачку, возьми на руки кошку, но в то же время никто и слова плохого не скажет, если ты возьмешь на кухне тесак и загонишь его в сердце поросенку. Я испытываю открытое отвращение к этой иллюзорной доброте! У меня пропадает аппетит и появляются рвотные позывы от этого низкого лицемерия, поборником которого есть не что иное, как мораль и нравственность! Они обнимают собачек, одевая их в костюмы и балуя игрушками и деликатесами, чтобы каждый видел, что этот человек любит животных, но, вместе с этим, они без каких-либо мыслей в голове одевают шубу и шапку, сшитые из шкур норок, соболей и енотов, с которых эти шкурки снимали живьем, не обращая внимание на крики животных, предварительно затыкав их палками и железными прутами!!!
Я не испытываю жалости к Плотнику. Если ему нужен пояс, ему следует убить собаку.
- Я не могу этого сделать, - его глаза были наполнены слезами, - умоляю Вас, Хатлеттр, у меня очень сильно болит спина, продайте мне пояс.
Он сорвался, он умолял, он не мог более выносить боли в пояснице, ему очень был нужен этот пояс. От вежливости и любезности Хатлеттра не осталось и следа. Он был жесток и упрям. Он не испытывал ни малейшей жалости к Плотнику. Он посмотрел в глаза Плотнику, который подобно цирковой собачке также безотрывно смотрел в его глаза.
- Господин Плотник, если Вам дорога Ваша спина, то Вы убьете собаку.
Он не отрывал глаз от глаз Хатлеттра.
- Хорошо, - вырвалось из его уст, - на то Ваша воля.
У него очень болела спина. Он очень хотел крепкого сна и спокойной работы. Он хотел забыть про спину. Хатлеттр завернул шкуру обратно в сверток и протянул его Плотнику. После этого он достал из кармана пальто кухонный нож и также протянул его Плотнику.
- Вы прекрасно умеете им пользоваться, - сказал он сухо и добавил, - хозяин в поле, хозяйка с детьми на огороде, собака по счастливому стечению обстоятельств Вас знает и находится на привязи.
Плотник молча взял нож, встал из-за стола и вышел из беседки, крепко сжимая сверток и нож.
- Только развлечения ради? – спросил я.
- Однажды в ледяной пустыне группа исследователей попала в довольно сильную и затяжную снежную бурю, вследствие чего им пришлось окопаться в снегах и жить длительное время вдали от базы, потому что иначе они могли замерзнуть, пойти неверным путем, в общем, обречь себя на верную гибель. Точно неизвестно, сколько они там пробыли, но вернулись только двое из пяти. Никто правду, конечно, знать не должен, но факт остается фактом, хоть и скрытым, замерзли только двое, а один был убит. Стоит ли говорить, зачем эти двое убили его? Достаточно лишь знать, что без еды они не продержались бы еще несколько дней. Я говорю это к тому, что Вы можете с пеной у рта кричать в ухо каждого, что никогда в жизни не поступитесь нравственными принципами, что ничто не заставит Вас, например, убить и съесть человека, но сущность человеческая заключается в том, что любые нравственные и моральные догмы, которыми человек руководствуется, ограничены лишь отсутствием угрозы для жизни. Не более!
- Вопрос рассудка и разума. Глупый погибнет за идею, умный будет жить ради нее.
- Или отсутствия одного или другого.
- И знаете еще что, Альфред? Что возмутило меня в нем больше всего? – мой ответ не имел значения – Меня крайне возмутили его слова о том, что пусть еще кто-нибудь убьет собаку! Собственно говоря, его совершенно не волнует собачья жизнь, жизнь, как он выразился божьей твари, его заботил лишь тот самый факт, что он не может взять на себя грех убийства. Если он не ест это существо, он не может позволить себе убить его, но он ни на минуту не задумается перед тем, как отнять жизнь у существа, которому повезло куда меньше, которому судьбой оказалось предначертано быть трапезой у этого сброда. Я не испытал ни малейшего сострадания к этому тюфяку. Их, Альфред, заботит лишь собственная благочестивость. Скажите мне, Альфред, свинья не божья тварь? – опять же, вопрос нес явно риторический характер, - Так почему же они так преспокойно могут вырезать сердце из груди свиньи, и, конечно, не посчитают это грехом. Нонсенс! Какое выборочное христианство! Собака – такое же животное. Но, напомню Вам его слова, пусть это сделает кто-нибудь другой. Все мы думаем лишь о себе, только о своем душевном равновесии. Как по-Вашему можно охарактеризовать это равновесие?
- Какова ему цена?
- Именно, но мы с Вами понимаем, что цена ему грош, как и всем тем ценностям, предполагающим строгое следование, но не имеющим под собой ничего значительного, ничего, что могло бы иметь хоть какой-нибудь вес. Плотник лучшего всего смог описать всю суть жизни этих благочестивых людей. Он был краток и лаконичен. Я и Вы, кстати, тоже лучше не выразились бы. Я спрошу: «Расскажи мне о своем народе в одном предложении?», он ответит: «Пусть убийство совершит кто-нибудь другой». Вот, Альфред, большего и знать не надо. Этих слов хватит с лихвой. 
Тем временем раздался звон колокольчика.
- Ну что ж, продолжим наш разговор после. У нас новый гость.
С этими словами он удалился к воротам.
Я вновь вспомнил тот день. Черные глаза, в которых я видел собственное предательство и безволие. Я покинул существо, которое было бесконечно добрым со мной. Искренне. Совершенно чисто. Я оставил его тогда умирать. Я ел его на следующий день, не зная, что это был он. Таков же человек. Нравственное животное, лишенное чести.
В этот раз это была женщина, с которой я имел честь быть знакомым. Как же не помнить ее. Женщина, чей муж совратил дочь. Как ни странно, но она запомнилась ни какими – либо своими качествами или особенностями, а тем, что ее муж совратил ее дочь. Все же мы мыслим социально и судим о человеке исключительно по уровню его асоциальности. Как же в таком случае не запомнить индивида, в семье которого имеет место девиация нравственных устоев, заложенных обществом, в котором имеем счастье жить.
Вместе с этим, несмотря на яркую сцену и за ней последовавший монолог Хатлеттра, мысль о нахлынувшем утром воспоминании не оставляла меня в покое. Вновь перед глазами появилась та картина, когда солнце осветило лицо Хатлеттра. Я непременно видел эту картину однажды. Мы виделись прежде, и я не имею повода сомневаться в этом. Память не может меня подводить. Мы уже встречались до моего прибытия сюда. Но где и при каких обстоятельствах, я вспомнить никак не мог. Невольно я подумал о весьма странной вещи, о которой мне довелось когда-то давно узнать во время учения в университете. Конечно, тогда я воспринимал ту теорию весьма и весьма скептически, не находя ей рационального объяснения и каких-либо действительных доказательств. Но в молодые годы, нужно не забывать и всегда иметь в  виду, все нами подвергается неоправданному скепсису. Это своеобразный неотъемлемый период в жизни любого здравомыслящего человека. Скепсис предполагает все же определенные объяснения и измышления. Так вот, тогда речь шла о регрессивной терапии. Безусловно, я воспринял эту теорию лишь как факт влияния индийской философии на западные умы. Реинкарнация. Стоило ли вообще говорить об этом? Собственно этим они тогда объясняли явление дежа-вю. Нечто, что нам могло показаться, что мы уже видели, мы действительно видели, но в прошлой жизни. Собственно, сейчас я в той же мере скептически отбросил эту мысль в сторону. Но ведь она возникла.
Хатлеттр вновь вернул меня назад, в реальный мир. Он вновь проявил заботу о моем самочувствии, а я, в свою очередь, удовлетворил его стандартным ответом. Имеет ли это смысл? Эти маркеры? На том держится социум. Я извинился перед гостьей и поспешил представиться. Она, наверняка, запомнила меня после нашей первой встречи. Весьма примечательной, но, все же, мне показалось необходимым представиться еще раз.
Поприветствовав друг друга, мы уселись за стол, а Хатлеттр отправился в дом. Вскоре он вернулся с картонной коробочкой.
Она опасалась смотреть ему в глаза. Вероятно, она понимала, что он, взглянув в глаза, способен каким-либо образом повлиять на человека. Кроме того, мне казалось, что она избегает его взгляда не столько из опасения якобы попасть под его влияние, сколько из страха увидеть там нечто, что она боится увидеть. Испугавшийся человек ведет себя иначе, особенно, если он верит в жизнь после смерти. Хатлеттр привычно начал разговор издалека.
- Как себя чувствует Ваша дочь?
Она была осторожна в общении с Хатлеттром, как и в день, когда я познакомился с ней впервые.
Как всегда богат на провокации. Нельзя не вспомнить недовольство госпожи Литкин, когда Хатлеттр обратился к ее дочери. Она очень сильно переживала за нее и еще больше опасалась общения ее дочери и этого старика. Хатлеттр это прекрасно понимал, к тому же страсть к провокациям не позволяла ему просто оставить бедную женщину в покое.
-  Хорошо, спасибо.
- Прошу Вас понять меня, госпожа Литкин, я крайне обеспокоен тем, что Лиза не заходит ко мне в библиотеку.
- Я Вам уже говорила, что она очень занята, что у нее нет времени на Ваши книжки.
Вместе с этим, ей было стыдно смотреть ему в глаза, так как он единственный знал, что происходит в ее семье, и, соответственно, именно в этом случае отговорка «она очень занята» была абсолютно неправдоподобна. Ей было стыдно говорить это, но еще более неприятным и невозможным для нее было бы сказать правду. Она боялась отпускать дочь в библиотеку именно из страха оставить ее наедине с этим странным, мягко говоря, стариком. Несомненно, что Хатлеттр знал о ее опасениях, но он был слишком влюблен в игры, чтобы отказываться от них. Более того, он черпал удовлетворение для души из смущения и пристыженности этой женщины.
- Не хотелось бы томить Вас, уважаемая госпожа Литкин, и мучить расспросами, поэтому, полагаю, мы можем перейти к делу.
- Конечно, конечно, господин Хатлеттр, не стоит отвлекаться.
- Не могли ли Вы напомнить, госпожа Литкин, что Вас беспокоит?
- Ноги болят беспрестанно. Утром еще терпимо, но уже к обеду разбухают, а к вечеру так вообще ступать больно.
Он пододвинул коробочку госпоже Литкин. Неспешно она стала распаковывать ее и достала оттуда небольшую, примерно полулитровую бутыль из красного стекла. Она оценивающе осмотрела ее, словно искала производственный брак. Ничего не обнаружив, она, наконец, улыбнулась. Некоторое время она молча, с улыбкой на лице, любовалась переливанием солнечных лучиков на красном стекле.
- Это средство должно Вам помочь. Можете принимать его и не бояться, что оно навредит Вам. Но принимать это лекарство необходимо только во время еды и не более двух раз в день.
Она медленно крутила бутылочку в руках, наслаждаясь ее эстетически приятной формой. Она не могла поверить в то, что средство в этой бутылочке поможет ей избавиться от постоянных болей, не дающих ей покоя вот уже несколько лет. Она могла обратиться к нему раньше, но боли не были столь сильными и нестерпимыми, и, кроме того, она надеялась на то, что боли пройдут сами собой и, таким образом, избавят ее от столь неприятной необходимости обращаться к старику за помощью. Сколько она ни пыталась найти нужного средства на базарах, но ничего ей не помогало. Хатлеттр предложил ей помочь, сказав, что, возможно, ему удастся найти действительно эффективное средство. В иной раз она отказалась бы от его помощи, но боли только усиливались, победив, таким образом, ее неприязненное отношение к Хатлеттру и страх перед ним. Казалось, она забыла про то, что это средство, должно быть, стоит немалых денег, которых она могла и не иметь вовсе, но в этот момент она забылась в себе, вспоминая о времени, когда она не знала, как болят ноги.
- Господин Хатлеттр, Вы не представляете, как я Вам благодарна.
Сколько благодарности. Никак не больше, чем настороженности.
- Что Вы, госпожа Литкин, для Вас я готов стараться. Радость Ваших глаз стоят того, чтобы не поскупиться на время и усилия, тем более, что это средство считается действенным.
- Эх, как же я хочу забыть об этих болях.
- И это правильно. Ноги надо беречь, ведь без них нам ничего не оставалось бы кроме лежания в постели. Каждому сведущему человеку известно, что большинство болезней именно от ног.
- Спасибо, господин Хатлеттр. Надеюсь, я не доставила Вам хлопот?
- Нет, что Вы! С великим удовольствием я выполнил Вашу просьбу. Кроме того, мне было действительно приятно уделить время поиску спасительного средства для столь достойной женщины.
Она все еще опасалась смотреть ему в глаза. Она была искренне благодарна ему, но нечто заставляло ее бояться, опасаться взгляда, находиться вблизи него. То, что принято называть интуицией. Возможно, нечто иное. Пусть это останется для меня загадкой. Только для меня, ведь, полагаю, для Хатлеттра здесь нет никакой загадки. Он, вероятно, знает, в чем кроется ее страх.
- Сколько я Вам должна, господин Хатлеттр?
- Мне крайне неудобно брать с Вас деньги, уважаемая госпожа Литкин. Не хотелось бы наживаться на Вашем здоровье. Вы человек исключительной доброты и чуткости. Не припоминаю, чтобы Вы кому-либо отказали бы в помощи. Так почему же я должен брать с Вас деньги, тем более немалые, чтобы облегчить Ваши страдания. Деньги кажутся мне в этой ситуации крайне неуместными. Поэтому я не хотел бы брать с Вас деньги. Я готов отдать Вам это средство за одну небольшую услугу.
Госпожа Литкин оторвала взгляд от бутылочки и впервые посмотрела на Хатлеттра. С одной стороны, его предложение было действительно выгодно для нее, ведь деньги немалые, а сделать одолжение никогда не бывает сложным, но с другой стороны, что ее насторожило, была невероятная проницательность Хатлеттра. Иначе говоря, она ясно осознавала, что услуга, о которой он попросит, может доставить ей немалые переживания.
- Какая услуга? – капельки пота выдавали ее колоссальное напряжение.
- Это Вам ничего не будет стоить, госпожа Литкин, уверяю Вас. Мне лишь понадобиться помощь Лизы в библиотеке. Полагаю, это займет один день, может быть, два. Не могли бы Вы попросить ее помочь мне, освободив ее на день от домашних хлопот?
На первый взгляд просьба пустяшная, особенно принимая во внимание то, что он попросил сделать Плотника. Госпоже Лирник, определенно, нечего жаловаться на судьбу, но… Хатлеттр жаждал разнообразия. Подобно голодному волку он тонко чувствовал ее страх. Родители говорят детям, не бойся собаки и не смотри ей в глаза, потому что последнее, якобы, ассоциируется у собаки с опасностью. Дело доверия, не так ли? Если ребенок принял эти слова на веру, то он будет всегда остерегаться внутреннего страха перед собакой, особенно находясь вблизи нее, и никогда не будет смотреть ей в глаза. Потом он узнает, что у человека выделяется некий феромон, когда он испытывает страх. Как назло, именно этот феромон ассоциируется у собаки с опасностью. Хатлеттр как дикий пес чувствовал этот запах и, соответственно, знал, что она его опасается, более того, он знал, чего именно она боится больше всего. Она боялась его, но еще больше она боялась за дочь. Я не мог понять почему, но она чувствовала нечто. Она посмотрела в глаза. Она сделала то, чего избегала. Она все воспринимала на веру, Хатлеттра тоже. Видимо, он был для нее явным доказательством того, что верить необходимо. Больше всего она не хотела отпускать дочь к нему.
- Вспомните, госпожа Литкин, сколько терпения требуют Ваши ноги. Попробуйте вспомнить, когда в последний раз Вы вставали с кровати, не ощутив боли в ногах, когда хлопотали на кухне, не ощущая боли в ногах, как мечтали каждый день избавиться от этого недуга, как не могли себе позволить просто прогуляться по лесу, потому что Ваши больные ноги не давали Вам возможности спокойно дойти даже до постели. Если Вы примите верное решение, это все останется в прошлом, о котором Вы непременно забудете, проснувшись завтра утром, когда коснетесь ступнями пола и не почувствуете того, что вынуждены ощущать ежедневно.
Она была погружена в себя. Она действительно не могла себе позволить просто прогуляться по лесу. Боли не давали ей покоя даже по ночам. С ужасом она открывает утром глаза с осознанием того, что рано или поздно, ей все равно надо будет вставать. Каждый день как преодоление. Сейчас все это может измениться, исчезнуть, но Лизочка. Она не может решиться на это. В голову закрадываются мысли, что Хатлеттр искушает ее, играя с ней. Зачем он делает это? Ответ очевиден. Он знает, чего хочет, он знает, чего она остерегается больше всего. Он вытягивает из нее эту уступку, которой невольно стала ее дочь. Сколько сил и нервов стоит ей держать свое чадо подальше от этого старика. Почему он так прицепился к ней? Что ему от нее надо? Она не может отступить от себя, от дочери, но эти боли…
- Я не понимаю Ваших опасений, госпожа Литкин. Вероятно, вы видите нечто предосудительное в моей просьбе, но спешу Вас уверить в ошибочности Ваших опасений. Никоим образом не желаю обидеть или как-либо навредить Вашему чаду. Постарайтесь понять меня, никто в этой деревне не разделяет моей любви к книгам, кроме Вашей дочери, оттого мне было бы очень приятно, если бы именно она помогла мне, ведь я стар, и мне тяжело в одиночку управляться с целой библиотекой.
Она прожила долгую жизнь и видела многое, многое переживала, многое подавляла в себе, многим искушениям противостояла, пред многим не устояла, но сейчас наступил момент, когда она должна принять решение. Столько преодолено не для того, чтобы сдаться сейчас, хотя…
Хотя, возможно, действительно слишком много предрассудков. Ногам предрассудки не на пользу. Боли становятся невыносимыми. Ноги разбухают и становятся тяжелыми. Они каменеют и причиняют слишком много страданий. Ему всего лишь нужна помощь в библиотеке. Даже сейчас ноги не дают покоя. Прийти сюда было нелегко, приходилось прикусывать губу. Он выглядит ужасно, он стар и слишком любит свои бессмысленные книги. Какой от них прок? Нет прока, как и от него.  Словно стерлись подошвы ног, и земля сдавливает стершиеся кости, камни врезаются в крошащиеся кости. Тиски медленно, но неумолимо сдавливают ноги с боков. Еще мгновение и кости не выдержат давления и сломаются. Что он есть? Почтальон, библиотекарь, книжная крыса, ковыряющая в гниющих страницах книг и задыхающаяся в пыли. Слабый, тщедушный, неповоротливый, скрипящий, еще немного и он развалится, осыплется наземь. Чего плохого можно ждать от него? Мышцы на ногах будто окостенели, атрофировались. Кровь наполняет их и раздувает до тех пор, пока они не заболят. Сквозь трещинки в осыпающихся костях кровь проникает в кости и разламывает их изнутри. Они сейчас лопнут. Невыносимо больно просто ступить. Сопровождаемое неизбежностью предвосхищение каждого шага. Его глаза. Почему мрак и пропасть наполняют их? Почему потусторонний страх смотрит из них? Страшен ли он? Или это только сомнение? Сомнение закралось в ее душу? Отчего оно закралось туда? Она засомневалась? Но в чем? Неужели в вере? Это бесспорно предрассудки. От них лишь вред.
- Госпожа Литкин, - он коснулся ее плеча, и она взглянула ему в глаза, - посмотрите на меня. Я старый, беспомощный старик, самозабвенно влюбленный в книги. Неужели я могу казаться пугающим? Мне нужна помощь. Вы не представляете, сколько радости доставляет мне Ваша дочь. Ее жизнерадостность и бесконечная любознательность вселяют в меня жизнь. С каким энтузиазмом открывает она книгу и находит там нечто, что ищет. Я старик, моя жизнь за спиной. Лишь Лиза вселяет остатки жизни в меня, лишь она дарит мне радость и счастье, которые жизнь уже вытянула из меня. Вы боитесь оставить ее наедине со мной, но Вы не боитесь оставить ее наедине с мужем Вашим.
Ноги наливаются кровью. Долго ли еще это будет продолжаться? Надолго ли хватит терпения выносить эти боли? В конце концов, ему нужна лишь ее помощь. В конце концов, он оказал бесценную услугу, найдя спасение, лекарство. Разве он желает зла? Разве он может быть корыстным и безжалостным? Он помог. Он сделал это, не пожалев времени и средств, но он не требует их назад. Ему нужна только небольшая услуга. Он нуждается в помощи, потому что стар и немощен. Благодаря ему боли исчезнут, благодаря ему пробуждение станет приятным, а сон крепким. Как можно быть столь жестокой и мнительной!!! Ноги болят так сильно, что сейчас я не способна сделать даже шаг. Я могу только сидеть и терпеть  невыносимую боль. От нее не уйти, не убежать, не спастись. Ее не ввести в заблуждение, ее не сжечь в огне. Ее можно изгнать только лекарством.
- Простите, господин Хатлеттр, за сомнения, посетившие меня. Безусловно, я освобожу Лизу от всех домашних хлопот, и она с удовольствием поможет Вам в библиотеке, когда Вам будет удобно.
- Благодарю Вас, госпожа Литкин. Если ей будет удобно, то пусть приходит завтра утром в библиотеку.
- Она, непременно, будет.
- Спасибо большое, госпожа Литкин. Надеюсь, лекарство поможет Вам, и в скором времени вы забудете о болях.
- Благодарю, господин Хатлеттр. Доброго Вам здоровья.
Проводив госпожу Литкин, Хатлеттр вернулся в приподнятом настроении.
- Плацебо? – спросил я.
- Средство действительно должно помочь, но, признаюсь, без веры в чудо ей не обойтись.
- Что так пугает ее в Вас?
- Вы тоже заметили? Она очень искренний и открытый человек, отчего ей не удается скрывать свои чувства как бы ей того ни хотелось.
- Ну так что же?
- Зачем Вы спрашиваете это, Альфред? Вы же прекрасно понимаете что.
Я мог лишь предполагать, но не мог верить своим предположениям. Они слишком абстрактны.
- Вы атеист, Вам не пристало верить в идеальное, абстрактное, эфемерное. Вы слишком рациональны для этого, но именно Ваш рационализм делает Вас мнительным.
- Я достаточно иррационален, чтобы поступать довольно неосмотрительно.
- Рациональный человек, в сущности, ни чем не отличается от человека иррациональной мысли. Это к вопросу о неосмотрительности. Более того, скажу я Вам, иррациональный человек может оказаться много практичнее и рассудительнее самого закостенелого рационалиста. Почему так? Дело в том, что иррациональность требует большего умственного напряжения, она бросает вызов нашим интеллектуальным способностям.
- Чтобы увидеть ее?
- Возможно. Отрицать не буду. Человеку, по природе его, значительно легче быть рациональным. Разве многих усилий и интеллектуальных напряжений требуется для того, чтобы принять то, что есть? То, что многие поколения до него, его предки, родители усвоили как непреложное правило, устой? Человек родился, его воспитали, и для него совершенно очевидно, что убивать человека нельзя, что нужно учиться в школе, что все стоит денег, что нужно агрессивно реагировать, если его ударили. В то же время, иррационалист способен заглянуть в нутро вещей, считающихся непреложной истиной, с моральной и этической точек зрения, разумеется. Для него уже кажется не столь убедительным то, что все стоит денег, что необходимо вообще каким-либо образом реагировать на то, если вдруг его кто-либо ударил. В конце концов, он задаст себе вопрос, почему человеческая жизнь так дорога и важна, почему нельзя просто взять и убить человека.  Это как пример, конечно.
- Я понимаю Вас, Хатлеттр. К сомнению сквозь познание. Иначе говоря, по Вашему мнению, любой мыслящий человек есть иррационалист.
- Безусловно нет! Мыслящий человек является таковым потому, что он на все смотрит сквозь увеличительное стекло и ни в коем случае не торопится с выводами, даже если они кажутся ему очевидными на первый и даже второй взгляд. Соответственно, он может прийти к истинности укоренившихся устоев, но в тоже время он может их пересмотреть для себя, и довольно радикально. Конечно, это будет зависеть от его воспитания и от многих факторов, оказавших влияние на его личность.
- Вы имеете в виду религию?
- Как один из наиболее влиятельных факторов. Обратите внимание на здешние семьи. Они глубоко проникнуты религией. Если, при определенных стечениях обстоятельств, здесь родится гений, который к десяти годам одолеет всю мою библиотеку и в котором начнут явно проявляться признаки неординарной личности, и мы сможем смело и безапелляционно заявить, что этот мальчик ни что иное, как гений, то каким бы ни было его дальнейшее становление, он всегда будет говорить о религии.
- Но нельзя утверждать, что он будет исключительно положительно, или негативно отзываться о церкви.
- Разумеется. Каким бы ни было его отношение к церкви, она будет сопровождать его мысли, потому что любой ребенок крайне, крайне впечатлителен и в нем навсегда, на всю его жизнь, будет запечатлена церковь и религия. Отрицательно ли, положительно ли он будет о ней отзываться, зависит уже от сторонних факторов, связанных, главным образом, с его психическим развитием, точнее с серией, на первый взгляд, совершенно малозначительных событий, который либо сделают его чрезвычайно влиятельным поборником религии, учитывая, что он гений, либо вызовут в ней глубочайшее отторжение и отвращение ко всему религиозному. Он, как человек сильного интеллекта, сможет очень хорошо обосновать свое отвращение, но он будет всегда об этом говорить, ведь это затронуло его тонкую натуру, а у гениев она очень тонкая.
- Как Вы считаете, Хатлеттр, делает ли церковь людей мнительными и слишком, слишком предосудительными?
- Она тому способствует. Я думаю так, Альфред. И вообще это очень глубокий вопрос. Нетрудно дать множество поверхностных ответов с несложными логическими цепочками, но вопрос явно предполагает серьезный отрезок времени, чтобы понять, чтобы разобраться. Например, человек веры, допустим, ни при каких обстоятельствах не принял бы научного объяснения его веры, лишь потому, что это не просто непостижимо для него, но и может показаться оскорбительным, что он совершенно точно отметит. В то же время, человек науки ни за что не принял бы религиозного толкования какого-либо процесса, очевидного с точки зрения науки. Разница лишь в том, что он не оскорбился бы, а лишь поднял бы на смех сей «религиозный нонсенс». Он, конечно, имеет на то право, но, вместе с тем, он не даст нам однозначного ответа на вопрос о мнительности.
- В чем же оно тому способствует?
- Вот тут мне все кажется немного проще. Церковь, как известно, очень развитый и чрезвычайно влиятельный социальный институт. Многие исследователи-антропологи предполагают, что человеческий мозг способен управлять лишь ограниченным числом людей. Соответственно, церковь, как любая развитая структура предполагает определенную иерархию и разделение ответственности. Таким образом, ее можно рассматривать как если не идеальный способ,  то весьма эффективный способ управления и объединения большей группы людей.
- Тем более, учитывая тот факт, что люди эти явно не большого ума.
- Вроде того, Альфред. Главным образом, церковь играет на социальных струнах общества. Она, вроде как, уравнивает всех, нивелирует различия социального характера, удовлетворяя тем самым непритязательные умы и амбиции. Церковь как крупный конгломерат, холдинг со своими устоями, правилами, принципами. Она также стремится обезличить человека, стандартизировав его. Фирме не нужна личность, фирме нужна надежная, послушная шестеренка. Индивидуальность подобна вирусу в программе. Она лишь внесет сумбур, совершенно лишний.
- Соглашусь, но фирма с невероятно твердым моральным фундаментом, который складывался столетиями, тысячелетиями. Это тот случай, когда предрассудки превратились в непреложные истины.

В этот момент раздался звонок. Это был следующий посетитель. Хатлеттр отправился встречать гостя. Через минуту он появился в сопровождении незнакомого мне господина. Рослый мужчина в больших кирзовых сапогах, испачканных в земле, в серых штанах, которые, должно быть, были рабочими, судя по тому, что они также были изрядно испачканы, в клетчатой рубахе и черном, изрядно поношенном пиджаке. Исподлобья на меня угрюмо, с осторожностью (свойственной здесь всем) смотрели большие зеленые глаза. Вообще выражение его лица никак нельзя было назвать дружелюбным и веселым. Большой нос, массивный подбородок, тонкие губы, грубые, выступающие вперед скулы. Выжженная  на солнце кожа была покрыта многочисленными морщинами.
- Это господин Гробовщик.
Какого же выражения лица и глаз должен я был ожидать от человека, который всю жизнь закапывает мертвых людей глубоко в землю.
- Это господин Альфред, мой давний друг, - Хатлеттр представил меня ему.
- Доброго здоровья, - раздался грузный голос гробовщика.
- Здравствуйте, - ответил я.
Вообще, подобные пожелания от человека такой профессии звучат с оттенком лицемерия и насмешки. Ведь если у каждого будет добротное здоровье, то он просто умрет с голоду. С чего бы вдруг ему желать себе гибели, пожелав другому доброго здоровья. В то же время, кому как не ему понимать истинную цену человеческой жизни, особенно то, что жизнь человека столь хрупка и ему вовсе не принадлежит. Оттого его пожелание могло бы стоить много больше, чем пожелание здравия любого другого человека.
- Как обстоят Ваши дела, господин Гробовщик?
- Ужасно, Хатлеттр. Стоит голову вперед наклонить или повернуть, как сразу шея о себе знать дает. Невыносимо! Потом сразу голова болеть начинает.
- Долго болит?
- Целый день. С утра проснусь, все нормально. Работать начинаю, забуду про голову, наклонюсь, повернусь, и.. да что там говорить, даже гроб сколотить нормально не могу. А могилу как выкопать, не наклонившись? В общем, Вы понимаете меня. Да еще за последний месяц работы стало меньше.
Складывалось впечатление, что в отличие от абсолютно каждого жителя этой странной деревни гробовщик не испытывал трепетного страха перед Хатлеттром. Вероятно, мне лишь показалось, вероятно, он лишь старательно делал вид, что опасения не испытывает. Ровный тон. Нет дрожи в пальцах. Уверенно держит себя. Глаза не бегают, а только неумолимо сверлят исподлобья. Не будь у него проблем с шейными позвонками, не имею представления, как Хатлеттр управлялся бы с ним. Как знать, первое впечатление зачастую обманчиво.
- Так хорошо же. Поберегите здоровье, господин Гробовщик.
- Хорошо, хорошо. С одной стороны. А с другой? Работы нет, а жить то надо на что-то, - говорит медленно, словно намеренно не торопит разговор, -  Вот Вам за лекарство заплатить, например. Это хорошо, что у меня заначка есть, а в противном случае заплатить было бы нечем. Люди совершенно отказываются умирать. Один человек за месяц! Хатлеттр, Вы же понимаете, что с такой смертностью я в скором времени по миру пойду. Да еще шея эта. Только на Вас и надежда.
Что ни говори, но если от кого и ожидать отпор, волю, некое сопротивление тонкой и коварной игре Хатлеттра, то только, быть может, от человека, профессией которого стало сопровождение людей в мир мертвых. Созерцание смерти, ее регулярное присутствие приглушило в нем эмоции. Полагаю, ему довелось видеть столько страха в глазах людей, что он забыл, как принято реагировать на него.
- Надеюсь, Вы имеете в виду лекарство? – посмеялся Хатлеттр.
- Разумеется, - гробовщик понял шутку, - боюсь, меня и хоронить будет некому. Только на сына и надеюсь. Как никак, но именно ему должна выпасть сия участь.
- Совсем забыл. Прошу прощения, господин Гробовщик, за свою забывчивость. Как сын, жена себя чувствуют?
- Хорошо, как же еще.
- Сын помогает?
- Молодец малый. Быстро все схватывает.
- Достойная смена?
- Надеюсь. Пока, бог миловал, все идет как надо. Уже и могилу выкопать может, хотя, одному тяжело, конечно, целую могилу вскопать, но стенки, углы держит ровно. Пока опыта маловато, но, со временем, начнет определять, где копать можно, а где осторожным быть надо. Гроб сколотить знает как, но, опять же, тут без опыта никуда.
- Старается?
- Рвения не скрыть. Работает, старается. Смену подготовил. Еще годок, другой, и он сможет меня заменить всецело, но как ни крути, а одному всего не сделать. Работы бывает много, физически не справиться.  Вот давеча хоронили старика, что там совсем на окраине жил. Открываем мы дверь, входим в дом. Они, родственники, сидят вокруг него, кто в углу, кто по стеночке, кто у окна пристроился. Одни платком слезы вытирают, другие просто смотрят угрюмо. В общем-то, обычный мой рабочий день, но парню стало не по себе.
- Плохо?
- Не физически. Тонкости есть свои. Понимаете меня? – его монотонность и неторопливость в словах внушали уважение, он не прятал глаз, он был равным здесь, равным Хатлеттру, - для обывателя это лишь день великого траура. Плачут все. Утрата, знаете ли. Оттого и не всем приятно видеть нас. Чужаки мы. К тому же начинаем с усопшим действия производить профессионального характера. Замерить нужно труп перед тем, как в гроб класть. Гроб то сколотить надо вначале. Ну вот парня и смутили эти обозленные взгляды, словно он тело старика осквернить пытался. Я и сам не понял его сначала, а потом призадумался, и стало мне ясно, что я давно огрубел к людям, а парню все еще чужда злоба эта.
- Как же отреагировал он? – спросил я Гробовщика.
- Как? Замешкался, глаза забегали. Если Вы о слезах иль о чем таком, то подобные глупости я своему сыну уже давно из головы то выбил. Он парень молодец, копать-то умения великого не требуется, хотя и не без этого. Вот гроб сколотить, да так, чтоб и родственникам усопшего на показ не стыдно выставить было. Вот в этом деле, конечно, мастерство надобно. Много лет. Все придет. А вот тут, видите ли, моменты какие щепетильные являются. Кто ж знал, что такая мелочь, а влияние имеет. Вот я и говорю, искусство это есть человека по правилам хоронить уметь.
- Когда-нибудь мне придется обратиться к Вам или к Вашему сыну.
- Да что Вы, Хатлеттр. Вам рано еще. Вот всем известно, из Вас-то жизнь метлой не выгонишь. Вы хоть и в годах уже, но люди вон боятся.
Мне импонировало то, как он умел держать себя. Подобный юмор никто и ни при каких обстоятельствах не позволил бы себе, а он!
- Господин Гробовщик, смерть не приходит рано или поздно, она приходит всегда в самое подходящее время. Каждому из нас отведено свое время, и не дано нам знать, когда наступит этот момент. Некто уже приближается к этому моменту и осознает это, пытаясь оправдать свое существование в своих глазах, некто отказывается это видеть, некто встретит смерть свою в неожиданный для себя момент. Каждому свое.
Рано или поздно он придет за мной. В точный час. Тогда я не окажу сопротивления.
- Как же самоубийцы, Хатлеттр?
- Как Вы полагаете, Альфред, - он вдруг обратился ко мне, - самоубийца сам выбирает свою смерть или он следует интуитивному велению, данному ему свыше?
- Фатализм?
- Почему нет? Или Вам нечто мешает?
- Что Вы! Но не из страха ли совершить ошибку появляется фатализм? Может из внутренней необходимости оправдать ошибочность и сомнительность своих намерений? Из бессилия признаться себе в этом?
- Или же вопрос в безответственности?
- Вряд ли. Если Вы готовы совершить деяние, то Вы либо предполагаете то, что примите на себя ответственность, либо заранее знаете, что избежите ее. Дело в намерении, а не в признании себя поборником судьбы.
- Судьбой разве мне предначертано быть гробовщиком? – включился в разговор Гробовщик, - мне все равно, кого в ящик забивать, но уж если на то пошло, то мне кажется, судьба у каждого из нас своя. По сути, все мы закончим одинаково. Для каждого из нас яма копается одна. Я имею в виду, размеров одних.
- Возможно. Вопрос в том, что было причиной, что следствием. Как раз в этом и заключается вера в судьбу?
- Что Вы имеете в виду, Альфред? – спросил он.
- Родились ли Вы циником или стали им?
- Стал, должно быть.
- В этом и вопрос. Судьбой было дано Вам это качество, чтобы Вы впоследствии пришли к тому, к чему пришли. Разве смогли бы Вы закапывать еженедельно трупы людей в землю и спокойно после этого спать, не будь Вы предрасположены к циничной трактовке происходящего вокруг? Вряд ли. В этом случае, фаталист скажет, что сначала Вы стали циником, потом гробовщиком. Иначе говоря, Вы родились циником, чтобы стать гробовщиком.
- Все же, нам стоит перейти к делу, - вмешался Хатлеттр.
- Конечно, конечно, - согласился с ним Гробовщик, - в ваших разговорах тут о судьбе толку я не вижу.
- С Вашего позволения я отлучусь на минутку в дом.
Что же Хатлеттр приготовил для Гробовщика, который сидел и преспокойно смотрел перед собой, еще не догадываясь, что Хатлеттру совершенно неинтересны его деньги. Нам неизвестна наша Судьба. Гробовщик смотрит перед собой и прикидывает в уме, сколько же ему сейчас придется заплатить, в то время как я знаю, что деньги останутся при нем, хотя, возможно, я ошибаюсь, и Хатлеттр отдаст  ему лекарство за деньги, а не за услугу. Известно ли Хатлеттру, каким образом будут разворачиваться события? Он никому неизвестен, в то время как все мы прозрачны для него. Человек-загадка.  Он вернулся с синим пузырьком в руках.
- Господин Гробовщик, Ваше лекарство.
Гробовщик взял пузырек и повертел его в руках, словно искал состав и срок годности. Каждый из гостей был отчасти удивлен тому, что в руках они держали не просто бутыль, а непременно яркую, броскую бутыль, красную ли, синюю. Они не привыкли к яркости в их жизни, особенно, если мы говорим о профессии гробовщика, который делит мир на привычные для него два цвета: белый и черный. Смерть и жизнь.
- Благодарю Вас, господин Хатлеттр, - сухо поблагодарил он старика.
- Что Вы, господин Гробовщик, не стоит благодарности.
- Как же не стоит? Вам, наверняка, это лекарство непросто досталось. Я не часто слышу слова благодарности. Было бы странно, предположу, благодарить человека за то, что он Вашей матери яму выкопал, в гроб ее заколотил и в яму определил. Хотя это тяжелый труд. Так что, Хатлеттр, если кто в этой деревне и знает ценность благодарности, так это я. Если я благодарю, значит, оно того стоит. Да и время нынче совсем не то, не до благодарностей всем стало. В мое время люди больше о вежливости знали.
- Отчасти, но для Вас мне не жаль времени и сил. Вы нужны людям, за Вами стоит счастье каждого на том свете. Думаю, каждый хотел бы, чтобы его последний путь был достойным, чтобы ни дождь, ни снег, ни любое иное проявление непогоды не отразилось на этом. Кому, как ни Вам, нам следует быть обязанными. Последний путь всегда один, всегда уникален для каждого.
- Это точно, - сказал Гробовщик, - двум смертям не бывать.
- А Ваш сын? Таких отцов как Вы еще поискать надо. Кто бы научил его всему, кто бы еще устроил его в жизни, кто бы так же усердно и самозабвенно передал ему свои знания, умения, опыт? Мальчик может совершенно определенно гордиться Вами, как и Вы им. Где бы он ни был, как бы ни сложилась его жизнь здесь, он всегда сможет найти свое место в обществе, ведь люди будут умирать всегда. Именно поэтому я счел за великую честь помочь Вам. Кто как не Вы достойны этого.
Наверное, еще никогда Гробовщик не ощущал себя столь важной и неотъемлемой частью общества. Хотя, в его случае все немножко иначе. Он знает себе цену, но слышать этого ему все же не доводилось. Все эти слова он хотел услышать, но не позволял себе ранее, возможно, из чувства скромности и смирения. Он ждал этих слов, он ждал признания его заслуг. Он был несказанно рад тому, что его работа, которой суждено быть омраченной трауром и печалью, нашла отклик, нашла признание. Более того, он был безгранично удовлетворен словами Хартлеттра не только о невероятной важности его трудов, но и немаловажной, прежде всего для него самого, роли его как отца. Действительно, разве можно представить более достойного отца, чем он? Ему говорили, что его сыну не следует этим заниматься, что у сына должна быть другая, более светлая и перспективная работа, жизнь, в конце концов, чем у него. Никто не верил в правильность его намерений, сделать сына последователем своим в этом, крайне особенном, деле. Жена убеждала его, что сыну так же, как и всем другим нужна обыкновенная, человеческая работа на благо деревни, а не закапывание мертвых людей. Его осуждали, ему не верили, не доверяли, не одобряли его выбор, а Хатлеттр отметил не только необходимость его работы, но и то, что он проявил себя настоящим «маэстро» своего дела и, кроме того, вывел сына в люди, сделав его особенным, уникальным человеком, который всегда найдет свое место в обществе, у которого всегда будет работа, ведь люди неизменно будут умирать, и должен быть кто-то, кто возьмет на себя эту сложную, но особенную роль гробовщика. Он был польщен и еще более он был благодарен Хатлеттру за признание его, как бесконечно важного и достойного человека. Хотя, как мне показалось, он бы не позволил лести завести себя в дремучие потемки.
- Спасибо, Хатлеттр. Спасибо за слова. Мне было очень приятно. Хорошо, что хоть Вы умеете оценить столь неблагодарный труд. Но, думается мне, неспроста Вы мне все это сейчас высказали.
Вопросительный взгляд. Прямо в глаза Хатлеттру. Вот так. Истинный кремень.
- Я прекрасно Вас понимаю, господин Гробовщик. Люди, в принципе, неблагодарны, а когда их чувства омрачены потерей и горем, они подавно не заметят усердия человека, который подготовил последний путь для их родственника или друга. Люди слепы и безответны, они не понимают глубины и широты, истинности смерти. Они опечалены своим горем, но слепы к чужому. Разве они смогут понять, каково же Вам провожать каждого, независимо от того, друг это, родственник или вообще неизвестный Вам человек. Не каждый сможет быть Вам искренне благодарным. Они, как Вы видите, неспособны оценить даже того, что Вы сыну своему все накопленные знания и опыт, полученные Вами через боль, страдания, ошибки, неудачи, передаете, не жалея сил и времени. Но вместе с тем, вынужден признать, что Вы правы, а я, соответственно, неспроста выразил Вам свое восхищение Вашим трудом, но прошу Вас понять меня правильно. Я не из лести. Ваш труд необычен. Оттого и нравится мне он. Вас нельзя назвать желанным гостем в доме, но никто не может и, к сожалению, не пытается даже представить себе то, что кто-то все же должен выполнять эту неблагодарную работу. Вы, отчасти, такая же персона нон грата, господин Гробовщик, как и я.
Теперь Гробовщик был окончательно убежден в том, что хоть Хатлеттр и слыл еще тем подонком, но правду знать и говорить он мог. Справедливый человек, забывший о себе, превознесший его.
- Спасибо, спасибо большое. Но все же, Хатлеттр, чем могу быть полезен Вам?
Некоторое время царила тишина. Гробовщик был заинтересован и немного тронут, видимо, хоть и скрывал то изо всех сил. Я сопереживал с ним, потому что, в действительности, за плотной пеленой сильных чувств, любви, страсти, ненависти, гнева, горя потери, мы не замечаем того, кто столь много сделал для нашего любимого человека, но совершенно чужого для него, которому уготовано всегда оставаться в тени и принимать на себя работу, которой многие изо всех сил стараются избежать.  Разве может быть излишней благодарность ему, искренняя благодарность, а не только сумма в конверте, признание важности, необходимости и неотъемлемости его труда.
- Да и сколько я Вам должен, господин Хатлеттр?
- Господин Гробовщик, мне не хотелось бы брать с Вас денег в силу того, что мне не хотелось бы запятнать мое бескрайнее уважение к Вам грязной сущностью денег. Но, принимая во внимание, что Вы, вероятно, хотели бы отблагодарить  меня, у меня есть к Вам некоторое предложение, точнее просьба.
- Несомненно, господин Хатлеттр! Сочту за честь.
- Польщен, польщен Вашей самоотверженностью, но, к счастью она Вам не понадобиться, так как то, о чем я Вас попросить хочу, не представляет опасности для жизни или здоровья, Вашего или Вашей семьи. Я чувствую, что недолго мне осталось жить на этой земле, отчего хотел бы просить Вас, подготовить для меня могилу и гроб.
- Я понимаю Вашу заботу о том, чтобы уйти достойно, но я не могу заниматься этим, пока Вы живы. Это правило, - даже в этой ситуации, когда просьба не могла оставить равнодушным и холодным, он сохранял спокойствие и говорил со свойственной ему сухостью, - я могу подготовить могилу только для мертвого человека. Это мое правило. Если гроб можно сколотить по стандартному размеру, и он подойдет большинству умерших, то могилу копать возможно только для умершего. Вам надо умереть, и только тогда я смогу подготовить Вам могилу.
- Но я прошу об исключении для меня.
- Господин Хатлеттр, я способен сделать Ваши похороны максимально пышными или, наоборот, максимально скромными. Для Вас я могу сделать гроб, которого я еще никогда не делал, крест, плиту, которой здесь еще не видел никто, ограду по высшему разряду, клумбу, место найти превосходное, с которого открывается потрясающий вид, но я не могу выкопать могилу для живого человека.
- Отчего же?
- Могилы для мертвых. У живых нет могил. Моя работа не для живых, а для мертвых. Меня не интересует Ваше вероисповедание, Ваше мировоззрение, нравственные принципы, убийца Вы или нет, вором или насильником были Вы при жизни, меня, ровным счетом, вообще не интересует Ваша жизнь. Главное для меня, что Вы жив или мертв. Только это определяет наши отношения, дружественные или рабочие. Я работаю на благо умершего, но деньги получаю от живого, ведь умерший не сможет мне заплатить, как бы он того не хотел. Соответственно, я не могу готовить похороны живого человека.
- Разве я не заслуживаю исключения?
- Вы заслуживаете определенно большего, чем кто-либо, господин Хатлеттр, но я не могу подготовить могилу заранее, ведь я не могу желать смерти, тем более Вам. Вы даете мне здоровье, как же я могу готовить Вас к смерти. Хотя счел бы за честь.
- Может быть, Вы смогли бы подготовить еще одну могилу рядом с моей?
- Как же? Для кого?
- Для себя.
На мгновение гробовщик замер от удивления. Более странного поворота событий предвосхитить было невозможно. Вот эта просьба даже его выбила из колеи. Он посмотрел на меня, затем на Хатлеттра. Он явно не понимал, что происходит.
- Для себя? – переспросил он от удивления.
- Да, - ровным, спокойным тоном ответил Хатлеттр, - что Вас, собственно, удивляет?
- Но это не нормально, - Гробовщик был частично растерян, но сохранял спокойствие. Он не знал, что сказать, и выпалил первое, что пришло ему в голову.
- Разве не есть нормально, если сапожник делает себе сапоги? Я прошу Вас просто подготовить для меня могилу, а потом и для себя.
- Вы не в себе, Хатлеттр!
- Подумайте, господин Гробовщик, как следует. Всю свою жизнь Вы занимаетесь тем, что хороните людей. Чтобы всю жизнь этим заниматься и сохранить человеческий облик, нужны довольно крепкие нервы. Мне тяжело представить это. Как мне кажется, человеку Вашей профессии просто ничего иного не остается, как сделать для себя некоторые нравственные исключения. Вам нельзя не быть циником. Кому как не Вам понимать мимолетность и хрупкость человеческого бытия. Сделав столько усилий над собой, а их требуется немало, чтобы стоять против столпов нравственности и так называемой человечности, и вместе с этим, например, быть в состоянии желать кому-либо добра. Вы, все же, человек благочестивый и добродушный, несмотря на Вашу профессию, чтобы о ней ни говорили. Про большинство людей остальных профессий такого сказать нельзя, а о Вас можно.  Никому не осознать Вашего спокойствия перед лицом смерти. Для многих смерть есть нечто невероятное, непостижимое, чего боятся больше всего в жизни, в то время как Вы имеете с ней дело постоянно и уже давно огрубели к ординарной эмоциональности и истеричности при встрече с ней. Как Вы думаете, много ли людей назовут нормальным то, что Вы с абсолютно каменным лицом, спокойными глазами и с пульсом в шестьдесят ударов в минуту обмоете усопшего, независимо от того, умер он в постели, или попал под нож комбайна, или же пролежал некоторое время в воде, и тогда его назовут утопленником и просто-напросто будут бояться смотреть на него, оденете его, приведете его в порядок, уложите в гроб, умоетесь слезами его родственников, закопаете в землю, воткнете в нее крест, придете домой, покушаете с хорошим аппетитом и крепко выспитесь до самого утра, чтобы утром проделать все тоже, что и в предыдущий день? Вряд ли. Вы человек с особой нервной системой и, что ни скажи, с особенным взглядом на жизнь. Этим я хочу сказать, что Вы крайне стрессоустойчивый и хладнокровный человек, для которого мало преград найдется, которых он не смог бы преодолеть, тем более моральных.
- Но это не может заставить меня копать могилы для живых людей. Тем более, для себя. Вы сходите с ума, Хатлеттр. Признаю, я над такими шутками не смеюсь.
- Ну предположим, что никому из нас неизвестно, на что мы способны, а на что нет. Потом, я еще не все сказал, что хотел. Уже продолжительное время Вас мучают, даже терзают головные боли, к чему добавляются невыносимые боли в шее. Разве Вы можете нормально работать? Выполнять свой долг, не думая о боли? Нет! Разве Вы можете всему научить сына, когда Ваша голова занята преодолением этой боли? Разве не боитесь Вы иной раз повернуть или нагнуть голову, чтобы не вызвать боли в шее, которая впоследствии спровоцирует боль головную? Нет! Вспомните, потрудитесь, как Вы не могли сосредоточиться на работе, испытывая боль, когда хватались за голову не в силах держать в руках молоток, когда копали могилу, а в глазах темнело от боли, когда Вас тошнило от боли, и Вы не могли продолжать работу, когда Вы неоднократно попадали молотком по руке, потому что не могли сосредоточиться, когда, чуть было не погубили крест, потому что мысли Ваши были заняты болью! И теперь задайте себе вопрос, многоуважаемый господин Гробовщик, нормально ли то, что Вы сознательно, совершенно сознательно, отказываетесь от лекарства, которое могло бы избавить Вас от этого ужасного недуга, не дающего Вам покойной жизни? Нормально ли это?! В сущности, Вы ставите две ямы превыше своего здоровья.
Эта тирада вызвала такое напряжение в голове Гробовщика, что, в конце концов, она разболелась. Эта боль, сначала ноющая, постепенно усиливающаяся, пока она, наконец, не стала невыносимой, заставила его еще раз призадуматься над словами Хатлеттра. Он вспоминал все то, к чему столь настойчиво призывал его Хатлеттр. Он заново переживал удары молотком по руке, он заново испытывал это боль, постоянно растущую, постоянно пульсирующую. Он не мог этого выносить. Ему было тяжело слушать эту монотонную тираду, впитывая ее вместе с болью, словно сам Хатлеттр подпитывал ее своими словами. Он смотрел на синий пузырек и понимал, что его спасение уже в его руках, ему надо всего лишь поступиться одним из правил, причем не самым строгим из правил, которые могут быть у нравственно чистого человека. Что такое эти две ямы! Боль уйдет навсегда. Что за глупое суеверие! Это всего лишь ямы.
- Хорошо, я сделаю то, что Вы хотите, только, прошу Вас, перестаньте.
Он крепко сдавливал виски.
- Спасибо большое, господин Гробовщик. Очень рад, что вы приняли верное решение. Подвергать здоровье испытаниям есть величайшая глупость.
- Вам спасибо за лекарство, господин Хатлеттр.
Гробовщик встал и медленно пошел к воротам. В его взгляде не было ничего. Он был изможден болью. Он не мог испытывать эмоций. Ни злости, ни гнева, ни ярости, ни презрения, ни ненависти. Он думал лишь о боли, которая не переставала пульсировать в его голове. Хатлеттр проводил его до ворот и вернулся.
- Тщеславие – излюбленный грех сатаны.
- Похоже, не только его.
- Вы знаете, Альфред, в этой деревне живут глубоко верующие и религиозные люди. Они отказываются работать по воскресеньям, а страшнейшим из преступлений для них есть кощунство. Чтобы нейтрализовать яд, человеку нужен яд.
- Гомеопатия.
- Вы, должно быть, не верите в нее?
- Полагаю, Вам не составило много труда, чтобы прийти к этому выводу.
- Вы признаете свою предсказуемость. Очень хорошо, что Вы способны это увидеть и признать. Это, скажу я Вам, очень неприятно, так как Вам приходится противоречить своей сущности, что не может не вызвать отторжения в организме.  Но все же, я не могу говорить о гомеопатии в этом случае, я имею в виду случай с ядом. Все же, это научно доказуемо, а значит вполне рационально, что, конечно, найдет поддержку у Вас. Я говорю о двойственности, хотя, признаться, в случае с этими людьми можно смело говорить и о гомеопатии. Ведь она иррациональна и, скорее всего, бездейственна.
- Даже опасна.
- Все человеческое опасно. Главным образом, для него самого. В случае этих людей, гомеопатия способна только усугубить заболевание. Но ведь должен быть выход, не так ли?
- Мастера тхэквондо считают, что их вид спорта примечателен тем, что, чем больше силы прилагает соперник, тем меньше шансов у него победить, потому что сила соперника применяется против него самого. Иначе говоря, чем больше Вы стараетесь вылечить болезнь, тем меньше у Вас шансов достичь цели.
- Лучший лекарь – время.
- Подкрепленное бездействием. Нет страшнее врага, чем лучший друг, чем самый близкий человек. Вы понимаете меня?
- Думаю, что да.
- Стоит Вам на йоту разочароваться в нем, как Вы осознаете его величайшее несовершенство, а вместе с этим и свое. Малейшее разочарование станет величайшим несовершенством. Психика человека. От вида этого необъятного несовершенства Вы впадете в столь сильный стресс, что все, во что Вы непреклонно верили, рухнет.
- Вы правы, Альфред. Слушают больше того, кто больше остальных хранит молчание. Не может быть более разрушающего иррационализма, чем того, коим бьет рационалист.
- Однажды Адольфа Гитлера спросили, каким образом он будет бороться с православной верой славян, ведь она довольна могущественна? Тогда он сказал, что он вообще ее не станет трогать. Он обойдет ее стороной. Давайте оставим ее наедине с собой, и тогда она сама себя разрушит. Разве этого не произошло? Застой есть самое страшное, что может случиться с живым организмом.
- Чем больше мы пытаемся разрушить веру, тем сильнее она становится.
- Что не убивает, то делает сильнее. Тойнби считал, что нет лучшего лекарства для культуры, чем война. Если война ее не уничтожит, то она расцветет. Истина парадоксальна. Шпенглер! Оставьте расцветающую культуру наедине с собой, и она станет цивилизацией, то есть мертвой культурой. Многие считают, что время лучший лекарь, но…
- Но они заблуждаются. Время разрушает все. Знал я одного еврея, который ненавидел евреев. Он говорил, что евреем является тот, кто их ненавидит. Это своего рода вывод из психоанализа Фрейда, из детских переживаний.
- Мы ненавидим то, чем являемся.
- Это к вопросу о вере и самовнушении. Возможно, мы верим, что ненавидим то, чем являемся. Возможно, мы ненавидим то, чем мы не являемся, но верим, что являемся этим. Вы заметили, как чутко Гробовщик отреагировал на мои слова?
- Как же не заметить!
- До смешного легко превознести человека в его собственных глазах. Для этого достаточно говорить ему то, чем он не является. Иначе говоря, достаточно лишь накормить его отъявленной ложью. Я не могу понять, действительно ли так легко стать праведным в глазах человека, или мне только кажется это?
- Я не видел в Вас ни следа праведности, но мне кажется, что в глазах Гробовщика Вы предстали таким.
- Нет сомнений. Местные жители опасаются меня, не доверяют мне, но стоит мне солгать им, как они начинают смотреть на меня совсем по-другому.
- Вы превзошли их ожидания.
- Вы говорили о малейшем разочаровании. Так вот, это абсолютно обратный процесс. Достаточно лишь яркости, красок и контраста, как все столпы, опоры, принципы обрушиваются в один миг. Я опечален этим, признаюсь.
- Не Вы ли этого так рьяно добивались?
- Я пытался увидеть обратное, но увидел лишь себя.
- Когда-то на Фридриха Ницше набросились за то, что он подвергает критике все вокруг, на что он ответил, что это неправда, ведь он никогда не подвергает критике то, о чем нет ни малейшего смысла даже говорить. Вера всегда сопровождается болью, тем более вера в человека. Вершина эволюции. Мы верим в нее, надеемся, тем самым создаем слишком тяжелую ношу для хрупкого человеческого духа, которая становится непосильной для него, принимая во внимание, что ему необходимо сопротивляться всевозможным предрассудкам, одевающим повязку на его глаза, отчего идти ему все тяжелее. Сопротивление это отнимает у него слишком много сил, чтобы продолжать поступь вверх. Говорят, легко потеряться на этой земле, но почему-то забывает человек про то, что он уже потерялся в своей маленькой голове. Сфера, из которой нет выхода, в которой нет юга, севера, запада, востока, в ней есть только бездонная пропасть, в которой слишком темно, чтобы увидеть свои руки.
Я был прерван колокольчиком.
- Прошу прощения, но Ваш был оборван новым гостем. К счастью ли, к сожалению ли, но на сегодня это наш последний визитер. Должно быть, это Лесник.
По обыкновению, он удалился и через минуту появился вновь в сопровождении Лесника.
- Господин Лесник, это Альфред, мой старый друг.
Мы пожали друг другу руки. Как и положено Леснику, он был рослый, широк в плечах, в высоких сапогах и камуфляжных штанах. Уверенный, безапелляционный взгляд. Исподлобья. Точно, как Гробовщик. Зачастую, когда люди смотрят на убийцу, они утверждают, что его выдают глаза. Глаза убийцы. Никогда не мог увидеть в глазах убийцы нечто, что говорило бы о хозяине или об убийствах. Обычные глаза. Но вот во взгляде лесника было что-то первобытное. Хотя, возможно, я судил о взгляде лишь исходя из его внешности. Решимость в движениях и манере держать себя. Воин. Солдат. Я не имею в виду ту сомнительную военную выправку, о которой принято говорить. Иной раз мне кажется, что о ней говорят, когда имеют в виду штабного офицера, не имеющего понятия о войне. На вид он казался человеком с железными нервами. Такие, как он, без долгих дум берут оружие в руки и без сомнений и вспышек совести убивают людей в захваченных поселениях. Барнс Оливера Стоуна прямо предо мной. Если бы меня попросили описать военного преступника, я бы, скорее всего, описал именно того человека, который стоял передо мной. Такие люди внушают страх лишь взглядом.
- Господин Лесник, я слышал, Вашей матушке стало лучше.
- Да, да. Полегчало, наконец, а то мучилась не одну неделю. Здоровье уже не то, возраст. Вот и одолевают всякие болячки. Даже самая малость способна свалить старого человека с ног.
- Понимаю, понимаю. У меня у самого те же проблемы, как Вы можете догадаться. Тоже возраст, тоже старость. Не щадит нас время вовсе. Только Вам, молодым, бременем служим.
- Что же Вы так, Хатлеттр! Каким же таким бременем! Вы отцы и матери наши, Вы нам жизнь дали, вырастили нас, выкормили, значит должны и мы о Вас заботиться. Долг.
- Вот благодаря таким, как Вы и живем. Чтобы мы без Вас делали. Ни воды принести, ни дров подвезти, ни во дворе порядок навести, ни скотину накормить. Ничего. Ровным счетом, ничего.
- Так у Вас же, Хатлеттр, скотины нет.
- Я же вижу, как другие старики живут. У них скотина есть. Внуки приходят и помогают, иначе им не справится с хозяйством. На вас, на молодых, мир и держится. Знаете, господин Лесник, у эскимосских племен принято стариков на льдины сажать и в океан отпускать на верную погибель.
- Так дикари же. Разве станет здравый человек так с родителем поступать?
- Не торопитесь с выводами, господин Лесник. Это волеизъявление самих стариков. Их к этому никто не принуждает. Долг, о котором Вы говорили. Внутренний долг заставляет их так поступать. Они понимают, что являются бременем для племени, детей, вот и решаются на такой поступок. Это продукт долгих и тщательных размышлений. Разве можно это проявлением дикарством назвать? Это очень умное решение, своеобразное, свойственное менталитету народов, вынужденных бороться за жизнь.
- Не знаю, Хатлеттр. Может Вы и правы. Вы как всегда логичны, но я все равно этого не пойму. Я не могу оставить родителей. Я бы так никогда не поступил.
- Ох, господин Лесник, слово «никогда» очень коварное. Нельзя с ним так смело обращаться.
- Уж в чем я точно уверен, так именно в этом. Я никогда так не поступлю, и не поступил бы при других обстоятельствах.
-Возможно, Вы слишком самоуверенны.
Было заметно, что слова Лесника отчасти зацепили Хатлеттра. Он не выносил подобной радикальности, категоричности, самоуверенности. Такое он стремился незамедлительно пресечь, наказав смельчака. Сколько я не наблюдал за ним, у меня складывалось впечатление, что он намеренно ищет этой провокации.
- Как бы то ни было, - продолжил он, - Вашим родителям нельзя не гордиться таким сыном.
- Хотелось бы верить, Хатлеттр.
Лесник был решителен и самоуверен. Чувствовалось, что он знал, что говорил и чего сказать хотел. Его ответы были четкими, резкими, незамедлительными, словно он отрабатывал из дома. Истинный милитарист. Хотя, может это была лишь маска. Действительно ли он такой бравый и неуязвимый? Возможность проверить это обязательно представится, в этом я был уверен.
- Конечно, могут гордиться. Это, несомненно.
- Чему же гордится? Я всего лишь выполняю свой долг перед ними, свой моральный долг. Иначе не может и не должно быть. Соответственно, здесь не может быть повода для гордости. Я ничего не сделал необыкновенного, я лишь просто следую моральному долгу.
Столь добродетельная личность. Хатлеттр подобно змею вертелся вокруг него, пытаясь выманить на поверхность то греховное, что в нем было, что скрывал он так старательно. За столь непродолжительное время, Лесник успел мне, как понравиться, так и совершенно разонравиться. Его решительный вид, манеры, злобный взгляд пробудили во мне надежду, но эта его, полагаю, деланная добродетель вызывала во мне негативные эмоции. Слишком хрупкий орешек для Хатлеттра. Вместе с этим, я все же надеялся на то, что Лесник вернет мое расположение.
- Вы ошибаетесь. Факт того, что Вы воспринимаете эту ситуацию таким образом, не может не заслуживать уважения. Если Вы считаете, что у Вас есть моральный, так сказать, святой долг помогать родителям, это говорит о Вас как об исключительном человеке. Многие помогают родителям, но лишь единицы осознают эту моральную, внутреннюю необходимость. Именно поэтому ваши родители могут гордиться Вами.
- Спасибо, Хатлеттр, за приятные слова.
- Не за что, господин Лесник, не за что. Я лишь сказал, что вижу. Но, все же, давайте перейдем к вашим проблемам. Не могли бы вы напомнить мне, что именно Вас беспокоит?
- Живот, Хатлеттр, живот.
- Что именно?
- Черт его знает, то желудок, то кишечник. Когда как.
- Сильно болит?
- Так скрутит иной раз, что искры из глаз летят. Ни вдохнуть, ни продохнуть.
- Съели чего?
- Не знаю. Приступы всегда в разное время наступают. То утром, то днем, то вечером, то ночью, независимо от того, ел я чего, иль нет.
-Есть у меня лекарство одно, господин Лесник, которое должно Вам помочь. Будьте любезны подождать немного, я в дом схожу и принесу Вам его.
Уже через минуту Лесник удивленно разглядывал синюю бутылочку с лекарством.
- Точно поможет?
- Разумеется, господин Лесник, иначе я не обещал бы Вам излечения. Кстати, долго мучает Вас сей недуг?
- Не соврать бы, Хатлеттр, но уж с полгода, наверное.
- Сочувствую Вам, искренне сочувствую, оттого и очень хочу Вам помочь. Это лекарство продал мне один знакомый лекарь. Крайне, крайне умный человек и врач он такой, каких еще поискать надо. Талант. Дар у него, людей лечить. Диагноз определяет, лишь раз взглянув на человека. Мне по-дружески посоветовал это средство, как исключительно эффективное. Я ему объяснил ситуацию, рассказал о Вас, он сразу отозвался помочь и посоветовал мне именно это. Прописал принимать дважды в день, утром и вечером перед едой.
- Что же могу сказать, Хатлеттр, выручили Вы меня. Спасибо Вам огромное. Искренне благодарен. Ваш вечный должник.
- Что Вы, не стоит благодарности.
- Как же не стоит, Хатлеттр. Полгода как на иголках. Чтобы я без Вас делал. Спасибо!
- Для столь уважаемого человека мне ни сил, ни средств не жаль. Вся деревня Вашей волей только и живет. Как же Зиму без Вас пережить? Никак. Чем дом и семью обогревать? Дровами. Если бы не Вы, господин Лесник, и дров зимой не было бы, и лес разворовали бы, вырубили бы все браконьеры проклятые. Ничего иного и не остается, как судьбу благодарить за то, что лес наш, богатство наше, в руках столь достойного человека находится. Уж за Вами, как за каменной стеной.
- Ну, Хатлеттр, расхвалили.
- Ни в коем случае не рассматривайте это как лесть, господин Лесник. Тем обидите меня. Я сказал Вам это не красного словца ради или расположения Вашего добиться, я сказал это, чтобы поддержать Вас в рвении хранить покой и порядок в лесу нашем и исполнять Ваш долг так же, как Вы делали это впредь. Долг во всех смыслах этого слова. Долг перед нами и долг перед родителями, которых Вы так самоотверженно поддерживаете и свято почитаете.
- Растрогали, Хатлеттр. Умеете Вы сказать.
- Главное, дорогой мой, не сказать красиво, а заметить вовремя.
- Это Вы правы. Сколько же я Вам должен за это средство?
- Отчего мерилом всего становятся деньги? Господин Лесник, разве деньги стоят человеческих отношений?
- Что Вы имеете в виду, Хатлеттр?
- Вы помогаете своим родителям за деньги?
- Нет, конечно, это же родители!
- Вот и я не хочу, чтобы между нами вставали деньги.
- Но я чувствую себя обязанным заплатить Вам. Достать действенное лекарство стоит времени, сил и, разумеется, средств. Я не могу просто так принять это лекарство.
- Я прекрасно Вас понимаю. Вы человек ответственный и привыкли отвечать за все, что принимаете на себя. Но и Вы поймите меня. Уважение сегодня является столь дефицитным, что им никак нельзя разбрасываться направо и налево, забывая о его значимости. Очень немногие люди достойны того, чтобы быть почитаемыми. Оттого и не могу я приравнять Вас со всеми, пренебрегая уважением, которое испытываю к Вам, как к человеку, чье имя поистине должно писаться с большой буквы. Я не могу взять с Вас деньги, но я и не забываю про Ваше чувство собственного достоинства, не позволяющее Вам, безвозмездно принять сей дар. Отчего возникла у меня мысль в голове, которая позволила бы нам полюбовно разрешить столь запутанную задачу.
- Не сомневаюсь, Хатлеттр, что это продуктивная мысль.
- Я польщен Вашим доверием.
- Уж на меня то Вы всегда можете рассчитывать.
- Вы очень любите эти коварные слова.
- Что Вы имеете в виду?
- «Никогда», «вечно», «всегда». Будьте аккуратнее с этими словами. Произносить эти слова при жизни чрезвычайно непредусмотрительно.
- Приму во внимание, Хатлеттр. Что же за идея? Выкладывайте скорее!
- Вы можете не платить мне деньги, а лишь оказать соизмеримую услугу.
- Замечательно, Хатлеттр. Я не сомневался в том, что вы найдете продуктивное решение.
- Вы же никогда не сомневаетесь?
- Именно.
- Видите ли, в настоящий момент я крайне нуждаюсь в заготовке дров. Соответственно, мне нужно два, а то и три прицепа дров. В связи с этим, я хотел бы просить Вас, многоуважаемый господин Лесничий, оказать мне услугу и помочь в ближайшие дни с дровами.
- Я понимаю Ваше беспокойство, Хатлеттр. С этим делом никогда тянуть нельзя. Для Вас я готов закрыть глаза на вырубку нескольких деревьев, но есть одна заминочка.
- Что-то очень серьезное, господин Лесничий?
- Ничего страшного и существенного, но дело в том, что как раз сейчас я заготовил три прицепа дров для своих родителей.
- Какая незадача. Именно сейчас мне очень нужны дрова. Может, Вы смогли бы пойти мне навстречу и выделить эти прицепы для меня? Я был бы Вам крайне благодарен.
- Поверьте, Хатлеттр, следующие три прицепа я заготовлю именно для Вас, но эти я обещал уже родителям.
- я всего лишь прошу Вас об этой услуге. Я считаю Вас достойным человеком, и мне очень не хотелось бы разочароваться в Вас, мой друг.
- А я не хочу разочаровывать Вас. Просто войдите в мое положение. Я не могу нарушить свое обещание, данное родителям. Обещаю Вам, что следующие три прицепа будут специально для Вас.
- К сожалению, мой друг, это мое условие.
- Но почему Вы не можете подождать пару недель?
- Я могу, но сможете ли Вы?
- Что вы имеете в виду?
В этот момент он схватился за живот и сильно напрягся. Сквозь зубы стал прорываться стон. Через мгновение он упал на колени. Повалившись на землю, он свернулся в позу эмбриона и стал стонать, пытаясь что-то произнести, но вместо этого из его рта вырывался ряд нечленораздельных звуков. Хатлеттр стоял на месте, даже не думая помочь ему. Он только равнодушно смотрел на происходящее. Через мгновение Лесник завыл подобно собаке. Чтобы он ни делал, стонал, кричал, выл, взывал Хатлеттра о помощи, тот стоял без каких-либо эмоций на лице. Он смотрел на него, не отрывая глаз, в то время как из глаз кричащего Лесника вырывались слезы. Изо всех сил он сжимал живот, но разве могло это как-то помочь ему. Хатлеттр был непреклонен. Лесник извивался на земле как змея, на которую наступили. Он пытался распрямиться, но тут же скручивался обратно. Изо всех сил он цеплялся за траву, вырывая ее с дерном. Земля попадала в рот, забивалась под ногти. В слепом безумии искали глаза облегчения, но безуспешно. Словно заблудшая жертва, спасающаяся от стаи волков, попавшая в туман, из которого не может найти выхода. Она мечется из стороны в сторону, но ничего кроме тумана не видит. Он чувствует влажное дыхание преследователей, чувствует их красные глаза на сухожилиях своих ног. Бежит все быстрее, но не знает, в правильном ли направлении бежит. С пугающим хладнокровием Хатлеттр внимает каждому движению, каждой судороге.
- Как Вы думаете, господин Лесник, подождем мы еще две недели?
Лесник не мог вымолвить ничего внятного. Он сильно сжал зубы, словно хотел раскрошить их. Каждый вдох и выдох доставлял ему страдания, каждое движение доставляло ему страдания, но он был вынужден дышать, принимая эту боль. Земля на губах, слезы в красных глазах.
- Только представьте, мой друг, прошло лишь две минуты. Стоит ли Ваше обещание родителям двух недель таких мук и страданий?
Он молчал. Боль покинула его. Недвижимо лежал он на земле. Ему было страшно признаться себе в том, что Хатлеттр владеет его болью. Неужели это возможно? Страх. Ужас. Дрожь. Ничтожность человеческого существа. Он ничто не мог изменить, ничего не мог поделать. Ужас осознания того, что Хатлеттр способен делать с ним все, что может прийти в голову ребенку сделать со своей безвольной игрушкой. Нечто непостижимое, иррациональное, сверхъестественное, что так неожиданно пришло в реальность, в жизнь, в день, наполненный солнечным светом. Столь слаб и беззащитен он перед лицом этого странного старика. Ничего не поможет ему, ничего не сможет спасти его от больной воли этого честолюбца. Две минуты вечности. Чем же он заслужил это? Разве он навредил кому-либо, доставил боль и страдания? Он чист и трудолюбив. Он работает с утра до вечера на благо семьи и всей деревни. Он почитает родителей и всегда помогает им. Каждое воскресение он посвящает всевышнему. Так чем же он заслужил эти муки? Почему предстал он таким беззащитным? Почему одинок он и никто не идет ему на помощь? Где же это воздаяние за послушание, за смирение? Где воздаяние этому старику за муки и страдания? Где же эта справедливость? Или это к смирению?
- Ты одинок в боли своей, друг мой, - шептал ему Хатлеттр на ухо, - ты одинок. Это не к смирению.
Поднявшись на колени, он смахнул грязь с одежды и лица.
- Эскимосы оставляют родителей своих на льдине и отпускают их в последнее плавание. Это диктует им жизнь. Они рабы жизни, как и все мы. Жестоки ли они? Дикари ли? Глупы или умны? Они рабы и понимают это. Со слезами на глазах они вынуждены смотреть на бессилие свое. С негодованием в сердце они признают это. Они боятся гнева природы, потому что бессильны перед ней. Вы спрашиваете их с недоумением в голосе, почему они язычники. Они лишь верят в того, кого боятся, в чьей воле живут. Вы же верите и боитесь того, в чьей воле живете вы. Так где же граница между вами? Они верят в то, что видят и чувствуют, вы верите в то, чего никогда не видели и не чувствовали. Что Вы думаете об этом, господин Лесничий?
И он, и я понимали, о чем говорит Хатлеттр. Мы оба осознавали свое бессилие перед волеизъявлением этого старика. Страх овладел нами. Но соизмерим мой страх с чувством, которое испытывает Лесник? Он был в отчаянии. Это читалось из глаз его и бледности лица. Сомнение закралось в его голову. Он был подавлен несправедливостью, восторжествовавшей.
- Я дам Вам эти дрова.
- Спасибо, мой любезный друг.
Он встал, взял лекарство и, опустив глаза, пошел прочь. Томная апатия вновь напомнила о себе. Теплый ветер вдруг показался прохладным. Приятный шелест листьев в напыщенных деревьях сменился хаотичным шумом. Все это словно обретает некий вкус. Горечь. Бессилие окутывает тягучей паутиной. Кокон. Паук терпеливо плетет кокон. Кожа белеет. Давление снижается. Так я вновь теряюсь в воспоминаниях и догадках. Хатлеттр.
- Если бы Вы знали, Альфред, как же мне нравятся эти честолюбцы.
- Не сомневаюсь. В это раз Вам не удалось скрыть Ваши страстные чувства.
- Вы считаете, что это было излишним?
- Отнюдь. Мне показалось, что Вам просто не хватило терпения.
Он пытается сохранить некую живость. В словах, в жестах. Словно не замечает он бессилия, накатившего на меня тяжелой волной.
- Признаюсь, не сдержан был, но оправданием мне служит его невиданная дерзость в выражениях. Кем он возомнил себя? Ведь не раз я предупреждал его, осторожнее быть со словами. Лишь мертвый их произносить имеет право.
- Отчего так болезненно отнеслись Вы к этим словам.
- Оттого, что устаю я от самоуверенной лжи и пустых обещаний честолюбцев.
- Так чем же лучше Вы? Уж не искренностью ли?
- Да я лжив, но такова моя натура. Она требует игры. Но не бьюсь я об заклад, говоря о себе слишком много громких слов. Вот слушайте меня, я нарисую Вам спектакль. Вот сцена, вот занавес. Посреди сцены стоит влюбленный рыцарь на коленях перед очаровательной принцессой, которую вырвал он из рук разбойничьих. Он смотрит ей в глаза и клянется в вечной любви: «я буду вечно любить Вас». За занавесом слышим мы тихое хихиканье. Это судьба не может сдержать свой смех. Известно ей, что не вечна любовь рыцаря, даже мимолетна. Человеку дано понять собственное несовершенство и временность бытия. Каким бы глубоким он ни был, как ни старался бы он пролететь над временем назад, чтобы в прошлое заглянуть, в котором не было его, с еще большим соблазном пытается увидеть он то, что не суждено ему увидеть. Будущее. Боль человеческая в том, что видит он мимолетность своей жизни, понимает ее, ведь видел он жизни других, видел, что не вечны они, что не в их силах и власти говорить «всегда» и «никогда».
- Если обладаете властью над человеком, отчего стремитесь Вы заставить его страдать?
- Не есть ли жизнь страдание?
- По Вашему мнению, недостаточно страданий вынужден нести пред собой человек?
- Отчего должен он страдать? Дрова? Обещание родителям? Прошу Вас, Альфред! Это деланное уважение, подкрепленное нравственными столпами, которые он выдавал за нечто святое, что движет им. Разве это он говорил? Или Вы ослепли? Это его родитель говорил из его уст. Он смотрел на лекарство, слух ублажал тем медом, что я изливал ему, а что чувствовал он? Ничего! Он боится червя, который вгрызается в стенки его кишечника.
- Искренность…
Он не дал мне договорить. Я только рад. Знаете, как во сне. Иной раз так не хочется говорить. Бессилие овладевает нами в наших снах. Затем мы понимаем, что спим. Приятное осознание, что мы лишь спим. Нет необходимости в вежливости, в притворстве, в словах. Наедине с собой.
- Только не об искренности! Искренними за весь день были лишь переживания каждого за свое здоровье и за непоколебимость их нравственных устоев. Кричал и корчился на земле он действительно искренне, а слова его были пусты, как и дифирамбы, воспеваемые мной. Человек — это вечная борьба принципов и устоев, которые он нарушить страшится в глазах близких, но за каменной стеной, он готов сделать что угодно, чтобы облегчить участь свою. Отшельник ничем не опаснее человека из толпы, даже наоборот. Он не попадет под влияние толпы. Каждый человек отшельник в себе. Многим свойственно отшельника называть ненормальным, диким, отчужденным, но в действительности все наоборот. Проявление развитого разума есть бег от человека, а не стремление к нему. Прислушайтесь к своим мыслям, когда Вы смотрите спектакль в театре, и когда лежите дома один, прижавшись к стене и укрывшись шерстяным одеялом. Мысли у Вас всегда одни, но не испугаетесь ли Вы себя? Испугавшийся убежит от себе подобных, спрячется, оставшись наедине со своим страхом. Страхом перед собой. Он будет жить с ним, глядя ему в глаза. В толпе человек не испугался бы себя хотя бы потому, что он не смог бы услышать себя в гуле тысячей голосов, а испугаться ему не позволили бы тысячи других людей, за спины которых он спрятался бы от страха, надеясь, что тот не найдет его, но не спрятаться от себя.
Он звучал категорично, даже устрашающе. Именно этот оттенок устрашения освежил во мне воспоминания о нем, явившиеся мне сегодня. Вернувшись к своим мыслям о воспоминании о Хатлеттре, я вновь натолкнулся на безмолвную стену, укрывающую от меня день, мгновение, когда я уже видел его и, должно быть, говорил с ним. Я думал о явлении регрессивности, в том смысле, в котором ее принято понимать с точки зрения психоанализа. Но это лишь мое подсознательное желание столкнуться с чем-либо необъяснимым. Это говорит во мне усталость от жизни, от обыденности. Я ищу нечто экстраординарное, чего не смог бы истолковать себе. Регрессия прошлых жизней. Сколь сладостно и приятно звучит, но это лишь оазис в пустыне. Визуальный обман. Разум склоняет меня к мыслям о детстве, проведенному мною в этой деревне. Ответ должен быть где-то там. Я провел здесь достаточно много времени. Много воспоминаний осталось лишь в виде бессвязных отрывков. Только отрывки. Сотни кадров диафильма. Они разбросаны на несколько лет. Вдруг среди них появляется та самая картина: Хатлеттр, сидящий напротив меня. Свет падал на него так же, как сегодня. Я склонен полагать, что когда-то в далеком детстве он так же сидел напротив меня, возможно, в этом же саду. Но даже смутно не помню я некоего общего контекста, при котором эта встреча могла иметь место. Как бы то ни было, но у меня остается все меньше сомнений на счет того, что это была лишь мимолетная встреча в детстве, о которой я забыл, которой тогда не придал ни малейшего значения. Я бы задал ему этот вопрос прямо сейчас, но не решаюсь, мне еще нужно время подумать. Надеюсь, я смогу вспомнить еще какие-нибудь детали, касающиеся его. Нет сомнений, Хатлеттр помнит меня, но на данный момент мне кажется более разумным не открывать ему мой секрет. Признаюсь, опасаюсь даже мыслей об этом.
Хатлеттр же продолжал говорить, не заметив, видимо, что я опять ушел в себя.
- Нам, прежде всего, Альфред, следует опасаться вещей, которые происходят ежедневно, вещей, которые кажутся нам обыденностью, от которой мы устаем. Какой всплеск эмоций, гнева и злости вызвало бы обыкновенное убийство человека. Все только бы и кричали об этом, убивались бы, причитали на каждом шагу, проклиная убийцу, но разве хоть кто-нибудь станет поднимать шум при виде самых обычных вещей, страшных вещей, которые имеют место каждый день? Опасаться стоит вещей, которых мы не видим, не замечаем. Сказанное ребенку слово, на которое мы не обратим внимания, непременно отразится на его жизни. Это лишь незначительный пример, но нужно понимать, что мы с Вами состоим из мелочей, о которых мы и понятия не имеем. С полнейшим удовлетворением мы даем своим детям то, что они принимают с благодарностью. Ни дети, ни родители не осознают масштабов нанесенного ущерба. И ведь Вы знаете, Альфред, что дело вовсе не в многочисленных примерах или конкретных деяниях, совершенных кем-либо, когда-либо. Суть, видимо, вновь до неприличия проста. На виду. В ложном знании, думается мне. Боюсь, Вы можете понять меня неверно. Я имею в виду тот момент, когда мы искренне полагаем, что знаем нечто совершенно точно и безапелляционно, но на деле это не так и даже совершенно наоборот.
Мелочи остаются незамеченными.



















ЧАСТЬ 2


























ДЕРЕВНЯ
ПРИБЫТИЕ

Его он видел ясно, и целил в точь,
но не попал, а тот в дыму стоял все там же,
зверь, чьи глаза и сердце черны как ночь

Настойчивый стук в дверь заставил их замолчать и настороженно прислушаться. Рассказ оборвался в самом начале. Пристальные взгляды обращены на дверь. Они никого не ждали. Никто не должен был прийти. Тем более, в такое время. Вечер. Как правило, вечера местные проводили дома. Тяжелый труд не оставляет времени и сил на вечерние вылазки. Завтра снова будет трудный день. Люди предпочитают проводить такие вечера в тесном семейном кругу за исключением редких охотников, регулярно собирающихся по вечерам на постоялом дворе прямо на въезде в деревню. Сегодня словно небеса разверзлись над их небольшой деревней. Непрекращающийся ливень загнал их сюда немного раньше обычного. Развесив намокшие плащи на печи в углу, они дружно сидели за массивным деревянным столом, и пили горячий кофе, приготовленный женой хозяина двора. Здесь они всегда могли найти приют на вечер и даже рассчитывать на горячий ужин. Хозяин также был охотником, но это его страсть осталась в прошлом. Все его время было посвящено уходу за двором и контролю над охотничьим угодьем, к которому он был приставлен в качестве наблюдательного органа. Никто не имел права зайти на отведенную ему территорию с ружьем в руке, предварительно не получив на то разрешение у него. Три охотника, имевшие на то право, регулярно проводили вечера в его доме, который уже успел приобрести статус постоялого.
Таким образом, пять человек замерли на местах, услышав нежданный стук в дверь. Все пятеро переглянулись. Неужели кто-то мог быть на улице в такую погоду. Ливень все еще беспрестанно изливался на шифер. Шум не стихал. Никаких перспектив на его окончание. Горячий кофе и несколько стоящих баек. Так должен был пройти этот вечер, но стук поставил всех на уши. Такая непогода может прислать только неприятные известия. Ночь не приведет хорошего человека в столь покинутое место. Словно сам черт явился в столь отвратительную погоду.
Промедлив, хозяин встал изо стола и, бросив предупредительный взгляд на жену, направился к двери. Женщина немедля поспешила на кухню, задержавшись в проходе, с любопытством уставившись на дверь. Мужчины за столом оставили кофе и, забыв про только вспомнившуюся байку, с крайне настороженностью не отводили глаз от двери.
Хозяин, рослый мужчина рыжеватой бородой, подошел к двери и приоткрыл смотровое окошко. В темноте стоял мужчина в плаще и шляпе с широкими полями. Тоненькие струи воды стекали с отяжелевшей шляпы.
- Кто такой? – спросил хозяин.
- Путник я. Не впустишь?
- Откуда идешь?
- Может, все же впустишь? Промок до костей.
Закрыв окошко, хозяин оглянулся на сидящих за столом и на жену, стоявшую в дверях на кухню. Взгляд его не предвещал ничего хорошего. По обыкновению, он был суров, но сейчас он был по большей степени насторожен, словно на охоте. Он отодвинул железный засов и открыл весьма тяжелую дверь. Из темноты зашел среднего роста мужчина в длинном плаще и шляпе с широкими полями. Вода буквально струилась на пол. Хозяин незамедлительно закрыл дверь. Путник осмотрелся и кивнул сидящим за столом и стоящей в дверях женщине. Настороженные взгляды подсказывал ему, что никто его здесь не ждал, и появление его не вызывает ни у кого ни малейшей радости. Что ж, на другое он и не рассчитывал. Как бы он отреагировал, если бы посреди ночи к нему в дом без предупреждения и ясного обоснования заявился незнакомец? Что собственно и значит то, что он не смеет ни на что жаловаться и быть лишь бескрайне благодарным этим людям, собравшимся здесь своей, видимо, устоявшейся компанией. Разумеется, что в первую очередь от него требуется некое обоснование его нежданного появления в столь позднее время и столь ужасную непогоду. Иного не дано.
Путник снял шляпу и еще раз смиренно кивнул незнакомым ему людям, чей покой он вынужден был потревожить. Конечно, он намеренно явился в эту деревню, иначе он не смог бы явиться в столь отдаленное место. Лгать он не смел и не планировал, так как догадывался о том, что и без того его персона в данный момент не вызывала ни малейшего доверия.
- Прошу прощения, господа, за мое нежданное появление. Я не забрел в вашу деревню случайно и не сбился с пути. Я прибыл сюда с определенным намерением по рекомендации сведущего человека.
Пятеро вновь переглянулись, словно догадались о намерении, что привело сюда этого человека. Для них оставалась загадкой личность сведущего человека, но тем не менее они имели ясное понятие, зачем сюда мог явиться им совершенно незнакомый человек.
- Если есть оружие или какой нож, оставь на этом столе, - хозяин указал рукой на стоящий в углу за дверью столик.
Путник обернулся и тут же поспешил ответить:
- К счастью, не имею с собой ничего подобного. Мой визит сюда не имеет ничего общего с оружием и, конечно, применять я его не намерен и скажу больше, не умею, - проговорил он, словно извиняясь и одновременно обнадеживая находящихся в помещении, - Я совершенно безобиден и прошу вас не волноваться по этому поводу.
Тем не менее, как бы обнадеживающе не прозвучали его слова, настороженность во взглядах этих людей никуда не делась. Отсутствие оружия не говорит ни о чем, тем более, о мирных и никому не грозящих намерениях. Единственное, что обнадеживало сидящих за столом это тот факт, что их ружья были прямо у них за спинами, у окна. Они стояли в ряд. Хозяин внимательно осмотрел гостя с головы до ног.
- Кружку кофе, - сказал он жене, на что она незамедлительно отреагировала и исчезла на кухню.
- Повесь вещи на печь. Тебе надо обсохнуть, - рукой он указал на печь, где уже висели плащи и шляпы охотников.
- Благодарю, господа! Погреться мне точно не помешает, - он с благодарностью отреагировал и поспешно начал снимать с себя изрядно отяжелевший плащ. Разложив вещи на печи, он уселся за соседний от охотников стол, ожидая кофе, которое ему должна была подать женщина. Долго ждать не пришлось, женщина, как подобает хорошей хозяйке, довольно скоро подала ему долгожданную кружку горячего кофе.
- Из еды есть только картошка. Едва теплая, - без эмоций проговорила она.
- Я был бы очень благодарен, - путник вежливо улыбнулся. На подобный прием он даже и не рассчитывал. Женщина вновь исчезла на кухню. Обеими руками он взял кружку и некоторое время просто держал ее, чтобы согреть руки. Затем сделал глоток. Тем временем, охотники вспомнили, зачем и почему они были здесь, и один из них не преминул вернуться к рассказу, прерванному нежданным стуком в дверь.
- Так вот, он был черный. Здоровый как теленок и черный.
Путник не мог нарадоваться горячему кофе и спавшему напряжению. Вернувшись к рассказу, охотники, тем не менее, даже и не думали ослаблять бдительность. Они внимательно слушали рассказчика, но не переставали поглядывать на путника, сидящего за соседним столом. 
- Да мало ли их? – возразил второй.
- Голову даю на отсечение, это был он. Своим глазам может и не поверил бы, но отец мой врать не стал бы. Он многое повидал. Если он говорит, что это был тот самый, значит, так оно и было. Все знают его, никто не сомневался бы ни в едином его слове.
- Это да, старик знал, что говорил, - подтвердил третий.
- В то время мужики были другой натуры, не трепались за зря, - продолжил рассказчик, почесав отпущенные, разросшиеся бакенбарды. У него был массивный лоб и пронзительный взгляд. Такой можно наблюдать у людей, каждый день которых проходит в постоянном наблюдении за жертвой.
- Я же ничего про старика и не говорю, но просто время то много прошло. Этот дьявол тогда еще малышом совсем был, - отговорился второй.
В это время, хозяйка подала путнику картошки и кусок хлеба.
- Огромное спасибо! – путник отставил кружку в сторону и принялся за ужин. Хозяин же взял брусок и начал точить ножи. Таким образом, он не только выполнял полезную работу, весьма трудоемкую, но и занял стратегически оправданную позицию. В случае, если гость предпримет попытку атаковать его или сидящих за столом охотников, у него будет небольшое преимущество в виде десятка ножей, находящихся у него прямо под руками. С ножами он умел управляться, как никто из находящихся в помещении. Без излишней спешки вкушая ужин, путник не без интереса слушал продолжение рассказа. 
- Да никто не знает, откуда он явился и был ли малышом вообще. Это дьявол, это не живое существо. Я слышал, кому-то удалось его подстрелить, но при этом ни крови, ни следа, - поддержал его третий.
- Так вот, отец видел его, как я сейчас вас. Своими глазами. Их было трое. Они гнали их далеко в лес. Другие двое были меньше черного. Более того, у черного были разные глаза. Я только слышал о таком, но никогда не видел. Гнали они их день, ночь и еще один день. Ночью был дикий холод. Не доходя до старого ключа, они развели костер, чтоб не околеть в том мерзлом аду. Так вот, отец говорил мне, что все время, что они сидели у костра, всю ночь, он видел его мерцающий взгляд. Он был не далеко и не близко, но он видел блеск его глаз. Он следил за ними, словно за зайцами.
Путник, замерев, слушал рассказ. Он перестал есть и лишь маленькими глотками пил кофе, не отрывая глаз от рассказчика. Невольно он полностью раскрыл свой интерес к рассказу.
- Всем известно, что спят по очереди, но тогда мой старик спать не собирался. Он говорил, всем ясно было, и мне и ему – кто заснет, тот не проснется. Я смотрел на него, я знал, что это были его глаза. Дьявола глаза. Два других волка спали так же, как и охотники, но мой старик не собирался спать в ту ночь. А утром…
Он сделал паузу. Все молчали. Кружка с кофе застыла на столе. Звук скользящего по бруску лезвия исчез. Все замерли. Никто не смел произнести и звука. Шум ливня, заливающего крышу. Глаза в напряжении направлены на рассказчика, который пристально посмотрел на путника, словно заподозрил что-то. Другие двое последовали за ним, повернув головы. Путник же вдруг подумал, что господа обязывают его к объяснению его нескрываемого внимания, но это было не так. Они отвернулись. Он поднес кружку ко рту и сделал еще глоток. Сейчас он чувствовал себя много лучше.
- А утром, - рассказчик продолжил рассказ так же внезапно, как и оборвал его, - на самом рассвете, когда мрак лишь чуть рассосался, он вдруг заметил, что взгляд исчез, и те трое тоже исчезли. Лишь следы на снегу.
- Так может и не смотрел он на него. Бывает, показалось, со мной тоже такое бывало. Ты будто видишь и чувствуешь, что вот он рядом, что вон там он стоит, а присмотришься, глаза протрешь и видишь, что нет никого. Такое бывает, когда долго не спишь, - прервал его третий.
- Мой старик птицу, скрывшуюся в листьях, за пятьдесят метров видел, а тут мрак, лес и два сверкающих глаза! – вспылил рассказчик.
- Да, - вступился второй за рассказчика, - я такое уже слыхивал. Он пропадает на пустом месте. Мне говорили, что он подобно дьяволу буквально в воздухе испаряется, ни следа, ни запаха. Я и говорю, не живое это существо.
- Вот-вот! – вновь вскрикнул рассказчик, - он безотрывно смотрел ему в глаза, а в какой-то момент взгляд исчез. Как он исчез, объяснить старик не мог. Он разбудил остальных, и они тронулись дальше в лес, по следам. Три долгих часа они шли между деревьев, покуда след их вел. Затем, мой старик увидел их на самой опушке леса, что в болота ведет. Тогда они пошли в обход, чтобы на глаза ему не появляться. Так они шли еще с час, а может и больше. Только представь себе, как далеко они ушли. Ни еды, ни сил, ничего.
- Да уж, - проговорил второй, - болота, это добрых километров двадцать от сюда.
Третий лишь покачал головой.
- Там он живет, - напомнил о себе хозяин.
- Это только говорят, - продолжил рассказчик, - его видели везде. Тогда же, к полудню они нагнали их. Было метров пятьдесят до них, может, более. Старик решил рискнуть.
Он осмотрел сидящих.
- Сил не было уже. Надо было рискнуть, да и стрелком он всегда был знатным.  Вскинул ружье так, что мушка легла точно на грудь волчью. На черную грудь. Далее, как он мне сказал, произошло немыслимое. Такого он не видывал никогда ни до, ни после. Словно действо самого дьявола.
Он отпил из стакана, поймав на себе пристальный взгляд путника. На несколько секунд он замер со стаканом у рта. Остальные вновь развернулись и посмотрели на путника.
- Ты чего-нибудь мыслишь в охоте? – последовал вопрос, заставший путника врасплох.
Помешкав немного, ибо никак не ожидал столь прямого вопроса к своей персоне и, к тому же, чувствуя неловкость от того, что смутил рассказчика, путник все же собрался с мыслями:
- Не могу сказать, - начал он неуверенно, - точнее, боюсь соврать вам, так как однажды имел честь учувствовать в охоте на вепря, в силу чего все же обладаю неким опытом и представлением о происходящем, но, вместе с этим, не смею сказать, что действительно разбираюсь в этом. 
- Так ты стрелял или нет? – нетерпеливо спросил второй.
- О , да, - улыбнулся путник, - это мне довелось.
- Ну и как?
- С испугу так и не понял, попал иль нет, но видел зверя мертвым.
- Далеко было?
- Метров двадцать, наверное. Там было много охотников. Может быть, я и попал, хотя, скорее всего, кто-то другой убил его.
- Вепрь страшен и опасен, - продолжил рассказчик, - но тот черный волк страшнее всех зверей, что человек когда-либо видел. Я так скажу, мой старик убил столько зверей, что можно было бы музей организовать. Со ста метров он мог зайца в траве пристрелить. Тогда же этот черный дьявол был не более, чем в пятидесяти метрах, а того и ближе. Огромный. Другие два волка были каждый в полтора раза меньше этого гиганта. Так вот, мой старик быстро взял его на мушку. Он смотрел на него несколько секунд. Тот стоял неподвижно, словно умышленно замер для него. Словно в глаза ему смотрел, гипнотизировал. Отец говорил, что никогда не был так уверен, как в тот раз. Он спускает курок, и что вы думаете, в этот момент, когда мой старик жмет на курок, один из волков прыгает перед тем черным. Результат – пуля прошивает грудь того серого, что прыгнул, а черный так и остался стоять. Буквально несколько секунд. После чего, он и тот другой побежали дальше. Третий остался на снегу. Он умер сразу. Прямо в сердце.
Он ударил ладонью в грудь, в область сердца.
- Прямо в сердце! – вскрикнул он еще раз, - Наповал.
- Безумие! – второй.
- Говорят, в него невозможно попасть, - сказал хозяин, - сам дьявол бережет его. Пули мимо летят, как не целься.  Никто даже сказать не берется, сколько ему лет уже. Он должен был умереть, но все жив еще, словно перерождается.
Наступило молчание. Только сейчас все заметили, что ливень стих. Дождь лишь обозначал присутствие.
- Пора, -сказал второй.
- Пора, - сказал тот, кто рассказывал.
Они допили кофе и дружно встали. Лишь третий добавил:
- Довелось же нам…
Каждый из них взял свое ружье и следовал к печи, где их плащи и шляпы уже были практически сухими. Хозяин собрал ножи и отнес их на кухню. Путник так и не заметил, как хозяйка забрала уже пустую кружку и тарелку. Сколь мастеровитой она показалась ему. Они застегнули плащи, поправили ружья на плечах и направились к двери. Тяжелые шаги. Тяжелые сапоги. День прошел. Они разойдутся по домам, благо идти недалеко и, к тому же, живут они практически по соседству. Хозяин закрыл за ними дверь, задвинув засов.  Женщина хлопотала на кухне. Шум посуды и приборов. Путник оставался сидеть за столом и натурально не знал, что говорить, точнее как просить хозяина о ночлеге.
- Спасибо за ужин и кофе. Вы меня буквально спасли в этот ужасный вечер.
- Так откуда же ты и зачем пришел сюда? – хозяин не собирался казаться вежливым и гостеприимным.
Сухость и подозрительность все еще слышались в его интонации. Путник не смел оскорбляться на это, и даже наоборот испытывал все большее уважение и благодарность к рыжебородому хозяину. Не выказав удовлетворения высказанной путником благодарности, он тем самым показал, что не придает своему поступку слишком большого значения, словно он не видит в этом подвига, а лишь долженствование. В конце концов, не оставлять же человека на верную гибель, пусть он и кажется тебе подозрительным. В этом путнику виделось некоторое мужество и честность.
- Я хотел бы оставаться честным перед Вами, учитывая и обстоятельства и вообще, - он сделал небольшую паузу, - но причина моего появления здесь…я…я хотел бы оставить ее в секрете, точнее, я хотел бы, чтобы она, по возможности, разумеется, не распространилась слишком далеко и не дошла до большого числа ушей.
Хозяин двора смотрел на него пристально и все с той же настороженностью, что и прежде.
- Скрываешься?
Путник опустил взгляд, затем вновь посмотрел в глаза хозяина, замявшись на некоторое время, и утвердительно кивнул.
- Повторюсь, сведущий человек порекомендовал мне это место.
- Кто?
- Боюсь, его имя Вам ничего не скажет. Клянусь. Он никогда не был здесь, но он наслышан об этом месте. Стоит поискать человека, который разбирался бы в таких вопросах лучше него, я имею в виду как и где лучше скрыться.
- Что же он сказал тебе?
- Он рассказал мне лишь о местоположении и о некоем Викторе, который может мне очень помочь.
- Еще что-нибудь?
- Вы знаете, ничего более…хотя, - он вдруг вспомнил, - да, именно это, он тогда произнес напоследок мне, что мне не стоило бы пытаться вводить кого бы то ни было  в этом месте в заблуждение.
- Это он правильно сказал.
Вновь наступило молчание. Хозяин поднялся по лестнице на второй этаж, оставив путника на время в полном одиночестве. Женщины на кухне уже не было. Таким образом, путник остался сидеть в полном одиночестве и в совершенном незнании, как ему следовало бы поступить далее. Так он просидел порядка десяти минут. Он осмотрелся неоднократно, остановив, наконец, взгляд на огне в печи. Влажная одежда все еще доставляла дискомфорт, но, в конце концов, он был в тепле, чем себя и успокаивал. Даже если его сейчас и убьют, то, как бы то ни было, лучше умереть внезапно от молниеносной пули или коварного ножа в тепле и сытости, чем медленно умирать страшной смертью на промерзлой улице, находящейся во власти столь ужасной непогоды. Все же, как он подметил, и в смерти тоже имеются свои удобства. На этой мысли он услышал шаги на лестнице. Хозяин спустился к нему вниз со свернутым матрасом в руках.
- Здесь матрас и одеяло, - сухо констатировал он и добавил, - сними всю одежду и развесь ее на печи, иначе заболеешь на утро. Больные мне тут не нужны, да и грех на душу брать я не имею ни малейшего желания. Устройся у печи. К утру одежда высохнет. Там и посмотрим, что с тобой делать.
Путник не знал, как было бы лучше выразить свою признательность, но чтобы не теряться в мыслях надолго и, тем самым, не отблагодарить хозяина вовсе, выставив в себя в самом неблагоприятном свете, он поспешил:
- Крайне признателен Вам, господин. Вы сегодня спасаете мне жизнь!
Хозяин кинул матрас и одеяло у печи. Собравшись было отправится спать, он услышал в спину:
- Вы отведете меня завтра к Виктору?
Он повернулся, еще раз осмотрел путника с ног до головы.
- Нет. Завтра, конечно, нет. Вам еще рано говорить с Виктором. Тем более, на то ты, при настоящих обстоятельствах, не имеешь разрешения. Завтра я лишь могу осведомиться о дне, когда тебе будет позволено встретиться с Виктором. Это совсем другое и долгое дело. Сейчас же, я хотел бы поспать и тебе советую то же.
Он развернулся и ушел. Путник остался в одиночестве при тусклом свете керосиновой лампы.
                *   *  *
Никогда, до сего момента, я не задумывался над тем, что сухая одежда может доставить столько удовольствия. Всего лишь сухая одежда. Кто бы мог подумать. Первичные потребности человека. Никто уже и не вспомнит о них.  В доме никого не было. С улицы доносился стук топора. Бояться было нечего. Если бы они намеревались сделать со мной что-нибудь ужасное, они уже сделали бы. Это не было для меня загадкой.  Одевшись, я направился к двери. На стук топора.
На улице была чудесная летняя погода. Утро. Солнце припекало, но до полуденного зноя еще было несколько часов. Добрая дюжина людей трудилась над внушительным срубом. Каждый занимался отведенной ему работой.  Среди них был и рыжебородый. Тот самый хозяин дома, открывший мне вчера дверь. Он довольно ловко управлялся топором, обтесывая балки и доводя их до требуемых размеров. Вдруг он замер и поднял на меня глаза.
- Умеешь что-нибудь руками?
Вопрос застал меня врасплох. Хотя с другой стороны он логично вытекал из происходящего на моих глазах.
- Топор я тебе не доверю. Ты, скорее всего, его и не держал в руках. Помоги с подачей балок.
Он указал на группу мужиков, поднимавших балки с земли и подававших их стоящим выше, на срубе. Работа явно не из легких, хотя альтернатив мне не оставалось. Ничего не ответив, я смиренно пошел помогать. Я никого не знаю, не имею понятия, что мне делать. Единственное, что я знаю точно, так это то, что мне необходимо встретится с неким Виктором, которого я никогда не видел в лицо. Мне не мешало бы поинтересоваться на его счет еще раз, поскольку вчера я так и не получил приемлемого ответа, но сейчас подобным расспросам явно не было места. Прежде всего, мне нужно было завоевать хоть какое-нибудь, мало-мальски стоящее доверие. Хочешь, чтобы тебе доверяли, позволь людям увидеть в тебе то, чем, по их мнению, они являются. Следовательно, я послушно приступил к указанной мне работе. К счастью, балки были немного легче, чем мне казалось, когда я впервые взглянул на них. Мужики смотрели на меня, как смотрят на тех, кто вдруг появился из ниоткуда и сразу вторгся в уже сложившийся коллектив. Насколько я мог понять, я интересовал их лишь как помощник, который способен без устали и причитаний поднимать балки и закидывать их наверх. С этим я справлялся. Все довольны. Претензий и жалоб не возникает. Через час работы они перестали обращать на меня внимание. Пристальные взгляды исчезли с легкой утренней прохладой. Солнце поднялось выше. Вчерашний ливень стал постепенно испаряться из земли, оседая обильным потом на весьма разогретой коже. Солнце припекало. Становилось тяжелее дышать. Духота. Кроме того, сказывалось отсутствие завтрака. Я хотел есть, начал уставать, но не оставлял себе права на жалобы. Пот затекал в глаза. Я тешил себя тем, что мужики вокруг меня работали, видимо, на пару часов дольше меня, но все же, не позволяли себе расслабиться или присесть отдохнуть. Мне же не оставалось ничего, как терпеть в надежде на то, что главный, коим, видимо, был рыжебородый, не объявит перерыв на обед, или хотя бы короткую паузу.
Мне вдруг вспомнились слова Леонарда из досье, которое он передал мне при нашей первой встрече.
В этой деревне вряд ли удастся встретить нормального человека, который вдруг захочет поделиться приятными воспоминаниями о своей жизни. Скорее всего, там не встретить родную душу, которая вдруг захочет рассказать, что и как там устроено. Есть вещи, которые мы непременно должны иметь в виду.
Он был прав. Пока еще никто здесь не был дружелюбен ко мне. Меня воспринимали как годную рабочую силу. Рыжебородый, в общем и целом, конечно, знал о цели моего визита, но не подавал вида, что его это как-то озаботило. Думаю, что он не забыл обо мне, но отложил вопрос на позднее время, так как сейчас на повестке дня стояли проблемы много серьезнее. По крайней мере, именно этими мыслями я тешил себя.
Тем временем, к стройке подошли двое, сопровождавших лошадь, которая, в свою очередь, тащила по земле сваленное дерево. Один из них был мужчина, который вел лошадь под узды. Сзади, рядом со сваленным деревом, шел мальчик, лет пятнадцати. В руке он нес топор. Длинный топор, который используется для рубки деревьев. Нечто не могло не приковать мое внимание к этому мальчику. Дело было в том, что он нес топор в своей единственной руке. В левой. Правая рука была ампутирована чуть выше локтя. Признаться, ужасная картина. Стоило мужчине отстегнуть лошадь от бревна, как малец приступил к обтесыванию коры. Он делал это с такой уверенностью и сноровкой, словно у него было две руки. Столь опытным казался он мне, хотя на вид я не мог дать ему более шестнадцати лет. Одной лишь левой рукой он с поразительной, особенно для его возраста, сноровкой счищал кору и обрубал выступающие сучья. Я смотрел за его работой, как завороженный…забыв про то, что у меня тоже есть работа.
- Не спи! – вдруг пробудило меня настоятельное замечание моего компаньона, с которым мы поднимали балки.
Я виновато схватил за край балки, и мы потащили ее к срубу. Все еще я не мог осознать для себя то, что увидел. Одной лишь рукой он работал так, как я, наверняка, не смог бы обеими.
- Удивлен? – он вновь вернул меня к жизни.
Мы закинули балку наверх.
- Есть немного, - ответил я.
- Оно и понятно. Я тоже был удивлен, когда увидел его впервые.
Странная вещь. Когда мы видим инвалидом с покалеченными или вообще ампутированными конечностями, нас в первую очередь интересует тот самый факт, почему, то есть при  каких обстоятельствах этот человек потерял конечность, или почему он стал тем, кем стал. Нам всегда интересно знать детали. Когда нам говорят, что случилось, мы вздрагиваем, наше лицо сморщивается, словно мы всеми силами хотели избежать деталей, но так уж сложилось, что нам пришлось их услышать. Нас не столько интересует то, как складывается его жизнь, его существование, как ему приходится жить с полученным уродством. По крайней мере, это уходит на второй план. Приоритетной же информацией являются детали происшествия. Сморщенное лицо говорит о том, что реципиент являет собой совершенно нормального человека, которому чужды и крайне неприятны насилие и услышанные подробности. Именно тот факт, что и слушающий и рассказывающий являются совершенно нормальными людьми, свидетельствует о том, что рассказ о неприятных деталях происшествия имеет место и право быть рассказанным. Странная вещь.
- Что с ним случилось? – я не исключение.
- Было это года четыре назад. Сын лесника. Парень с детства рос с топором в руке. Правда, работал он предпочтительно правой рукой, что и понятно. Правша. Лесник постоянно брал его с собой. Знаешь ли, воспитание такое. Чем раньше узнаешь, что такое труд, тем легче придется по жизни. Парню доверял простую работу. Знаешь ли, ветки обрубить, отнести их куда-нибудь в сторону, чтобы не мешались. Скажу, что для парня это не было какой-то каторгой, знаешь. Нравилось ему топором орудовать. Гены, знаешь ли. Как-то решил лесник, что пора бы сынка своего и к растущему дереву подпустить. Иди, говорит, попробуй. Парень попробовал. Дерево не срубил, но поработал на славу. Лесник, знаешь ли, видит, что сын может и дерево рубить. Работа есть работа. Иногда мы делаем то, чего не хотим. Жизнь такая, знаешь ли. Он отправил парня дорубить упавшее дерево. Оно, знаешь ли, упало, но все еще держится на пне. Парень с охотой приступил, да много все не знал.  Глаза горят, руки чешутся. Хлебом не корми, дай порубить. Так вот, дерево, знаешь ли, надо рубить с нужной стороны, а когда момент подходит, нужно и с другой подойти. Так вот именно этого малец и не понял. Изо всех сил он рубил то дерево. В конце концов, он с размаху засаживает топор снизу надломленной части дерева. Вышло так, знаешь ли, неудачно, топор зашел слишком далеко, а рука, знаешь ли, оказалась под деревом. Дерево же потянуло вниз. Он все же срубил его. И топор защемило там. Парень, знаешь ли, потянул топор на себя, а вырвать не может, и отпустить не успел. Это на словах только кажется, что взял и убрал руку, а на деле, в пылу работы, лишь хруст слышишь, треск. Все происходит быстро. Вот и для него все быстро произошло. Его рука так и осталась на ручке топора, а внизу, под деревом, валялось еще одно старое, высохшее дерево, которое когда-то давно упало и лежало там бесхозно долго-долго. Вот так, знаешь ли, и вышло, что рука парня оказалась меж двух деревьев. От предплечья ничего не осталось, а вдобавок ко всему, сук, торчащий из старого бревна, зашел ему прямо над локтем. Говорили, сломал нижнюю треть плеча или что-то в этом роде. Руку не восстановить. В щепки. Вот и отрезали прямо над локтем.
Мо закинули еще одну балку наверх. Он продолжил.
- Говорят, сцена была просто жуть. Парень орал так, что слышно было везде, даже за рекой, а река, знаешь ли, далековато отсюда. Мужики были в ужасе, в оцепенении, никто не знал, чего делать. Парень орет, дерево не поднять. Лесник…Я после этого побаиваюсь его, просто взял и разом парню, сыну своему, руку топором отмахнул. Одним лишь ударом. Как и положено леснику. Жуткая сцена, знаешь ли. Своими глазами не видел и слава богу. Лесник поразил всех, но никто ему и слова в упрек не выскажет. Ситуация. А ты попробуй сыну своему руку отрубить? Сможешь? Не знаю. Лесник смог. Не сомневаясь ни минуты. Просто одним ударом. Жуть.
Я слушал его молча, не смея вставить и слова. Да что там, я и не мог его вставить. Такой рассказ требует максимального внимания и тишины. Тем не мене, мы не переставали работать. 
- С тех пор парень работает левой рукой. Долго привыкал. Но сам видишь, - мы остановились и посмотрели на то, как уверенно он обтесывал бревно, - одной своей левой он сделает это быстрее и лучше нас обоих. Парень рожден с топором в руке. Он бы и без рук вовсе, знаешь ли, нам фору дал.
Мне вновь вспомнились слова Леонарда из досье.
Все те люди видели жизнь с ее самой страшной стороны. Они не те, кого можно напугать. Их не поразишь тем, что поразило бы нас. Они видели вещи и похуже.  Они больше никогда не станут нормальными членами общества. Они более не смогут жить так просто в обычном городе, среди обычных людей. Они видели и пережили то, после чего нет обратного пути. Не представляется возможным предположить, что их все еще держит при жизни. Они живут там как в заброшенном гетто. Там свои законы, свои правила. То, что остановило бы нас, в свое время не остановило их. Они не те, кто промедлит и пошатнется в ситуации, в которой мы промедлили бы. Они подобны диким животным. Они выживают.
Тем временем, рыжебородый оповестил всех об отдыхе. Все оставили работу и отправились на крыльцо дома. Под крышу, в тень. Я даже не заметил, как солнце поднялось на самую вершину безоблачного неба, как  у меня пропала тень. Солнце было точно над головой. Столь обычно и страшно. Его изливающегося зноя не было только под крышей дома. Я был весь в поту. Даже моя высохшая одежда, то есть штаны и майка, уже не были сухими до конца. Кроме того, я вдруг вспомнил, что очень хочу есть и пить. Я был бесконечно благодарен своему компаньону, который рассказал мен эту длинную историю и, тем самым, отвлек мне от усталости, голода и, конечно, жажды. На столе, выставленном на крыльце, вдруг оказалась еда и вода. Я не заметил того, как хозяйка появилась из ниоткуда и совершенно незаметно накрыла на стол. Странное ощущение. То же самое я наблюдал вчера вечером, когда она принесла мне кофе и немного еды.
Все приступили к еде. Я не был исключением. К тому же, мне казалось, что именно я больше всех хотел есть, пить и больше всех нуждался в отдыхе. Моим главным аргументом было то, что они явно привыкли к такому труду, в то время как для меня, это был стресс. Пока мы ели, к дому подошла еще одна лошадь с бревном, сопровождаемая одним единственным человеком на этот раз. Я присмотрелся, это был весьма худой цыган, как мне показалось. Он был сух как высохший сук, упавший с дерева и пролежавший все лето на знойном солнце. Невероятно худой. По-армейски подстриженный. Миллиметра три. Видимо, совсем недавно его подстригли на лысо, волосы немного отросли. Грязное тело, грязные штаны, покрытые засохшей грязью. Он отвязал лошадь от бревна и привязал ее к стоящей у забора яблоне, чтобы та была в тени. В этот момент хозяйка вынесла ведро воды и поставила его перед крыльцом. Цыган взял ведро и отнес его лошади. Меня всегда трогало подобное отношение человека к своему животному, к собаке ли, к волу ли или, как в этом случае, к коню. Мне казалось, что отношение человека к своему главному помощнику лучше всего говорит о нем. Сначала он кормит и поит коня, затем он думает о себе. Не это ли благодарность?
Как бы то ни было, но цыган и не собирался отдыхать. Он взял в руки топор и принялся обтесывать дерево.
- Почему он не обедает?
Мой новоиспеченный знакомый ухмыльнулся.
- Потому что он цыган? – добавил я.
Он покачал головой, не переставая ухмыляться.
- Этот цыган особенный. Даю голову на отсечение, подобного ему ты не видывал никогда.
Вновь я подумал о словах Леонарда. Что не персонаж, то особенный.
- Насколько я знаю, много лет назад этот цыган ничем не отличался от других цыган, коих и ты и я встречали сотнями. Но это, знаешь ли, было давно. Тогда его презирали также как и любого из представителей его национальности. Сейчас все иначе.
Занятый трапезой, он читал вопрос в моих глазах.
- Было время, когда он подворовывал, был случай, он коня угнал. В общем, занимался всем тем, что делают цыгане. Тут я тебя ничем не удивлю. Его ловили, раз за разом, и были как пса бездомного, пока он не переставал кряхтеть. Били сильно. Злости у людей, знаешь ли, немерено. Каждый раз после таких побоев, он валялся на земле, точно там, где его били, в пыли, в грязи, под дождем. Бывало и несколько дней валялся. Затем приходил в себя. Побитый, грязный, голодный. Зрелище еще то, знаешь ли. Поднимался и уходил куда-то. Через пару дней вновь появлялся. Уже на ногах, с телегой какой-то, возил что-то, делал. В глаза никому не смотрел. Как-то раз, в соседней деревне украли теленка. Он, в общем-то, не при делах, но оказался не там, где надо и не тогда, когда надо, знаешь ли. Разумеется, никто ни в чем разбираться не стал. Сдавать участковому его тоже никто не стал бы. Знаешь ли, с цыган взять нечего. У них ни имени, ни фамилии, ни документов, они что есть, что их нет. Они знать не знают, когда и от кого родились. Звери дикие. Так что в его случае наказание всегда приходит без разбирательств. Жизнь такая, знаешь ли. Так вот, тогда побили его так, как прежде не били никогда. Дня три валялся он на обочине. Не шевелился. Думали, сдох. В себя пришел. Уполз куда-то, неделю видно не было. Потом смотрят, а он, знаешь ли, телегу свою тащит с мешками какими-то. На базар. Продавал что-то. Не суть что. Важно лишь, что его, знаешь ли, били все, всегда и за все, и никому, в общем-то, его жалко не было, но тогда, говорят, некто вступился за него. Молва шла, что теленка нашли, а цыган оказался не причем. Зазря, получается, его чуть жизни не лишили. Так вот, к чему это все, этот цыган самая выносливая собака, которую люди когда-либо видели. Сколько его не бей, не убьешь, словно проведение, знаешь ли, хранит его для цели великой. Можешь не давать ему есть, можешь лишить его воды, но проку не будет. Эта собака все переживет. Он словно гвоздь в гробу. Что с ним не делай, он переживет. Он вынослив, как вол, он терпелив, как лошадь и даже чуть больше.  Скажу тебе, знаешь ли, я сдохну здесь рано или поздно, а он все еще будет жить.
- Но почему вы не едите с ним за одним столом?
- Дело вовсе не в этом. Он не будет есть, пока не закончит с этим бревном. Когда он доделает его, он сядет тут и что-нибудь съест. Хозяйка оставляет ему поесть. К нему надо привыкнуть, знаешь ли. Тебе, наверное, кажется непонятным, как такое слабое и изможденное на вид тело, все еще движется и даже может работать. А я тебе скажу, что этот иссохший на солнце цыган всех тут переживет. Я даже представить себе не могу, что должно произойти, чтобы он умер. Только время властно над ним. Никто не станет связываться с ним. По двум причинам. Первая: все знают, что этот зверь не убиваем. Вторая: никто не видит его глаз, никто не знает, что за сила живет в нем, раз он до сих пор жив.
Тонкими как прутья руками он обтесывал бревно. Удар за ударом, отлетали мелкие сучки. Солнце испепеляло его, отражаясь в его мокрой спине. Он, согнувшись, продолжал работать, словно солнце придавало ему сил.
- Как он оказался среди вас?
- Виктор. Его сюда пристроил Виктор. Однажды он увидел его, тащившего свою разбитую тележку по дороге. На нем только начали заживать очередные побои. Он плелся вдоль дороги, вез какой хлам. Цыгане, знаешь ли. Виктору рассказали тогда про него. В следующий раз, увидев его с телегой, он подошел к нему и о чем-то говорил с ним. Цыган, который никогда никого не слушал, знаешь ли, вольная душа, выслушал его и пошел дальше. На следующее утро он стоял перед домом Виктора. Вот так и повелось, что он работает здесь.
- Что он ему сказал?
- Никто не знает. Никто не спрашивает.
- Почему?
Он посмотрел на меня, словно пытаясь меня предупредить о чем-то.
- Потому что Виктора не спрашивают. Вообще, - он перешел на шепот, - знаешь ли, тут не привыкли говорить о нем. Скажу лишь, что его здесь уважают. Это принято здесь.
Вскоре мы закончили трапезу и вновь разбрелись по стройке. Кто на сруб полез, кто к балкам пошел, кто за топоры взялся, кто в лес коня повел. Все вернулось на круги своя. Однорукий парень взялся за топор и отвязал коня. Цыган продолжал обтесывать бревно, придавая ему товарный вид. С топорами работали только он, рыжебородый и цыган.
В этой деревне пристанище находят те, кто не способен ужиться в нормальном обществе. Преступники, всякий сброд, которому место на каторге. Им бы сдохнуть там всем, но нет, такие просто так не сдыхают. Они приходят на наши похороны и, ухмыляясь, смотрят за тем, как наши тела опускают в яму. Они прячутся в этой деревне. Их никто и никогда там не достанет законным путем. У них нет документов, у них нет ничего, кроме внешности, которую когда-нибудь можно было бы увидеть где-нибудь на столбе. В их пользу играет эта пресловутая исковая давность. Полиция не сунется туда, потому что они элементарно не знают, где искать всех этих ублюдков. Те, кто знают, не сдают их органам, у них на этих отморозков свои планы. Нельзя забывать, что все они преступники, какими бы они не казались. Когда какой-нибудь из этих уродов предпримет попытку втереться в доверие, нужно помнить, что на их счет написано в данном досье. При некоторых обстоятельствах может показаться, что эти люди производят положительное впечатление, чего бы они там не совершили. Это говорит в нас  человеческая сущность. Я определяю, что это она, когда чувствую запах глупости. Всегда нужно помнить о цели прибытия туда. Новак.
На стройке я проработал и следующий день. Вспоминая слова Леонарда, я спросил своего единственного знакомого о его прошлом и о том, что привело его сюда.
- Знаешь ли, здесь об этом не говорят. Там ты можешь спрашивать кого угодно и о  чем угодно, и то не без условностей. Здесь мы не говорим о том, что каждого сюда привело. Это дело каждого. Всем все равно. Мы, знаешь ли, выживаем здесь. Неважно, что было вчера, важно, что есть сегодня. И скажу тебе, что эта истина касается только прошлых деяний, о которых лишь не принято говорить. Именно поэтому, я не спрошу тебя, почему ты здесь. Хотя, знаешь ли, рано или поздно мог бы наступить день, когда я смог бы тебе сказать, почему я здесь. Понимаешь, что я имею в виду?
Он был настолько серьезен, насколько серьезным может быть человек, постоянно находящийся в состоянии крайней настороженности. Мне, конечно, все было понятно. Вопрос доверия. Было бы глупо полагать, что на второй день знакомства он стал бы раскрывать мне свои секреты.
На третий день мне выпала возможность пойти в лес за бревном. Было бы неправильно не упомянуть того, что я предварительно попросил рыжебородого о такой возможности. Он не был против. Лишь бы работал и пользу приносил. Таким образом, я отправился в лес. Попутчиков у меня могло быть два, либо однорукий парень, либо цыган. Мне было все равно с кем идти. Так выпало, что я пошел с цыганом. В лесу я, должно быть, увидел, почему с цыганом никто не стал бы связываться. Не знай я, кто он, не имей я возможности видеть, как он обтесывал дерево, я бы ни за что не поверил, что это исхудалое тело способно вообще поднять топор. Он мог. Да еще как. 
Удары топором, словно удары боксера. Быстрые, резкие, несущие какую-то невероятную энергию. Щепки разлетались на несколько метров вокруг. Он бил без устали, не останавливаясь и не отдыхая. Дерево сотрясалось от ударов этого дохляка. Казалось, что в нем нет ничего кроме костей и кожи на них, но откуда то изнутри им двигала некая сила, которая действительно ужасала. Удар за ударом. На выдохе. Будто воин-спартанец идущий сквозь ряды противника. Сколько ярости, сколько злости. Никогда не подумал бы, что цыган может быть способен на такой самозабвенный труд. Я определенно ничего не знал о цыганах. Теперь я имел возможность видеть нечто.
За все время, что мы были в лесу, за время на пути назад, мне лишь однажды удалось заглянуть в его глаза. Черные как смоль. В них не было ничего, кроме моего отражения. Что у него на уме? О чем он мыслит? Все это тайна, все это неизвестность.
За ужином, ко мне подошел рыжебородый.
- Ты хотел видеть Виктора?
Это было неожиданно. Вновь неожиданно.
- Да, - сказал я и кивнул одновременно, - хочу.
- Завтра я отведу тебя к нему.
Мой компаньон посмотрел на меня настороженно. Я вновь вернулся к словам Леонарда об осторожности и той единственной цели, зачем и почему я пришел туда. Что же, завтра меня ждала встреча с Виктором.






НОВАК
НА РЕКЕ

Он самозабвенно ее любил,
до небес превозносил,
обожествлял, на руках носил,
в порыве ревности безжалостно убил

- Что тебе надо старик? – исподлобья спросил возбужденный юноша.
-  Молодой человек, я думаю, Вам нечто крайне необходимо?
- Убирайся отсюда по добру, по здорову, -  юноша был чрезвычайно возбужден и с трудом сдерживал эмоции, переполнявшие его.
- Поверьте мне, молодой человек, Вам сейчас, как никогда, нужен мудрый совет.
- Не Ваш ли? – дерзость юнца не знала границ.
- В данный момент именно мой, конечно, ведь только мне …
- Что только Вам? Что?! Убирался бы ты, старик, отсюда!
- Только мне понятны Ваши чувства. Ведь она, должно быть, не заслуживает Вашей любви.
Юноша обомлел. Старик поймал взглядом его округлившиеся от удивления глаза.
- Откуда ты знаешь?
- Мне многое известно, молодой человек, - он продолжал смотреть юнцу в глаза.
- Например?
От прежней дерзости не осталось и следа. Юноша говорил медленно и неуверенно, словно был напуган до смерти.
- Объект любви твоей смеется над высоким чувством, принимая пошлые ухаживания другого.
- Откуда Вам известно это?
- Вот и тебя, малыш, страх трепетать заставил.
От былого старика не осталось и следа. Теперь уже на «Вы».
- Прошу Вас простить мою дерзость, я был не в себе.
- Давно уже прощен ты мной, ведь известны мне те чувства, что терзают твое молодое, горячее сердце. Я вижу многое, знаю многое, но важно ли это все в такой момент, когда втаптывают твои чувства в землю грязными ногами?
- Неужели это …
- Это правда! Не в силах я скрывать от тебя это. Я вижу мучения твои и скажу тебе, что не зря терзает себя душа твоя. Она неверна тебе.
- Давно ли?
- Давно, и более скажу, сейчас!
Схватившись за голову, влюбленный сел на пень. Глаза его горели. Он был встревожен и в полном смятении. Слишком много всего взвалилось на него в одно мгновение. И эта ревность. Раздирающая его душу изнутри, и этот человек, который видит все и знает все, к тому же эта отвратительная весть. «Это правда!». Слова старика прогремели еще не раз в его голове. Он не знал, что должен делать, куда идти, что творится в голове его, что правда, что ложь, что истинно, что верно, что правильно, что преступно. Смятение.
- Что же делать мне? скажите!
- Ты сам прекрасно знаешь, милый друг.
- Я боюсь ошибку совершить!
- Так слушай сердце свое, а не меня. Что подсказывает оно тебе?
- Мое сердце горит!
- Твоя любовь безумна, это вижу я. Твоя любовь чиста и искренна, светла и сокровенна, но смеется над тобой та, кому ты даришь ее. Она смеется в объятиях другого. Руками грязными ласкает он ее, а она, смеясь и про тебя не вспоминая, готова принять его бесчестные ухаживания. Твое искреннее и святое чувство она втоптала в грязь, и плюнуть не забыла. Задай себе вопрос, мой юный друг, достойно ли поведенье этой девки твоего терзаемого сердца?
- Что же должен я?
- Честь свою спасти от верного позора и чувства свои укрыть от грязных глаз.
Вновь безотрывно смотрел юноша в глаза старика.

                *    *    *
С рассветом потухнет утренняя звезда. Спокойный сон в колыбели под звуки равномерного движения времени. Спокойны птицы, они спят в ожидании первого луча всплывающего солнца. Запах свежести смешался с источающейся вонью разлагающихся мышей. Роса тревожно дрожит на слабых стебельках молодой травы. Мир замер на пороге нового дня. Замер при виде утренней звезды, не желающей передавать бразды приходящему солнцу. Тишина укрыла лес, спустилась туманом на реку, сковала голоса птиц и зверей. Все неживое спит. Все живое, замерев, лежит. Она посмеялась над ним, не испугавшись ревности горячей. Опустились руки, уронили чувства наземь. Роса осыпалась. Черви вылезли из земли и принялись за них. Ехидство заигрывало со смертью, не видя красных глаз за черной вуалью. Плачущее горе звало о помощи, поглощаемое жадными червями молодой беспечности и легкомыслия. Пьяна она? О, нет, она лишь опьянена бездушной страстью. Безрассудна и дерзка, безумна и опрометчива она в словах своих. Каждое слово отражалось в холодной стали карающего меча, поднятого ввысь навстречу утренней звезде. Гнев, ярость, забвение, опавшая вуаль. Звонкая пощечина. Как же иначе прекратить поток этих насмешек над чувством, к которому он с таким священным трепетом относился?! Почему не желает она замолчать и скорее принять наказание, положенное ей благословенным указом?! Молчание птиц укрыло действо от посторонних ушей, тень деревьев скроет действо от посторонних глаз. Кровь приливает к щеке, она горит. Наконец-то молчит она, наконец, способна услышать она приговор свой. Слеза течет по горячей щеке. Страх породил зерно сомнения в дерзкой головке. Она пылала страстью и неосторожна была в игре с ней. Опасен огонь, вдвойне, когда играют дети с ним. Дети, взрослые. Взрослые как дети. Она тянула высокое чувство за его больные корни, за жилы его. Она рвала их, она разбрасывала угли на них, она терзала их острыми ногтями, доставляя безумную боль тому, с кем игра невинной прежде ей казалась. Еще пощечина. Рука не дрогнула. Холоден взгляд, но кровь бурлит. Росинки падают на толстые тела червей, поглотивших чувства, павшие из опущенных рук. Они более неспособны забраться в старые норы. Слишком толстыми и неповоротливыми стали они. Кровь обжигает сердце, пылая в венах и артериях, наполняя их огнем, пламенем закаляя сосуды, словно сталь. Глаза белеют, голова тяжелей. Слишком много крови приливает к ней. Где твой наглый смех? Где твоя дерзкая улыбка? Где твое веселящееся бесчестье? Что не смотришь ты в глаза воздаятеля? Опьяненный сладкой местью, он непоколебим в своих решениях, в движениях, он уверен в истине, ведь он знает ее, дана она ему свыше. 
Наполняется жажда мести его ее страхом пред глазами справедливости. Видит он упавшую на колени дерзость, распластавшееся на земле бесчестье.  С садистским наслаждением он наступает на них, вдавливая их члены в землю с толстыми червями, не знающими сытости и меры. Холодеет кровь в ее жилах. Никогда не видела она таких белых глаз, таких ослепленных ночным мраком глаз. Поднимет он глаза к небу, к ней, к утренней звезде, что даст ему сил и уверенности, привести приговор в исполнение. Глубокий вздох. Дикий смех. Пронзительная жестокость ее насмешек и безрассудства. Он делает шаг вперед, она назад. Бежать? Куда? В дебри? Пожалуйста! Брось сомнения, позволь надежде умереть. Не терзай себя, подобно мазохисту. Оставь это для садиста. Бегство! О, да! Оно заставляет дышать глубже, оно насыщает кровь кислородом, оно возбуждает и волнует, подобно сексуальной девушке. Охотник получает наслаждение от убегающей жертвы. Он получает истинное удовольствие от наблюдения безрезультатного стремления надежды. Подобно закоренелому садисту он испытывает удовлетворение от конвульсий и судорог, охвативших жертву. Наполнит рот слюна, когда застонет жертва от боли, когда вставит он свой клин между ребер несчастного животного, еще пытающегося бежать, но не осознающего бесперспективность своего положения. Неосознание. Как же приятно! Сколько удовлетворения! Это бесценно!
Она не спасется. Наивная, она думает, что она убежит. О, как жестока и прекрасна ты, надежда. Жестока ты к тому, кто влюблен в тебя, кто, не оглядываясь, бежит, кто прыгает в объятия спасения…иллюзорного. Это шок, это предсмертный бред. Садист подойдет к упавшей жертве и снимет с нее шкуру. Сдерет. Сорвет. Он надрежет сухожилия и стащит ее. Как безнадежен ты, садист-охотник. И вот, бежит дерзкая девчонка. Видится река на окраине леса. Она заметит дома. Она увидит спасение и протянет ему руку, но тяжелый удар собьет ее с ног. Он настиг ее. Падет она на земли, сухие сучья вопьются в руки, содрав кожу с локтей. Наполнит его она гневом и ненавистью, яростью и жаждой мести за погибшую любовь, над которой эта жалкая девка смеялась так дерзко. Что позволила она себе! Теперь ничтожная сущность проснулась в ней, глаза открыла! Как низка ты, как отвратительна ты сейчас!
- Прости меня, пожалуйста, прости! Прошу тебя!
Вот уже «прости меня, пожалуйста»! Прав был старик, страх смиряет нас. Воистину мудреца я встретил этой ночью. Вечно стыд нести буду я за дерзкие слова тогда, при встрече. Как красива сегодня утренняя звезда! Божественно ее существо! А эта дрянь смеет разрывать криком своим это благоговейное сияние. Как ничтожна она! Куда смотрел я все это время? Как мог я любовь свою дарить этой жалкой твари?! Иного слова для нее не нахожу я! Я слеп был и глуп, но старик облагоразумил мое затуманенное сознание. Навеки благодарен я ему.
- Я никому ничего не расскажу! Прошу тебя, отпусти меня!
Слову твоему доверия нет отныне. Вопрошает о свободе, о любви, о страсти и нежности, о преданности и самопожертвовании! Как смеет?! Лишь о своей ничтожной натуре думает, проклятая эгоистка. Полезней было бы молчание хранить и не портить дорогой момент.
- Ну прости же меня! Прошу тебя! Буду только твоей!
Нет уж, счастья такого мне не надо. Сдохнешь, как тебе подобным предписано свыше. Прощения моего не получишь, дрянь. Истоптав любовь и сердце, истоптать она требует мое прощение. Никогда! Отныне никогда! Судьба твоя быть червями съеденной в забытых дебрях, на берегу реки.
Ногтями в землю зарываясь, она пыталась что-то безуспешно изменить. Смешно! Ведь все молчит кругом, ведь не будут птицы песни петь в столь трагичный момент возмездия, воздаятелем приводимого. Ведь тиха река в размеренности неторопливого течения. Молчалива жизнь, слепа и холодна земля, глухи деревья и бездушен тот, с кем игра невинною казалась. Отчего спасения ищешь ты? Где спасения ищешь ты? У кого помощи вопрошаешь ты? Куда стремишься ты, разрывая землю хрупкими ногтями? Она поднимется на колено и рванет вперед, но тяжелый удар вновь повалит ее на землю. Глаза сверкают мольбой о прощении, о помиловании, о спасении, но сверкание исчезает в глубоком тумане, в котором полнота пустотой становится, в котором море берега найти не в силах, в котором горы теряют вершины снежные. Туман безнадежности, непрощенности, необратимости и возмездия. Холодный, сырой и промёрзлый туман, с запахом мертвечины и гниющего духа. Слеп в тумане тот, кто видит лучше всех. Не ощутим на вес, но крепче любой стены. Нельзя схватить его, нельзя просить его, ибо неумолим и неподкупен он, туман гнева и слепой ярости. Беспринципный. Лишь еле уловимое эхо оскорбленной души.
Холодный булыжник, мокрый от осевшей на нем росы. Последний взгляд отчаявшейся души, последняя попытка получит прощение. Высоко поднят карающий меч, блестящий, отражающий в своем блеске оскорбления и дерзкие слова, мольбы и обещания, но не дающий прощения желаемого, он стремится навстречу утренней звезде. Она осветит его мерцанием, которого не отразит он, а лишь с благодарностью примет и … упадет на того, кто мести страшной заслужил. Повторно возвысится он навстречу утренней звезде, не ослабит воздаятеля рука хвата неумолимого, и повторно обрушится он на шею преступившего закон морали, испачкавшего нравственность в грязи, втоптавшего святое чувство в кишащую червями землю. Всплеск гневный в груди. Взрыв мстительной ярости. Неослабевающая рука, поднимающаяся вверх с тяжелым камнем и с силой опускающаяся вниз, чтобы исполнить приговор. Раз за разом. Гнев растет. Гнев пылает. Глаза горят в глухом тумане. Надежда давно мертва. Спасение … где оно? Белый туман застилает парами еще теплую кровь, охлаждая ее и превращая в черные, бесформенные разводы на камнях. Болит рука, уже не может. Сколько раз ей пришлось возвыситься и спуститься со столь тяжелой ношей?! Нелегок гнев, нелегка самозабвенная ярость, а как же ненависть тяжела! Устал он, заболела голова. Вновь поднимает глаза к небу, к ней, к утренней звезде, но нет ее более на небе. Солнечные лучи поглотили ее. Солнце греет кровь. Птицы улетели, листья скрылись. Черная кровь стала красной и … почернела вновь. Туман начинает рассеиваться. Откроет солнце все, что так тщательно скрывал ушедший туман. Откроет глаза все, что в сне пребывало. Откроет глаза каждый, кто видеть не хотел, услышит каждый, кто слышать не хотел, прозреет слепой и возрадуется печаль. Расплылся по реке туман, исчез в ее темных глубинах, унесен течением вместе с тайнами его. Остались лишь черные, бесформенные разводы на камнях. Глаза, вопрошавшие о прощении, о спасении молившие, где они? Их нет, они раздавлены тяжелым гневом и безапелляционной ненавистью. Они раздавлены вскипевшей страстью и неумолимым горем страждущего от несчастной любви. Туман рассеялся. Утренняя звезда исчезла в небесной глади.
Юноша видит плывущую по реке лодку. В ней сидят два рыбака и пристально смотрят на него округлившимися от ужаса глазами. Не понимая происходящего, он бросает взгляд на горизонт и видит поднимающееся солнце. Золотое солнце, улыбающееся всему миру и ему. Он слышит легкую трель птиц и шорох листьев на утреннем ветру. Улыбка озаряет его лицо. Он опускает глаза и видит, что руки его покрыты застывшей кровью, темнеющей при солнечном свете. Между рук он видит превращенное в кровавое месиво человеческое лицо. Он не понимает, кто это. Он не понимает, что происходит. Он боится вернуться к реальности, к совершенному. Несколько минут он сидит так, приходя в сознание. Лодка с рыбаками подплывает к берегу. Один из них выскакивает из нее, подбегает к юноше и с силой сталкивает его с девушки.
Что происходит? Что это такое? Это, должно быть, сон. Почему он бьет меня? За что? Я ничего ему не сделал.
Он не слышит крики двух рыбаков, он видит лишь яркое солнце, поднимающееся из-за деревьев. Лучи солнца падают на растерзанное тело девушки, привлекая его взгляд к ней. Она неподвижна. Как странно она лежит. Словно жизнь вырвана из нее. Он приподнимается с земли, не отрывая взгляда от нее. Присмотревшись в распластанное на земле тело девушки, он понимает, что натворил, но больше всего он боится признаться себе в том, что эта та самая девушка, которую он любил и боготворил. Констатация факта: я убил ее. Ужас предстал пред ним. Яркое летнее солнце освещает разбитую вдребезги голову девушки. Не представляется возможным определить черты лица, которыми она обладала при жизни, ведь лица по сути больше нет. Голова полностью раздроблена валяющимся рядом булыжником, покрытым застывшей кровью. Прохладный утренний ветерок пробегает по охладевающему телу девушки и прыгает на разгоряченные от неумолимо растущего волнения руки юноши. Они в крови. Как ужасно это слияние! Слияние прекрасной летней погоды и вида окровавленных рук на фоне размозжённой булыжником головы любимой, которую сам же и убил, так зверски. Он хватается за голову и с вырывающимся стоном падает на колени. Все сильнее сжимает он голову. Слезы текут из глаз его. Крик, из глубины души, порожденный страстным сердцем, вырывается из молодого горла и пробуждает все и вся. Душераздирающий рев проносится по водной поверхности и отражается в стеклах домов, пробуждая их хозяев. Крик отчаяния, крик помешавшегося человека, не нашедшего выхода и последовавшего велению, сомнительному и преступному. Как же он, молодой человек с ясными мыслями, смог натворить подобное! Отныне он не сможет ответить на это вопрос, так как он не может вспомнить, как и что происходило этим ранним утром, пока на небе все еще светила утренняя звезда. Единственное, что вторил он, это старик. Никто не знает наверняка, о ком он говорит, но каждый догадывается, хотя истинный убийца известен всем, это ревность.
                *     *     *
- Что за крики там, на другом берегу? – спросил Хатлеттр одного из собравшихся на берегу.
- Убийство, говорят.
Слово, крайне редко употребляемое здесь в силу того, что никто, даже из самых старых, так сразу и не скажет, когда и кого здесь в последний раз убивали.
- Убийство? – удивленно переспросил Хатлеттр. – Возможно ли?
- Кто знает, господин Хатлеттр, кто знает. Говорят, что убийство.
- Что же произошло?
- Рыбацкий сын, похоже, девку молодую убил.
- А кричит-то кто? Родитель убитой?
- Нет, вроде, сам парень и кричит. Да тут не ясно ничего, люди собрались, все что-то говорят. Уж не понять, что правда, что слух.
Некоторое время мы стояли с толпой людей, не зная толком, что произошло и с кем. Потом появился участковый, точнее тот человек, который исполнял функции вышеуказанного. Уже через мгновение он был засыпан сотней вопросов. По его лицу было видно, что произошедшее кардинально отличается от всего, что здесь когда-либо происходило, и что он вообще видел на своем веку. Бледный, лишенный эмоций, он смотрел перед собой и не мог собрать мысли воедино, чтобы сказать, наконец, что произошло. Увиденное, должно быть, вывело его из равновесия, загнав в глубокое смятение, от которого он до сих пор не оправился. Периодически он вытирал платком лицо, видимо, всякий раз забывая или просто не обращая внимания на то, что буквально несколько секунд назад он уже вытер платком лицо. Он стоял, окруженный людьми, которым не приходило в голову замолчать хотя бы на минуту, что дать ему произнести хоть что-то. Очевидно, что он не мог просто взять и рассказать, что произошло, настолько ужасно и отвратительно это было. Неважно, кто был бы на его месте, никто не смог бы оправится от увиденного в одно мгновение, трезво оценить произошедшее и адекватно, без лишних эмоций, оповестить об этом население. Возможно, он вообще не был уверен в том, что ему следует рассказывать что-то этим людям. Хотя, рассказать он должен был, ведь деревня не большой город, а лишь небольшая, по сути, община, в которой все друг друга знают, а, зачастую, даже приходятся родственниками. Если он и должен был рассказать, то совершенно определенно он хотел бы избежать деталей, которых никому не надо было знать. Достаточно было сказать:
- Убийство.
Достаточно для того, чтобы все замолчали хотя бы на мгновение.
- Кто?
- Кого?
- Сын одного из рыбаков убил молодуху.
Немедленно распространился гул по толпе. Каждый считал должным высказать какое-либо предположение, возможные мотивы, последствия. Обыкновенное молчание было для всех определенно непосильной ношей. Причитаниям не было конца. Одни задавались вопросом, как подобное могло произойти в их тихой общине. Другие не могли понять, как такой хороший мальчик мог совершить подобное. Страшно даже предположить, каковы были бы причитания первых и вторых, знай они всю правду о произошедшем со всеми ужасными деталями, а не только факт того, что имело место убийство.
- Что с парнем будет? – кто-то выкрикнул из толпы.
- Да кто его знает, - участковый вновь вытер лицо платочком, - он вообще с ума сошел. С него сейчас ничего не спросишь. Сидит там, волосы на себе рвет и про какого-то старика бормочет.
- Расстрелять его, - выкрикивала какая-то женщина.
- Конечно, расстрелять, - повторил участковый, - всех расстрелять. Кажется мне, парень уже наказал себя.
- Чем же?
- Он вообще неадекватный сейчас. Ревет, воет, качается на пеньке, мелит что-то неразборчивое, какого-то старика во всем обвиняет. В общем, тронулся он, похоже, умом. Спроса с него сейчас никакого, и, думаю, не будет. Определят его в дурку.
- Расстрелять урода!
- Уж поверьте мне, господа, как бы его сейчас ни наказали, он это осознать вряд ли сможет, если, конечно, рассудок не вернется к нему.
Хатлеттр и я оставались лишь сторонними наблюдателями. В конце концов, он спросил меня:
- Что Вы думаете, Альфред?
- Я, собственно, не знаю, что думать, господин Хатлеттр, в силу того, что я не знаю, кто и кого убил, соответственно, я ничего не могу сказать о мотиве.
- Вы, безусловно, человек новый, неосведомленный о местной жизни, но, что Вы думаете по поводу наказания?
- Насколько я понял из слов участкового, парень уже наказал себя.
- Скажем так, что это лишь временное состояние юноши, и, кроме того, участковый не способен определить степень психического потрясения, чтобы с уверенностью заявить о необратимом умопомешательстве молодого человека.
- Тогда я скажу, что смерть никогда не была страшнейшим из наказаний.
В то время, когда народ был поглощен в разгоряченные дискуссии о возможных вариантах расправы над молодым убийцей, того вывели из чащи и повели пред всей толпой, что изначально показалось мне крайне опрометчивым решением, учитывая агрессивность радикально настроенной толпы. В любой момент, кто-либо из присутствующих мог сорваться и в горячке бросится на парня, который уже самостоятельно думать не мог, не то, чтобы отбиваться. Толпа в столь щепетильный момент, разумеется, бросилась бы на подмогу товарищу, чтобы учинить свой справедливый суд. Как мне кажется, два помощника-добровольца участкового не смогли бы воспрепятствовать горячему нраву селян, учитывая то, что последних была целая толпа, и то, что оба помощника не были самыми хладнокровными и рассудительными людьми, в силу чего они сами были не прочь линчевать подонка и просто сжечь его на костре. Внезапно туманный взгляд парня оживился, словно он проснулся от летаргического сна, и он, видимо, попытался указать на Хатлеттра, но руки его были связаны, и он только смог прокричать:
- Старик!
 Хатлеттр осознавал свое положение и что закрадывается в головы мнительный, набожных селян, когда нечто страшное или странное каким-либо образом связанно с его именем, отчего никак не стало ему легче от внезапного пробуждения, казалось бы, уже окончательно свихнувшегося парня. Парень продолжал истерически кричать:
-Старик!
Но крик его не вызвал ничего, кроме минутной сомнительности в глазах людей, благо участковый уже убедил их в глубочайшей и необратимой невменяемости бедного паренька. Когда парня увели, никто и не вспомнил о его попытках представить люду истинного злыдня, все продолжили активно обсуждать возможную расправу над ним.
- Складывается впечатление, Хатлеттр, что без Вас тут не обошлось.
- Не будьте столь подозрительны, прошу Вас. Я всего лишь раскрыл глаза молодого влюбленного юноши на происходящее за его спиной, не более.
- Что же происходило за его спиной?
- Ничего страшного конечно. Натуральная неверность, как принято говорить «измена».
- Полагаю, Вы выбрали наиболее подходящие слова, и, разумеется, момент.
- В случае любовной лихорадки любой момент можно неподходящим окрестить
- Ревность.
- Любовь, Альфред, любовь. 
- Многие с Вами не согласятся.
- Многие кричали сейчас «расстрелять», не разобравшись прямо ни в чем. Так что же говорить о многих. В основе своей они ничем не отличаются от этого паренька. Они совершенно такие же. С тем же нетерпением требуют они его смерти, с которым этой ночью он требовал смерти той девушки. К их словам следует быть глухим, прислушиваться стоит лишь к себе, но, как Вы понимаете, с определенной долей осторожности.
- Не отличны они от него, это факт.
- Дайте им право, и они разорвали бы его подобно диким зверям. В их глазах не видел я хваленого смиренья, а криками заглушили они голос рассудка. Столь яро жаждут они расправы. Вопрос, по праву ли они это требуют, ведь такие же убийцы, как и он. Взгляните в горящий гнев их глаз, в безумное нетерпенье, с которым требуют они казнить того, чьи руки лишь в крови они увидели, а он ли камнем бил, сказать смогу лишь я. Кого судить – большой вопрос, а судить имеет право лишь судья.
- Куда же отвезут его? Здесь, насколько я знаю, единственный представитель власти — это участковый.
- Есть ли смысл везти его куда-либо, если правосудие можно свершить здесь.
- Что же сделают с ним?
- Этого нам знать не дано. Вы способны предсказать действия родителя, убитого горем смерти его дочери? Вряд ли. Могу лишь сказать, что, возможно, ему известно, что случится, точнее должно случиться, с этим парнем, и никто не окажет ему препятствий для свершения правосудия.
- Истинное правосудие – правосудие мести.
- Как Вы думаете, тяжелее отомстить или простить?
- Месть тяжела последствиями. Тем, что вынужден человек нести после.
- Насколько приятнее для человека видеть горе и слезы другого человека…особенно, если он пострадал, так сказать, заслуженно.
- Месть вызывает осуждение…
- Тогда как прощение оставляет осадок своего рода несправедливости. Иначе говоря, правосудие не свершилось, значит, справедливость не восторжествовала. Правосудие должно свершиться, иначе оно не имело бы священного права на себя, на свое имя.
- Месть слишком тяжела, чтобы носить ее. Жизнь слишком коротка для мести.
- А прощение? Прощение освобождает! Не так ли? Освобождает от столь «тягостной» мести. Оставляет даже самое ужасное на волю времени, которое в свою очередь неизменно засыпает все песками. Вы благороден, хоть и не желаете себе в этом  признаться. Наверное, Вы слишком строги к себе, отчего и сторожитесь чувства мести.
- В данном случае дело не в ней. Совершенно наоборот. Наказание даст возможность этому юноше простить себя, что много важнее рядового прощения, услышанного и воспринятого. Факт того, что он понес тяжелое наказание, будет служить ему великим облегчением, тем самым прощением, каким он должно быть, а не представляться.
- Не есть ли прощение, Альфред, спасение от себя? Тем, что психологи называют «защитным механизмом»?
- Что Вы имеете в виду?
- Бессознательное, согласно психологическим догмам, есть некая область, хранящая информацию, которую человеку знать не надо. Это его становление, которого он не помнит. Это и есть психологическая защита. Забыть. Так вот, мой дорогой друг, не есть ли прощение такая же защита, но только сознательная. Простить обиду, забыть ее, отстранится от нее и больше к ней не возвращаться, оградить себя от нее сознательно. Как все прекрасно и чисто звучит! Святость! Забыть. Простить значит забыть, предать забвению. Отчего же, Вы считаете это столь чистой добродетелью?
- Простить значит понять.
- Ха-ха-ха! Понять?! Человек настолько противоречив, что понять его поступки разуму не дано. Заметьте, что я даже не затрагиваю проблему убийства или иного способа насилия. Прощение даст Вам свободу от страшного и мучительного осознания произошедшего. Кажущуюся свободу. Вы, безусловно, правы, что месть тяжела, но она искренна, что очень сложно сказать о прощении. Совсем другое дело - забвение. Предать забвению значит оставить на произвол времени. Много людей встречал я, считающий, что они простили обидчика, но их прощение было не более, чем самовнушение. Суггестия.
- Ревности Вы, должно быть, непременно найдете оправдание.
- Что Вы понимаете под ревностью?
- Натуральную алчность.
- Конечно, конечно. Ревнивцу надо лишь боль думать о самодостаточности, которой ему очень не хватает. Вообще, Альфред, отмечу, что по этому вопросу многое сказать можно, но оно того не стоит.
- Отчего же?
- Слишком поверхностна проблема, чтобы ей уделять время. Недаром ревность так свойственна человеку. Поверхностность во всем. Примитивное собственничество. Игра гормонов. Страсть. Бурлящая кровь. Невыпущенная энергия.
- Не соглашусь, Хатлеттр. Это не примитивная алчность, что, разумеется, не отменяет того, что это гипертрофированное чувство собственника.
- Что же тогда?
- Ревность свойственна влюбленным. Это страсть, огонь, это жизнь.
- Танцуй пока молодой!
- Кровь бурлит, сердце колотится. Сильное чувство свойственно здоровому человеку, раз он позволяет себе такое волнение.
- Спорно, Альфред. Лихорадка никогда не была отражением здорового состояния.
- Но растущая температура при лихорадке отражает борьбу, которую ведет организм. Если борется – живет. Несомненно, ревность свойственна страстной натуре, натуре взрывной, питающей горячие чувства.
- Уж не о ненависти ли Вы сейчас говорите?
- Может быть. Любовь та же ненависть. Также слепа, также ослепительна. Ревность неотделима от страсти. Страсть свойственна влюбленному человеку. Ревность достаточно горяча и беспардонна, чтобы быть алчностью, но она все так же утончена и требовательна, чтобы не быть, как Вы говорите, примитивной алчностью.
- Вы влюблены?
- Нет.
- Тогда мне странно это слышать от Вас. Где Ваш рассудок? Хотя, простите, я чувствую, что Вы достаточно противоречивы, иначе я не испытывал бы к Вам симпатии. Противоречив тот, кто думает, кто находит новые пути, тропы, кто открывает для себя новые точки зрения, тот, кто развивается. Вашими словами, Вы достаточно беспринципны, чтобы оставаться противоречивым в границах привлекательности и развиваться, но в то же время достаточно принципиальны, чтобы оставаться при своей противоречивости.
Незаметно, далеко позади мы оставили реку, берег и толпу разгневанных людей. Хатлеттр умело привлекает к себе внимания, поглощая собеседника без остатка, а когда отпускает его, то у последнего складывается впечатление, что время пролетело незаметно для обоих, хотя за Хатлеттра отвечать не приходится, я и не берусь. Пространство остается за периферией глаз, незаметно протекая мимо. Молчание возвращает в реальность и отрезвляет. Разговор с Хатлеттром опьяняет. Я словно в тумане. Замолкаю на несколько минут. Хатлеттр тоже замолкает. Мы идем, храня молчание. Приходит отрезвление.
- О чем думаете?
Я ответил ему правду.


ДЕРЕВНЯ
ИЗГНАННИК

В той самой яме, где он жил,
где нет ни права, ни сомнений,
во тьме, во лжи, в столетней грязи дней,
он одно лишь принял - самоотрешенье

Утром рыжебородый разбудил меня очень рано. Я был готов к этому. Он обещал мне, наконец, отвести меня к Виктору. Шел уже четвертый день. Я, видимо, перестал быть для него столь неизвестным пришельцем, коим был в тот дождливый вечер. Хотя, насколько я успел понять за эти дни, именно Виктор определял необходимость нашей встречи. Леонард предупреждал меня о том, что, в крайнем случае, я могу так и не увидеть Виктора. Хуже всего для меня было бы, тем не менее, вовсе не вернуться домой, вовсе не покинуть эту деревню, которая все еще оставалась для меня загадкой.
- Цыган ждет тебя на улице?
- Он отведет меня к Виктору?
- Нет, Виктор будет ждать тебя здесь по твоему возвращению.
Что же, могло быть и хуже.
- Вас ждет трудный день. Цыган работает много и поблажек тебе делать не будет. Мой тебе совет, не стоит идти ему вопреки.
Совет был излишним. Я уже имел возможность познакомиться с цыганом, да и мой единственный знакомый в этой деревне достаточно рассказал мне о нем. Признаться, меня совершенно не беспокоило то, что нам предстоит тяжелый день. Я думал только о встрече с Виктором, а, значит, и о, возможно, скорой встрече с Новаком. Я иду к цели. Шаг за шагом.
Кроме того, в этот раз я все же намеревался разговорить цыгана. Человек, которого избегают, которого опасаются. Он был загадкой, он оставался неизвестным для всех, хотя каждый день он работал вместе с ними. Он был недоверчив, что и понятно, принимая во внимание, как у него не сложились отношения с людьми, но, как бы то ни было, он такой же человек со своими мыслями и представлениями.
- Откуда ты?
Он попытался скрыть свою реакцию на вопрос, но было видно, как его зрачки дернулись в мою сторону. Он вел коня, я следовал справа от него. Он молчал и, казалось, не собирался отвечать на вопрос. Я, в свою очередь, обдумывал следующий вопрос. Просто так сдаваться я не собирался. Мне и так приходится нелегко здесь. Я непременно хотел избежать этого тяжелого молчания, сопровождаемого утомительным и отчасти пугающим наблюдением за безумным цыганом, яростно вырубающим все, что находится на расстоянии вытянутой руки от него.
- Я живу здесь, - он все же ответил мне по прошествии некоторого времени.
Я был искренне рад. Как водится, начало самый трудный этап.
- Я наслышан о тебе. Признаюсь, меня поражает твоя стойкость.
Он молчал. Видимо, он считал нужным отвечать лишь на поставленные вопросы. Поддерживать разговор он считал излишним. Разговоры, полагаю, отвлекали его от работы, важность которой для него невозможно было переоценить. Так мы дошли до делянки. Молча. Я обдумывал, как мне завоевать доверие этого дикаря, а его мысли, конечно, оставались тайной. Что же, вскоре я решился пойти в наступление.
- Что тебе сказал Виктор? Тогда, на дороге.
По уже сложившемуся обыкновению, мне пришлось изрядно подождать ответа.
- Виктор говорит о свободе. Виктор учит силе и стойкости.
- О свободе? – почувствовав рыбу на крючке, я не собирался лишь наблюдать за ее намерением слезть с него, - как это, о свободе?
- Труд освобождает.
Странно слышать подобное от цыгана.
- Так что же он говорит тебе?
- Виктор говорит, что трудом и смирением я возрасту над ними. Одно только смирение погубит меня, а труд придаст мне сил и стойкости.
- Он учит вере в бога?
- Виктор говорит, бога нет. Виктор говорит, бог есть начало всех слабостей. Бог учит надежде, Виктор учит труду.
С одной стороны, кажется, что это всего лишь слова человека, который к своему несчастью попал под влияние секты, беспрестанно промывающей ему мозги, но с другой стороны, он невольно противопоставлял бога Виктору. Леонард предупреждал меня об этом. Виктор, по его словам, это продолжение Новака. В моей голове явилось мне новое представление о Новаке. Он не просто беглец, он не просто сошедший с ума гений, он не просто обезумевший отшельник. Эти люди представляют его альтернативой уже имеющемуся богу. Им импонирует его мышление, противопоставляющее себя и их тому обществу, в котором они находили лишь постоянное отторжение. Цыган же являет собой своего рода воплощение этого мышления. Он чужд им, и все его отторгают. Вместе с этим, они опасаются его дикости, закрытости, тяжелого молчания. Он говорит: «Виктор учит, Виктор говорит», я слышу: «Новак».
Виктор есть продолжение Новака. Откуда только взялся этот Виктор?
- Скажи мне, цыган, ты никогда не хотел отомстить тем, кто издевался над тобой, избивая тебя в пыли?
Впервые за этот день, он посмотрел мне прямо в глаза. Черный взгляд. Дикость и неизвестность. Сколько общего между ними.
- Они слабы, говорит Виктор. Они били меня и издевались надо мной только потому, что они слабы. Они уверовали  в предрассудки. Виктор говорит, что в них так много бога, что они забыли, кто они и зачем они здесь. Они живут заповедями, не ведая, что за их пределами. Там говорится – не воруй, вот они и били меня за воровство. Там говорится – не лги, вот они и били меня за ложь. Виктор говорит, это потому, что они слабы. Он говорит, что они только делают меня сильнее.
Скажите мне, что вы знаете, как сломить это цыгана, и я лишь посмеюсь над вами.
- Разве это справедливо?
- Виктор говорит, что справедливость  появилось только после рождения несправедливости, о которой причитали те, кто слишком уверовал в бога. Они сидели и причитали, что бог не любит их больше, что он лишил их воды. На самом деле, он лишь сделал их слабыми своей любовью. Виктор говорит, что они сами придумали себе эту любовь. Виктор говорит, что я должен быть благодарен тому, кто не дает мне насытиться. Сытость не сделает меня сильным. Без силы я не стану свободным, а Виктор учит меня свободе.
Договорив, он продолжил рубить дерево с той же яростью, что и раньше. Откуда он берет столько сил и злости?
Ничего странного. Может быть, на первый взгляд, его слова могли показаться безумными, словно, секта совершенно и полностью проникла в него, поглотив его мысли и сущность, но стоило присмотреться, точнее, прислушаться, как становилось ясным, что в его отчасти радикальных изречениях есть нечто, что напоминает истину.  Нужно четко понимать разницу между радикальностью, агрессией, центризмом в его антирелигиозном проявлении и следованием своим принципам, уверениям и мироощущению. Я вижу лишь, как он трудится не просто не покладая рук, это выражение не совсем подходит тому, что предстает моим глазам, он работает словно обезумевший. Метамфетаминовая агония.
Виктор совершенно четко определил для него желаемую цель. Свобода. Он хотел свободы. Для достижения этой цели он указал ему на необходимость быть сильным и смиренным. Я не представляю, что должно двигать человеком, работающим со столь пугающим рвением. Цель. К сожалению, сегодня слово «цель» приобрело несколько иные оттенки значения. Целью может быть желание стать богатым или что-то в этом роде. Нечто, что задает нам направление и помогает методично и поступательно следовать ему. В случае цыгана это была не цель, это был гнев, представлявшийся ему исключительно праведным и сакраментальным. Разве мы готовы умереть ради цели? Совершенно точно – нет. Он – да. Потому что это больше, чем цель. Это агония. Жажда. Голод. Страсть. Что угодно, только не то, что мы понимаем под столь инертным понятием «цель».
- Смирение, - говорит он, - одно лишь христианское смирение введет к рабству, как физическому, так и, что много страшнее, духовному. Одно лишь смирение делает слабым. Если и смиренно принимаю то, что дает мне хозяин, я подобно собаке буду прибегать к нему за все тем же куском. Виктор говорит, собака не оставляет даже самого плохого хозяина потому, что она всецело поглощена им. Он не оставит его, потому что без него она не ощущает себя. Она физически стала его рабом, ибо он кормит ее, поит ее, дает ей ночлег. Он духовно стала его рабом, потому что она не видит своего существования без его приказов и команд. Виктор говорит так.
Только и слышу, что «Виктор говорит».  У смиренного раба вырабатывается его священная рабская философия. Раб сидит и ждет указаний. Раб сидит и ждет, когда хозяин кинет ему кусок хлеба. Раб сидит и ждет. Он уповает на хозяина. Самым страшным наказанием для него стало бы изгнание из рабства.
- Виктор говорит, что вера в бога это добровольно принятая крайняя форма рабства. Потому что даже в отсутствии хозяина, мы духовно нуждаемся в том, чтобы быть рабом и создаем себе хозяина.
Всевидящего и вездесущего. Скажите мне, что он не прав. Мне даже нечего противопоставить ему. Он не ест, не пьет, не отдыхает. Он постоянно рубит и тащит эти неподъемные деревья. В нем столько силы, что я, признаться, не могу постичь ее. Вместе с этим, он говорит мне о философии, которая с совершенно иного угла открывает вид на наше существование. Честно сказать, я не могу так сразу отметить слабые стороны в этом учении или какие-то несоответствия.
Сказать, что я был без сил к обеду, не сказать ничего. Солнце сожрало меня. Цыган. Он срубил несколько толстых деревьев. Титан. Много ли вы может сказать мне о цыгане, живущем под девизом «труд освобождает»? Человек-загадка.
- Как тебя зовут? – вдруг мне пришло в голову, что я понятия не имею, как зовут человека, с которым я работаю вот уже второй день и говорю на столь глубокие темы, - извини, конечно, но мы с тобой работаем уже второй день, а я даже не знаю, как обращаться к тебе?
- Виктор говорит, - конечно, чего еще я ожидал услышать в ответ, - что имя, в сущности, не имеет никакого значения.
- Отчего же? Разве не имеешь ты права иметь собственное имя?
- Виктор говорит, что это не вопрос права и справедливости. Виктор говорит, что каждый из нас в отдельности не имеет решающего значения. Все мы лишь маленькие части огромной вселенной. Именем мы словно ограничиваем себя от остального мира, придавая себе особенные качества, но, в сущности, мы ничем друг от друга не отличаемся. Поэтому имя не может иметь значения.
- Но ведь у Виктора есть имя!
Этим я должен был поставить его в тупик. Получается, что Виктор учит безымянности, но сам, вместе с этим, обладает именем. Моя ловушка для цыгана.
Но цыган мешкать не стал. Думаю, что Виктор не мог не предусмотреть такой вопрос.
- У Виктора есть имя, потому что он мой учитель. Я должен знать и видеть своего учителя. Виктор помог мне и будет мне помощником всегда.
Он взялся за дерево, чтобы откатить его к другим. Я взялся тоже, потому что не мог позволить цыгану делать это одному, хоть и понимал, что он в разы выносливее меня. Как бы то ни было, но я приучен к тому, что не могу не помочь тому, с кем мне выпала участь жить и работать. Для цыгана все было ясно, все было определенно и обусловлено. В его вселенной нет загадок и тайн. Он знает, где лежит начало, где есть конец. Он знает, по какому пути он должен следовать от начала до конца, и какой непременно должна быть его поступь.
Все же, мне удалось разговорить цыгана. Я узнал его, но от этого не стал опасаться его меньше. Мне стали видны его ориентиры, но мне никогда не понять его самозабвенности, его безумия, его безапелляционности в этой поступи. Это дикость, это первобытность. Мне не понять этого только по той простой причине, что наши пути слишком разнятся. Сытый голодного не разумеет. Как бы мыслил я, если бы всю жизнь, день ото дня, я бы просыпался на пыльной обочине, избитый в очередной раз, голодный, с пылью на зубах, с тяжелым звоном в голове, с ненавистью и гневом в сердце, отторгаемый и презираемый каждым? Ответ очевиден – цыган совершенно точно прав в своих мыслях. Бытие определяет сознание. Жизни наши складываются по-разному, что значит, что нет единой истины кроме той, что позволяет нам выживать там, где не помогла бы нам выжить любая другая правда.
Лишь к вечеру мы вернулись назад, перетаскав все срубленные деревья. Конечно, нельзя сказать, что мы перетаскали их, ибо это делала лошадь, которой мы лишь помогали. Сказать так было бы правильнее. Хозяйка оставила нам еды. Я получил возможность увидеть и прожить день глазами цыгана. Поистине, только он может жить так. Мне было бы сие не под силу. Он сильнее меня. Нет сомнений. Его философия не просто слова, его философия орудие выживания. Виктор. Теперь пришел черед встречи с Виктором. Могу заверить себя в том, что я не неподготовлен к встрече с ним. Я целый день слушал его и теперь представляю себе, кто он и что он.
Перед нами появился рыжебородый. Он взглянул на цыгана. Тот смотрел ему прямо в глаза, как не смотрит никому здесь.
- Он непременно измотал тебя вопросами, - рыжебородый обратился к цыгану.
Тот смиренно доедал свой ужин. Рыжебородый подошел к нему, похлопал его по плечу и сказал:
- Иди, отдохни, ты устал за сегодня.
- Да, Виктор, - ответил цыган.
Он встал и ушел к коню.
- Теперь ты можешь встретиться с Виктором, - рыжебородый присел рядом.
Я не был шокирован, обескуражен или напуган, но я был удивлен. В какой-то момент я предположил вероятность того, что рыжебородый и был тем самым Виктором, но это предположение так и осталось предположением, так как никто за три дня его не называл Виктором при мне. Кроме того, мой знакомый предупредил меня об упоминании имени и личности Виктора, хотя в то же время мы работали с ним плечом к плечу. Странно все это. Леонард не зря предупреждал меня о странностях этих людей.
Кроме того, вдруг мне стало ясно, что мне не удалось разговорить цыгана. Он сказал мне ровно то и столько, сколько требовалось. Рыжебородый, то есть Виктор, совершенно точно знал, что я буду пытаться разговорить цыгана. Каким же наивным я сейчас казался себе. Как я радовался, что мне удалось разговорить цыгана, который вообще никогда и ни с кем не говорит. Вот я возомнил о себе. Наивность. Я был смешон самому себе. Каким же идиотом я представлялся себе! Леонард предупреждал меня, что не при каких обстоятельствах я не должен недооценивать этих людей. Он знал, куда я иду, а я, видимо, нет. Недаром он также предупреждал меня, не пытаться обмануть их. Виктор оказался намного умнее меня. Он мыслил на шаг, а то и на два впереди меня. Обманывать такого человека, да еще и при данных обстоятельствах, игра с огнем. В лучшем случае, я просто обожгу себе руки и ресницы. Огонь сжигает людей.
- Я понимаю твое состояние, - преспокойно произнес он.
Я молчал. Не знал, что ответить.
- Так зачем тебе Виктор? Ты ведь не беглец. По крайней мере, не типичный.
- Мне нужен Новак.
Предупреждение Леонарда не пытаться обманывать этого человека сейчас особо сильно довлело надо мной.  Я не намеревался обманывать Виктора сейчас. Я решил лишь, не выкладывать всего до конца.
- Ты должен понимать, что тебе нужны веские обстоятельства для встречи с Новаком. Просто так ты к нему не попадешь.
- У меня есть сообщение для него, которое я непременно должен передать лично ему.
- Если так, ты можешь не излагать мне содержание этого сообщения, но ты непременно должен сказать мне, от кого это сообщение и его суть. Я передам это Новаку, если он одобрит, ты встретишься с ним, если нет, то ты никогда не увидишь его.
- Скажи ему, что это сообщение от Леонарда. Он знает его и…
- Я знаю это! – он резко оборвал меня, - я знаю, кто такой Леонард. Я передам ему. Сейчас я отведу тебя в комнату, где ты будешь спать сегодня. Утром я скажу тебе, что ответит Новак на твое сообщение. Полагаю, мне стоит уверить тебя в том, что с тобой ничего не случится за эту ночь. Слово чести.
Как ни странно, но это меня действительно очень успокоило. Я верил ему на слово. Подобная прямота и открытость вызывала у меня больше доверия, чем, если бы он успокаивал меня обещаниями и уверениями иного рода. В конце концов, я знал, на что шел. С абсолютным чувством безопасности я проследовал за ним. Он отвел меня в комнату, находившуюся в самой удаленной части этого огромного, как оказалось, дома. В голову лишь закралась ужасающая мысль, что я столь смиренно предаюсь воле людей, которые, в общем и целом, никогда не скрывали своих истинных намерений. Мы оба сейчас понимаем, чем все это может закончиться. Опять-таки вспоминанию слова Леонарда о том, что все, что здесь происходит, может показаться мне весьма странным, но таково положение вещей. В конце концов, я не сомневаюсь, что в крайней ситуации смог дать максимально возможный отпор. Хотя, разумеется, уже сейчас загоняю себя в невыгодную ситуацию. Тешу себя лишь тем, что при данных обстоятельствах, у меня не очень много вариантов для маневра.
Комната выглядела, прямо говоря, жутковато, но иного и не следовало ожидать. Здесь все было жутковатым.
Напоследок, когда он собрался уходить, я спросил его:
- Не кажется ли Вам, Виктор, что Вы вносите слишком много хаоса в устоявшиеся миры этих людей?
Он явно ожидал подобного вопроса, потому что не тянул с ответом.
- Цыган. Я понимаю. Это не хаос, как бы это не казалось. В моих словах нет лжи. Ты же помнишь притчу о двух деревьях. Одно дерево добра и зла, другое древо жизни. Отведав плод первого дерева, человек познал сомнение. Теперь он видел то, чего не должен был видеть. Затем его изгнали из сада, чтобы он не отведал плодов другого дерева. Этим людям не нужна ложь, им нужен молот. Молот, чтобы выживать.



ПРОЩАНИЕ

Я сына тем же наделил,
что мне отец в наследие оставил,
мой час пришел - он горном возвестил,
когда предательски мне в спину нож вонзил

- Альфред, мне все известно.
Его напряженный голос выдавал волнение и неуверенность в том, что будет дальше и как на это реагировать. Невозмутимое лицо Альфреда пробуждало в нем эту неуверенность. Он всегда считал, что внезапно раскрывшаяся тайна должна взволновать и вывести из равновесия, но лицо Альфреда никаким образом не говорило об этом. Больше всего он боялся, что потерял контроль над Альфредом. С первого дня их знакомства он чувствовал в нем глубинную, темную и ничем не ограниченную силу. Единственным способом сдерживать ее был контроль над Альфредом. Отношения учителя и ученика были идеальным способом держать его в узде, но Альфред выходит из-под контроля…
- Что тебе известно?
Альфред был спокоен. Он говорил так, словно эта тайна не имеет для него ни малейшего значения. «Беги и расскажи об этом всем. Мне все равно». В лучшем случае, в это просто никто не поверит, в худшем – ты раскроешь карты, о которых все доброжелательно молчали. Доказать обратное - невозможно, ведь речь идет лишь о телепатическом влиянии. Альфред прекрасно понимал, что дело не зайдет дальше громких обвинений в нарушении нравственных границ. Кроме того, его уже совершенно не интересовало мнение Вернера. Он смотрел на него, как на растерявшего потенциал преподавателя, не добившегося ничего в силу своей неуверенности, трусости, страха пойти против морали и «каких-то там» нравственных норм. Вернер чувствовал себя одновременно униженным и беспомощным перед обстоятельствами. Это не более, чем отчаяние. Он не решался признаться себе, что уже ничего не в силах изменить. Он слишком слаб для того, чтобы сдерживать Альфреда. Как психиатр, он как никто другой видел свой страх признаться себе в этом. Что он пытался сейчас изменить? Что сделать? Призвать Альфреда к совести? Смешно. Альфред не просто крайне сильный и жестокий человек, он, кроме всего прочего, ни во что не ставит моральные догматы, на которые сейчас пытался сделать упор Вернер. Он чувствовал, даже знал, что Альфред раскусил его беспомощность. Отчаяние…что же еще…Он стар, он окаменел в собственных глазах. Страх признания правды, что причиняет боль. Его идеи перестали быть новаторскими, они утратили гибкость, они стали камнем, каким стал и он. Дело всей жизни. Вот он, отчаянный и беспомощный, призывает к совести того, кого он никогда не стал бы призывать к ней. Что только отчаяние не делает с нами.
- Ты калечишь людей, Альфред. Ты понимаешь, что просто ломаешь жизни? Ради чего?
Он сам не замечал, как руки его дрожали словно в такт его голосу.
- Вернер, вернись к жене. Ты жалок. Сейчас ты даже противен мне.
Беспощадность Альфреда была томной как снотворное, тяжелой как спертый воздух, пропитанный запахом пота. Он посвятил Альфреду всего себя. Он видел в нем не просто талантливого ученого, он видел в нем феномена, уникума в своем роде. Всеми силами, не жалея ни времени, ни здоровья, он безотказно посвящал себя ему, его успеху и развитию. Он гордился им. Он гордился собой. Ему суждено было открыть гения. Сейчас, в эту, должно быть, самую тяжелую минуту его жизни, он был унижен своим учеником, бесценным учеником, которого он возвел в статус своего самого главного достижения. Он был просто-напросто уничтожен им. Ему было больно. Сердце сжалось мгновенно. Сделав глубокий вдох, он рефлекторно схватился за грудь и упал на стул. Боль не сердечная, боль иного рода.
- Не переживай, с твоим сердцем все нормально. Ты сам прекрасно знаешь, что умрешь скорее от рака. Я не понимаю, зачем тебе все это. Зачем ты пытаешься сделать то, что, как сам понимаешь, сделать не сможешь? Твоей жене твое внимание нужнее, чем мне. Ты уже ничего не изменишь. Наслаждайся старостью.
Он вырастил чудовище. Он потакал его прихотям. Он поддерживал его мятеж. Он вскармливал его с рук. Неужели именно так он пытался сдержать его?! Если кормишь собаку сырым мясом с кровью, не жди от нее ничего кроме крови. Он винил себя. Все эти люди пострадали из-за него, они страдают из-за него, они будут страдать бесконечно из-за него. Из-за его слабости к своему любимцу, из-за его решения потакать ему и развивать в нем гения. Теперь он платит за это. Гений возвысился, гений устранил того, кто знает в нем не только гения. Рак. Откуда он знает про рак?
- Ты удивлен этому?
- Тому, что ты калечишь людей?
Он говорил с трудом, но не из-за сердечного спазма, скорее в силу осознания своего отчаяние и абсолютной безнадежности.
- При чем здесь они? Я про рак. Ты удивлен тому, что я знаю про рак?
Альфред впервые за все это время взглянул в глаза Вернера. Он снисходительно улыбнулся и добавил:
- Ты же знаешь, я хорошо слышу.
Так он обычно говорил про свою способность читать мысли – я хорошо слышу.
- Я не понимаю, за что ты их так жалеешь. Они сброд. Они способны лишь читать эти бесчисленные книги, пытаясь запомнить имена и даты. Они, наконец, не способны мыслить.
Вернера пугала эта логика Альфреда. Он слушал его слова и с ужасом смотрел на себя, воспитывающего этого дьявола, с ужасом он смотрел на себя, кормящего этого монстра. Ужас. Ужас. Ужас. Тотальный, абсолютный ужас. Он, новатор в области психиатрии, не смог разглядеть в том мальчике того, кто сейчас хоронил всех. Ему обязан мир этим монстром. На его совести покалеченные люди. В лучшем случае, кому-то из них удастся найти хоть какое-нибудь место в этой жизни. Он уничтожил их психику. Он использовал их как корм своего мозга, как пробирки своего развития, как мышей, которые умирали в результате его опытов, которых он выбрасывал на помойки догнивать. Это же всё люди, это же люди. Он думал, сокрушаясь.
- Ну а преступники, Вернер, убийцы, садисты, педофилы, которых я поймал, я нашел. Тебе их тоже жалко?
Вернер никогда не соглашался с милостью закона по отношению к тем, кого перечислил Альфред, но еще больше в нем вызывали несогласия методы Альфреда по отношению к этим недочеловекам, точнее не методы, а его игры с ними, как с подопытными мышами.
- Ну так что ты скажешь? Тебе их тоже жаль?
- Разве для этого тебе даны твои способности? Чтобы калечить людей, чего бы они ни сделали?
- Ох, Вернер, это не более, чем попытка защититься в твоем случае, -  Вернер знал, это было действительно так, - потому что ты сам знаешь, что все эти нелюди заслужили того, что я сделал с ними, потому что ты знаешь, что мое наказание хоть при каких-то условиях можно назвать справедливым, потому что ты знаешь, что в противном случае их наказанием было бы неплохое проживание в санатории за наши же с тобой деньги, а так, они будут мучиться да конца дней, недолгих дней, а некоторые уже отмучились! У тебя нет доводов, Вернер, потому что я прав, а ты нет. Ты это знаешь. Ты просто ищешь пути противоречить мне, а их нет, оттого ты и находишь лишь жалкие отговорки, свойственные твоим студентам, за которых ты готов расплатиться здоровьем и жизнью, если оно того потребует, не так ли, Вернер?
- Ты сошел с ума.
- Иди домой, Вернер. Ты невыносим. Ты слаб. Ты превратился в слабохарактерного филантропа.
- Тебя ждет то, чего ты боишься больше всего.
- Не сомневаюсь. Мой страх – моя судьба. Я способен принять данное, а ты нет. Ты бежишь от сущности своей, бежишь от своего предназначения. Ты противишься данному. Это все твоя нерешительность. Ты сам себя презираешь за это. Ты сам себя ненавидишь за свою неспособность мыслить ясно. Твоя голова замутнена этим филантропическим бредом о бесконечном человеколюбии. Ты сам себя не слышишь. Ты должен быть мне благодарен. Я пытаюсь открыть твои глаза на твою же собственную ничтожность. Подобно врачу я нашел у тебя болезнь, но ты, подобно безответственному пациенту, противишься лечению, потому что боишься признаться себе в том, что врач прав, что ты заболел именно тем, чего опасался всю жизнь. Ты боялся стать камнем. Ты боялся, жутко, панически боялся, что мысли твои приобретут традиционный характер. Ты всегда хотел быть мятежником, и когда-то был им, но ты стал этим тошнотворным традиционалистом. Ты приспособил людей под себя, но ты стал ими, сделав их собой, а изменить себя и их ты уже не смог из-за своей нерешительности и, мать его, твоего проклятого человеколюбия, закрывшего плотной пеленой твои глаза. Вернер, перестань. Пришло время, уйти на покой. Перестань унижаться перед каждым встречным. У тебя есть хоть немного достоинства? Я знал тебя другим человеком, но недолго. Я просто устал от тебя. Ты жалеешь этот сброд, который не заслуживает ни малейшего уважения. Хотя, ты отчасти прав, уж если они чего и заслуживают, так это жалость. Они жалкие ученики своего жалкого учителя. Не воспитывай их больше. Возможно, у кого-то из них появится шанс стать чем-то значительным, а это, как ты понимаешь, невозможно при твоем традиционном посредничестве, перенасыщенным жалостливым человеколюбием. Твоя некогда новаторская философия превратилась в философию для детей и сентименталистов. Я не могу больше, Вернер, это все бессмысленные разговоры. Я не хочу терять на это время. Уходи и не приходи больше.
- Ты болен и слаб, Альфред. В тебе говорит тот униженный и никому ненужный ребенок, в котором убили всяческое проявление человеколюбия.  Ты и сам понимаешь это, но ты в той же мере, что, возможно, и я сам, не решаешься признаться себе в этом. Вместо этого, ты заворачиваешь свои комплексы в свою больную философию.
- Ну, конечно, Вернер, человеколюбие. Как вы все любите говорить об этом. Мне эти дискуссии о человеколюбии порядком надоели. Собственно, теперь я понимаю, откуда студенты набрались этого бреда. Вот, что я скажу тебе о человеколюбии, об этой добродетели. Это не исключительное проявления человеческой сущности, это, скорее, лишь укоренившаяся черта. Подходящая тема для сочинения в школе. Безусловное деление на хорошее и плохое. Школьникам простительно. Они всего лишь удачная копия своих неудачных родителей, - он сделал паузу, задумавшись над сказанным, и продолжил, - беда лишь в том, что любая удачная копия в дальнейшем станет неудачным оригиналом. Человеческий габитус. Видишь ли, человеколюбие, безусловно, было и есть добродетель, но не в том виде, что мы знаем ее сейчас.
Говорят, мы всегда чувствуем, когда умираем. Словно общее бессознательное хранит глубоко в каждом из нас это странное чувство, которое мы никогда доселе не испытывали. К слову, кошки тоже чувствуют нечто подобное. В результате, они уходят из дому. Вернер смотрел на Альфреда в то время, как каждое его слово падало тяжелым молотом по нему. Странное чувство. Он словно уловил его. Он будто понимал, что вот и настал этот момент, но напуган он был вовсе не этим. Альфред. В этот момент он смотрел на Альфреда, как на продукт своей многолетней деятельности. Страшился он создания своего. Он всегда считал себя человеком благородным, честным и достойным, в виду чего он никак не мог рассчитывать на такой итог. Мы все мечтаем о вечном творении, что будет нашим неумирающим наследием. Альфред. Он скорее наказание. Вот к чему привела его деятельность. К рождению и, что еще страшнее, становлению этого дьявола. Вернер словно был напуган еще тем, чего Альфред не успел ни сделать, ни произнести. Между тем, Альфред продолжал.
Проблема восприятия. Добродетель? Переводчик, точнее его работа, вот это добродетель. Человеколюбие же есть лишь проявление слабости, как бы примитивно это ни звучало, во всех смыслах. Оно основано исключительно на жалости, сожалении, сострадании, которое мы испытываем к себе, это раскаяние, это катарсис. Подавая милостынь, я словно замаливаю свои грехи, причем совершенно необязательно быть верующим человеком, это лишь психическое проявление. Мы просим прощения у самих себя, а посредством милостыни мы себя прощаем. Реакция. Ответ. Раскаяние. Самоочищение. Именно для этого человеколюбие стало добродетелью. Цель любой добродетели стать нормой. Система уподобляет себе человека, а критерием выступает именно добродетель. В этом случае мы говорим о религии. Христианство, ислам, идолопоклонничество, сектантство – все это предполагает собрание нормативных правил, создающих своего рода структуру, упрощающую процесс уподобления.
Он пытался тешить себя тем, что еще минута, еще пять минут, и он умрет. Это все закончится, и ему не придется более созерцать свое творение. Вместе с тем он не мог позволить себе прятаться от мысли, что его достойная жизнь, видимо, лишь казалась таковой. Его нерешительность стоила ему не только достойного творения, отобразившегося бы в памяти его наследников и последователей, но и достойного ухода из жизни. Стоящие вокруг его могилы будут, скорее всего, говорить о нем, как о несчастном, пригревшем и возрастившем на груди своей коварного змея, отравляющего все вокруг. Они будут жалеть его. Не жалости хотел он. Его будут вспоминать как часть этого конфликта, стоившего ему здоровья и, как следствие, жизни. Он будет похоронен в тени своего ужасающего творения. Его действительные заслуги забудутся, останется лишь Альфред и его болезненное самолюбие.
Человеку нужны правила, желательно, попроще, чтобы думать не пришлось. Человеколюбие как лучший тому показатель, индекс. Если мы любим человека – мы правильные люди, ибо отвечаем требованиям, имеем данную добродетель. Совершенно неважно, понимаем ли, воспринимаем ли, вдумываемся ли, что это, зачем это, верно ли это истолковано. Самое важное и единственно важное – это правильность. Дают есть – ешь, дают пить – пей, не спрашивай о целесообразности. Деградация мыслительных процессов. Слабость ума, не слабоумие, а его безотносительная слабость. Неспособность мыслить и думать становится основной характерной чертой.  Чем больше задумываешься, тем больше понимаешь нецелесообразность происходящего, более того, понимаешь ментальную ограниченность человека. Не упавший, не может подняться. Характерное проявление прогнившей человеческой сущности, ищущий спасения в самовнушении. Чувство вины. Больное чувство всех людей. Болезнь. Хотя в данной ситуации невозможно провести черту между недугом и абсолютным здоровьем. Проще искать выздоровления, но с рациональной точки зрения логично установить факт того, что здорового человека не осталось, ибо каждый болен в свойственной ему степени, и о выздоровлении можно говорить лишь в той мере, в которой проявляется облегчение перед ухудшением. Подающий мелочь просящему. Лица, преисполненные великого достоинства. Подать мелочь бедняку, унижающемуся пред тобой, лишившемуся гордости и чести. Плевать на честь, ее не было и нет, хотя бы чувство гордости, самолюбия. Голод толкает на …Подав мелочь, мы превозносим себя. Многие говорят, что чувствуют облегчение после этого. «Мелочная» помощь ничтожного человека, еще мы называем ее «человеколюбием». Это тот случай, когда мы скрываем разлагающийся труп под мраморным полом. Столь красиво и приятно смотреть на все вокруг, но запах рано или поздно проникает в залы, сделанные из мрамора. Это наше человеколюбие, наша помощь ближнему.
- Каждый, Альфред, каждый из нас в любой ситуации должен сохранять достоинство. Это удается немногим, потому что это трудно. Ты уподобляешься толстолобому нигилисту. Так просто намереваешься взять и разрушить, не так ли, Альфред? Много труднее разглядеть в этом нечто, что скрыто. Понять это. Мы призваны помочь друг другу. Никто не говорит о необходимости быть идеальным. Мы люди, значит, должны изо всех сил, что есть, помогать друг другу. Это единственный путь достойного человека.
Очередная жалкая попытка остановить то, что остановить невозможно. Попытка изменить то, что не поддается более изменению. Попытка скрасить свой неудачный труд. Вернер всегда понимал, что Альфред никогда и ни за что не будет таким, каким он хотел бы его видеть. Сейчас оставалось лишь сожалеть о том, что он не остановил его тогда, когда это еще возможно было сделать. Хотя, конечно, Вернер не мог всю вину возлагать лишь на себя. Альфреда он встретил, когда ему было уже семнадцать лет. Его прошлое явно говорило о том, что Альфред человек тяжелый и, соответственно, не стоит создавать иллюзий на его счет. Разумеется, Вернер корил себя за то, что не приложил всех сил на то, чтобы Альфред не стал бы тем, чем он все же стал. Он стал этим под его, Вернера, контролем. Это становление и есть его вина. Его вина в том, что он помогал развиваться таланту Альфреда в том направлении, которое Альфред сам задал себе. Говоря простыми словами, Вернер все пустил на самотек. В этот самый момент, он, сокрушаясь внутри себя, смотрел на Альфреда. Свет из окна со всех сторон окружал Альфреда, словно он и был светом. Кроме того, Вернера угнетало и то, что, в общем и целом, Альфред был прав. Он соглашался с ним, нехотя. Это согласие было его наказанием. Он вполне осознанно пожинал продукт своей работы.
- Вот, что я думаю о достойных людях. Их достоинство невозможно не заметить на задумчивых лицах. Почтенные дамы и господа. Я вижу одухотворенные лица. Это общество образованных индивидуальностей. Я не смею назвать их необразованными, ибо образование их носит броские одежды. Книга в руках – несомненный признак хорошего тона. Совсем необязательно ее читать, тем более, иметь представление об авторе. Книга – признак разносторонней личности, интеллекта. Броские одежды, броское достоинство. Слушать принято того, кому дан благородный голос. Громкий, поставленный, приятный. Чем громче слова, тем больше внимания, значит, права быть услышанным. Фамилии авторов на обложках бросаются в глаза лишь ввиду больших и ярких букв, но не более того. Кормление детей стандартами, устаревшим хламом. Полки школьных библиотек заставлены одобренной литературой, отвечающей всем нормативам. Мы растим новое поколение, ни при каких обстоятельствах оно не должно стать другим, тем более лучшим. Через сто лет дети будут читать те же книги, что и наши праотцы сто лет назад. Заказ социума, его интеллектуальным зерном, взращиваемым на правильной литературе. Преисполненные достоинства лица старых учителей. Псевдообразованность. Пустые глаза бегают по пустым книгам. Они столь ярки, что у меня начинают болеть глаза, в то время как уши не могут более выносить этот шум, эти громогласные выкрики. Звон мелочи – это дыхание человеколюбия, преисполненного бесконечным достоинством. Мелочность – одна из черт того и другого. Мелочность – самый великий грех. Хотя о грехах я не люблю говорить, теряю ход мыслей и неизбежно переключаюсь на рассуждения религиозного характера. Тебе не кажется, Вернер, что достоинство можно сравнить с мелочностью? Я полагаю, что мы с тобой об одних и тех же людях говорим, не так ли? Мы же потребители, Вернер, мелочность наша основная черта.
Вернер понимал о ком, говорит Альфред. Попечительский совет, спонсоры, меценаты, ректоры, преподаватели, интеллектуальные круги, в которых он неоднократно появлялся с Альфредом, представляя его всем. Сфера высшего образования. Свет науки.
- В ней наше достоинство. Каждый из нас чего-то стоит. К вопросу о необходимости санитарной обработки, хотя можно было бы отнести эту проблему к сфере эволюции. Именно поэтому мелочность является неотъемлемой частью современного человека. Животным не повезло, они не мелочны. Интеллект их не развит так, как у человека. В общем-то, вопрос об интеллекте человека довольно-таки спорный. Я бы сказал, что мы не способны верно его использовать. К вопросу о приоритетах. Вся жизнь – приоритеты. В большинстве случаев мы делаем неправильный выбор, хотя как знать. Ясно лишь, что мелочность необходима для выживания. Странно лишь, отчего человек до сих пор считает мелочность низким чувством, недостойным достойного человека, ибо есть мелочность в нашем обществе, мире потребительском, одно из основных достоинств, позволяющим нам выживать. Опять же вопросу об эволюции. Мелочность как путеводная звезда. Материальное обустройство, без которого невозможен комфорт, являющийся в свою очередь конечной целью всех наших стремлений и намерений. Материальное обустройство как показатель положения, статуса. Человека мы встречаем по одежде. Достойного человека. Уж не о твоих достопочтенных коллегах мы говорим? Я вижу их каждый день. Ты думаешь, что я не знаю, что движет их гниленьким достоинством. От них разит за милю этим дерьмом. Признаю, Вернер, ты не во всем соответствуешь им, но ты не далеко ушел. Их достоинство подобно клятвенной агонии. Клятва Гиппократа дает лучшее истолкование слову «клятва». Нечто бессмысленное, не имеющее силы, значения, набор пустых слов. Сегодня. Не нанести вреда, да в чем вопрос! Плати и вопрос решен. Смешно и страшно одновременно сказать, Вернер, но рождение человека тоже стоит денег. А ты мне про достоинство и человеколюбие рассказываешь. К чему? Иной раз, я задумываюсь над тем, что человеку вообще стоило бы прекратить репродукции своего вида.
Нигилизм всегда был свойственен Альфреду, но Вернер только сейчас по-настоящему осознал масштабы, которые принял нигилизм в голове Альфреда. Это уже не было просто желание разрушать старое. Это не была лишь попытка ставить под сомнение общепринятые ценности. Теперь в его речах, о чем ему неоднократно сообщали преподаватели и иные люди, имевшие честь общаться с ним, периодически звучали антинаталистические нотки.
- Нигилизм сведет тебя в могилу.
- Да, Вернер, ты всецело прав, я все глубже увядаю в тотальном нигилизме. Это не просто образ мыслей, это потребность. Сущность потребности - примитивная слабость, которая нам всегда обходится натурально дорого. Что с нами делает время? Меняет? Слишком простой ответ на достаточно сложный вопрос. Мне больше нравится ответ – время лечит, хотя бы потому что он ироничен, хотя и тут нелегко найти границу между иронией и сарказмом. Время лечит. Лечение – способ усыпить слабость на некоторое время. Время разрушает все. Оно делает нас сильными по отношению к тем потрясениям, которые оно же нам и дарит. Ностальгическая бесчувственность. Оно делает нас зависимыми от своих сильных сторон. Нигилизм – сокрушительный молот в моих руках…некогда. Отныне он – моя зависимость. Я нуждаюсь в нем отныне на подсознательном уровне. Я отдаю себе полный отчет в своих действиях и мыслях. Я всецело контролирую себя и свое место среди людей. Иными словами, я понимаю, что не могу познать истину. Так устроен человек, что во всем ищет истинную причину, отслеживает исключительно правильное следствие. Смешно, но каждый из нас почему-то свято верит в то, что если он и не познал истину, то непременно он где-то рядом. Это живет в нас на бессознательном уровне. Наверное, для того, чтобы мы все не скатились в самоотрицание. Человеку свойственно думать слишком много о себе, оправдывая, вместе с тем, любую антинигилистическую теорию, философию или предположение, да неважно что. Важно лишь понимать, что мы ни хрена не центр мироздания. Но это очень неприятно. Это довольно болезненно отзывается в наших головах. Разве я ничто? Да как такая глупость могла прийти кому-то в голову? Я всенепременно должен значить что-то. Я всенепременно несу чрезвычайно большое значение для людей и всей вселенной. Иначе не может быть!
Каждый последующий вдох и за ним следующий выдох давались ему все труднее. Конец столь же близок, сколь и неминуем. Слова Альфреда раздавались не только молотом, но отдаленным шумом, возвещающим о наступающем моменте, когда все оборвется. Речь Альфреда была ужасна, но ведь Альфред появился не из вакуума. Люди, включая и самого Вернера, сделали его таким. Бытие определяет сознание. Он получил нужные ему знания, он получил невероятные способности, он получил обоснование и целевое объяснение им. Жизнь устроила его таким образом, что все это стало не средством помощи, а оборонительным оружием, которым он прекрасно овладел за годы ежедневной практики.  Периодически рождаются люди с превосходным интеллектом, но мы сами настраиваем их против себя, удивляясь потом, откуда же явились столь плачевные последствия. Он страшился его в той же мере, что и испытывал чувство вины перед ним за то, чем ему пришлось стать. Вернер вдруг подумал над тем, что мы можем сотворить с только что родившимся ребенком, чистым и свободным от всего зла и всех возможных предрассудков. Что же он вынужден видеть, слышать и испытывать на себе, чтобы стать Альфредом. Когда-то он также только открыл глаза, пил молоко и пытался произнести «мама». Он понятия не имел, как можно всем людям на земле пожелать смерти, как можно проводить опыты над человеческими душами. Что же, мы оскорбляли его, унижали его, мы тыкали в него палками и кидали камнями. Когда он просил, мы отвергали его. Когда он творил, мы надсмехались над ним. Когда он становился, мы затягивали тот страшный ремень на его шее. Он становился сильнее, терпеливее, усерднее в своих стремлениях. Мы закаляли его волю, его дух, но наши методы оставили слишком много шрамов и порезов на его сердце. Мы травили его всеми известными нам ядами. Он становился сильнее. Он становился все более непреклонным в своих стремлениях. К нашему всеобщему несчастью, он оказался к тому и умным весьма. В конце концов, случилось то, чего мы боялись больше всего – мы получили то, что хотели получить. Альфреда, непреклонного в своих стремлениях. В стремлениях разрушать и осквернять, чтобы строить свой мир, на свое усмотрение. Как психиатр по профессии, Вернер прекрасно понимал, что Альфред лишь жертва всего того, что ему довелось пережить и испытать на собственной шкуре. Так что же винить его! Мы все должны просить у него прощения. Слезы наполнили глаза Вернера.
- Хотя, что касается меня, то все может быть много проще, ведь никто не говорил, что нигилизм мой – это моя сила, вероятно, он был лишь моей слабостью, которую я не хотел замечать и, соответственно, признавать, но проблема в том, что никто не говорил, что он стал моей слабостью, возможно, он так и остался моей силой. 
Альфред смотрел в глаза Вернера. Слеза пробежала по лицу старика. Альфред все видел и понимал. Вернеру оставались считанные минуты. Рак.
- Ты должен понимать, что любое развитие в своем становлении не может происходить безболезненно.  Это своего рода, необходимая боль. Кто-то должен испытать ее. Нельзя построить новое, не разрушив старое. Они все, да и ты, насколько я вижу и слышу, считаете меня законченным все отрицающим антинаталистом, проклинающим человека и жаждущим его абсолютного вымирания.  Но у меня есть лишь два вопроса на этот счет, Вернер. Первый вопрос, я ли тот человек, который находится в неумолимом движении на встречи массовому морально-нравственному концу, или все же я один из того немногочисленного племени, кто, как никто другой, говорит об опасности этого движения, о неминуемой гибели, что ждет нас в конце этого пути. И второй вопрос, тебе не кажется, что вы все ищите нечто, что найти вы хотите. Вы видите то, что хотите видеть, слышите, что хотите слышать. К тому же, вы находите то, что найти хотите. Не это ли путь в пропасть, Вернер? Скажи же мне, Вернер. Ты не скажешь. Слишком много перепуталось в твоей голове. Ты страшишься того, чего не должен. Ты сам себе не веришь более. Страшный конец. Скажу лишь тебе, что знаю наверняка – меня ждет не менее страшный.
Он похлопал старика по плечу и добавил:
 - Прощай, Вернер.
Вернер остался сидеть на стуле. Неизбежно наступает момент, когда мы получаем настолько сильный удар, что уже не можем подняться. Тогда мы думаем, что этот удар самый сильный из всех, которые мне приходилось держать. Вернер, психиатр, знал об этом. Эти слова его самого сильного ученика были этим последним ударом. Он видел морщины на руках, он видел морщины в зеркале каждое утро, он видел свою старость и эту безнадежность. Это удар последний, самый тяжелый из всех полученных. Он лишь падет на пол. Чувство вины. Покаяние. Затем наступает катарсис. Он вспоминает, как нянчил маленькую дочь на руках. Он помнит, как хоронил ее. Свистящее дыхание. Последним мы видим то, что нам хотелось бы видеть. Наверное. Не знаю. Хотелось бы верить. Еще маленькая дочка на крепких молодых руках. Она смеется, когда он сильно раскачивает ее. Ее жизнь только начиналась. Его -  приобрела новые краски. Он сделает все, чтобы оградить ее от всего зла на земле. Этот маленький комок счастья и радости. Он, полный сил и энергии, станет для нее защитной стеной, за которой его цветочек будет цвести в ярких лучах вечного солнца. Ее улыбка станет его самой желанной наградой. Он дарит ей любовь, но волею судьбы именно от любви он ее и не уберег. Последний вдох, он хватает воздух, но… Рак. Последнее, что он видит – улыбка маленькой дочери.
Так страшно, так больно, так неизбежно. Не таким должен был быть их последний разговор. Такого финала не желал Вернер. Альфред тоже не хотел такого финала. Десять лет.

ДЕРЕВНЯ
О МОНСТРАХ

Бесстрашно бросился во мрак,
на встречу монстру, что страшит,
стальным мечом повержен страшный враг,
но мрак нам все того же монстра возвратит

Слабый, но настойчивый свет заставляет меня приоткрыть глаза. Комната без окон, обшарпанные стены, словно из этой комнаты пытались сделать нечто приемлемое, но идею оставили где-то на начальном этапе. То ли грязные, то ли разрушенные временем. Серость в черных тонах. Деревянный столик в углу, на котором лежала лампочка, источающая этот жалкий свет. Очень душно, воздух влажный и тяжелый. Я весь в поту. Будто в сауне. Ненормальная тяжесть в членах и голове, словно я принял пачку снотворного. Ощущение не из приятных.
- Мы все знаем, что рано или поздно наше время придет, но оно всегда приходит неожиданно.
Голос человека, уставшего от этой спертой комнаты с ее свинцовым воздухом. Он сидел у стены напротив меня. Лица его не видно, лишь очертания. Он сидел на шконке, прислонившись спиной к стене. В тусклом свете отражался пот, собирающийся на его уставшей коже. Старые, поношенные штаны, без обуви. Не могу сконцентрировать взгляд и присмотреться к его лицу. В глазах все плывет, словно эта комната лишает всего форм и очертаний.
- Я знал, что ты явишься. Ты слишком много думаешь обо мне.
Мне доводилось читать о подобном, и, как мне казалось, я способен представить себе это чувство. Будто ничего не составляет мне труда представить себе. Всего-то. Разве это трудно? Нет. Теперь я знаю, что никогда не мог представить себе этого. Чувство, когда невозможно окончательно осознать, происходит ли все это в реальности или это всего лишь сон. Нечто вроде наркотического опьянения. Некоторые говорили о панических приступах, наступающих от того, что ты не знаешь ни своего местоположения, ни состояния. Подобно страху, оказаться в другой, чуждой тебе галактике и при этом один на один с представителем иной жизни.
- Мне сообщили о тебе. Собственно говоря, нет смысла утаивать цель твоего прибытия. Я представляю себе, кто ты, зачем ты здесь и от кого ты здесь.
Калеб еще не оказывался в подобной ситуации. И речь не о душной комнате, не о тусклом свете и тяжелой голове, речь о том, что он жертва. Осознание этого посетило его голову в сие мгновение. Новак оказался на шаг впереди, хотя нельзя сказать, что подобный вариант не рассматривался им. Он лишь не рассчитывал на то, что это случится так скоро.
- Не думай об этом, ты никогда не был впереди, разве что, ты мчался впереди собственной тени. Хотя, нельзя не признать, что ты, безусловно, личность особенная. По крайней мере, если смотреть на тебя с моей перспективы. Это момент, о котором я могу сказать, что ждал тебя, но надеялся, что ты не придешь.
- Если не я, то кто-нибудь еще, - Калеб отпускал надежду, - рано или поздно тебя достанут люди, которым не зачем скрываться от тебя.
- Леонард. Сам он сюда никогда не сунулся бы. Думаю, он до сих пор философски оправдывает свою трусость. Не сомневаюсь, он ни за что не сказал бы тебе истинной правды, почему он лично никогда не пришел бы сюда.
Голову Калеба никогда не оставляла мысль, что Леонард не при каких обстоятельствах не рассказал бы ему всего.  Когда мы говорим о больших и неизвестных личностях, мы говорим лишь о больших и неизвестных никому тайнах, запертых по обыкновению в самой дальней комнате подвала, в который не найти входа, в котором нет ничего, кроме сырой темноты. 
- Мне нет пользы от истинной правды. Она никогда не была моей основной мотивацией. Я наемник. У меня есть лишь задание, а остальное для меня не более, чем отвлечение.
- Не говори мне об этом, Калеб. Не говори мне, что ты лишь наемник. Леонард никогда не стал бы полагаться на всего лишь наемника. Хотя бы в моем случае. Я слишком много знаю о нем.
Калеб почувствовал некое превосходство. Возможно, это было чувство собственного достоинства, а, возможно, это было типичное тщеславие, которое является нам приятным покалыванием, когда нас называют особенными.
 - Леонард никогда не успокоится. Собственно, дело совсем не в справедливости, стремлении или еще в чем-нибудь, о чем он может иной раз сказать. Дело в страхе, который внушаю ему я. Это истинная причина твоего появления здесь. Хотя, в действительности, для тебя, как и для меня это не имеет ни малейшего значения. Уверяю. Ему жить с его страхами. Твоя задача – я, а что касается меня, то я жду своего последнего дня.
Виски интенсивно пульсировали в тисках головной боли. Слова Новака раздавались эхом. Он все же не понимал отношение Новака к ситуации. Калеб связывал это со своим состоянием, не дающим ему объективно оценить ситуацию. В данный момент, Калеб не наблюдал страха в голосе Новака. Он ничего не пытался сделать с ним, он находился с ним один на один в закрытом помещении. Возможно, у Новака есть идеи более коварного характера?
- Каково же насиловать детей?
Новак был не тот человек, которого можно было поставить в ступор вопросами нравственного характера или хотя бы пытаться вывести его из себя. Про детей он задал себе этот вопрос уже сотни раз, отчего нервные окончания утратили прежнюю чуткость. Петли, затянутые на юных членах, и кровавые ручейки на детских лицах, словно огонь выжгли жизнь в его существе. Совершивший убийство уже преодолел себя, преступив чрез свое человеческое.
- Белла, - он улыбнулся, - я не ищу оправданий себе, ибо на войне все средства хороши. Думая о Леонарде, я вспоминаю ее. Думаю, тогда он все же признался себе, что я не идеальный солдат для его миссий.
Видимо, эта комната и он в ней – кульминация моей деградации. Физической и моральной. Ни сил, ни стремлений. Здесь я и останусь.
- Всем нам есть, в чем себе признаться.
- Зачем ты спрашиваешь меня об этом?
Мутность в глазах стала рассеиваться шаг за шагом. Он смотрел прямо в глаза Новака, хоть и не видел их.
- Психика, дело в ней. Ничто не вызывает такого же страха как символичное проявление страха, - продолжал Новак, - особенно, когда речь идет о детях. Физическая боль есть не более, чем преходящее чувство. Она временна. Страдания детей ни за что не оставят родителя. Даже если и дети не его. Природа. Я вижу, как инстинкты оставляют нас.
Похоже, Леонард все же не утрировал на счет Новака. Он будто не говорит. Такое чувство, будто слова лишь вытекают из него. Он будто себя не слышит. Безумец.
- Они много говорят о тебе, о том, как ты проницателен, феноменален, что ты маг и тому подобное. О твоих способностях наслышаны все, и они, конечно, пугают, но скажу тебе так: я осознанно здесь.
Новак слушал спокойно, не упуская ни единого слова, не перебивая, не пытаясь переубедить Калеба. Новак смотрел в его проясняющиеся глаза и слушал. Лишь день ото дня он приходил в себя. Он и сам понимал, что преступил черту между разумом и безумием. Столь узкий мостик. Его дар стал совершенным путником по дороге в безумие. Он давно утратил желание говорить с людьми лишь из стремления убедить их в чем-то, отговорить их от чего бы то ни было. Жизнь в его глазах стала кругом. Ничего не меняется. Все повторяется вновь и вновь. Все вопросы и ответы он знает наперед.  Безумие. Впервые он подумал о нем, когда услышал, что людям иногда становится плохо от общения с ним. Он ощущают недомогание. Как избавиться от подобной мысли, когда знаешь наверняка, на что способен.
- Знаю, Калеб. Я же говорю, ты не просто наемник.
- Ты переоцениваешь себя. Мне кажется так. Ты знаешь Леонарда хорошо, а может и не очень. Мне какое дело. Ты ошибаешься на счет меня, хотя бы потому, что я действительно лишь наемник.
- Если тебя не пугает наказание, что ждет тебя, то это говорит лишь о том, что ты не знаешь, какое наказание ждет тебя.
Калебу все же удалось сесть, он поставил ноги на пол и прислонился спиной о стену, точно так же, как и его собеседник.
- Всему свое время, - добавил Новак, - Леонард бежит от своих страхов, а я их уже не имею. Я видел и пережил столько, что смерть, которой так страшится Леонард, уже не просто не представляет для меня ничего внушающего ужас, но и совершенно наоборот, является желанным гостем в моем доме. Ты все еще увидишь и узнаешь, Калеб, и тогда поймешь, почему ты все еще жив и спишь в этой комнате.
- Неужели у меня есть время? – спросил его Калеб.
- У меня же оно тоже осталось. Мне есть, что тебе показать, как бы то ни было, но это ты точно имеешь право увидеть и узнать. Сейчас я должен уйти.
Он встал со шконки и направился к двери. Выходя, он развернулся к Калебу и кинул ему напоследок.
- Поспи еще, тебе нужно, уж поверь.
                *   *   *
С этим не поспоришь. Веки тяжелы. Колодец, выложенный из серого камня. По его стенкам растет мох. На фоне его иссохшая, уже желтеющая трава. Рядом со мной стоит моя мать. Она выглядит также, как в тот день, когда я видел его в последний раз. Похороны были тогда. Открытое лицо. Безапелляционная смерть без шансов на выживание. Она смотрит перед собой, на колодец. Держит меня за руку. От колодца веет ледяным холодом. На нем лежит змея, вытянувшись вдоль стенки, словно греется. Черная, как смоль.  В лице матери что-то изменилось. Она смотрит на меня пустыми глазами, словно мы чужие люди. Она что-то говорит, но я не слышу ее. В ушах шум, то ли ветра, то ли ее дыхания. Волосы с правой стороны плохо скрывают рану. Я помню ее только ребенком. Тогда мне трудно было понять, что ее больше нет, что она безвозвратно умерла. Лишь спустя время я смог всецело осознать ее отсутствие. Тогда ее лицо, в гробу, направленное к небу стало принимать совсем иное значение. Страх перед смертью приходит к нам в разное время. Всему свое. Она смотрит на меня, а я словно вновь становлюсь маленьким мальчиком. Я привык к тому, что она гладит меня по головке. Но сейчас ее руки слишком холодны. Она пытается меня обнять, но я сторонюсь и не понимаю, почему я это делаю. Она смотрит на меня какими-то отчаянными глазами, ведь я ее обижаю тем, что отстраняюсь от нее, будто бросаю ее. Змея тем временем спустилась со стенок колодца и проползла между нами, обогнула ее ноги и вновь направилась к колодцу. Черный холод. Страх смерти. Я всегда боялся змей. Адовы создания, приводящие мое тело в дрожь. Исступление. Выходцы из преисподней.  Ее хвост сполз с маминой ступни, увлекая за собой. Мама последовала за ней к колодцу. Мне показалось, что она до последнего пыталась удержать мою руку в своей, но я отпустил ее, не пытаясь удержать, не сожалея. Ее глаза. Что же я должен увидеть в них? Пустоту? Отчаяние? Предупреждение? Змея сползла в колодец, мама последовала за ней, спускаясь туда будто по ступенькам, но их там не было. Я подошел к нему и увидел лишь разбегающиеся от центра к стенам круги на воде, от центра…прямо из ее рта. Черная вода.
В отражении, над собой, я вижу Грегора.
Невозмутимое лицо, обожженное огнем. Он схватил змею за голову и отрезал ее, выбросив в колодец. Я посмотрел на висящее из его руки обмякшее змеиное тело. Оно медленно колыхалось, отражая мои черные глаза. Грегор. Его лицо перестало быть обожженным, я увидел знакомого мне Грегора. Он тоже пытается сказать мне нечто, но я не понимаю ни слова. Вижу лишь шевеление губами. Почему я никого не слышу? Каждый из них пытается донести до меня что-то, но я словно глухой…к ним, ко всему вокруг.
Сначала она кричала. Затем остыла и просто принимала все так, как оно есть. Куда пропал колодец и Грегор? Она молча сносит то, что я насилую ее. Мне кажется это приемлемым. Хорошо, что она смирилась с этим. Все происходит в гробовой тишине, в окружении серых камней, покрытых мхом.  Я кончил и отбросил ее вперед. Она не шевелилась, словно боялась, что я буду издеваться над ней дальше. Потом я понимаю, что она мертва. Я насиловал труп все это время, но меня это ни капли не взволновало. Все совершенно нормально. Даже тогда, когда я вижу ее лицо, наконец я вижу ее лицо…это моя мать. Поднимаю глаза вверх и вижу небо, понимаю, что я вновь в колодце. В лице мальчика, смотрящего на меня, стоящего на верху, я узнаю себя.
Я вновь оказываюсь возле Грегора. Наверху. Я не понимаю, мальчик я или уже взрослый муж. На колодце труп обезглавленной змеи. Когда-то я уже был здесь. Грегор пристально смотрит в мои глаза, словно гипнотизирует. Его черные глаза становятся больше и больше, пока я всецело не теряюсь в них. Последнее, что помню, труп змеи на одиноком колодце. Оставленный всеми, я остаюсь в страшном одиночестве возле колодца, на дне которого моя мать, убитая и изнасилованная мной.
Мне так тяжело дышать. Воздух словно из свинца, а легкие залиты грязной водой.
                *   *   *
Подобно резкому крику Виктор вырвал меня из сна, растормошив, побив по щекам и со свойственной ему сухостью констатировав:
- Надо идти.
Ничего не понимая в силу того, что я еще не проснулся, я поднялся со шконки и поспешил за ним дабы не вызвать его гнев. Идти долго не пришлось. Мы прошли буквально несколько метров по темному коридору, и зашли в довольно просторную комнату с окном. Острой болью в глазах дал о себе знать дневной свет. Не знаю, сколько времени я провел в той комнате, но яркая вспышка света заставила меня закрыть руками глаза. Давящая боль, словно еще миг и глаза просто лопнут. Кроме этого, от свежего воздуха у меня закружилась голова.  Мне стало непривычно легко дышать.
Знакомый голос не замедлил поддержать Калеба:
- Представь себе, раньше ты не мог жить без этого света.
Сколько же боли может принести обычный дневной свет. Калеб чувствовал себя кротом, всю жизнь бурившим каналы под землей, и которого вдруг выбросили на поверхность. Новак продолжал:
- Самое удивительное в жизни то, что удивляют нас совсем нормальные вещи, в то время как вещи и события, действительно достойные удивления, оставляют нас абсолютно равнодушными. На самом деле, я вытащил тебя не мучений ради, а, чтобы показать тебе нечто интересное, но сперва тебе следовало бы поесть, а то ты представляешь собой сейчас жалкое зрелище.
- Вот только жалеть меня не надо, уж я-то тебя не пожалею.
- Твоя дерзость лишь защитная реакция, выдающая тебя, точнее тот факт, что ты очень устал. Оставь враждебность, тебе еще понадобятся силы, в противном случае ты сожрешь самого себя.
На столе Калеба ждали тарелка с рисом и кусок мяса. Калеб не собирался играть в партизана и отказываться от вражеских подачек. Как никто он знал, что истощенный и обезвоженный он ничто не изменит. Без лишних слов он принялся за трапезу. Новак стоял у окна и смотрел в лес, раскинувшийся перед его окном.
- Что ты думаешь о людях, что живут здесь?
- По мне, они даже не в курсе, что за пределами этой деревни есть иная жизнь.
- Она действительно иная?
Новаку было свойственно разговаривать так. Словно он играл в шахматы. Он не поддерживал разговор, он будто намеренно отвлекался от мыслей, крутящихся в голове. Он казался равнодушным к разговору и собеседнику, каким он, собственно, и был в действительности.
- Этих людей, благо, долго убеждать в этом не надо.
- Тебе только кажется, что они страдают. Они не ведают того, что известно тебе, отчего они и не ведают страданий. Им неизвестно, что такое светские увеселения, они не имеют ни малейшего понятия о том, что нечто подобное существует. Они иначе воспринимают мир. Ты кажешься им странным, их пугает твой пресыщенный взгляд. Для них ты психически нездоровый человек.
- А ты, значит, нашел здесь, среди этих людей, свое убежище от внешнего разложения?
- У меня совсем иное предназначение.
- Веришь в судьбу?
- Глупый вопрос, на него ничего тебе не скажу.
- Наверное, все же, неудобный вопрос – вновь ухмыльнулся Калеб.
- Ты мыслишь окаменелыми категориями, на гибкость не способен, хотя охотник ты несравненный, чему, конечно, можно найти объяснение.  Заканчивай трапезу, нам пора идти.
Большой дом с маленькими окнами под крышей. Люди сидят ровными рядами, словно вымеренными по линейке. Во главе оратор с книгой. Он читает и говорит что-то после, они внимательно слушают и непременно соглашаются с ним. Я ничего не понимаю, они говорят на другом языке. Кажется, что он поясняет им нечто
- Они собираются здесь трижды в неделю. Если ты не понял, они занимаются толкованием библии. Здесь я отдыхаю, созерцая.  Это культура, это культ, просто наблюдай и пытайся понять это.
Они сидели, смирно склонив головы, принимая на веру все, что говорил им оратор. Гетто. Они и понятия не имеют о том, что есть свобода мысли. Религиозная болезнь.
- Здесь рождается гнев, который потом сокрушит многих в том миру, откуда ты пришел сюда. Они знают лишь одну истину, иную они не примут. Человек всегда будет оставаться человеком со своими слабостями. Иным словами, рано или поздно, психика даст сбой, ибо не может она принимать подобное навязывание истины. Это культура изнасилования собственного сознания. Природа устроена по законам компенсации. Рано или поздно она выдаст продукт, которому суждено будет стать ее гневом и яростью. Это будет безгранично больная личность с невероятно сильным духом. Он сокрушит все и вся. Остановить его сможет лишь время и кислород, что уничтожит его клетки за десятки лет. Самовыражение природы. Самодеструкция. Человек воплощает в себе все законы природы, он модель ее. Она, как и человек самодеструктивны и непременно стремятся к смерти, к самоликвидации. Отрицательная энергия накапливается годами из перспективы человека и сотнями лет с точки зрения человечества. Они говорят здесь об истине и единственно праведном пути человека, но они не ведают того, что человек, как и природа, как и психика его аморфны и исключают единственность, уникальность и категоричность взглядов. Стремление против природы родит чудовище. Сейчас ты можешь наблюдать за расцветом этого феномена. Через десятки лет, когда в твоем мире будут находить истерзанные тела. Они будут думать там, кто это, что это за зверь, потому что они и понятия не имеют о том, что происходит прямо на их глазах. Люди сходят с ума и все по-своему. Они думают, что если будут сидеть в офисах, набивая свои тела едой, вызывающей наслаждение и самодовольствие, смешивая это с безвкусицей по телевидению, ведущей к тотальному и безвозвратному отупению, они контролируют этот мир и то, что тут творится. Люди там пребывают в некой иллюзии, созданной ими для удобства собственного существования. Люди обманывают себя, чтобы не знать правды, ибо в том случае у них более не будет желания существовать. Ты не можешь контролировать, если не видишь, и даже при условии, что ты видишь и чувствуешь, ты вновь ничего не контролируешь, ибо ты не способен контролировать эти макропроцессы. Ты можешь лишь понимать и созерцать, но изменить это невозможно. Я найду одного, двух и трех из них, но подобная культура будет производить их одно за другим, как на конвейере. Люди сами рождают тех зверей, что с необъяснимыми стремлением и удовлетворением убивают. Конечно, все это объяснимо, но люди там, за этим лесом, никогда не признаются себе в этом. Им проще обвинить кого-то, чем себя. Им всегда было удобно называть меня охотником за головами, словно я ковбой на коне, бегающей за всякой нечестью, но они не подозревали и никогда не будут подозревать того, что никуда бегать не надо, вся эта нечисть за стеной. Надо лишь немного помолчать и прислушаться.
Калеб слушал его, как все те люди слушали оратора. Вместе с этим он смотрел на этих людей, на их самозабвенную веру в слова оратора, в то, что написано в книге. Самым страшным действительно было то, что они воспринимали все написанное с некой радикальностью. Они принимали то за единственно верную истину и не допускали ничего иного, что могло бы не соответствовать написанному. Более того, смогут ли они принять во внимание, что внешний мир располагает совсем иными стандартами морали и сосуществования.  Новак продолжал:
- Их сознание затуманено спертым воздухом и субъективностью толкований этого старика, который уже привык к тому, что какую-бы чушь он ни нес, она будет восприниматься как единственно верное толкования слова божия. Ибо тебе должно быть известно, что важно не то, что говорят, а то, кто говорит. С утра до вечера они занимаются самобичеванием, истребляя остатки разума, они истязают собственное сознание постоянным подавлением чувств и инстинктов, которые воспринимаются и толкуются ими как нарушение всех тех постулатов, что слышат они здесь. Это не стоит сравнивать с воцерковленным обожествлением христианства, которое сгнило уже давно и случилось то в самом начале. Этот культ куда сильнее. Сила его зависит не от догм и писаний, а от бесконечной ограниченности принимающего сознания. Чем древнее человек, тем он примитивнее. Чем умнее человек, тем более склонен он к атеизму, игностицизму, агностицизму и в конце концов, в общем и целом, нигилиизму. Что следовало бы ждать от людей, проводящих все свое время в монотонном физическом труде, не знающих о том, что такое библиотека? Поклонения. Веры. Религиозного самозабвения. Они подобны зомбированным рабам, лишенным страха и сожаления к тем, кто противится единственно верной и оправданной истине. Их слепота их главное оружие. Отчего дух их в разы превосходит дух людей цивилизованных. К вопросу и римлянах и варварах. Они подобны язычникам, которые способны приносить людей в жертву и воспринимать это не как убийство, а как дар богам.  Тут вступает в дело природа человека, точнее, ее логичные, обусловленные эволюцией изменения, предполагающие развитие интеллектуальных способностей. Столкновение. Вместо развития происходит насильная деградация человека. Отсюда и непременное появление продукта отторжения. Это ярость, это гнев. Вероятно, он уже здесь, вероятно, он будет рожден в совсем другом месте. Мы ждем его, но, главным образом, я лишь созерцаю, ибо найти его, точнее, предугадать его рождение и место рождения невозможно. Я знаю точно, что созерцание этих анти-эволюционных изменений способствует пониманию его мотивов. Майн не более, чем справедливый мститель, понимающих психологические механизмы человека, понимающий, что страдания детей уничтожает их родителей лучше любого оружия. Он цивилизован. Его дух слишком сильно проникнут интеллектуальными подоплеками, обосновывающими его несравненность. Продукт этого культа будет не мстителем, он будет охотником со всеми ему присущими чертами. Сверхвнимательность, сверхосторожность, сверхчуткость. Это не шахматы с Грегором, это борьба с примитивными инстинктами некоего воплощения демона. Однажды я был Боливии. Там я столкнулся с подобным типом животного. Необъяснимая жестокость. Он потрошил своих жертв. Джек-потрошитель лишь уродовал половые органы, по сути, этот же потрошил людей, как потрошат рыбу. Он выбрасывал их в лесах, опорожненные тела, кости и мышцы, без органов в брюшной полости. Местная полиция была напугана до невозможности. Они все считали его истинным демоном, который вершил суд над ними. Демон, ниспосланный небом для этого суда. Я увидел его в своем сне. Виктор провел там около шести месяцев, чтобы, наконец, поймать его. Ты видел Виктора и понимаешь, какой силы этот человек. Скажу тебе, Виктору пришлось нелегко. Я видел те рисунки, сделанные боливийцем, на стенах пещеры, где он жил все это время. Они искали его в городе, а он жил в пещере. Никто не знал, на что он способен, потому что он человек совсем иного мироощущения. Он воспринимает мир из глаз зверя, не человека, нуждающегося в комфорте и защите.  Он безумен, он пугающе примитивен, но он несломим. Он модель макромира. Он выражение природы. Он продукт анти-эволюционных тенденций. Он каннибал, в конце концов. Он преступил те границы, после которых нет никаких ограничений более. Этот факт пугает больше всего любого цивилизованного человека.
- Это я понял, - наконец произнес Калеб, - но скажи мне, кто такой этот Виктор?
- Виктор? Он существо особой природы. Он знает лишь то, что дает ему жизнь. Он зверь, борющийся с природой за данное ему право жить. С одной стороны, сломить его невозможно, он, словно раненный дикий зверь, будет рвать своими клыками и когтями до последнего выдоха, но с другой стороны, это же и есть его слабое место – он слушает определенного человека, которого воспринимает, как собака воспринимает хозяина. Ты спрашиваешь, кто такой Виктор? Разве тебе не известно?
Вопрос показался Калебу саркастическим, так как по сравнению с биографией Виктора биография Новака казалась бы дешевой беллетристикой, доступной на каждом углу. Виктор был абсолютно чистым листом, никто не мог дать о нем какой-либо информации. Лишь слухи.
- Говорят, он военный преступник, - смело произнес Калеб, всецело уверенный в том, что это такой же слух, как и все остальные.
Новак не мог не улыбнуться, что, собственно, никак не удивило Калеба.
- Кроме того, полагаю, Виктор член тайного общества, предводитель какой-либо секты или того более наместник сатаны на земле, - Калебу еще не довелось видеть Новака таким жизнерадостным, сколь забавным ему казался бред про военного преступника, -  ты не представляешь, сколько мне довелось слышать о Викторе. Хотя, в одном все эти слухи правдивы, - он сделал паузу, - все как один они отмечают его уникальность. Согласен? Ни один слух не представляет его как самого ординарного члена нашего гниющего социума.
В этом он был прав. Чтобы ни говорили о Викторе, он всеми представлялся личностью весьма особенной. Все говорят о нем с неким трепетом, словно Виктор слышит и видит их всех. Даже имя его произносят немного тише, чем остальные слова о нем.
- Поверь мне, - продолжал Новак, но уже весьма серьезно, без улыбки, - он действительно феноменален. Майн был крайне интересной личностью, которую я буду помнить всегда и говорить о нем с превеликим уважением, но Виктор, - он вновь сделал паузу, - Виктор, это природный феномен. Не ценить его было бы преступлением. Ты много слышал обо мне, много страшного, ужасного, любопытного и поражающего, но я скажу тебе, что я не более чем человек, открывший миру Виктора. У него нет моих способностей, но он обладает восхитительным и, с чем, конечно, нужно родиться, поражающим инстинктом, точнее ее звериной чуйкой. Произошедшее с ним не является чем-то необыкновенным или исключительным, оно может даже показаться слишком простым и примитивным, но дело в том, как восприняло это его существо. Он был не более, чем обычным деревенским парнем, но пережитое сделало его животным, собакой-ищейкой, чувствующей запах крови и страха за милю. Как сканнер он прочитывает тебя за небольшой временной отрезок общения, он обращает внимание на все и все учитывает. Как правило, его вопросы никогда не носят случайный характер. Природа наделила его всеми защитными качествами дикого зверя. Кроме того, он невероятно умен. Он чувствует ложь, страх и коварство. Мой тебе совет, не пытайся его обмануть. Не потому что он обидится или оскорбится. Он выше этого. Просто он потеряет уважение к тебе. Он не читает мысли, как это могу делать я, он лишь очень наблюдательный. Это дала ему природа. Он очень мало говорит, живет замкнуто и ничему не присваивает излишней важности, но он делает невероятное по масштабности и необходимости дело. Он находит тех, кого так боится общество.
- Твой коллега? – Калеб оставался равнодушным, так как привык слушать, собирать информацию и ничему не удивляться.
- Можно и так сказать.
- Но почему о нем нет нигде информации? Меня интересует лишь это.
- Не только. Если бы ты знал, кто он!
- Ну так кто же? - устало спросил Новак, - откуда он появился?
Новак молчал какое-то время, словно думая, стоит ли рассказывать Калебу правду или лучше все оставить как есть.
- Пять девушек от пятнадцати до двадцати лет.
Калеб, обычно не выдававший эмоций, изменился в лице, на котором теперь читалось нескрываемое удивление.
- Он маньяк?
Новак смотрел перед собой. Взгляд его уходил в прошлое. Он ничего не видел из того, что происходило перед его глазами в настоящий момент. Туманный взгляд в никуда. В прошлое. Он говорил преспокойно, медленно и, как казалось, совершенно равнодушно, но он никогда бы не показалось кому-либо, что нечто тронуло его, но то, что он рассказывал не вызывало в нем радости и восторга.
- Он душил их и, как правило, вспарывал животы. Он любил бить их ножом. Вспарывал живот как свиньям. Наносил десятки ударов ножом. Как правило, плохо помнил, с чего все начиналось. Словно замыкание в голове, он приходит в себя, а девушка уже лежала перед ним истерзанная до неузнаваемости, а он почему-то доставал из нее нож в очередной раз. Он никогда не планировал убийства заранее, но он прекрасно понимал, что непременно совершит его. Свою будущую жертву он встречал примерно за неделю до убийства. Самое интересное, что он влюблялся в нее. Он испытывает странное чувство, точнее, необъяснимую нужду в убийстве объекта своей любви. Он влюбчив. Но чувство влюбленности оказывает совершенно непостижимое воздействие на его психику, на его сознание. Проходит небольшой отрезок времени и…происходит это самое замыкание в голове. Он не понимает его и объяснить не может. Естественно, он никогда не хотел этих смертей, он совершал их невольно, как принято формулировать это, в состоянии аффекта. Замыкание. Пелена. Вспышка. По его собственному признанию, утром он понимал, что к ночи он непременно убьет ее.
- Как ты нашел его?
- Это было не трудно, как бы странно это ни казалось, учитывая то, что я расхваливал его интеллектуальные способности. Он очень умный, но убийства он совершал не спланированные заранее. В состоянии аффекта. Благодаря недюжинному уму ему удавалось ускользать незамеченным и без следов, но я…я чувствовал его страсть, его безумные слепые, животные инстинкты. Для меня они, как все еще присутствующий запах для собаки. Кроме того, он убивал на окраинах лесов. Было очевидно, что он великолепно ориентируется на местности. В третьем случае мне открылся его талант ликвидировать следы, что, в свою очередь, вывело меня на его егерские корни. В совокупности с его эмоциональным внутренним состоянием я вскоре обнаружил его. Но…- он замер. Замерло в нем все. Губы, морщины у глаз, сердце и дыхание. – Но я не хотел терять его. Уже тогда я знал, что он мне нужен. Уж очень он умный, и, разумеется, его звериный инстинкт, который роднит его со всеми теми, кого я ищу. Когда я его окликнул, он все понял. Он не пытался ни бежать, ни убить меня, как, по сути, человека, который лишит его свободы. Он смотрел на меня. Он выглядел устало. Его глаза будто просили меня об освобождении, о помощи. Тяжелейшим наказанием для него была бы тюрьма. Ты понимаешь, он человек леса, природы, широчайшего мышления…Лишить его этого…он предпочтет смерть, без сомнений.
- И ты, конечно, его не сдал. Как же ты объявил об этом? Расписался в собственной неспособности найти этого, именно этого парня?
- Все проще. Я не вел этого дела. Иными словами…
- Никто и не знал, что ты, вроде как, в деле.
Он покачал головой.
- Именно так. Я предложил ему сотрудничество. Но не все так просто в его случае. Как любому другому человеку, ему также необходимо выпускать негативную энергию. И…
- Как любому типичному маньяку ему нужно убивать, - Калеб вновь перебил Новака самым непредупредительным образом, но Новак даже и не думал оскорбляться, - так каково же решение?
Новак улыбнулся и посмотрел на Калеба.
- Не может быть! - Калеб вынужден признаться себе, что не мог более держать голову холодной.
- В этом все дело, Калеб. Об этом я говорил тебе в комнате, когда ты проснулся. Морально ты совершенно не готов принять то, что я тебе говорю, что ты сейчас видишь перед собой. Цивилизованный человек очень умело скрывает от себя вещи, которые стоили бы ему психического здоровья. Леонард знает об этом, но он давно уже мертв внутри себя. Он боится лишь Беллы.
- Да кто такая эта Белла?
- Это его страх, явившийся ему в тот самый день, или даже момент, когда он узнал о совсем юной девочке по имени Белла. Слушай меня, здесь и сейчас Белла не имеет значения ни для тебя, ни для меня. Там у себя, они говорили тебе о том, что я сошел с ума. Подумай, не сошли ли они с ума. Те, кто тебя сюда послал, сами сюда не идут, потому что представляют, что им здесь может открыться. Иными словами, тебе проще отвернуться, чем смотреть, в то время как есть люди, которые не только вынуждены смотреть, но и должны стать частью это ужаса. Там, где война. Где человек ничего не стоит. Где кишки становятся местом скопления мух. На солнце. Это ад. Это ужас. Мир сходит с ума. Ты видишь этих людей, сидящих здесь и внимательно слушающих того старика? Скажи мне, это сильно отличается от того, что ты каждый день видел у себя дома? Здесь ты видишь это в чистом виде. Словно никотин выделили из табака. Дыма больше нет. Чистый яд.
- Разве тебя не пугает смерть? Ты же знаешь, зачем я здесь.
Новак смотрел перед собой и куда-то вдаль одновременно, словно нас не окружали стены, а мы сидели в поле, края которого не видно. Пот на его коже блестел в тусклом свете. Он был укрыт паром, дымом тлеющего костра. Казалось, он был в некоем трансе под действием неких веществ, применяемых для входа в транс, но это было его нормальное состояние. Что происходит в этой голове? Они не ошибаются там у себя, он сошел с ума.
- Смерть, мой друг, это часть жизни, это освобождение.
Его слова подтверждают все возможные предположения и опасения на его счет. Леонард был прав, каждый платит за гениальность и дар по-своему. Чаще всего это безумие.
- Древние германцы не сомневались в том, что мы живем в аду. Наша планета, наше бытие здесь есть тот самый ад, который мы выстраиваем в своих головах под влиянием библии.  Надо лишь открыть глаза и увидеть это. Мы не желаем знать правду, оно и понятно, она слишком страшна. Нам всем проще прятаться за рутиной, работой, семьей, стремлением к комфорту. Мы работаем, мы заняты собой и ищем упрощения жизни. Развлечения, отдых, искусство. Последнее мы считаем высшим проявлением человечности. Мы так устроены, что умеем и желаем воспринимать только субъективную иллюзию, воссозданную нами самими. Правда бы ослепила нас и повергла в ад.  Разве не тот платит за убийство, к кому жертва приходит каждую ночь, изливая свою кровь из ран на его больное сердце. Виктор тому пример. Он с радостью отдал бы жизнь свою. Все те девушки, девочки и даже та кошка, которой посчастливилось быть первой, посещают его постоянно. Он не может спать, потому что, закрывая глаза, он видит лишь их. Когда он не спит, он приходят к нему в галлюцинациях и видениях. Его психическое расстройство сделало его мучеником собственной же натуры. Он уже давно захлебнулся в крови убитых. Он уже в аду. Вырезает шахматные фигурки. Он постоянно думает об убийстве, которое не совершил еще, и которые уже давно стали его кошмарами. Он заложник собственной жестокости. Он вынужден упиваться насилием, не покидающим его голову. Представляешь себе это? Разве это не ад? Каждый день он будет переживать тот вечер, когда он словно дикое животное набросился на семнадцатилетнюю девочку и вспорол ей брюхо, словно она была дичь или свинья. Он выпотрошил ее и отрезал ей голову. Ее маленькие, худенькие ножки, залитые кровью, смешавшуюся с землей и пылью, навсегда застыли в его глазах. Он видит их каждый день. Кроме того, каждый день он будет смотреть в ее закатанные глаза, в хрипящий рот, на ее горло, из которого бьется артериальный фонтан. Каждый день, вновь и вновь, он забивает ее ножом, охотничьим ножом. Он очень сильный. Одним ударом ножа он пробивает доску насквозь. Представляешь себе, как она выглядела после последнего удара? Страх? Ужас? Это каждый его день. И тут очень важно отметить следующее, он прекрасно понимает, что вскоре ему снова понадобится подобная девочка, чтобы сделать из нее еще один безумный кошмар, который будет отравлять его голову, его жизнь до тех пор, пока кто-нибудь не сделает ему одолжение, не отрежет ему его истерзанную голову. Не ад ли это? Боится ли он смерти? Каждый супруг до конца жизни будет истязать себя обвинениями за проявленную слабость, когда его святая, конечно же, святая жена убаюкивала их не менее святого ребенка, он, похотливая тварь, трахал какую-нибудь шалаву в своем офисе, пабе или у нее дома, да не важно где. Он никогда не простит себе этого. Это будет сводить его с ума, пока онколог не скажет ему, что у него долбанный рак. Это его ад! Эти воспоминания, это чувство вины, которое гложет, разрывает его плоть изнутри. Хотя сравнимо ли это с тем, что вынужден переживать Виктор?!
- С Виктором все ясно. А ты?
- Я побывал в головах сотни людей. Я видел то, что их мучало. Я видел то, что я делал с ними.
Об этом я не подумал. Что может свести с ума того, кто копается в головах людей? Конечно же, их присутствие в его голове.
- Я помню всех. Я служил закону, выполнял его верховные требования. Словно солдат, ослепленный долгом, яростью, гневом и кровожадностью, я делал свою работу. Виктора возбуждает угасающая жизнь, слабеющий пульс, уходящее тепло, меня всегда возбуждали юные тела. Это парадоксальный закон человеческой природы. В юности мы хотим зрелости, в зрелости жаждем юности. В Колумбии я должен был достать свой очередной объект и убедить его вернуться. Они не хотели упечь его за решетку навечно, они лишь собирались подмять его под себя, как стукача, как ресурс. В тюрьме он никому пользу не принесет, а на свободе, под контролем, он принесет много пользы. Как всегда, у меня были развязаны руки. Цель доставить его на родину. Способы разрешены любые. Он нужен и все. Тогда я переживал свой первый серьезный кризис. Я не знал, как с ним обращаться, как его обуздать, и, скажу тебе, до сих пор я не овладел им до конца. Он жил в потрясающем доме. Он впустил меня к себе, зная, кто я. Он знал, что я буду его убеждать, возможно, угрожать, но он впустил меня, потому что я производил впечатление дипломата, а не костолома. Он был уверен в том, что мне ничего не удастся, потому что возвращаться на родину было для него подобно смерти, долгой и мучительной. На свою беду он не знал, что я такое. Слух обо мне не дошел до него. Кроме того, люди знают, что я обладаю определенным даром, но им и в голову не приходит, на какое безумство я способен. Мы говорили с ним весь вечер, я объяснил ему ситуацию, передал ему условия начальства. Собственно говоря, на то он и рассчитывал. Глупцом он не был и понимал, что они сначала будут высасывать из него жизнь, а потом, когда там останется лишь капля крови, они кинут его догнивать за решетку. Довольно-таки предсказуемая стратегия. Но, повторюсь, я переживал кризис. Я жаждал познать безумие и тотальную отрешенность. Этот кризис, это новое познание своих способностей. Я знаю, что могу и как могу, но я все еще не знаю, как совладать с этим. Я изнасиловал его шестнадцатилетнюю дочь. Я бил ее, душил, трахал как уличную шлюху. Уверяю тебя, это была колоссальная психическая травма, от которой она так и не оправилась. Ее звали Белла. Мало того, ее жестоко изнасиловали, так это сделали прямо под боком ее родителей, отца, которого она считала человеком, который обезопасит ее от всех опасностей в жизни. Его жена находилась в совершенной депрессии и готова была повеситься или утопиться. Я сказал ему, что это будет продолжаться бесконечно, пока его дочь не сдохнет, или он просто не вернется на родину. Так вот, я периодически помню ту девочку. Она была первой, но не последней. Когда ты вынужден копаться в моральной грязи, в бесконечной грязи, ты сходишь с ума. Буквально. Десятки разорванных тел, выпотрошенных, с отрезанными головами, со снятой кожей, скальпом, расчлененные. Больные мысли в больных головах тех, кого принято считать опорой. Унижение, уничижение, насилие – все это жизнь. Да, расчлененные тела ты видишь не каждый день, но моральное уничтожение человека я наблюдал и наблюдаю ежедневно. В конце концов, это становится невыносимым. Наркоманы, запекающие головы своих детей в микроволновках, сатанисты, религиозные фанатики, закидывающие девочку камнями, пока мозг ее не увидит солнце. Гниющие от голода и инфекций дети. Заживо разлагающиеся нищие прямо у нас под боком. Это сплошной ад. Это все крутится в голове. Раз за разом. Оно не отпускает. Насилие проникает в твою голову, извне, пускает корни, и вот теперь ты также жаждешь его. Виктор рассказал мне, когда он выпускал жизнь из того боливийца, который держал в страхе весь городок, тот на последнем издыхании, когда глаза его буквально разрывались, он хрипел, язык его вылезал между зубов, а слюни стекали по щекам, он выдавил из себя ту последнюю фразу:
- horrorizate, horrorizate…el que lucha con los monstrous se convirtira en un monstruo.
Убивший монстра станет им. Это на инстинктивно-природном уровне отношений жертвы и хищника. Убивая ее, он принимает ее облик. В это верит множество первобытных племен индейцев и особенно маори. Для них умирающая жертва подобна храму. Они относятся с ней с величайшим уважением. Почитают ее последний вздох. Боливиец был примитивен как животное, как древний человек. Он видел страх, он смотрел ему в глаза каждый день, он разговаривал с ним в своих снах и слушал его ужасающий шепот. Это нечто животное, что живет в нас. Мы живем в аду, мы переживаем его.  Тот, кто видел первобытных страх, испытывал его, уже никогда не испугается смерти, ибо она освобождение. Они держали в руках все еще бьющиеся сердца, когда у жертвы из груди вытекала уже не пульсирующая кровь. Их развлечениями становится моральное унижение, моральное насилие над детьми. Один из шефов полиции наведывался в бордель, где специально для него был приготовлен ребенок. Мальчик. Он насиловал этих детей. Не это ли ад? Ребенок вырастет морально разрушенным. В лучшем случае он хотя бы не начнет убивать других детей, вспоминая свой опыт, он просто вскроет себе вены или повесится. Он будет думать над этим, потому что в смерти он видит освобождение, а никак не ужас. Ужас он видел, он чувствовал его. Его жизнь есть ужас, адский ужас. Как –то я выследил сербского иммигранта, которого подозревали в двух жестоких убийствах. Я нашел его. Он жил не далеко от рощицы. Смотря в его большое окно, я убедился в том, что ад ни где-то там, а он тут, на земле, прямо передо мной. Знаешь, что я видел там? Да что там говорить! Я зашел в домик его, маленький домик, с бежевыми стенами. Он ел мясо на кухне. На его тарелке было мясо, а в ванне лежала девочка с вырезанным бедром. Оно было вырезано грубо и непрофессионально, словно вырвано. Напротив ванной комнаты сидела собака, грязная и неухоженная, она пыталась разорвать клок кожи, видимо, с бедра. Нет смысла рассказывать обстановку в деталях, все было в крови и кусках кожи. В этой обстановке он ел ужин. Увидев меня, он все понял. Он немного испугался, оно и понятно, я зашел слишком тихо, он не слышал. Он даже не запер дверь! Это ад на земле. Он сказал мне, что самое лучшее мясо, либо с бедра, либо со спины. Оно должно быть молодым. Молодое мясо нежное и без всяких там привкусов. Маленькие девочки, якобы, еще не успевают испортить здоровье, поэтому лучше есть их. Он пережевывал человека в центре Европы. Люди падали в обморок, когда узнавали, что творил серб в их родном городе. Его подозревали в двух убийствах, а он съел четырех человек. Одну студентку, одну взрослую женщину и двух девочек. Недаром же он мог сравнить мясо ребенка и взрослого человека. Та обстановка никогда меня не покинет. Ибо я видел ад! Я уже давно существую в аду. Это происходит везде. Мы живем в аду. Теперь ты понимаешь, что смерть для меня — это освобождение от всего того, что происходит вокруг. Прежде всего, от происходящего в головах обычных людей.
Калеб уже ничего не хотел спрашивать. Ему все было ясно. Это безумие. Новак видел его мысли. Он читал их.
- Они правы там у себя. Я действительно сошел с ума. Но от этого нельзя не сойти с ума. Я жду смерти и жажду освобождения. Именно для этого ты здесь. Это твой выбор, но ты понимаешь, что в этом аду ты проживешь не многим дольше меня. Я предпочту сгореть, обуглиться, пусть меня развеет ветром, пусть я исчезну бесследно. Со мной сгорит все то, что отравляет меня изнутри. Жизнь — это ужасающее бремя. Греки знали, что говорили. Знания — это печаль. Добавлю, скрытая правда это то, что мы уже в аду. Мы боимся ада после смерти, но мы даже не представляем, что ад настиг нас еще до смерти, а за ней, за ней лишь свобода и небытие.
                *   *   *
Я просыпаюсь в той же комнате с затхлым воздухом и едва светящейся лампочкой на столике в углу. Напротив никого. Шконка откинута, но на ней никого нет. Сколько я прочитал о Новаке и все время полагал, что понимал, как он действует, как и что должны были чувствовать все его жертвы, но вновь прихожу к тому, что я ничего не понимал, ничего не мог себе представить. Все произошедшее. Это был сон или реальность? Я помню все в деталях, но я не могу сказать, было  ли это наяву. Признаюсь до конца, я не знаю, общался ли я с Новаком лично или это лишь сон, в котором мы говорили. Я страшно хочу пить, но перед глазами Боливиец с гнилыми неровными зубами. Изо рта стекает слюна, а он говорит мне что-то на непонятном языке. Что-то про монстра. Про монстра, каким становлюсь. Я словно иду с оружием по деревне. Хижины горят под палящим солнцем. Ноги сгорают в обуви. Раскаленный песок. Вокруг какое-то бесчисленное множество раненных и убитых. Крики, стоны. Мухи собираются на кишках, выпавших из брюшной полости. Этот негр с выпученными от ужаса глазами интенсивно дышит, придерживая собственные кишки. Он смотрит на меня и словно требует от меня:
- Maza, maza, maza
Я не понимаю его и только в ужасе прохожу мимо, стараясь покинуть это место. Я будто умер и попал сразу в ад, в обход чистилища. Видимо, у меня уж совсем вариантов на рай не было. Может, это влияние каких-то наркотиков, но я ничего не принимал. Рис с мясом? Вряд ли. Этот дым, этот спертый воздух…нет, нет. Это что-то другое. Как бы и что бы там ни было, но я хочу поскорее покинуть это жуткое место. Голова беспрестанно болит, я не могу дышать, я не могу ничем пошевелить, словно все мое тело вылито из свинца. Что бы мне Леонард ни говорил о Новаке, но этот дьявол действительно прав, мать его, хоть и сошел с ума. Эта Белла? Кто она вообще? Да мне все равно, это дело Леонарда. Пусть он сам решает свои проблемы, или пусть она сделает с ним, что ей в голову придет. Мне все равно. Мое дело – Новак. Странное ощущение. Я должен убить человека, который ничего против этого не имеет. Ни малейшего сопротивления. Он прав. Убить его – не избавить себя от этих мыслей. Тут вдруг мне вспомнились слова Боливийца. Точно, я вспомнил. Он говорил о том, что убив монстра, я сам стану монстром и мне следовало бы страшиться этого. Это безумие в чистом виде. Я понимаю, что все это сводит меня с ума. Я тронусь в этом доме, в этой деревне, среди этих людей. Мысли проносятся вихрем. Зачем я вообще взялся за это? Зачем я вообще пошел на ту охоту на кабана? Мог бы сходить с ума как-то иначе. С бутылкой какого-нибудь алкоголя и с самой обыкновенной проституткой. Такое разложение куда более равномерно и приятно, чем закрывать глаза и видеть конченного людоеда, чьи глаза невозможно просто забыть. Новак. Как ему это удается! Словно я сам присутствовал при сценах, что он мне описал. Это бег от себя. Лучше просто застрелиться, чтобы избавиться от воспоминаний, которые вообще мне не принадлежат. Безумие. Ужас. Веки вновь тяжелеют. Может я и не просыпался вовсе.















ДЕРЕВНЯ
В ТЕНИ ФИГУР

В рядах безжизненных солдат,
что собрались вокруг сырой могилы,
все промолчат, в тени оставив силы,
король их умер, шах мат!

Я сидел подле него. Он спал. За все время, что я знал его, ему очень редко удавалось поспать так, как он спал сейчас. Крепко и глубоко, словно ребенок. Он дышал ровно и преспокойно. Видимо, сказались пять суток без сна. Нельзя сказать, что он не спал вовсе, он спал крайне мало и, скажу честно, не знаю, сон ли это. На его лице я читаю покой, о котором он говорил намедни. Последний разговор между нами. Это было вчера.  Страшно сказать, это было лишь четыре часа назад. Я мешкал и колебался. Я не был уверен, что он проспит эти четыре часа. Собственно говоря, четыре часа пройдут только через двадцать минут. Он все-таки заснул. На столе стояли шахматные фигуры, которые он вырезал из дерева. Каждый день он садился за стол и вырезал их до тех пор, пока солнечный свет не пропадал в окне. В его комнате никогда не было электрического света. Я не спрашивал его, почему. Тогда он опередил меня, сказав, что электричество лишает его внутренней свободы и покоя. Последнего у него практически не было, отчего он берег ту каплю спокойствия, что была у него. Аскет. Темнота, он говорил мне, это его исповедальня. Странное слово, но именно так он хотел объяснить мне это. Поэтому он плохо спал. Слишком много лежало на его плечах. Он никогда не сбросил бы груз с плеч своих. Рожденный , чтобы страдать.
Четыре часа назад я пытался разговорить его в последний раз. Он не мог и не хотел говорить. Как всегда. Я не позволял ему умереть, потому что верил в то, что смогу помочь ему, но…к сожалению, он платил за мою самоуверенность. Сколько раз он просил меня прекратить все это, но я был уверен, что смогу во всем разобраться и непременно помочь ему. Конечно, он не мог не разочароваться во мне, но никогда не сказал бы мне этого. Он сочувствовал мне. Наверное, он знал, что я переоценил себя. Наверное, он понимал, что я не смогу, но он жалел меня, давая мне одну возможность за другой. Мы никогда не смогли бы объяснить друг другу этого, потому что не хотели понимать намерений друг друга. Хотя. Я, видимо, вновь заблуждаюсь. Он понимал мои намерения, он осознавал мою идею в полной ее мере, но отказывался разделять ее, потому что много мудрее меня.  Я также понимал его, но мое самолюбие…оно погубило меня, когда я был еще юношей. Также оно мучило и его. Подобно истинному мученику он принимал эту мою слабость, как испытание, данное ему судьбой.
Сейчас, сидя на краю кровати, я слышал его ровное дыхание. Как спокоен он. Почему-то я представил себе его мать, так же сидящую на краю его кровати и смотрящую на то, как ее маленький сын видит сны о будущем и прошлом. Много лет назад, она гладила своего малыша по голове, не находя оправданий своему счастью. Много лет прошло. Время совершило оборот. Теперь я сижу здесь, но с иными намерениями. Я вспоминал нашу первую встречу. Я искал неизвестного мне монстра, а нашел его. Он открыл мне дверь и понял с первого лишь взгляда, брошенного на меня, кто я и зачем пришел. На мгновение меня удивила его реакция. Ни волнения, ни суеты, ни паники. Словно он ждал меня. Сейчас мне не показалось бы это странным, ибо я знаю о нем все. Его страхи неведомы нормальному человеку. О тот, что приводит его в ужас, человек не имеет ни малейшего понятия. В свою очередь, он ни во что не ставит страхи, которые лишают нас сна. Его мудрость как впечатляет, так и пугает. Он человек над людьми. Я неоднократно слышал, что люди говорили обо мне. Они столь мнительны и наивны. Они раздували мою личность до неприличных размеров, но столь мелочным это казалось мне в сравнении с его необъятной личностью и великодушием.
Нет, ни я, ни он, ни за что не стали бы говорить о нем, как о святом. Совершенное им относится к категории самых страшных явлений, что доводилось наблюдать человеческому существу. Все же, я мог бы сказать, что совершенно чист и честен перед ним, ибо я сделал все, что мог и даже больше. Вероятно, я не обладаю способностями достаточной силы и масштаба, чтобы помочь ему, но, может быть, он неизлечим. Не сомневаюсь, он думал и верил в последнее. Я не мог смотреть на его мучения, но не позволял ему умереть. Это все еще мое самолюбие. Больное и непомерное. Эта спица в моих руках. На одном из ее концов деревянный набалдашник. Для ладони. Это то, к чему я пришел. Как же так могло случиться, что я ничего не смог поделать с его недугом и вынужден теперь поставить столь страшную точку. Бесчеловечно ли? Полагаю, что нет. Слишком много сказано о бесчеловечности и человечности. Думаю, что я толкую понятие человечности совсем иначе. Человечно было бы наблюдать за тем, как он становится овощем, гниющим изнутри, испепеляющим свое существо бесконечными обвинениями о содеянном. Моя истина вложила спицу в мои руки и привела меня сюда, в ночи, во мраке, в тишине, в совершенной успокоении. Все то, о чем грезил он. Не столь страшен он, если быть честным перед лицом каждого, сколько наши мысли о таких, как он, о подобных ему. Я не ищу ему оправданий, но я не захотел бы слушать то, о чем о нем говорили. Мы мыслим и судим о вещах поверхностно. Они ничего не знали о нем и о том, как ему приходится расплачиваться за содеянное. Они желали ему смерти и проклинали его, не подозревая даже, что именно о смерти он и мечтал. Самое страшное, что с ним случилось - это жизнь и его неспособность покончить с собой. На это ему не хватало мужества. Он признался мне об этом.
Сжимая спицу пальцами и не отводя глаз от ее острия, мне вдруг вспомнились его слова о перерождении души. Однажды нам довелось услышать рассказ одного человека о перерождении души, которое он якобы пережил. Разумеется, никто не собирался воспринимать его слова всерьез. Люди не смеялись тогда лишь из вежливости перед тем человеком. Мой друг сказал тогда, что очень хотел бы верить в то, что в следующей жизни мы будем вознаграждены за наши страдания в настоящей сущности. Видимо, это воспоминание явилось мне потому, что именно сейчас я собирался прекратить его страдания. Спица. Чем больше я смотрю на нее, тем больше сомнений рождает она во мне. Все еще я хочу верить в то, что смогу помочь ему. Это уже не вера, это голое самовнушение. Самообман. Я смотрю на острие. Потом на него, на его ровное дыхание. Как спокоен он. И не вспомню, видел ли я его таким.
Не выспавшийся. Красные глаза. Дрожащие пальцы. Он всегда смотрел вдаль. В руках резак и деревянная заготовка, которая должна была стать шахматной фигурой. Удивительно, но дрожь в пальцах пропадала, когда он принимался за шахматные фигуры. Действительно. Как же я мог не подумать об этом. Передо мной лежит шахматный гений. Они буквально обожествляли его. Они создавали из него идола. Боялись его. Избегали его взгляда. Следили за каждым его движением, а иной раз и вовсе боялись поднимать глаза в его присутствии.   Какими же люди все же бывают идиотами!
Еще пару минут, и я сделаю то, зачем я здесь.
Вновь я смотрю на него глазами его матери. Мне страшно. Ей страшно. Для нее это немыслимо и невозможно. Я и вовсе страшусь того, что она сейчас смотрит на меня, на мою спицу в руках, на мои мысли, намерения. Она словно сидит у стола. Отчего сидит она и ничего не делает? Думаю, она лишь ждет с нетерпением того, на что никогда не пошла бы сама. Вдох. Выдох. Так медленно. Так пугающе спокойно. Момент близится. Стрелка движется. Едва уловимое зарево далеко на горизонте. Тонкая лента нового дня. Солнце уже столь близко к тому, чтобы осветить окно. Ощущение дрожи в руках. Глухая пульсация в ушах. Вдруг он проснется сейчас? Убить его словно убить своего отца или сына. Чем ближе момент, тем больше я сомневаюсь, тем тяжелее становится этот камень на моей шее. Вдох. Выдох. Тонкая лента света над забытым лесом. Одинокие фигуры на столе. Мысли о первой встречи. Спица тяжела как никогда. Безысходность. Он ничего не почувствует.
Он ничего не почувствовал. Надеюсь. Верю. Все произошло до ужаса быстро. Легкая судорога. Мгновенная. Или мне лишь показалось. Он так и не открыл глаза. Это моя жертва ради него. Теперь я остался совсем один. Первые лучи нового дня осветили одинокие фигурки на столе. А я все также сижу на подле него, на краю кровати, с тяжелым камнем на уже измученных руках.








ДЕРЕВНЯ
ЭБЕНОВЫЙ ВОРОН

Всю ночь за вороном ходил,
о корне жизни говорил,
затем, открыв уставшие глаза,
при ярком пламени костра,
я понял вдруг, увидев кости уголек,
что сына собственного сжег

Несильная боль. Словно надоедливая муха. На улице глубокая ночь. Может поздний вечер. Из-за яркого пламени разожжённого костра все вокруг кажется темнее. Я весь в поту, словно проснулся после тяжелой болезни, вновь и вновь бросавшей меня в жар. Эта назойливая боль – последствие агонии, в которой я видел выжженную деревню со стонущими неграми, придерживавшими собственные же кишки руками. Монолог Новака. Рассказ про боливийца. Треск костра. Не тлеющие угли. Я буквально на дне своей жизни. У меня не осталось ни сил, ни желаний, ни стремлений, вообще ничего.
- Тебе стоило бы страшиться не меня, Калеб. Самое страшное случится с тобой после того, как все это закончится.
Поднимаю голову. Он сидит возле меня. Все это время он был рядом. Был ли это сон или я просто схожу с ума? Он выглядел не лучше меня. Совершенно точно. Жизнь будто покидала Новака. Наркотики? Психотропы? На дне. Мы оба были на дне. Разница, видимо, в том, что я тут невольно оказался, а он медленно опускался сюда, чтобы найти здесь свое последнее пристанище. Он говорил медленно, то и дело, сглатывая слюну. Казалось, что ему было тяжело дышать. Он смотрел на огонь. Пламя резво играло на темном холсте. Искры вырывались из его кончиков и исчезали там, куда так стремились.
- Мы всегда боимся не того, чего следовало бы. Леонард. Даже не представляю, что он мог тебе рассказать про меня. На каждого человека у него есть дело. Даже на тебя.
Он ухмыльнулся.
- Только сейчас я действительно понял, почему ты здесь. И дело не только в том, что я слишком много знаю о нем, или у него свои счеты. Дело и в тебе, мой друг. Ты также слишком много видел. Поверь мне, это не имеет ни малейшего значения. Посылая тебя сюда, он не мог не иметь в виду, что ты если и вернешься, то…
То обо мне прочитают в какой-нибудь короткой статейке. Самоубийство. Наркотики. Что-то в этом роде. Я лишь разочаровавшееся в себе существо, медленно плывущее по течению в никуда. Мне было совершенно ясно, что мне не за чем говорить что-либо в этот момент. Надо лишь слушать. Да и мог ли я говорить?
- Я тебе расскажу нечто, чего не знает никто, кроме Виктора, но ты, - он словно обдумал свое решение еще раз, - но тебя я тоже посвящу в это. У тебя сейчас много предположений и догадок на мой счет. Не люблю этого. Последние полгода, примерно, конечно, я нахожусь в перманентном нервном коллапсе. Жизнь покинула меня. Жду, все жду, пока это мучение, наконец, закончится. Я чувствую, что мне лишь день остался. Один лишь день. Затем старик уйдет.
Он буквально засыпал.  Я понятия не имел, кем был тот старик. Его глаза были открыты. Он не отводил их от огня.
- Что за старик?
Он даже не моргал, будто питая этот огонь собственной же энергией. Как выглядит человек, ждущий своей смерти? Все они выглядят одинаково. Равнодушный, пустой взгляд. Потерянный. Рассеянный.
- Ты понятия не имеешь, какой страшной и мучительной может быть эта долбанная жизнь. Я сейчас подумал о не родившихся детях. Я жалею, страстно жалею, что не умер при родах. Этот старик воплощение дьявола. Он является, чтобы превратить нашу жизнь в страдание. Он появляется из ниоткуда и исчезает там же. От него не избавится, потому что он живет прямо тут.
Он поднес палец ко лбу прямо над левой бровью.
- Этот старик воплощение безумия, что все эти полгода охватывало меня с каждым днем все больше. Я чувствую, что еще раз я смогу заснуть. Еще один раз. Это точно. Потом…а потом я не знаю.
Его, видимо, злорадная ухмылка.
- Ты всадишь мне нож в шею, а я даже и не узнаю об этом. Более того, - он оживился, - я буду, мне кажется, плакать от счастья, что охватит меня. В том мраке, в который я попаду затем, старик меня не достанет более.  Ты всадишь мне нож в сердце, а я не почувствую боли. Ты должен знать. Да, ты обязан знать, что во мне не будет ни страха, ни ненависти. Я буду ждать и желать этого, как ребенок желает подарка. Смерть — это освобождение. Мгновение боли стоит того. Хотя, ее, эту боль я не почувствую. 
Он повернул голову ко мне.
- Я, кажется, уже давно застрял в мире воспоминаний. Однажды наступит день, когда ты сойдешь с ума от своей жизни. Он наступит. Поверь. Ты живешь страшным ремеслом. Ты не можешь не тронуться. Когда-нибудь этот старик придет и к тебе.  Он вежливый. Очень. Иногда. Когда ты его встретишь, он непременно удивит тебя чем-нибудь очень сокровенным. И да, я почти забыл, ворон.
Он замолчал. Вдруг.
- Что за ворон?
- Ему должен предшествовать ворон. Я даже подумал однажды, что он и есть тот самый ворон. Но скажу тебе, мой друг, что этот ворон, непременно черный, это иллюзия. Эбеновый ворон. Иллюзия, что говорит тебе, что ты сходишь с ума. Ворон действительно есть, он существует, он ходит, он порхает крыльями, он стучит клювом, но все, что будет происходить после – это сплошная иллюзия. Этого ничего нет, это все ты. Помни это. Как я, ты будешь говорить с собой, ты будешь видеть этого дьявола в черной шляпе с черными глазами, но все то будет лишь в твоей голове. Ворон знак безумия. Приближающегося безумия.  Для каждого из нас должен наступить этот день.
- Какой день?
- День, когда черный ворон спустится с дерева и сядет на ту же лавочку, на которой сидишь ты. Мы все должны говорить с этим стариком. У него странное имя. Но значит оно весьма и весьма…
Его речь, его слова лились, словно горный поток. Прямо мне в голову. Мне было душно и очень неспокойно. Особенно от того, что он говорил. Он безумен. Он просто на просто свихнулся. Совершенно и бесповоротно.
- Все, все вокруг это иллюзия. Нет ничего и ничего не было. Или?
Он сверлил меня глазами.
- Скажи мне, тебя пугало то, что ты слышал и разузнавал обо мне?
Я ничего не отвечал. И не сбирался. Да и нужды в том не было. Совершенно точно.
Он покачал головой, словно был вынужден признать какую-то ошибку и разочароваться в этом. Но не на мой счет. Может быть. Или?
- Ибо это все иллюзия. Больное воображение. Страх перед незнанием. Прежде всего, Калеб, перед незнанием!  - он буквально прокричал последние слова, - Я читал о себе. Я читал и понимал, что этих людей невозможно контролировать. Я понятия не имел, что происходило в их больных головах. Он придумывали такие вещи, о которых я мог только предполагать. Мне становилось не по себе от того, что с того момента, как их слова обретали форму, обо мне складывалось совершенно неверное мнение. Мой облик стал искаженным, словно лицо жертвы садиста. Мнения людей меня никогда не интересовало. Недовольство. Раздражение. Мне было все равно. Я терял собственную идентичность. Я словно видел, как рождается мой клон. У него то же имя. Та же внешность, но…но он совсем не я. Он обезумевший гений. Как сейчас я помню ту историю, якобы я заставил какого-то сумасшедшего вонзать себе иглы под ногти. Точнее, я убедил его в том. Ты представляешь себе, какой бред они писали обо мне!
Он смотрел на меня, прямо мне в глаза и рассказывал мне все это. Местами он практически переходил на гневный крик. Хотя, конечно, это не было гневом. Перепады настроения. Он то буквально засыпал, то взрывался яркими как пламя речами. Предсмертная судорога. Он будто пытался достучаться до меня, чтобы я понял, что он испытывал, когда читал о себе подобное.
Неужели это не было правдой?
- Вайсс обвинил меня в экспериментах над студентами! Якобы я внушал им страшные вещи, которые должны были непременно сломать им психику и их жизни в целом.
Думаю, некое удивление стало просматриваться на моем лице. Он отреагировал.
- В точку, Калеб! – вновь его ухмылка, в ней было точно нечто сатанинское, - именно это ты слышал обо мне. Или читал. Да не важно. Это и есть та самая иллюзия. Они создали некое чудовище, всесильное, вездесущее, всевидящее и так далее. Вместе с этим, они дали ему мое имя. Я так и вижу эти строчки в статье: «Альфред Новак внушил женщине и ее ребенку покончить с собой». Это иллюзия. Это экзистенциальный дальтонизм. Мы видим вещи в их совершенно искаженном образе.
- Разве Вы не умеете читать мысли? Внушать? – меня удивляли его слова. Это был либо делириум безумца, либо он было совершенно не тем, каким мне его рисовали.
- Я способен на это. Глагол «уметь» совершенно не подходит для описания этого явления. Я способен читать мысли, я способен внушать, и довольно неплохо, я способен загипнотизировать человека, но! – таким я его не видел, он словно в агонии, вспышка, очередная, - но, Калеб! Если я способен управлять автомобилем, разве это может свидетельствовать о том, что все автокатастрофы — это моя вина? Это одна огромная, совершенно безумная иллюзия. Они придумали меня таким, каким я не являюсь. Они обвиняли меня в том, о чем я даже понятия не имел.
- Зачем им это?
- У человеческого воображения нет мотивации. Есть лишь страх и слепое следование выкрикам из толпы. Я натворил много ужасных вещей, Калеб. Очень много. Но то, что там написано и ими сказано, - он провел рукой по воздуху вокруг себя, словно обводя какую-то огромную фигуру, - это некто или нечто вроде Мефистофеля, но никак не я. Да, я действительно обладаю неким даром, но он лишь помощник. Все, за что меня так ценили, это была моя феноменальная способность к анализу. Разве Шерлока Холмса можно назвать магом? Или обвинить его во всех убийствах, которые он якобы раскрыл? Ты когда-нибудь задумывался над тем, что он сам их и совершил? Нет, ты никогда не думал над этим. Это все та же иллюзия. Никто не скажет, совершал он их или нет. Точнее, не имеет права утверждать то с абсолютной уверенностью. Одни и те же вещи представляются нам совершенно различными. Мы склонны создавать иллюзии. Мы так хотим их наблюдать, так хотим их создавать, что в конечном итоге, мы, создавая их, начинаем верить в них как в единственно существующую истину. Бог. Религия. Реинкарнация. Путешествия во времени. Любовь. Преданность. Это все так же относительно. Грегор полагал, что путешествовал во времени в своих снах. Регрессивная терапия. Не это иллюзия? Это лишь воспоминания и желания, оставшиеся неисполненными. Мы живем в той иллюзии, цвета которой нам нравятся больше.
- А как же эксперименты? Они документально подтверждены.
- Разумеется, они были. Это научная работа, мой друг. Один из них. Я внушил студентам группы, что их одногруппница, китаянка по происхождению, из бедной семьи, испытывает по отношению к ним крайнюю ненависть, потому что они недостаточно уважительно, якобы, к ней относились, плюс ко всему, она всегда ненавидела их, хозяев этой страны. Она иммигрант. Меня тогда почему-то тронули их слова на предмет того, что ни при каких обстоятельствах они не отвернулись бы от нее, кем она ни была. В результате, они устроили травлю. Да такую, что бедная девочка покончила с собой. Разумеется, в мою сторону было много обвинений. А знаешь, что самое любопытное?
Я просто смотрел на него.
- Я был лишь таким же студентом, как и они. Даже не преподавателем. Вайсс тогда заверял меня, что я сделал это совершенно неосознанно. Точнее, я не имел действительного понятия о том, каким даром я обладал. Этот дар, мой дар внушения. Якобы, я не мог контролировать его и совершил нечто, за что мне, конечно, прощения быть не могло и не может. Наверное, я жил в той самой иллюзии, которую создал себе. У меня были такие мысли. Иной раз они наведываются. Все еще.  Они создали этот ореол вокруг меня. Я был великолепным психоаналитиком. Я знал все о повадках человека. Человек — это не более чем цепочка причин и следствий. Я смотрел на изувеченное тело, на то, что с ним было сделано, и выстраивал эту цепочку. Это анализ. Это чистейшей воды, голый анализ. Мой дар. Странная вещь, когда я разговаривал с убийцей, я чувствовал тот же запах, что и от его жертвы. Не знаю, как это объяснить.  Но я действительно чувствовал его. Я мог внушить ему необходимость раскаяния, и он начинал плакать. Они говорили, что я гипнотизирую их. Отчасти это было так. Затем они говорили, что я внушал им ужасные идеи на расстоянии. Это уже чистой воды воображение. Ах да!  - вдруг воскликнул он, - Я же вызывал рак! Не это ли безумие?!
Он вдруг успокоился и замолчал. Вновь его глаза вернулись к пламени, отпускающему сотни искр в черную пустоту.
- Может быть, - продолжил он, - это все лишь один сон, вся моя жизнь, все мое существование, это лишь один сон. Проснусь ли я? Смерть — это освобождение, мой друг.
- А жизнь кошмар?
- Освобождение от всего этого, - он словно и не слышал меня, он просто продолжал говорить, - дети. Они приходят в этот мир, каждый из них уникален по-своему.  Мы же делаем из них подобия себя. Мы приносим их в жертву собственной неполноценности и ничтожности. Они вынуждены стать теми, кого мы из них лепим. Это бегство в никуда. Тропа в пропасть. Они бегут, стремглав, вперед, всегда вперед, но они не знают о том, что там впереди их ждет неминуемая погибель. Это и есть суть всей этой долбанной жизни. Рано или поздно. Где-то в небе пролетит тот самый ворон. Дети – воплощение природной гармонии. Всему свое время и место. Новая жизнь из ничего. Жизнь человека лучшее доказательство того, что природа не всесильна и небезупречна. Мы цивилизация. Я цивилизация. Все то дерьмо, что должно случится с культурой и человеком, все это случилось в моей голове. Они боятся меня, будто я дьявол. Я представляю какой-то необъяснимый ужас в их глазах. Боятся нужно не меня. Не меня. Боятся нужно самих себя. Я словно пережил историю человека.  В один прекрасный день, я понял, что меня сексуально возбуждают совсем юные девочки. Я хотел их, только их. Это приводит нас к тому, что мы сексуально желаем собственных детей? Это гибель духа. Мы все катимся прямо в ту, мать ее, пропасть. Да только ловца там давно уже нет. Я думаю, он покончил с собой, бросившись туда. Рано или поздно. Пропасть заглянет в каждого из нас. Она черна и бездонна. Будто глаза того ворона. Дочь того господина. Я изнасиловал ее. Тот кризис стал началом моего упадка. Хотя… это глупо. Глупо. Начало было в детстве. Непременно там.
Я понимал, что он постепенно впадает в состояние бреда. Он смотрел перед собой, хотя глаза его были направлены на огонь. Непрерывное движение пламени будто погрузило его в транс. Возгорание обратилось в медленное тление. Он говорил то, что лилось из его воспаленного подсознания. Он говорил. Бормотал нечто себе под нос. Несвязные слова о той девочке, которую он изнасиловал. Все его слова оседали в моей голове. Нагар. Нагар непрерывного пламени, испепеляющегося в себе самом. Чистейший диструктивизм. Бессвязный поток слов безумца, погрязшего в своем безумии. Горячка. Delirium.
- Я уже говорил тебе о моем первом кризисе, который стал началом конца. Первой вехой. Я покинул кафедру. Ясно увидел я, что не могу более существовать в стенах того праведного бреда. Никогда не замечал, какое удовлетворение получает человек, несущий какой-то добродетельный бред? Будто религиозный фанатик. Каждый спит и видит себя личностью высшего порядка. Вся жизнь в пределах догматов одной книги. На деле же, все мы, лишь часть вселенной, причем самая незначительная часть, лишенная какого-либо смысла, мы даже живем мгновение. Зато какой страх испытываем при мысли о возможной смерти! Чего уж боятся, мы, как и все вокруг, живем и умираем, но именно нам дается это так сложно лишь потому, что мы себя мним чем-то священным. Добро и зло. Мы все уверены, что видим грань.
Они так думают, потому что это правильно так думать. Они простят любое преступление, если батюшка скажет, что его можно простить, что его можно понять. Они никогда не страдали от привычки думать собственной головой. Их проблема в том, что для них даже применимо такое понятие - «думать правильно».  Они совершенно точно знают, что такое хорошо, и что, мать его, плохо. Бытие определяет сознание. Все спуталось для нас, потому что мы более не вынуждены выживать. Выживание и борьба за жизнь признает добро иного рода. Зло также меняет свое обличье. Мне кажется, что вырождение начинается с рассветом. Расцветом. Они говорят нечто, чего не понимают. Они лишь знают, что так говорить – правильно, но сути не понимают, сами не верят в это. Я не говорю о том, чтобы признаться себе в обратном. Они говорят то, что им говорили их матери, а их матери говорили им то, что тем говорили их матери. Это бесконечная цепь. Мне кажется это неспособностью, бессилием отказаться от устоявшихся авторитетов, от родителей. Это вызовет кризис личности. Неужели не возникает мысли о собственной ограниченности, о том, что за тем лесом есть еще города, есть еще люди, которые мыслят и видят мир иначе. Это страх. Неосязаемый.
Мы все ищем боли, чтобы знать, куда бежать от нее.
- Можно до кучи сказать, что убивать, насиловать и есть детей тоже плохо. Это же плохо. По мне, это не более, чем желание продемонстрировать свой интеллект, но беда лишь в том, что чем слабее интеллект, тем больше желание его всем вокруг продемонстрировать. На счастье такого человека, все вокруг такие же как и он, стадо ограниченных, которые слушают его как просветителя и соглашаются с ним, удовлетворяясь мыслью, что такие же мудрые и глубокомысленные, как и говорун. Все довольны. Это болезнь. Словно они ищут возможность придать своему жалкому существу некое значение. Нет, я не просто подвид млекопитающих как енот или свинья, я нечто особенное, я несу собой сакральный смысл! Проблема на самом в деле в воспитании. У него в голове выстроенная железобетонная стена традиционной нравственности, что ее никакими здравыми аргументами не пробить. Но тут открывается некая лазейка. Совершенно простая истина, одинаково подходящая абсолютно для каждого человека, независимо от его происхождения, интеллекта, образования и взгляда на вещи. Не важно, что говорят, важно, кто говорит. Если батюшка скажет бабульке лет семидесяти, что господь не велел жить в мире, что господь велел очистить этот мир от всякой нечисти, не признающий его, христианского бога, как единого бога, то эта самая бабулька будет свято верить в необходимость убийства неверных. Их интеллектуальная деградация проистекает из точно упорядоченного списка авторитетов, которых можно и, разумеется, непременно нужно слушать. В этом списке никто и не собирался указать, к чему прислушиваться. Знай лишь того, кто истину говорит. Подобно нежеланию верующего признать отсутствие бога. Бог есть и даже если его нет, то он все равно есть. Так принято думать, так принято мыслить. Бог есть и иное невозможно. Либо так, либо неправильно. Непробиваемая тупость. Для них немыслима возможность существования различий между атеистом, агностиком и игностиком. И знаешь почему? потому что, это за порогом дозволенной мысли. Что не дозволено, то невозможно. Бог существует и все тут, пусть я даже и не понимаю, что значит для меня понятие "бог существует". Это исключительна невозможность существования иного. Все иное невозможно. Женщина должна иметь ребенка до двадцати лет, ибо я и моя мать, и мать моей матери рожали до двадцати.
Человеку лишь хочется казаться добродетельным.
- Здесь правильно было бы говорить о зоне комфорта. Пока я чувствую физический и моральный комфорт, я добродетелен, стоит мне оказаться за чертой, я сделаю и скажу что угодно, чтобы вернуть себя в пределы, в которых я представляю собой личность добродетельную. Это подобно заболеванию. Ты хочешь казаться таковым людям, а в хронической стадии ты убеждаешь себя в своей добродетели. Тот, кто считает себя правым, тот, конечно, считает себя добродетельным.  Он видит, правда, в себе немного иные добродетели. Это свойственно всем, включая того парня, который убил своего друга за то, что увидел в нем предателя лишь потому, что не последовал божьим учениям. Своей добродетелью он считал исключительно и единственно правильное толкование божьих догматов. Я жесток, но справедлив, ибо господь не ищет справедливости, когда речь идет о самом святом. Хотя, признаюсь, он мне нравится. Он вызывает во мне восторг. Это не та типичная слепая преданность родительским учениям, это осознанное следование принципам, всецело переосмысленное.
Мы то, что меняется.  Мы то, что изменяет форму.
- Мысль аморфна. Исключительность каждого отдельно взятого человека заключается в изменениях, что переживает он на собственном опыте. Завтра я откажусь от своих идей и измышлений, и это буду я, только я, исключительный я, потому что такова, значит, моя сущность. В этом весь я. В превращении. Нравственность — это же не только отношение к сексу и приличию. Нравственность — это совокупность. Они как столбы, указывающие границы нравственности. То есть, до куда можно дойти, где черта, где лимит. Если ты знаешь, где твой предел, что ты не можешь преступить, то ты будешь следовать тому, и совершенно не обязательно оставаться упертым бараном, мыслящим как ребенок. Нравственность не должна предполагать ограниченность мышления. Это лишь стадо сделало ее такой. Вопрос толкования. Интерпретация. Она в этом случае в корне неверна. Я нравственен. Моя нравственность - это мои принципы, пределы моего существа, моей мысли.
Чтобы не делал человек, он все делает из великого чувства эгоизма.
- Мы можем преподать нечто в совершенно ином свете, но истинной причиной будет здоровый эгоизм. Более того, я бы ни за что не сказал бы, что эгоизм есть понятие безнравственное, как это принято заявлять. Эго. Основа психоаналитики. Это как аксиома. Все только ради себя. Иначе мы потеряем себя. Свое рода шизофрения.  А где же я? Я уже и не знаю, кто я и для чего я. Эгоизм подобен стабилизатору, балансиру. Он не позволит нам выйти за пределы своей натуры. Ты беспокоишься о своем внутреннем состоянии, оттого и творишь на благо семьи, чтобы чувствовать себя нормально. Даришь цветы жене для того, чтобы она сказала тебе спасибо и что ты самый лучший, чтобы ты предстал в ее глазах как бесконечно заботливый муж. Ты, так или иначе, печёшься о себе, о репутации. Дать ребенку образование? Уж тебе ли не все равно, кем будет твой ребенок, архитектором или инженером? Для тебя главное, что ты как родитель способен позаботиться о ребенке и дать ему будущее. Кроме того, ребенок для родителя своего рода вещь. Мой ребенок лучше твоего, добрее, успешнее, умнее, спортивнее, не знаю, что еще, откормленнее и румянец у него розовее. Мой ребенок может учиться в университете с именем, потому что это мой ребенок, потому что я просто совершенный родитель, который способен дать ему все это, да и какой у меня может быть ребенок, если не самый лучший. Успех детей - бальзам для больного самолюбия. Тщеславие. Вот мой ребенок большой молодец, он никак не может быть источником проблем. Редко услышишь от родителя, что его ребенок просто ограниченный баран. Деньги, секс и болезни – это все, что движет людьми. Как же иначе. Более того, все эти три причины тесно переплетаются друг с другом.  Примитивный выбор работы. Ты невольно задумываешься о деньгах, потому что тебе нужен комфорт, потому что тебе нужна еда, потому что тебе нужен секс, который невозможен без женщины, которые в свою очередь тянутся к деньгам. Да и чтобы не болеть, тебе нужны деньги.  Болезнь определит всю твою жизнь.  Как бы сильным духом ты ни был, ты подчинишься болезни, подстроишься под нее. Они скажут, что ты боролся с болезнью до последнего. А что значит бороться с болезнью? Вы всего лишь ждете. Она либо уничтожит вас, либо пощадит. Жалкая борьба. Секс же, двигатель мужского начала. Тут и говорит нечего. Ты всегда будешь говорить только о том, что у тебя болит. О чем бы разговор ни начался, на какую бы тему ни говорили, все придет к упоминанию о болезнях. Вся твоя жизнь продиктована твоим заболеванием. Грубый пример, если тебе жизненно необходимо дышать морским воздухом, ты просто вынужден жить у моря. Если у тебя дефицит витамина D, тебе необходим солнечный регион, то есть на севере тебе жить не стоит. Меня мучают головные боли, так вся моя жизнь построена таким образом, чтобы снизить вероятность возникновения головных болей. Я избегаю света, шума и так далее и тому подобное. Идея в том, что ты всегда ориентируешься на свою болезнь. Любовь - чувство собственности, страсти. Удовлетворение твоих любовных чувств становится твоей внутренней необходимостью. Самоудовлетворение, если хочешь. Не это ли эгоизм?! А страсть?! Примитивное удовлетворение похоти. Все это любовь. Все, что ты совершаешь ради любви, ты совершаешь с целью поддержания внутреннего состояния, и, конечно, по велению гормонов, так сказать, внутреннего баланса, гармонии, ибо объект твоей любви ты ассоциируешь с собой, со своей вещью, а это неизбежно ведет к возникновению чувства собственности. Одно невозможно без другого. Взаимозависимость. Ты невольно беспокоишься о своей нервной системе, и, соответственно, скажем так, обожаешь объект своего обожания. Человеку свойственно вменять себе вину за что-либо. Чаще всего, он вменяет себе в вину за свои же успехи, достижение, за свое благополучие. Хотя иной раз человек делает это всего лишь из самолюбия. Я помог – я молодец. Репутацию никто не отменял. Но, повторюсь, это, как правило, чувство вины. Мне удалось пробиться в этой жизни, а им нет, а ведь у них такие красивые глаза, слова их воплощения добра, их поведение - свято, все в них прекрасно, но им не удалось, а мне удалось. Невольное чувство вины. Оттого и произрастает благотворительность. Я дал им денег, я чувствую облегчение.  Упование собственной блажью. Такое же низменное чувство, как и все другие. Самоутверждение для себя и созерцателей.  Одно из очевиднейших проявлений мнимой человеческой натуры. Я подаю – я замаливаю грехи. Это происходит на подсознательном уровне. Подавая, ты полагаешь, что руководствуешься исключительно добрыми намерениями помочь человеку, находящемуся в тяжелой ситуации. Что-то вроде национального духа. Там случился потоп, пожар, землетрясение, давайте собирать деньги. Или ребенку нужна операция – давайте собирать деньги. Это безусловно хорошо и достойно, но мы сейчас говорим о причинах. Причина –чувство вины. Подсознательный уровень, отчего это и кажется преувеличением, заблуждением, мизантропией наконец, но это факт. Подсознание вменяет нам вину и словно говорит, что мы виноваты за то, что живем лучше того-то, что нас бог миловал, с нами того-то не случилось, а с ним случилось, вследствие чего наш моральный долг – помочь. Парадокс в том, что болезнь не может быть признаком здоровья, но в этом конкретном случае им является. Если человек чувствует вину, значит ему характерна эмпатия, а значит, он здоров. Если он не испытывает вины, значит он надменен, самоуверен, да еще и нарциссизмом страдает. В общем, типичная асоциальная личность. В этом то и парадокс. Я не подаю, я не помогаю, я не жертвую, ибо меня не мучает чувство вины. Это есть здоровье. Важно, правильно интерпретировать это. Нельзя рассматривать это, как нравственный вопрос. Это исключительно вопрос психоанализа. Это комплекс. Комплекс вины. Комплексы ведут к неврозам, а их отсутствие говорит о внутреннем здоровье. Так почему же я должен непременно испытывать чувство вины и заниматься благотворительностью.
Все относительно, словно и нет ничего вовсе.
- Мы плачем исключительно о близких людях. Не только о родственниках, но и о тех, кого мы воспринимаем как близких. Русские люди, как правило, со слезами рассказывают о своих погибших родственниках. Это понятно и объяснимо. Зато с каким презрением они говорят о немцах, словно немцы вовсе не погибали, словно у них не было семей, матерей, детей.
Сильный плачет о том, о чем слабый не имеет понятия.







НОВАК
ЛОШАДЬ

И конь его, не выдержав, упал,
и раб его со светом распрощался,
тогда он ужасу вселенскому предстал,
ведь он последний на земле остался.

Никогда еще река не казалась мне столь стремительной и полноводной как сейчас. Где-то глубоко во мне зарождалось опасение, что вот-вот, и она выйдет из берегов, смыв все и вся, поглотив каждого, не оставив никому шанса на спасение. Она погребет только людей, все остальное останется стоять как прежде. Видимо, сильный ливень создает у меня такое впечатление. Подсознательно я боюсь, что именно он поспособствует выходу реки из берегов. Это страх из детства. Может быть, это страх глубины? Нет. Однажды я стал свидетелем цунами? Нет. Я видел, как ледяное море бросало корабль из стороны в сторону. Он казался столь незначительным на фоне непостижимой массы воды. Мой отец бросил меня в карьер. Так он учил меня борьбе, жизненной силе. Я опустился практически на самое дно карьера. Сейчас я не могу вспомнить подробности. Я лишь помню серое небо, мутнеющее через толщу воды. Метров пять отделяли меня от поверхности. Кислородное голодание заставило меня мобилизовать все внутренние ресурсы, чтобы вырваться на поверхность. Мне удалось. Через несколько лет я вновь увидел тот карьер. У меня тогда сильно поднялось давление. Вода неумолима, река не казалась мне столь опасной и страшной еще никогда, ведь тонул я в карьере.
- Самоубийца!
Я повернулся на крики и увидел ковыляющего карлика в промокшей от дождя шляпе с широкими полями.
- Самоубийца! Самоубийца!
Он опирался на трость, его ноги были в грязи. Он не смотрел пред собой, он крутился вокруг себя и беспрестанно кричал:
- Самоубийца!
Дождь заливал мне глаза. Карлик впитывал энергию дождя, его голос становился все пронзительнее, все громче, все яснее. За ним следовала лошадь с повозкой, на которой она тащила неаккуратно сколоченный гроб. Крышка была закрыта. За повозкой следовала процессия. Людей было немного, может человек тридцать. С опущенными головами они слепо следовали за карликом. Он не умолкал, словно созывая всех принять участие в погребении. Долго не раздумывая, я решил проследовать с ними. Присоединившись к ним, тут же спросил последнего человека, следовавшего в процессии:
- Кто этот человек?
Он молчал. Более того, он ни поднял головы, ни повернулся, ничем не дал мне понять, что он вообще слышал мой вопрос. Я решил повторить, возможно, он меня просто не услышал из-за шума дождя.
- Кто этот человек?
Но и во второй раз я не услышал ответа. Как и все остальные, он слепо следовал вперед, не обращая внимания ни на что вокруг, словно околдованный криками карлика. Молча, с пустым взглядом, он ступал вперед, в грязь, в лужи. Им всем было все равно. Они совершенно не беспокоились по поводу грязи и луж. Ни у кого не было ни зонта, ни плаща. Они промокли насквозь. Грязные ручьи стекали с холма, на который поднималась процессия. Глина вперемешку с щебнем. Карлик упрямо поднимался, не переставая кричать, следовавшие за повозкой люди взирали на него, словно на мессию. Холм становился все круче. На размытом склоне едва виднелась тропа, по которой, видимо, мы следовали. Она шла не прямо к вершине холма, а серпантином. Шаг за шагом, мы становились все ближе к вершине. Ливень не прекращался. Вскоре, следующие в процессии люди стали поскальзываться и падать. Они не помогали друг другу подняться. Они молча шли вперед. Упавший поднимался и продолжал путь. Старик, шедший впереди меня, у которого я намеревался осведомиться о том, кого несут в гробу, поскользнулся и упал коленом прямо на камень. Я подскочил к нему, чтобы помочь ему подняться, но он одернул руку и удостоил меня презрительным взглядом.
- Оставь эти любезности для себя, - прошипел он мне.
Он поднялся и захромал за процессией.
Холодный ветер завывает в ушах. Ливень становится все холоднее. Люди из процессии одеты, как правило, в тонкие осенние пальто, которые, по всей видимости, совершенно не спасают их от стихии. Стремительно подхватывает ветер тяжелые капли непрекращающегося ливня и обрушивает их на лица. Холод сковывает руки, мышцы. Подобно тяжелым цепям, он стягивает сосуды и вены. Он оседает на черном металле, сжимая его неумолимой силой. Вот-вот, и тяжелые потоки воды разобьют гроб и повозку. Тем самым ливень обозначает свое верховенство, прогибая к земле даже самого стойкого. Сила природы. Без труда она подчинит себе даже самого кровожадного тирана, прячущегося за теплыми стенами, боящегося взглянуть в ее белые глаза.  Мы боимся сделать вдох в ее присутствии.
Плеть ложится на спину коня, ступающего на размытую землю. Покорно он тащит за собой тяжелую повозку с увесистым гробом. Смиренно принимает он удары от озверевшего карлика, словно вина на нем лежит, тяжелая вина, возложенная карликом. Долг. Усиливающийся ветер делает каждый удар больнее. Плеть рассекает блестящие потоки воды на черной коже. Конь должен искупить свою вину. Он должен работать несмотря ни на что. Как же противна карлику его несгибаемая воля. С неисчерпаемой ненавистью он наносит удары плетью. Конь должен быть смиренным. Чтобы смиренным коня держать, уродливый карлик заставляет смотреть его на шпиль, возвышающийся высоко на холме, на котором навечно застыла почерневшая кровь его детей. Оттуда раздаются дикие крики. Шепчет карлик противным, скрипящим голосом коню:
- Слышишь, как кричат твои дети? Ты должен работать, иначе я вырежу им сердца. Ты должен слушать их крики и быть смиренным. Ты есть твоя узда, которой бы обвязали твою шею.
Схаркивая гниль, карлик размахивается плетью и яростно наносит удар за ударом по спине коня, покрытой многочисленными кровавыми шрамами. Не обращая внимания на капающую кровь, стекающую по замерзшим бокам коня, карлик возмущается суровостью холода, бурча что-то себе под нос и снова схаркивая гниль. Дорога за ним обозначена его едкой гнилью и каплями крови, расплывающимися в холодной грязи. Смиренно ступает конь дальше. Он не в силах больше плакать от криков его детей, раздирающих ему уши. Его слезы застывают, только образовавшись, отчего ему больно смотреть вперед, он не может закрыть глаза. Он боится упасть, иначе отвратительный карлик вырежет сердца его детям. Он не обращает внимания на острую боль, на плеть, на капающую кровь.
- Ну же, старая кляча, иди быстрее, - рычит карлик.
Детские крики отражаются в его ушах. Там, далеко на холме, на котором возвышается шпиль, его дети крутят железное колесо, перемалывая кости умерших животных, из которых карлики будут делать хлеб. Чтобы дети его не останавливались, по кругу стоят карлики в красных фартуках и закидывают камнями того, кто остановится. Упавшего от бессилия они бросают в огромную воронку с костями, на дне которой стальные жернова ломают их, перемалывая в муку. Скрип тяжелого колеса раздается за десятки километров, но тот, кто скрип этот слышать не хочет, не услышит его.
Все это я вижу словно я был там, словно я сам стоял там, забрасывая лошадей камнями. Свирепые крики карлика. Они следуют за ним, будто за отцом. Никто не смеет и слова вымолвить, дабы не привлечь внимание карлика. Жутко. Холодно. Ливень превратил мою одежду в тряпки. Может она и была ими, но лишь сейчас я заметил их тяжесть.
- Самоубийца!
Он невыносим. Не понимаю, что со мной происходит. Я вообще не помню, как оказался среди этих людей. Они будто мертвы все. Живому человеку невыносимо трудно слушать этого дьявола, истязающего бедного коня. Никто не реагирует на это никаким образом. Что страшнее всего для меня, так это мое безволие. Я ничего не могу предпринять. Я просто следую за ним, как и все. Что стало со мной?
Вдруг все остановились. Карлик прорычал:
- Что вы стоите! Снимайте же гроб!
Он указал палкой на гроб и затем на вырытую яму, заполнявшуюся водой. Стремительно. Казалось, что, как минимум, на треть она была заполнена грязной водой. Стенки могилы размыты. Края размыты. Разбросанная вокруг нее земля превратилась в неприступное болото. Лужи. Глина. Четверо крепких мужчин послушно подскочили к повозке и стали изо всех сил стягивать с нее гроб, который, видимо, оказался тяжелее, чем они рассчитывали.
Конь, истерзанный плетью, падает на передние ноги. Рассвирепевший карлик обрушивает на него десятки ударов, рассекая еще незатянувшиеся раны. Он не в силах больше стоять и выносить. Он рожден благородным намерением, он убит человеком. Больше ничего не может он видеть, он ослеплен человеческой алчностью. Никто не видел его слез, ибо ливень заливал его глаза. Аккуратно он положил голову в грязь. В эту отвратительную, ледяную грязь. Он не слышит больше отвратительного карлика. Он слышит лишь крики детей в его голове. Беспомощно лежит он перед вырытой могилой для неизвестного человека. Карлик заставляет его встать. Конь его не слышит. Карлик пнул его ногой в живот. Отчаяние овладело им. Он больше не чувствует боли, столь груба стала его кожа, столь невосприимчив стал он к боли. Карлик приучил его боли, он научил его не воспринимать боль. Плотной пеленой ливень укрывает его от рассвирепевшего карлика. Я смотрел в еще живые глаза коня. Стоял и смотрел. В его увядающих глазах отражалась умирающая совесть. Он смотрел в разверзнувшееся небо. Я помню этот взгляд. Эти черные глаза. Тогда был солнечный день, теперь…Не имеет значения, что теперь. Он видел печаль и скорбь, оставленные волей отвратительного карлика, истязавшего его детей. Я не видел в глазах коня злости и ненависти, я видел только размывавшиеся ливнем слезы и умирающую совесть. Я пытался понять, о чем думает этот умирающий конь, я пытался увидеть спасение совести, но она неумолимо умирала в закрывающихся глазах коня. Конь закрыл глаза. Конь был мертв. Он увидел еще живого человека. Я хотел было уйти прочь. Я возмущен тем, что я позволил этому уродцу забить благородного коня до смерти.
Наверное, во мне умерла надежда. Она мерла вместе с конем. Надежда, что я все еще смогу вернуть здравомыслие. Казалось бы, утраченное. Как бы то ни было, но я не смел так себе право на это. Я просто стоял. Я стоял и смотрел. Видимо, я утратил разум и сердце.
- Кто в гробу? – тихо пробормотал я себе под нос, - кто в гробу?
Почему-то мне было крайне важно знать, кто был в том гробу, из-за которого конь оставил свою жизнь.
- Разве ты не знаешь?!
Я страстно хотел удушить этого урода. Я горел этим желанием, но что-то не позволяло мне этого сделать. Я мог слушать его. Я мог смотреть за ним. Я мог делать, что угодно, но только не препятствовать воле его. Как и все. Все в той процессии.
- Так посмотри же! – он указал своей палкой на гроб.
Это совершенно необъяснимо, но я подошел к гробу и схватился за край крышки, чтобы сдвинуть ее. Она была весьма тяжелой и, конечно, не хотела поддаваться. Я осмотрелся вокруг себя. Эти люди стояли и молча смотрели за мной.
- Ну же!
Я потянул за крышку и на этот раз мне удалось ее сдвинуть. Я думал, она была заколочена, но теперь она просто лежала, словно все они знали, что я захочу заглянуть внутрь.
- Самоубийца!
Мне удалось лишь немного сдвинуть крышку, но я увидел лицо того, кто был там.
Тот мальчик, тот самый мальчик, убивший свою возлюбленную камнем. Хатлеттр заставил его. Только сейчас я вспомнил о нем. Его то здесь и не было. Это первый день, когда я его не видел. Хотя, именно сейчас он должен быть здесь и смотреть на этого мальчика.
Капли с деревянной крышки падали на его безмятежное лицо. Он не должен быть здесь. Он должен был жить дальше и остаться со своей возлюбленной. Я забыл про холод, про ливень.
Справа от меня, в грязи, покоилась голова коня. Его глаза закрыты. Ливень не прекращался. Что за адский день! Я чувствовал, что меня сейчас вырвет. Ребенок. Он совсем еще ребенок. Я почувствовал, как неконтролируемый гнев воспылал во мне. Гнев к Хатлеттру. Этот гроб должен был стать его домом. Где же он? Где это проклятый ублюдок?
- Самоубийца!
В толпе я увидел знакомые лица. Мы встречались с ними. Я увидел лесника, я видел плотника.
- Где он? - вскрикнул я, пытаясь перекричать гул ливня.
Они смотрели на меня, словно не понимали, о чем я.
- Где он? – еще раз прокричал я.
- Кого ты ищешь? - вмешался карлик.
Они смотрели на меня в некотором недоумении. Один из них, я помню, что видел его, но не помню, кто он, отвернулся и пошел прочь. Остальные смотрели на меня. Кто-то опустил глаза. Кто-то посмотрел наверх, в небо, словно пытаясь разглядеть конец этого ливня.
- Хатлеттр! – прокричал я, - где он? Где этот старик?
- Ты о старике? -  переспросил меня карлик.
- Ты помнишь его? Ты знаешь его? – с надеждой спросил я у карлика.
Он рассмеялся свойственным ему диким, отвратным хохотом. Насколько же он отвратителен мне. Лесник отвернулся и ушел. Его примеру последовали еще несколько человек. Большинство же продолжали стоять дальше вокруг меня и карлика. Безмятежное лицо мальчика стало мокрым. Одежда у его шеи промокла насквозь. Карлик продолжал дико смеяться. Я огляделся еще раз, но у всех в глазах читалось некое недоумение, может, отчаяние. Они отворачивали от меня глаза.
- Я вижу старика! – прокричал карлик, - он прямо передо мной!
Каким же шумным показался мне ливень.
Я посмотрел на лицо мальчика. Он совсем еще был ребенком. Затем я поднял глаза к небу – у этого ливня не было конца. Как тяжелы его свинцовые капли. После я посмотрел на карлика. Только он понимал, что я имел в виду. Только он видел, что случилось со мной. Их недоумение. Словно удар грома. Бедный конь. Он закончил свою славную жизнь в грязи от плети карлика, чья жалкая жизнь не стоила и дня его большой жизни. Конь стал последней каплей. Бледное лицо мальчика. Серые тучи отражались в тысяче маленьких луж. Из одной из них, прямо передо мной, на меня смотрел старик. Его глаз я не мог рассмотреть. Да и нужно ли…В дрожащей руке я держал черное трилби.
Все разошлись. Остался лишь один человек, последний из всех. Карлик.

















ДЕРЕВНЯ
AD FONTES

на пороге неминуемой кончины,
он взгляд в начало устремил,
чтобы найти тому причины,
отчего он жизнь свою сгубил

 «Тот самый день». Калеб решил для себя окончательно. Откладывать дальше не имеет смысла, иначе момент истины не наступит никогда. Завтра он уже не будет в достаточной моральной и физической готовности. Сегодня или никогда. Он смотрел на свой охотничий нож. Ему все еще казалось странным, почему же Новак был готов столь покорно принять эту смерть. В конце концов, она не была неизбежна. Каковой не представлялась бы ему жизнь, инстинкт самосохранения никто не отменял. Чтобы ни говорили они о том, что он сошел с ума, руководствуясь фактом его отшельничества и отказом от всех благ, что предлагали ему за служение им, они даже не представляли, насколько далеко все зашло. Человек может быть сумасшедшим, но он в любом случае боится смерти, ибо он лишь человек. Новак совершенно не страшился смерти. Калеб ощущал некую неуверенность в собственных силах. Это было ненормально, вопреки природе, натуре человека. Охотник и жертва. Жертва бежит стремглав, мечется из угла в угол, чтобы спастись, но в этот раз все было иначе, все было парадоксально и необъяснимо. Жертва не просто не прикладывает никаких усилий для спасения, но объясняет своему убийце о необходимости избавить ее от мучений бытия. Жертва одновременно является охотником и жертвой. Все это – ее выбор. Смятение. Более того, он пугал его своим внутренним существом. Новак привык к грязи. Он убивал людей, что меняет человек в корне. Его нервные окончания немеют, кожа грубеет, и ничто в этом мире уже неспособно напугать его. Словно организм становится отравленным.
Что же привело меня в этот безвозвратный хаос?
Это была охота. Самая обыкновенная охота на кабана, на которую меня пригласил один знакомый, которого я случайно встретил после долгой разлуки. Судьба, не иначе.
На охоте я почувствовал себя другим существом. Куда-то исчезла, ставшая уже привычной, апатия, сонливость, депрессия. Меня впервые что-то захватило полностью. Поглотило! Мы загоняли кабана в условленное место. Я следовал с каким-то пенсионером, у которого было очень неплохое ружье, но без прицела. Он тогда сказал мне, что зрение его сдает, якобы, он не может прицеливаться уже на метров двадцать пять. Старясь не производить шума, мы аккуратно передвигались по направлению к лежанке кабана, куда он должен был прийти. Он спросил меня, умею ли я стрелять, я ответил утвердительно. Я действительно умел стрелять, скажем так, имел представление и не очень удачный опыт, но я умел. Не помню сколько мы шли, но я никогда не забуду, как увидел того кабана. К счастью, я заметил его раньше, чем он меня. Я остановил деда за плечо и указал ему рукой на кабана, остановившегося метрах в тридцати. Жестом я попросил ружье. Кабан стоял и смотрел в нашу сторону, явно заподозрив неладное. Я прицелился, и в этот момент раздался выстрел. Кто-то из охотников опередил меня на несколько мгновений. Кабана повело в сторону. Тот выстрел оказался точным, но не свалил кабана.  Его только повело. Я замер, выпустив кабана с мушки. Когда он рванул ко мне, я выдохнул и выстрелил ему прямо в сердце. Он упал метрах в восьми от меня. Никто не решался подойти к нему. Потом раздался еще один выстрел. Другой охотник добил кабана. Не знаю почему, но я очень хотел успеть посмотреть ему в глаза, еще в живые глаза. Я успел.
Черные глаза кабана. Я расплывался в них, как все бессмысленное расплывается в этом мире. Я одновременно чувствовал себя героем и ничтожеством. Я убил кабана, сильного, быстрого, внушающего страх и трепет, но вместе с этим я чувствовал себя лишь частью системы, которая смогла одолеть этого кабана. Он был один, а нас много. Никто из нас не выстоял бы один на один с ним. Только вместе. Мы стояли вокруг него, опасаясь притронуться к нему. Так он велик был, так ничтожны были мы. Отчасти мне было противно, что он, столь сильный, превосходящий каждого из нас, пал, а вокруг него стояла дюжина людей. Признаюсь, мне стало бы легче, если такой конец для него был желаемым.
Охота была лишь следствием. Первопричиной моего заката суждено было стать парню, которого я даже не знал, с которым я никогда не разговаривал.
Не знаю, чем я стал бы и как бы жил, если бы в университете не случилось одно весьма неприятное событие. Кого-то оно потрясло, кого-то нет, ну а третьих оно, по крайней мере, не оставило равнодушным. Я принадлежал к третьим. Был в университете один странный студент, философ или филолог, не помню точно, но отличался он своими гегелевскими воззрениями. Говорят, он прочитал все труды Гегеля. Он отрицал привычный нам капиталистический уклад жизни, его не заботил внешний вид и тому подобное. Всегда есть такой человек. Умник, эрудит, и никому не понятен его образ жизни, мол, из дурака ничего путного не выйдет, станет учителем. Посмеивались над ним.  Будет всю жизнь читать свои толстые книжки, которые могут привести только к слепоте и простатиту. Почему-то у его не было цели стать успешным, трахнуть телку, одним словом - идиот. Однажды мы узнаем, что он повесился. Он сделал это за неделю до защиты дипломной работы. Стали всплывать всякие детали, рассказанные знакомыми, родителями, учителями, в общем, всеми теми, кто о нем что-то мог сказать или знал о нем. Говорили, что он дочитал последний труд Гегеля, неделю молчал, ни с кем не обмолвился и словом, не общался, стал еще более замкнутым, чем был. Некто тогда сказал, что он за ту неделю всецело был поглощен будущей жизнью. Тем, как она должна сложиться. Он пришел к тому, что современный уклад жизни в лучшем случае ни к чему человека не приведет. Иными словами, жизнь пуста, лишена смысла, и это в лучшем случае. Мы общество потребителей, превозносящее финансовый успех и пренебрегающее духовным совершенствованием. При чем, не просто пренебрегающее им, а совершенно забывшее о нем и его необходимости. Проще говоря, человека, жрущего гамбургер и запивающего его колой, не могут интересовать экзистенциальные и иные вопросы нематериальной сферы. К чему все это. Каждый день, какой-нибудь фрик совершает самоубийство. Это то же самое, что волосы покрасить в фиолетовый цвет. Не удивишь этим никого, так, лишь на мгновение обратишь на себя внимание. Я же, не мог не подумать над этим. Меня впечатлило, что он в отличии от абсолютно всех не бросал слова на ветер. Он действительно отрицал этот мир. Он действительно был крайне разочарован в происходящем. Это были не просто слова, это была целая идеология, философия, которой он неотступно следовал, а не просто трепался об этом на каждом углу, как делаем мы, говоря, что уж мы то точно не будет столь жалкими, как предыдущее поколение. В этом поступке была какая-то сила, что не принято говорить о самоубийцах. Они слабые люди без воли. Но про него я не мог так сказать. Он показал, что лучше сдохнуть, чем влачить такое существование. Общество супермаркетов. После его самоубийства, я посмотрел на нас со стороны. Я постоянно смотрел за всем, что было вокруг. Я стал обращать внимание на то, что говорили и делали мои друзья. Я стал в десятки раз внимательнее. Нам всем было нестерпимо тяжело находиться в одиночестве.
Если ты не успешен, ты изгой. В лучшем случае, ты наименее значимая часть, которой иной раз что-то может перепасть. Погоня за местом, за комфортом, за деньгами, положением, связями. Змеиный клубок, в котором проявляется истинное лицо каждого. Лицо изуродованное и нуждающееся в лечении. Сходящий с ума никогда не замечает, что он сходит с ума, а потом внезапно, из ниоткуда, становится ясно, что речь идет о тяжелейшем психическом расстройстве, о шизофрении, о разговорах с самим собой на улице, о собирании спичек, хлама и тому подобного. Это пугает. Я слонялся из паба в паб, выпивая там с незнакомыми людьми, какими-то бабами. С одной даже трахался в каком-то туалете, в каком-то грязном пабе. Кончив, но испытал какую-то катастрофическую пустоту. Даже не заметил, как она ушла, а я остался один. Пустое наслаждение, после которого депрессия только обостряется. Я словно слонялся по пабам по дороге прямо в пропасть. Работа приносила какой-то доход, но меня тошнило от офиса и моих коллег. Все было какой-то бутафорией, подделкой, сублимацией. От безделья и отчаяния, я решил согласиться на предложение одного из моих коллег и, якобы, по большому блату, поучаствовать в охоте на кабана. Именно это событие спасло меня тогда.
Каждому человеку свое время. Мы рождаемся в нужное время в нужном месте и не надо противиться природе. Если я родился потребителем, мне следовало бы им остаться. Так бы и было, если бы тот парень не повесился, или же я, по крайней мере, этого бы не узнал.
Убийство как яд для убийцы, который он добавляет себе каплями, вырабатывая устойчивость к его токсичному воздействию. Новак же оказался ядом иного происхождения, экзотического, к которому иммунитет оказался не готов. Головокружение, тошнота, слабость и рассеянность. Его мировосприятие было исключительно больным с одной стороны, и совершенно адекватным с другой. Видимо, дело совсем не в нем, а в происходящем вокруг. Он смотрел на вещи со стороны. Большое видно со стороны. Больным и неадекватным был этот мир, в котором каждый сходит с ума по-своему. Мы все допускаем ошибки в самом начале. Все, что происходи после, по сути своей, уже не имеет значения, не играет абсолютно никакой роли. Насилие, убийства, финансовые преступления есть не более, чем следствие. Собственно говоря, такое же, как и построение железобетонной стены вокруг себя. Она лишь средство, но мы сделали ее целью, а в средство превратили себя. Новак представлял себе то, что будет происходить дальше, в этот день. Он пытался представить это себе, но никак не мог получить законченной картины. Ситуация была крайне противоречива. Новак был противоречив. Сам Калеб уже видел себя на тонкой линии меж двух огней. Какая разница, в каком из них гореть. Дело есть дело. Лео предупреждал его о сошедших с ума журналистах, которые оказались слишком впечатлительны для разговора с Новаком. Ведь он, Калеб, был из совсем иного теста. Он не был тем журналистом, собиравшим сплетни и другое дерьмо, чтобы заработать на хлеб, он был хладнокровным животным, лишенным эмоций, переживаний и сочувствия…при условии, что нужно убить человека. Он продолжал смотреть на нож. Погруженный в раздумья, он все еще искал сил, обрести привычную решимость. Точнее, дело было совсем не в ней и не в ее отсутствии, дело было в том, что его жертва инфицировала его хищническое мироощущение. Его хладнокровие говорило ему о необходимости свершения того, зачем он здесь. Оно словно информировало его о том, что сознание инфицировано, что еще часы промедления и он совершенно потеряет дееспособность. Новак это вирус, не спеша, шаг за шагом, уничтожающий его разум. Вероятно, это тот самый момент, когда охотник осознает, что в действительности, в этой туманной, смутной, размытой действительности он стал жертвой. Конечно же, это произошло незаметно, он так и не успел ощутить прикосновения. Новак знал наверняка, что он все еще хозяин положения и все в его руках. Может это лишь его слепое стремление исполнить мнимый долг, убив Новака? Может, было бы правильнее присоединиться к нему, оставшись здесь, вдалеке от внешнего безумия? Новак боялся собственных мыслей, ибо они утратили четкость. Одна противоречила другой. Спутанность, неуверенность и неопределенность. Те самые вещи, о которых упоминал Новак, говоря о моменте, когда внезапно осознаешь, что направление, которому следовал всю жизнь, ведет не в ту сторону. Как бы и чтобы там ни было, Калеб поднимается с кровати и берет нож.
Вдоль укрытого во мраке коридора тянулись стоны, то ли детские, то ли женские. Новак не знал, что происходило там по ночам, за закрытой дверью. Впервые его дверь не была заперта. Его ладони потели, а на лбу выступал холодный пот. Стоны становились громче с каждым его шагом. Доски скрипели под его весом. Он старался идти как можно тише, аккуратно и с крайней осторожностью делая каждый последующий шаг. Хотя, ему казалось, что это не имеет значения. Если чего и стоило опасаться, так это реакции Виктора, но его не должно было быть здесь. В доме был только Новак.
Калеб проходил мимо комнаты, которая, видимо, принадлежала Виктору. Дверь была приоткрыта. Он осторожно заглянул в нее. На кровати никто не лежал. Она была пуста. Худший из сценариев. Было бы лучше, если бы Виктор спал на ней в тот момент. Он хотя бы мог его контролировать. Тем не менее, ничего нельзя было откладывать и отменять. Это тот самый день. Назад пути нет. Будь, что будет. Виктору повезло больше. В его комнате было окно. На столе у окна стояли шахматные фигуры и лежал резак по дереву. Они тоже люди. В сложившихся обстоятельствах очень странно и необычно констатировать подобный факт. 
Колоссальное напряжение в каждой мышце всего тела. Словно сжатая пружина. Осторожное дыхание. Напряжение в глазах. Калеб уже приспособился к темноте и чувствовал себя в ней относительно уютно.  Он прислушивался к стонам, старясь понять, кто это и что там происходит. Он подобрался к приоткрытой двери, сквозь щели которой пробивался тусклый свет. Дым. Словно дым выносил этот свет из комнаты, или наоборот. Все смешалось. Колоссальное волнение. Осторожное дыхание ртом. Максимальное напряжение. Стоны вырываются сквозь щели, будто этот дым и есть стон. Это ребенок. Должно быть, это ребенок. Калеб изо всех сил сжимал нож, как он сжимал его впервые. В руке чувствовалась излишняя скованность, препятствующая нанесению эффективного удара. Судороги. Хладнокровие улетучивалось вместе с дымом.
Он все еще думал, он все еще сомневался. Все можно изменить, все можно предотвратить, а именно ошибку. Все в его руках. Детское кряхтение не прекращалось. Он подкрался вплотную к двери и заглянул в щель. Была видна лишь стена напротив. Все было в каком-то дыму. Свечи? Все может быть, все, что угодно. Скрип пола, скрип кровати, может быть это мебель? Ничего не было видно. Калеб сглотнул оставшуюся во рту слюну, сделал вдох и медленно, насколько это было возможно, стал открывать дверь. Он все еще старался оставаться бесшумным. Дым с большей силой стал вырываться сквозь растущую щель в проеме. На потолке болталась лампочка, освещавшая всю комнату. Тени медленно плавали по стенам. Комната подобная той, в которой ютился до сего момента сам Калеб. Дверь открывалась все шире. Кряхтение ребенка. Скрип пола. Дым. Все охвачено плавающими тенями и клубящимся дымом, словно танец мертвых душ, танец затягивающий в небытие, в какое-то безумие, неподдающееся рациональному объяснению. Калеб обрел внутри себя истинного хищника, загнанного, испуганного, готового ко всему, готового броситься на любого, кто посягнет на него. Словно в лабиринте, откуда нет иного пути, как сквозь того зверя, что обитает в его стенах, чей запах разносится по всем углам. Зрачки расширены. Дыхание частое и осторожное. Сухость. Отсутствие мыслей. Только инстинкт. Органы восприятия работают на пределе. Он видит мельчайшие остатки паутины в углах даже несмотря на относительно густой дым. Он слышит вольфрамовую нить, дребезжащую в полости старой лампочки. Дым. Это камин, точнее старая печь с отвратительной вытяжкой, оттого и дым. На печи бегают тени…Калеб заходит в комнату. Он делает осторожный шаг, ожидая всего. Он готов взорваться, сорваться с места и вцепиться зубами в шею первого же живого существа, что он увидит за углом. Он осторожно переносит вес с одной ноги на другую, заглядывает за угол и видит там Новака. Новак стоит к нему спиной, полубоком и все еще не видит его. Этот человек, который открывал глаза ему на безумие, царившее вокруг, сидел на кровати в, казалось, совершенно неадекватном состоянии. Он вдыхал этот дым. Он угорал на глазах. Глубокое дыхание. Дым густыми потоками вторгался в его рот. Он втягивал его, словно этот дым был жизненно необходим для него. Он сидел голый. В поту. Пот затекал ему в глаза, в рот. Рядом лежала девочка лет пятнадцати-шестнадцати. Голая. Она не двигалась и, как казалось Калебу, не дышала. На шее виднелись ярко красные ссадины. Кряхтение, хрип. Все сошлось в голове Калеба. Дым укрывал ее бездыханное тело, словно пелена. Еще час, может быть, два, и она исчезнет в угарном безумии, унесенная дымом сквозь старые щели старого дома.
Новак поднял на него глаза. Калеб был обескуражен и находился в смятении. Ситуация была исключительной. Его жертва сидела перед голая и даже не предпринимала попыток к сопротивлению. Это безумие. Безумие в мутных, бледных глазах Новака. Безумие в мертвом дыму, поглощающем бездыханное тело девушки. Безумие и хаос в голове Калеба. Ад. Это был ад. Ад на земле, о котором говорил Новак. Пульс словно удары барабана. Это транс, восходящий из иссохшего тела Новака. Его глаза источали безумие. В них умерло все рациональное, в них умерло все человеческое. На Калеба взирал вовсе не человек, это был обезумевший зверь. На его руках осталась слюна девушки, хрипевшей о снисхождении и, видимо, не понимавшей, за что ей эта отвратительная смерть. Новак бы ни за что не оставил ее жить. В его глазах читалась какая-то безумная гордость за то, что он свершил. Он будто пытался сказать:
- Я спас ее от всех этих мучений. Я украл ее от этого мира.
В ней умерла последняя судорога. Мизинец дернулся, выпустив остаток жизни, угоревшей в безумных руках зверя. Круглые, безумные глаза. Нечто забрало Новака, ибо это не был он. Испепелившийся дух исходил дымом из поистине ужасающих глаз. Новак не спешил бросаться на него с всесокрушающими ударами ножом в шею. Он прокручивал в голове последние монологи Новака.
Ты всадишь мне нож в шею, а я даже и не узнаю об этом. Более того, - он оживился, - я буду, мне кажется, плакать от счастья, что охватит меня. В том мраке, в который я попаду затем, старик меня не достанет более.  Ты всадишь мне нож в сердце, а я не почувствую боли. Ты должен знать. Да, ты обязан знать, что во мне не будет ни страха, ни ненависти. Я буду ждать и желать этого, как ребенок желает подарка. Смерть — это освобождение. Мгновение боли стоит того. Хотя, ее, эту боль я не почувствую. 
Он слушал их вновь и вновь, он читал их из его глаз. Он ощущал, как привычное хладнокровие наполняет его. Он стал дышать медленнее, глубже. Рука избавилась от губительной скованности. Он погружался в туманные глаза Новака. Он проникал в его голову, в его сознание и мысли, утратившие человечность. Он вспоминал слова умирающего боливийца, предупреждающего об осторожности, о пропасти, которая поглотит его немедленно, о монстре, который родится в нем сразу после убийства монстра.
horrorizate, horrorizate…el que lucha con los monstrous se convirtira en un monstruo.
Он неподвижно смотрел в глаза Новака и видел пред собой захлёбывающегося в собственной крови боливийца. Он смотрел в глаза Новака и слышал предупреждающее хрипение боливийца. В это мгновение Новак улыбнулся ему. Вдруг, Калеб словно вырвал себя из пучины, поглотившей его. Он вдруг вспомнил – Новак читает мысли. Он видит, слышит и чувствует все, что видит, слышит и чувствует тот, кто смотрит в его звериные глаза. Он забыл, кто и что есть этот Новак. Легкий испуг пробежал по коже Калеба. Он осознал, что на мгновение оказался всецело во власти обезумевшего Новака. Он вдруг осознал, что по сути, в этот самый момент, он разговаривает с Новаком. Новак слышит все его мысли, все его сомнения. Но как бы то ни было, Новак не спешит. Он смотрит в глаза этого монстра. Зачем? Промедление в этот момент подобно безумию! Зачем?! В этом вся суть охоты. В этом вся ее прелесть. Этот взгляд стоит всех эмоций и переживаний, которые когда-либо приходилось испытывать. Это исключительный ментальный опыт. Опыт познания сущности живого существа и его бытия в этом мире. Он видит того вепря, в глаза которого он смотрел в окружении десятка охотников. Тогда он чувствовал себя ничтожеством, ибо он был ничем в сравнении с величием вепря. Сейчас он вырос над собой. Сейчас он преодолевал себя. Он смотрел в глаза страшнейшего из хищников, с которым ему когда-либо приходилось встречаться. Это самопознание. Это самовознесение. Это рождение нового «я». Духовный опыт, который он должен воспринимать как величайший из даров. Это философия. Этот взгляд безумного зверя. Транс. Он не может позволить себе просто так, в одно мгновение, оборвать существование столь искушенного монстра. Ему нужно время, чтобы осознать все происходящее в этот миг. Это самый великий момент в его жизни. В жизни Новака. Это долг, это уважение и проявление почтения к нему. Безумец ли он? Не безумен ли этот мир, и мы все в нем?
Новак, тем временем, приподнялся с кровати и с трудом направился в сторону Калеба. Он не шевелился. Он был готов нанести удар в любое мгновение. Он знал наверняка – Новак уже бессилен, что-либо изменить. Его смерть неизбежна. Новак подошел к нему. Он высох, в нем совершенно не осталось жизни. Он обхватил голову Калеба обеими руками. Приблизился к его лицу. Его безумные глаза были буквально в пяти сантиметрах от глаз Калеба. Он стоял к нему вплотную. Вблизи его глаза казались еще более ужасными. В них было какое-то каннибалическое безумие. Он вдохнул и произнес, улыбнувшись:
- Все это уже было. Я видел это.
Его дыхание. Его запах. Его безумие. Всеразрушительная философия в одном лишь взгляде, укрытом белесой пленой. Калеб хватает его за затылок и загоняет ему охотничий нож прямо в шею, в сонную артерию. Глаза Новака расширились еще сильнее от страшной боли, пронзившей его существо. Он приоткрыл рот, захрипел кровавыми каплями, стекавшими с потрескавшихся губ. Он не кричал, он не мог позволить это себе. В крике слишком много страха. Крик преисполнен ужасом. Он молчал. Хрипел и молчал.  Его руки опали с плеч Калеба.  Новак мгновенно вытащил нож из его шеи и молниеносным вторым ударом загнал его снизу под подбородок. Этот удар окончательно добил Новака. Он упал сначала на колени, а потом на бок. Руками он обхватил шею, словно пытался остановить кровь. Это лишь рефлексы. Его кровь стекала по рукам Калеба. Он смотрел в его умирающие глаза, как когда-то смотрел в глаза вепря. Он испытывал некое чувство, которое не мог объяснить себе. Тогда он испытывал страх и трепет. Теперь это было нечто большее, нечто более сложное. Он оборвал нечто в себе. Что дальше? Кровь растекалась по деревянному полу, затекая в тонкие щели меж досок. Судороги, предсмертные судороги сводили тело Новака. 
Калеб почувствовал невыносимую усталость. Он подошел к девушке. Пульса не было. Вся шея в ярко-красных ссадинах. Он явно приложил много усилий, чтобы удушить ее. В ней не осталось жизни. Лишь дым. В ней. Вокруг. Медленно он наполнял комнату.
Схватив стул, он несколькими ударами разбил его о стену. Отломившиеся ножки стула он поджог в печи, откуда сочился дым. Он поджог каждую и разнес их по комнатам, поджигая шторы, кровати, все, что можно поджечь. Сил не оставалось совсем. Дым был везде. Голова кружилась. Он поспешил на улицу. Опираясь на стену, он добрался до выхода. Едва он открыл дверь на улицу, как с удивлением осознал, что вокруг воцарилась ночь. Все погрузилось в глубокий сон. Стрекот кузнечиков. Шорох листьев. Ночная жизнь шелестит в траве. Они словно ждали его появления. Все это время он существовал во мраке. Мир встретил его осторожным шелестом. Он вышел на улицу. Сел наземь, прислонился спиной к стене дома. Трава слегка колыхалась на теплом вечернем ветру. Зеленые деревья сейчас казались черными. Приятный шум ветра, ползущего сквозь ветви зеленых гигантов. Бабочки осели на цветах. Закончилась еще одна жизнь. Кровь Новака капала с рук Калеба. Она стала черной как мрак вокруг. Охотничий тесак. На нем, казалось, еще содрогалось дыхание того, чья жизнь умерла на нем.  Калебу было совершенно все равно заметит его кто-нибудь или нет.  Все краски цветущей жизни слились для него в сером, скорее даже черном безразличии.  Он не сомневался в том, что сходит с ума в этом проклятом месте. Еще час и он покончит с собой. Одним лишь словом можно описать все его мировосприятие в этот момент, все его чувства, все его существо, одним лишь словом – безумие.
Мы никогда не замечаем, что сходим с ума.
Собравшись с силами, он поднялся и направился к котлу с водой, чтобы смыть с себя кровь. Как бы то ни было, но не хотел, чтобы его окровавленные руки бросались в глаза прохожим, когда наступит новый день. В нем пробуждалось желание, как можно скорее покинуть это место, это гетто, из которого всех ждет прямая дорога в ад, если это место не ад на земле. Открывая калитку со двора, он развернулся и посмотрел в открытую дверь дома. Там царил мрак. Присмотревшись, он заметил выходящий дым. Ощущение неизбежности. Отчаяние и страх. Желание исчезнуть отсюда в одно мгновение. Там во мраке, источающий этот всеотравляющий дым, лежит Альфред Новак. Вероятно, он все еще жив, но это лишь мираж жизни. Жизнь угасает в его безумных глазах. Жизнь вытекает с каплями крови из его горла. Последнее, что он видит, это грязный, старый, деревянный пол, обшарпанные стены, туман, дым, собственную кровь и, конечно, мрак, овладевший им в последний раз. Окончательно. Капля за каплей, он погружается в него, в безвозвратное небытие, лишенное мыслей и образов, слов и видений, снов и сомнений. Он одинок в своей собачей смерти. Голый, со вскрытой головой, он захлебнулся в собственной крови. За его спиной лежит им изнасилованная девушка, удушенная в его безумной агонии, в его параноидальном угаре.  Жизнь растворяется в его глазах, рассасываясь на грязных, серых стенах. Это его прощание с жизнью, которую он так и не захотел принять в ее истинном образе. Освобождение ли это? Он смотрит в ее заплаканные глаза.  Его изможденная душа покидает его высохшее тело. Бремя жизни закончилось для него. Об этом ли он думает в последний миг своего существования? Думает ли он о том, что сделал, что оставил после себя? Его разрушительная, нигилистическая философия? Удушенная им девушка? Люди? Нет. Все это для него ничего не стоит. Он отравлял бы всех и все дальше, не терзая себя морально-нравственными суждениями. Его последний взгляд остановился на еще живых глазах своего младшего брата, шестилетнего малыша, того самого, который стал номером один в его длинном списке найденных трупов. Он смотрел на него из глаз совсем юного мальчика. Тот день был последним днем, когда он видел его живым.  Это был праздник жизни. Это был день рождения малыша, его шестой и последний. Он бегал во дворе в ковбойской шляпе и в костюме кота. Никто тогда не обращал на него внимания. Все праздновали, всем было не до него. Бегает себе и бегает, пуская мыльные пузыри. Глупости говорит. Сладкого просит. Он есть и он будет всегда – так думали тогда все. Мы не дорожим тем, что имеем. На его беду и беду всех остальных, только один человек обратил на него внимание. Один единственный.  Ни мать, ни отец, никто из близких. Зверь в человеческом облике. Каким же дерьмом должно быть все происходящее вокруг и внутри нас, что малыш в костюме кота, пытающийся развеселить и привлечь к себе внимание всех, привлек внимание только лишь того, кто жаждал забрать его только расцветающую жизнь.
Его окликнули потом. Он не отозвался. Лишь мыльный раствор на траве.
С последней каплей крови, падающей из глубокого разреза в шее, Новака окончательно и бесповоротно покинула жизнь. В его «безумных» и «звериных» глазах, лишенных человечности и всякого сострадания, в последнее мгновение его жизни вдруг зародится слеза, в отражении которой отразятся все еще живые глаза того малыша. За ними лишь мрак. Мрак, поглотивший каждого изнутри, мрак неизбежного конца. Мрак, скрытый от бесконечного солнца, испепеляющего и ослепляющего.
Калеб закрыл калитку и последовал по дороге, ведущей из деревни. Он обернулся. Черные кованые ворота. Дым тянулся из открытой двери дома.
Он желает покинуть эту деревню, преисполненную безумием и какой-то безысходностью, безвозвратностью. Эти люди, их глаза, их повадки. Это гетто. Они все здесь сошли с ума. Здесь все в дыму. В дыму перманентного безумия. Их каменные, лишенные каких-либо эмоций лица. Пустые глаза. Туман внутри них. Они не понимают откуда они пришли и куда идут. Весь мир для них заключен в этой угасающей деревне, в речах обезумевшего Новака. Только подумать, они не сомневаются, что уже живут в аду. Они поклоняются идолу, которого не видели, не слышали и никогда не смели ощутить. Они прислушиваются к бесконечным, монотонным речам не менее безумного оратора, читающего им толкования библии день ото дня. Они жертвуют Новаку своих детей. Чья-то дочь сейчас лежит там, в одной комнате с истекающим кровью Новаком, им удушенная и изнасилованная, а никто из них даже не уделит этому внимания. Они пожирают собственных детей. Калеб смотрит по сторонам, словно все жители собрались вдоль дороги, у ворот своих домов, провожая его взглядом то ли в последний путь, то ли изгоняя его из своего мира, который они, возможно, видят в совсем другом цвете, отличном от восприятия Калеба. Вскоре они узнают, что Новак мертв. Тогда Калеб будет уже очень далеко отсюда. Какова будет их реакция? Ничего интересного и любопытного. Они будут жить как жили, словно ничего этого не было. Это был лишь сон. Странный сон. После такого сна мы просыпаемся с легкой мигренью.  На обочине валялся сдохший гусь. Его некогда белые перья были занесены серой пылью. Вероятно, он сдыхал здесь в течении нескольких часов. Он искал помощи, а глотать приходилось пыль. Пыль и стала его тихой могилой. Никто не отреагировал на его прошения, мольбы. Пыль хладнокровно укрыла его в свою паутину. Он, наверняка, не понимал, что с ним, и почему они все просто проходят мимо. В этом суть жизни. Единственный странный момент – почему его не сожрали? Видимо, противно подбирать с дороги.
Достигнув последнего дома, Калеб подумал о двух вещах. Первая – не возвращается ли он обратно в безумие, покидая его?
Из пустоты в пустоту.
Эта деревня не более, чем отражение всего мира. Безумие в людях, безумие внутри. Есть ли смысл бежать от себя? Новак не боялся смерти, ибо он не пытался бежать от себя. Освобождение от мира. Новак только и хотел этой смерти. День ото дня. За один день, ты проживаешь всю жизнь именно в том самом виде, в котором она в действительности есть. Я уже был здесь. Я уже видел все это.  Бегство. Мы не видим, куда бежим и откуда бежим. Как все эти люди вдоль дороги. Они просто существуют, не понимая зачем и для чего.  Гибель приходит изнутри. Куда не доходят лучи солнца…рождаемся и умираем мы во мраке. Второе, о чем он подумал, был Виктор.
Первая мысль. Где был Виктор во время последнего разговора с Новаком? Он всегда присутствовал где-то рядом, словно незаметная тень. У костра же его не было. Может быть так, что он его просто не видел. Хорошо. Где он был сегодня? В такой страшный момент! Посреди ночи, когда с последним выдохом Новака оставила жизнь. Вероятно, он был где-то еще. У Калеба не было сил оставаться там дольше ради Виктора. Либо он сейчас уйдет окончательно, люби он не покинет эту деревню никогда. Решение было для него очевидным. Виктор уже получил свое наказание. У Калеба не было ни малейшего желания рисковать собой ради этого рыжебородого дьявола. Оно того не стоило. Ни при каких обстоятельствах. Еще одна мысль никак не хотела уходить из головы Калеба.
Шахматные фигуры. Стол в комнате Виктора был уставлен ими. Новак говорил, что лишь шахматные фигуры отвлекают Виктора. Когда он чувствовал, что депрессия становилась невыносимой, он усаживался за стол и вырезал шахматные фигурки. Они были для него способом оградиться от диструктивного влияния собственных же мыслей. Будто самая удалённая комната, в которой он мог спрятаться, закрывшись от всех. Их было много на том столе. Каждая из них говорила о новом припадке. Их множество говорило о непрекращающимся кризисе. Никому, кроме Новака, не было известно откуда взялся этот Виктор. Человек, если верить Новаку, феноменальных интеллектуальных способностей. Человек без прошлого. Вместе с этим, возвращаясь к делу, Калеб размышлял об исчезновении Руфуса Риммона, чемпиона мира по шахматам. На протяжении всего времени, которое Новак был в самовольном изгнании, его сопровождал Руфус. Согласно информации, указанной в деле. По факту, в деревне его так и не оказалось. Калеб не имел ни малейшего понятия о том, где был Руфус и что с ним произошло.
Видимо, нет ничего странного в том, что слабостью и Руфуса и Виктора были шахматы. Внезапно, ему вдруг вспомнилась одна, казалось бы, незначительная деталь из дела, переданного ему Кроппом. Он поймал себя на мысли, что в подобных делах не может быть незначительных фактов. Жизнь уже давно научила его этому, но…не важно. Деталь заключалась в том, что однажды мама Руфуса, тогда еще совсем юного, самого молодого участника чемпионата страны по шахматам, проболталась в коротком интервью журналисту городской газетенки, которая никак не могла пройти мимо того факта, что житель их маленького городка принимал участие в чемпионате страны, да еще такой юный житель, что одним из увлечений ее маленького гения являлось ничто иное, как резка по дереву. Малыш, якобы, любит сидеть в тишине и вырезать из дерева разные фигурки. Главным образом, шахматные.
Руфуса никто не видел за последние годы. Никто с уверенностью не скажет, как бы он выглядел сейчас. Калеб лишь представил себе, как выглядел бы Руфус с рыжей бородой. Не удивительно, что никто не знает, куда исчез Руфус, и откуда взялся этот Виктор. В попытке заглянуть вглубь и увидеть, что лежит на дне, мы разводим воду руками, словно прочищаем себе путь. Надо лишь дождаться, когда вода успокоится и замрет. В отражении поверхности мы увидим то, что так долго искали.
…Das Wasser soll dein Spiegel sein
Erst wenn es glatt ist, wirst du sehen…















КАЛЕБ
БЕЗБРЕЖНЫЙ ГОРИЗОНТ

В отражении черных вод,
я плачу в беззвездный мрачный небосвод,
там нет ни берега ни дна,
там лишь тьма, что безумием полна,
а из груди моей сочится стон
ist mehr kein Licht am Horizont

Путь назад был вымощен внутренним ментальным коллапсом. Ничего, кроме печальной пустоты. Жизнь пролетала мимо меня, словно деревья и дома мимо окна поезда. Последний взгляд Новака пронзал мои воспоминания подобно ножу, пронзившему его моей рукой. Его глаза напоминали мне, беспрестанно и неустанно, о деталях, из которых выложена моя жизнь. Это не мысли о смысле жизни, это мысли о том, как я пришел к тому, чем сейчас являюсь. Мы состоим из переживаний, обусловленных разного рода эмоциями, которые имели и, конечно, имеют обыкновение сопровождать нас в наших внутренних терзаниях, чего бы они ни касались. Зависть, ненависть, страсть, любовь и так далее. Нас всегда учат тому, что переживать правильно, а что нет. Идиотизм. Я преклоняюсь пред великим изречением Вольтера о необходимости бежать от воспитания.
Напротив, едет более чем благоприятная семья. Благополучие во всем говорит о себе. Одежда, гаджеты. Воспитанный ребенок не кричит, не капризничает, не просит. Муж и жена заняты своими делами. Лучших соседей по вынужденному путешествию невозможно представить себе. Обычная, традиционная картина, от которой мгновенно отводишь взгляд, так как ничего примечательного, вызывающего, кричащего в них нет. Собственно говоря, эта совершенная нормальность не просто некий стандарт, идеал, к которому следовало бы стремиться любому цивилизованному человеку, это, к тому же, показатель того, что мы абсолютно утратили способность воспринимать окружающий нас мир должным образом. Мы утратили ту тонкость восприятия, которая была характерна людям, создававшим культуру, которую мы получили в наследство, к ее великому несчастью. Разве кто-нибудь обратит внимание на ребенка, сидящего у окна? Вряд ли.
Предо мной все еще сверкают глаза Новака, сгорающие в нетерпении покинуть этот мир и исчезнуть в черном небытии.
Глаза ребенка чем-то напоминают их. Поразительная способность восхищаться обыкновенными вещами пышет в нем все еще, но шаг за шагом он исчезает все в том же черном небытие. Маленькие, круглые глаза поражены огромным окном поезда, этим чудом жизни, способным по совершенно неизвестным причинам мчаться по рельсам, на огромной скорости, опять непостижимой для маленького разума. Он поражен необъятными размерами небольшой реки, пробегающей под мостом, по которому проносится поезд. Не менее сильно поражен самим мостом, сказочным мостом, нависшем над рекой и стремящемся высоко в небо, туда, где пролетают самолеты, которые, между прочим, являются совершенно мифическими существами. Он не сможет не поразиться тому, как огромный, многоэтажный дом, пролетит мимо него, словно перышко. Все в его глазах приобретает особую ценность, незаметную для наших, взрослых глаз. Он видит необыкновенное в обыкновенном, он видит чудо в том, что приелось нам до тошноты, он каменеет в ужасе от того, что вызывает у нас беспричинный смех. Он сверхчувствительное существо. Все это погибнет. Неизбежно. Ибо есть у него родители, которые непременно раздавят его способность воспринимать мир иным. Они объяснят ему, что во всем этом нет ничего удивительного, а жить стоит только ради финансового благополучия и его дальнейшего совершенствования. 
Каким же дерьмом должна быть человеческая сущность, чтобы прийти к тому, к чему приходит человек в тридцать лет. То, что довело до безумия Новака. Его глаза вновь вонзились в меня ослепительной вспышкой. Экстаз в нас вызовет не вода, текущая вверх, а шлюха, готовая на все, ради ста долларов. Счастье у нас вызовет не родившийся ребенок, а понижение плавающей ставки по кредиту. Собственно, рождение ребенка вызовет обеспокоенность, разочарование, удрученность, что угодно, кроме того самого чувства, которое должно сопровождать некое чудо, каковым, по сути, является появление новой жизни, то, к чему шли предыдущие миллиарды лет развития нашей планеты и ее окружающей атмосферы. Рождение ребенка воспринимается, как должное, каковым оно ни в коем случае не должно быть, но мы сделали это таким. Наша сущность есть делать необыкновенное обыкновенным, чудо повседневностью, а самые тривиальные и ничтожные вещи возводить в ранг невероятного. Наше восприятие онемело, огрубело, и более не способно самостоятельно приносить удовлетворение от жизни. Для этого нам нужно внешнее воздействие. Чем ярче, чем громче, чем безрассуднее, тем лучше. Самый последний человек будет самым малым, ибо все, к чему он прикасается становится невыносимо малым. Ницше закончил жизнь в дурке. Недостойный конец, но наиболее нормальный исходя из сущности времени. Беда еще и в том, что я вынужден говорить «наиболее» нормальный. Таково сегодня быть частью нормального. Ребенок у окна подобен торжеству духа, ренессансу духа, взрослые вокруг подобны Содому, Гоморре, Сабуре и так далее.
Вспышка. Я вонзаю нож в шею Новака. Его взгляд. Вновь он. Экстаз. Небытие. Освобождение.
Его груз пал на мои плечи. Убив дракона, я стану им.
И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя
Отчего же человек, главным потрясением в жизни которого стала смерть ребенка, мог испытывать истинное наслаждение от ментального уничтожения человеческого существа? Это разочарование именно в том, что я сейчас вижу. Ребенок видит чудо, мы видим…мы не видим ничего. Ребенок испытает неописуемый экстаз, безумный ужас, мы не испытаем ничего. Путь в никуда. Ребенок кажется больше, чем его родители. Они набьют его голову всевозможным предосудительным бредом, словно чучело, сделав его своим достойным продолжением.  Странно, но при всем этом, никто не сказал бы ничего плохого о своих родителях, хотя бы о матери. Я в том числе. Это лучший знак того, что ей удалось сделать из меня свое идеальное продолжение.
Я не помню, как приехал на вокзал, как добирался домой. Все происходит в каком-то дьявольском забытьи. Я не понимаю, я не воспринимаю. Я опустошен, я истощен. Новак все смотрит на меня. Он стал моей мигренью. Где бы я ни был, что бы я не делал, он будет смотреть на меня, стоя предо мной, пронзая меня безрассудным взглядом. Шок ли это? Да, но не от того, что я был вынужден убить человека. Он слишком глубоко посадил в меня свои мысли о безнадежности. Депрессия. Апатия. Я чувствую себя на дне жизни, всецело раздавленным всем, что возросло вокруг меня. Из окна своей квартиры я смотрю на мир словно из могилы сквозь невидимое нам окно в другой мир. Падение.
Мне определенно не помешало бы поспать. Мигрень легче переносится в совершенном мраке.
Промерзлая палуба. Вновь. Я уже был здесь. Ворон на носу. Все же, он живет на этой лодке. Корабельный ворон. Моряки очень суеверны. Оттого удивлен я тому, что этому ворону довелось оказаться здесь. Холодный ветер. Моросящий дождь. Надо прочувствовать этот сочетание на себе, чтобы понять насколько это отвратительно. Мокрая одежда прилипает к замерзшему телу. Нет места воле и принципам. Все подавляется этим ледяным, мокрым, морским ветром.
Карлик. Теперь я знаю, что это он.
- Ты все еще здесь?! – прорычал он.
В общем и целом, я знаю, что будет дальше. Но в этот раз я точно не окажусь за бортом. Я предвкушаю эти невыносимо болезненные тычки палкой. Его безапелляционную наглость и больную властность. Он будет заставлять меня выполнять все его прихоти. Считать ячейки мокрой, покрытой тонким льдом сети. Запах сырости и повсеместная плесень. Все это я видел уже. Я знаю, что карлик замучает меня до смерти. С ним нельзя договориться. Я помню слова крысы: «Карлик есть твоя противоположность, рожденная в твоем сознании. Его нельзя убить, выкинуть за борт, утопить его. Он будет появляться вновь и вновь. Он продукт твоего сознания. Ты думаешь о нем, он живет, ты отчаянно сопротивляешься ему, он становится сильнее. Забыть его практически невозможно, потому что ты не контролируешь свое подсознание. Оно может пробудить его независимо от твоего желания».
Я уже понял, что все это моя идея, все это мой мир и мои проблему в голове. Я - моя неопределенность, карлик - все мои страхи и переживания. Крыса. Понятия не имею, кто такая эта крыса. Как бы то ни было, именно она знает, как я могу помочь себе. Пока я размышлял, карлик настиг меня.
Тяжелый удар палкой по спине. Он знает, куда бить. Его удары отдаются во всем теле. Особенно в голове. Каждый его удар, тычок, будто невыносимая пульсация в голове. Благодарным я могу быть ему только за то, что теперь я стал менее чувствителен к боли. Помню, как мне было больно во время нашей первой встречи. Тогда я не был уверен, что смогу встать, но теперь…теперь все иначе. С мыслями о крысе, словно заяц, я отталкиваюсь ногами и прыгаю прямо на карлика. Что было сил. Просто, что сбить его с ног. Мне повезло. Кроме того, лодку качало довольно сильно, и он не смог устоять на ногах. Я не видел, как он упал, но услышал звук падения его отвратительной туши и то, как покатилась по палубе его палка. Задел бы сделан. Я устремился в каюту, где сидела крыса. Она непременно была там. Нет сомнений. Здесь ничего не меняется, ибо не меняюсь я.
Заскочив в каюту, я поспешил закрыть дверь на небольшой засов.
- Это не сдержит его.
Как же счастлив я, что вновь слышу эту крысу. Каким же, в сущности, безумцем должен я быть, чтобы испытывать несказанную радость от встречи с говорящей крысой. Это безумие. Это конец моего здравомыслящего существования.
- Я знаю, - тихо ответил я, - но прежде всего, крыса, я очень рад вновь слышать тебя.
- Ну да, - усмехнулась крыса, - давненько тебя не было.
- Что мне делать?
- С ним ничего не поделаешь. Ты же знаешь. Он это твое подсознание.
- В прошлый раз, он выбросил меня с лодки, я оказался в ледяной воде. Черный холод.
- Это помогло тебе?
- Можно и так сказать. Видимо там ему меня не достать.
- Там нет, но ты все равно вернешься сюда вновь.
За дверью я услышал дикий рев карлика. Изо всех сил он принялся рвать за ручку двери. Было ясно, что засов долго не выдержит. Карлик был очень силен, в то время как засов не обладал должной надежностью.
- Он не осмелится зайти сюда. Уж очень различна наша с ним природа.
Казалось, что еще немного, и карлику удастся сорвать засов. Чем яростнее мое сопротивление, тем сильнее он. Как же страшен его рев. Сколько гнева и злости вырывалось из его разрывающегося горла. Рано или поздно он сорвет дверь. Затем…затем…я не хочу даже представлять себе, что будет затем. Я больше не выдержу пронизывающего ветра и неумолимого холода. Этот уродец изживет меня. В нем не найти ни капли сожаления, доброты. Ему ничего не нужно. Он ни к чему не привязан. Он пугающе свободен.
- Твое спасение возможно только в воде.
- Но рано или поздно я вновь вернусь сюда. Я не знаю. Что мне делать?
Пронзительный скрежет. Заклепки, на которых держался засов, вылетели. Осталось лишь две, на самом краю. Куда страшнее было понимание того, что карлик тоже понял, что стало причиной этого скрежета. Дикий смех. Сатанинский смех. На мгновение он стих. То самое мгновение, когда всем становится ясным, что еще один рывок и дверь откроется, а засов с характерным звоном ударится о железный порог.
В последний раз я взглянул в темный угол, где сидела крыса. Взгляд надежды и отчаяния одновременно.
- Извини меня, но я лишь продукт твоего подсознания.
- Но ты знаешь выход лучше, чем моя нерешительность.
- Надейся, что ты больше не вернешься сюда.
Засов срывается и со звоном ударяется о железный порог. Яркой волной свет врывается в наш теплый и безмятежный мрак. Слова крысы могли значить только одно. Со всей прыти я выбегаю сквозь открытую дверь. Карлик, открыв дверь, на мгновение остался за ней, чем я и воспользовался. С разгона я перепрыгиваю борт.
Вновь тысячи ледяных игл вонзаются в меня. Я не могу даже вдохнуть.
Течение переворачивает меня. Медленно опускаюсь в темноту. Теперь не вижу играющих волн и стремящегося к закату неба. Как долго смогу я еще обходиться без воздуха? Ровно столько, сколько буду опускаться на дно бездонного мрака. Льдом покрылись глаза. Я не могу моргать, да и надо ли, под водой. Соль разъедает мне глаза. Она словно законсервирована тонкой коркой льда.  Еще мгновение угасающего парения и я окутан темнотой. Stockd;sterheit. Может, это и есть смерть. Может, именно так она и происходит. Вот так, незаметно для себя я умер. Умер ли? На такую удачу я не смею рассчитывать. Где-то далеко, во мраке появляются очертания непонятной формы, кроме того, там нечто движется. Незаметно для себя я оказался между двух скал. Должно быть, я опускаюсь в расщелину, покоящуюся на дне этого холодного и темного моря. По стенам карабкаются люди. На длинной цепи к их шеям прикованы огромные валуны. Один за другим они срываются вниз под весом камней, душащих и тянущих их вниз, на дно. Их сотни. Они карабкаются сквозь ползущий вдоль скал черный, едкий дым, заползающий им в нос, рот, уши, глаза. Каждый из них не теряет надежды добраться до верха, но его даже не видно. Камни очень тяжелые. Чем выше забирается ищущий спасения, тем тяжелее становится камень, тем сильнее сжимаются оковы на шее, тем сильнее они сдавливают ее. В конце концов, они не выдерживают и срываются вниз. Что же там, внизу, откуда спасения они ищут?
Чем ниже я опускаюсь, тем шире становится ущелье. На выступах в скале сидят люди и снимают с себя отслаивающуюся кожу. Душераздирающий крик вырывается из них, но они продолжают снимать кожу. Почему не прекратят они? Ниже и ниже. Теперь я вижу дно. Я вижу упавших со скал. Плашмя падают они, словно жаждут мгновенной смерти. Отчего они все жаждут боли и мучений? Упавшие, к их сожалению, не разбиваются. К ним подбегают люди, лишенные пальцев, с невероятно толстыми животами и пытаются откусить от упавшего кусок, отчаянно впиваясь в части тела, не гнушаясь ничем. Они ревут подобно раненному зверю. Упав на дно, я стремлюсь незамедлительно подняться, чтобы не стать жертвой изголодавшихся толстяков. Поднявшись, я стараюсь убежать подальше, но не могу бежать. Ноги предательски отказываются двигаться быстрее. Медленно, очень медленно они передвигаются вперед. Где спрятаться мне? Но куда бы я ни шел, везде толстяки набрасываются на павшего, тело которого разрывается от истошных криков. Толстяки отползают от него, и он, еле передвигаясь, вновь идет к скале, чтобы взобраться на нее. Ревущие толстяки набрасываются друг на друга, пытаясь откусить кусок, но их толстые животы не позволяют им сделать этого.
Где-то впереди раздается громкий треск и следующие за ним крики. Здесь все пронизано, пропитано криками, резкими и душераздирающими. Секунды не проходит, чтобы никто не издал крика. Высокорослые и широкоплечие мужчины, с великолепно развитой мускулатурой, бегут на встречу друг другу и изо всех сил бьются головами, словно бараны, ломая кости черепа, вследствие чего и раздается этот безумный треск и последующие за ним не менее безумные крики. Они расползаются в стороны, поднимаются на ноги и снова бегут на встречу друг другу. Что же заставляет их делать это? Вдали поднимается дым, я иду по направлению к нему. Песок становится теплым. Я иду, стараясь не обращать внимания на истошные крики и стоны упавших, раскроивших себе череп, изголодавшихся толстяков и снимающих с себя кожу, которая вновь отрастает. Песок становится горячее и горячее. Вот я уже не могу ступать далее, песок обжигает ноги. Вокруг меня легкая дымка, становящаяся все гуще, поднимающаяся все выше с каждым шагом, уходящая в скрывшуюся под скалой долину. Я подошел ближе, несмотря на жгучую боль, которую доставлял мне горячий песок. Там, под скалой, где дым был такой густой, что я с трудом различал фигуры людей, стоявших по пояс в песке. Некоторые были погружены по шею. Они кричали, ревели, рычали, стонали те, кто уже был не в силах реветь. Кожа их тлела, испуская черный дым, кровь, появляясь, тут же закипала и испарялась, растворяясь в черном дыме, ползущим вверх по скалам. Они не могут сгореть, они тлеют. Я не могу находиться здесь дольше. Здесь слишком горячо и жарко. Стон везде. Он заполняет меня. От него никуда не уйти. Он становится невыносимым. Его бесконечные иглы вонзаются в меня и доставляют мне нестерпимую боль, отчего я и сам начинаю стонать.
Начинаю понимать, что и я скоро также буду реветь, как они. Я шел дальше, заткнув уши руками, чтобы не слышать этого более, но стон уже был во мне, он стал частью меня. Я шел, стараясь не обращать внимания на происходящее вокруг, но нечто, невидимая сила заставляла меня смотреть и слушать. Wahrnehmen. Я не мог более отвести глаз, я не мог закрыть их, я не мог убежать от криков и воплей. Все происходящее вокруг насильно врезалось в глаза и уши. Я шел вперед. Я шел дальше. Я увидел пару. Женщина и мужчина. Они предавались любви на горячем песке. Разве это возможно здесь?! О, да, это возможно. Они горели в агонии, в страсти. И он, и она кричали, надрывая глотки, надрывая голосовые связки. Крик сменялся ревом. Они изрыгали жуткий рев, сдавливавший мне виски. Кровь просачивалась сквозь их кожу. Кровь текла из промежностей. Продолжая, они умывались слезами, смешивавшимися с просачивающейся кровью. Потом я увидел еще одну такую пару. Потом еще и еще. Их были сотни. В дикой оргии они смешали друг друга с кровью и песком. Дикие крики. Они что-то пытались прокричать, но их попытки растворялись в общей агонии, поглотившей их всех, утопившей их в их крови. Я стремлюсь прочь. Но куда бы я ни шел, они везде. Повсюду эти пары любовников, предающихся безумной страсти, захлебывающихся в собственной крови.
Я иду дальше. Через некоторое время я понимаю, что я хожу по кругу. Круг становится все шире, все больше мучений, крови, страданий, криков, стонов. Песок становится горячее, потом вновь охладевает. Словно молотом своим Тор вколачивает все эти страдания в меня, словно молотом он вбивает крики в мои уши. Мне не избежать их, не укрыться от них. Против воли я наблюдаю за происходящим. Я не в силах отвернуться от пожирающих друг друга толстяков и падающих с оковами на шее. Я не могу не смотреть на разбивающих друг другу головы. Не закрыть мне глаз пред парами, горящих в кровавой агонии, перед теми, кто тлеет, стоя по пояс в раскаленном песке. Черный дым обволакивает меня, забивая копотью поры, разъедая слизистую глаз и носа. Вынужден наблюдать за тем, как медленно и мучительно сидящие на выступах в скале отдирают свою кожу и бросают ее вниз. Отвратительный запах разлагающихся тел, разъедаемых соленой водой, запах тлеющей кожи, запах испаряющейся крови. Копоть, кровь. От непрекращающегося рева у меня разболелась голова. Стоны и истошные крики окружили меня со всех сторон. Я всецело поглощен в них. Они, подобно огню, раскаляют мне голову, я чувствую бурление нагревшейся крови. Словно тупые ножи, они разрывают мне перепонки, словно тяжелые молотки, они бьют меня по голове. Они отражаются в моих глазах, вынужденных взирать на кровавые мучения людей вокруг. От невыносимой боли меня начинает тошнить. Я падаю на четвереньки, и меня рвет какое-то время. Я встаю и иду дальше. Нечто заставляет меня. Я продолжаю слушать. Продолжаю воспринимать. Теперь я слышу еще лучше. Мой слух стал острее. Мне кажется, что теперь я различаю крики каждого отдельного человека. Мое зрение стало острее, теперь я вижу еще больше мучений и крови. Мое обоняние стало лучше. Я стал лучше ощущать отвратительные запахи гниения, разложения, тления. Я стал более восприимчивым. Я чувствую все еще тоньше, еще лучше. Теперь я знаю о мучениях каждого. Никому здесь этого не дано. Каждый поглощен лишь своим мучением. Кто-то умирает от голода и постоянно хочет есть, кто-то мучается своей страстью, кто-то не видит и не чувствует ничего, кроме своего гнева, кто-то горит, кто-то падает вновь и вновь, забирается еще выше и падает еще больнее. Я знаю боль каждого, я чувствую боль каждого, я обречен видеть и слышать боль каждого. Я хожу по кругу и собираю их боль. Я знаю их мучения. Я знаю их. Я знаю.

Проснувшись, я испытываю странное чувство, словно этот сон является неотъемлемой частью реальности. Сказанное крысой может означать лишь одно. Почему все должно быть таким сложным и столь пугающе странным! Я руководствуюсь словами крысы из моего сна. Это конец. Нет сомнений. Я на краю пропасти, в которую вот-вот сорвусь. Болезненное пульсирование так и не проходит, хотя чувство тошноты и столь отвратная слабость исчезли. Хотя бы немного. В окне новый день.
Исключительная тишина. Окаменевшие остатки моей прошлой жизни. Голый, деревянный стол, одинокий стул, смиренно стоящий перед ним. Картина в серых тонах. Никогда не подумал бы, что кусок черствого хлеба на блюдце, уже немного покрытом пылью, выглядит так страшно. Падение. Приоткрытая дверь в ванную. Наполовину зашторенное окно. Тусклый свет, словно лак, укрывает пыль, равномерно укрывающую мое прошлое. Бальзамирование. Тишина и пустота. Все кажется мертвым. Тяжелый воздух. С ним я вдыхаю пустоту, наполняющую меня. Потерянность. Желание смерти. Отравленный воздух. Плесень во мне. Поры плесени осели где-то в моих легких. Так прошел еще один день. Так прошла еще одна ночь. Затем я почувствовал крайнюю необходимость оставить эти стены и выйти на улицу. Там я надеялся вернуться к жизни.
Неподалеку от моего дома начинается лес. По его окраине любят прогуливаться парочки, мамы с колясками, семьи и так далее. Как правило они никогда не заходят в глубь леса. Оно и понятно. Ни к чему туда идти, когда и на окраине хорошо. Но у меня другой случай. Каждый луч солнца, дарящий им счастье и веселье, доставляет мне боль, заставляя меня пожалеть лишь о взгляде на переливающийся свет на поляне. Почему я чувствую себя комфортно только в дождь?! Они учат нас, что все люди равны, что все мы рождены равными. Все это чушь! Дерьмо! Обман! Введение в заблуждение! Одни могут бегать вокруг фонтана, заливаясь смехом, я же…я могу радоваться лишь небольшим проблескам. Они случаются лишь в дождь, когда боли пропадают. Сколько времени я трачу лишь на то, чтобы определить для себя, на кого или на что я зол больше: на себя, на окружающих, на природу? Меня всегда учили винить во всех своих бедах лишь себя самого. Если у меня проблемы, значит я их создал и мне их решать. Это считается трезвым суждением, верной оценкой обстоятельств. Саморефлексия. Но в чем же я виноват? Эта идиотская идеология воспитания построена на возложении вины во всем исключительно на себя. Она стремится выработать у нас комплекс вины. Абсурдное воспитание. Девушка впереди меня. В сопровождении молодого человека. Может, это муж ее. Да какое мне дело, в конце концов. Белое платье придает ей особенный шарм. Оно было создано для нее. Никогда я не видел, чтобы платье так замечательно подходило девушке, хотя…видел, видел много раз, но я сам во всем виноват. Эту фразу я произношу все чаще. Заметил, что в последнее время мне становится даже легче, когда произношу эти слова. Границы размыты. Я не могу понять, самовнушение ли это или влияние извне? Значительно проще и, должно быть, логичнее и рациональнее связать одно с другим. Установить причинно-следственную связь, правда, практически невозможно. Остается лишь один вопрос, за что и за кого я плачу? Если судьба существует, то должен быть конкретный ответ на мой вопрос.
Ни на мгновение они не отводят друг от друга глаз, не размыкают рук. Они счастливы, как никто на это земле. Ничто неспособно отвлечь их сейчас друг от друга. Затуманенные, влюбленные глаза, звонкий смех. Это момент, когда люди становятся красивее в своих собственных глазах, когда они полностью меняются, когда они не в состоянии узнать самих себя. Они не сомневаются ни на мгновение, что они счастливы. Я понимаю их, я тоже знаю, что такое счастье. Счастье — это когда на улице льет дождь, и голова не болит. Они уверены, что умеют ценить друг друга, руководствуясь лишь тем, что могут сидеть часами, смеясь и целуясь, поедая мороженое и болтая о всякой мелочи. Да что они знают о цене межчеловеческого общения! Ни ему, ни ей не известно истинное одиночество. Все люди равны, все мы рождены равными. Да что они знают об одиночестве, да что знает об этой долбанной жизни тот, кто придумал это отвратительно лживое изречение. Кто-нибудь задавал себе вопрос, верил ли учитель в школе своим словам, когда говорил нам про равенство всех людей или мама, когда говорила, что мы все рождены равными? Чушь! Верить в эту чушь искренне может только сверхограниченный человек. Как он может оценить ее совершенство, не отрываясь от нее ни на секунду? Как он может оценить ее нежность, не прекращая ее целовать ни на секунду? Разве он оценит то, как ее платье подходит ей, если он не отрывает от нее глаз, ни на мгновение не выпускает ее из объятий? Ему неизвестно одиночество. Нигде оно не бывает столь сильным, как в сердце города, среди тысяч людей, сотен влюбленных пар подобно этой. Все познается в сравнении. Никто не ценит отсутствие головной боли, как я, ведь никто не испытывает эту боль так же часто. Невозможно прочувствовать одиночество до его забытых глубин, не оказавшись среди людей, которым неизвестно одиночество. Сотни проходят мимо. С завистью смотрю я на них. Безмятежно и легко они прогуливаются в свете солнца, болтая ни о чем, без предрассудков и сложностей. Ибо боль им неизвестна…
Наконец, я дошел до тропы, уходящий глубоко в лес. Именно там уже десятки лет живет то самое дерево. К этому времени, на мое счастье, небо затянулось облаками, укрывшими меня от солнца. Высокие деревья уходят в бесконечное небо. Облака тягостно расползаются по небу, то сливаясь с другими, то снова разрываясь.  Несильный ветер терзает цветущие листья. Они еще достаточно крепки, чтобы сопротивляться ему, но все же, один за другим, они поддаются его настойчивости и улетают вслед за ним. Отрываясь от корней, они грациозно, играючи, словно забавляясь, крутятся в руках ветра, предаваясь его дыханию. Он несет их над землей, над травой, между ветвей деревьев. Принимая радостный лист на ладонь, он осторожно подбрасывает его вверх, проплывая под ним, сбоку от него, видимо, пытаясь рассмотреть его со всех сторон, удивляясь его необычным формам и непредсказуемым вращениям. Через мгновение он устает от этого и забывает про лист. Кружащийся в восторге, лист не замечает этого и затем испуганно смотрит по сторонам, пытаясь найти ветер. Он надеется, но видит лишь длинный хвост, улетающий вперед. Он бросает взгляд вверх, на кроны деревьев, прощаясь с еще не опавшими листьями, с иссыхающими ветвями. Мягко ложится наземь. Он остался один, без корней, дававших ему силу, энергию, жизнь. Он умрет от одиночества. Последний вдох, последний выдох. Взгляд устремлен вверх, в бесконечность, где качаются кроны деревьев на белоснежном фоне проплывающих облаков.
Огромные деревья. Старые деревья. Их корни уходят глубоко в землю, разветвляясь на десятки метров вокруг, переплетаясь с корнями других деревьев, образуя с ним огромную сеть, которую человек не в силах представить себе. Они выросли на десятки метров вверх, на десятки метров вниз. Их огрубевшая кора стала пристанищем для миллионов насекомых, паразитов и вредителей, изрывающих ее миллионами канальчиков, вгрызающихся в ствол. Их ветви несут на себе одежды из листьев, настолько тяжелые, что, иногда, прогибаясь под их весом, они не выдерживают и падают вниз, превращаясь в удобрение для того дерева, с которого они пали.
Когда – то давно, много веков назад, росло здесь огромное древо, с которого пало зерно, укоренившееся впоследствии в земле. Маленькому побегу удалось преодолеть зиму, встретить весну, насладиться лучами первого летнего солнца, утолить жажду осенними дождями. Он стал молодым деревом. Оно видело новых людей. Оно видело, как приходили новые люди, как убегали старые, осевшие здесь, спасая свои жизни. Оно чувствовало запах тяжелых лошадей, вминавших подкованные копыта в землю. Оно чувствовало холод мечей и стальных доспехов крестоносцев, проходивших рядом. Оно видело страшные пожары, уничтожающие поселения, выходящие из берегов реки, уносящие за собой людей. Оно чувствовало голод, когда истощенные поля более не могли кормить, оно умывалось кровью людей, убитых и убивающих за территорию, за права, за свободу, за деньги, за любовь, из ненависти. Оно видело, как рыцарь доставал окровавленный клинок из тела убитого им крестьянина. Оно видело, как шел немецкий солдат на восток, подминая под сапоги покоренные народы. Оно видело, как отходил он назад, терял братьев и друзей. Оно видело слезы миллионов, прошедших мимо. Многие подходили к этому дереву, поражаясь его высоте, его стойкости, вдыхая его приятный запах, излечивающий нас от болезней, которыми мы причиняем друг другу страданиями. Это дерево стало последним пристанищем для сотен лесных зверей, приходящих в свой последний день к нему. Старый волк ляжет возле него на мягкой траве. Он прожил долгую жизнь. Он пережил зимний голод и стужу, забравших его отца и братьев. Он прошел через кровавые схватки за жизнь и пищу. Он видел человека, отчего более не хотел покидать лес. Он смотрит прямо, вдаль, вспоминая глаза волчицы, родившей его. Дерево пригрело его у себя…в последний раз. Оно заберет его дух, впитав его корнями. Десятки, сотни Птолемеев и Мафусаилов обречены на тысячелетние страдания. Они будут впитывать историю, наблюдать за человеческой жестокостью и ненавистью, созерцать истинность человеческой натуры. Еще тысячи людей пройдут мимо них, между них, спросив себя о многом, но ответов не найдя. Тысячи животных встретят гибель свою среди этих величественных и добродушных мудрецов.
Я проведу рукой по шершавой коре и увижу все, что видело это дерево, почувствую то, чувствовало оно, вдохну то, что вдыхал некогда малый побег. Я взгляну в глаза волчицы, родившей меня, услышу топот копыт, испугаюсь блеска окровавленного клинка, закрою глаза павшему немецкому солдату, дам прощение пришедшему сюда, дам ответ ищущему ответ. По моей руке пробежит муравей. Он побежит вверх, где вырезано ножом:

Bewahret einander vor Herzeleid
Denn kurz ist die Zeit
Die ihr beisammen seid
Ветер обдувает лицо. Лес холоден ко мне. Это место, эта земля холодна ко мне. Здесь меня более не приветствует горячее солнце. Солнечные лучи более не бегают по мне, то и дело, пробегая по глазам, заставляя меня закрывать их, проклиная солнце. Трава и листья тускнеют при виде меня. Им хочется отвернуться от меня, они не желают приветствовать меня живым шелестом и радостным переливанием на ветру. Презрительно они наклоняют головы вниз, к земле, указывая мне на меня. Угнетенность, пустота, депрессия, апатия. Это место встретило меня пустыми глазами, прозрачными как бездушное стекло. На шее висит колокольчик. Он звенит, когда я иду. Они бросают испуганные взгляды, а некоторые и этого не делают, просто убегая в сторону от звона, чтобы не стать жертвой жестокой болезни. Я вернулся домой, но дома меня не рады видеть. Мой дом остался закрытым для меня. Из окон смотрят на меня серые шторы. Дверь встретила меня бездушной тишиной.
- Почему вы отворачиваетесь от меня?
Они молчат. Их молчание их ответ. Неужели моя вина столь очевидна, что нет нужды о ней говорить? Неужели я не достоин даже слова? Неужели я прокаженный? Разве можно так просто, без объяснения отвергнуть меня?
- Я принимаю ваше молчание, как собака принимает удары прутом неблагодарного хозяина! – воскликнул я от досады.
Они замерли в моих словах. Никто не посмотрел на меня.
Я уселся на лавочку, которую мы с другом сделали еще, когда были совсем детьми. Я его совсем забыл. Может и к лучшему. Отсюда хорошо видно тропу, что проходит по окраине леса. Люди следуют куда-то и откуда-то. Они никуда не спешат. Семьи. Дети.
- Позволите присесть?
На первый взгляд этот старик кажется мне безобидным.
- Присаживайтесь, конечно.
- Этот лес единственное место, где не приходится думать ни о цели, ни о смысле жизни. Здесь можно просто наслаждаться ею.
Наслаждаться я привык в молчании. Меньше всего мне хотелось бы разговаривать с кем-либо. Я молчу.
- Вопрос о приличии и комфорте. Хочешь показаться вежливым, ответь что-нибудь, но тогда забудь про комфорт и покой, придется поддерживать разговор, иначе неудобной ситуации не избежать. Кроме того, попытки как можно раньше завершить разговор могут счесть за агрессию.
- Мне не хотелось бы показаться невежливым, но я не самый общительный человек, - мне хотелось скорее объясниться со стариком, чтобы не испортить себе выходной день.
Молчание. Только детский смех, собачий лай и гуляющий по листьям ветер. Старик принялся читать газету. Мне повезло, он не счел меня агрессивным и преспокойно читал газету. Это очень вежливо с его стороны. Я бы поблагодарил его, но, боюсь, может завязаться ненужный разговор.
- Извините, что опять отвлекаю Вас, - начал он, - но еще утром прочитал в газете статью об убийстве молодой девушки. Все это кажется простым и банальным до боли, но, видите ли, в чем дело, около полугода встречал на улице пса, хромающего на одну лапу, а последнее время он исчез. Говорят, что умер пес, что, разумеется, не удивительно. Странно, не правда ли?
- Что же странного?
- Вы никогда не замечали, как говорят, о сбитой собаке, и как об убитом человеке?
- Вы находите это парадоксальным?
- Разве нет?
- Может быть.
- Прошу прощения, я вновь невольно потревожил Вас.
- Я понимаю, о чем Вы, но просто все, как всегда, лежит на поверхности.
- Неужели ответ столь очевиден?
- Не сомневаюсь, что за свою жизнь Вы видели столько сдохших собак и кошек, что зрелище очередного валяющегося трупа собаки Вас не удивит, а что, если бы Вы увидели валяющийся труп человека? Не думаю, что Вам частенько доводилось видеть убитых людей.
- Действительно, Вы правы.
Как так произошло, что я совершено спокойно разговариваю на подобную тему с человеком, которого не знаю и вижу только пять минут! При чем тут тема? Я вообще не имел желания говорить с кем-либо, а сейчас столь живо поддерживаю эту непритязательную беседу. Да и какое мне вообще дело до этих собак, котов, людей, трупов! Вот он, пожалуйста, сердобольный гражданин, задумался над вопросом мертвых собак на восьмом или девятом десятке. Плевать мне на него и его мыслишки.
- Однажды, когда я был ребенком, я увидел, как мой дед пристрелил собаку. Это была наша собака. Я не знаю почему, но он ее пристрелил. Возможно, она была больна, но, к сожалению, или к счастью, я этого не знал и не знаю до сих пор. Только спустя много лет, когда я вновь вспомнил тот момент из детства, мне пришла в голову мысль, почему можно так спокойно пристрелить собаку, но подобное даже немыслимо по отношению к человеку.
- И часто Вы об этом думаете?
- Не сказал бы. Сейчас подумал над этим и отметил для себя, что, к счастью, очень редко задумывался над этим.
- Совершенно точно, что к счастью, иначе жизнь превратилась бы в самоуничижение.
- Как Ваша?
Как гром среди ясного неба! Я не мог ожидать подобного вопроса. С чего он взял это, точнее, как он догадался об этом? Надо успокоиться. Вероятно, что он просто предположил и сам не знает, что невольно угадал. Откуда он мог знать? Он же не маг, не волшебник, не предсказатель, не чтец мыслей, он всего лишь предположил, видимо, основываясь на моем разбитом виде. Думаю, мне стоит осадить его, пресечь подобную наглость по отношению ко мне. Прежде всего, необходимо думать пред тем, как говорить. Даже если слова полностью соответствуют истине, ни у кого нет права на подобные предположения. Вдруг они несправедливы? В таком случае, можно оскорбить человека совершенно безосновательно. Иначе и быть не может. Это отвратительное намерение оскорбить! Никому не известны мои мысли, и ему тоже, следовательно, он лишь предположил, основываясь на каких-то там субъективных умозаключениях. Он не может быть уверен в этом, а значит, он должен иметь в виду, что безосновательно оскорбляет меня, называя меня ни кем иным, как разочаровавшимся неудачником.
- С чего Вы взяли?
- Вы довольно резки и циничны для человека, еще не потерявшего веры в себя.
Неужели я был столь резок в разговоре? Неужели я более не замечаю ее? Возможно, она стала нормой. Откуда он вообще взялся? У меня появляется чувство, будто я сижу здесь с табличкой, на которой написал все свои переживания, иначе я не могу объяснить его проникновенности, хотя …
- Кто Вы?
- Мне кажется, что не мое имя Вам интересно.
- Может быть, но оно могло бы мне сказать что-нибудь или, по крайней мере, я бы точно запомнил его.
- Поверь мне, оно ничего тебе не скажет, оно не будет иметь смысла для тебя, да и запоминать его не стоит, недолго помнить его будешь ты, Калеб.
Калеб. Я разбит и раздавлен. Он знает мое имя. Он знает, что я чувствую. Это необъяснимо и кажется абсолютно невероятным. Это сон.
Он продолжил.
- Прошу тебя, не трать эмоции и силы на удивление. Оно того не стоит. Не стоит и говорить, что ты растратил свою жизнь на не нужную ненависть. Ты загубил себя. Ты пришел к тому, к чему пришел. Я вижу это и ты, полагаю, должен видеть это. Я знаю, о чем ты думал последний час. Твой взгляд пуст, ты думаешь об одном и тоже, порождая в себе ненависть, но я готов не оставить тебя наедине с этим. Со мной ты можешь говорить об этом, но прошу тебя, не спрашивай меня и не задавайся вопросом, кто я и откуда все это знаю, потому что все эти вопросы не только останутся без ответа, но и отвлекут тебя от самого главного - от того, о чем думаешь ты.
Он прав. В этом нет сомнений. В этих вопросах нет никакого смысла. Они пусты.
- Так о чем же думаешь ты, Калеб?
Это словно сон. Он мне совершенно незнаком, но я готов говорить с ним о вещах, о которых привык молчать. Словно он вытягивает из меня слова, которые хотел бы вытянуть, которые я прятал в самой дальней комнате.
- О том, что мне тяжело быть человеком. Один великий человек сказал, что жизнь слишком коротка для ненависти. Это слишком тяжелый груз для маленького человека, особенно, если эта ненависть к самому себе.
- Ненависть не более, чем сильные эмоции, вспыхивающие и затухающие одинаково быстро, не оставляя после себя ни приятного, ни дурного привкуса.
- Насколько я могу видеть, Вы неплохо знакомы с ненавистью.  Думаю, Вы знаете, о чем говорите.
- Видишь ли, Калеб, наиболее ярко выраженное качество человека — это жалость к самому себе, чтобы он ни делал. Жалость есть не что иное, как жалкое довольство собою.  Человек жалок и ничтожен, как бы не было печально это признавать.
Черные глаза. Он гипнолог. Он говорит то, что вертится в голове. Черное пальто.
- Уважаемый, не хотелось бы показаться невежливым, но кто Вы?
Я почувствовал тошноту и головокружение. Головная боль стала усиливаться. Я почувствовал растущую тяжесть. Мне захотелось спать и, казалось, я перестал слышать происходящее вокруг меня. Лишь последний вопрос кружился в моем затухающем сознании «Кто этот старик?». В глазах помутнело.
- Я живу здесь недалеко. Иной раз возникает желание прогуляться. Здесь так хорошо дышится, не так ли?
- Вы знаете меня?
Старик, казалось, внимательно наблюдал за семейной парой с собакой, следовавшими по тропе.
 - Я смотрю на тебя, Калеб, и возникает у меня вопрос к тебе. Ты не против?
Я чувствовал себя неописуемо разбитым и совершенно лишенным воли. Я уже не мог сопротивляться ему.
- Нет, что Вы?
- Совсем недавно почил один мой хороший знакомый, человек весьма известный в определенных кругах, умный, рассудительный, но случилось с ним несчастье, которое, он, видимо, осознал слишком поздно, когда уже ничего нельзя было вернуть. Он совершил много плохого, много хорошего и даже замечательного, но суть, в общем-то совсем не в том, кем он был и что он делал.
- Так в чем же? И к чему весь этот рассказ?
- Суть в том, что этот человек остался, буквально застрял в своем детстве. Я много говорил с ним, да что там, я буквально прожил его вместе с ним еще раз. Именно в детстве с нами случается все самое плохое, за что потом, во взрослой жизни, мы платим иногда слишком большую цену. В детстве эти события не кажутся нам значительными. Их истинный масштаб мы можем оценить лишь когда сталкиваемся с неминуемой тяжестью их последствий. Так вот, этот человек сошел с ума. Буквально. Он так и остался в своих воспоминаниях до своего последнего дня. А ведь он был крупным специалистом в области психоанализа. Какая ирония.
- Вы все же не ответили мне, зачем Вы рассказываете мне это?
Он посмотрел мне прямо в глаза. Пронзительный взгляд. Опасение и тревога.
- В мифологии шумеров был свой Ной, звали его Утнапиштим. По преданию, на седьмой день после прекращения великого потопа, он отправил голубя на поиски земли, но тот вернулся. Затем он отправил ласточку, но она тоже вернулась. Последнюю надежду он возложил на ворона. Он не вернулся, так как он осел на земле, что нашел. Тем самым, он спас Утнапиштима и всех животных, что были на корабле. Это все к тому, Калеб, что ворон все еще не решается покинуть твою лодку, ибо не предчувствует он берега.
Как же холодно мне на промерзлой палубе. Тот ворон. Он словно приставлен смотреть за мной. А на горизонте, на моем горизонте нет ни берега, ни света.
- До встречи, мой друг, - старик поднялся со скамьи и последовал к тропе. В руке он держал черное трилби.






















This is the end, beautiful friend
This is the end, my only friend, the end
(Jimmy Morrison, The End)