Памяти Веры Степановны Копейкиной, бабушки моей...
Моя любимая бабушка Вера Степановна(в девичестве Полуянова) родилась в 1895 году в Екатеринославле, нынешнем Днепропетровске. Рано осталась сиротой и воспитывала ее тетка, дама строгая. Из дореволюционной жизни бабушки мне запомнились (а больше почему-то она ни о чем и не рассказывала) совсем немного — встреча царского поезда и пара забавных случаев.
Один из них, на благотворительном балу, меня очень смешил, и я просила рассказать об этом происшествии не раз, потому и запомнилось, наверное.
Молодые Верочка и Иван собирали на балу пожертвования в пользу раненых (шла Первая мировая война). В особую кружку дамы и господа клали деньги, а в знак благодарности получали бумажную ромашку, приколотую на платье.
И тут случился конфуз — на глазах у почтенной публики улыбающаяся дородная дама вдруг стала стремительно худеть, издавая при этом тихое шипение...
Ее роскошный бюст оказался надувным!
Тут рассказ обрывался.
Героем другого забавного рассказа тоже был дед Иван, столь «удачно» приколовший ромашку надувной даме по её же просьбе.
Молодой человек «средь шумного бала» словно прилип к колонне зала дворянского собрания. Не до танцев — мучительно зачесалась спина! И дед Иван, сохраняя подобающее обстановке благопристойное выражение лица, терся о предательски округлую колонну, пытаясь унять зуд — словно кабанчик о забор, смеялась бабушка и я вместе с ней...
Из фотографий десятых-двадцатых годов прошлого века у меня сохранились всего две, и то групповые — загорелые люди, явно не крестьянского вида, стоя и полулежа, сняты, по-видимому, во время отдыха на полевых работах. А внизу на темном фоне белым затейливым курсивом: артель имени Льва Толстого.
Деда я так и не нашла на фото — многие мужчины были в шляпах, скрывающих пол-лица а вот бабушка моя молодая, стройная, с непокрытой головой, коротко стриженая, в светлом полотняном платье без рукавов, стояла сбоку и была вполне узнаваема. И неудивительно — сколько я ее помню, она не изменяла этой прическе и до глубокой старости сохранила прямую спину и тонкую талию( болела редко, кроме пахучих сердечных капель никаких лекарств не признавала, как и спиртное).
Маленькой я запомнила и другие бабушкины фотографии — она хранила их отдельно, изредка позволяла мне взглянуть, но мягко уклонялась от моих расспросов. Я зачарованно вглядывалась в чуть пожелтевшие, но удивительной чёткости снимки, как в волшебные окна в другой мир...
Молодая нарядная дама в затейливой широкополой шляпе сидит вполоборота и внимательно смотрит мне прямо в глаза. С одного плеча словно стекает серебристый мех, раструбы пышного темного платья приоткрывают изящный высокий ботинок с рядом мелких пуговок.
Вот эта дама рядом с темноволосым усатым красавцем — мужем Иваном, с другой, тоже нарядной, дамой, а вот улыбающаяся компания молодых людей на загородной прогулке. На ковре, расстеленном прямо на траве, корзины с провизией, самовар...
Лето тринадцатого года двадцатого века, последнее мирное лето России перед длинной чередой кровавых, голодных и трагических лет.
Эти фото сохранились только в моей памяти. Перед смертью Вера Степановна велела положить их в свой гроб. Каково завещание, таково и наследство: на память о бабушке Вере, кроме фото, долгие годы в семье оставался лишь золотой кулон дивной работы с клеймом знаменитой нерусской фирмы — бледнорозовая сверкающая капля, подвешенная на изящном решетчатом полукруге, украшенном мелкими бриллиантами.
Его носила и мама моя, и я после замужества, а после рождения внучки я передала кулон невестке. Но внучке он уже не достанется — когда она была совсем крохой, квартиру ограбили, воров не нашли, как водится.
Я в свое время спрашивала у мамы о происхождении кулона — как-то не вязался он со скромным, если не бедным, бытом нашей семьи.
- Достался по лендлизу — из американских подарков, в конце войны...
(По лендлизу в Советский Союз американцы присылали тушенку, автомобили, одежду из вторых рук, но бриллианты?!).
Лишь недавно, уже среди своих фотографий я нашла снимок — бабушка Вера, ещё молодая, со стрижкой и в открытой блузе по моде двадцатых годов, с тем же кулоном на высокой шее. Зачем мама так сказала — по воле бабушки, избегающей говорить о своем дореволюционном и послереволюционном прошлом, или желая оградить меня от возможных бед, таящихся там — уже не спросишь...
Так и пропала единственная фамильная вещица, уцелевшая после грабежей и бедствий революции семнадцатого года, гражданской войны, бомбежек и лишений во время Отечественной, эвакуации в санитарном поезде под огнем вражеских самолетов-истребителей, полуголодного быта в дремучей Сатке, где за буханку хлеба меняли все подряд, что удалось вывезти из пекла войны.
Был среди бабушкиных тайных фотографий еще один снимок. Его я не любила рассматривать : дед с бабушкой, застывшие в горе над маленьким гробиком девочки Раи, старшей сестры моей мамы Марианны.
По словам мамы, такие имена дочерям бабушка с дедом дали в честь бабушкиной подруги, которую с семьей они прятали у себя во время еврейских погромов, что случались на Украине.
Еврейская тема в нашей семье никогда не обсуждалась, да в раннем детстве никаких и намеков-то на антисемитизм мне не запомнилось ни в Сатке, ни в городе, областном центре. Скорее, напротив — если кто и говорил об евреях, то с неизменным уважением.
Моим лучшим другом по песочнице во дворе был Женька Фрейберг. Нас, пятилетних, даже прозвали женихом и невестой. Мы часами могли играть , разговаривать и молчать, нам никогда не было скучно вдвоем. Даже занудное задание - стеречь моего двухлетнего братишку, чтобы он не вылезал из прогретого солнцем песка(для выпрямления толстых кривых ножек) меня не сердило, если рядом был Женька. Дружили и наши родители. И вроде никого не волновало, ни взрослых, ни детей , кто какой был национальности.
Но как-то бабушка Вера оставила меня стеречь очередь в молочном магазине, а сама ненадолго отошла за другими покупками.
- Кто тут крайний будет? - прозвучал вопрос за спиной.
Я не успела ответить, а какая-то женщина услужливо подсказала — вот, за этой девочкой держитесь.
- Ишь, самостоятельная. Маленькая, а уже жидовочка, сразу видно.
Незнакомое слово показалось мне страшно обидным, я вспыхнула и убежала домой. Дома, проревевшись, я устроила бабушке допрос с пристрастием. Выяснила, что грубые и необразованные люди жидами называют евреев, если хотят их обидеть.
- Значит, я еврейка! А папа с мамой тоже евреи?
- Да с чего ты взяла, мало ли что в очередях болтают от скуки! - отмахнулась бабушка и принялась готовить обед.
Так-так-так, вот оно что! Женьку тоже иногда называли еврейчиком, потому я так его и люблю, закрутилось вихрем в моей голове...Но его принесли домой из роддома, Таньку с Веркой с третьего этажа нашли в капусте, Пашку рыжего из первого подъезда - в той же капусте, младшего брата Вовку точно привезли из родильного дома. А меня...меня-то в кукурузе нашли, мама сама давно мне сказала!
Значит, я не родная дочка, а приёмная, подкидыш! Упоительное чувство жалости к себе и обиды на судьбу захлестнули меня. Я забилась в коридоре под вешалку с шубами, отгородилась от мира велосипедом со слетевшей цепью и предалась своему горю...
Родителям долго пришлось убеждать меня, что все дети в нашем доме родились в больнице на улице Тимирязева, включая и меня, а разговоры про капусту и кукурузу — просто шутка.
Через много лет я узнала, что родилась на Украине, там кукуруза была столь же привычна на столе и в обиходе, как на Южном Урале капуста...
Узнала и о том, что пришлось пережить моей маме, беременной мною на седьмом месяце во время долгой дороги из таежной Сатки к родителям на Украину, к «кукурузе»...