История эта настолько неправдоподобна, что и особенного смысла записывать её нет. Точнее, история, как история. Просто — бред. Мирозданию вольно взбреднуть немного по весне.
Однако, читать новости в соцсетях настолько грустно, что лучше потрачу время перед прогулкой на её запись, чем упиваться ужасам предощущения грядущих бед.
Весна. Я еду на дачу. Как это раньше говорили — «на вакацию». На свободу. Мудрёного в этом ничего нет. В соседнем купе резвится группа эфебов и юниц. Черты их лиц — гладкие и простые. Как бы полустёрты и не обозначены поступками. Они кричат бессвязно и веселятся от бесстыдства своего. Как-то так, кажется было у… не помню. Кто-то из древних римлян.
Кажется.
От нечего делать слушаю бредни соседа по купе. Он говорит, как бы в пространство над моей головой, не обращаясь ни к кому. Но нас в купе только двое и понятно, что говорит он со мной. Сумасшедший.
С промельком столбов за вагонным окном невольно проникаюсь уверенностью его слов. Тихомолком записываю на iPad. Просто так. От нефиг делать. Просто, чтобы не забыть. Этот день. Своё настроение.
Моё поколение… нет, глупость. Определённая группа моего поколения — книгочеи. Книгожуи. Потому, одержимы манией читать и записывать. Видимо, то, к чему привыкаешь в детстве, становится окончательной и бесповоротной одержимостью всей жизни.
— Итак, утверждение первое: мы все есть не земля, но камень. — Говорит мой сосед. — Камень, которому позволено двигаться, мыслить, дышать, ходить, совершать действия. Камень не в привычном для нас понимании булыжника на мостовой. Некая вычислительная мощность, которой позволено придумывать свои дальнейшие шаги, в соответствии с шагами и действиями окружающих.
Он развивает мысль до нетривиального следствия: дескать — все мы «рендерщики» своей жизни. Есть «рендерщики», есть — «каменщики» — администраторы всей этой вычислительной мощности. Вольные каменщики. Под градусом.
Запись откровенно плоха и потому буду излагать своими словами.
Тут должен пояснить термин «рендерщики». Слово от английского Rendering — визуализация. Процесс получения изображения модели с помощью компьютерной программы. Дескать, человечество находится лишь на самой первой стадии создания виртуальной реальности. Но градус понимания уже вполне достаточен, чтобы осознать всю смехотворность собственного положения.
Так и сказал: «градус». Понимания. Тут очень хочется дописать некое вполне «бесценное» слово. Так называю матершину. «Бесценные» слова. Собственный словообраз от «обсценный» — недопустимый. Но, воздержусь здесь, пожалуй. Хотя, разговоров этих о «Масонской лаже» очень не люблю. Самые мерзкие спекуляции о политике почему-то всегда крутятся возле этого словосочетания.
Градус… это же помните: у масонов, тех самых пресловутых Вольных Каменщиков, есть некий «градус» или ступень посвящения. Поэтому, мой знакомец-незнакомец явно апеллирует к масонской «лаже». Кстати, современное обыденно-обывательское связывание массонства с евреями — совершенно напрасно. Во времена Пушкина говорили Франк-массонство. Подразумевая тайные рыцарские ордена. Евреями, как понимаете, там и не пахло…
Незнакомец-рассказчик — плешивый худой старик с острыми чертами лица, худой фигурой и маленькими недоверчивыми глазками бывалого конспиролажца. Слово «конспирология» — слишком наукообразно звучит. Выдуманное слово «конспиролажа» было бы здесь — в самый раз. Кстати, слово тоже его. Он говорит что-то вроде:
— Вы думаете, что всё это конспиролажа? — Помню, тогда усмехаюсь его слову.
Рассказчик ведёт тему именно к «градусу». В понимании ступени посвящения. К пресловутым «Вольным Каменщикам»
Здесь я должен извиниться за дурацкий слог свой: дело в том, что этот, с позволения сказать, «каменщик» так и строил свою странную, совершенно сумасшедшую речь: местоимения в конце фразы. Длинные периоды, изобилующие многочисленными разделительными союзами, лишними словечками. Совершенно в «штиле века осьмнадцатого». То самое скрещение языков «книжного» и обиходного.
Честно говоря, пытаясь записать все эти бредни, никак не могу отмыться от этого «штиля». То есть, текст «чистил», как мог, но… короче, плюнул. Не стоят эти бредни того, чтобы излагать их сколько-нибудь осмысленным языком.
— И так: люди — продукт «свободы». Не в понимании «делай, что хочешь», но в понимании «свободы от понимания последствий своих поступков». Не понятно? Сейчас поясню. Точнее, рассказывает мой попутчик. А я записываю, пытаясь разобрать слова сквозь вагонный шум и крики пубертатов из соседнего купе.
Дескать, люди настолько поражены собственным эмоциональным восприятием ими же самими «рендеренного» пространства, что никак не могут связть «а» и «б». То есть, Вася приходит пьяный с работы. Да, в сотый раз. Да, клянётся уже привычно:
— Дуся… Дуся, я ж не нарочно, с устатку. Мне ж душу лечить надо! Я таксую с утра до ночи! Что я не могу бутылку водки выпить с устатку с друзьями?!
Дуся, понятно, не унимается. Вася — тщедушный мускулистый мужчинка с изобиженным наполеонокомплексом вздымает кулаки гнева. Именно, мужчинка. Комплекс подлоценности мешает ему быть человеком. Он всё время хитрит и пытается выгадать себе всё получше. Короче, Дуся хватает ножик и притыкает злополучного Васю. Насмерть. Во сне.
Гм… «комплекс подлоценности»? А хорошо сказано! Любая подлость ради доказательства собственной ценности. Комплекс подлоценности. Метко это он!
— Садится, Дуся, понятно, на полную катушку. — Продолжает он едва заметно усмехаясь выражению моего лица. «Комплекс подлоценности» произвёл таки впечатление!
— Отсидев — выходит. На свободу. С чистой совестью. Снова замуж. Этот самый за-муж — снова тщедушный, мускулистый, азартный. Звать — Митя. Где-то месяца через три, когда утехи с рослой красавицей-женой уже несколько приедаются, приходит домой «на рогах». Она его тихо и безропотно укладывает спать. Ботиночки снимает. Подтыкает одеялко аки младенцу.
Тот сдуру ей и ляпает:
— Дусь сказку на ночь мне расскажешь?
— А как же? Расскажу. Обязательно расскажу, — ласково отзывается та, — ты засыпай, родной… я Тебе расскажу, как я своего первого… спать положила. До сих пор спит.
И в подробностях излагает, как она своему первому дыхание до седьмого позвонка столовым ножом перехватила. Что такое пять литров крови на супружеском ложе. Как ментов вызвала. Как били её. Как она, Дуся-мужеубийца, на суде себя чувствовала. Как позорили и поносили её все. Подробно. В деталях. С придыханием. С бабьими вздохами. Со слезинками неоднократно украдкой с лица смахиваемыми.
Надо сказать, за первую минуту Митя трезвеет совершенно. Увлечённый страстностью повествования лежит он на кровати, не сводя страстного взгляда с рассказчицы ни жив ни мёртв. Лежит и боится пошевелится.
Дуся, не глядя, как говорится на слушателя, на едином дыхании излагает. Женщина, она, надо сказать, размеров невероятных. Пропорций — изумительных, завораживающих. Статуя ожившая! Прохожие на улице оборачиваются на её красоты глядя.
Всё хорошо, но росту — гренадерского. Изумительной формы кисти рук складываются в кулаки размером в половину Митиной головы, кстати.
Потому, утром злополучный Митя просто исчезает.
Навсегда.
Исчезают и другие мужья.
В пределе остаётся тихий очкарик-филолог. Роста и пропорций огромных, но интеллигентный, вменяемый и всегда крайне вежливый. Дусю любит, оберегает и лелеет, как самое большое сокровище своей жизни.
Когда Дуся умирает от рака — первый и последний раз срывается в штопор запоя.
— Что здесь важно? — Азартно излагает рассказчик — мой сосед по купе электрички. — Здесь важно изобилие чувств и полное отсутствие мысли. Всё попробовать на зуб, на ощупь. Слово «бесцельность» можно привычно воспринять, как «отсутствие цели». Это грустно, но не так уж и страшно. Куда хуже, когда слово прочитывается, как отсутствие цельности. Мысли и действия человека разваливаются, не обладают ни единым характером, ни понятной простотой.
Движение в эмоциональном потоке цельности поступкам не добавляет. Сегодня — люблю. Завтра — зарежу. Таких сюжетов из ста — тысяча, простите за завиральную математику. Сегодня зарэжу, послезавтра — буду плакать. На суде. Убила, люди добрые. Зарезала. И снова бы зарезала!
Не осуждаю я Дусю. Но… подумать можно было? Ну хоть чуть-чуть?! Ладно, — машет он безнадёжно сухокостной рукой.
— А как же познание мира личностью? Поступки? Индивидуальность, в конце-то концов! — Не выдерживаю я. Прерываю тираду своего худосочного собеседника.
— В том-то и дело! — Азартно восклицает он. — В том-то и дело! За последние, как минимум две тысячи лет человечество ничему… абсолютно ничему не научилось! Поступки просты и незатейливы, как и две тысячи лет тому, как. «Спи, спи, родной. Я тебе расскажу, как своего первого зарезала…»
— Ну вот… давайте хотя бы возьмём эту историю.
Знакомец мой поднимает взгляд к потолку вагона. За окном проносится «дачный лес» — тут места скопления огромного количества ещё советских дачек и потому, лесом назвать это стойбище деревьев трудно. Скорее, так, разделительные полосы между прилепившимися к нитке железной дороги, садовыми товариществами.
По потолку рябит весёлый побег солнечных зайцев. Отражается солнце из канавных луж. Весна!
— И так случилось это… ну, давайте не будем пошлить? Хотя, случилось это в Вероне. Кажется… в тысяча четыреста… нет, не помню. O, la madre degli idioti ; sempre incinta!
И тут понимаю, что этот мелкокостный плешивый старик говорит с тем придыханием и акцентом, какой приходит только с десятилетиями, прожитыми возле людей, говорящих на этом языке.
— Вот видите. Вы цените умение и навыки, которые мало чего стоят на самом деле. Например, вам понравилось, как я сказал, что «мать дураков — всегда беременна». А я не люблю Вероны. Ибо — мать дураков. Тем и воспета. La morte mi trovera vivo…
Я снова вздрагиваю. Это сказано слишком точно, чтобы быть просто выученным. Это именно — прожито. От первого до последнего звука, придыхания. «Смерть застанет меня живым». Я даже знаю, как переводится эта фраза.
— Я не люблю людской тщательности. Из-за неё смерть слишком часто застаёт людей мёртвыми. Впрочем, не о том речь. В те годы я и впрямь надеялся, что «смерть застанет меня живым». Но, простите. Больше не буду отвлекать вас словами иных времён и мест. Люди слишком ценят детали. Как там… «жизнь — игра. Графика — великолепна. Но сюжет… полный отстой.» Кажется, так говорит современная молодёжь?
Сюжет и впрямь — полный отстой, как говорят наши друзья пубертаты. — Он кивает на соседнее купе с шумно резвящейся молодёжью.
— Враждующие семьи. И не знатных родов — просто, соседние улицы. Ремесленники. Ну знаете, как это принято: вот эти парни — с нашей улицы. Свои. А те — сволочи. Их резать надо. Но бабы, девки, девушки с той улицы — красивее. И вот мальчик с одной улицы влюбляется в девочку с другой улицы. Просто, тупо влюбляется. Говоря «мальчик» и «девочка» — ничуть не преувеличиваю. И не преуменьшаю. Им же по тринадцать лет! Играй гормон, как говорится. Весна, первые половые чувства. Ласковый ветерок надежд.
И вот мальчик и девочка начинают «украдкой» встречаться.
Знаете, что меня удивило… тогда? — Здесь старик явно заговаривается. Удивило его! Простите, одна тысяча четыреста… какой? Ага. Удивило его… ладно. Мы все проживаем прочитанное на манер примерки одежды. Читающее поколение.
Рассказчик мой явно заговаривается.
— Все знают, что они встречаются, и… обходят стороной. Как бы «не замечают». Сами стенка на стенку. Режут друг друга на узких вонючих улочках, а мальчика и девочку — не замечают. Ибо между ними — ЛЮБОВЬ!
И вот целуются они в «укромном месте», где не заметить их может только слепой. Полная луна. Рядом Chiesa San Giovanni in Fonte… — баптистерия Ионы Крестителя, если не разумеете.
— Как назло, рядом брат этой юницы. Слово за слово, кинжалы. И рядом… рядом случается один из… гм… каменщиков. Исход совершенно ясен: один или двое будут убиты. Если будет убит мальчишка-любовник — позор для сестры. В лучшем случае — монастырь. Словом, все прелести человеческого суда над поступками собственных детей. Как сейчас модно говорить хэштегом «онижедети». В одно слово. Имея в виду, что взрослые не так уж и далеко ушли от собственных отпрысков.
Так вот. Каменщик останавливает их время и окунает в то, что называется здесь, у вас «тришкиным ковшом».
— У нас? — Ну да… как вы могли заметить, я не из этих мест. Вы же слышали мою речь…
— Ну да… — не удерживаюсь от некоторой иронии. — Вы же и по-русски без акцента говорите.
— А зачем? — Несколько удивляется мой знакомец. Я же слышу ваше недоверие, как собственные мысли. Однако, un uomo vale tanti uomini quante lingue sa — человек стоит столько, сколько знает он языков. Но поправлю: человек стоит столько, сколько знает он народов.
Народившиеся удивительно одинаковы. Отличают лишь слова, звуки, одежды и обычаи. И то не так уж и сильно, как это принято думать. Достаточно, лишь, чтобы чужак узнал чужака, чтобы немедленно убить.
Мы замколкаем. Но ненадолго. Мой собеседник продолжает рассказ.
— Ведь вы же представили себе исход этой встречи? Трое, весна, девушка, полная пошлая луна. Двое одуревших готовы схватиться насмерть. Насмерть напуганная девочка. Всё так тривиально, что каменщик не выдерживает.
— Тришкин ковшик?
— Да. Это интересная штука. Помните, в самом начале рассказывал вам про то, что все мы — неподвижны от природы. Наши движения и действия — лишь выдумка, рендеринг.
— Конечно. Чистое РенТВ! Они на такие задумки более, чем горазды!
— Так вот. Тришкин Ковшик — это вход в игру. Любой летальный исход влечёт за собой лишь респавн без потери памяти. И снова —повтор ситуации. Во всех её возможных вариациях.
— Простите… что?
— А. Respawn. «Наглоязычное» слово. Простите, нарочно исковеркал слово на молодёжный «ляд». Слово «лад» он заменил на «ляд». Забавно он язык коверкает, однако.
— Правильнее будет «риспон». В компьютерных играх место постоянного появления какого-либо объекта или персонажа игрового мира, происходящее в определённой точке (точке респауна, англ. respawn point) игрового пространства. Так, что, день сурка. Беспредельный повтор…
— Ну, не такой уж и беспредельный. «Це из эн по ка»… — вспоминаю формулу комбинаторики — число возможных исходов. Их всего трое. Исходы — либо смерть, либо выжить. Так, что…
— Нет. Наборы мыслей и чувств обширны. Например, все мирятся. И составляют заговор против общественного мнения. Или расходятся без убийства, но брат ненавидит сестру до последнего дня. Вариантов очень много. Можете поверить!
Одним словом, каменщик отдаёт им их истинную сущность. Игра затягивается… не поверите — на три столетия. Для окружающих «игроки» просто пропадают с поля. Люди проходят мимо, бессознательно обходят замершие фигуры детей. Те перебирают вариант за вариантом. Время летит. Союз с Францией. Камбрейская лига… да что я вам рассказываю?
И знаете, когда они очнулись, их лица действительно мало походили на детские. Вы правильно отметили — молодые лица не отмечены печатью поступков. Как бы стёрты. Поступки и выборы делают лица — ликами, мордами, масками. Это — правда.
Эти — вышли юными старцами.
Мы говорили. Понимаете? Говорили! Они могли связанно рассказывать о своих поступках и выборах. Думали о дальнейшей жизни! Демиурги! Большинство совершает парочку осмысленных поступков и доживает до старости. Победи свои страсти — и ты мудрец. Как немного же надо для счастья. Не убить страсти, но обуздать. Оседлать их мыслью.
Трое седых подростков. Почему никому из нас это не пришло тогда в голову? Теперь нельзя изменить… мы… мы погорячились в своё время, дав «свободу» от последствий. Люди упиваются своими страстями. Они мыслят страстями. Дышат страстями. Все, без исключения. Даже мыслители и так называемые «менталисты». Точнее, последние — больше остальных. Изоляция вовсе не означает свободу от страстей. Самоизоляция означает лишь изощрение страстей. Гумбольдт… впрочем, не о том, не том!
Старик снова машет костистой дланью. Дескать, всё не о том.
— Да! Не поверите, очнувшись от «рендеринга» никто из троих, не хватался за кинжалы при малейшей тени оскорбления или угрозы. Хотя, каждый из них был теперь мастером владения оружием! Далеко ли нынешнее поколение ушло от тех? Уверяю — нет.
— То есть, вы и есть… каменщик? — Усмехаюсь я.
— L’apparenza inganna, — он усмехается, в точности передразнивая мои интонации, — Внешность обманчива, друг мой. Очень обманчива! Вы хотите дослушать? Тем более, осталось дослушать немного. Очень немного…
— Расскажите, — тихо говорю в ответ. Мне почему-то, стыдно. Человек рассказывает мне… пусть даже выдумку в стиле современных телеканалов. Пусть. Но рассказывает талантливо. А я тут, как над телевизором насмехаюсь. Благо, сдачи не сбрехнёт. — Простите мне мой сарказм. Трудно поверить в то, о чём вы рассказываете.
— А и не надо верить. Проникнитесь! — Искренне веселится мой собеседник.
— Извольте, — отвечаю в тон, — непременно проникнусь!
Мы весело смеёмся. Оба. Между нами нет больше напряжённости недоверия. Если человек способен к талантливому вымыслу, то почему не послушать? А собеседник мой — точно талантлив. Не обычен!
— Да. — Продолжает он. — Эти трое стали великими людьми. Вы без следа найдёте их след в истории. А они всего-то, научились просматривать последствия поступков. Всё можно изменить, пока не умер. Но после смерти… lasciate ogni speranza voi ch'entrate. Оставь надежду всяк сюда входящий. После смерти причины и следствия оказываются вмороженными в лёд безбытия. Впрочем… простите, опять отвлёкся.
Последствий всегда не так уж и мало, но самые простые… тупые — увидеть можно с лёгкостью. В тот момент я не учёл лишь одного: вступая на путь борьбы с человеческой глупостью часто забываешь, что победитель дракона часто сам становится драконом...
— Победитель — обязательно убийца?
— Для людей с подростковой логикой — да. Для людей с расчётом, дракон может быть хорошим истопником в котельной. Или вовсе, нагревательным элементом. Впрочем, это отдельный сюжет. Как-нибудь расскажу его вам.
— Что… и такое было?
— Не так давно, кстати… но потом, потом. При другой встрече!
Он встаёт. Аккуратно разглаживает старомодного покроя пальто, бывшее когда-то дорогим. Когда-то — это в советские, видимо, времена. Частный пошив… сохранилось хорошо, но нафталином пахнет. Знаете, от некоторых старичков на улице, особенно весной, густо пахнет нафталином? Вот мой собеседник — из тех, из нафталиновых.
— А дети? — Не выдерживаю я. Мы уже почти подъехали к платформе и мне блазнится, что история совершенно не завершена! Обидно. Только проникся и обрывается на самом интересном.
— Эти? — Веселится мой собеседник, кивая на гомонящих пубертатов в соседнем купе.
— Те! — Серьёзно смотрю на старика, не принимая шутки.
— Те… те оставили след. В истории. Вы можете его найти. Тем более, время и место вам известны. Поищите. Прозорливость спрятать трудно. И также, след остался возле Chiesa San Giovanni in Fonte. Три замерших детских фигуры. Мальчишка обнимает девчонку, укрывая её плащом и выставив кинжал. Второй бросается на них с обнажённым клинком, готовый убить обоих на месте.
— Вы же говорите, что они очнулись?!
— Очнулись. — Он берёт в руку старомодный чёрный зонтик одинарного расклада. На такой удобно опираться, как на трость. Поезд тормозит и неожиданно ловким фехтовальным движением старик прихватывает гнутой рукоятью ручку скамьи, чтобы не упасть от инерции.
— Очнулись. В первые два года погружения в себя все трое поседели. Следующие десять лет молили о прекращении inferno, как они точно назвали своё положение. Ибо, ад — это не адское пламя сжигающее непрестанно плоть. Ад — это не прекращающийся огонь страстей, сжигающий душу. Образы, из которых нельзя вырываться.
— Они очнулись. Но их переживания были так сильны, что на месте, где они стояли образовались фантомы. Их можно видеть. Видят их не все.
— Как. Как можно их увидеть? — Волнуюсь я, почти поверив рассказу старика. Какого… блин! Я поверил! Дурость…
— Сосредотачивайтесь на всех возможных исходах своих поступков, друг мой. Вы будете и не такое видеть! — Смеётся старик. За окном мелькают скамейки платформы. Надпись названия. Останавливаемся.
Старик, вальяжно помахивая тросточкой-зонтиком выходит из вагона. Зачем-то выскакиваю в тамбур вслед и машу рукой. Он оборачивается, салютует зонтом.
— До встречи! И, конечно, la veste non fa il dottore — хорошая одежда ума не прибавит, но a veste logora poco fede vien prestata — рваной одежде мало доверия. И не надейтесь на то, что смерть застанет вас живым! Вы умрёте прежде смерти. Не всем дано умереть живым. Поэтому, поступки ваши — ваши одежды. Не понятно? Поймёте. При следующей встрече…
Двери закрываются. Я осознаю, что последние годы плохо слежу за своей одеждой. Рваная куртка. Старые, давно не стиранные штаны… краснею до корней волос. Старик-то хоть и нафталиновый, но одет сверхопрятно! А я… ох, стыдно. Я — неопрятен. В делах, одежде, словах и поступках.
Увы.
Эта внимательность старика к моей одежде несколько прибавляет веса его рассказу. Сумасшедшие обычно зациклены только на себе. Окружающие для них, как правило, вымысел. Впрочем, большая часть людей зациклена на себе. Большая — это от цифры девяносто девять и девять десятых процента. Впрочем, самые успешные обманщики, успешны именно потому, что хоть немного обращают внимание на обманываемых.
Уже потом, дачным солнечным утром, сидя возле iPad’а, подключённого к Интернет через мобильную МТС-мыльницу, восстановливаю все итальянские слова, которые говорил мой собеседник. «Вычитываю» ненароком сделанную запись. Пришлось «попастись» на форумах итальняноговорящих русскоязычников. Оказалось, всё это — итальянские старые поговорки. Сложно сказать: меняет ли это отношение к рассказанному? Произношение, как мне сказали — абсолютное. Но очень старое.
Болше всего понравилось мне вот это — «смерть застанет меня живым». Не знаю, чем, но понравилось. В этом есть что-то такое… не знаю, как сказать.
Кстати, вот эти пословицы…
O, la madre degli idioti ; sempre incinta! — Мать идиотов всегда беременна (ит.)
La morte mi trovera vivo — Смерть застанет меня живым (ит.)
Un uomo vale tanti uomini quante lingue sa — человек стоит столько, сколько знает он языков (ит.)
L’apparenza inganna — внешность обманчива (ит.)
La veste non fa il dottore — хорошая одежда ума не прибавит
A veste logora poco fede vien prestata — рваной одежде мало доверия.
Lasciate ogni speranza voi ch'entrate — оставь надежду всяк сюда входящий. Надпись над вратами ада.
Chiesa San Giovanni in Fonte — Баптистерий (крестильня) в Вероне. Постройка десятого века. Посвящена сан Джиованни Баттисте — Ионе Крестителю. Надо сказать, потратил целые полчаса отыскивая, какое именно место назвал мой рассказчик. Чужой акцент делает слова совершенно непонятными. Пришлось «гуглить» — искать в сети эту церковку. Нашёл… впрочем, мелкие детали, конечно, не добавляют правдоподобия рассказу. Мало ли…
Не знаю.
И да, про «Тришкин Ковшик». Как понимаю, мой собеседник имеет в виду смесь историй из тургеневского «Бежина Луга» и народных «сказок» о справедливости. Это ковшик, в который может нырнуть главный герой, ускользая от ареста. Но Тришка может и окунуть и злодея туда. Окунуть, чтобы тот прожил много жизней, в которых принял бы всё страдание, какое причинил людям.
Любопытная вещица. Не удивлюсь, что ковшик этот сделан из камня…
Поезд стремительно подкатывает к моей даче. К вакации. Вакантное время. Свобода. Дача — то, что дано. Дача.
По потолку электрички пробегают блики от пруда перед деревней возле станции. Пубертаты в вагоне орут заполошно о своих доблестях и радостях. Кстати… кажется, вслух я не произносил про то, что лица подростков «стёрты», посколько их поступки и выборы ещё не наложили печати на их черты. Чистые страницы юношеских лиц.
Тем не менее, старик говорит «молодые лица не отмечены печатью поступков. Как бы стёрты. Поступки и выборы делают лица — ликами, мордами, масками». Несколько раз прослушал запись. Нигде не упоминаю о мысли «стёртости лиц молодёжи». Это именно мысль, не слова.
Хотя, может и совпадение.
Сейчас открыл страницу Википедии на «Демиург». Любопытно. Мастер. Каменщик. Камень. Все мы камни? Не в смысле камня, как материала, а в смысле сленгового названия компьютерного процессора — «камень».
— У тебя какой «камень»?
— У меня Интел Ай Коре 6500…
— А у меня АМД «Вишера»…
— Ой, фууу! АМД…
— Да ладно тебе! Понты у него. Подумаешь, Интел… Понторезчик!
Это я с записи «срисовал». Громко разговаривают пубертаты. Каждое слово отчётливо слышно в вагонном шуме.
Впрочем, ладно. Мы все — рендерщики своей жизни? Любопытная мысль. Любопытная… смерть застанет меня живым. Пойду гулять. Природа только пробуждается и в прозрачном едва зеленеющем лесу, лишённом снега сейчас красиво необычайно. Буду хрустеть корочками концентрического льда замёрзших утренних луж.
Если это рендер — то очень красивый рендер. Очень. А сюжеты… сюжеты и впрямь, как правило, полный «отстой», как говорят пубертаты.