Все разговоры взрослых в моём детстве обычно начинались с фраз: "до войны..."; "во время войны..."; "...а вот сейчас..."
Я плохо знала, что было до войны. 21-го июня 1941-го года мне исполнилось восемь месяцев, а 22-го июня началась война. Вот почему всё, что я вспоминаю, связано с эвакуацией или возвращением семьи обратно в Харьков.
ЛЯДА
Город Чебоксары, Чувашская АССР.
Три семьи, семь человек, живут в одной большой, как мне тогда казалось, комнате. Не помню обстановки, но никогда не позабуду «ляду» – крышку-вход в расположенный посередине комнаты погреб. По воскресеньям дядя Давид, брат моего отца, открывал «ляду» и спускался глубоко вниз по деревянной лестнице. А я ложилась животом на пол и в таинственной глубине искала глазами дядю Давида.
Наконец, наступал долгожданный момент. В освещённом квадрате погреба возникала фигура дяди с одной или двумя трёхлитровыми банками. Это было счастье! Все улыбались, шествуя за дядей Давидом, а я радостно визжала, подпрыгивала и пыталась дотронуться до волшебной банки. Что было в этих банках… не помню. Но трепет и восторг ожидания чувствую и сегодня.
НЕ ПОЙДУ НА МОСТ!
Не знаю, где это происходило. Мы идём куда-то с мамой в толпе незнакомых людей. Мама в цветном платье, тёмном жакете и в туфлях на высоких каблуках. Задрав голову, смотрю с восхищением на маму. Она у меня самая красивая. В одной её руке – моя рука, в другой – деревянный чемодан, перетянутый кожаным ремнём. Нам с мамой нужно пройти на противоположную сторону по деревянному мосту. И тут меня охватывает ужас – я боюсь моста, боюсь ступить на него. Неистово кричу и плачу. Люди проходят и проходят мимо, а мама останавливается в середине толпы, ставит чемодан, опускается передо мной на корточки и пытается понять, в чём дело.
Невыносимо страшно оттого, что я боюсь провалиться в щели между досками моста. И все мамины доводы, что щели – такие маленькие, а я – такая большая, не помогают. Но нам с ней почему-то совершенно необходимо перейти по этому злополучному мосту. И мама, нарядная, на высоких каблуках с чемоданом, перетянутым ремнём, изо всех сил тянет меня за руку…
До сих пор волнуюсь, ступая на мост.
ДВЕ ВИШЕНКИ
Старый двухэтажный дом стоит на углу таких же двух старых улиц. Крутая деревянная лестница ведёт на второй этаж. Там – детские ясли, куда каждое утро отводит меня мама. И каждый вечер я жду, когда она за мной придёт – и мы отправимся домой. Дорога домой – самая интересная, ведь мама разговаривает только со мной.
Однажды мамы долго не было. Я сидела на самой верхней ступеньке и наблюдала, как мамы или бабушки забирают детей. Не припомню, чтобы кого-то приводили или забирали из яслей папы или дяди. Мимо меня прошла чья-то мама и улыбнулась мне. Через несколько минут она появилась вновь с маленькой девочкой. И когда они стали спускаться по лестнице вниз, мама маленькой девочки дала мне две вишенки. Они были большими и спелыми эти две красные вишенки, соединённые стебельками.
Моей радости не было предела! Я их надевала то на одно ухо, то на другое. Я их целовала и облизывала. Очень мне хотелось их съесть, но тогда бы вишенки не увидела мама… И я ещё с большим нетерпением ожидала её прихода. Не уверена, были ли эти вишенки первыми в моей жизни, но с того дня я долго ещё мечтала вволю наесться вишен. Но это – совсем другая история.
А история двух моих вишенок закончилась печально. Поздно вечером, уже перед самым сном, я медленно маленькими кусочками съела вишни, а косточки держала во рту и долго сосала, а потом играла с ними, засовывая себе в нос и в уши. И вот одну косточку я так глубоко затолкала в нос, что всю ночь мы с мамой провели в больнице.
ФАЛЬШИВОЕ ЖАРКОЕ
Самое изысканное и праздничное блюдо моего детства – фальшивое жаркое. Всем понятно – «жаркое», но почему фальшивое... Да очень просто – в нём не было мяса. Одна отварная картошка, заправленная луком, обжаренным на постном масле.
Если мама готовит фальшивое жаркое, значит, сегодня праздничный обед.
И вот однажды предстоял такой праздничный ужин.
Мама рано утром всё приготовила, накрыла кастрюлю полотенцем и сказала мне: «Когда вернусь с работы, мы все вместе поужинаем». Все вместе – это мама, мой младший брат Гришик и я.
Гришику – около одного года, а мне – около пяти.
Едва проснувшись, он просит кушать. Еду, что нам оставила мама, мы съели в течение дня. А мама всё не приходит и не приходит.
Гришик всегда был голодным. Он ползал по своей кроватке и горько плакал. Тогда я открывала волшебную кастрюлю – и давала ему один кусочек картошки. И тут начинался ужас. Как только братик проглатывал крошечный кусочек, он начинал кричать и плакать: «Дай кати!» Катя – так Гришик называл картофель. Я тоже плакала, объясняя ему: «Мама не разрешила сейчас есть катю. Вот придёт она с работы, тогда мы и будем кушать катю. Но братик продолжал кричать. Тогда я вытащила его из кроватки и понесла во двор (он ещё не ходил).
Сейчас трудно себе представить эту картину: пятилетняя девочка, на руках которой годовалый ребёнок, и за ними волочится шлейф из пелёнок. Она плачет, а он кричит и тянет её назад. Во дворе были дети, и Гришик немного успокоился. Но стало темнеть, дети разошлись – и я тоже понесла братика домой.
Как только я поставила Гришика в кровать, он тут же закричал: «Дай кати!». Я брала из кастрюли по кусочку картошки, и братик замолкал, пока ел. А потом всё повторялось. Я не съела ни кусочка, но жаркое заметно уменьшилось. На улице совсем стемнело, а мама всё не приходила.
Наша комната была на очень низком первом этаже, так что окна находились почти на уровне земли. Когда становилось темно и мама включала свет, она закрывала ставни.
А я включила свет, но ставни не закрыла. Гришик продолжал кричать, успокоить его я не могла. И тогда решила: «Я задушусь».
В комнате стоял диван, вверху его стенки было овальное зеркало. Я стала коленками на диван, смотрела на себя в зеркало, плакала и руками сдавливала горло.
В это время мимо окон проходила соседка, тётя Маруся. Она увидела эту картину – и вбежала в комнату.
– Ты что делаешь?!!
– Душусь.
Тётя Маруся положила в тарелку Гришику «жаркое», он поел и успокоился.
– Но ведь мама не разрешила, что я ей скажу, – всхлипывала я.
Мой братик уже спал, когда пришла мама. Тётя Маруся рассказала ей историю этого вечера. Мама обняла меня, улыбнулась и рукой смахнула слезу. Поздно вечером мы доедали остатки фальшивого жаркого.
Вот, что такое праздник!
ГРИШИК
Наша квартира – просто комната. На одной стороне – чёрный диван, на другой – кровать с красивыми металлическими спинками, в центре – круглый стол, в углу комнаты – печка с обложенной кафелем грубой*. Я часто греюсь, прислонившись к печке. Под кроватью хранится уголь: дядя Федя, наш сосед, не разрешал маме хранить уголь в коридоре.
Был зимний день. Наверное, выходной – мама не отвела меня в садик. Я играла в своем углу, а мама разговаривала с Фёклой Арсентьевной, нашей соседкой. Потом Фёкла Арсентьевна очень строго сказала мне: «Ложись на диван и отвернись к стенке!» Я не спрашивала, зачем, почему... Она произнесла эти слова так быстро и громко, что я сразу послушалась.
Что происходило за моей спиной... Не помню голоса мамы, но почти всё время слышался голос соседки.
К спинке дивана была прикреплена ажурная белая салфетка. Она – перед моими глазами и сейчас... Я тихонько дёргала эту салфетку: мне хотелось развязать вязанные узелки.
Фёкла Арсентьевна поставила на плиту ведро с водой, внесла корыто и отодвинула стол. И вдруг среди знакомых звуков я различила слабый писк. Не испугалась, не удивилась и даже не обернулась – мне же было велено лежать тихо и не поворачиваться.
Наконец, мне разрешили встать с дивана. И тут я увидела: мама лежит на кровати под одеялом, а в корыте на простыне – крошечный ребёнок с закрытыми глазами. Казалось, он хочет что-то поймать своим ротиком. Его тельце было накрыто пелёнкой, и Фёкла Арсентьевна поливала его из кружки тёплой водой.
Я постояла немного у корыта.
– Твой братик, – сказала соседка.
Я не спросила, откуда он взялся и как очутился в корыте с тёплой водой… Посмотрела ещё раз на него и повернулась к маме. Мама очень ласково мне улыбнулась, и я поняла, братик – это очень хорошо.
Я снова пошла играть в свой угол.
___________________
*Груба – обогревательный элемент печи.
МАЛЕНЬКАЯ ЛЁТЧИЦА
Когда меня спрашивали, кем я хочу стать, когда вырасту, отвечала: «лётчицей». А когда просили рассказать стихотворение, то среди разных детских стихов самым излюбленным и главным было стихотворение «Маленькая лётчица». Я его и по сей день помню. И как в четыре года, могу и теперь серьёзно и громко продекламировать:
Папа с мамой улетели.
Папа мой — пилот.
А меня не захотели
Взять на самолёт.
Я уж, право, не трусиха.
Я б сидела тихо-тихо.
И не плакала бы, нет,
Потому что мне шесть лет.
Тут подходит дядя Гога:
«Что ты зря теперь ревёшь?
Подрастёшь ещё немного,
Сразу в лётчицы пойдёшь.»
Очень вырасти хочу –
Значит, скоро полечу.
Так появилась мечта стать лётчицей.
Мой любимый дядя – мамин младший брат Боря – жил с нами и учился в техникуме. Он, зная о моей мечте, решил полетать со мной на самолёте. Боря целый год откладывал деньги со стипендии. И летом наше путешествие свершилось.
Дядя Боря собрался прокатить меня не только на самолёте, но и на всех основных видах транспорта. Из Харькова в Золотоношу к тёте Соне мы отправились поездом, из Золотоноши в Запорожье к дедушке – пароходом, а возвратились в Харьков на самолёте.
Мой самый первый в жизни полёт запомнился навсегда. Самолёт был с очень вкусным названием – кукурузник. Шесть пассажиров сидели в два ряда напротив друг друга. Крыши над головой не было. Каждому из нас лётчик выдал по шлему и бумажному пакету. В полном восторге от шлема, я совершенно не знала, что положить в пакет.
Взревел мотор – и самолёт с грохотом покатил… А после началось! Кукурузник то поднимался вверх, то резко падал. Стоял оглушительный рёв, свистел ветер… Всех рвало – стало понятно, для чего раздали бумажные пакеты. И только дяде Боре пакет был не нужен, а потому он держал его у моего лица. Я же «постаралась» наполнить оба пакета.
Один мужчина, которому одного пакета тоже оказалось мало, наклонился за борт и выдал всё съеденное им ранее.
Когда самолёт, наконец, приземлился, все ещё долго сидели на своих местах. Мало кто мог сразу подняться... Дома дяде Боре сильно досталось от мамы за его фантазии. А мне после этого полёта совсем расхотелось становиться лётчицей.
ПАПА
В моём раннем детстве не было мужчин. В садик приводили и забирали детей только мамы, бабушки и тёти. И воспитателями, нянечками, поварами работали только женщины. Правда, помню хромого сторожа – дядю Колю. У меня и у моих лучших подружек, с которыми мы ходили в одну группу в садике, пап тоже не было.
И вот в один из воскресных дней мама говорит: «Мы сегодня пойдем к папе». До того никаких рассказов о папе не припомню. Моё лицо выразило недоумение, и мама тут же поспешила добавить: «Папа в тюрьме, и нам разрешили свидание с ним». Так я впервые узнала, что у меня где-то есть папа, и что кто-то разрешает его увидеть. Но слово «тюрьма» я ещё не понимала.
Когда мы выходили из комнаты, мама, застегивая моё пальто, внимательно посмотрела мне в глаза и сказала: « Твой папа в тюрьме – это очень плохо, об этом никто не должен знать. Это – наш с тобой большой секрет». Так жизнь научила меня хранить свои и чужие секреты.
И хотя мама сказала, что тюрьма – это очень плохо, мне было очень интересно.
Не могу вспомнить свою первую встречу с отцом, но ритуал посещения тюрьмы вижу чётко.
Мы подошли к большим железным воротам, возле которых в будочке стоял часовой. Мама подала ему какую-то бумагу. Мне так хотелось скорей пройти, а этот дядечка в чёрной форме так долго читал мамины бумаги, что я начала подпрыгивать от нетерпения. Потом он кому-то что-то сказал в окошко своей будки – и тогда открылась дверь, и мы вошли.
Нас провели в небольшую комнату, в центре которой стоял стол. По обе стороны стола – две длинные скамейки. Мы с мамой заняли одну скамью, и я внимательно смотрела на дверь напротив. Через некоторое время в проёме этой двери появился папа.
Я совершенно не помню, как проходила встреча, как долго она длилась, о чем говорили. Я не помню папиного прикосновения – наверное, его и не было, ведь мы сидели по разные стороны стола.
Но с тех пор я знала, что тюрьма – это длинное здание с большими железными воротами, с маленьким окошком и часовым, который самый главный.
Папа появился в моей жизни в 1953 году, после восьмилетнего заключения. Мне было уже 12 лет, и я относилась к нему очень настороженно. Он же старался, как мог, приблизиться ко мне.
Однажды папа спросил: «Чего бы тебе хотелось больше всего?» И я, не задумываясь, ответила: «Наесться вишен». Очевидно, вкус тех двух вишенок моего раннего детства ещё преследовал меня. Папа купил два килограмма черешни – и я сьела все два кило, не останавливаясь, за один раз.
«Да, вот это – настоящий папа», - подумала я и впервые посмотрела на него влюбленными глазами.
После возвращения отца наша жизнь резко изменилась к лучшему. В коридор он провел водопровод, уголь больше не лежал в комнате под кроватью – папа построил во дворе сарай, а в общем погребе нашей семье выделили небольшое помещение. Так появились бочки с солёными огурцами и помидорами и большой ящик, в котором хранилась картошка.
Папа стал главой нашей небольшой семьи, и той стеной, которая нас часто защищала.
Мой самый лучший в мире папа...
К пятидесятилетию отца я написала это стихотворение:
Сегодня в праздник моего отца,
Листаю я страницы детства.
Воспоминаньям нет конца -
Мне никуда от них не деться.
Веселый, стройный, молодой,
Ты появился в нашем доме
C простреленной в войну рукой
И искалеченной ладонью.
Меня черешней накормить
Ты досыта старался.
А как накажешь иногда –
С обидой думала тогда –
Родной ли мне отец достался.
Но детство кончилось давно.
А годы мчатся всё быстрее.
И стало ясно мне одно,
Что в жизни нет отца роднее!
ВРАТЬ И ВОРОВАТЬ – ОДНО И ТО ЖЕ
Дома мне не ставили ёлку. А потому Новый год я праздновала у тёти Лиды, папиной сестры. Тетя Лида, дядя Шура и три их дочери жили в двух комнатах, а в третьей – соседи, Звоницкие. У них тоже было двое детей: дочь Фаня и сын Юра.
Итак, наша новогодняя компания насчитывала шестеро участников. Верховодили всем, конечно, старшие девочки: моя двоюродная сестра Сталина и соседская Фаня. Они – уже взрослые, им по 12 – 13 лет. А мы – я и мои двоюродные сестры-близняшки Люся и Лена, а короче, ЛюсьЛенка – младше на три года. Самый маленький – пятилетний Юрка-Звонок. Готовиться к Новому году начинали заранее, сразу после Ноябрьских праздников. «День седьмого ноября – красный день календаря».
Каждый день после школы ехала я к тёте Лиде на трамвае. У моей школьной подруги, Веры Окорочковой, мама была кондуктором трамвая. Когда мама Веры работала, мы долго после школы ждали её. Это было счастье – мы катались бы весь день! Но Варвара Максимовна, так звали маму Веры, разрешала прокатиться только один круг. А потом высаживала меня на моей остановке. Все уговоры: «ещё одну остановочку» были бесполезны.
Но перед дорогой к тёте Лиде я обязательно должна была заходить к маме на работу. А после работы мама приходила за мной, и мы отправлялись домой.
Подготовка к Новому году проходила очень серьезно. Сталина и Фаня усаживали всех за стол, и каждый получал задание. Ёлку украшали игрушками, которые мы делали сами. Это была очень сложная и ответственная работа. Мы рисовали зверушек, цветочки, фрукты, выклеивали свои рисунки на картон, очень аккуратно вырезали и складывали под груз, чтобы они не скручивались. Так они лежали до дня украшения ёлки. А мама и тетя Лида покупали конфеты и мандарины – самые вкусные и любимые украшения. Потом каждый из нас получал вкуснятину в зависимости от того, как усердно трудился для праздника.
Возле моей школы был промтоварный магазин. И перед Новым годом в нём продавали ёлочные украшения. По дороге в школу я часто забегала туда полюбоваться. Однажды я увидела там настоящую ёлочную гирлянду, безумно красивую. Мы делали бумажные гирлянды. А эта была стеклянная, разноцветная, блестящая. «Вот бы нам украсить ёлку такой!» – мечтала я. Но как осуществить мечту – гирлянда очень дорогая!
Мама давала мне в школу два рубля, чтобы я на большой перемене могла пойти в столовую и перекусить. На эти деньги я покупала два пирожка с повидлом, компот или чай. И вот я решила не есть, а собирать эти деньги на свою мечту. Ведь до Нового года было еще больше месяца. О своей затее я рассказала лучшей подруге Лизе. И она поддержала меня, обещая помочь. Лиза не ходила в столовую. Ей мама давала с собой бутерброд – хлеб со сливовым повидлом. С первого дня моего «голодания», она приносила и мне тоже такой бутерброд с повидлом. Как ей это удавалось, не знаю и по сей день.
За неделю до Нового года, благодаря Лизе, я уже скопила нужную сумму, и мы пошли с ней выбирать гирлянду. Добрая продавщица показывала нам одну гирлянду за другой. Лиза была лидером в нашей дружбе, а потому её мнение в выборе гирлянды для меня оказалось решающим. «Бери вот эту», – сказала Лиза и я согласилась с подругой.
Счастливая я поехала к тёте Лиде и не зашла к маме на работу.
Когда я пришла, развернула свёрток, все увидели эту красоту. Восторгов, криков радости не было предела. Меня девчонки и обнимали, и целовали, и хвалили. Только тётя Лида спросила: «А где ты деньги взяла?» «Мама дала.»
А мама, волнуясь, что я к ней не зашла, пришла за мной раньше обычного. Все её окружили, и стали показывать, какую красавицу-гирлянду принесла Женя. Мама внимательно на всё посмотрела и спросила тетю Лиду:
– А где она деньги взяла?
– Так ты же дала! – удивлённо ответила Лида.
Мама, молча, взяла меня за руку, повела в другую комнату и плотно закрыла дверь. И тут начался допрос с пристрастием. Я ей рассказала, на какие деньги купила гирлянду. Мама слушала меня и молчала. Тётя Лида пыталась пару раз зайти, но мама каждый раз громко закрывала дверь. Дослушав мой рассказ, она перевернула стул ножками вверх, уложила меня между этими ножками, и пару раз шлёпнула по попе совершенно не больно. Потом мама усадила меня перед собой, и сказала пару фраз, которые запомнились на всю жизнь. Вот это было очень больно.
«Врать и воровать – одно и то же, – сказала она тогда. – Как отличить: ты соврала или украла?» Слова мамы вызвали у меня истерику. Воровство – жуткое преступление, и это я знала.
Мне было так стыдно и жутко. Я плакала, обнимала маму, просила прощения и клялась, что никогда не буду обманывать.
И я сдержала эту клятву. Не могу и не умею лгать, даже если во благо.
САД МОЕГО ДЕТСТВА ИМЕНИ ФИННЫ ВАСИЛЬЕВНЫ
Финна Васильевна – и воспитательница, и няня, и завхоз... И вообще она – самая главная! Ведь она – директор моего детсада.
Мама приводила меня в садик очень рано, а забирала очень поздно, потому что много работала. И всегда-всегда меня встречала и провожала Финна Васильевна. Детский сад был для неё не столько местом работы, сколько родным домом, в котором она жила после войны.
До войны Финна Васильевна с мужем, двумя сыновьями и семьёй родного брата была счастлива в солнечной Грузии. Две их семьи жили в дружбе и согласии. Иногда Финна Васильевна рассказывала об этом маме, и я тоже слушала.
Но в войну погибли два сына и муж Финны Васильевны, погибла и вся семья её брата. Как они вдвоём оказались в Харькове, не знаю. У них была одна комната, в которой жил только брат Финны Васильевы. Я не помню, как его звали, он был высокий, худой и хромой.
А Финна Васильевна жила в детском саду. Она перевезла туда свою мебель, посуду, бельё… И обустроила этим детские комнаты и спальни, кухню. В зале даже стояло её пианино.
На всю жизнь я запомнила эту добрую, чуткую, сильную женщину. Финна Васильевна была рядом в самые трудные и радостные моменты моей детской жизни.
Когда в марте 1947-го умер мой младший братик Гриша, и мама три дня не забирала меня домой, я оставалась с Финной Васильевной. Она-то и рассказала мне, что случилось. Как она сумела объяснить, почему нет больше у меня братика... Какие нашла слова, чтобы унять мой страх и тоску...
«Гришик обязательно вылезет из земли, – говорила я ей. – Он сделает пальчиком дырочку и вылезет...» И Финна Васильевна соглашалась.
Наконец, мама пришла за мной. Она обняла меня и заплакала. А Финна Васильевна обняла нас двоих – и плакала вместе с нами. В тот день она подарила мне мою единственную куклу.
Осенью 1948 года я и ещё две девочки из нашего детсада пошли в школу. Провожали нас в первый класс всем садиком. На утреннике каждой из нас подарили белый бант и школьное платье.
Школьной формы тогда ещё не было. Финна Васильевна сняла коричневые шторы в спальне и пошила из них строгие платьица со стоячим воротничком с белым кружевом. «Это – ваша форма. Носите аккуратно и бережно», – сказала она, вручая нам свёртки, и поцеловала каждую.
В тот голодный 1947 год я ходила в садик, а мой братик – в ясли. Гришик умер от голода, а у меня была Финна Васильевна, а значит, котелок с борщом и кашей, кукла и школьная форма.
МОЙ САМЫЙ РОДНОЙ ДЯДЯ БОРИВАН
Первый мужчина, который появился в нашей комнате, был мамин младший брат Борис.
Тёплый летний день 1948 года. Мама рано пришла с работы и целый вечер говорила с тётей Зиной. Тётя Зина – наша квартирантка. В комнате, где мы жили, стояла её кровать. «Снимает угол», – так это называлось. А я не понимала, почему «угол», ведь кровать не в углу.
После тихого разговора с мамой Зина стала упаковывать свои вещи – и наутро уже прощалась с нами. Мама и тётя Зина плакали, а я просила её не уходить, я так привыкла к ней.
«Мой брат – твой дядя Боря отслужил в армии и возвращается к нам», – сказала мама. И тогда я очень обрадовалась: хотя у меня нет папы, но зато будет дядя!
Борис приехал на следующий день. Настоящий солдат – гимнастерка, сапоги, пилотка и шинель-скатка через плечо. Но главное, вещмешок, из которого он достал нижнюю рубашку, кальсоны, портянки, и чтобы вы думали – буханку хлеба и две банки тушёнки!
Осенью я пошла в первый класс, а Боря поступил в Харьковский техникум промышленного транспорта. Вечерами мы оставались дома одни, но с Борей было всегда интересно и весело. Он хорошо пел, но совершенно не умел танцевать, а я – наоборот: в детском саду всегда танцевала главную снежинку, маму козлят или падчерицу. Поэтому я учила Борю танцевать, а он напевал мелодии танго, фокстрота или краковяка.
Однажды мама застала, как мы разучивали танго с выпадами. Борис выставлял ногу, согнутую в колене, а я ложилась на неё спиной, поднимая вверх свою. Где Боря видел такие танцы, не знаю, но он объяснял, как всё должно быть. Мама смеялась до слёз.
После уроков я ходила в свой детский сад, в группу продлённого дня. Это было только в моем садике. Продлёнку устроила для трех девочек-первоклашек директор нашего детсада Финна Васильевна. Мы приходили к ней из школы, обедали, делали уроки, полдничали и в шесть часов вечера уходили домой. Я и мои подружки очень любили свой детсад и охотно помогали воспитательницам с малышами.
Когда я болела, не ходила не только в школу, но и в садик. И тогда дядя Боря после занятий в техникуме брал свой солдатский котелок и шел в детсад, откуда приносил домой мой обед и полдник. И тогда мы с ним дружно ели борщ с кашей и хлебом, запивая компотом.
Все было хорошо, пока к Борису не приходил его друг дядя Петя. Как только он появлялся, Боря отправлял меня гулять или к соседям. Когда Пётр уходил, мой дядя тут же забирал меня, где бы я ни находилась. В эти минуты он был особенно добр ко мне и ласков.
Помню, я внезапно пришла сама, когда они уже прощались, и услышала: «Иван, приходи завтра пораньше». Я не поняла, кому он это сказал, а Борис поспешил выпроводить Петра.
Иван?! Почему Иван?
Иван – Ваня – Ванюша – Ванек.
Борис – Боря – Борик – Борюсик.
***
Но это – уже совсем другая история...
И началась она в октябре 1941 года в Украине, в небольшом районном центре, в городе Золотоноша Полтавской (ныне – Черкасской) области. Почему такое название у города – Золотоноша? Водилось ли в нём когда-нибудь золото, или туда-оттуда носили много золота, кто знает. Городок – совсем небольшой, уютный, зелёный, и жили там добрые, приветливые и очень трудолюбивые люди.
На перекрестке двух центральных улиц в небольшом одноэтажном доме обитают пять семей, одна семья – еврейская. Соседи живут дружно, вместе отмечают праздники, вместе оплакивают усопших. Еврейская семья: родители и четверо детей – мои родные. Глава семьи – Григорий Менделевич Каневский – мой дедушка, Этя Ютковна Каневская, в девичестве Заславская – моя бабушка и четверо их детей. Три дочери: Софья, Татьяна, моя мама, Броня и самый младший сын Борис.
К июню 1941 года дочери Софья и Татьяна вышли замуж и жили со своими семьями в других городах, младшая Броня училась в Черкасском медучилище. В Золотоноше остались Борис и родители. Борис – самый любимый ребенок, ведь он – самый младший, к тому же долгожданный мальчик. Боря только-только отпраздновал окончание Золотоношской средней школы, в которой учились дети не только из районного центра, но и окрестных сёл.
Самым близким школьным другом Бориса был Ваня Пономаренко, он закончил на два года раньше. Иван жил в соседнем селе, и Борис часто ездил к нему на выходные. А в будни, после школы, они допоздна засиживались у Бориса.
И вот – война. Мужа Татьяны, моего отца, призвали на фронт на третий день. Семьи солдат были брошены на произвол судьбы. Так двадцатилетняя Татьяна, моя мать, осталась одна с восьмимесячным ребенком, со мной, в Харькове. Муж старшей сестры, Софьи – офицер, а семьи офицеров эвакуировали. И Софья с двумя детьми должна была эвакуироваться в город Чимкент. Но перед отъездом она заехала с детьми в Золотоношу, чтобы забрать родителей и Бориса. Дома Соня застала только мать – мужчины работали в тридцати километрах от города, а потому вынуждена была уехать без них.
Броню призвали в армию как медработника, она до прибытия в военную часть проходила двухмесячную подготовку в Черкасском госпитале.
В конце сентября в город вошли немецкие войска. А в небольшом доме на перекрестке двух центральных улиц осталась еврейская семья Каневских – Григорий Менделевич, Этя Ютковна и семнадцатилетний Борис. Да ещё Броня приехала на несколько дней из санчасти, чтобы эвакуировать родителей и брата. Но не успела, потому что 12-го октября за ними пришли фашисты.
***
Две недели Каневские находились на пустыре за городом, с одной стороны которого был глубокий овраг. Людей было много: не только из районного центра, но из соседних сёл и хуторов. Территорию охраняли немецкие солдаты. Люди жили в палатках, некоторые спали на подводах. Каждый день по десять человек уводили, затем раздавались выстрелы. Стало ясно – их ждёт расстрел. И тогда Григорий Меделевич стал уговаривать сына попытаться бежать. Борис плакал и отказывался. Но Броня его убедила: «Хуже смерти всё равно ничего не будет», она и научила, что и как ему делать. Несколько дней Боря ходил между немецких подвод, что-то искал, заходил дальше – и возвращался. Солдаты привыкли к его появлению. Когда стало понятно, что близится их очередь, отец сказал сыну: «Беги!». И Борис медленно пошел между подводами. Никто не обращал на него внимания. Он сел в кустарник и заплакал. Так он сидел несколько часов, а потом подобрался ближе к оврагу. Борис уже знал – расстреливают здесь. Сколько прошло времени, как он увидел идущего отца, который крепко держал за руку мать, а рядом с ними – красивая двадцатилетняя Броня.
Семью расстреляли на его глазах. Отец упал, так и не выпустив руки матери. Борис потерял сознание. Когда он очнулся, нигде никого не было. С наступлением темноты Борис пошел домой, чтобы надеть что-нибудь тёплое. Двери были заперты. Он постучал в окно соседке, та выглянула, но не открыла. Так он стучал в окна всем соседям, но дверь ему так никто и не открыл. Тогда Борис решил залезть в свою квартиру, вынув оконное стекло. Комната была совершенно пустая, ни вещей, ни мебели. Как же так...
Он не знал, куда идти и что делать, но понимал – надо уходить. Было очень холодно, мерзли ноги, руки, спина, очень хотелось есть. Сначала Борис шел медленно, потом всё быстрее и быстрее. Он направлялся в деревню, где жил его друг, Ваня Пономаренко. Ивана призвали в армию, и он с июля был на фронте. Но в деревне оставались его мама и младший братишка.
К дому Ивана Борис подошел, когда уже смеркалось. Он тихо постучал в дверь, присел и стал ждать. Когда дверь открылась, Борис, обессиленный, просто ввалился в сени. Мама Ивана вскрикнула от ужаса, увидав его почти раздетого, изможденного. Она согрела таз воды, дала чистое белье и поставила на стол тарелку горячего борща.
Борис помылся, переоделся, сел к столу, взял ложку и заплакал. Женщина плакала вместе с ним. Мать Ивана показала ему похоронку о гибели сына. Эта украинская женщина, потерявшая старшего ребёнка, рискуя собой и жизнью младшего сына, сделала все возможное для спасения еврейского паренька. Она отдала Борису телогрейку и сапоги своего Ивана. А главное, его документы. Так исчез Борис Каневский и воскрес Иван Пономаренко.
Наутро мама Ивана собрала ему немного продуктов, обняла, перекрестила и закрыла за ним дверь. Единственным его желанием было поскорее попасть на фронт.
Так началась тяжелая, сложная, опасная взрослая жизнь. Борис шел лесными тропинками, в села заходить боялся.
Однажды он встретил парня, который тоже хотел пробраться к своим, и они пошли вместе. Иногда встречали немецкий патруль, у них проверяли документы, тогда парни рассказывали заранее придуманную историю, и их отпускали. Ели кору деревьев, замёрзшие ягоды, выкапывали остатки мёрзлой картошки – и шли дальше. К вечеру заходили в какой-нибудь маленький заброшенный хутор, чтобы переночевать, и снова двигались вперёд.
Однажды они не заметили, как к ним сзади подъехал мотоцикл, в котором сидели два немецких офицера. Они расспросили, куда и зачем идут, потом потребовали документы. Офицер внимательно посмотрел на Бориса, потом долго изучал его документы и приказал садиться в коляску мотоцикла. Он был задержан для выяснения личности, а его спутника отпустили. Утром Борису объявили, что он взят плен как солдат Красной Армии.
С этого дня начались его скитания по фашистским концентрационным лагерям. Рассказанные им случаи мне не позабыть никогда.
Как-то в барак зашли три немецких охранника, и старший приказал всем построиться в шеренгу. Каждый третий делал шаг вперед и его расстреливали. Борис был вторым.
В одном из концлагерей рядом с ним спал священник, который все время молился и очень боялся выстрелов. Борис помогал ему на тяжелых работах и всегда был рядом. Поэтому, когда при очередном расстреле офицер приказал ему прочесть громко для всех молитву, Борис читал без запинки подряд несколько молитв. Офицер его остановил и приказал вернуться на место. С тех пор он поверил в бога и молился утром и вечером.
Я не знаю, как Боря попал в концлагерь неподалёку от Франции. Лагерь находился на острове. Пленные работали от зари до темна, раз в день давали похлёбку, силы оставляли с каждым днём. Живым этот остров не покидал никто. Одно спасение – вернуться на материк.
Однажды он увидел, как один пожилой пленный не смог удержать тяжелый камень, камень упал и раздробил тому ногу. Пленного отправили на материк. И тут Борис принял решение. Через несколько дней он с большой силой ударил острым камнем себе в правый глаз. Наутро все лицо опухло и посинело, глаз не было видно, безумно болела голова. Он не смог подняться. Его отправили на материк в госпиталь во Францию.
При поступлении в госпиталь пленных тщательно осматривали, выявляя евреев. Узнать голого еврея – нетрудно. Борис разделся, посмотрел на себя и понял: напрасно он себя изуродовал. Пленных осматривали французский врач и молодая медсестра. Шеренга раненных пленных медленно двигалась. Борис почти ничего не видел. Он только почувствовал, как врач сильно толкнул его в плечо и крикнул: «Пошёл!». Так французский врач, рискуя жизнью и положением, спас жизнь еврейскому юноше. Но состояние Бориса было тяжёлым. Началось нагноение, отёк распространился на гортань, болела и кружилась голова. Иногда в палату, где он лежал, приходила медсестра, которая была на санпропускнике. Она видела, что ему с каждым днём все хуже. Девушка посодействовала, и Бориса перевели в офицерскую палату, в которой было совсем другое медицинское обслуживание. Она накрыла его одеялом поверх головы и сказала не произносить ни звука. Его кровать стояла в дальнем тёмном углу. Немецкие офицеры, которые лежали в этой палате, были предупреждены, что этот больной – заразный. Молодая медсестра сама делала ему перевязки. Постепенно Борис начал выздоравливать. Теперь уже он помогал медсестре как внештатный санитар.
Война близилась к концу. Борис оказался на территории союзников. Была возможность остаться в одной из стран Западной Европы, но мой дядя мечтал вернуться на Украину в родной город, разыскать сестер, жить и работать на родине. Для этого нужно было очень много сделать. И он это сделал – перешел на территорию советских войск. Там его призвали в армию, в которой он отслужил три года, и в агусте 1948 года он вернулся в Золотоношу, где в это время жила его старшая сестра, Софья, с двумя детьми. Её муж погиб на фронте. Но остаться в городе Боря не мог – все знали его как Бориса Каневского, а нужно было работать и учиться с документами Ивана Пономаренко. И тогда он уехал к второй своей сестре, моей маме, в Харьков.
Жить под чужим именем было тяжко. Дома он оставался Борей, а вне дома – Ваня. Борис всегда хотел вернуть свое имя. И вот однажды, потеряв документы, Боря пришел в КГБ – самый страшный госорган нашей страны. Его принял майор, мужчина лет пятидесяти. Не перебивая Бориса, майор внимательно выслушал его историю. Некоторое время он молчал. Потом начал медленно, но очень внушительно говорить: «Ты ещё молод, но уже четыре года провёл в концлагерях. У тебя впереди ещё длинная жизнь. Изменив фамилию, ты опять попадёшь в концлагерь, уже бессрочный. Получай документы, Иван Андреевич Пономаренко – и будь счастлив!». Так сказал Борису порядочный и мудрый человек майор Комитета Госбезопасности.
Все они – мать погибшего друга, французский врач, медсестра... каждый, кто поделился хлебом, теплом души, мужеством, силой и бескорыстной добротой своего сердца – безымянные праведники, милосердные герои, которые, рискуя жизнью, помогали выжить Борису, заслуживают вечной памяти, любви и благодарности.
ТОКАРЬ-ЯПОНЕЦ ЯН, ЛИЗКА, Я и ШАРТРЁЗ
После окончания школы я работала слесарем-сборщиком в механосборочном цеху на заводе «Кондиционер». На механическом участке в этом же цеху работал токарем японец – Ян Квон. Он был на целый год старше меня, но уже закончил пятый курс МГУ. По состоянию здоровья Ян взял академический отпуск и год жил в Харькове в семье своего московского друга. Он провожал меня домой после смены, мы много общались.
Однажды Ян пригласил меня в ресторан. А я в свои 18 лет ни разу не бывала не только в ресторане, но даже в кафе. Узнав о проблеме, Лиза – моя самая лучшая подруга – быстро нашла решение. «Я пойду с тобой, ничего не бойся!», – сказала она, хотя тоже никогда ещё не посещала подобные заведения. И мы пошли в ресторан втроём.
Ян повел нас в «Харьков», самый престижный ресторан в нашем городе. Когда к нашему столу подошел официант и вручил каждому меню, мы с Лизкой переглянулись и стали серьезно изучать содержание. Ян пару раз взглянул на наши раскрасневшиеся лица и облегчил нашу задачу: «Я уже всё выбрал. Вам понравится». Нам красиво сервировали стол: перед каждым стояло несколько тарелок, ножей, вилок, рюмок, фужеров и стаканов. От всего этого многообразия мне хотелось сбежать. И только Лизка держалась уверенно - она дёргала меня за юбку под столом и улыбалась. Мы и еды такой не видели, а уж как и чем есть, вовсе понятия не имели. Всё наше внимание было приковано к Яну, который решал что-то с официантами. Они по очереди подходили к нашему столу, внимательно смотрели, затем собирались вместе и что-то обсуждали.Это продолжалось до тех пор, пока один из них не сказал: «Долго ещё этот китаец будет морочить нам голову!».
Когда Ян услыхал «этот китаец» – озверел. Я пыталась его успокоить – бесполезно. Японца назвать китайцем – оскорбление!
На мой вопрос, в чём дело, он повторял: «Наш стол ещё не полностью сервирован». Как не полностью?!
Каждому подходившему к столу официанту, наш японец задавал один вопрос: «Какого прибора не хватает?». В ответ – только пожатие плечами.
Наконец, подошёл уже метрдотель, тогда Ян поднял со стола маленький графинчик и спросил: «А где рюмки для этого ликёра?». Оказалось, японец решил поразить харьковских девочек, угостив настоящим французским ликёром «Шартрёз». Этот изысканный напиток пьют по одному глотку из специальных рюмок размером с напёрсток. В итоге Ян поразил и нас с Лизкой, и весь Харьков.
Только благодаря моей важной и строгой Лизке, я выдержала испытание. Это посещение ресторана многому научило.
МОЯ ЛИЗКА. НАЧАЛО
Лиза – моя школьная подруга. А увидели мы с ней друг друга первый раз в первом «В» классе Харьковской женской средней школы № 30. И она сразу мне понравилась – высокая, стройная, серьёзная. Я боялась подойти к ней первой, мне казалось, что она очень строгая. Лиза стала для меня настоящим другом. Это с подругой можно только играть в куклы, лепить куличи в песочнице, развлекаться и шалить... А другу можно рассказать всё и спросить даже то, что иногда не доверишь и маме.
Лиза была для меня примером и большим авторитетом. Она училась на одни пятерки, много читала и поэтому много знала. Она – отличница, а я – середнячок. У меня в табеле было поровну троек и четверок. И только две пятерки – по пению и физкультуре.
В нашей дружбе Лизка – лидер. Она и принимала за нас решения в ответственные минуты. А основные ответственные минуты – дать мне списать домашнее задание или сказать: «Жека – ножками!» Но на контрольной работе как настоящий друг Лиза всегда давала списать. Хотя я или не успевала, или умудрялась насажать ещё ошибок. Поэтому когда мы получали уже проверенные контрольные, у неё – как правило, «пять», а у меня – опять «тройка».
«Ты даже списать нормально не можешь», – говорила Лизка в сердцах.
Мы всегда вместе возвращались домой. По дороге заходили в небольшой продовольственный магазин и рассматривали выставленные в витрине конфеты, чтобы купить их в субботу. Целую неделю для этого собирались деньги. На большой перемене мы съедали по бутерброду (хлеб со сливовым повидлом), что приносила Лиза. А два рубля, которые давала мне мама, Лиза аккуратно складывала. Она каждый раз, получая очередные два рубля, тщательно пересчитывала наш капитал.
В субботу после школы мы отправлялись в магазин. Продавщица нас уже знала. «Уже выбрали?», – спрашивала она, улыбаясь. Но вкусы у нас с Лизкой были разные. Лиза выбирала дорогие шоколадные конфеты, пять-шесть штук на сто грамм, а мне нужно было побольше. После долгого обсуждения, покупали по сто грамм шоколадных «Весна» и «Ласточка», а на оставшиеся деньги – «Морских камешков» (изюм в переваренном сахаре).
Отойдя от прилавка к стоящему в углу столику, мы тут же делили всё поровну. Шоколадные конфеты считать быстро – по пять-шесть штук каждому. Ну а «камешки» – честно по одному: тебе – один, мне – один... и так – до последнего. Лиза прятала свой кулёк в портфель, а я по дороге домой съедала почти всю «Ласточку» и половину «Весны». К понедельнику у меня уже не было ни одного «камешка», а Лизка всё ещё смаковала «Ласточку». Правда, она часто выделяла мне из своих запасов пару «камешков».
Лиза жила с мамой и со старшим братом, отец погиб на фронте. Тетя Бэтя, её мама, много и тяжело работала, но у Лизы всё равно не было возможности закончить десять классов. А потому Лизка, окончив с отличием семилетку, поступила в Харьковский радиотехнический техникум. Ей нужно было получить специальность.
После окончания техникума Лизу направили работать в Полтаву. И все эти годы мы писали друг другу длинные письма. А я каждую неделю навещала тетю Бетю.
Отработав три года, Лизка вернулась в Харьков. К этому времени я уже закончила второй курс Харьковского заочного политехнического института. Наша с ней дружба никогда не прерывалась, плавно переходя из детской к юношеской, от юношеской – к взрослой. Долгими зимними вечерами мы с Лизкой рассуждали о смысле жизни, делились сокровенными мыслями и тайнами и, конечно, грезили о любви.
Со школьной скамьи моим идеалом возлюбленного был студент политехнического института. И поэтому я, ещё будучи школьницей, отвергла признание в любви Лизкиного брата Аркадия – ведь он был всего лишь учащимся рентгеновского техникума. А Лизиным идеалом был студент университета – математик.
ЛИЗКА. БЫТЬ ВЗРОСЛЫМИ – ТРУДНО
Какое это всё же счастье – иметь друга с большой буквы, который всегда выручит и поможет. А в жизни с каждым годом всё больше сложностей – и уже нет былой наивности и легкости, с которой раньше многое разрешалось будто само собой.
Лиза всегда училась с удовольствием и очень хотела получить высшее образование. И поступить она мечтала, не в какой-нибудь институт, а в самый престижный в нашем городе – ХИРЭ. Возможно, название не очень благозвучное, зато содержание значительное – Харьковский институт радиоэлектроники. Но как это сделать, не имея среднего школьного образования… К тому же конкурс в ХИРЭ – высокий. Желающих – много, мест – мало.
Всю зиму Лизка учила, зубрила, потела – ни спала, ни ела, а весной подала документы. Я не меньше любимой подруги хотела, чтобы она поступила. Ведь Лиза это заслужила! Но никак не решались у Лизки логарифмические уравнения по математике, не понимались законы Гука и Бойля-Мариотта по физике. Но зато сочинение по русской литературе – без проблем!
И тут мне приходит в голову простая мысль: я сдам для Лизки математику и физику, а она напишет себе сочинение! Оказалось, всё гениальное – просто. Осталось только приклеить мою фотографию на экзаменационное удостоверение, и можно отнести документы в институт. Что мы и сделали.
В приёмную комиссию с документами зашла я. Лизка стояла за дверью. На все вопросы мне было легко отвечать, ведь я досконально знала биографию своей подруги. Получив экзаменационное удостоверение, мы, счастливые, пошли изучать расписание экзаменов.
Первый экзамен, письменная математика, через неделю. Я совершенно не боялась, ведь сдавала вступительные более шести раз. Зато Лиза волновалась и уговаривала меня повторять и повторять... Но когда? Я работала, а в день экзамена брала отпуск «за свой счёт», о котором дома никто не знал.
На экзамены ходили вдвоём. Отправлялись заранее, часа за два до начала. Медленно шли от трамвая… сначала – в сквер перед институтом, где умудрялись ещё накататься на детских качелях-доске. Лизка была тяжелее меня, и мне подолгу не удавалось приземлиться.
Во время экзамена она всегда занимала своё место за дверью. Все мои уговоры не заглядывать были бесполезны. Каждый раз, приоткрыв дверь, кивком головы спрашивала: "Ну, как?"
Через дорогу от ХИРЭ жили родители моего мужа, а я тогда была женой солдата срочной службы. Однажды по пути с экзамена мы встретили мою свекровь Веру Ивановну. Я не смогла ей внятно объяснить, что делаю здесь в рабочее время. И после этого пришлось всё рассказать маме. Её возмущению не было предела. «Как ты могла так рисковать... Ты, которая два года не могла поступить в институт, пошла на такую авантюру! Тебя ведь могли выгнать со второго курса в один миг!», – возмущалась мама и даже плакала.
А я успокаивала её и улыбалась – всё уже позади. Я была счастлива!
Моя Лизка поступила в институт, успешно его закончила и таки вышла замуж за математика.