Гигантский муравьед тихо крадется меж обугленных деревьев, не спеша переставляя свои могучие ноги, полностью осознавая и принимая свое высшее превосходство. Вокруг него на бесчисленные километры растянуто полотно смуглой, знойной, одинокой пустыни, где, кажется, вовсе не может существовать никакая жизнь. Из зыбучего песка, как трупы из гробов, вылезают наружу неказистые, маленькие, черные деревца, в вечном состоянии смерти ожидающие испарения. Статика, сети которой разорвет лишь нечто тончайшее - нечто совсем внеземное, так упрямо, так уродливо из века в век линчует опаленные стволы.
Муравьед долго бездействовал, спокойно и гордо утопая под гладью белесого песка, ведь он уже давно выиграл свою главную схватку: он - единственное сильное, большое, ответственное за окружающее животное. Его благородное детище, созданное в исступленном сопротивлении инстинкту, функционировало без перебоев, без особенных всплесков и падений, но теперь самое искусное, самое благостное его изобретение постепенно исчезает. Тревога, чувство неотвратимой опасности мигом пробудили спящего властителя, и он, безвозвратно и навсегда уверенный в своем божественном всемогуществе, отправился к трепетно сложенному из остатков хвоинок и веточек муравейнику.
Созданная им среди всех классов, филигранная, яркая, усмиряющая каждую тварь палитра настроений переменилась в шаткое, натянутое, разноцветное месиво красок. Цикличность сбилась. Один муравей в искреннем, полном блаженстве растекается, а другой, его же собрат - под воздействием сумасшедших умов угрюм и падок на смертное, падок на смертное в единственном живом оазисе: под влиянием зараженных каким-то неизлечимым вирусом тварей он отвергает самый ценный дар, под влиянием этих тварей появляется дисгармония, непонимание, упоение и крах. Огненные, как и их собратья, эти твари отличаются исключительно черным затылком: в их голове неустанно проносятся черные вихри безжалостного возбуждения.
Муравьед осматривает великолепное, двухметровое строение, внутри которого укрываются мелкие, копошащиеся в жизни муравьи. Муравьед знает, что среди неисчислимых ходов и коридоров весело развевается контроль доброго деспота, контроль незримый и уникальный, но он также чувствует, что контроль теснит свобода, свобода всякого искусства, свобода неограниченной благом мысли. Контроль, механизированность - защита от побега, ибо в побеге - мучительная смерть, но откуда ж это знать муравьям, вечно замкнутым среди хвойных стен? Зараженные, сверкая черной отметиной на голове, они рвутся наружу, во всю надеясь отыскать родник с безупречно-кристальной водой истины, чтобы принести по капле каждому собрату, но, как повествует древняя легенда, родник тот, если и существует, давно уже отравлен чьей-то кровью. Искусственные истины стали дороже настоящих. Некоторые, самые отчаянные уже начали усердно переставлять свои лапки в направлении бескрайних песков, в направлении природной упорядоченности, которая для муравьев есть лишь сущий хаос. В хаосе нет циклов, поэтому в нем нет и умиротворения, жажду которого так виртуозно удовлетворил в свое время муравьед.
Он смачивает свой липкий язык слюной, и одним разом безжалостно поедает всех сбежавших инфицированных, отвергая невыносимое жжение разворошить весь муравейник для услады инстинкта. Он верит, что контроль внутренний у всемогущего установит контроль и у тварей, от него зависящих. Победа, кажется, одержана: пара отважных еще может покинуть родной дом, но большая часть зараженных в испуге должна остаться внутри. Вдруг целая дивизия выдвигается навстречу шероховатому языку, а за ней еще одна, и еще. Их ощущение, их восприятие нарушено: где же уберегающий страх? Муравьед знает, что нельзя повреждать популяцию, что нельзя отнимать столько жизней: сомнения, порывы, импульсы - огненные никогда не утратят великой способности выпутываться из любых рамок ради семьи. Муравьед не должен стать угрозой, его козырь - добродушие и искренняя, зудящая ласка. Он понимает, что огненные пристрастны к инфицированным: не допустят они серого существования, когда опробовали множество красок.
Дни и ночи прокладывал муравьед длинную дорогу в никуда из хворостинок, липнущих к песку, замыкая ее по бокам, так что становилось невозможно ускользнуть за ее пределы. Вернувшись, наконец, к муравейнику, он обнаружил кишащих повсюду зараженных муравьев, даже в пути создающих свои нелепые и привлекательные творения. Аккуратным, бережным движением поставил он их на дорогу, у которой они не видели ни края, ни конца, и отправился вслед за ними. Они стремились с надеждой в сердце, стремились бойко и бешено, вожделея отыскать родник, а муравьед степенно ступал за ними и каждое творение незаметно проносил в муравейник, на радость восхищенной публике. Однако были у публики и другие радости - совершенно неизведанные, и неизвестные даже муравьеду.
В муравейнике оставался всего один инфицированный, но он был необычайный: чернота покрывала его тело от усиков и до самого жала, хотя огненные открыто признавали его своим собратом. Его порыв был так прост и так прекрасен: он остался, ибо понимал, что муравьи нуждаются в нем. Собрав бригаду рабочих, зараженный отстроил на нижнем ярусе склеп, куда отныне помещались трупы естественно и безболезненно умерших любого класса. В муравейнике царит иерархический строй, но этот строй - благо, потому что каждый согласен со своими правами и обязанностями.
Хотя зараженного и признавали собратом, нечто особенное в его поступке никто не обнаружил, но вскоре в склепе из стен, то есть буквально из ниоткуда стала течь безупречно-кристалльная для муравьиного взгляда вода. Такие метаморфозы превратили муравейник в животворящий рай посреди мертвой пустыни: его жители получали чистое искусство без пагубного влияния создателей, все еще плетущихся с надеждой, а значит живущих в вечном и чрезвычайно ценном предвкушении счастья, его жители продолжали так же мягко, но крайне отчетливо контролироваться извне, его жители получили возможность созерцать нечто, схожее с истиной, но несущее в себе добродетель муравья и муравьиный символ.
С того самого дня, как по стенам склепа потекла кристальная вода, инфицированного возвели в высшую касту, и теперь в определенные часы читал он для мертвых и для живых свои чувствительные проповеди. И учил он их так: "Все, что делается из любви к муравьям - все хорошо".
P.S. Иногда я думаю, как же жаль, что люди - не муравьи.