Встречи

Виктор Черновский
«Всё остаётся людям …»

Фойе Александринского театра. Как только попадаешь в его стены, моментально тебя окружает необыкновенно тёплая атмосфера воспоминаний, идущая от портретов актёров, составивших гордость театра. Несколько особняком, на особо почётном месте, висят портреты двух великих Николаев Константиновичей – Симонова и Черкасова. Рядом с их портретами в любое время года – живые цветы. Сколько помню себя с детства, а в последующем и в юности, и в зрелые годы личность Н.К. Черкасова всегда вызывала у меня большой интерес. Этому, в немалой мере, способствовала его всенародная популярность. Истоки её были совершенно очевидны – прекрасные кинообразы мужественного и бесстрашного князя Александра Невского, простодушного и бесхитростного Паганеля, интеллигентного и беззащитного профессора Полежаева, яркого и безапелляционного кинорежиссёра Громова, и, наконец, мудрого и бескомпромиссного академика Дронова. А если вспомнить его театральные работы в спектаклях «Великий государь», «Маяковский начинался так», «Борис Годунов» и пр., то уже вырисовывается личность огромного диапазона и масштаба. Но рядом с деятелем искусства всегда ещё соседствовал выдающийся общественный деятель – депутат Верховного Совета СССР, председатель Всероссийского театрального общества, Член Президиума Советского Комитета защиты мира. Он являл собой персону, приближенную к верхам;  пользовался особой благосклонностью и уважением И.В. Сталина. Н.К. Черкасов был не только великим актёром своего времени, но и выдающимся государственным и общественным деятелем.
Его имя оставалось постоянно на слуху. Конечно, он не являлся моим кумиром в том понимании, какое закладывается в таких киноактёров, как Роберт Тейлор или Ив Монтан, Марк Бернес или Вячеслав Тихонов. Но – готов повториться – интерес к его личности был у меня постоянным.
Завершался 1947 год. Я учился в 5-ом классе. На период зимних каникул родители  подарили мне несколько билетов на празднование новогодней ёлки. Один из билетов был в «Промкооперацию» (в дальнейшем это заведение называлось ДК им. Ленсовета), куда я и отправился в надежде получить подарок. Оделся  по-праздничному: на мне был тёмно-бежевый из трофейного немецкого твида костюм и белая рубашка – «апаш» – с отложным воротником.
Раздевшись в гардеробе, я направился к зеркалу и, причёсываясь, обратил внимание, что на меня внимательно смотрит высокий пожилой мужчина. Когда я отошёл от зеркала, он приблизился ко мне и поинтересовался, как меня зовут. Со своей стороны он назвался Николаем Ивановичем Лебедевым, режиссёром «Ленфильма» и предложил мне присесть на диван и немного поговорить, поскольку до начала праздника оставалось ещё достаточно времени. Он рассказал мне, что на киностудии «Ленфильм» ведётся подготовка к съёмкам кинокартины о нахимовцах, которая будет называться «Счастливого плавания». Музыку к этому фильму должен будет написать композитор Василий Павлович Соловьёв-Седой. На одну из главных ролей приглашён Н.К. Черкасов; он будет играть командира-воспитателя нахимовцев капитана III ранга Левашева.
– Работа идёт полным ходом, – сказал Николай Иванович – но есть трудности с подбором мальчиков твоего возраста на роли главных героев. Не хотел бы ты, Витя, попробовать себя на роль Сергея Станицина?
Для меня это было полной неожиданностью, но я не растерялся и подтвердил, что очень люблю кино, хотя никогда в нём не снимался. А что касается моих актёрских возможностей, то я об этом как-то никогда не думал.
Николай Иванович очень мягко успокоил меня, заверив, что это совсем не сложно; он записал мой телефон, посоветовал поговорить с родителями и назначил время для встречи на «Ленфильме».
Вернувшись домой, я рассказал о своём знакомстве родителям. Против моих ожиданий, отец на это событие отреагировал очень спокойно, не в пример маме, которая, зная о моих симпатиях, сказала: «Я очень рада, что ты наконец-то увидишь живого Черкасова». Действительно, это обстоятельство было моей тайной мечтой.
Мама тут же стала обзванивать своих ленинградских сестёр, моих тёток. Но на третьем звонке её опередила встречной информацией тётушка Тамара. Она сообщила маме, что, буквально пять минут назад, ей позвонила её приятельница, родственница режиссёра Н.И. Лебедева, которая за чаем услышала от него буквально следующие слова: «Мне сегодня чрезвычайно повезло – я познакомился с весьма любопытным мальчиком, на которого возлагаю серьёзные надежды и хочу поручить ему роль Сергея Станицина. Зовут этого мальчика Витя Черновский».
Можно представить, какое сильное впечатление произвело на меня  это совпадение. Я ещё находился в том радужном детском состоянии, когда понятие «Мир тесен», кажется невероятным.
В назначенное время я был на студии «Ленфильм», Николай Иванович встречал меня и пригласил  в один из павильонов. Я был представлен его ассистенту и между нами завязался разговор. Со слов ассистента я узнал краткое содержание будущей кинокартины и мне была дана характеристика моего героя, от личности и поступков которого я не пришёл в восторг. Беседа носила довольно живой характер; помню, несколько раз мы довольно весело посмеялись. Я всё более раскрепощался и даже  позволил себе сделать несколько суждений, которые нашли активное одобрение ассистента.
В скором времени к нам подошёл Николай Иванович и поинтересовался результатом нашей беседы. Помню, что ассистент высказал удовлетворение и совершенно неожиданно для меня заметил: «Вы знаете, мне очень понравилась одна его особенность – он своеобразно улыбается только левой половиной лица. Это может быть характерной индивидуальностью персонажа». Для меня это было полной неожиданностью – я никогда не мог себе предположить, что улыбаюсь только левой половиной лица. После завершения киноэпопеи, я провёл немало времени у зеркала, чтобы научиться улыбаться всем лицом, а не только его левой половиной. Но это было потом, а пока …
Николай Иванович сказал: «Будем примерять военно-морскую форму и сделаем фотопробы».
Мы отправились  в костюмерную, где, к моей огромной радости, я одел настоящую «суконку» с голубым гюйсом и клеша с флотской бляхой. В этом роскошном виде меня многократно сфотографировали, после чего снабдили текстом роли и отправили домой с заданием: выучить наизусть эпизод со старшиной Коркиным. Я с сожалением расстался с формой и полетел домой, как на крыльях.
На мою первую актёрскую репетицию я шёл с вполне понятным душевным трепетом. Шагая Кировским проспектом вдоль фасада студии «Ленфильм», я остановился поражённый около одного из огромных окон старинного здания: там со стенда о ходе съёмок к/ф «Счастливого плавания» на меня смотрел Витя Черновский в форме нахимовца. Снимок был  прекрасный. Волнение как рукой сняло.
Я получил пропуск. Прошёл в павильон. Поздоровался. Меня переодели в форму, сделали лёгкий грим и повели к софитам. Николай Иванович предложил мне показать знание текста. Я с выражением отбарабанил текст, после чего выслушал необходимые рекомендации и пожелание наполовину сократить жесты.
Откуда-то сбоку появился старшина Коркин. Взглянув на него, я моментально узнал артиста Крылова С.И., который хорошо мне был знаком по кинофильму Сергея Апполинарьевича Герасимова «Семеро смелых», а также по ряду картин военного времени. Мы с ним познакомились и начали отрабатывать сцену. Удивительно, но я абсолютно не испытывал волнения и старался всё делать с большим прилежанием. Николай Иванович остался доволен первым результатом и принял решение сделать пробную съёмку.
Включили софиты. Выскочила дама с полосатой хлопушкой и процесс пошёл.
На следующей репетиции мне было объявлено, что комиссия одобрила результаты пробной съёмки и рекомендовала режиссёру Лебедеву Н.И. вести работу дальше. В течение последующего месяца снимались отдельные сцены с друзьями-нахимовцами и старшиной Коркиным, а затем было дано очередное задание: разучить сцену для репетиции с Николаем Константиновичем Черкасовым. Приближалось долгожданное событие, при одной мысли о котором меня охватывало невероятное волнение.
И вот этот день настал. Я в очередной раз прибыл на студию, переоделся, загримировался и стал ждать. – «Витя, похоже, ты очень волнуешься?» – заботливо спросил меня Николай Иванович. – «Не надо этого делать. Он очень хороший и добрый человек. Думаю, ты ему понравишься».
Прошло уже два часа с начала репетиции, а Николая Константиновича всё ещё не было.
И вдруг он как-то внезапно появился. Почему-то сразу включили софиты. Он был в форме капитана III ранга; на его статной фигуре очень чётко сидел тёмно-синий военно-морской китель. Без сомнений, он был восхитителен. Его присутствием наполнился весь павильон. Всюду был слышен его уникальный тембр с резко акцентированным «р-р-р». Я не сводил с него заворожённых глаз. А когда он подошёл ко мне со словами – «Ну, что же, коллега, будем знакомы» –я ощутил, что потерял дар речи. Всё остальное было  предельно прозаично: сцена не пошла, я что-то мямлил; Николай Иванович пытался подсказывать мне (бесполезно!); Николай Константинович пытался взбодрить меня (отнюдь!); я показывал полную профнепригодность и уверенно шёл ко дну.
Николай Иванович с огорчённым лицом объявил, что репетиция сцены переносится на завтра. Погасли софиты.
Помнится, мне не спалось всю ночь. На другой день после школьных занятий я вновь отправился на студию и вновь увидел Черкасова Н.К. Внутри опять что-то оборвалось. И тут я впервые осознал непреодолимость происходящего. Моментально направился к Николаю Ивановичу и, извинившись, категорически отказался от дальнейшего участия в работе.
Николай Иванович сидел с каким-то очень печальным лицом, а Николай Константинович, наоборот, улыбался и молвил: «Что поделаешь? Не судьба!» И широко развёл руки.
Прошли огромные годы. Оглядываясь назад, я говорю: «Дорогой Николай Константинович! Большое Вам спасибо за то, что Вы помешали мне стать актёром и позволили остаться на том пути, который был предначертан свыше. Актёрский путь очень заманчив и привлекателен. На него успешно встали и достойнейшим образом прошли ряд моих выдающихся сверстников, таких как Василий Лановой, Олег Басилашвили, Михаил Козаков и многие другие. Но этот путь не для меня. Спасибо, мой незабвенный!»
Николай Иванович звонил несколько раз; предлагал сниматься, хотя бы в массовке. Но я, как говорится, «завязал». Мой портрет из-за чьей-то нерасторопности ещё три месяца висел в витрине «Ленфильма», но и его потом заменили. Когда на экраны вышел к/ф «Счастливого плавания», я посмотрел его одним из первых и ещё твёрже решил стать моряком.

Прошло ещё пять лет и осталась позади школа, а моя мечта сбылась – я поступил в Высшее Военно-Морское Инженерное ордена Ленина Училище им. Ф.Э. Дзержинского. Будучи курсантом II курса, я нёс какую-то службу в клубе Училища, где мне вновь пришлось увидеть Николая Константиновича Черкасова. Не на театральной сцене, не в кино, а в стенах Училища, куда он был приглашён нашим Командованием на творческий вечер с курсантами. Речь шла о его поездках в Индию и в Италию. Рассказывал он очень увлекательно, много и хорошо шутил, обстоятельно и подробно отвечал на вопросы и, в общей сложности, его лекция заняла около трёх часов. Когда он закончил, ко мне подошёл дежурный офицер и дал распоряжение проводить Николая Константиновича на проходную. Я был чрезвычайно рад этому обстоятельству; о подобной ситуации я просто не мог мечтать.
Николай Константинович спустился со сцены, и я был представлен ему в качестве сопровождающего. Он выглядел необыкновенно импозантно: свободный пиджак букле, вишнёвый галстук, тщательно зачёсанные серебристые виски, приветливое лицо с умными внимательными глазами. Мы прошли боковым ходом от сцены и вступили в длиннющий коридор Электротехнического факультета.
На душе у меня было спокойно и радостно. Поэтому без всяких усилий я вдруг сказал: Николай Константинович, я Ваш давний почитатель … Давний! – он даже остановился и, лукаво прищурившись, посмотрел на меня сверху вниз. – Ну и что? Не могли бы вы подарить мне автограф? На чём? На фотографии. А у меня, к сожалению, нет ни одной. У меня есть Ваша фотография, Николай Константинович. Мне только надо будет подняться за нею на третий этаж и взять её в моём классе. Хорошо. Идите. Я подожду – и он отошёл к окну.
Моментально взлетев в класс, я взял в своём столе фотографию из альбома и тут же спустился на факультет. Николай Константинович достал авторучку и распевно спросил меня: Как Ваше имя, молодой человек? Витя – вдруг тихо сказал я. Он улыбнулся и также театрально произнёс: Значит – Виктор-р-р! После чего сделал красивую надпись на обороте:
«Виктору Черновскому на память.
Н. Черкасов
28/I  54»
Поблагодарив Николая Константиновича, я не мог прийти в себя от удивления: когда и в какой момент я называл свою фамилию? Неужели   у него сохранились в памяти те события шестилетней давности? Неужели, в конце концов, он узнал меня? Эти вопросы не давали мне покоя весь вечер, пока на смену им не пришла очевидная ясность – ведь дежурный офицер, представляя меня, сказал: Николай Константинович, Вас проводит курсант Черновский.  И всё равно удивительно, что он запомнил мою фамилию.
Если во второй половине XX века вы входили в гостиницу «Европейская» и по беломраморной лестнице поднимались на второй этаж, то ресторан «Европа» был с левой стороны, а с правой находилось маленькое кафе с названием «Пингвин». Оно было очень аккуратное, уютное, всего на четыре высоких столика без стульев и с предельно лаконичным меню: можно было заказать рюмку водки или коньяку, а закусить пожарской котлетой с куском чёрного или белого хлеба, на выбор. И больше ничего. Другой его особенностью  было то, что о существовании кафе «Пингвин» мало кто знал, – а во времена советского дефицита это было немаловажным обстоятельством, – поэтому его посетители были постоянными. Я любил заходить в него с моим тестем во время прогулок по Невскому проспекту. Кафе «Пингвин» гарантировало достойность, респектабельность, чистоту и неизменно высокое качество. Пожалуй, это было единственное кафе, где дорожили клиентурой. Нечто подобное  напоминала «Щель» в «Астории», но о ней очень многие знали.
Именно в этом кафе «Пингвин» я увидел в последний раз Николая Константиновича. Было это в 1966 году.
Уже отгремели хрущёвские безумства. Уже давали первую поросль новые семена хамства, беззакония и беспредела. Уже вся деятельность драматического театра им. А.С. Пушкина шла по мановению перста бесконечно обаятельного и бесконечно  коварного Игоря Олеговича Горбачёва. По решению за его подписью в одно мгновение ока Николай Константинович оказался за стенами театра, практически безработным. Это событие потрясло его и морально подорвало. Подноготная происшедших событий держалась от общественности в секрете и только в начале 90-х годов нам стало известно о сущности того, что произошло.
В форме капитан-лейтенанта я вошёл в кафе «Пингвин». Там не было ни души. Через некоторое время двери вновь раскрылись и вошли очередные два клиента. Я не сразу обратил на них внимание. Когда же  узнал вошедших, то был просто поражён перемене, происшедшей с Николаем Константиновичем: он как-то весь ссутулился; землистый цвет лица свидетельствовал, что он нездоров. Но главное, что бросалось в глаза, так это кепка на его голове, которая после традиционной шляпы очень приземляла его, делала таким же, как все. А он никогда не был «как все»; он всегда оставался исключением. Здесь налицо был процесс разрушения образа.
Рядом с ним заметно контрастировала изящная фигурка Михаила Клавдиевича Екатерининского, человека очень тёплого, с лицом провинциального русского священника.
Они сделали заказ и вновь вернулись к своему столу. Николай Константинович раскрыл портфель, достал из него «маленькую» и разлил её по стаканам. При этом наши глаза встретились, и я прочитал в них подобие смущённой улыбки. «Маленькая» потрясла меня. Её присутствие могло свидетельствовать только об одном …
Через какое-то время я заболел и оказался в I-ом Военно-Морском Госпитале у Калинкина моста. Помимо меня  в палате лежали ещё три человека. Стояли прекрасные сентябрьские дни; за окном буйствовала золотая листва.
Вдруг по радио прервали трансляцию и сообщили о кончине Николая Константиновича Черкасова. Все оживлённо начали обсуждать случившееся. Главный предмет разговора сводился к причине его смерти – все понимали, что он ещё далеко не стар. Тогда не было известно, что причиной его ухода из жизни был рак.
Я не участвовал в этом разговоре. Повернулся к стене и делал вид, что сплю. В моей памяти возникла почему-то заключительная сцена с академиком Дроновым – последняя работа Н.К. Черкасова, – виделось его больное, но неизменно одухотворённое лицо с выразительным профилем, с усталыми угасающими глазами и звучал никогда незабываемый тембр голоса: «Всё остаётся людям! И хорошее, и плохое …»

Про «злую, ветреную, колючую …»

Моё желание послушать оперу «Кармен» Ж. Бизе  растянулось на долгие годы. Этому  сопутствовала бесконечная цепочка неудач: невозможно было достать билеты; пребывала в несоответствии с репертуаром моя занятость; спектакль переносился, отменялся или снимался с репертуара; и, наконец, просто лень или пассивность. Об этом желании знала  Вега и тоже пыталась предпринимать какие-то усилия; однако – безрезультатно.
Жарким июньским днём 1959 года я стоял дежурным по береговой базе Бригады подводных лодок в Кронштадте. Дежурство близилось к концу,  меня вскоре должен был сменить Валя Бычковский. Вдруг зазвонил телефон, и я услышал голос Веги из Ленинграда: «Виктор, не мог бы ты к 19.00 приехать в Ленинград к Мариинскому театру.  Идёт «Кармен». Я вчера была в кассах театра и мне пообещали билеты за один час до спектакля. Буду ждать тебя у входа».
Положив трубку, я тут же перезвонил по местному телефону в 51-ю каюту: Валя, подмени меня прямо сейчас; мне нужно быть в Ленинграде к 19.00.Ты хотя бы представляешь, о чём меня просишь? – спросил Валентин – Я заступаю с субботы на воскресенье в белые ночи, когда все девушки в Ленинграде на набережной, а мне придётся сидеть в «этой пакостной дыре с пистолетом на бедре». И ты готов продлить мои страданья на целый час! Валя, мне Вега звонила.
Через пять минут он ворвался в дежурную рубку – «Давай пистолет – я тут же застрелюсь! И катись к хренам!» Я ему сунул пистолет и «рцы» и опрометью рванул в сторону гаража. Жариков, – окликнул я старшего матроса – у тебя грузовик на ходу? Так точно! Вот только «Разрешения на выезд» нет. «Разрешение» я оформлю потом. Давай попробуем успеть за десять минут на причал до отхода «Стрелы» на Ленинград. Садитесь, товарищ лейтенант.
Я вскочил в машину, и мы выехали через КПП. За полминуты до отхода я сумел взять билет и прыгнул в «Стрелу». Остальное шло, как по расписанию: Тучков мост, такси, Мариинский театр. Без десяти девятнадцать я был у входа. Из театрального вестибюля с огорчённым лицом вышла Вега: «Билетов нет, спектакль отменили». Мы расцеловались. «Ну, и чёрт с ним» – сказал я – «Впереди белая ночь, а завтра воскресенье. Идём гулять!»
Мы были молодожёны. Мне «стукнуло» всего 25 лет, а Веге – 21 год. Она ждала ребёнка, но это никак не сказывалось на её подвижности и настроении. Прогуляв половину ночи, мы усталые вернулись на Адмиралтейскую набережную и уснули счастливым сном. У меня не было ни малейших сомнений по поводу сложностей с оформлением «Разрешения».
В понедельник я возвращался в Кронштадт к подъёму флага. На КПП Бригады ко мне обратился дежурный мичман и сообщил, что мне следует прибыть к Командиру Бригады. Сердце моё ёкнуло.
Переступив порог кабинета, я доложил о прибытии. Капитан I ранга Резников, не поднимаясь из-за стола, задал мне вопрос: Лейтенант Черновский, Вы брали грузовую машину в субботу? Так точно, брал. «Разрешение на выезд» было? Никак нет. Машина арестована комендатурой по причине отсутствия «Разрешения». Находится на штрафной площадке. Идите, забирайте машину и доставляйте её в Бригаду. После этого садитесь на трое суток на гауптвахту. Вопросы есть? Никак нет. Исполняйте. – Он протянул мне маленький листок – «Направление на гауптвахту», где сообщалось о том, что я арестован на трое суток.
Исполнив указания, я в прекрасный солнечный день прибыл к старому кирпичному зданию гауптвахты, построенному ещё в петровские времена. Конструкция здания была довольно своеобразной – оно скорей напоминало погреб, нежели жилое помещение, и только зарешечённые окошечки выглядывали на уровне земли. Эдакая тюрьма, да ещё с завитушкой.
Спустившись по ступеням вниз, я попал в помещение, где было просто холодно, несмотря на июньскую жару «на воле». На кирпичных стенах помещения виднелся выступивший конденсат. «Придётся как следует пострадать за искусство» – подумал я.
Дежурный по гауптвахте указал мне помещение офицерского состава, и я вошёл в него. Это была типичная тюремная камера. Не знаю, заходил ли в неё Государь Император Пётр Алексеевич во время своих наездов в Кронштадт. При его-то любви к порядку и высокой организации готов предположить, что заходил и остался доволен.
В камере стояли деревянные нары, на которых сидел старший лейтенант «морпех». При моём появлении он встал и поздоровался. Мы представились друг другу. Днём на нарах можно только сидеть, лежать нельзя, иначе добавят – объяснил он. Какие развлечения? – спросил я. Главное развлечение – топить печку, с дровами ограничений нет, и вот это «чтиво» – он кивнул в сторону стола, на котором разместилась приличная горка книг. «Чтивом» оказалась только партийно-политическая литература, ни одной художественной книги в этой массе не было. «Запрещено!»
Опять же предполагаю: в отличие от Петра Алексеевича наши «политрабочие» никогда не заглядывали в это заведение, но каждый день засыпали с чувством исполненного долга от одной благостной мысли о той великой льготе, какую они предоставили несчастным разгильдяям, вставшим на путь категорического исправления.  «Блажен, кто верует!»
Тихо потрескивали дрова в круглой гофрированной печке. Мы вели неторопливую беседу с моим соседом. Незаметно подошло время обеда, после которого полагалось ещё одно «развлечение» – часовая прогулка во дворе гауптвахты. На этой прогулке офицерскому составу разрешалось курить в отличие от рядового состава, который в это же время находился на прогулке, но был отделён высокой сеткой.
Матросов и старшин было довольно много, человек десять. В первый же день я обратил внимание на одного из них; в нём чувствовалась явная интеллигентность: хорошее русское лицо с правильными чертами, прямые светлые волосы, приветливое выражение серых близоруких глаз. Одет он был в очень чистую робу. Похоже было, что и он ко мне присматривался. По крайней мере, на второй день он улучил момент, когда сопровождающий рядового состава отвернулся, и, быстро оказавшись у сетки, произнёс: «Здравствуйте, товарищ лейтенант! Угостите, пожалуйста, одной сигаретой. Спички у меня есть». Я знал, что курить рядовому составу было вообще запрещено, даже на прогулке, но какая-то странная солидарность и симпатия к этому парню заставила меня быстро достать из пачки сигарету и сунуть её в ячейку сетки.
Он тут же взял её, улыбнулся и поблагодарил меня.
На другой день этот «финт» повторился с той только разницей, что он представился мне – его звали Анатолием. На следующее утро я покинул гауптвахту и забыл о его существовании. Жизнь пошла по заведённому расписанию.
В этом же году, в октябре месяце, у нас родился сын и поэтому основные мысли и настроения крутились вокруг главного события года. Семейная жизнь набирала обороты, и каждое моё появление в доме было окружено атмосферой счастья. Казалось, что так будет всегда.
Зима 1959 года была очень ранней: в ноябре уже лежал снег, а вся акватория Финского залива была покрыта льдом. Кронштадт перешёл на зимний цикл сообщения с Материком – между ним и Ораниенбаумом регулярно ходили буксиры ледокольного типа.
В одну из таких суббот я находился на причале в ожидании прибывающего буксира. Морозная туманная пелена затягивала горизонт и поэтому о приближении буксира можно было только догадываться по его гудкам. Вот его контуры обозначились сквозь туман и было видно, что он держит курс на Усть-Рогатку. В этот момент ко мне подошёл и поздоровался аккуратный матрос. Я тут же узнал его: Здравствуй, Толя! Ты что, собрался в Ораниенбаум? Нет, я встречаю маму из Ленинграда. Она приезжает навестить меня и тут же отправится назад.
Взламывая льды, буксир приближался к причалу. На его носу уже хорошо были видны две фигуры – мужская и женская. Ещё издалека они, видимо, узнали Толю и стали махать ему руками. Когда до причала оставалось не более 20 метров, я уже мог хорошо рассмотреть их лица. Меня не покидало ощущение чего-то знакомого. Мужчина был высок, представителен, в меховой шапке – «пирожок». Его попутчица была в чёрной котиковой шубке; на её голову была накинута белая вязаная косыночка, что-то вроде шерстяного оренбургского платка, из-под которого виднелись светлые пряди волос. Я, не отрываясь, смотрел на её прекрасное лицо. Такое лицо могло принадлежать только одной женщине – Валентине Серовой. Она махала рукой. С её лица не сходила счастливая улыбка.
Подали трап. Мужчина шагнул вперёд и протянул руку своей даме. Её ноги, обутые в плотные сапожки, осторожно наступали на каждую перекладину. Толя стоял у конца трапа. У меня было такое чувство, что её никто не узнаёт, кроме меня.
Наконец, они спустились на причал. После обычной процедуры объятий, поцелуев, скорых вопросов, ответов невпопад, Толя подвёл Валентину Серову ко мне: «Виктор Николаевич, знакомьтесь – моя мама, Валентина Васильевна». Я представился. Следующее знакомство состоялось с её попутчиком – Василием Васильевичем Половиковым.
Встреча была недолгой, не более 20 минут. Буксир дал гудок, пассажиры поднялись на борт и наш ледокол пошёл давить лёд в обратном направлении. Мы втроём стояли на верхней палубе, но разговаривать было невозможно – шум от ломающегося льда был непреодолимым. Я сбоку поглядывал на Валентину Серову и не мог поверить в реальность происходящего. В моём сознании проходили её кинороли из фильмов «Девушка с характером», «Жди меня», «Сердца четырех», «Глинка» и др. Она была обожаемой женщиной, человеком из совершенно другого мира, её недоступность определялась экранной эфемерностью. И, в то же время, она была рядом, абсолютно рядом, я даже различал запах её духов.
Пришли в Ораниенбаум. Сели  в полупустую электричку, у окна напротив друг друга. Валентина Васильевна с каким-то изящным кокетством спросила меня: А Вы курите, лейтенант? Да, конечно. Но у меня сейчас нет хороших сигарет. Я курю папиросы «Беломор». А какие сигареты Вы считаете хорошими? Ну, например, «Шипка».
Она засмеялась: Нет, я предпочитаю «Беломор». Пойдёмте в тамбур.
Мы вышли в тамбур и закурили. Поезд тронулся. Первое время разговор вращался вокруг особенностей службы. Похоже, она очень волновалась за сына и была совершенно далека от представлений о его делах. Я, конечно, умолчал о нашем знакомстве с Анатолием на гауптвахте.
За окнами промелькнул Петергоф. Я предложил вернуться в вагон к её попутчику. «Пусть поскучает» – игриво заметила она и вновь закурила. Мне ей много пришлось рассказать о специфике службы в Кронштадте, ответить на бесчисленные вопросы и успокоить по ряду обстоятельств.
Во второй фазе разговора речь шла, в основном, о её театральной судьбе. При этом она курила одну папиросу за другой. Прикуривая каждый раз новую папиросу, она бралась рукой за мою руку, в которой я держал зажигалку.
Только теперь, при близком разговоре, я обратил внимание на нездоровый цвет её лица. Особенно бросалась в глаза её кожа: она, как пергамент, была вся покрыта густой сеточкой морщин. Но, главное – глаза. В них не было жизни. Они были очень усталыми. А ведь ей в то время было всего 42 года. Передо мной стояла очень несчастная женщина, переживающая тяжёлый кризисный период в своей жизни. Об этом я узнал значительно позже из разнообразных источников, от различных авторов. Эта информация позволила мне увязать воедино персонажи, о ком идёт речь в данном повествовании и с которыми меня свела судьба.
Мой кронштадтский знакомый Анатолий носил фамилию Серов, поскольку его отцом был первый муж Валентины Васильевны – лётчик Герой Советского Союза Серов Анатолий Константинович, погибший в 1939 году. Урна с его прахом замурована в Кремлёвской стене. Сын никогда не видел своего отца; его собственная судьба трагична –  он умер в 36 лет и похоронен  в Монино под Москвой, на деревенском кладбище.
В 1975 году в возрасте пятидесяти восьми лет Валентина Васильевна Серова ушла из жизни и похоронена на Головинском кладбище в Москве рядом со своим отцом Половиковым В.В., тем самым, кто был её попутчиком в поездке на свидании с сыном в Кронштадте.
Известно, что во втором супружестве Валентина Серова была замужем за Константином Михайловичем Симоновым (Кириллом Михайловичем Оболенским–Шаховским). Из его совершенно потрясающего стихотворения «Если бог нас своим могуществом …» я взял строчку для названия моего рассказа. Она адресована непосредственно Валентине Васильевне. Константина Михайловича тоже уже нет давно в живых, но мало кому известно, что могилы его не существует: согласно давнему пожеланию поэта, его прах развеян по Буйническому полю под Могилёвом, где он участвовал в боях 1941 года в составе Кутеповского полка. Романтик! А раз так – значит, имеет безусловное право. Но странно другое – почему его личные письма к Валентине Серовой (такие личные!) стали достоянием общественности?
Поезд приближался к Ленинграду. Пачка «Беломора» подошла к концу. Все 54 минуты  мы простояли в тамбуре. В завершение нашего знакомства Валентина Васильевна предложила мне контрамарку на два лица на пьесу К. Симонова «Так и будет» в ДК «Выборгский», где гастролировал Московский театр «Ленком». Впечатления об этом спектакле у меня имеют какой-то провальный характер. Я даже не уверен – смогли мы с Вегой пойти на него или нет?
А вот «Кармен» я всё же послушал. И было это гораздо позже тех событий, о которых идёт речь. И слушал я «Кармен» даже совсем не в Ленинграде, а в Москве, в Большом театре. И только потому, что в Ленинграде эта опера без конца переносилась, отменялась или снималась с репертуара.
В 1983 году, проезжая по улице Горького, я вдруг увидел великолепную афишу, состоящую из магических имён: Жорж Бизе, Елена Образцова, Владимир Атлантов, Ренат Мансуров. Остановив все дела, я направился к Главному администратору Большого театра и в самых решительных тонах изложил свою просьбу. Видимо, я был так убедителен, что он даже испугался за меня и просил не волноваться, обещая, что непременно за час до спектакля у меня будет хороший билет. Своё обещание он выдержал: у меня было 15 место в 1-ом ряду партера. Надо сказать, что и я был перед ним не в долгу. Усевшись на своё место, мне оставалось только положить Р. Мансурову руку на плечо и тихо сказать: «Можно начинать» (шутка).
Сколько раз звучала для меня музыка Ж. Бизе, сколько различных оркестров исполняли увертюру, «Хабанеру»; сколько разнообразных Хозе и Эскамильио пришлось мне прослушать в течение всей моей жизни, но никогда я не ощущал пресыщения. Вот и в этот раз всё было как будто бы впервые – музыка захватывала, поднимала, приводила в состояние экстаза. А исполнители … Их вокальные и драматические данные были близки к совершенству. Я оказался ошеломлён, разбит и опрокинут. Трагедию Хозе я пережил так глубоко, будто бы это была моя личная драма. Помню, что я шёл по ночной улице Горького и в горле у меня стоял ком.  А потом, в какой-то момент, словно на огромном экране, перед моим мысленным взором появился очаровательный образ Валентины Серовой из заключительной сцены кинофильма «Жди меня», где в её удивлённых, неверящих в случившееся чудо глазах, застыли только два слова: «Не может быть!»

 «Вальс – финал»

Уже были розданы увольнительные, уже завершился инструктаж, уже оставалось только дать команду «Нале–во!» и всем курсантам I-го курса Электротехнического факультета двинуться под «шпиль», а оттуда моментально обрести долгожданную свободу, но этого не случилось – перед строем вдруг возникла маленькая ладная фигурка командира роты капитана Кустова Виталия Александровича и прозвучала команда: «Касается только класса «Э-13» (у меня засосало под ложечкой! – Это был мой класс).
В одну шеренгу становись. На первый – третий, рассчитайсь. Третьи номера, шаг вперёд, шагом марш! – Я шагнул вперёд. – «Ставлю задачу: все третьи номера дружно отправляются вместо увольнения на встречу к девочкам». – Раздался общий хохот. – «Отставить смех! Повторяю задачу: мы удостоились большой чести – наши курсанты приглашены на «Выпускной вечер» в женскую школу № 239 – напротив Адмиралтейства.  Чем чёрт не шутит! Быть может за этим стоит любовь, семья, дети и прочие дела. Исполнять!»
Мы понуро двинулись за «своим счастьем». Планы субботнего увольнения были явно нарушены.
Миновав Александровский сад, мы небольшой группой остановились перед парадной лестницей бывшего дома графа Лобанова-Растовского А.Б. (архитектор Огюст Рикар де Монферран), чью неприступность берегли суровые мраморные львы, грозно взиравшие на нас. Поэтической волной Александра Сергеевича Пушкина на спину одного из львов забросило несчастного Евгения, который в то бурное время под цокот копыт «Медного всадника» потерял абсолютно всё. А мы, в отличие от него, пришли к тем же львам, чтобы получить абсолютно всё! Но наша решимость была чисто теоретической – мы продолжали топтаться у лестницы, решая для себя одну и ту же задачу: «А не стоит ли, пока не поздно, смываться?»
В это время между львами раскрылись двери и на пороге появились любезные дамы: «Молодые люди, заходите. Мы вас ждём». Пути к отступлению были отрезаны и мы стали подниматься по лестнице.
В вестибюле нас ожидала ещё одна такая же любезная дама в обществе пяти учениц. На ней было строгое коричневое платье, где самым смелым элементом был маленький кружевной воротничок. Её гладкая причёска завершалась худосочной «кичкой», а на носу сидели неизменные круглые очки «а-ля Добролюбов». Ученицы-девочки были примерно в такой же форме, хотя их выгодно освежали светлые переднички. Определяющим лейтмотивом этого заведения был аскетизм и нравственность. Удивляться было нечему: шел
1953 год. До нашего расхристанного времени оставалось ещё полвека.
Мы были представлены друг другу. При этом девочкам давалась краткая аннотация типа: «Наша спортивная гордость – фехтовальщица I-го разряда и т.д. и т.п.»
Поскольку я был старшим среди «обречённых», то, с учётом ответного дипломатического реверанса, должен был бы дать характеристику моим сокурсникам типа: «Отличник боевой и политической подготовки, спортсмен-разрядник, активный участник художественной самодеятельности и т.д. и т.п.», но воздержался, сочтя подобный политес никому не нужным.
После маленькой паузы, не завершившейся встречной реакцией, воспитательница предложила ознакомиться с аудиториями школы. Я сразу же направился к видной «фехтовальщице» и вместе с её подругой отправился по лестнице наверх. Подружку звали Алисой, а вот имя «фехтовальщицы» я забыл.
Девочки предложили мне посмотреть их класс. Мы вошли в тёмную аудиторию и включили свет. Тотчас же всё помещение наполнилось какой-то тёплой атмосферой осязаемого присутствия. По их погрустневшим глазам виделось, что они переживают близкую разлуку со школой.
На стене напротив окон, выходящих в сторону Исаакиевского собора, висел большой стенд с фотографиями военных и послевоенных лет, выполненных отцом одной из учениц этого класса военным корреспондентом Дмитрием Трахтенбергом. Я с огромным интересом рассматривал работы на стенде, тем более, что фамилия автора мне была давно известна, и вдруг  увидел то, что мне хотелось давно найти. Это была фотография 1947 года, сделанная
Д. Трахтенбергом для  газеты «Ленинские искры». На ней вместе со мной были изображёны   мои друзья, ученики 5-го класса, на встрече  с участником Великой Отечественной войны танкистом Ленинградского фронта, Героем Советского Союза. Газета со снимком на первой странице какое-то время хранилась у меня, но потом потерялась.
Девочки, посмотрите сюда, ведь это я в 5-ом классе! Действительно, похож – сказала «фехтовальщица». Очень хорошо сохранился – резюмировала Алиса. Давайте я возьму фотографию на память. Ни в коем случае – нахмурились они обе.
Особенно активно протестовала «фехтовальщица». Она поспешно пригрозила мне дуэлью, сказав, что даже с палашом я абсолютно бесперспективен.
Мы спустились в Актовый зал. Там уже гремела музыка, но никто не танцевал. Все рассаживались перед сценой в ожидании концерта художественной самодеятельности. Я обратил внимание, что Алиса как-то незаметно исчезла.
Открылся занавес. Начался концерт. Какая-то девочка старательно играла на фортепьяно. Другая девочка занудно пиликала на скрипке. Всё это сопровождалось бурными аплодисментами зрителей. Даже бледные щёчки классных воспитательниц – любезных дам – покрылись лёгким румянцем от нешуточных эмоциональных потрясений.
Меня же, паршивца, не покидало ощущение потерянного субботнего увольнения.
В очередной раз на сцену вышла конферансье  и объявила об очередном номере концерта: сцена из пьесы А.Н. Островского. И тут впервые среди исполнителей я услышал фамилию Алисы. Мне хорошо был знаком по Ленинградскому театру драмы им. А.С. Пушкина Бруно Артурович Фрейндлих, народный артист СССР. Но то, что он является отцом Алисы, я и не мог себе предположить. Представление о его образе у меня складывалось в течение длительного времени и в итоге оно сформировалось в нечто значительное, видное, а она мне показалась более чем скромной девушкой.
И вот пошла сцена. Алиса играла роль старухи. В ту пору ей было не более 18 лет. Однако её перевоплощение просто потрясало. Я сидел, как заворожённый. Ведь за ней не было ещё никакой школы, опыта, признания. Там был только очевидный талант. Именно его очевидность позволяла ей резко выделяться среди партнёров. Она просто увлекала своей необычной одарённостью.
Когда закрылся занавес, аплодисменты были неистовыми. «Слава Богу, я не одинок в своём впечатлении» – именно эта мысль пришла мне тогда на ум, как спасительное ощущение моей общности с аудиторией, и каждый раз она возвращалась ко мне, как добрая память о том школьном спектакле, когда в очередной раз я видел Алису на сцене на протяжении всей последующей жизни.
Аплодисменты не затихали. Они никак не вязались с чопорной обстановкой этого монашеского заведения. Но в том-то и была их очевидная суть – суть единодушного признания первых ростков большого таланта.
Через четыре года её имя появится на афишах театра им.
В. Комиссаржевской и о её спектаклях – «Светите звезды!», «Время любить», «Рождены в Ленинграде» – заговорит вся культурная общественность. А затем наступит 1961 год и 22 года творческого пути в театре им. Ленсовета совместно с И.П. Владимировым, когда, помимо «Моего бедного Марата» и «Трёхгрошовой оперы», будут поставлены такие шедевры, как «Варшавская мелодия» и «Пигмалион».
БДТ в биографии Алисы Бруновны начнётся с 1983 года и ознаменуется блестящим успехом в ряде спектаклей. Но для меня останутся наиболее дорогими «Этот пылкий влюблённый» со  В. Стржельчиком и «Калифорнийская сюита» с  О. Басилашвили.
Её восхождение на профессиональный олимп было бурным, уверенным, закономерным. Оно сопровождалось целым рядом титулов и званий, таких как Народная артистка СССР,  Лауреат Государственных премий,  Почётный гражданин Санкт-Петербурга. Готов предположить, что последнее звание было для Алисы Бруновны наиболее желанным и трогательным. Ведь сколько раз   она получала самые заманчивые приглашения о переезде на постоянное жительство и работу в Москву. Безусловно, для любого театра столицы она могла бы составить главное достояние. Но никогда, ни за какие коврижки, она не променяла Ленинград – Петербург. Здесь её корни, здесь её дом, здесь её мы. А она только наша. Как же мы друг без друга? 
Начались танцы. Я стоял, прислонившись к стене, и наблюдал за танцующими. Мои мысли были заняты только одним – как бы незаметно смыться отсюда. Из моих «обречённых» сокурсников осталось меньше половины.
Вдруг откуда-то сбоку вынырнула воспитательница с «кичкой» и сказала: «Почему Вы скучаете, молодой человек? Отчего бы Вам не пригласить мою любимую ученицу?» И с этими словами она буквально поставила передо мной смущённую Алису.
Мы танцевали, и я совершенно искренно высказал ей своё восхищение  увиденным. Она восприняла это очень сдержанно: долгим внимательным взглядом посмотрела мне прямо в глаза, как бы проверяя – «А не заврался ли ты, друг мой?» – а потом удовлетворённо вздохнула и немного застеснялась. Вела она  себя очень естественно, без какой-либо позы или намёка на кокетство. Когда ей приходилось удивляться, глаза её мгновенно расширялись. Уже тогда в ней  проскальзывала ироничность, желание «схохмить». А не стоит ли нам ещё раз подняться в Ваш класс? – спросил я. – Уж очень мне хочется вновь взглянуть на свой снимок. Она ответила согласием и мы пошли.
Войдя в класс, включили свет, и подошли к стенду. Каждый из снимков был под отдельным стеклом и обрамлялся бумагой, с помощью которой он приклеивался к основному полотну стенда.
Мне очень хочется взять свой снимок. Ведь это единственная возможность получить его и сохранить как память на долгие годы.
С этими словами я повернулся к Алисе и взглянул на её лицо: она смотрела на меня широко открытыми глазами, а рот её при этом был слегка приоткрыт. Это было то характерное выражение изумления Алисы Фрейндлих, которое сегодня прекрасно известно многим миллионам её зрителей.
Неужели Вы вот так запросто сможете разрушить этот прекрасный стенд? – спросила она акцентированно.
В её словах было столько искреннего удивления и праведного негодования, что я сразу же сник и мне стало стыдно. «Чёрт с ним, с этим снимком» – подумал я. И, немного помедлив, сказал: «Пойдёмте». Мы двинулись на выход.
Позже у меня была неоднократная возможность размышлять: что стояло за её бурным возмущением? Искреннее недовольство или прекрасный актёрский экспромт. До сих пор не  знаю. Но не в этом дело. Главное – моему желанию была противопоставлена позиция хорошо воспитанного человека.
И снова Актовый зал. Выпускной вечер подходит к концу, объявляется «Вальс – финал». С каким-то невольным смущением, с неуверенностью, что моё приглашение может быть принято, я подошёл к Алисе.
Она кружилась легко, беззаботно, стена минутного отчуждения между нами исчезла.
Уже потом, много раз в жизни, мне хотелось подойти к ней и сказать: «Уважаемая Алиса Бруновна, а ведь я тот самый мальчик, с которым Вы танцевали «Вальс – финал» на Выпускном вечере в школе № 239 в 1953 году. Помните?» Но я никогда не был уверен, что её профессиональная память могла быть обременена удержанием воспоминания о каком-то невежде в военно-морской форме, пытавшимся стянуть фотографию со стенда Дмитрия Трахтенберга.
И, однако, сорок один год спустя – в декабре 1994 года – когда ей, как и мне, стукнуло 60 лет, я встретил её с букетом цветов на проходной БДТ и успел произнести только первую часть фразы, то услышал в ответ: Как жаль, что Вы так поздно появились. Мы буквально три дня назад встречались с девочками нашего класса и на встрече была … – она назвала имя – отчество их классной воспитательницы. Та самая, с «кичкой» – чуть не вырвалось у меня, но я удержался.
Алиса Бруновна вся светилась радостью, но я не стал изводить себя решением очередной задачи: Что это? Искреннее радушие или прекрасный актёрский экспромт.

«Я памятник воздвиг …»

Удивительная судьба у зодчих и скульпторов: они давно уже  в мире ином, но свет их души всегда виден в их твореньях. И чем значительней личность творца, тем ярче свет его детища, рождённого в трудах и озарённого гением вдохновения.
Сколько бы раз мне ни приходилось оказываться в вестибюлях станций метро «Пушкинская» или «Чёрная речка», я никогда не отказывал себе в удовольствии, хотя бы мельком, взглянуть на великолепные образы Александра Сергеевича Пушкина в различные моменты его жизни: умиротворённого, сосредоточенного, в благостном поэтическом состоянии на фоне воздушного царскосельского пейзажа – в одном; решительного, измученного, но не сломленного, хотя и обречённого, что подчёркивается длиннющей до пят шинелью с пелериной, облегающей всю его хрупкую фигуру, как саван – в другом.
Ну, а когда оказываешься на площади Искусств и видишь этот логический стержень всего ансамбля, то поражаешься только одному: как могло случиться, что этот стержень явился завершающим аккордом во всей композиции? Как она могла жить без него, без нашего Пушкина, эта красота?
Удивительно и другое: «Пушкиниана» принадлежит самому обычному гению, который жил и творил среди нас – Михаилу  Константиновичу Аникушину. Его  «Пушкиниана» на этом не заканчивается – она продолжается в Москве, где в стенах Государственного Университета представлена его прекрасная работа, а также – в Крыму, в Гурзуфе. И в более далёком – как это не обидно! – Зарубежье.
Мы стояли у парапета на Адмиралтейской набережной и любовались новогодней ночью. Тихо падал снег. Река ещё не была покрыта льдом, а потому запах невской свежести приятно радовал своей осязаемостью. Нас было трое: Михаил Константинович Аникушин, Игорь Павлович Филимонов и я. Все мы только что вышли из-за праздничного стола в уютной квартире Филимоновых и, накинув на плечи первое, что попало под руку, оказались на свежем воздухе с единственным желанием подышать.
Я осознавал необычность ситуации и ту редкую возможность общения с незаурядным человеком, которая так неожиданно представилась мне.
А представилась она действительно неожиданно. Наши добрые друзья и соседи  по Адмиралтейской набережной – семья Филимоновых: милейшая Евгения Васильевна и её лучезарный супруг Игорь Павлович – пригласили меня с Вегой на празднование Нового 1989 года. Евгения Васильевна имела массу достоинств, но особенно ярко среди них блестел её талант незаурядной дамской портнихи. Всё, что она шила для Веги, было маленьким шедевром. Любая вещь или вещица, сделанная «Женей», могла преобразить кого угодно. Что там Версаччи или Гуччи? Одно дело, когда всё есть, а другое – когда в дефиците даже пуговица!
Клиентура Евгении Васильевны была не очень велика, но каждое имя в ней имело весьма высокий удельный вес. В число её клиентов входила и Литовченко Мария Тимофеевна – супруга М.К. Аникушина,  – тоже скульптор. Между семьями установились очень добрые непосредственные взаимоотношения, где, помимо обычного уважения и симпатий, немалое место занимала верность петербургским традициям гостеприимства.
Не помню, кто первым начал эту тему, я или Игорь Павлович, но речь пошла о памятнике А.С. Пушкину на площади Искусств.
«Михаил Константинович, как Вам удалось создать такой изящный и пластичный памятник?» – помню, спросил я.
«Насчёт изящества не знаю. К этому я мало стремился. Скорей пришлось добиваться  узнаваемости или, что называется, портретного сходства. Поэтому пришлось обращаться и к посмертной маске С. Гальберга, и к работам Н. Ульянова, и П. Кончаловского, и даже ездить в Пушкинские Горы и Святогорский монастырь за вдохновением. Ну, и, конечно, не остались в стороне О. Кипренский, В. Тропинин и Г. Чернецов.
А вот насчёт пластичности вопрос, действительно, интересный. Открою Вам небольшой секрет: расшифровка пластичности объясняется сразу же, если зайти к памятнику с обратной стороны. Там особенно хорошо видно, что за счёт энергичного отвода правой руки и одновременного переноса тяжести тела на правую ногу, фигура становится лёгкой и пластичной. Но на этот поиск ушло около пяти лет, за время которых перепробована масса вариантов».
Михаил Константинович сделал паузу и после неё продолжал:
«Должен Вам сказать, что образом Пушкина я начал заниматься ещё в довоенное время, когда заканчивал школу. Тогда ведь тоже объявлялся  конкурс на памятник Александру Сергеевичу в связи со 100-летием его гибели. Было это в 1937 году.
Представлялись хорошие проекты, но их реализации помешала война.
После войны вновь вернулись к этим работам. Особенно подстегнул конкурс в 1948 году – утверждение места установки памятника – сквер на Площади Искусств в Ленинграде.
Потребовалось ещё почти девять лет, чтобы окончательно завершить эту работу, хотя заключение комиссии было сделано уже в 1949 году».
Мы вернулись за праздничный стол. Евгения Васильевна накрывала его к чаю. В воздухе витал аромат домашних пирогов. Что будем под пироги? – поинтересовался Игорь Павлович. Только чай – твёрдо заявил Михаил Константинович. Нет – нет, Миша, мы ещё не попробовали мои настойки и наливки.
Игорь Павлович был очень радушный хозяин. Он вёл своё происхождение из старой петербургской семьи потомственных военных. За его плечами была война, служба в Пушкинском инженерном Училище, что давало ему основание очень гордиться своей причастностью к Флоту. Уйдя довольно рано в запас, он сумел заочно закончить юридическое отделение Университета и с головой окунуться в юриспруденцию. На смену привычной военно-морской форме пришла строгая форма советского юриста, которую в Ленинграде носил, пожалуй, единственный человек – им был Игорь Павлович.
За столом тема Пушкина улетучилась. В воздухе витал дух «перестройки». Этот дух не на шутку захватывал ум всех собравшихся, и мужчин и женщин в равной мере.
Михаил Константинович был сдержан. Пару раз он высказал какие-то соображения, близкие к критическим, и замолчал. Особенно активны были дамы. Михаил Константинович сидел тихий, умиротворённый; с его лица не сходила мягкая улыбка.
Мне очень хотелось расспросить его о военном периоде жизни. Я знал, что он ушёл на фронт добровольцем в 1941 году и воевал в составе подразделений Народного ополчения на Ленинградском и Прибалтийском фронтах. Его послевоенная биография была более – менее известна. А вот довоенные годы и годы войны, а также период становления, были абсолютно неизвестены.
Подходящий момент не представился, а быть назойливым я просто не мог.
Уже гораздо позже, из целого ряда источников, я составил себе представление об интересующих меня вопросах. Среди них особые места занимают вопросы творческого влияния. Если говорить об отечественных скульпторах, то, безусловно, Михаил Константинович, как монументалист, не обошёл стороной преемственность стиля таких мастеров как В.И. Мухина и И.Д. Шадр. Однако наиболее сильное влияние на него мог оказать О. Роден.
Оговорюсь сразу же – я не специалист, но, по моему глубокому убеждению, ни один скульптор XX века не избежал мощного воздействия Огюста Родена. Все, кто достиг вершин в пластике, прошли через бурное, неуёмное, страстное творчество О. Родена.
Михаил Константинович не исключение в этом плане. Я помню первые впечатления, вызванные открытием памятника «Героическим Защитникам Ленинграда». Реакция Веги была молниеносной: «Это «Граждане Кале!» Конечно, в идейном построении композиции заметны близкие решения, но, по свой сути, одна из композиций (роденовская) – смирение, страдание, жертвенность, а другая (аникушинская) – несгибаемая воля, единство, непреклонность. Но без влияния здесь не обошлось.
Особой силы достиг Михаил Константинович в композиции «Блокада». Каждый раз, когда я останавливаюсь перед ней, на глаза навёртываются слёзы. В чём сила воздействия? Наверное, в том контрасте, который существует между элементами абстрактного интерьера – железобетонные нагромождения каких-то мощных тёмно-серых глыб, опоясанных разорванным бронзовым кольцом, – и абсолютно реалистичной скульптурной группой в центре круглого зала, выполненной в строго классических формах. Над всем витает скорбь. Но даже наличие могильных атрибутов – чёрного лабрадора, мигающего синими вспышками, и вечного огня газовых факелов – не угнетает дух, а, наоборот, возвышает его, делая зрителя на мгновения сопричастным с невыносимыми человеческими муками 900-дневной блокады Ленинграда.
Открытие монумента на Площади Победы состоялось в 1975 году. К этому времени Михаил Константинович Аникушин твёрдо занимал монопольную позицию ленинградского монументалиста. И это было вполне закономерно: его стиль, поиск и решения шли в полном соответствии с высоким классическим стилем Ленинграда – Петрограда – Петербурга.
Что можно сказать по поводу сегодняшних деяний московского монополиста Зураба Церетели, особенно на Манежной площади под стенами Кремля? Стоит ли вообще говорить? Ведь это звенья общей цепи абсурда и безумия. А какое следующее звено? К примеру, Иверские ворота. Тогда – не стоит.
Монумент «Героическим Защитникам Ленинграда» стал вершиной профессиональной и гражданской позиции Михаила Константиновича. Помимо этой пафосной вершины его творчества, им было выполнено множество иных работ, в том числе несколько надгробных памятников в Некрополе мастеров искусств в Александро-Невской лавре. На мой взгляд, наиболее удачна сидячая фигура Николая Константиновича Черкасова. Достаточно  беглого взгляда, чтобы безошибочно назвать имя автора. В ней сконцентрирована индивидуальность персонажа и всё характерное для аникушинского стиля. До сих пор происходит столкновение взглядов и оценок по поводу этой работы Мастера. А как иначе?
Но есть и примеры единодушия: я никогда не слышал положительных оценок, кроме официальной стороны, в адрес работы М.К. Аникушина – памятника В.И. Ленину на Московской площади.
 А что у Микеланджело были только удачи? Кому нравится его «Моисей»?
Готов предположить, что, работая над памятником В.И. Ленину, Михаил Константинович пытался вырваться за рамки трафаретных представлений и это ему удалось. Но восприятие людей было уже настолько стандартизировано, что всякое отклонение от трафарета, объяснялось как неудача. Скорей всего, не на того монументалиста было указано: если бы им был Манизер М.Г. или
Томский Н.Д. – не было бы извечных кривотолков.
В период 70-х;80-х годов прошлого века Михаил Константинович был обладателем самых высоких Государственных наград: Народный художник СССР, Герой Социалистического труда, Лауреат Ленинской премии, Почётный гражданин Санкт-Петербурга. Слава его была всесоюзной. А он оставался очень скромным, очень повседневным человеком. Единственное украшение, которое он себе позволял, – это Звезда Героя на лацкане пиджака. Даже в период нашей национальной трагедии он никогда не изменял устоявшейся традиции и с гордостью продолжал носить Звезду Героя. Думаю, что ему была по душе такого рода протестная демонстративность.
Хоронили Игоря Павловича Филимонова. Не верилось, что такой всегда весёлый, моложавый, жизнерадостный человек может быть смертен. Отпевали его в Никольском Морском Богоявленском соборе. Был он чист, сед и ясен; с непривычной бумажной ленточкой на лбу.
Как-то незаметно возле гроба оказалась невысокая фигура Михаила Константиновича Аникушина. Он постоял, внимательно всматриваясь в знакомые черты. Положил цветы и, повернувшись, встал рядом со мной. Мы поздоровались. С той новогодней ночи прошло пять лет, но, видимо, он легко узнал меня, потому что заговорил тут же, в полголоса, как со старым знакомым. Мне это очень польстило. За прошедшие годы он явно состарился. Волосы его покрылись густой сединой и заметно поредели. На лице видна была усталость и возрастная худоба. На лацкане его пиджака сверкала неизменная звёздочка.
После похорон собрались в особняке на Литейном, принадлежавшем юридическому ведомству. Поминки проходили в большом светлом зале. Мы сидели рядом и тихо беседовали. «Скоро 300-летие Флота, Михаил Константинович, Вы как-нибудь готовитесь к этой дате?» – спросил я. Он тут же с увлечением начал рассказывать о своей идее памятника русским морякам. Ему не хватало слов и он начал оглядываться по сторонам в поисках бумаги для рисования. Ничего лучшего не нашлось, кроме столовых салфеток. И тогда, чем-то вроде  фломастера, он стал рисовать на ней. Но безуспешно! Этот «набросок» я попросил у него на память. Он поставил свою подпись и передал мне.
Его идея была очень красивой. На Петровской набережной имеется большой и широкий спуск к воде в виде гранитных ступеней. На этих ступенях по краям спуска он хотел разместить бронзовые фигуры русских моряков в различной форме одежды, соответствующей определённым периодам флотской славы. Главная сложность состояла в композиционной увязке. Предварительно мыслилось, что, начиная с набережной, и далее по спуску фигуры сходили бы к самой воде. В этом решении было сочетание двух элементов: естества происходящего и совершенной необычности его воплощения.
Я пришёл в восторг. Он заметил мою реакцию и, похоже, это его ещё больше воодушевило. Михаил Константинович, а что если в облике одного из русских морских офицеров Вы дадите черты лица Игоря Павловича? Ведь у него было очень породистое лицо. Хорошая мысль – одобрил он. Мы выпили по рюмке. А успеете ли Вы, Михаил Константинович? Ведь до празднования остаётся всего два года. Надеюсь успеть. Проработки у меня уже идут во всю. Если Вам интересно, то заходите ко мне в мастерскую на Песочной набережной. Посмотрите. Может что-то подскажите – с этими словами он достал свою визитную карточку и протянул её мне. – Звоните.
Это был тот редкий случай, которым я непростительно не воспользовался. Какие-то жизненные обстоятельства, суета повседневности замотали меня, и я эту возможность упустил. Ещё мой покойный тесть говаривал неоднократно: «Виктор, учти – надо всё делать сразу. Жизнь коротка!» Он многое в жизни успел сделать, потому что никогда «не пускал вопрос на волокиту».
Напротив нас за столом сидела дама с красным опухшим от слёз лицом. Слёзы у неё катились непрерывно. Но, при этом, было видно, что она внимательно следит за нашим разговором.  Ну, чего Вы так убиваетесь? – участливо спросил её Михаил Константинович. – Ну, нет человека, а жизнь-то продолжается … Дама вытерла мокрый нос и, захлёбываясь от рыданий, произнесла:  Вы такой гениальный, Михаил Константинович. Ну, такой гениальный! Так чего же Вы плачете? Вот потому и плачу.
Он повернулся ко мне. На лице его было подобие улыбки. – Ей нельзя больше наливать.
Но эта предосторожность была бесполезной: дама наливала себе сама.
К годовщине 300-летия Флота рядом со зданием Нахимовского училища был установлен памятник в виде парящей «Ники» работы М.К. Аникушина. Мне он не нравится. Видимо я так проникся первоначальной идеей памятника, что она затмила для меня любые иные решения. Что ему помешало воплотить в жизнь ту самую идею? Не знаю.
Через год Михаила Константиновича не стало. Свет его гения
по-прежнему осязаем в его творениях.
В своё время я придумал загадку. Условие: «Назовите три известных памятника А.С. Пушкину, выполненные скульпторами с созвучными фамилиями».
Ответ:
•   Опекушин А.М. – памятник на Пушкинской площади в Москве.
• Микешин М.О. – памятник в сквере на Пушкинской улице в
     Санкт-Петербурге.
• Аникушин М.К. – памятник в сквере на Площади Искусств в
     Санкт-Петербурге.
Любопытное совпадение созвучных фамилий, каждая из которых заняла бы своё место в истории даже при условии, что за её носителем не стоит других выдающихся работ.

«Встреча, которая никогда не повторится»

На меня нашёл стих и я начал сочинять. Когда родилось последнее четверостишие, я решил поставить точку. Перечитал, удовлетворился, но захотелось чьей-то реакции со стороны. Поэтому набрал номер телефона моего поэтически – романтического, но твёрдо стоящего на реальной основе, приятеля Лёни Левина и прочитал ему написанные стихи. В ответ прозвучало: «Послушай, старик, а чего ты вдруг «затормозил» так неожиданно? Ты, понимаешь, хочется и дальше каких-то ощущений, которые начинались бы в том же поэтическом ключе – «Смогу ли я …», «Смогу ли вновь …» и т.п. Попробуй!» Я положил трубку телефона и продолжил. В итоге получилось вот что. 
            Мой остров

Затихли в рощах песнопенья,
Багреют золотом леса,
Застыла поздняя краса,
Не слышно звуков пробужденья.

Нависли тучи над заливом
И плавно уплывает в даль
Тот берег милый, что с приливом
Вновь обретёт мою печаль.

Ведь там, за краем каменистым
Осталась часть моей души –
Мой остров с берегом скалистым,
Один среди морской тиши.

К нему всегда моё стремленье,
К нему открыта настежь дверь,
Лишь мучает порой сомненье:
Смогу ль узнать его теперь?

Смогу ль пройтись тропой тенистой?
Увижу ль милый мне причал?
А рядом – ялик серебристый,
Что на волне меня качал.

Увижу ль я маяк знакомый?
И отмель в кружеве ветвей,
Где, памятью моей ведомый,
Косяк резвится окуней.

Быть может я ещё застану
Тот тёмный грот в глухой скале?
И свято верить не устану
В удел счастливый на земле.
29.09.05

В чём причина подобной ностальгии? О каком острове идёт речь? Ответ на эти вопросы уходит во времена, более чем шестидесятилетней давности.
Шла Великая Отечественная война. В январе 1944 года была снята блокада Ленинграда и усилиями моей незабвенной тётушки Марии вся наша семья возвратилась из эвакуации. Радость возвращения омрачалась грустью потерь: там, на вятской земле, остались могилы моих стариков – бабушки и дедушки, – умерших совсем молодыми в 1943 году.
Мне исполнилось 10 лет и свой день рождения я впервые отмечал за прошедшие три года в Ленинграде, но не в своём родном доме – наша квартира была разбита немецкой бомбой, – а в старинном доме моей тётушки Марии на канале Грибоедова, построенном в XVIII веке всё тем же итальянским архитектором Луиджи Руска.
Я ходил во второй класс. На пороге была весна. Советские войска били немцев. Жизнь была прекрасна.
И вот на гребне этой волны чудесного весеннего настроения пришло ещё одно радостное известие – открытие пионерского лагеря для учеников школ Московского района г. Ленинграда в Большой Ижоре.
Когда сегодня, в общей атмосфере лицемерия и лукавства, именуемого «заботой о детстве», вспоминаешь о тех поистине героических днях, то невольно удивляешься: откуда брались силы и возможности для подобных шагов у людей, стоявших во главе нашего Государства, чтобы в городе, где не прошло ещё и трёх месяцев с момента снятия блокады, уже не только планировать, но и реально организовать отдых для своих детей?  Это было удивительное время.
Мы выехали на побережье Финского залива. Кругом были следы войны … Но как ярко светило солнце! Как восхитительно сверкал залив! Ощущение счастья, буквально, обрушилось на нас.
Одним из радостных событий тех дней был приезд к нам в гости джаз-оркестра под руководством Николая Минха. Он тогда носил гордую приставку – «Краснознамённого Балтийского флота». В его составе были солисты: Юрий Хочинский (песенка «Выходила Клавочка посидеть на лавочке …»), Зоя Рождественская (танго «Над заливом»), Ольга Нестерова (что-то ленинградское, патриотическое) и Герман Орлов (шлягер «Джеймс Кеннеди»).
Когда, много лет спустя, я вместе с Лёней Левиным присутствовал в театре Эстрады на 70-летнем юбилее барда и поэта Альфреда Тальковского, то имел возможность во время фуршета подойти и сказать пару тёплых слов Г. Орлову, присутствующему на этом вечере: «Герман Степанович, Вы знаете, моя первая встреча с Вами состоялась более 60 лет тому назад» – и я поведал ему о концерте джаз-оркестра под руководством Н. Минха в пионерском лагере. – «Что же я пел тогда?» – спросил Г. Орлов. – «Джеймс Кеннеди» а подпевал Вам весь джаз! С тех пор эта пеcенка вошла в мою жизнь и по сей день вместе со мной». – «А кто Вы?» – «Капитан I ранга в отставке» – На его глазах заблестели слёзы: «Вы даже не представляете какое доставили мне удовольствие! Ведь я и сам из морской семьи».
Первые две недели чудного пионерского лета прошли весело и увлекательно. Всё было бы ничего, если бы не постоянное чувство голода. Помню, как одному из моих товарищей его отец, флотский офицер – подводник, прислал фронтовую посылку. Там, помимо консервов, воблы и сухарей, был неведомый нам тюбик зубной пасты. Первая часть посылки была моментально уничтожена, а тюбик остался до утра. А вот утром его обладатель вдруг обнаружил, что зубная паста (американская!) имеет сладкий вкус. Моментально она пошла в ход – каждый выдавил себе в рот положенную порцию и с радостью проглотил, смакуя. Эффект не заставил себя долго ждать – мы без конца бегали в туалет и пускали белые пузыри. Все получили расстройство желудка, но удовольствие того стоило.
Несколько позже мною было написано первое письмо маме, а потом второе, которое она бережно сберегла. Его текст привожу дословно:
«Дорогая мамочка, пишу тебе второе письмо. Кормят нас здесь очень плохо. Здесь мне очень скучно. Возьми меня отсюда или пришли побольше сухарей. Целый день хожу голодный, только в обед наедаюсь маленько. Приезжай за мной. Целую крепко. Витя Черновский. 14 июля».
В углу текста стоит штамп «Проверено военной цензурой» и неразборчивый номер войсковой части.
Этот крик души возымел действие и через несколько дней ко мне приехал отец. Его артиллерийская батарея находилась на мысу Осиновом, что было сравнительно недалеко от Больших Ижор. Он притащил целый рюкзак американской свиной тушёнки, сухарей и огромных кусков сахара-рафинада. Моё пионерское звено пировало целую неделю.  Уезжая, отец сообщил, что его передислоцируют куда-то под Выборг и, как только всё образуется, он даст о себе знать.
Уже буквально через неделю от него поступило известие с приглашением приехать в Койвисто (Приморск). Мама взяла меня из лагеря, и мы отправились в путь.
По прибытии в Койвисто я вышел на платформу и сразу же попал в атмосферу счастья: отец в военно-морской офицерской форме; усатый матрос на облучке чёрной лакированной двуколки, в которую запряжена маленькая лошадка. Это на переднем плане, а на заднем плане – виднеется остроконечный шпиль кирхи на фоне синего моря и всё щедро залито солнцем.
Матроса звали Васильев, а лошадку – «Мальчик». Я легко  попрощался с мамой, уселся вместе с отцом в пролётку, и мы двинулись в путь. Нам предстояло проехать по полуострову Киперорт около 30 километров, чтобы оказаться в его конечной точке на берегу пролива Бьёркезунд.
К вечеру того же дня мы остановились на ночлег в большом двухэтажном доме финского хутора. Дом был пуст. В шкафах лежало чистое постельное бельё, а в буфете – минимум необходимой посуды. Складывалось впечатление, что хозяева ненадолго отлучились из дома и вот-вот могут вернуться. Та же картина ожидала меня в прохладных хозяйственных помещениях, сложенных из огромных валунов. Весь инструмент – лопаты, грабли, топоры – был на месте и ждал привычных рук. Даже грядки около дома не выглядели заброшенными.
Я с интересом бродил по дому и на втором этаже обнаружил подшивки газет с карикатурами на И.В. Сталина. Отец тут же постарался изолировать меня от всякого интереса к найденному.
На другой день мы вновь отправились в путь. Проезжая какие-то посты пограничников, не устояли перед приглашением посмотреть фильм «Тётка Чарлея». После фильма вышли на свежий воздух и здесь отец обнаружил маленькую эстраду, на которой стояло пианино. Он тут же поднялся на неё и сел за инструмент. Первые же звуки музыки навсегда очаровали меня – он играл какой-то экспромт из И. Кальмана – и вошли в мою память как благодарное воспоминание о чудесном моменте моего детства. Понемногу подходили люди, привлечённые игрой отца, и окружали эстраду. А когда он закончил, то раздались громкие аплодисменты. Я был горд. Отец ещё и ещё раз что-то исполнял, а потом мы распрощались и двинулись дальше.
Солнце приближалось к горизонту, когда мы достигли конечной цели. Это был маленький бревенчатый домик на берегу моря, в котором жил Васильев, а рядом находилось стойло для его лошадей. «Мальчика» выпрягли из двуколки, и он резво побежал в свою конюшню.
«Вот наш остров» – сказал отец, указывая на темные контуры гранитного массива, поднимающегося из воды. Расстояние до него было не больше мили. Стоял тихий летний вечер, на море был штиль и слышался только звук вёсел, идущей с той стороны шлюпки.
Когда шлюпка упёрлась носом в берег, из неё проворно выскочил белобрысый с простым улыбчивым русским лицом старшина I статьи, который тут же протянул мне огромную тёплую лапу и произнёс: «Ваня Крюков». Моё детское сердце радостно подпрыгнуло, и я понял, что он сразу же и прочно вошёл в ряд любимых мною людей.
Только после этого он что-то доложил отцу, и я услышал последнюю фразу – вопрос:  Может быть рванём? Только без Виктора. Конечно. Не волнуйтесь, товарищ командир.
С этими словами Ваня Крюков снова сел на вёсла, и шлюпка двинулась в сторону камышей. Не доходя до них метров тридцать, Ваня достал шашку тола, вставил в неё запал и бикфордов шнур. Не спеша, закурил сигарету, поджог от зажигалки бикфордов шнур и, резко размахнувшись, бросил шашку в сторону камышей. Шашка шлёпнулась и тут же пошла ко дну. В следующее мгновение под моими ногами вздрогнула земля, раздался утробный взрыв и над зеркальной поверхностью моря стал быстро подниматься вверх огромный столб воды. Достигнув высоты, он с шумом обвалился вниз, и тут же к берегу устремились волны. Море вновь успокаивалось, но теперь на его поверхности то тут, то там стали показываться белобрюхие тушки огромных рыб. Это были щуки, судаки и даже лососи. А уж окуней, плотвы и прочей мелочи было видимо – невидимо. Подобную картину я обозревал впервые. Рыбацкий азарт захватил мое воображение. Как и другие на берегу, я кричал во всю глотку: «Хватай её сачком! Быстрей! Она уже шевелится». Действительно, крупные рыбины, спустя какое-то время, приходили в себя, начинали переворачиваться с боку на бок, а затем, вильнув хвостом, спокойно уходили на глубину и больше не показывались. И только мелочь оставалась по-прежнему неподвижной.
Ваня Крюков метался с сачком на своей шлюпке от одной крупной рыбины к другой и очень ловко завершал варварскую операцию, несмотря на свою довольно – таки крупную комплекцию. Не прошло и двадцати минут, когда он, неизменно улыбчивый и возбуждённый вновь причалил к берегу. Днище его шлюпки было всё наполнено рыбой. Её аккуратно сложили в ящик, оставили несколько штук Васильеву и, после тщательной промывки шлюпочных банок, мы с отцом заняли свои места. Ваня налёг на вёсла.
Остров становился всё ближе и ближе. Вот уже хорошо различимы  огромные гранитные утёсы, а над ними густые стройные сосны. В отдельных местах просматривались отмели, переходящие в маленькие песчаные пляжи.
Неожиданно перед нами открылась уютная бухта, вдоль которой шёл деревянный причал. Шлюпка заскользила вдоль свай, и Ваня закрепил её за небольшой кнехт.
– «Купаться будешь только здесь» – указал рукой отец на маленький соседний пляжик. Я задохнулся от счастья, но всё же спросил: «А почему?» – «Потому, что остальная часть береговой линии ещё не очищена после финнов, хотя остров небольшой, в окружности всего три километра». И тут я впервые произнёс вслух его название: «Тупурунсаари». Редкое слово в моей памяти имеет такой сокровенный смысл. Его сегодняшнее название – остров «Вихревой» – может быть и оправдывает себя, но вовсе не ласкает мой слух.
На следующее утро я проснулся чуть свет с радостным ощущением первооткрывателя. Моё детское сознание было прочно заряжено на романтическое восприятие действительности. Мне было 10 лет и к этому возрасту я уже успел познакомиться с книгами Марка Твена и Роберта Льюса Стивенсона.  Поэтому, наскоро позавтракав, я отправился открывать мир.
Моё ознакомление началось с той самой маленькой бухты, где находилась ошвартованная шлюпка. Бухта была мелкой, с чистым желтоватым песком. Я с удовольствием искупался и тут моё внимание привлёк маленький серебристый ялик в районе камышей. Видимо, он предназначался для индивидуального обхода вокруг острова. Вёсла и прочее снаряжение находились тут же. Немедленно окрестив его своим судном, я всё же благоразумно не воспользовался им без разрешения отца, а отправился дальше, на север, вдоль береговой линии.
Вскоре я вышел к другому, более основательному пирсу, за которым начиналась отмель, ведущая к маленькому зелёному островку с белым маяком на побережье. Вид его был довольно живописный; особую прелесть составляли огромные гранитные валуны, разбросанные повсюду. Но осваивать соседний островок с маяком я пока не решился – мне не терпелось увидеть поскорей артиллерийскую батарею, на которой служил мой отец.
Пройдя немного вглубь острова, я вновь оказался рядом с тем одноэтажным финским домом, где провёл ночь. Дом представлял собой длинное сооружение, где на едином фундаменте находились офицерские квартиры, санитарная часть и большой кубрик рядового состава.
На крыльце нашей квартиры стоял мой отец. – Пойдём, я познакомлю тебя с личным составом – сказал он.
Первым долгом мы отправились  к командиру батареи. Им оказался среднего роста, полноватый, с вьющимися рыжеватыми волосами капитан Кривуц. Одарив меня  приветливой улыбкой, он поинтересовался моими планами и показал мне фотографию своей дочери. Рядом с его рабочим столом стоял ещё один офицер в звании старшего лейтенанта. «Ехлаков» – назвался он и протянул мне руку. Я обратил внимание на его лицо; оно было словно вырублено из дерева плохо заточенным топором. В последующей жизни я встречал  подобные лица в Мордовии или Чувашии. Офицерский состав батареи не привёл меня в умиление.
Следующее посещение было матросского кубрика. Как только  мы с отцом переступили порог, раздалась громовая команда  «Смир…р…рна!!!», от которой я едва удержался на ногах. Перед нами вырос Ваня Крюков и чего-то много наговорил. Из всего сказанного я сумел понять только то, что с личным составом проводятся занятия и, что Ваня Крюков – старшина команды. После очередного крика «Вольно!» все матросы повскакивали со своих мест и дружно обступили меня. Навстречу мне тянулись огромные мужские руки. Я с трудом успевал пожимать их и каждый раз говорить «Витя». Некоторые руки просто гладили меня по голове или прикасались ласково к моей щеке. Я буквально купался в атмосфере огромной мужской любви. Меня куда-то приглашали, чего-то обещали, задавали бесконечные вопросы. Я был, что называется,
«нарасхват».
Уже гораздо позже, с годами, я понял причину подобного интереса к моей персоне: передо мной были молодые люди, прошедшие суровыми дорогами войны и флотской службы довольно длинный путь своей молодой жизни. Этот путь без малого составлял 5-7 лет с учётом довоенного призыва. Их сердца истосковались по родительским домам, семьям, женщинам, детям. Во мне они увидели маленького человека из того мира, который ещё недавно был миром их детства, их ощущений и фантазий, их осознания окружающей среды. Через многие годы я смотрю на их прекрасные лица чудом уцелевшей фотографии и сердце моё вновь переполняется благодарностью и любовью.
Вот замер в какой-то изящной позе лихой красавец Коля Виноградов. Не от него ли у меня пошла любовь к подрезанным тельникам, травлёным гюйсам, полированным бляхам и широким клешам? А рядом с ним, как бы скучающий, Костя Орлов. Нет, он не скучает. Костя не может скучать. Он вечный хохмач и рассказчик. К нему тянутся все, особенно в его пекарню. А какие он печёт булочки и ржаные хлебцы!
На острове финны в одном из гранитных гротов соорудили пекарню и, оставляя остров нам, не позволили себе разрушить её. Вот в этой пекарне чудодействовал Костя Орлов. Какая была радость, то ли летом, то ли зимой заскочить к нему в грот и ухватить горячую булочку с хрустящей корочкой. А ведь там бывали ещё и мёд, и повидло, и настоящая американская сгущёнка.
 Помню, как отец с радостью рассказывал мне о встрече на стадионе в послевоенном Ленинграде со своими сослуживцами – К. Виноградовым К. Орловым – на матче «Зенита» и «ЦДКА», того «Зенита», где звучали такие имена, как Комаров, Копус, Гартвиг, Левин-Коган в серебристом тембре Вадима Синявского. Представляю, какая это была встреча!
Тихо притулившись, сидит Федя Крикливый. И взгляд у него какой-то виноватый. При такой-то фамилии он был совсем не «крикливый», а, наоборот, очень тихий и вечно в чём-то виноватый. Он первым заметил осенью стаю, улетающих в жаркие страны диких гусей, и, желая обеспечить всю батарею свежими припасами, бросился в своё заведование – к счетверённому пулемёту – и без всякой команды, а, тем более, без всякого разрешения, открыл бешеный огонь по пролетающей стае. А потом, как сумасшедший, носился по лесу и подбирал туши шести огромных подстреленных гусей. И точно так же, в оперативном порядке, он был отправлен на материк в соседнюю погранзаставу для отсидки в вонючей гауптвахте за нарушение уставных требований.
Но в другой раз Федя поощрялся командованием за высокую боевую готовность и находчивость. Это был случай, когда мимо острова на большой скорости проходили два финских торпедных катера, и Федя, находясь вместе со мной на дальномере, сумел мгновенно расчехлить пулемёт и дать очередь по катерам при одновременном сигнале «Боевая тревога!» Катера поставили дымовую завесу и скрылись, а Федя всё строчил и строчил. И даже мне дал подержаться за гашетку и пострелять в никуда. Больше боевых действий с противником не было. В конце сентября 1944 года Финляндия вышла из войны и на острове Тупурунсаарии воцарилась мирная благодать.
Но ненадолго! Вскоре с неожиданной проверкой прибыло высшее Командование КБФ во главе с адмиралом В.Ф. Трибуцем. Всё происходило молниеносно: адмирал со своей свитой был на материке и ждал плавсредств для переправки на остров. Корабли обеспечения стрельб застыли на рейде. Батарея должна была показать свою боеготовность. Отец разыскал меня и строго предупредил: «Сидеть в кабинете и не высовываться». Я знал, что стрельба будет по мишени всеми орудиями батареи. Об этой минуте я мечтал днями и ночами. А тут,  на тебе! – «Сидеть на диване и не высовываться». Это было выше моих сил. Просидев два с лишним часа на диване, и весь исстрадавшись, я надел свой бушлат, бескозырку и выглянул из-за угла. На площадке перед кубриком было общее построение. Адмирал стоял перед строем и что-то говорил. Я сразу же узнал его по тем фотографиям, что висели в кабинете. Уверовав, что ему не до меня, я, видимо, потерял осторожность и выдвинулся из-за угла более, чем следовало. И тут же попал в поле его зрения. «А это кто?» – адмирал поманил меня пальцем. Я  вышел из своей засады и направился к нему. Отец обернулся, увидел происходящее, сделал шаг вперёд из общего строя и доложил: «Это мой сын, товарищ Адмирал». В.Ф. Трибуц ласково склонился ко мне и спросил: «Ты сын полка?» – «Нет, я папин сын» – отвечал я. Все засмеялись. «Как тебе здесь нравится?» – «Я очень люблю батарею и хочу посмотреть, как она будет стрелять». Адмирал улыбнулся, порылся в карманах шинели, достал две барбариски и протянул мне: «Пойдём вместе на дальномер». Радости моей не было предела. «Как тебя зовут?» – «Витя» – «А меня знаешь, как зовут?» – «Трибуц». Он опять заулыбался.
На дальномере я рассказал ему, как стрелял по финским торпедным катерам. «А где же ты учишься?» – спросил меня адмирал. – «Я прохожу программу самостоятельно». – «Нет, надо возвращаться в школу и нормально учиться. Третий класс – это уже ответственно. Наверное, скоро будете проходить дроби». Видимо, какие-то собственные воспоминания шевельнулись в нём. По-крайней мере, это заботливое участие адмирала Трибуца В.Ф. ускорило моё временное расставание с островом и возвращение в Ленинград, в школу.
Командир огневого взвода 517 батареи 98 отдельного артиллерийского дивизиона КБФ старший лейтенант Черновский Николай Николаевич отстрелялся отлично, за что тут же был поощрён Командующим. Я видел лично его попадания в цель через бинокль, который мне кто-то дал из группы сопровождения Командующего Флотом.
Поощрён был и старшина I статьи Ваня Крюков. Вот он стоит на фотографии крайний справа в «мичманке» со звездочкой. Приветливое русское лицо славного тверского парня, прошедшего всю Великую Отечественную войну и так нелепо погибшего в уже мирное время в Ленинграде – зимой 1946 года, возвращаясь в экипаж ночью от знакомой девушки, наступил ногой на провисший троллейбусный провод, находившийся под напряжением. И всё. В одно мгновение его не стало.
На фотографии отсутствуют, к сожалению, ещё два очень важных человека. Это необыкновенно милая санитарка Маша и её муж – краснофлотец-связист старшина II статьи Лёша Моргунов. Их семейная пара образовалась во время войны и Лёша из общего кубрика переехал к Маше в санчасть. Следует сказать, что санчасть была единым помещением с кубриком, и лишь лёгкая перегородка, не доходившая до потолка, отделяла спальное место команды от жилья молодожёнов. Мне часто приходилось бывать в гостях у этой приветливой пары; Маша старалась не упустить случая, чтобы окружить меня заботой и вниманием. Находясь у них в комнатушке, все мы старались говорить вполголоса, чтобы не мешать отдыху соседей. Аналогичная реакция была с противоположной стороны. Но, если в санчасти никого не было, то жители кубрика давали волю своему темпераменту.
Когда я вспоминаю эту ситуацию, меня удивляет одно: откуда следовала подобная деликатность?
Ведь за тонкой фанерной перегородкой находились суровые люди, прошедшие жестокое время войны. Их ненормативная лексика была естественным состоянием быта. Но никогда никакой неосторожной пошлятины или просто ругательства я не слышал в своё присутствие и, тем более, в присутствии молодожёнов. Какая-то высота духа присутствовала в этой атмосфере взаимоотношений.
Как бы там ни было, но аккуратное пожелание Командующего КБФ относительно моего обучения в ленинградской школе сыграло свою роль и я, в скором времени, оказался за партой со своими друзьями. Правда, дроби мы так и не проходили. Помнится, они начались только с 4-го класса. Но от программы я не отстал и с лёгкостью вошёл в общую струю. Радости от встречи со школой я не испытывал. Все мои мысли и мечты были связаны только с островом.
Наконец, пришла весна, а за ней лето. Вся страна находилась в состоянии ликования – окончилась война и был День Победы. К этому ликованию добавилось ещё одно огромное ощущение радости – я уезжал в Койвисто, а оттуда – на остров Тупурунсаари!
Моя встреча с островом превзошла все ожидания: такого количества улыбок, радостных вопросов и восклицаний, объятий и поцелуев я до тех пор никогда в жизни не ощущал. Но главное – я получил то, о чём неосознанно мечтал: самостоятельное слияние с природой и окружающей средой. Я был предоставлен сам себе. Моё существование было вне зависимости от каких-либо предостережений, указаний и назойливых забот. Я находился в мире любимых людей и романтической среды их обитания.
А романтики, и в самом деле, хватало. Как-то раз, накануне очередной рыбалки, я должен был накопать червей. Моим излюбленным местом был теневой участок за интендантским складом. Ничто не предвещало неожиданности. Но вдруг лопата вывернула из земли какой-то плотный пакет, завёрнутый в брезентовую тряпку. Я начал разворачивать и обнаружил несколько слоёв финских газет, пропитанных чем-то маслянистым. Наконец, открылось содержимое: это был хорошо смазанный штык в виде кинжала в ножнах, а рядом с ним лежал кожаный кисет. Когда я раскрыл его, то обнаружил, что он полон медных и серебряных монет. Не помню, какого они были достоинства и к какому периоду времени относились, поскольку прожили они у меня недолго. Главное – я нашёл клад! Это впечатление на всю жизнь. И постоянное воспоминание об этом счастливом моменте – штык в ножнах, который я храню по сей день.
А какая там была рыбалка. Боже мой! Не было дня, чтобы я возвращался без десятка окуней. Бедная Маша, она без конца чистила рыбу и готовила нам с отцом уху.
Пользоваться яликом мне запрещалось: отец разумно опасался, что я могу попасть в волну и не сумею выгрести. Поэтому мне разрешалось ходить на нём в пределах маленькой бухты. Но меня не покидало желание новых открытий. И тогда я тайком наловил у побережья брёвен и соорудил небольшой плот. На этом плоту, отталкиваясь шестом, я по мелководью сумел переправиться на соседний островок с маяком. И тут мне открылся новый таинственный мир. Маяк бездействовал, но внутри его была железная винтовая лестница, а на самом верху, на смотровой площадке находились прожектора с цветными стёклами и в одном из железных шкафов висела финская ракетница. И это ещё не всё: полазив по островку, я обнаружил деревянное укрытие типа блиндажа, в котором находились лыжи, красивые палочки и кожаные ботинки к ним. Вот такой находке был бы рад каждый, тем более, что ботинки к лыжам у нас тогда были ещё не в ходу. Но мне они оказались велики.
Романтика открытий этим не исчерпывалась. Она меня поджидала на каждом шагу. Чего только стоило посещение живописного грота, в котором орудовал Костя Орлов. Особенно после того, как там появился и прижился маленький птенец филина. Костя обнаружил его рано утром у дверей в пекарню. Он сидел у входа и, растопырив крылья, злобно  шипел. Костя подобрал его, угостил булкой с хрустящей корочкой, напоил молоком и тот перестал шипеть. А потом вообще прижился и не захотел покидать пекарню. Говорили, что он ловил в пекарне мышей и был счастлив своим новым домом. Я помню его круглые безумные глаза, которые медленно закрывались тяжелыми веками. К концу лета он превратился в огромную хищную птицу, которая признавала только Костю.
Закончилось лето и вновь началась учёба в школе, но мучительная тяга к острову  не покидала меня, а поэтому, как только наступили зимние каникулы 1946 года, я вместе с мамой и двоюродным братом Рудольфом отправился в милые моему сердцу края. Зимний Тупурунсаари был ничуть не хуже живописного летнего. Солнце, лыжи и финские сани при морозе под –300С были каждодневным нашим достоянием. Закончились каникулы, а мы с братом были так счастливы, что остались ещё на месяц жить в этой благодатной обстановке. Думаю, что не последнюю роль сыграло хорошее питание на острове, с которым в послевоенном Ленинграде было много проблем.
Отец готовился к увольнению в запас. Он не был кадровым офицером и поэтому наверняка устал от службы. За его плечами остались две войны – Финская и Великая Отечественная. Это были последние месяцы его службы перед демобилизацией.
Вот и наши счастливые дни подошли к концу. Проснувшись однажды поутру, я увидел под окном Васильева в огромном овчинном тулупе и неизменной бескозырке рядом с его рыжеватым «Мальчиком», запряжённым в сани. Мама и я  с братом уселись на мягкое сено, нас укрыли тулупами и,  попрощавшись с отцом, мы двинулись в путь. Я тогда ещё не осознавал, что это прощание с Тупурунсаари навсегда.
Васильев повёл вожжами и «Мальчик» тронулся. Миновав пролив, мы въехали на лесную дорогу. Красота стояла  необыкновенная. «Мальчик» бежал трусцой, от него исходил лёгкий ароматный душок. Иногда он резко останавливался, приподнимал хвост, громко пукал и выбрасывал несколько ароматных шариков. Это забавляло нас, мы громко смеялись, а Васильев всякий раз натягивал вожжи и командовал: «Но, пердун».
К вечеру подморозило ещё больше. Смеркалось. На небе появилась луна, и стало совсем темно. Мы были одни на лесной дороге. И вдруг «Мальчик» без всякой команды ускорил бег и пошёл чуть ли не галопом. Васильев пытался его сдержать, но не тут-то было. Мы забеспокоились.  «Волки» – сказал Васильев.  «Мальчик» буквально летел по тёмному лесу. Я помню мерцающие огоньки между стволов деревьев, бегущих по обе стороны дороги и безуспешные попытки Васильева удержать коня. Наконец всё разрешилось в одно мгновение: он бросил вожжи, привстал на коленях в санях, достал из-под сена автомат ППШ и дал несколько длинных очередей по лесу поверх наших голов. Мама находилась в полуобморочном состоянии, мы с братом – в диком восторге. Это было последним романтическим штрихом среди ряда ярких детских впечатлений об острове.
Всё закончилось благополучно; остальная часть пути была без происшествий.
Прошло много лет. Не было ни одного года, чтобы я не испытывал искушение вновь побывать на Тупурунсаари. Но – боюсь! Жизнь неоднократно подсказывала мне: «Не возвращайся туда, где ты был счастлив. Бойся разочарований. Разве не страшно потерять то чудное видение, которое неизменно согревает душу?»
02.12.2006
Сегодня ровно 100 лет со дня рождения моего отца.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

В книгу не вошли многие имена родных, близких, друзей, коллег, сослуживцев и просто дорогих моему сердцу людей, с которыми за долгий жизненный путь были связаны успехи и неудачи, взлёты и падения, победы и поражения. Или просто счастливые моменты, чем хотелось бы поделиться. Но это отдельная тема.
Я не ставил себе задачу сказать обо всех и обо всём. Фрагментарный способ изложения позволил мне уйти от системного повествования и ограничиться изложением впечатлений на фоне происходящего. Это вовсе не означает, что я кого-то преднамеренно игнорировал. Нет! Просто в тот или иной эпизод вошли другие участники.
Предполагаю, что название книги вызовет недоумение. Возможно. Его я придумал в самом начале и тут же поставил на первом листе. Следует сказать, что это существенно облегчило мне последующую работу над рукописью.
Казалось бы, всё очень просто: я имею дело с идентичными понятиями на английском и русском языках. Но в то же время, эти понятия в моём сознании вызывали разную реакцию: английское название «My way» постоянно сопровождалось каким-то музыкальным рефреном, а русское название «Мой путь» было столь претенциозным, что, если бы оно легло в основу  книги, то я уверен – не смог бы сдвинуться ни на шаг.
Николай Михайлович Питулайнин – человек не лишённый остроумия – задал мне вопрос: «А будет ли эта книга иметь продолжение? И, если да, то чему она будет посвящена?» – «Скорей всего, моей жене» – отвечал я. – «Тогда вторая книга будет называться «My wife»? – лукаво спросил он. – Давай разнообразим ситуацию: изменим временно английскому в пользу немецкого и назовём третью книгу «Mein Kampf».
Похоже, что подобные пассажи будут повторяться ещё не раз.
В части IV  я отошёл от принятой формы изложения. Такое решение определялось отсутствием большого объёма материала в определённой хронологической последовательности. Сам по себе материал представлял разнесённые по времени события, но, так или иначе, связанные с конкретной личностью, которая  стоит в центре повествования. Поэтому изложение легко укладывалось в форму обычного рассказа.
Со своей очевидностью отдаю себе отчёт в том, что, по большей части, название «Встречи» не вполне соответствует содержанию. Скорей всего, это не «встречи», а «соприкосновения» с людьми, имеющими общепризнанную ценность, короткое общение с которыми имело место на моём жизненном пути в самые различные годы.
Обстоятельства, связанные с жизненными коллизиями, приводящие к подобным соприкосновениям, представляли для меня определённый интерес по причине непредсказуемых поворотов судьбы, способных пробудить не только изумление, но оставить глубокий след в благодарной памяти.

Февраль 2007 года