Донжуан из Хайдельберга. Главы 20 - 23

АННОТАЦИЯ: Бернард Майер – психолог, специализирующийся в сфере сексологии и проблемах пар. Игрок и манипулятор, он считает себя режиссером и хозяином своей жизни, но не торопится решить собственную проблему. Бернард – охотник за женщинами, пикапер и донжуан, и его это устраивает. Он привык хладнокровно просчитывать каждый шаг и жестко контролировать себя и окружающих. В какой-то момент Бернард обнаруживает, что вокруг происходят странные вещи, а контроль от него ускользает. В его доме появляется домработница, которую он подозревает в шпионаже.  Кто-то пытается его отравить. Бернард намерен вычислить, кто за всем этим стоит. Кто он, его невидимый враг, и что ему нужно?

История Бернарда – не просто история охотника за женщинами. Это попытка ответить на вопрос, являемся ли мы режиссерами своих жизней, насколько властны над собой, способны ли мы изменить заложенные в нас программы силой разума и воли?

ЖАНР: роман, детектив, психологическая драма

ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ: рейтинговые сцены, 18+
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

начало здесь: http://www.proza.ru/2017/02/21/888


                Глава 20. Бред интерпретации

Бернард не знал, спал он или бодрствовал. То и дело он проваливался в тревожное забытье, в тошнотворную муть, где бродили в тумане чужие голоса и звуки, мелькали неясные лица; он вырывался из каких-то комнат и бежал, летел по лабиринту из бесконечных синих коридоров в свете мертвенно-белого неона, но вдруг с ужасом понимал, что бежит на месте без ног и просыпался, резко, как от удара – и обнаруживал себя в тихой оранжевой палате, мокрый от липкого пота, с тикающим как бомба сердцем и гудящей головой. Он сдергивал с себя одеяло и проверял, на месте ли ноги. Хвала богам, те были тут как тут и даже не разучились шевелить пальцами. Левая нога, с дренажными трубками и повязкой-фиксатором, далеко бы не убежала. Иногда над кроватью нависало лицо мужа Лины, похожее на морду бритого хомяка. Хомяк почему-то успокаивал. Пару раз – если это был не сон – появлялось симпатичное личико незнакомой медсестры. Стоило Бернарду вздохнуть с облегчением и расслабиться, как в следующее мгновение он опять падал куда-то, чтобы снова блуждать проклятыми коридорами.

Он вынырнул из лабиринта так же внезапно, как там очутился, и теперь лежал, не открывая глаз, но уже зная, что он в оранжевой комнате. Смотреть, при нем ли ноги, он не стал. Левая определенно была на месте, сообщая о себе заунывной болью.
 
«Так был наркоз или его не было?» – этот вопрос не оставлял Бернарда даже во сне, он смутно помнил, что именно это и пытался узнать, разгуливая по неведомым комнатам, как Алиса в стране чудес.

«Если взять только факты, факты и ничего больше… – полусонно думал он, возвращаясь мыслями к началу операции. – Я не мог шевелить ногами, и нет, никакого миорелаксанта ведьма мне не колола… Значит, блок все-таки был? Тогда какого черта я все чувствовал? Или это было иллюзией? Ничего себе иллюзия…» – Бернард вздрогнул, вспомнив ощущение сверлящей колено дрели.

Он понимал, что его знаний в этой области слишком мало и они слишком поверхностны, чтобы что-то утверждать наверняка.

«Если чересчур высокий блок замедляет сердцебиение и угнетает дыхание, возникает риск брадикардии, – вспомнил он то немногое, что успел выяснить до операции. – У меня наоборот… Хомяк сказал, изначально не было кардиодепрессивного эффекта. Они думают, пациенты глухие и безграмотные. А почему его не было, вопрос? Дормикум не подействовал? Повлиял проклятый скополамин? Неадекватная реакция на маркаин?»

«Неадекватная реакция на Ангелину, – очнулся от наркоза вредный голос Анжелы. – Ты банально струсил, приятель. От страха тахикардия началась, никакая премедикация не помогла. Ты трус, Берни».

«Я не трус! – скрипнул зубами Бернард. – И вообще это все стереотипы. Кричать от боли для мужчины роскошь, черт бы всех вас взял».

«Я рожала молча», – гордо сказала Анжела.

– Ну и дура, – пробурчал Бернард, сообразил, что сказал это вслух и мгновенно открыл глаза.

Единственный возможный свидетель его идиотизма, хомякообразный доктор Бланк, сидел поодаль за стеклянной перегородкой, наполовину занавешенной жалюзи – наблюдение за трусливым сердцем пациента Майера было относительно дистанционным. Доктор-хомяк негигиенично грыз ручку, задумчиво глядя в дисплей.

Странное дело, но понемногу Бернард вспомнил то, что считал похороненным в недрах памяти за ненадобностью. Видимо, Александр Бланк был тем самым Сашей, которого Лина бросила, когда влюбилась в него, в Бернарда. Сашу он в глаза не видел, но знал о его существовании. Хомяк оказался терпеливым и своего дождался… Бедняга.

Не похоже, что Хомяк имеет на него зуб, решил Бернард. Доктор Бланк казался благожелательным и совершенно невозмутимым. Признавать, что муж Лины на самом деле симпатичный, не слишком хотелось.

«Значит, я трус? – с мрачным разочарованием подумал он. – Фантазер и паникер? Придумал себе боль, которой не было?»
«Она БЫЛА. Она была реальностью!»

«Что такое реальность? – Бернард вздохнул и устало закрыл глаза. – Все иллюзорно, все относительно. Все у нас в голове… Человеческий разум делает реальностью что угодно. Для кого-то бог и дьявол реальность, и любовь реальность, свет или цвет реальность… У каждого своя реальность, и бог свой, и любовь, и свет и тьма. Галлюцинации шизофреника – его реальность, живые картины, боли ипохондрика – его реальность, его неподдельное страдание… Разум-творец, он же разум-убийца… Да, я мог сделать фантомную боль реальной. Ее не было, не могло быть».

«Она была, – снова возразил себе он. – Это все очень похоже на низкий блок. Или какой-то фрагментарный… Анестезии не было. Хотела Лина этого или нет, но чертова анестезия не удалась! Неважно, какой этимологии боль. Лина не выполнила свою работу. Только виноват в этом я сам».

Проникающий под отяжелевшие веки оранжевый медленно угасал, растворяясь в темных волнах накатывающего сна.

«Есть победа, которая хуже поражения».

Чей это был внутренний голос, он уже не думал, снова мягко проваливаясь в колодец забытья, все глубже и глубже, в самое сердце пустоты.

На дне черного колодца дергалось в крике женское лицо.


– Мама! Мамочка!

– Петер! Убери его отсюда! Кто-нибудь, заберите ребенка!

Разрывая в клочья пелену сна, сознание Бернарда рванулось наверх с той же силой, с которой он когда-то выныривал со дна бухты на Палаване.

Раскрыв глаза, он обнаружил, что оранжевая комната помутилась и дрожит. Он моргнул, раз и другой, не понимая, что не так со зрением. В носу и в горле хлюпало что-то горько-соленое, по виску щекотно ползла капля влаги.

Он поднес к лицу руку с датчиками, которой мог кое-как двигать, протер глаза и вдруг понял, что это не пот. Слезы.

«Дьявол, нет!» – поразился он и в страхе оглянулся на стеклянную перегородку. Хомяк в съехавшей на ухо шапочке дремал в кресле, положив двойной подбородок на грудь.

Бернард быстро вытер глаза и торопливо проглотил соленую мерзость в горле.

«Почему? – с непонятной тоской подумал он. – Почему вдруг?»

Такого с ним не было никогда. И что такое бывает, он не знал. Тем более, что не плакал лет тридцать.

За окном, прикрытым шторой цвета апельсина, уже брезжил рассвет, но в палате еще горела слабая ночная лампа и все так же тихо светился экран прикроватного монитора.

Никто не видел его позора. Он забудет это. Это был сон, просто сон. И нет, в этом сне он не видел свою мать. Сны легко забываются. Сны забываются.

***

Конечно же, чепуха со слезами ему попросту приснилась. Неудивительно. Сейчас он определенно слышал звук, который ненавидел всеми фибрами души. Раздражающий, пилящий нервы звук, по сравнению с которым скрип пальцем по стеклу – музыка сфер… Женское всхлипывание. Бернард слышал его так часто, как мало кто другой, но так и не научился относиться к нему без зубовного скрежета. В зависимости от ситуации, плачущую женщину хотелось задавить подушкой, шваркнуть ремнем или попросту выставить из комнаты просохнуть. Размазанную тушь он не любил вовсе не из-за грязи, как думали многие: черные потеки частенько сопровождали ненавистный звук.

Бернард неохотно открыл глаза и тут же захотел зажмуриться снова.

У кровати в кресле дежурной сестры сидела Ангелина. В первую секунду он не узнал ее. Сгорбившуюся, обмякшую, с мокрым от слез лицом. Она уже не плакала, только хлюпала покрасневшим носом и моргала слипшимися ресницами – без туши, но легче от этого не было.

Она была совсем рядом. Не думая, зачем он это делает, Бернард почти машинально протянул руку, в браслете и электродах, и положил ей на колено. Лина не вздрогнула и не шевельнулась, только молча уставилась на эту руку измученными глазами с распухшими веками.

– За что… Господи, за что мне это? – прошептала она и неожиданно накрыла его руку своей маленькой ладонью. Теплой и почему-то влажной. – Зачем ты надо мной издеваешься? Что я тебе сделала, Бернард, боже мой, ну что?

Она снова всхлипнула и судорожно сжала его руку.

– Ты не по адресу, – хрипло прошептал Бернард. – Я не бог. Сейчас так точно.

«Я сплю, – смутно подумал он. – Или это какая-то пакостная галлюцинация. А где, кстати, Хомяк?»

И все же прикосновение ее пальцев было слишком реальным.

– Бог?! Дьявол ты, сатана, фокусник проклятый! – Лина шмыгнула носом. – Ты будешь рад, если меня лишат лицензии? Тебе станет легче, если мы с детьми будем тянуть на зарплату мужа, который и так ни сна ни отдыха не знает, а теперь вообще загонится? Безбожник ты, дьявол бессердечный!

Она вяло и бессильно шлепнула его по руке, ее плечи задрожали в беззвучном плаче.

– Что-что? – от удивления Бернард проснулся окончательно. – А теперь еще раз то же самое, только в доступной форме.

Он попытался приподняться на подушке, но неожиданно голову прошила такая боль, будто в виски одновременно всадили две пули. Бернард чуть не взвыл. Хотелось вырвать пули вместе с мозгами и разбросать по палате.

– Не вставай, с ума сошел?! – Ангелина резво вскочила и навалилась своей полной грудью на его грудь, прижав к матрасу, будто испугалась, что Бернард сорвется с кровати и убежит. (Ах, если бы!)

– Голова будет болеть, разве тебя не предупредили?

Ее глаза были совсем рядом, взволнованные, красные от слез, быстрое горячее дыхание касалось его губ, свесившиеся волосы щекотали лицо.

Такую Ангелину он когда-то видел… Не такую, но похожую.

– Заботливая ты моя, – пробормотал Бернард, пытаясь сообразить, как себя с ней вести. – Я тронут. Где твой муж? Он разрешает тебе лежать на пациентах? Нет, не уходи, куда разогналась? – он придавил ее к себе, неловко обняв за талию, вернее, то, что ею когда-то было.

Тактика оказалась неудачной.

– Прекрати! – Лина вырвалась, сердито тряхнув головой, и с густо покрасневшим лицом принялась поправлять датчик на его руке.

– Какие дети, какая лицензия? – спросил Бернард, незаметно проверяя, шевелятся ли пальцы ног. (Исследовать более ценные части тела он решил попозже и без свидетелей.)

Ангелина вскинула на него взгляд, полный горького презрения.

– Давай, издевайся дальше, у тебя хорошо получается! Я хотела понять, зачем ты это устроил, но теперь… – она безнадежно махнула рукой. – Теперь понимаю. Ты просто подлый тип. Искать объяснения тому, что ты делаешь – дохлый номер.

Бернард открыл рот, но сказать ничего не смог.

«Я рехнулся от скополамина? – тревожно мелькнуло у него. – Вышибло память?»

– Подожди. Что я сделал? – осторожно спросил он. – Я э-э… чего-то не помню, видимо.

Лина вдруг вскочила на ноги и уставилась на него вытаращенными рассерженными глазами.

– Не помнишь? – срывающимся голосом крикнула она. – Как окунул меня в дерьмо, не помнишь?! Или это по-другому называется? Вот только не говори, что ты не в курсе, кто доставал нас звонками из министерства, кто к директору клиники обращался! – ее грудь под униформой всколыхнулась от возмущения. – Зачем привлекать внимание руководства к такой простой операции? А видео потом куда денешь – журналистам понесешь? Тебя могли оперировать через сутки, но нет, ты подгадал попасть в мою смену! Признайся, ты все это подстроил, лишь бы меня дискредитировать! Или всех нас, уж не знаю! Может, тебе Эрих Рогге перешел дорогу? Хочешь засудить его на пару лет с поражением в правах, а сам пока с Барбарой развлечешься! Угадала? Ну а я, что я тебе сделала? Не так при встрече посмотрела? Или ты Саше нагадить решил? Просто так, из вредности, потому что он дал мне всё то, чего не хотел дать ты, бессердечный эгоист! Любовь! Детей! Семью!

«Что за ахинея?» – поразился Бернард, чудом сдержав на языке ругательство.

– Не рассчитывай, что я не буду бороться! – продолжала Лина, брызжа слюной и тяжело дыша. – Методологически все было грамотно, тем более, введение анестетика под контролем УЗИ, о чем в карте черным по белому записано! Для адвокатов это серьезный довод, если ты не знал! Пусть только попробуют подкопаться!

«Черт, не моя сфера, – с досадой подумал Бернард. – Здравствуй, кривая логика. Факты соединяются и трактуются по своему усмотрению, на выходе патологические умозаключения, с виду стройно и правдоподобно… Версия первая – интерпретативный бред».

«Вроде твоего, с шпионкой Аишей, прослушкой, компроматом и скополамином», – ввернул ехидный голос Анжелы.

– Что молчишь? – со злостью сказала Лина. – Нечего сказать, так? Я тебя сразу раскусила, сразу! Моментально поняла, что ты гадость затеял! Уж я-то знаю, на что ты способен, в отличие от некоторых!

«Бредоподобная фантазия для привлечения внимания, версия вторая», – он не отвечал, разглядывая ее лицо, опухшее, пятнистое от слез и совершенно некрасивое сейчас.

«Ты тоже понял, что она гадость затеяла, – снова влезла в мысли Анжела. – Сразу и моментально. Сходите к коллеге вдвоем!»

– Что ты молчишь? – уже с беспокойством повторила Лина, слегка растеряв запал под его молчаливым задумчивым взглядом.

– Сядь, пожалуйста, – произнес наконец Бернард.

В лице Ангелины мелькнуло недоумение – похоже, она ждала бурного опровержения. Повинуясь его взгляду, она медленно опустилась в кресло и напряженно застыла, сцепив руки в замок на животе. В ее настороженных глазах по-прежнему горели гневные огоньки.

– Ангелина, – ровным тоном начал Бернард. – Здесь в комнате нет адвоката, так? Твоего, моего. Адвокатов нет. Прокурора и судьи тоже что-то не видно. Да?

Она моргнула и нахмурилась, пытаясь понять, к чему он ведет. Обнаружив, что от нее ждут ответа, неохотно кивнула.

– Нет, но это не значит, что…

Она не договорила – Бернард быстро приложил палец к губам, призывая к молчанию. Быть хозяином положения, лежа на матрасе и глядя на клиента снизу вверх, ему еще не доводилось. Ситуация была не из лучших, но выбора не было.

– Их нет, – мягко сказал он. – Никого нет. Здесь только ты и я. Правда?

Он смотрел на нее. Серьезно, внимательно, без улыбки.

– Правда, – мрачно согласилась она.

– Да. Как видишь, все пока между нами. Обсудить эту проблему сначала со мной – в твоих интересах, ведь так?

Голос наконец к нему вернулся, но сейчас Бернард говорил не так, как обычно. Это был особый тембр, особые интонации, особая проникновенность... Голос-транквилизатор для трудных клинических случаев.

Лина вздохнула. Ее напряженные плечи слегка расслабились.

– Да. Я именно это и хотела… обсудить. Это может плохо кончиться для всех нас.

– Совершенно согласен, – вполне искренне сказал Бернард. – Если я правильно понял, ты считаешь, я преследую какие-то свои неблаговидные цели, способен доставить тебе неприятности, пожаловаться, подать судебный иск? – он дождался очередного хмурого кивка. – И что же, доктор Рогге и твой муж, доктор Бланк, они с тобой согласны? Они тоже так считают?

Ангелина поморщилась от досады.

– Нет, – недовольно буркнула она. – Они так не считают, потому что не знают тебя и не знают, на что ты способен. Они не верят, что ты мог инсценировать тахикардию, но я надеюсь, что смогу это доказать!

На мгновение Бернард лишился дара речи.

– Инсценировать тахикардию, – задумчивым эхом повторил он. – А не слишком ли ты высокого мнения о моих талантах?

– Ну, не инсценировать, – затрясла головой Лина. – Не знаю, как это называется, самогипноз? Я имею в виду, ты мог ускорить сердечный ритм… А потом замедлить, чтобы это выглядело, как торпидная фаза шока. Саша мне не верит, – возмущенно тряхнула челкой она. – Но я-то знаю твои штучки!

«Тебя и впрямь надо лишить лицензии, – подумал Бернард. – Дура уникальная! Новая игра, тахикардия и болевой шок. Пациенты балуются».

– И ты готова это доказать, я тебя правильно понимаю? – невозмутимо спросил он. – Подобные случаи имели место в твоей практике? Ты можешь привести аргументы медицинского характера, что такое возможно? Что человеку ничего не стоит ускорить или замедлить свой пульс, поднять и уронить давление, вспотеть, расширить или сузить зрачки усилием воли?

– Человеку – невозможно, – пробурчала Ангелина. – Но я знаю, что ты черт.

Бернард самодовольно улыбнулся.

– Я польщен, доктор Бланк. Адвокаты это непременно учтут.

– Ты мне сам показывал! – растерянно сказала Лина. – Мне и подруге Кларе. Мы же тонометром мерили, помнишь? Я бы в жизни не поверила, если бы своими глазами не видела! До сих пор помню. Было сто двадцать на восемьдесят, через три минуты – сто десять на шестьдесят, потом вообще сто сорок на сто… Разве не помнишь? Но Клару-то ты ведь помнишь? Если надо, она засвидетельствует, что ты такие трюки вытворяешь!

Бернард не помнил ни Клары, ни каких-то игр с тонометром. Наверняка выпендривался по молодости перед девушками, с досадой подумал он. А может, тонометр был сломан, чем он не преминул воспользоваться… На охоте все средства хороши.

– После обхода будет консилиум, хотят разобрать случившееся... – сказала Лина, кусая губы. – Я не знаю, чем это кончится и в чем меня можно обвинить, но я буду бороться, так и знай!

«Это ее реальность, – напомнил себе Бернард, стараясь не отвлекаться на губы, которые ему нравились и сейчас. – И у кого из нас тут интерпретативный бред? Так вот откуда эти убийственные взгляды в операционной… Инкубация бреда, вот что это было. Притом с обеих сторон. Какая прелесть, черт возьми! Великий интерпертатор и он же генератор бреда Бернард Майер. Ты дурак. За ее агрессией стоял страх и только. Лучше подумай на досуге, что стояло за твоими собственными домыслами».

Он опять мягко положил руку на ее колено.

– Лина. Посмотри на меня. Не бойся. Я ничего плохого не делаю и делать не собираюсь.

Она вскинула на него испуганный недоверчивый взгляд.

– Мы оба ждали приятных сюрпризов от нашей встречи,  – Бернард невесело улыбнулся. – И мы их получили. Я не буду доказывать, что не играл в тахикардию. Ни тебе сейчас, ни кому-либо потом. В этом нет необходимости, поскольку у меня нет претензий к проведенной операции. Я повторяю. На данном этапе у меня нет претензий ни к хирургу, ни к анестезиологу, ни к кардиологу, ни к ассистенту.

Ангелина открыла рот и застыла, глядя на него изумленными глазами, круглыми, как серебряные монетки.

«Если, конечно, вы не сделали меня импотентом».

– Не обольщайся, – с усмешкой сказал Бернард. – Еще не вечер, как говорится. Если по какой-то причине мне станет хуже, я не успокоюсь, пока не выясню причину. И тогда она найдется, – шепотом прибавил он.

Ошибки не было. В глазах Лины метался настоящий страх. Она снова кивнула, неотрывно глядя на Бернарда и уже не в силах отвести взгляд.

– Не надо мне угрожать, – пробормотала она. – Я тебя не боюсь!

Бернард выдержал паузу, позволив себе минутку наслаждения ее страхом. (Разве он не имеет права на маленький реванш?)

– Ты боишься не меня, – он бросил быстрый взгляд на пустующий стеклянный отсек, затем оглянулся на дверь. – Ты боишься того, что я знаю о тебе.

– Ничего ты не знаешь обо мне! – сердито воскликнула Лина, резко вырвав руку из его руки. От испуга ее зрачки расширились еще сильнее, дыхание участилось. – Не выдумывай!

– Зачем мне выдумывать, – флегматично сказал Бернард. – Я скажу тебе одну вещь, и если я неправ, ты разрешишь мне тебя поцеловать по старой памяти… Ладно-ладно, пошутил, – он слегка улыбнулся. – Я скажу тебе, чего ты боишься. У тебя уже были неприятные истории, когда ты допустила ошибку… или ошибки. Ты боишься, что тебя будут судить, потому что ТЕБЯ ЕСТЬ ЗА ЧТО СУДИТЬ.

Ее лицо стремительно бледнело, но Бернард-прокурор уже не мог остановиться.

– Я стал катализатором твоего страха, – тихо сказал он. – По причине личных обид и переоценки тобой моих подлых душевных качеств в сочетании с приписываемыми мне возможностями. Так вывернуть безобидные факты профессионал с чистой совестью не может. Гордость клиники доктор Бланк боится разоблачения. Не волнуйся, у меня нет доказательств. Также, как их нет у тебя. Это разговор между нами, как ты помнишь.

Ангелина вскочила, белая как мел. Ее губы тряслись.

– Дьявол ты! – прохрипела она. – Неправда! Она умерла не по моей вине! Это грязные слухи!

– Она? – заинтересованно поднял бровь Бернард.

Не ответив, Лина всхлипнула, закрыла лицо руками и бросилась к двери.

– А поцеловать? – вдогонку крикнул он.

***

                Глава 21. Аника и Монстр

– Девушка, скажите, вы случайно не из Мангейма?

Аника смерила испепеляющим взглядом сидящего в соседнем кресле молодого человека неказистой наружности, с блеском живейшего интереса в глазах. Явно не к Мангейму.

– А что? – холодно спросила она.

Лети с ней рядом знойный красавец с обложки Плейбоя, ему бы досталось не меньше льда и пепла: сердце восемнадцатилетней Аники Майер было занято. До последней клеточки крови, на веки вечные, пока она живет, дышит, говорит, ходит по земле... и так далее. Быстрее сгниет тот стальной замок, который они с Эгоном повесили на мосту через Хёлленбах, чем ржавчина и тлен тронет ее любовь. Конечно, если папа узнает, он этот замок пилой спилит. Или мост взорвет, псих.

Молодой человек ни холоду, ни испепелению не поддался.

– Хотел спросить, может, вы знаете город?.. Куда можно пойти, посидеть… – пробормотал он, поедая жадным взглядом ее голые ноги. – Я бы вас с радостью чем-нибудь угостил. Как вас зовут? Я Ханс.

– ОЧЕНЬ рада. Отвянь, Ханс, – гордо сказала Аника, втайне довольная, отвернулась и демонстративно сунула в уши наушники.

Краем глаза она видела, что сосед по-прежнему пялится на ее ноги. Конечно, в конце сентября было не слишком жарко, и людей в шортах вокруг не наблюдалось, но разве она зря загорала в салоне? Кому нужен загар, если его не видно? И еще так замечательно похудела от горя и нервов. То есть в спортзале. Наконец-то. Теперь никто не назовет ее лошадью!

«Может, зря я эти шорты надела, лошадь, – с легким сомнением подумала она. – Но ведь Эгону должно понравиться. Или?..»

Она вдруг испугалась, что погорячилась, и рваные сексуальные шорты покажутся ему вульгарными. Отец бы за такие ноги оторвал. Ничего, для папы она взяла с собой ужас ужасный, шерстяную длинную юбку и свитер из той же серии «Унылая Жуть». Гадкую юбку папа купил ей собственноручно, и за эти космические деньги можно было бы нагрести целую кучу красивых стильных вещей, но нет!

При воспоминании о заботливом отце хорошее настроение Аники померкло. Вдруг он что-то узнает? Вдруг она себя выдаст? Если он устроит ей допрос, как он это замечательно умеет… Нет, она выстоит! Пусть ударит еще раз, как тогда, пусть попробует! Да хоть убьет! Она не выдаст их с Эги! Когда Эгон ей сказал, она поначалу испугалась до дрожи в коленях, сама мысль, что отец в больнице, казалась абсурдом, дикостью – настолько, что не укладывалась в голове. Аника чуть не бросилась звонить ему, наплевав на все обиды, охваченная чувством вины и каким-то странным страхом. Хорошо, Эгон отсоветовал, и был совершенно прав, думала она сейчас. Эгон умница, он всегда прав. Папа запросто мог запретить ей приезжать, и скорее всего запретил бы, ведь учебный год только начался. И тогда они с Эги не увиделись бы до самого Рождества. А так… Когда будет такой повод, еще через сорок лет?

Забыв о суровых отцах, отравляющих занудством радость бытия, Аника закрыла глаза и, отдавшись во власть легкой музыки, вновь погрузилась в волны тревожного и счастливого предвкушения встречи с самым любимым, самым дорогим и самым близким на свете человеком. Эгоном Арнольдом Ратценбергером.

***

– Не могу поверить… Наконец-то… Ты, ты, – бессвязно бормотала она, уткнувшись озябшим носом в пахнущую кожей и дождем куртку Эгона.

Слова куда-то подевалась, мысли улетучились, сметенные горячей нежностью, до слез на глазах, до сладкой, щемящей боли в груди.

– Любовь моя, малышка моя, – Эгон прижал ее к себе, приподнял над землей и попробовал закружить, но подозрительно быстро оставил затею и аккуратно поставил Анику на ноги.

Ее сердце мгновенно упало – и теперь униженно билось на асфальте возле элегантного ботинка Эгона.

«Я же похудела!»

За что ее так наказал бог, Аника не знала. Хуже кары придумать нельзя было – она была дочерью своего отца. Здоровенного медведя, хрупкостью и утонченной красотой не страдающего. Медвежье наследство Аника ненавидела смертной ненавистью – болотно-карие глаза с короткими мохнатыми ресницами, широкие брови и длинные губы, но если это безобразие кое-как подлежало коррекции, то с ростом ничего нельзя было поделать. Аника почти догнала Эгона и боялась, что это еще не конец.

Как ни мечтала она стать маленьким изящным эльфом, как ни пыталась уменьшиться, съежиться, похудеть до тонкой травинки – все было тщетно. Зеркало безжалостно показывало ей все ту же высокую, как парень, девчонку, с большими руками и ногами, похожую на воздушного эльфа не больше, чем лошадь на одуванчик. Анику называли то баскетболисткой, то теннисисткой, то моделью – все это было слабым утешением. Родители всю жизнь заталкивали в нее калорийную еду, мешая стать эльфом, ругали, когда сутулилась, навешивали лапшу про гордую осанку, еще и без зазрения совести покупали обувь на каблуках!

– Черт! Ники! Как же я скучал по тебе! Думал, крыша съедет!

Эгон разглядывал ее с таким неподдельным восхищением и улыбался так радостно, что сердце Аники раздумало корчиться на асфальте и прыгнуло на место, счастливо трепеща. Лошади на каблуках были забыты.

– А я! А я как! – воскликнула она, тая и растворяясь душой в его глазах. Самых красивых на свете, самых чудесных, волшебных, самых…

«…любимых», – успела подумать она прежде, чем перестала думать вовсе.

– Моя девочка, – прошептал Эгон, притиснув ее к себе. – Моя красавица.

Его пальцы вплелись в ее волосы, теплые губы коснулись губ так опьяняюще ласково, что у Аники внезапно ослабели ноги и сладко закружилась голова. Она, быть может, упала бы, но он держал ее – крепко, бережно и нежно, будто она драгоценное сокровище.

А может, даже эльф.

***

Растерянные, они стояли у двери – тяжелой, дубовой, с красивой дверной ручкой, но без малейших следов замочной скважины. Замок был внутри – электронно-цифровой и невидимый снаружи. Открываться он не хотел.
 
– Ключ доступа изменен, – Эгон сунул айфон в карман и сердито стукнул кулаком по двери. – Какого черта?!

Внезапно он уставился на Анику встревоженными глазами.

– Точно отец не знает, что ты приехала?
 
Аника замотала головой.

– Нет, откуда?.. Может, просто ошибка какая-то? – без особой надежды спросила она. Эгон бился с разными комбинациями кода минут десять, но все было тщетно.

– Не ошибка. Твой папус заблокировал, – с досадой сказал он. – Давай, уходим. Ему сейчас сообщение придет, что кто-то ломится в квартиру. Уже пришло. Небось, сидит, злорадствует.

Эгон злобно ткнул пальцем в кнопку лифта. Аника утешительно погладила его по плечу, почему-то чувствуя себя виноватой.

– Не расстраивайся, а? Разве нам больше некуда пойти? Зачем тебе вообще эта ужасная квартира, Эги? Снял бы что-то поменьше, поуютнее…

Обнявшись, они ввалились в открывшийся лифт.

– Я хотел, но Бернард сказал, лучше не спешить съезжать, чтобы не вызвать подозрений, – пробормотал Эгон, зарываясь носом в ее волосы. – Странный аргумент. Наоборот, все спрашивают, какого черта я еще здесь. У Бернарда сейчас плохо с деньгами, но он все равно свою долю оплатил. А мне что оставалось делать? Но вообще мне тут нравится. Люблю пространство. Поменьше и поуютнее – отстой.

– Он сказал, плохо с деньгами? – выловила из всего сказанного Аника и виновато вздохнула. – Это из-за меня. То есть из-за школы.

Школа была ни много ни мало лондонской бизнес-школой Имперского колледжа и стоила отцу бешеных денег.

– Да брось, школа. Вот Валерию Кац совесть не мучает, – насмешливо фыркнул Эгон. – Никто твоего старика не просил разоряться. Я сначала думал, это чтобы она не трепалась… Ну, про подделанную историю болезни. Твой папец кое-кому суицидальные наклонности нарисовал.

Уловив недоумение в глазах Аники, Эгон наклонился к ее уху:

– Рите Гольдман, кому еще, – шепнул он. – Но мне он сказал, что давно хотел машину Валерии купить. Не знаю, где тут правда. Скорее всего, ему не хочется признавать, что Валерия его нагнула, вот и выдумывает себе романтические оправдания. Люди любят себя обманывать, и твой папус не исключение… Даже если он так не считает.

Двери лифта открылись, выпустив их на площадку подземной стоянки. По детской привычке держась за руки, они пошли вдоль рядов блестящих разноцветных машин, отыскивая свою. Звук шагов отражался от бетонных стен тревожным эхом. Аника прижалась покрепче к Эгону – в подвале было прохладно, и ее голые ноги покрылись мурашками.

«Гадость все это, – безрадостно подумала она. – Почему вокруг папы вечно что-то нехорошее творится? Всё из-за него, все наши неприятности из-за него!»

От неостывшей машины исходило тепло. Это был не любимый Аникой красный бьюик Эгона, а какой-то спешно арендованный старый BMW – «чтобы не светиться». Чужая машина показалась Анике мерзкой. По пути из аэропорта Эгон трижды останавливался на обочине, они целовались как сумасшедшие, но дальше дело не зашло – Аника сказала, что хочет в душ и в человеческую кровать. Больше всего ее волновал душ. Она бы ни за что не призналась Эгону, что до сих пор стесняется его слишком откровенных ласк, боится не понравиться до дрожи в коленях – например, как-нибудь противно пахнуть. Утомительная дорога и волнения еще никому свежести не прибавляли.

Она забралась на пассажирское сиденье с ногами и зябко обняла себя за колени. Эгон плюхнулся рядом в водительское кресло и захлопнул дверь. Та лязгнула, как дверца допотопного трактора.

– Ну ты и оделась, – Эгон неодобрительно кивнул на шорты. – Красиво, но больше так не делай.

– Мне не холодно, – смутилась Аника.
 
– Дело не в холоде, – буркнул Эгон. – На тебя все смотрят. Это бесит.

– Ревнуешь? – улыбнулась она, втайне обрадовавшись.

Эгон не улыбнулся в ответ. Его светлые брови хмуро сошлись на переносице, серые глаза помрачнели.

– Ты хочешь, чтобы нас заметили вместе? – недовольно сказал он. – Не нужно привлекать лишнее внимание, ни красивыми ногами, ни барахлом не по сезону, ни еще чем-то.

– Когда это кончится, Эги? – жалобно спросила Аника, слегка утешившись репликой про красоту ног.

– Когда мы заберем проклятую запись, – сквозь зубы сказал Эгон. – Заберем и уничтожим. Когда Бернарду нечем будет меня шантажировать. Или когда… Ладно, неважно, – он умолк, сердито ероша пятерней льняную челку.

Аника смотрела на него, все сильнее ощущая смутное беспокойство. На какое-то мгновение лицо Эгона показалось ей чужим, отстраненным и холодным. Сейчас он походил на своего отца, которого Аника никогда особо не любила.

– Послушай, Эги, – она положила руку ему на колено. – Может, папа нас просто пугает? Разве он сам не попадет под суд, как лжесвидетель? Еще и Валерию подставит. Но даже если он на такое пойдет, чисто из принципа… Скажи, ну неужели в полиции дураки работают? Допустим, посмотрят они эту ужасную запись… Разве они не разберутся, что к чему, разве не поймут, что ты Риту в окно не толкал?

Эгон внезапно подскочил на сиденье, как подстреленный. Его лицо вспыхнуло от гнева, рот перекосился, как у готового зарыдать ребенка.

– Я же сказал тебе, там все выглядит так, будто толкал! – заорал он так, что Аника испуганно сжалась. – Я сто раз смотрел! Мне это дерьмо снится до сих пор, всю жизнь сниться будет! Мы сидим на чертовом подоконнике, Рита вцепилась в свою дурацкую бутылку, как клещ, я бутылку на себя дергаю, она на себя, туда-сюда, а потом р-раз! – он на мгновение зажмурился. – На видео смотрится, будто я ее пихнул! Ты что, мне не веришь?!

Аника бросилась к нему на шею и обняла с силой, не свойственной эльфам. Перед глазами промелькнула фотография девушки на носилках. В намертво стиснутом кулаке блестел осколок бутылочного горлышка. Несчастная пролетела шесть этажей, не выпуская бутылку из рук.

– Верю, что ты такое говоришь! Забудь, не вспоминай, не мучай себя, – всхлипнула она, давясь подступившими к горлу слезами. – Я просто спросила. Подумала, вдруг на видео не так все страшно, и полиция поймет, что ты не виноват ни в чем, и хороший адвокат это запросто докажет… Бедный, бедный мой… За что нам такое?

– Тише, задушишь, – прохрипел Эгон, сдавленный в любящих объятьях. – Отцу на радость.

– Ой, прости, – Аника испуганно разжала руки, прокляв себя за медвежью ласку.

– Ничего, – Эгон помассировал загривок. – Хватит болтовни, сестренка. Куда едем, лучше скажи?

Он повернул ключ зажигания, и старый автомобиль грозно зарычал, раздумав быть трактором и намерившись покорить небо под управлением лучшего авиатора Хайдельберга.

– Может, ко мне? – оживилась Аника. – Папа ведь не может вернуться из больницы ночью. Если его выпишут, то только завтра. А утром мы смоемся… Идет?

Эгон воззрился на нее со странным выражением, прищурив глаз и заломив бровь, от чего стал похож на ее отца больше, чем на собственного.

– Плохая идея, – после паузы сказал он. – Куда угодно, только не к тебе. Давай в гостиницу. И подальше, на периферию.

Аника разочарованно вздохнула. Только сейчас она поняла, как отчаянно хочет домой. В их уютную берлогу на холме, где шелестит лес и поет тихую песню ручей, а осенью, как сейчас, клены роняют листья в маленькое круглое озеро. Они с папой любили смотреть на него, когда пили чай на веранде. Если бы он не включал свою отстойную французскую музыку, было бы вообще замечательно. Или ладно, пусть музыка… Боже, о чем она думает? Ничего этого не будет больше. Ее там никто не ждет. Нет у нее дома. Эгон прав. Плохая идея.

– Окей, в гостиницу, – со вздохом сказала она. – Куда угодно, где душ и постель.

***

Дующий в приоткрытое окно ветер трепал пеструю оконную занавеску, проникшая в комнату прохлада приятно остужала их разгоряченные тела, бронзовые в свете ночника.

Счастливо уставшие, они лежали на низкой широкой кровати с безбожно измятой простыней и съехавшим на пол одеялом. Эгон раскинулся на матрасе морской звездой, широко разбросав ноги и закинув руки за голову. Его блестящая от пота грудь все еще тяжело вздымалась после пережитого оргазма, опавший член устало покоился на животе в легком облаке золотистых волос, как загадочный красный зверь в гнезде из пуха. Дай Анике волю, она бы только на этого зверя и смотрела бы, но ей отчего-то было неловко – а вдруг Эги подумает, что ее больше ничего не интересует. Стараясь не слишком приклеиваться любопытным взглядом к «зверю», она лежала, подперев голову рукой, и тихо любовалась безупречным телом своего друга, умиляясь его детскому бесстыдству и втайне завидуя такой свободе. Сама она скромно свернулась калачиком, подтянув ноги к животу – чтобы казаться хоть чуть-чуть меньше.

Это был их третий раз в постели. Всего лишь третий. Первый был полгода назад, и он едва ли не стал последним – папа чуть не убил их с Эгоном, обнаружив, чем они занимались в его гараже на одеяле. Нет, тогда он ее не тронул, только молча накинул на нее это самое одеяло. На ее бедрах была размазанная кровь, и Аника до сих помнила взгляд отца – настолько ошеломленный и растерянный, что в ту секунду ей стало смешно. Скольких девушек он сделал женщинами, наверное, сам не помнит, со злостью думала она потом. Почему же тогда он взбесился? Толкнул Эгона так, что тот чуть голову об стену не разбил. Папе можно все, а ей – ничего? Она лишилась девственности в семнадцать лет – когда среди ее подруг уже не было ни одной, ни единой, кто не приручал этих вот зверей! Аника скосила глаза на член Эгона и обнаружила, что тот выглядит гораздо менее грозным, чем пару минут назад. Не выдержав искушения, она протянула руку и осторожно положила на него ладонь.

«Нежный какой», – подумала она, удивляясь, как приятно оживает и вздрагивает под рукой загадочный орган. Красивым Аника не рискнула бы его назвать, и все же он вызывал у нее восхищение – мистическое и необъяснимое.

Эгон накрыл ее руку своей, усталой и отяжелевшей, но играть с собой не позволил  – поднес ее руку к губам и рассеянно поцеловал пальцы.

– Слушай, Ники… – пробормотал он, явно думая о чем-то другом. – Может, не пойдешь к папаше в больницу? У него ведь ничего серьезного. Перелом, ерунда. Несвятой Бернард нам весь викенд изгадит. А так… закроемся в номере на пару дней, никто и не узнает, что ты приезжала. Ну?..

Аника вздохнула и виновато поцеловала его горячее и гладкое, чуть соленое от пота плечо.

– Не могу. Я хочу его увидеть. Я должна. Потому что… Он сказал мне ужасную вещь, – пробормотала она.
 
«И еще у него день рождения».

– А когда он тебе что-то хорошее говорил? – буркнул Эгон. – Что за вещь?

Аника заморгала, чувствуя, как к глазам предательски подбираются слезы обиды.

– Он сказал, что не будет думать обо мне, – сдавленно прошептала она. – А значит, забудет.

Эгон громко расхохотался, заблестев зубами.

– Ой, напугал! Думать он о тебе не будет… Что за бред? Он не может тебя забыть. Он твой отец. Ты разве не видишь, он просто манипулирует твоими чувствами? – сердито прибавил он, перестав смеяться.

Аника опять вздохнула. Эгон знал папу лучше, чем многие другие, но все равно не понимал его. Наверное, такое трудно понять. Не многие люди делают в точности то, что говорят. Если папа сказал, что не будет думать, значит, не будет. Это не слова.

– Может и так, но… Я ему верю, Эги. Они сказал это так серьезно. Так ужасно серьезно... Это только кажется странным. Забыть можно что угодно. Он пытался меня научить, когда у меня в школе были проблемы с этой… как ее там, – она на мгновение умолкла, с недоумением обнаружив, что не может вспомнить ни имени, ни фамилии обидчицы. – С подругой одной. Конечно, я ее не забыла совсем, но из-за чего мы ссорились, уже не помню.

– Ерунда, – фыркнул Эгон. – Ты это сама себе внушила. Такие вещи легко забываются сами по себе.
Аника покачала головой.

– Иногда не забываются, сколько ни старайся. Нет, это другое. Это акт воли, – тихо сказала она. – Ты принимаешь решение – забыть. Как похоронный ритуал, папа так сказал. Ритуал нужен, чтобы человек понимал важность того, что он делает. Похороны – когда помянул, простил и отпустил. А если потом вспоминаешь, то тебе уже не больно… Не так больно.

Обнаружив искры интереса в прищуренных глазах Эгона, она принялась объяснять:

– Сначала надо заставить себя прожить ситуацию заново. Много, много раз, пока перестанешь чувствовать те эмоции, которые тогда рвали тебя на части. Это гадко, но так надо. А потом переиграть сценарий. Заменить эмоции другими, придуманными, и тогда все становится размытым, далеким... Начинает казаться, что это не с тобой случилось, будто это был сон, или будто ты в книжке об этом читал или кино смотрел. Воспоминания можно перестроить, смешать с фантазиями, это не так трудно… Самое важное – перестать чувствовать свою вину за то, что случилось. Папа уже и забыл, как он меня ударил, я уверена, – грустно сказала она.

Эгон хмуро кивнул, и только.

– Чувство вины – это якорь, инграмма, – продолжила Аника. – Он их уничтожает, эти инграммы. Я не понимала, что это, а папа сказал, представь себе чудовище с щупальцами, с присосками, вроде кальмара такого гадкого. Он сидит на груди, невидимый монстр-кальмар, держится на присосках, кровь сосет, силы забирает. Если присоски отрезать, монстр отвалится и подохнет. Негативные якоря надо уничтожать.

Эгон приподнялся на локте и уставился на нее с любопытством.

– Монстр в груди? Что-то новенькое. Это же ментальные штуки.

– Да, но... Это эмоции. Наши чувства. Конечно, они в голове, но кажется, что в сердце… – Аника положила руку ему на грудь. – Ты не сможешь забыть эту гадость, пока тебе кажется, что ты в чем-то виноват. Но ты ведь не виноват! Надо убить кальмара, ноги ему оборвать. Или Рита тебе и правда всю жизнь сниться будет.

– А-а-а!!! Кальмары атакуют! – Эгон захрипел, отдирая от горла невидимые щупальца и швыряя их по комнате.

Аника расхохоталась.
 
– Эги, я тебя обожаю! – смеясь, она бросилась к нему на грудь и принялась помогать. Минут через пять кальмар был уничтожен, а следы его злодеяний стерты поцелуями и зализаны языком.

– С тобой так весело, – пробормотала Аника, нежась в его объятьях и любуясь его улыбающимися глазами. – Ну что, кальмар сдох?

– Все чисто, – Эгон сделал брезгливое лицо и щелчком ногтя стряхнул с плеча невидимое нечто.

Аника посерьезнела.

– И все-таки, – вернулась к разговору она. – Квартира эта… Лишнее напоминание про тот кошмар. Плохо, что папа не разрешил от нее избавиться.

Красивые губы Эгона зло скривились.

– Значит, хочет, чтобы я помнил, – жестко сказал он.

Аника пощекотала пальцем его маленький упругий сосок. Ей ужасно нравилось, что у Эгона нет на груди никакой дурацкой растительности. Папа, динозавр волосатый, шерстистый, фу. Как он может кому-то нравиться?

– Ты же сам сказал, это чтобы не вызвать подозрений.

Эгон вывернулся из ее объятий, дотянулся до лежащих на тумбочке сигарет, сердито выдернул одну, сломал, вытащил другую и сунул в рот.

– Я так думал, пока ты мне не напомнила про якоря, – раздраженным щелчком он подкурил сигарету и глубоко затянулся дымом. – Я знаю, что это такое. Твой старик тоже меня кое-чему учил… Неважно. Но он грузил мне только про позитивные якоря! Оказывается, есть и негативные, вот зараза! Да, теперь понимаю. Он хочет, чтобы я это помнил. Видео мне сто раз показал, прежде чем карту памяти забрал. Ну ладно, я и сам хотел посмотреть… А ты в курсе, сестренка, что он твою комнату замуровал? – вдруг спросил он, щуря глаза.

Сердце Аники похолодело. Вместе с сигаретным дымом по комнате полз другой невидимый монстр, шевеля щупальцами и подбираясь все ближе. Она торопливо подобрала с пола съехавшее одеяло и набросила на них с Эгоном. Теплее не стало.

– Замуровал? – переспросила она. – То есть? Кирпичами заложил?

– Почти. Закрыл дверь, снаружи книжный шкаф поставил. И не видно, что там комната есть. Не знаю, что там внутри. Не удивлюсь, если он все твои вещи на свалку выкинул. Даже твоя фотография из гостиной исчезла.

– О, боже, – прошептала Аника. – Значит, он правда решил меня забыть.

Ей вдруг стало так больно, что она зажмурилась. Это не помогло. Из-под век хлынули слезы и покатились по щекам – горячие, горькие, жгучие.
 
– Эй, перестань, сестренка, – Эгон торопливо швырнул сигарету в пепельницу и сгреб Анику в объятья. – Да пошел он к чертовой матери! И ты про него не думай, раз он такой козел. Хочешь, мы тоже проведем ритуал забвения? С пентаграммой из зубной пасты и окуриванием кое-чем бодрящим… Наши предки с приветом, что поделать. Мои не лучше, поверь. Кого ни спроси, у всех родители со странностями, у всех свои тараканы.

«Это у нормальных людей тараканы. А у папы монстры», – с горечью подумала Аника.

Эгон утешительно поцеловал ее в нос.

– Не у всех, – всхлипнула она, согреваясь душой в его тепле. – Твоя мама такая хорошая… и так тебя любит.

«Не то, что моя».

– Любит?! – неожиданно взвился Эгон. Аника мгновенно ощутила, как напряглись его мышцы и отстранилась, испуганно вглядываясь в его лицо – покрасневшее и злое.

– Черта с два! – гневно выкрикнул он. – Да ей на меня плевать! Себя она любит! Не меня! Не отца! Себя одну! Маман не помнит, сколько мне лет! Без всяких техник Бернарда, просто ей насрать на меня! Неделю не виделись, она и не заметила! В интервью ляпнула, что мне двадцать пять, вырезать пришлось! Ей не интересно, что я делаю, где бываю, с кем общаюсь! Она меня не видит, что есть, что нет меня! «Доброе утро, мой милый. О, тебе идет этот новый свитер», – перекривил он голос Хелен с вежливыми светскими интонациями. – Свитеру сто лет! – рявкнул он. – А мне двадцать три!

Потрясенная неожиданным взрывом, Аника мгновенно забыла о своих горестях.

– Эги, – она прижала его к себе, запустила пальцы в его мягкие волосы и принялась гладить, утешительно и нежно, как умела. – Ты прав, нам не повезло с предками. Ну и бог с ними. Мы есть друг у друга, что еще нужно? Мы никогда не будем такими, как они. Мы будем любить наших детей и стараться понимать их. Тебе все разрешают, а мне все запрещают, но, выходит, и то и другое неправильно. Вот наши дети…

Она не договорила. Эгон внезапно отодвинулся. В его глазах появилось странное выражение – подозрительное и настороженное.

– Наши дети? – он поднял брови точь-в-точь, как Бернард. – Что это на тебя нашло, Ники? Ты таблетки пьешь?

Аника замерла, молча глядя на него и не желая верить услышанному. Его слова причинили ей почти физическую боль.

«Почему он так гадко это сказал? – мелькнуло у нее. – Или я дурочка, и об этом так не говорят?»

– Да, конечно… – подавленно сказала она. – Я просто представила себе, ведь когда-нибудь они у нас будут… Когда мы захотим. Не сейчас, что ты. Я не настолько сумасшедшая.

Эгон вздохнул – явно с облегчением.

– А, ну да. Когда захотим, – он улыбнулся, притянул Анику к себе и сочно поцеловал в губы. – Не сердись, сестренка, но мне пока никто не нужен, кроме тебя. Давай спать, четыре утра, между прочим.

Он щелкнул выключателем, и гостиничный номер погрузился в темноту. Не прошло и минуты, как Эгон уснул, обняв Анику рукой и придавив бедром.

Она лежала без сна, прислушиваясь к его дыханию, шуму порывистого ветра за окном и шороху колес проезжающих машин. Неожиданно она ощутила себя такой одинокой, что чуть не расплакалась снова. Это было странно, дико, глупо – в Лондоне Аника была по-настоящему одна, но ей казалось, будто Эгон рядом. И не потому, что они не вылезали из скайпа, переписывались и перезванивались почти каждый день. Быть может, потому, что она придумала себе эту близость, придумала то, чего нет…
Аника тихо вздохнула. Ее детская любовь, ее мечта, ее друг, брат, любимый. Вот он, Эгон. Совсем рядом, так, что хватает одной подушки на двоих. Их тела сплелись, дыхание смешалось. Вот он, тот, к кому она спешила, летела, неслась, ломая копыта. То есть ноги. Красивый, как бог… И такой же, как бог, далекий. Почему ей так грустно, так одиноко сейчас?

Наверное, она ему не так уж и нравится. За что ее любить? Что она может дать ему, неопытная, неловкая, глупая, чем может его привлечь? Кто бы мог подумать, что дочь знаменитого сексолога страны не имеет никакого сексуального опыта? Если собрать в кучу все ее комплексы, то получится больше книжек и статей, чем все, что папа-психолог за жизнь написал. Когда в старой школе ее обозвали кобылой и она вернулась домой в слезах, профессор психологии Б. Майер взял ручку и попросил продиктовать фамилии тех, кто ее дразнил. Зачем ей надо, чтобы он плющил ее одноклассников?! Ей нужно было всего-навсего доброе слово, просто пожалеть и утешить, сказать по-человечески: «Ты не лошадь, дочка, не слушай дураков», - но нет! Вместо этого великий психолог сказал, что очень любит лошадей, они красивые умные создания.

После папиного визита в школу ее перестали дразнить. Хуже того – стали обходить, как чумную. А в собственных глазах она так и осталась кобылой. Вся папина помощь в таком духе.

По потолку комнаты тревожно скользили блики фар проезжающих мимо мотеля машин. Чувство одиночества вдруг сменил безотчетный страх. Аника натянула одеяло до подбородка и прижалась поближе к Эгону, но страх не исчез. Еще один монстр. Он был здесь, совсем близко. Невидимый, но от этого еще более пугающий, он подбирался к ней на бесшумных щупальцах с мерзкими присосками. Не тот монстр вины, о котором говорил папа. Другой, ни в чем не уступающий своему собрату по уродству. Гадкий, грязный.

Эгон сказал, Рита была очередной пассией Бернарда. Кто такая Рита, Аника не знала и не узнала бы никогда, не случись несчастье – как раз тогда, когда она уехала в Лондон. Маргарита Гольдман была папиной клиенткой, но странным было не это. Отец никогда не встречался со своими клиентками или студентками. Никогда и не при каких обстоятельствах, принципиально. Он ждал их с терпением паука на паутине. Хотя иногда под конец ожидания зверел, метался по дому, как тигр в клетке, избивал боксерскую грушу, ссорился с мамой и с ней, с Аникой, но ни разу не нарушил это правило. Стоило закончиться курсу или семинару – паук срывался с места и со вкусом вонзал клыки в очередную жертву. Это было мамино сравнение, как всегда меткое. Почему отец изменил своим принципам? Чем эта Рита была лучше других, что он не стал ждать конца терапии? И что Эги делал в той квартире, если там был папа с любовницей?

Один вопрос почему-то особенно не давал Анике покоя.

«Какая Эгону разница, пьет папина любовница алкоголь или нет? – думала она, уже проваливаясь в сон. – Зачем было вырывать у нее из рук бутылку, еще и с такой силой, что… Нет, хватит об этом… Еще приснится».

Аника догадывалась, ответ где-то рядом, объяснение всему и разгадка куда проще и прозаичней, чем кажется на первый взгляд. Вот только наверняка это что-то грязное. А чего еще ждать от папы? Он сам Монстр. Главное Чудовище. То есть монстр живет у него внутри. Съел папино сердце, теперь жрет мозг.

Она даже знает, как его зовут.

Барни.

«Спи уже, кобыла, – строго сказала она себе. – Пять утра. В это время нормальные приличные лошади уже встают».

***

                Глава 22. Палата номер семь

Возвращение пациента Майера в седьмую палату было почти триумфальным. С той разницей, что на мрачном лице Бернарда триумф никак не отражался. Невесть зачем его каталку сопровождала целая вереница докторов. В дверях, хотя и широких, возникла заминка, госпожа доктор Грау проложила себе путь арбузными грудями, и когда наконец перестала застить корпусом обзор, Бернард огляделся вокруг и решил, что это опять не его палата. Однако в углу у окна обнаружился все тот же мальчишка Ларс. Сосед приветственно махнул ему рукой.

– Бандерас! – жизнерадостно сказал он. – Тут твоя телка приходила. Мы с ней немного потрахались, ты не против?

– Не против, – буркнул Бернард, озираясь по сторонам.

Комната была неузнаваемой из-за обилия цветов, загадочных пакетов и коробочек. Всюду пестрели букеты, источая сладкий аромат. Бернарда затошнило – он не любил экзотические запахи, а сейчас и вовсе не был расположен наслаждаться благоуханием. Тоби вкатил его кровать между двумя крупными икебанами в плетеных корзинках, поправил одеяло привычным жестом одержимого маньяка и бросился отодвигать цветы, чтобы господа коллеги могли подобраться поближе.

Заботливые эскулапы обступили Бернарда с таким видом, будто собрались экстренно провести еще одну операцию. Правда, их лица были чересчур жизнерадостными для расправы. Улыбался даже доктор Ли – не слишком искренней и слегка испуганной улыбкой. Ангелина куда-то испарилась, зато веселую докторскую компанию пополнил незнакомый господин, рыжебородый, веснушчатый и такой высокий, что маленький ассистент рядом с ним казался ребенком.

– Это что? – Бернард кивнул на цветы. – Новая разновидность терапии?

«Тут так принято? Вздумали поздравить меня с днем рождения? – недоуменно подумал он. – А не рановато ли?»

– Это вам, герр Майер. От ваших друзей и коллег, – сообщил Рогге. Нотка то ли зависти, то ли ревности в его голосе от Бернарда не укрылась.

– Вот как? – пробормотал он, в глубине души польщенный. – Спасибо.

– Они решили, ты рожаешь, Бандерас, – сказал из своего угла Ларс.

Бернард наградил его хмурым взглядом, и только. Сил сердиться на мальчишку у него не было. И не только на мальчишку.

Вся его злость трансформировалась в усталость и отвращение. Не к кому-то конкретному, а к чертовой клинике всуе. Чем дальше, тем явственней та казалась ему безобразной прессующей машиной. Здесь заботились обо всем и всех, все было продумано до мелочей и функционировало безукоризненно, но тягостное ощущение зависимости от посторонних людей, собственная слабость и бесконечная череда мелких унизительных процедур доводили Бернарда до бешенства. Он устал не принадлежать себе самому. Хуже пытки и придумать нельзя было – во всяком случае для него, Бернарда.

– Герр Майер, – начала доктор Грау, по неведомой причине оставившая фамильярно-материнские замашки. – Мы сделали все от нас зависящее и рады, что операция прошла благополучно. Но полное возвращение функций сустава зависит уже от вас и вашего ответственного отношения к собственному здоровью.

– Я похож на безответственного человека? – пробурчал Бернард.

Рогге зловредно фыркнул.

– Как сказать… Ответственный человек трое суток разгуливал с переломом надколенника, принял ударную дозу скополамина вместо обезболивающего и наконец свалился, – с усмешкой сказал он. – А теперь рвется домой и не сбежал только потому, что нет в наличии костылей на его рост. Не волнуйтесь, герр Майер, их уже везут. Все равно я вам их сегодня не дам, – прибавил он. – Даже под гипнозом.

Доктор Грау незаметно дернула болтливого хирурга за рукав и метнула на него изничтожающий взгляд. Бернард уже понял, что превратился в особого клиента и персонал из кожи вон лезет, чтобы ему угодить. Это казалось противным. Рогге не унизился до расшаркивания, и за это Бернард готов был простить ему и ехидство и все остальное.
 
– Я тоже хочу домой, – капризно сказал Ларс.

Стоящие у постели Бернарда доктора проигнорировали реплику соседа и даже не обернулись. Кроме хирурга.

– Идите, кто вас держит, юный герой, – сказал он Ларсу. – Только не нойте потом, что остались хромым на всю жизнь, – он повернулся к Бернарду: – Вас это тоже касается, дорогой коллега. Будь вы моим другом, я бы привязал вас к кровати фиксаторами.

«Вы и есть мой друг», – послал ему взгляд Бернард.

Рогге улыбнулся краем губ.

– Не обращайте внимания, герр Майер, – поспешно сказала доктор Грау, толкнув хирурга локтем. – Господин Рогге шутит. Он хотел сказать, от вашего благоразумия зависит окончательное восстановление. Надеюсь, вы в этом заинтересованы.

– Само собой, – неохотно буркнул Бернард.

В своем воображении он уже давно стащил неподходящие по росту костыли Ларса, стоящие в ногах его кровати, успешно допрыгал до выхода и сейчас с ветерком ехал в такси.

Рыжий верзила неожиданно выступил вперед.

– Герр Майер, давайте познакомимся, я доктор Кляйн, –  представился он и степенно погладил кончиками пальцев острую бородку цвета ржавчины. – Мы с вами займемся вопросами реабилитации, если не возражаете.

«Ничего себе маленький и симпатичный», – неприязненно подумал Бернард. Впрочем, неприязнь вызывал не столько сам Кляйн, сколько слово «реабилитация». Наверняка какие-нибудь пакостные процедуры, без которых можно обойтись.

– Возражаю, – он улыбнулся, мысленно обозвав Кляйна козлом. – Шучу, рад знакомству, доктор. Но я бы сначала хотел поговорить с доктором Бланком. До того, как его смена закончится.

Кардиолог, скромно стоящий у одра Бернарда, попятился и сшиб ногой икебану.

– Уже закончилась, – он наклонился, поспешно поставил перекосившуюся красоту на место и разогнулся, красный от смущения. – Я хотел убедиться, что с вами все в порядке, герр Майер, чтобы уйти со спокойной душой. У вас ко мне какие-то вопросы? – вдруг встревожился он.

«Какие-то претензии?» – перевел Бернард.

– Ничего серьезного, доктор, просто на два слова.

Быть VIP-пациентом оказалось не так и плохо. Не прошло и пары минут, как докторская братия деликатно покинула палату. Профессор Грау даже шепотком поинтересовалась напоследок, не помешает ли беседе «на два слова» Ларс Зееман, которому можно организовать лечебную физкультуру. Бернард посмотрел на скорчившегося в углу мальчишку с айфоном и сказал, что нет, не помешает. Но ширму все же задернул.

Кардиолог неловко примостился на краешек стула возле его кровати. Сейчас, в безжалостном свете дня, его лицо выглядело помятым, усталым и мало чем походило на хомячье. Бернард некстати вспомнил про выводок детей Ангелины и мельком подумал, что выспаться доктору навряд ли удастся. (А после того, что он ему скажет, тем более. Уйти со спокойной душой? Пусть попробует!)

– Я не задержу вас надолго, доктор Бланк, – заверил его Бернард. – У нас не было возможности поговорить, то одно, то другое, – сказал он, имея в виду утреннюю суету с обходом, консилиумом и его переездом в палату. – И нет, вопрос не обо мне. Это по поводу вашей жены, доктор.

– Моей жены? – растерянно переспросил Бланк. – А что, собственно… Я вас слушаю, герр Майер.

Бернард уставился на него в упор. Глаза кардиолога были красными от усталости, по-прежнему доброжелательными, но почему-то виноватыми. Бернард мысленно дал пинка непрошенному сочувствию.

– Просто Бернард, если вы не против. Я знаком с Ангелиной, вам это известно? – напрямик сказал он.

Глаза смущенно заморгали, взгляд трусливо убежал куда-то вбок.

– Да, она мне говорила, – пробормотал Бланк.

Бернард приподнялся на кровати, проигнорировав вгрызшуюся в виски боль. Головная боль оказалась бесплатным дополнением к спинальной анестезии и считалась докторами явлением нормальным и преходящим.

– Не буду тратить ваше драгоценное время, давайте по существу. Ваша жена обо мне далеко не лучшего мнения, но разговор не об этом, доктор Бланк.

– Можете звать меня Александр, – торопливо сказал кардиолог. – Или еще проще, Саша.

– Александр, – задумчиво повторил Бернард. – Прекрасное имя. Будь у меня сын, я бы его тоже так назвал, – он улыбнулся и продолжил, понизив голос до особо доверительного: – Дело в том, Саша, что у меня с вашей супругой состоялся не очень приятный разговор. Ангелина думает, я намерен пожаловаться на вашу бригаду, наслать на вас своих адвокатов и устроить судебные разбирательства. Для чего даже не поленился разыграть тахикардию.

Бледные от усталости хомячьи щеки Бланка стыдливо порозовели.

– Глупости, вот уж глупости, надеюсь, вы не приняли это всерьез… – он вдруг быстро заморгал. – Но вы же не собираетесь э-э… Вы ведь сказали, у вас нет никаких нареканий?

Как догадывался Бернард, благожелательность доктора Грау и компании объяснялось тем, что VIP-клиент Б. Майер никаких претензий ни к чему и ни к кому не имеет.

– Конечно, нет, Александр, – мягко сказал он. – Я очень благодарен всем, и вам, и вашей жене в частности. Не забывайте, я своими руками подписал согласие на спинальную анестезию и был предупрежден о возможных проблемах из-за скополамина. Ума не приложу, почему Ангелина решила, что я намерен жаловаться. Упаси боже, зачем? К сожалению, мне не удалось убедить ее в моей безвредности и неконфликтности, – прибавил Бернард с улыбкой, призванной развеять опасения. – Надеюсь, вы сделаете это за меня, Александр. Это главное, что я хотел сказать.

Главное было впереди, но подготовить почву было не лишним.

Бланк облегченно рассмеялся.

– Спасибо, Бернард. Я тоже толковал Лине о вашей э-э… безвредности.

«Доверчивый грызун», – подумал Бернард.
 
– Не обижайтесь на нее, – с виноватым вздохом сказал Бланк. – У жены недавно были некоторые неприятности, ей пришлось уйти из отделения реанимации сюда, в травматологию. Она очень переживала, поскольку обвинения были необоснованные…В итоге все прояснилось, но она до сих пор болезненно воспринимает даже безобидные замечания.

Бернард мысленно потер руки. Разговор принял нужное направление без особых его усилий.

– Теперь понимаю, – тем же мягким участливым голосом сказал он. – Мне очень жаль, поверьте, я не хотел ее расстроить. Не буду отрицать своей вины, я был не в лучшем состоянии во время операции и городил чушь. Пожалуйста, передайте Лине мои извинения. Я не успел этого сделать, она убежала.

– Ну что вы, Бернард, – окончательно смутился Бланк. – Это я хочу попросить у вас прощения. Не сердитесь на нее, бога ради. Если Лина говорила вам ту же чепуху, что и мне, про розыгрыш тахикардии… – он огорченно покачал головой и вздохнул.

– Быть может, ей нужна некоторая поддержка, профессиональная помощь, как вы считаете? – осторожно спросил Бернард. – Нет-нет, я не о себе, – рассмеялся он, уловив в глазах Александра что-то вроде испуга. – Это не мое поле. Я знаю прекрасных специалистов, на которых можно положиться. Но лучше бы инициатива исходила от вас, а не от меня, как понимаете.

Бланк озабоченно потер переносицу.

– Не знаю, есть ли в этом необходимость? – пробормотал он. – Думаю, это со временем пройдет.

«Расскажешь это отправленным на тот свет пациентам, дружок!»

– Хотите откровенно? Не пройдет, – резко сказал Бернард. – Это что-то вроде ошибки акробата. Один раз упал – упадет и другой. Либо станет таким осторожным, что потеряет легкость мастера и утратит симпатии публики. Не потому, что разучился ходить по канату, а потому что в его сердце поселился страх. С этим нужно что-то делать, а не закрывать глаза. Страх еще никому в работе не помогал. Тем более, в такой стрессовой и ответственной, как работа анестезиолога. Это не шутки, вы ведь сами это понимаете, – чуть мягче прибавил он.

Александр нахмурился, заморгал и почему-то отвел взгляд.

– Пожалуй, вы правы, – он нервно провел рукой по лицу, задержавшись пальцами на губах. – Но речь ведь не об ошибке. Ее обвинили в том, чего она не делала.

«Не умеешь ты врать, приятель», – подумал Бернард.

– Я знаю, Саша, – он по-дружески коснулся его запястья. – Лина сказала мне, что ни в чем не виновата, – он с удовлетворением отметил удивление на круглом лице доктора и продолжил: – Но видите ли, Александр, сделал человек ошибку или нет, если люди рядом верят в то, что он ее сделал, бросают косые взгляды, это не способствует душевному равновесию и уверенности в себе, согласитесь. Если вас смущает предложение обратиться к специалисту, то остается надежда только на вас, как на самого близкого Лине человека. Это и ваша ответственность, не так ли? Вы уверены, что вашей поддержки достаточно? – тихо спросил он. – Как давно это случилось?

Небрежно заданный вопрос был ключевым. За ним должен был последовать хоть немного развернутый ответ, и он не заставил себя ждать. Но вовсе не тот, на какой рассчитывал Бернард, закидывая удочку.

– Вы же знаете, – удивленно сказал Бланк. – В июле. Вы ведь тоже по этому делу проходили как свидетель, разве нет? Самоубийство Маргариты Гольдман.
 
Бернард едва не подскочил на постели. Виски рвануло от боли, в ушах зашумела кровь. Взгляни сейчас кардиолог на ЭКГ, обнаружил бы там пустившиеся в нервный пляс графики. К счастью, доктор Бланк простодушно смотрел в глаза Бернарда, а не в монитор жизненных функций.

«Вот так поворот», – ошеломленно подумал Бернард.

Он молча показал глазами на ширму, напоминая, что они не одни. Болтливый сосед молчал, что само по себе было подозрительно.

– О, лучше не напоминайте, – Бернард вздохнул, внешне не выдав своего смятения. – Но мало ли в клинике подобных случаев, тем более в отделении реанимации. Я думал, еще что-то произошло. Хорошо, что Лина перешла в травматологию, все-таки меньше стресс… Ну что ж, не буду вас больше задерживать, Александр. Вы устали, понимаю. Еще раз спасибо вам, доктор.

– Нет-нет, я не устал, – взволнованно сказал Бланк. – Я бы хотел с вами об этом поговорить… э-э… в неформальной обстановке. Но вам отдых нужнее моего, так что...

Он попытался было встать, но Бернард пригвоздил его к месту неожиданно холодным взглядом.

– Мы вернемся к этому разговору, – другим, жестким голосом сказал он. – А пока, Александр, я предлагаю вам подумать обо всей этой истории серьезно. Если я, в память о старой дружбе, не стал жаловаться на услышанное от Лины про розыгрыш тахикардии, то еще не значит, что другие пациенты не придут в ужас от подобных абсурдных высказываний и не обвинят вашу жену в неадекватности. Такие глупости дискредитируют клинику. Ангелина может сломать свою карьеру своими руками, поймите. Надеюсь, вы этого не допустите, – он помолчал, глядя, как Александр меняется в лице. – Вот теперь действительно всё.

Облитый ледяной водой хомяк жалким мокрым комочком упал в корзину BARNY.

Бланк неуклюже поднялся, бледный и растерянный. Очевидно, смысл услышанного настиг его только сейчас.

– Спасибо, герр Майер, – пробормотал он, от огорчения то ли забыв о «Бернарде», то ли ощутив вернувшуюся на место дистанцию.

– Я дам вам телефон своей коллеги, – шелковым голосом сказал Бернард на прощанье. – Очень приятная женщина, замечательный специалист в области психических расстройств.

«Надо же как-то отблагодарить эту идиотку Марию Рауш», – подумал он, глядя в печально сгорбленную спину уходящего Хомяка.

***

Озноб, терзавший Бернарда после наркоза, наконец прошел, и оказалось, в палате даже жарко. Пришлось снять байковую рубашку и натянуть майку, чтобы не выглядеть совсем уж голым, если кого-то принесет нелегкая.

Сосед, почему-то раздумавший шутить и веселиться, молчаливо следил за процессом переодевания. Он лежал, свесив с кровати одну ногу и положив на валик вторую – с таким же украшением из ремней и пластика, которым осчастливили и Бернарда. Теперь Бернард знал, что штука эта называется ортрез, и она куда лучше гипсовой повязки. (Хотя бы потому, что ее можно самостоятельно снять и выбросить к чертям. Или для того, чтобы помыться.)

– Слушай, ты вообще кто? – вдруг спросил Ларс.
 
Бернард отодвинул ширму, чтобы лучше видеть соседа.

– То есть? – переспросил он, глядя на мальчишку и пытаясь понять, преуспел ли тот в подслушивании чужих разговоров. Судя по встревоженному лицу с насупленными бровями и напряженно вытянутой шее, таки преуспел.

Зачем он отказался от отдельной палаты, Бернард не знал и сам. То ли из чувства противоречия, то ли еще почему-то – думать об этом сейчас не хотелось. Очевидно, гордый отказ был глупостью.
 
– Кто ты такой? – требовательно повторил Ларс.

– Ты же сам знаешь. Бандерас, – сказал Бернард. – Видишь, сколько цветов от фанатов. Где-то и «Оскар» завалялся… Сейчас посмотрим.

Он взял с тумбочки какой-то пакет, разрисованный сердечками, и не без любопытства заглянул внутрь. Вместо «Оскара» там обнаружились конфеты и открытка из разряда «милая пошлятина». «Выздоравливай, любимый! Твоя К.» – прочел Бернард и задумчиво почесал в затылке.

– Ага, Бандерас, – угрюмо сказал Ларс. – Ты, наверное, полицай. Какой-нибудь сраный начальник.

Бернард не вытаращил глаза только потому, что привык реагировать на чушь хладнокровно.

– Почему не налоговый инспектор? – он поставил пакет на пол и взял следующий. Кроме очередных конфет, внутри оказались два крупных апельсина. Открытка была и здесь.

«Дорогому Бернарду с сердечными пожеланиями скорейшего выздоровления. С любовью, Лора».

BARNY открыла архив, обнаружила в ленте восемь особей с этим именем и тут же закрыла. Апельсины Бернард любил и мысленно поблагодарил всех восьмерых.

Ларс недоверчиво фыркнул.

– Да ну, налоговый инспектор, – его взгляд скользнул по груди и плечам Бернарда и предсказуемо задержался на уродливом шраме.

– В слишком хорошей форме для работника налоговой? – насмешливо прищурил глаз Бернард.

ОНЖ исключала физическую слабость, дряблые мышцы и пивной живот. Такую роскошь Бернард себе позволять не собирался и уже раздумывал, что будет делать в его невеселом положении. Если он обрастет жиром, лежа на диване в ортрезах и протезах, то превратится в настоящего медведя – здоровенного, безобразного, гигантского гризли.

– И это тоже, – сказал Ларс. – Но не в том дело. Вот, даже рубашку палевно сложил.
Он обвиняющее указал пальцем на прикроватную тумбочку, куда Бернард положил пижаму.

– А что не так с рубашкой? – удивился Бернард.

– Так аккуратно только в армии тряпки складывают, – сурово сказал Ларс. – Или в полиции. На клерка из магазина шмоток ты не похож.

Бернард посмотрел на хмурое лицо соседа и рассмеялся.

– Фантазер ты, друг. Я не был в армии. Проходил альтернативную службу. Защита леса, экология… Война с жуками-короедами. Я всегда так вещи складываю.

– Нахрена? – озадаченно спросил Ларс.

– Не знаю, – пожал плечами Бернард. – Привык.
 
Не успел он задать самому себе вопрос, а почему, собственно, как перед глазами мелькнул деревянный пол, заваленный разноцветными детскими игрушками и пестрым ворохом одежды. Братья вечно бросали свои машинки где попало, а сестрицы…

«Черт, – поразился он. – Я не должен это помнить!»

В корзину BARNY полетел вагон от игрушечного паровоза. Зеленый с красной полосой и без колес. Эти ненавистные зеленые вагончики валялись по всему дому. Бернард однажды не выдержал – собрал их все в мешок и выбросил. Что было дальше, BARNY сообщить отказалась. Наверняка ничего хорошего.

– Значит, ты не полицай? – все еще с подозрением спросил Ларс. – Просто аккуратный зануда?

– Просто аккуратный, – буркнул Бернард, разозлившийся на «зануду». Этим противным словом его называл еще кто-то. Нет, он не будет думать, КТО.

– Боишься полицию, дружок? – мстительно сказал он. – Отделение по борьбе с наркотиками взяло тебя на заметку, Ларс Зееман. Лови предупреждение.

Он бросил конфету соседу на постель. Ларс попытался поймать ее на лету, но промазал.

– Прикалываешься, Бандерас, – неуверенно сказал он, шаря рукой по одеялу. – Как меня зовут, ты на гребаной карточке прочитал. Я ее не видел, дурак. А так вообще я наблюдательный.

– Нам такие нужны, – сказал Бернард, занятый изучением еще одного пакета. Дело оказалось увлекательным и напоминало распаковку рождественских подарков.

– Кому, нам? – насторожился Ларс.

На его постель спикировала еще одна конфета.

– В отделение. По борьбе, – пробормотал Бернард, вчитываясь в знакомые на сей раз женские каракули.

– С чем? – почему-то шепотом спросил сосед.

«Милый мой маленький мишка, целую твою больную ножку! Твоя Сисечка».

– С мировым идиотизмом.

– Так ты тоже?.. – Ларс не договорил.

Бернард перевернул записку Валерии и обнаружил на оборотной стороне постскриптум:

«Твои игрушки я нашла, а графин пропал! Уборщица говорит, что не брала».

«Вот дьявол!» – с досадой подумал он.

Лежащие в пакете эспандеры пришлись как нельзя более кстати. Бернард схватил черные кольца и сжал в кулаках. Но то ли он ослабел после проклятого наркоза, то ли новые кольца были слишком жесткие – ощущения ему не понравились.

– Что, тоже? – рассеянно переспросил он, потеряв нить разговора и больше не расположенный шутить с мальчишкой.

– Тоже их ненавидишь? – прошептал Ларс.

Бернард недоуменно воззрился на соседа.

– Кого?

– Мигрантов вонючих, – тряхнул волосами Ларс. – Правительство, которое их сюда напустило.

«Приехали, – подумал Бернард. – А всё так хорошо начиналось».

От злости кольца в его руках расплющились легко, как пончики. Развить тему ксенофобии как неотъемлемой части вышеупомянутого идиотизма, а заодно развернуть беседу о политических играх и манипуляциях Бернард не успел. Раздвижная дверь палаты съехала в сторону, и на пороге зеленой водорослью заволновался Тоби.

– К вам жена пришла, герр Майер.

Бернард уронил эспандер. Кольцо покатилось по полу и исчезло под кроватью Ларса.
 
– Позвать? – спросил Тоби.

Бернард молча кивнул.

– Жена? – оживился сосед. – А как же эта, с сиськами?

– Тобиас, стойте! – вдруг взорвался Бернард. – Заберите отсюда мальчика! На физкультуру, терапию, куда там ему надо!

– Я не мальчик! – завопил Ларс и вцепился в поручни кровати. – Никуда мне не надо! Я не буду мешать! Я же молчал, когда ты доктора раскатывал!

– Никого я не раскатывал! – рявкнул Бернард, подавив желание запустить соседу в голову вторым кольцом.

– О, а вот и наш тяжелобольной, – раздался знакомый насмешливый голос.

Бернард замер, в мгновение ока забыв про Ларса. Неожиданно растерявшись, он молча уставился на женщину, которую меньше всего ожидал увидеть.

– Добрый день, – улыбнулась Анжела соседу.

«Красивая, – пронеслась неуместная мысль в резко опустевшей голове Бернарда. – Без меня. Не для меня».

Цокая каблуками, Анжела прошла по палате с видом королевы, вздумавшей посетить конюшню. Ее густые черные волосы были собраны в шиньон на затылке, зрительно удлиняя и без того гордую шею. Вырез на элегантном кремовом платье в меру открывал грудь, а мягкая светлая ткань обвивала бедра так, что Бернарду вдруг мучительно захотелось протянуть руки и тоже их обнять… Прижаться лицом хотя бы на мгновение.
 
– Тебе сделали операцию на голосовых связках? – с улыбкой спросила Анжела. – Или ты таким оригинальным образом хочешь сказать, что рад меня видеть?

Бернард неопределенно кивнул, чувствуя себя кретином и не в силах с этим ничего поделать.
 
Анжела села в кресло возле его кровати, закинув ногу на ногу, и легонько покачала носком туфли.

«Раньше она не носила такие, – еще больше помрачнел Бернард, углядев замысловатую шпильку. – Чего не сделаешь для Артура, гада!»

– Да что с тобой? – недоуменно сказала Анжела. – Язык проглотил? Я бы поверила, но только что слышала твой львиный рык.

Бернард оторвался от созерцания ее ног в почти невидимых чулках и теперь с жадностью разглядывал лицо. Когда-то родное, теперь чужое. Похорошевшее и свежее.

«Сукин сын Норманн целует эти губы своими погаными губами, способными только ложку хорошо облизывать! – пронеслось злым вихрем у него в голове. – Купается в этих черных бархатных глазах своими рыбьими гляделками цвета долларовых банкнот!»

– Я просто… давно тебя не видел, – пробормотал он. – Ты замечательно выглядишь.

– Рада бы сказать тебе то же, дорогой, но… – Анжела окинула его скептическим взглядом и рассмеялась. – Но не скажу. Ты похудел, или мне кажется?

Внезапно ее глаза распахнулись шире, брови вопросительно выгнулись.

Бернард мысленно передвинул зрительный фокус и ужаснулся открывшейся картинке. На окруженной цветами кровати сидел полуголый лохматый тип в больничной майке. По одеялу россыпью валялись конфеты и открытки с сердечками и медвежатами. Апельсины скатились в удобное место между ног лохматого придурка и издевательски лежали там, как гротескные яйца.

– Вижу, у тебя всё есть, – сухо сказала Анжела. – Даже письма счастья.

Бернард вовремя перехватил ее руку, потянувшуюся за открыткой.

– Не надо, Ангел, – сказал он, отчаянно желая гореть в аду вместе с подарками. – Не добивай, а?

Анжела усмехнулась всепонимающей Джокондой.

– Ладно, не буду, – смилостивилась она. – Так что с твоей ногой?

Она не отняла руку, и Бернард так и сидел, держа ее запястье с благоговением и неловкостью школьника на первом свидании. Забытое ощущение пришибло его сильнее, чем лицезрение новой красивой Анжелы.

Это была не просто женская рука, не только знакомое тепло в его ладонях. Что-то много большее. Родное, горькое, ностальгическое. Будь он в состоянии думать, быть может, нашел бы определение тому, что чувствует. Увы, думать не получалось.

– С ногой? – эхом повторил он. – Да так… Ничего интересного, Ангел.

Анжела нахмурилась. Ее рука в его ладонях стала жестче, но не исчезла.

– Бернард. Посмотри на меня.

– Я смотрю, – честно сказал Бернард. Так оно и было. Единственное, на что он был способен – смотреть. Чем дольше, тем лучше.

– Это новая игра? – Анжела прищурилась, пытаясь прочитать по его лицу ответ.

Он мотнул головой – и совершенно зря. В виски вонзилась боль, лицо Анжелы вдруг рассыпалось, как картинка в калейдоскопе, но в следующее мгновение вернулось на место, оказавшись все той же невозмутимой Джокондой.

– Ты плохо себя чувствуешь? – догадалась Джоконда.

– Хорошо, – выдохнул Бернард. – То есть нет.

Анжела неожиданно высвободила лежащую в его ладони руку и погладила его по щеке. Ни в этом мимолетном жесте, ни в ее глазах Бернард не нашел ни ласки, ни тепла. Дань прошлому, снисходительное участие, ненужное обоим. Какого дьявола унижать его еще и этим?

– Не надо, – с досадой сказал он. – Не трогай меня.

Он дернул на себя одеяло, конфеты и открытки полетели на пол. Глухо стукнул упавший куда-то апельсин. Смешон он сейчас или глуп, Бернарду уже было неважно.

– Ты хуже ребенка, – поморщилась Анжела. – Тебе самому не надоели эти театральные трюки?

Он молчал. Неожиданное осознание того, что он не только не контролирует ситуацию, а элементарно не понимает, что происходит, казалось диким. Почему ему охотно верят, когда он играет, но стоит на минуту стать собой, обвиняют во лжи? Или и это иллюзия, та же игра, просто другой акт всё той же пьесы от рождения и до занавеса?

– Не уходи, – прошептал он, уловив какое-то ее импульсивное движение.

Анжела недовольно вздохнула. Перебросив на колени висящую на плече маленькую сумочку, она извлекла из нее пудреницу-зеркало и изучила в нем свое отражение, сощурив глаза.

Бернард удивленно моргнул. На его памяти жена никогда так не делала. Да и маленьких сумочек не носила – в них не вмещались документы.

– У меня через час заседание Совета Директоров, – она легонько припудрила одну щеку, потом другую, щелчком захлопнула пудреницу и вернула ее на место. – А надо бы еще материалы просмотреть. Вижу, мне не стоило приходить. Вместо того, чтобы рассказать, что с тобой произошло, ты устраиваешь драматический спектакль, отнимая у нас обоих драгоценное время.

– Тусишь среди директоров? – хмуро спросил Бернард, проигнорировав остальное.

– То есть? – вздернула брови Анжела. – Что за плебейский сленг? Я член Совета в новой акционерной компании Артура. Мы занимаемся инвестициями, если тебе это интересно.

– Нет, неинтересно, – буркнул Бернард.

– Вот и поговорили, – удовлетворенно сказала Анжела и встала.

Что болит у Бернарда сейчас, он не знал. Но уж точно не голова. Что-то грызло его изнутри, все сильнее и сильнее, все ненавистней и яростней. Он обнаружил лежащий на одеяле эспандер и стиснул кольцо в кулаке, но легче не стало.

– Ах да, чуть не забыла, как тебе домработница? – вскользь спросила жена. – Хорошо готовит?

– Очень, – сквозь зубы сказал Бернард, мучая эспандер.

– Рада, в таком случае. Ну, мне пора.

Анжела улыбнулась и наклонилась к постели Бернарда.

– Выздоравливай, – она коснулась губами его скулы.

В ту же секунду что-то будто взорвалось у него внутри, захлестнув разум злостью и болью. Рывком кобры, в которую всадили пулю, Бернард бросился на жену и смял в руках-клещах, страстно желая и любить, и убить.

Не выпуская ее из захвата, он вонзился зубами в раскрывшийся рот, выпивая гневный крик с привкусом крови, силясь вернуть не тело – душу, ему не принадлежащую больше.

Удара Бернард не почувствовал – только услышал звук шлепка по лицу. В уши грянули литавры, в глазах полыхнуло яркой вспышкой, дернулось сияющим зигзагом и медленно погасло.

Мир включился так же внезапно, как и выключился. Лучше бы он не включался вовсе. В свежезагруженном мире не было ничего, кроме разрывающей боли в висках, невыносимой тошноты и ненависти к себе.

– Идиот! – услышал Бернард сквозь затихающий звон в ушах.

Плохо понимая, что случилось, он тупо смотрел на тяжело дышащую Анжелу с потрясенно распахнутыми глазами и капелькой крови на губе. В следующую секунду его внутренности скрутило мучительной судорогой, и Бернард едва успел свесить голову с кровати, как его вырвало на пол пахнущей лекарством мерзостью.

Лучше бы он умер в операционной.

– Нахрена ты его ударила? – неожиданно злобно сказал Ларс. – Что смотришь? Не видела отходняка от спинальной анестезии? Иди на сходку директоров или куда ты там шла!

– Прости, Ангел, – успел сказать Бернард перед тем, как его вывернуло снова.

***

Служебный автомобиль господина бургомистра (гибридный, экологически чистый, втайне нелюбимый супругами Ратценбергер искренне и дружно) остановился на больничной парковке аккурат возле рекламного стенда «Будущее – за электромобильностью! Пусть это будущее скорее наступит!» С плаката невесело улыбался гендиректор Фольксвагена.

Фред осмотрел стенд и уже открыл было рот, чтобы разразиться цицероновской речью, как сидящая рядом Хелен дернула супруга за рукав, погубив в зачатке ростки неисчерпаемой темы дизельгейта.
 
– Смотри, Анжела! – взволнованно сказала она, глядя в другое окно. – Что это с ней?

От корпуса клиники быстрым шагом шла жена Бернарда. Не шла – летела так быстро, что ее черные волосы развевались на ветру, как разгневанные змеи Медузы Горгоны, а сумочка-ридикюль на длинной цепочке качалась маятником и била ее по бедру. Анжела прижимала к губам то ли салфетку, то ли платок, будто у нее болели зубы.

– А что с ней? – недоуменно спросил Фред, острой наблюдательностью не отличавшийся.
 
– Я сейчас! – не дожидаясь, пока водитель церемонно откроет дверь, Хелен выскользнула из машины.

Фред что-то крикнул вслед, но она не обернулась, устремившись Анжеле наперерез. Заметив Хелен, та перешла на шаг и остановилась.

«С каких пор эта коза научилась прилично одеваться?» – Хелен успела разглядеть ее наряд, определить вероятного модельера и прикинуть стоимость. После чего мысленно разорвала Анжелу на мелкие красивые клочки.

– Анжела, – она солнечно улыбнулась, будто необычайно рада видеть жену Бернарда. – Доброе утро. Какое восхитительное платье! Ты была у Берни?

Анжела отняла от лица салфетку. Ее губы были распухшими, нижняя слегка кровоточила.

– Как видишь, – иронично сказала она. – И тебе доброе утро.

– Что случилось? – вытаращила глаза Хелен.

– Бернард был очень рад меня видеть, – фыркнула Анжела. – Изобразил агрессивного альфа-самца. Укусил и чуть шею не сломал. Помял восхитительное платье. Интересно, с кем он меня попутал?

Ревность больно полоснула невидимым ножом по сердцу Хелен. Было последнее замечание намеком или нет, она не поняла. У Анжелы была такая же, как у Бернарда, манера смотреть на собеседника сканирующим взглядом, вот только у нее это получалось неприятно.

– Может, он и правда был рад тебя видеть? – пробормотала она, мысленно исключив это самое «может».

– Какая там радость, моя дорогая, – поморщилась Анжела. – Это называется «Привет Артуру». Покусал, пометил свою самку. А у самки между тем заседание Совета. Как я там покажусь с таким лицом?

– У нас есть лед и аптечка, – Хелен кивнула на машину с выбравшимися из нее супругом и секретарем. Ей не столько хотелось помочь Анжеле, сколько показать, что она явилась к Бернарду не одна.

– Спасибо. У меня тоже всё есть, – сказала Анжела, не глядя по сторонам. – Хотя не будь заседания, я бы сейчас предпочла лед в бокале виски. Черт знает что, Бернард такого никогда себе не позволял.

«Понравилось, небось», – раздраженно подумала Хелен, разглядывая ее горящие щеки и возбужденно блестящие глаза.

– Что имеем, не храним, – она улыбнулась через силу.

Анжела покачала головой.

– Сомневаюсь. Какой-нибудь пикаперский финт вроде агрессивной попытки вернуть свою сексуальную значимость. Странное дело, но я под впечатлением, – она рассеянно потрогала губу кончиками пальцев. – Уже и забыла, как он не любит, когда его игнорируют.

Она рассмеялась и слегка поморщилась от боли.

«Пикаперский финт? Не любит, когда игнорируют?»

Хелен похолодела.

«Значит, когда он меня догнал и набросился зверем, это было неискренне? – воспоминание о страстном поцелуе Бернарда поддерживало ее все эти дни. – Просто потому, что я сказала, что не буду умолять его остаться, развернулась и ушла?»

Как в тумане, Хелен невнимательно выслушала что-то о цветах и конфетах, от которых Бернарда тошнит, покивала головой, как китайский болванчик, вежливо распрощалась с Анжелой и пошла к машине.

«Я не пойду к тебе, Берни. Пусть Фред идет один».

Решение причинило ей почти физическую боль.

***

                Глава 23. Визитеры прибывают

– …просто маленький кусочек кости откололся, его специальным инструментом рассверлили на частицы и через трубку высосали, как пылесосом.

– Гадость какая! – Моника порывисто обняла Бернарда за шею. – Зачем они предлагают на это смотреть? Но хоть не больно?

Бернард вздохнул и прижал к себе поближе благодарную слушательницу. Маленькая свинка оказалась единственной, кого он сейчас был в состоянии видеть. Он поймал себя на малодушном желании пожаловаться ей на свое состояние и окончательно устыдился. После глупости с Анжелой ниже опускаться было некуда, казалось ему. Но видимо у ямы, куда он проваливался, не было дна.

– Нет. Не больно, – он коснулся губами теплого виска с пушистыми завитками волос. От Моники пахло кондитерской.

Она прижалась щекой к его щеке.

– Ты колючий. И замученный. И грустный.

«Дожился, – мрачно подумал Бернард. – Мне пора на свалку».

– Неправда, – пробормотал он. – То есть… это заметно?

– Мне – да, – задышала Мона ему в ухо. – Другим, наверное, нет.

Бернард легонько погладил ее кудрявые волосы. Мягкие, как у ребенка. Как он раньше этого не замечал?

– Ты мне поможешь? – шепотом сказал он.

Моника встрепенулась так энергично, что свалилась бы с кровати, не держи ее Бернард за талию крепкой рукой. Влажные от избытка чувств глаза вспыхнули готовностью свернуть горы, и Бернард слегка смутился. На сей раз речь шла не о конспирации вроде прятанья документов в коллекции чепухи.

– До туалета дойти, – сказал он. – Не хочу никого звать.

– А тебе разрешили вставать? – взволновалась Мона. – Может, пусть лучше принесут… как эта штука называется?

– Тут у них много штук, – буркнул Бернард. – Утки, банки, катетеры во все дырки. Нет уж, спасибо. Для катетеров есть куда более приятное применение.

– Какое? – оживилась Моника.

– Сколько пробелов в твоем образовании, – усмехнулся Бернард. – Ну ничего, это поправимо.

Он сел на постели, отдернул ширму и тут же встретился взглядом с любопытными глазами соседа. Бернард понимал, что тот подслушивает попросту от скуки. Большой и свободный мир сжался для них обоих до маленькой комнаты, напоминая о себе унылым клочком серого неба в проеме окна, затерянными в тумане силуэтами деревьев и далеким звоном колоколов. За все время к Ларсу никто не приходил.

– Дать костыли, Бандерас? – деловито спросил сосед. – Ну, в туалет.

Бернард вдруг представил свою тушу, повисшую на глупых ходулях, и мысленно ужаснулся.
 
– Спасибо, обойдусь.

Он опустил на пол здоровую ногу и медленно встал, перенося на нее вес и держась за тумбочку. Перед глазами мгновенно поплыло. В ту же секунду его обхватили руки Моны – с несвойственной девушкам силой.

– Я тебя держу, – радостно сказала она. – Идем?

На ее румяном счастливом личике была нарисована готовность нести его на руках на Эверест. Бернард почувствовал себя последним негодяем.

– Хочешь, чтобы я тебя убил? – пробормотал он, сообразив, что без опоры навалится на бедную свинку всем своим весом. – Дай сюда чертов костыль.

После нелепой возни и провальных попыток не выглядеть цирковым медведем с палкой, Бернард не без помощи Моны дохромал до двери туалета.

– Если у тебя ни черта не получится, не удивляйся, Бандерас, – насмешливо сказал Ларс. – Думаешь, зачем катетер ставят?

– Всё у нас получится! – гневно сказала Мона и громко захлопнула дверь.

Бернард случайно бросил взгляд в висящее на стене зеркало, о чем тут же пожалел. Лучше бы он не видел это чудовище. «Замученный» было мягко сказано. Чудовище было серым, угрюмым и небритым. А ведь предлагали побриться, какого дьявола он прогнал эту сестру? Бернард вдруг сообразил, что на все, что ему здесь предлагают, отвечает отрицательно. Жалкая попытка контролировать ситуацию. Желание сказать «нет» и больнице, и окружающим, и себе самому… Глупость, детский сад, сказала бы Анже... Черт, он не будет о ней думать. Не сейчас.

– Давай я тебе помогу, – прошептала Мона.

Обняв его одной рукой, другой она принялась с энтузиазмом пробираться под белье. Шустрая пухлая ручка добралась до члена и нежно стиснула его в теплой ладошке. Неожиданно Мона придушенно всхлипнула, сползла на пол и уткнулась лицом между ног Бернарда. Ее плечи задрожали.

– Я не буду, я не плачу, нет-нет-нет, – быстро и бессвязно заговорила она. – А не буду, не буду… Ы-ы!..

Бернард тяжело вздохнул.

– Не надо, милая, – он запустил пальцы в ее растрепанные волосы, толком не зная, что хочет – то ли прижать ее голову поближе, то ли оттащить от греха подальше.

– Милая! – всхрюкнула Мона. – Ты назвал меня «милая»! Боже мой.

На него снизу вверх уставились наводненные слезами серебристые глаза. Счастливые и растроганные.

«А что, раньше не называл?» – напряг память Бернард.

– Хочешь сказать, тебе так мало надо? – с досадой сказал он. – Одно слово, и ты уже раскисла. Не показывай такие вещи. Никому. Никогда. Даже если это слово тебе душу вывернет.

Свободной рукой он сгреб в кулак ее мягкие глупые кудряшки. Мона даже не пискнула, хотя он знал, что причиняет боль.

– Ты не просто милая. Ты красивая, потрясающая, роскошная женщина, Женщина с большой буквы. Поверь, я знаю, что говорю. Ты клад, ты цены себе не знаешь, Моника Мюллер! Какого дьявола ты позволяешь мне вытирать об cебя ноги? – Бернард дернул ее за волосы, и кудрявая голова покорно мотнулась. – Не разрешай унижать себя никому, слышишь? Слышишь меня? – прошептал он, уже не способный сердиться и не понимая, зачем это говорит.

– Ты меня не унижал, – всхлипнула Мона. – Это было не всерьез. Я знаю.

Ее детское доверие и трогало, и раздражало.

– Тебя унижает твоя мнимая беспомощность, – Бернард ослабил хватку и бездумно гладил кудряшки, которые только что безжалостно терзал. – Ты не могла удержать отца, который вас бросил, не в силах была продлить жизнь матери. Не остановила мужа, и он ушел, не спасла ребенка, и он умер. Ты ничего не могла сделать, да никто на твоем месте не мог бы! С тех пор ты решила, что не способна ни на что влиять, не можешь ничего изменить в своей жизни? Это чушь! Бред! Встань, черт бы тебя взял! – рявкнул он.

Цепляясь за него больше, чем поддерживая, Мона поднялась с колен, неотрывно глядя на него большими мокрыми глазами. Бернард прижал ее к себе – скорей грубо, чем ласково.

– Я пять лет с тобой, несносный поросенок, – пробормотал он. – Ты пять лет держишь меня за сердце, это что, по-твоему? Такое никому не удавалось. Значит, кое-что ты можешь?

Она силилась что-то сказать, но только беспомощно шевелила губами. Слезы одна за другой катились по ее пылающим щекам.

«Ты заслужила лучшей участи, чем годами таскаться за мной, – безрадостно подумал Бернард. – С кем бы тебя познакомить?»

Он уже размышлял об этом, но так и не нашел подходящего кандидата. Как не нашел никого, достойного Аники.

– П-поцелуй меня, – всхлипнула Моника.

Целоваться не хотелось. В пересохшем рту будто нагадили коты и ощущался привкус лекарства. Бернард наклонился, коснулся губами ее соленых мокрых губ и отстранился.

– Отойди от унитаза, – развеял остатки романтики он. – Хоть крышку подними. Помощница. Я не аист, часами на одной ноге стоять.

– Ой, прости! – Мона дернула крышку с такой силой, что та слетела с креплений и осталась у нее в руке.

– Я же говорил, ты сильная женщина, – одобрительно сказал Бернард.

Она отшвырнула крышку и засмеялась сквозь слезы. Ему нравился этот ее смех. Глупый и искренний.

– Можно, я буду на тебя смотреть? – с надеждой спросила Моника.

– Что спрашиваешь, если уже смотришь? – фыркнул он.

Через пару минут выяснилось, что Ларс не пошутил. Как последний дурак, Бернард стоял над унитазом и искренне недоумевал, что мешает ему сделать то, что хочется. Притом давно хочется.

– Черт! Не могу, – пробормотал он, прислушиваясь к себе и не чувствуя ничего, кроме нарастающей боли в прооперированной ноге.

– Это из-за меня? – испугалась Мона. – Я не смотрю, не смотрю!

Она зашла к нему за спину, обняла руками за поясницу и ткнулась носом куда-то между лопаток.

– Ты не при чем. Это похоже на какой-то спазм, – озадаченно сказал Бернард.

– А ты расслабься. Куда тебе спешить? – Мона погладила его по спине и поцеловала через майку. – Слушай, не сердись, но я почитала ту гадость, что ты мне дал… Нет, всё не осилила, противно стало. Я и не знала, что у тебя такие клиенты бывают! Он же псих ненормальный.! Не просто ненормальный, а маньяк настоящий, тюрьма по нему плачет!

– Тише ты! – шикнул Бернард, оглянувшись на дверь.

– Скажи, что его посадили, – умоляюще прошептала Мона. – Скажи, что его наказали за этих бедных девочек. Скотина, с каким удовольствием он это рассказывает, я как прочитала, что он девочке сосок откусил, чуть не порвала все твои бумажки! Скажи, что он в тюрьме, в психиатрической клинике!

«А если я сообщу, что он на воле, еще и в депутаты Бундестага баллотируется?»

– Могу сказать тебе только то, что с ним все в порядке, – пробурчал Бернард. – Он не насилует девочек и никому ничего не отгрызает. Это его фантазии. Он женат, имеет ребенка, а свои фантазии доверил мне вовсе не для того, чтобы ты их читала на ночь вместо страшилок.

– Фантазии? – растерянно переспросила Мона. – О боже. Я думала, он и вправду это делал.

– Будешь болтать – я тебе тоже что-нибудь откушу, – пообещал Бернард. – Скорее всего голову.

Моника щекотно фыркнула ему в спину.

– Ты же знаешь, что не буду. Фрида эта любопытная, все приставала, приставала, зачем ты с конфетами приходил. Ничего у нее не вышло!

– Однако про нас ты ей рассказала, – хмуро сказал Бернард. – Вот какого черта?

– Откуда ты знаешь? – удивилась Мона.

– Да понял, – с досадой сказал он. – Она тоже здесь?

– Нет. Пошла на лекцию к Киршу. Притворяется, что ей есть дело до предмета.

Моника сердито фыркнула.

– Вот как, – пробормотал Бернард, мысленно отправив новость в папку «ФХ». – И Криста пошла к Киршу?

– И Криста.

– Это уже интересно, – удивился он. – Криста пошла к Киршу…О, да-а! – с облегчением застонал он. – Долго ты думал, друг!

Последнее относилось к собственному члену, до которого наконец дошло, что от него хочет хозяин.

– Кирш-ш-ш! – подбодрил его Бернард.

Мона захихикала, сунула палец в горячую струю и демонстративно облизала, лукаво улыбаясь.

– Ох и вкусно, – насмешливо сказал Бернард, щедро поливая унитаз и удивляясь, откуда такие запасы жидкости в организме. Наверняка от проклятых капельниц.

– Вкусно, потому что ты для меня весь любимый и вкусный, – доверительным шепотом сказала Мона. – Только лекарство какое-то чувствуется.

Он вдруг подумал, что разрушил ее барьеры сильнее, чем того хотел. Когда-то эта девушка брезгливо морщила нос от слова «минет». Сейчас она съела бы и дерьмо, не поморщившись. Еще и добавки попросила бы.

Фонтан начал иссякать. Бернарда охватила слабость.

– Мне колют чертовы антибиотики, – пробормотал он. – Дьявол! Держи меня, я сейчас упаду.

Это было близко к истине – от облегчения его начало шатать, и если бы не костыль, он наверняка свалился бы снова. Мона прижала его к себе так крепко, что Бернард охнул.

– Тебе плохо? – тут же взволновалась она.

– Хорошо, даже слишком, – фыркнул он. – И правда, как иногда мало нужно человеку для счастья… Без тебя бы не получилось.

Бернард отчего-то был уверен, что не заговори ему свинка зубы, он бы так и стоял над унитазом до второго Пришествия. Какого-нибудь местного Христа с животворящим катетером.

Мона счастливо просияла.

– Скажи, я правда такая классная, как ты сказал? – шепотом спросила она. – Ты не пошутил?

Приподнявшись на цыпочки, она поцеловала его в плечо. То самое, заштопанное филиппинским хирургом.

«Что ее к этой дряни как магнитом тянет? – подумал Бернард. – Будто догадывается, что к чему».

– Нет, не пошутил, – он вдруг замер, прислушиваясь к подозрительному шуму за дверью. – Там кто-то пришел. Слышишь?

– Слышу, – прошептала Мона и вздохнула. Она озабоченно поправила его шорты, одернула майку и принялась расчесывать пальцами спутанные волосы – с такой нежностью, что вернувшееся было хорошее настроение Бернарда испарилось как дым.

«Зачем я поощряю ее чувства, вместо того, чтобы отпустить? – мрачно подумал он. – Какого дьявола сказал про эти пять лет? Будто это какой-то позитив! Идиот. Что со мной творится в последнее время?»

Ответа не было. Мона молчала, глядя на него так, будто фотографирует глазами. С минуту Бернард хмуро смотрел на ее губы. Потом сдался, наклонился и медленно поцеловал их, не думая ни о кошачьем дерьме, ни о лекарстве, ни о чем вообще. Даже о том, кто ждет его за дверью.

***

– О, мой друг. Как же ты так!..

Фред сжал его руку своими тонкими, но сильными пальцами, обнял за плечо и дружески похлопал, почти погладил.

– А вот так, – улыбнулся Бернард. – Бум, и всё. Это быстро делается. Привет.

Бернард не знал, рад он другу или предпочел бы сейчас его не видеть. Двойственное отношение к Фредди было чем-то настолько привычным, что Бернард искренне удивился бы, если в один прекрасный день ощутил бы прилив любви или ненависти. И то, и другое осталось в прошлом – далеком, забытом и эфемерном.

Как-то маленькая Аника задала вопрос, который поставил Бернарда в тупик. Он был куда проще, чем детские вопросы в духе «Зачем на небе звезды?» или «Кто родил Бога?». Аника спросила: «Ты любишь дядю Фреда?»

Простой вопрос застал Бернарда врасплох. Он перевел стрелки, принявшись объяснять, что между ним и Фредом нет родства, и никаким дядей тот по определению быть не может. Однако Бернард осознавал, что связь между ними существует – даже более крепкая и глубокая, чем родственная и братская. Их судьбы сплелись намертво, как истертые полоски кожи в старом плетеном ремешке. Бернард и Манфред влияли друг на друга всю жизнь, создавая и разрушая, и чего было больше в их дружбе – хорошего или дурного – Бернард не анализировал, считая и то, и другое понятиями относительными. Что казалось странным – на воображаемом экране BARNY не было папки «Фред». Папки не было, но Фред был. Бернард подозревал, что за многие годы Фредди стал частью его самого – вошел в систему, как одна из вирусных структур, и удалить ее было выше его волевых возможностей.

Бернард учился в университете на заре компьютерной эры, и именно в те годы придумал BARNY – не в том виде, в котором визуализировал ее сейчас, но весьма похожем. Но и у той, старой системы, была предшественница. Думать о ней Бернард не любил – слишком многое было с ней связано, о чем вспоминать было вредно и деструктивно, но забыть ее напрочь он так и не смог. Предтечей BARNY с ее мощным суперпроцессором и красивым экраном была обычная школьная доска. Не такая, как висела в его классе, зеленая, веселая, с цветными мелками и губкой на борту. Другая. Ненавистная. Старая. Черная.

Черная доска стояла у Майеров дома и принадлежала матери Бернарда. К доске прилагалась указка, мел и тряпка. С помощью последних на исцарапанной эбеновой поверхности появлялись и исчезали буквы и цифры, слова и картинки, уравнения и формулы. Доска имела боковые створки, как триптих, на них мать писала по пунктам, что должен сделать Бернард. С просмотра указаний на доске начинался и заканчивался его день. Сделанное следовало вычеркнуть, а если это удовлетворяло мать – стереть, чтобы освободить место для новой надписи.

Ему было десять лет, когда он закрыл скрипучие черные створки, аккуратно вытер тряпкой перечень дел под заголовком «Что нужно сделать» и написал большими буквами, кроша мел и ломая ногти: «Убить Эгона Ратценбергера».

Эгона назвали в честь деда – которого Бернард так и не убил. Старый негодяй по-прежнему жил и здравствовал в баварских владениях Ратценбергеров – играл в гольф, охотился, рыбачил и с энтузиазмом ходил под парусом в свои семьдесят.

Память о том, что последовало за обнаружением матерью надписи, была похоронена BARNY, но день этот стал отправной точкой ее собственного виртуального существования. С тех пор Бернард писал свои намерения на доске воображаемой, а поддавшись тенденциям века, сменил ее на компьютер. Мысленный кинематограф Бернарда в апгрейде не нуждался – качество фильмов с его участием в главной роли с годами не ухудшилось, только репертуар претерпел изменения: юношеских мелодрам не было и духу, а разноплановое порно только изредка разбавляли боевики.

В своих детских фильмах Бернард то спасал, то убивал Фреда, делал друга то сюзереном, то вассалом, то властелином, то рабом (в зависимости от настроения), и так было по сей день: их неравенство осталось константой. В глубине души Бернард знал, что в привычной многим системе координат, где из одной точки разнонаправлено уходят в бесконечность оси Любви и Ненависти, его чувства к другу ближе к той, что обозначена малоосмысленным словом «Любовь». Движутся неведомо куда вдоль чертовой оси, видоизменяясь во времени и пространстве то с позитивным и созидающим, то с негативным и разрушительным коэффициентом.

Хелен заблуждалась, считая, что он ходит к ним в дом ради нее одной и проводит время с Фредом прикрытия ради. Такая чушь могла прийти в голову только эгоцентричной женщине, думал Бернард, слушая ее откровения. Разуверять ее он не стал. Их мужская дружба с Фредом была для него более значимой, чем его к чувства к Хелен. Во всяком случае, он так считал. Да и сравнивать было бессмысленно. Хелен была частью Фреда, и разделить их Бернард уже не мог. Она как-то спросила, почему он за нее не боролся, почему уехал, даже не попытавшись добиться ее любви. Он не ответил. Не на все вопросы нужно отвечать.

– Какого черта ты мне не позвонил? – сердито сказал Фред, оглянувшись по сторонам. – Куда ты попал, мой друг? Это же проходной двор! Спасибо, молодого человека выставили. Хам и болван, вроде тех, что под моими окнами орут и плакатами машут. Не хочешь от него избавиться?

Бернард мгновенно вынырнул из мутного потока мыслей.

– Ты про моего милого соседа? – он бросил взгляд на опустевшую кровать Ларса. – Да брось. Мальчик как мальчик. Я завтра отправлюсь домой. Не суетись.

Фред нервным жестом взъерошил шевелюру. Бернард мельком подумал, что Фредди даже поседеть ухитрился красиво. Его волосы приобрели отблеск металла, черты лица стали резче, но оно все еще казалось молодым. Глаза друга не были прежними – в них таилась тревога, скрытое напряжение грозы в штормовых облаках. Тревога не уходила, даже если Фред улыбался. Вряд ли кто-то замечал это, кроме Бернарда, хотя и ему порой казалось, что он заблуждается, и у Фреда взгляд привычно озабоченного человека, несущего слишком много ответственности и вынужденного быть постоянно начеку. Впрочем, так оно и было. Манфред Ратценбергер выбрал путь, не сулящий покоя ни душе, ни телу.

– Ты уже начал писать книгу? – Фред придвинулся поближе вместе с креслом.

«Когда я говорил тебе про книгу?» – недоуменно подумал Бернард.

– Хелли сказала, ты решил удариться в литературу, – Фред нервно улыбнулся.

Улыбка Бернарду не понравилась.

– Да, есть такие коварные планы… Как там Хелли? – спросил он. – Я давно у вас не был.

Фред быстро наклонился, подобрал с полу апельсин и подбросил в руке.

– Милая у нас клиника… Продукты на полу, – брезгливо сказал он. – Как Хелли? Да как всегда. Собирались вместе тебя навестить, но у нее подвернулось срочное дело в благотворительном фонде. Тебе привет и пожелание скорее встать на ноги.

«Ах вот как? Дело у нее! – Бернард вдруг разозлился. – Даже сообщения не прислала!»

– Спасибо, – буркнул он.

Усилием воли затолкав поглубже невесть откуда взявшуюся обиду, Бернард переключился на Фреда. Тот сидел, перебрасывая с руки на руку апельсин и улыбаясь той же беспокойной улыбкой. Его нервозность Бернард ощущал буквально кожей, но чем именно она вызвана, понять не мог.

Не столько логика, сколько интуиция говорила ему, что Фредди только делает вид, что ничего не знает об изменах жены. Полгода назад Фред неожиданно сообщил Бернарду, что у Хелен кто-то есть. Доказательств у него не было, он сказал, что просто чувствует это. На тот момент Бернард был твердо уверен, что личность любовника жены Фреду неизвестна. С тех пор опасная тема не поднималась, будто проблема перестала существовать, и это было подозрительно. Впрочем, в последнее время Фред настолько ушел с головой в новые дела, амбициозные проекты и частые поездки, что времени для задушевных бесед не оставалось. Была и другая причина отсутствия задушевности. Фред так и не понял, почему Бернард категорически против общения их детей. Его тщательно скрываемая обида превратилась в невидимую стену отчуждения. Фредди делал вид, что стены не существует, и Бернард принял его правила игры. Фред был единственным человеком в мире, кому он мог позволить подобное.

«Хелен что-то брякнула сдуру и они поссорились?» – предположил Бернард, стараясь не разглядывать друга слишком пристально.

– У тебя все хорошо? – тихо спросил он, всеми радарами сканируя «стену».
За время, пока они не виделись, стена окрепла.

Фред перестал подбрасывать апельсин и сжал его в кулаке так, что побелели ногти.

– О, да. Все прекрасно, – сказал он скорее апельсину, чем Бернарду. – Знаю, я сейчас немного на взводе, не обращай внимания. Но это приятное волнение, адреналин перед битвой… Строго между нами, друг, люди Алана вливают в мою кампанию большую кровь. Ты же знаешь его фантастическое чутье, Норманн никогда не инвестирует в бесперспективные дела. У меня просто крылья за спиной выросли! Алан в меня верит! Сейчас решаем, как это грамотно оформить, поскольку э-э… есть некоторые законодательные нюансы.*

Он подозрительно покосился на прикроватный монитор, будто у того были глаза и уши.

«Что-что? Норманн вздумал финансировать предвыборную кампанию? – неприятно поразился Бернард. – Чертов сукин сын! И здесь проклятый Норманн!»

– Чему ты радуешься? – сердито сказал он. – Крылья? Гири это, а не крылья! Ты понимаешь, в какую зависимость ставишь себя и всю вашу команду? Чьи интересы тебе теперь придется продвигать, а ну, расскажи, крылатый мой друг!

Фред посмотрел на него добродушным взглядом усталого Наполеона, чей конюх в порыве патриотизма слепил из навоза пушечное ядро.

– Берни, оставь свой ораторский пыл для студентов, – снисходительно сказал он. – Свои интересы – утопия. Я давно забыл, что это такое. Избирательная кампания, считай, тот же серфинг. Не чувствуя волны, можно перевернуться и пойти на дно. Но я грамотно использую течение, – он хитро прищурил глаз, и Бернарду захотелось дать ему затрещину. – Да, я всегда ценил твои советы и помощь, но есть вещи, в которых ты совершенно не компетентен. Уверен, ты даже не знаешь, чем Алан сейчас занимается!

«Кроме того, что имеет твою жену», – угадал несказанное Бернард.

От острого желания врезать Фреду в челюсть у него на мгновение потемнело в глазах. В висках болезненно застучала кровь.

– Будешь говорить с людьми в таком тоне, как со мной сейчас, недолго продержишься на своей волне, – сквозь зубы сказал он. – Компетентность и здравый смысл друг друга не исключают. У меня нет ни малейшего желания вникать, в каком дерьме ловит рыбу Норманн. Я знаю, что он занимается газовыми сделками и энергетическими проектами международного масштаба, и этого достаточно, чтобы понимать, в какой удобный инструмент ты превратишься в его щедрых руках. Шаг в сторону – и эти руки тебя же и задушат, как цыпленка!

Бернард внезапно отчаянно пожалел, что не имеет финансовых возможностей Норманна. В его гудящей от боли голове пронеслась авантюрная мысль продать дом, снять со счетов всю наличность, пусть даже взять кредит, что угодно, лишь бы Фред не брал у мерзавца Алана ни цента. Увы, сорви с себя Бернард последнюю рубашку, сумма получалась смехотворной и с вложениями Норманна не сопоставимой. 

– Я не против серфинга, Фредди, – сказал он, с трудом сдерживая гнев. – Но разве ты не понимаешь, что лучше иметь в окружении десять человек, вложивших в тебя по евро, чем одного, поддержавшего на десятку? Ты не сможешь маневрировать и попадешь от своего благодетеля в чудовищную зависимость. Норманн и команда получат над тобой неограниченную власть и будут направлять каждый твой шаг, лоббируя свои интересы. Хороши крылья! И куда ты на них залетишь?

Фред рассмеялся деланным смехом, от чего стал чертовски похож на Эгона.

– Тебе больше нравится, когда власть надо мной У ТЕБЯ в руках, мой друг. Я не настолько глуп, чтобы не понимать, отчего ты злишься.

Бернард через силу улыбнулся.

– Ты это серьезно? – спросил он. – Когда у меня была над тобой власть?

«Кто-то сейчас пытался продать дом, забыв, что половина моя, ограбить собственную дочь, снять с себя шкуру и выставить на аукцион, – напомнил голос Анжелы. – И чем ты это мотивируешь, а?»

Фред перестал улыбаться. Его глаза потемнели, как тяжелые облака перед грозой. Протянув руку, он положил ее поверх руки Бернарда. Пальцы были холодными, а может, у Бернарда все еще была лихорадка.

– Всегда, Берни, – тихо сказал Фред. – Сколько себя помню.

Услышанное выбило Бернарда из колеи. Его злость потухла, уступив место ощущению чего-то неправильного и странного.

– Ошибаешься, – пробормотал он. – Будь у меня над тобой пресловутая власть, ты бы не сидел в кресле бургомистра. И уж тем более не полез бы туда, куда сейчас лезешь.

Пахнущая апельсином холодная рука исчезла.

– Еще скажи, не женился бы, – насмешливо сказал Фред, дернув бровью.

– Это само собой, – рассмеялся Бернард.

На долю секунды ему показалось, будто из разделяющей их невидимой стены выпал гигантский блок, и в проем ударило солнце. Увы, это была иллюзия – в глазах Фреда по-прежнему таилось настороженное, почти враждебное выражение. Недружелюбное настолько, что Бернард внезапно подумал, что ТАКОЙ Фредди вполне мог прислать ему шпионку Аишу по собственному почину. Мысль окатила его отрезвляющим холодом. Он уже открыл было рот, чтобы задать наводящий вопрос, но не успел.

– Ты мне вот что скажи, – Фред хмуро оглядел его ногу в фиксаторе. – Мне по пути сюда доложили подробности – перелом, эндоскопическая операция, это я понял, но кроме того сообщили, что диагностировали отравление этим, как его…

Бернард недовольно скривился.

– Они решили, я наглотался скополамина, перепутав его с анальгетиком. Это чушь, поскольку в общей сложности я принял девять таблеток за трое суток. Маловато, чтобы отравиться. Кто-то насыпал эту дрянь мне в воду или в кофе. Скорее всего, в графин с водой у меня в лектории. Включили кондиционер на обогрев, пульт спрятали, чтобы я жарился и воду с отравой не игнорировал.

Эта версия выглядела самой правдоподобной.

Брови Фреда взлетели на лоб, глаза распахнулись, рот ошеломленно приоткрылся.
 
– Святые небеса, – потрясенно пробормотал он. – Но… кто?.. Ты узнал, кто это сделал?! Нет? И ты молчал? Ну ничего, мы эту тварь из-под земли достанем! Сейчас! Сию секунду!

Уронив многострадальный апельсин, Фред стремительно вскочил на ноги и с экспрессией гангстера выхватил из кармана телефон, как пистолет. Серые тучи в его разгневанных глазах превратились в опасные грозовые облака.

– Не торопись крушить город, – остановил его Бернард, втайне тронутый порывом друга. – Я сам разберусь. Наверняка проделки студентов. Доза была несерьезная.

– Нет уж, я это так не оставлю! – рассерженно крикнул Фред, грозно размахивая телефоном. – В суде решат, серьезная или несерьезная! Скополамин, говоришь?

– Да. Точнее, «Аэрон», – сказал Бернард. – Относительно безобидный препарат, но даже по рецепту его нельзя приобрести в таком количестве, чтобы… Что такое? Что с тобой?

Лицо Фреда, только что красное от негодования, резко побледнело, на лбу выступила испарина. Он перестал махать руками и застыл с таким странным выражением лица, что Бернарду стало не по себе.

– Ничего, – пробормотал Фред. – Что-то кольнуло… вот тут. Сердце, наверное.

Он прижал руку к груди, растопырив свои длинные пальцы с золотым кольцом на безымянном.

– А ну сядь немедленно! – забыв о ноге, Бернард тяжелой бомбой сорвался с постели и едва не свалил тумбочку с цветами. – Не хватало, чтобы ты из-за всякой ерунды приступ заработал!

Он схватил стакан с минералкой и сердито ткнул в руки Фреду. Злился он, правда, на себя. Какого дьявола надо было рассказывать Фредди эту глупую историю?

– Держи. Не бойся, не отравлено. Только что из запечатанной бутылки налил. Врача, может? Тут целое стадо кардиологов. Посиди пока, успокойся.

Фред покорно отпил глоток, но садиться не стал.

– Нет-нет. Все прошло, – быстро сказал он, все еще слегка бледный. – Ерунда, показалось. Боже мой, а ты-то зачем встал? Ложись, мой друг.

Он обхватил Бернарда за плечи, заботливо пытаясь вернуть его тушу в кровать. Бернард скорей рухнул мешком на постель, чем сел, мысленно прокляв свою неуклюжесть. Рядом с Фредди он всегда чувствовал себя медведем и мужланом, а сейчас, с негнущейся ногой в ортрезе, и того хуже.

– Ты прости, но мне пора, – виновато сказал Фред. – Меня люди ждут. Выздоравливай, друг.

Бернард вздохнул. BARNY анимировала хороший напор воды из пожарного брандспойта, в два счета смывший ждущих людей.

– Иди тогда, – буркнул он. – Спасибо, что заглянул.

Фред похлопал его по плечу.

– У кого-то скоро день рождения, – сказал он уже в дверях. – Это ужасный человек, я каждый год мучаюсь, придумывая, чем его порадовать. А в этот раз, как понимаю, ни охоты, ни рыбалки… Что бы ему подарить?

«Послать к дьяволу Норманна. Лучший подарок».

– Просто посиди с ним на озере.

Бернард поднял с пола апельсин и задумчиво потрогал пальцем отметины, оставленные в кожуре ногтями Фреда.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

* В Германии законодательно запрещено финансирование отдельных кандидатов – как организациями, так и частными лицами. Получателем средств может быть только партия, от которой выдвигается кандидат.

***


(продолжение следует)