Белый свет большой, а деться некуда…
А.Солженицын.
В дверь с табличкой «Алтаев Глеб Сергеевич. Русскоговорящий адвокат» постучали.
— О-о-о! Старый знакомый! Алекс Шумахер! Проходи, присаживайся, – щупленький интеллигент с чёрной треугольной бородкой с удовольствием пожал крепкую руку высоченному блондину, – ты что-то неважно выглядишь?
— Кранты мне, Сергеич! Оформляй документы на развод. Отпущу её с богом! Может, легче станет…
— На развод? Я не ослышался? Вы же так хорошо жили… 25 лет, кажется? Она тебя из тюрьмы ждала, двух дочек родила, во внуках души не чаешь.
— Всё так и было. Любовь была… Сейчас разлюбила.
— Ну-ну, продолжай, поплачься мне в жилетку.
— Вспомню, как всё начиналось, Сергеич, мороз по коже. Ей – 17, мне – 18. Прислала в армию письмо: я беременная. А у меня-я-я планов на жизнь – море! Хотел в профессиональный спорт податься. Молодой, фигура, бицепсы, походка – пружина, кто примахивается, вертолётом от меня отлетает. Веришь, Сергеич, всю жизнь свою, все планы ради неё отменил. Первого октября женился, а тридцать первого ушёл на срок по дури. Ехал вмазаный после свадьбы. Аварийная ситуация, хотел уйти в сторону, сделать лучше, а вышло: хуже не бывает. Три трупа, в том числе, начальник ГАИ. Приговор: червонец за колючкой!
Адвокат внимательно слушал посетителя, а тот доверительно продолжал свой рассказ:
— Я её, Ленку, предупреждал, когда после предвариловки под расписку из тюрьмы пришёл нежданчиком. Тогда она чухнула с другом моим близким. Я его чуть не утопил, а ей сказал: «Давай, разведёмся. Не жди, если нет духу. Мне ещё восемь с половиной лет корячиться, я не обижусь, пойду своей дорогой». Она возле шкафа стояла молча. Разбил я тогда и шкаф, и лучевую кость себе. Наутро мать в больницу погнала, приезжаю, а Ленка там меня с вечера дожидается. Я всё понял, и простил, и забыл… Через год ещё одну дочку сварганили, хотя и виделись раз в полгода. А если подерусь, то раз в год.
— А дрался зачем? – полюбопытствовал Алтаев.
— Учил беспредельщиков. Должна же быть справедливость в этом мире, Сергеич? Поначалу от них невыносимо было: ночью избивали, подлянки делали. Я на кровати не спал. Только на работе на кирпичах или на ящиках. Заставят кучу щебёнки перекидать за два часа, я её – за тридцать минут, а остальное время сплю на этой куче. Жуть, как нестерпимо было, хотел даже мастырку себе сделать, вред здоровью, чтоб на больничке отдохнуть. И тут ночью встретил на зоне Черкеса – семейника по дисбату. Вкратце описал ему свою ситуацию. «Давай, – говорит Черкес, – вместе бороться. Спина к спине, у меня разряд по боксу». Юркий такой был пацан, классно дрался. И ещё один к нам примкнул, Вовка-Босс, бродяга, но в первый раз сел. Втроём навели порядок в зоне, всех отморозков вылечили. Поэтому преданных друзей у меня миллион! По всему Казахстану и по всему миру! Понимают с полуслова, а вот жена – загадка для меня…
— Ну и в чём её загадка? Провинилась?
— Язык не поворачивается сказать, – у Алекса глаза, похоже, слезой блеснули.
— Застал с любовником?
— В том-то и дело, что нет. Тогда бы всё стало ясно. Отвернул бы башку любовнику, её расцеловал на прощанье, а сам – «ап нах Русланд» (курсом на Россию).
— Ну, братец, у тебя совсем шарики за ролики, – показал на лоб Глеб Сергеевич.
— А почему нет? Насмотрелся я за тринадцать лет на эту жизнь хреновую! Башенки, балки, красивые шторки и прибранные задворки меня больше не волнуют. Налюбовался. Сыт по горло этой красотой.
— При чём здесь красота?
— А при том, Сергеич, что она меня не колышет, не прошибает, понимаешь? Весной иду мимо кустов цветущих типа сирени, но чужих. Думаю: «Ну и чёрт с вами… Пусть цветут… Всё равно не пахнут». Не знаю и знать не хочу, как они называются. Тут даже воробей неправильно чирикает. С виду – воробей, а по натуре нет. У нас он поёт, как соловей!
— А я что-то не замечал, – от души рассмеялся Алтаев.
— Мне своя красота по ночам снится! В Казахстане ночью на сеновале запахи – опьянеешь, звёзды – вот они, рядом, можно рукой достать! Смотришь на них в небо чёрное в огнях и, как-будто с небесами живёшь! Когда я на КАМазе работал, жара стоит бывало 40 градусов, едем к узбекам за арбузами, дынями сладкими, пахучими в Ташкент, к таджикам – за помидорами, величиной в кулак. Осенью – виноград, апельсины, овощи. Загружаем 5-6 машин с бортами, но перед этим отдых на речке Асса. Там джюд растёт, ивы, камыш, трава по колено. КАМАЗы свои спрячем в зарослях, ни в жизнь никто не найдёт! Можно сутками там отдыхать, природой той не надышешься! После дневной жары у речки – така-а-ая прохлада! Ништяк! Днём загораем, купаемся. Речка бежит… быстрая-пребыстрая! Если поддатый, сразу снесёт. Отдохнул, а потом по-о-о-шёл на Сибирь, матушку кормить, Россию… Купить бы ёлки-палки эЛКАВэ: фуру большую. Сейчас бы поехал туда поработать. Руки чешутся, Сергеич, но это всё – несбыточные мечты…
— Не подозревал я, Алекс, что ты в душе большой романтик.
— Считайте, как хотите, не могу свою жизнь забыть, которая там для меня во второй раз оборвалась. Казахи меня сильно уважали. Просили нас, здоровых ребят, объезжать норовистых коней. Садишься в седло, а конь, как белены объелся. Ты его в пахоту, а он, дикарь, брыкается. За час замучаешь его: он весь в пене. Послушный, как ребёнок, никакой. За два дня объезжали коня, как надо! Казахи нам деньги, подарки давали за это.
А как-то на 7 ноября гуляли: кумыс пили, мамалыгу ели на празднике. Мне 30 лет стукнуло, поспорил, что конягу белую в яблоко у казаха объезжу. Ребят, человек двадцать собралось. Никто из них не решался и мне не советовали. «Не удержишь ты его», – говорят. А мне ещё больше хочется, азарт берёт. Стою в напряге, а конь смирно, не дёргается, красавец. Ребята: «У-у-у! Он тебя принял». Сел я на него без седла. «Сейчас, думаю, я его галопом пущу». А он только и ждал этого. Я понял: хочет меня скинуть. Тут – арык широкий, он понёсся не сворачивая, потом резко рванул влево! Я с него по-о-шёл кубарем об землю и в воду, чёрт возьми! Ускакал коняга... Вот было смеху, а мне позора.
Взволнованный Алекс достал из кармана пачку «Мальборо», но закурить не решался. Его серые увлажнённые глаза, омытые воспоминаниями, сияли. Потом, как бы очнувшись, сказал, опустив свою буйную голову:
— Какой я немец? Какой я Шумахер? Я – простой мужик! Моя мать – белоруска, красавица с косой! Как Людмила Зыкина! Лёшенькой-Алёшенькой меня называла… Батянька её, Иван-лесник, по кличке «Великий», охранял Беловежскую пущу. Не признавал ни белых, ни красных. Знал своё дело: лес беречь! Если кто воровал дубы или костры разжигал, он с ружьём выходил, как на зверя. Говорят, я в него пошёл по силе и справедливости. Вот и несу его крест… Можно я закурю, Сергеич?
— Кури, только приоткрой окно, говорят, вредно быть пассивным курильщиком, – Алтаев подал Шумахеру пепельницу. Тот продолжил рассказ о своём любимом предке:
— Сталин деда, как кулака загрёб, а у него, кроме сруба, ружья и именного пистолета – награды от царя – ничего не было. Власть проклятая – в вагон его, и в Казахстан! Как и потом, в сентябре сорок первого, немцев, кавказцев и прочих… Люди умирали с голоду в Джамбульской области, и моя бабка в том числе. Хорошо, что мать – лесной человек, ей тринадцать лет было, умела приготовить еду из ничего. Её хоть на необитаемый остров забрось. Она из листьев, корешков, травы, ягод, грибов приготовит и выживет. Дед Иван нашёл ишака безхозного в степи, сам землянку вырыл, своими руками сделал бричку. На ней он ездил на рыбалку, весь посёлок кормил рыбой. Его до сих пор добрым словом вспоминают, даже казахи.
А дед по отцу, Ганс, смирный был, его запугали. Жуть всякую по секрету мне в детстве рассказывал. Как в скотских вагонах в 41–ом четыре месяца везли их в Казахстан из Крыма, из немецкой деревни Саучи. Там они жили богато, как в раю. Власти их обманули: сказали, что на время надо уехать. В 24 часа собраться, с собой – только 30 килограммов багажа. Скот бешено орал, чувствовал, что всё уходит. Собаки, кошки – всё ревело, вопило. По пути в вагонах умирали люди от голода. Наберётся много трупов – остановят поезд, выкопают яму и, как мусор, выгребают туда. Но фашисты их не бомбили, этих «неблагонадёжных», возможных предателей Родины. Бомбы бросали не в эшелоны, а в стороне, давали понять, что сочувствуют им. Батяня мой будущий сбежал на станции, нашёл военкомат и попросился на фронт. А его отмутузили, от.уярили, как собаку, и – в трудармию в Караганду, саксаулы собирать под охраной бойцов НКВД.
— От мата ты, дружок, так и не отвык, – сделал замечание адвокат.
— Я его здесь, на чужбине, только и оценил. Полюбил ещё больше. Русского мата нет сильнее в мире! Притом, он полезен для сердца и нервной системы. Не читал в «Партнёре»?
— Да читал, перепечатка из "Аргументов и фактов": «Русский мат многофункционален и несёт смысловое значение, в отличие от ругательств других народов».
— Вот именно! Батя тоже без него обойтись не может. Он до сих пор во сне матерится и кричит: «Топка! Саксаулы! Уголь припрятанный!», – Алекс затянулся сигаретой и продолжил, – А матерью я горжусь за то, что не хотела она сюда уезжать. Умерла, бедная, перед самым отъездом, в 98-ом году.
— Значит, ты сожалеешь о том, что приехал на свою историческую Родину?
— А что изменилось на этой старой-новой Родине? То, что она меня из «немецкого фашиста» перекрестила в «руссише швайна»? Батя хлебнул от Сталина, наперекор жене-белоруске сюда припёрся, её потерял, думал счастье нас ждёт. Мечтал на нас, троих сыновей, порадоваться. А что вышло? Поёт старую свою песню:
«Эх, судьба моя, судьба! Ты, как кошка чёрная. Едешь ты в вагоне пятом, а я – на оси колеса…»
Да, здесь красиво! Поначалу мечтаешь сам расцвести: магазин открыть или фирму. Но местные старожилы всех душат. Мы с братьями много попыток делали. Но конкуренты, разные амты, финансамты топят нашего брата. Не хочешь, а к социалу скатываешься. Своими письмами он уже замахал, боишься к почтовому ящику подойти. Их, как грязи весной в половодье, – в красивой культурной форме, но с угрозами: машину продай, никуда из страны без спросу не дёргайся, имеешь свободы лишь пятнадцать дней в году, почти как мы в Союзе до 1972 года. Иди вкалывать на одно евро-джоп за тот же минимум, что и лёжа на диване получаешь. Никакого разворота, Сергеич, спутали по рукам и ногам. Раньше чернили с ребятами за 16 марок в час, а сейчас прибалты, хохлы, албанцы, румыны понаехали, за четыре евро продаются.
— Говори доступным языком. По чёрному работали в обход закона?
— А кто его здесь не нарушает, Сергеич? Найдёшь официальную работу, радуешься, пашешь, выкладываешься из последних сил, а им такие дураки нужны; увольняют через месяц без объяснений и оплаты. А потом дурят следующего: обманом вынуждают вкалывать, как папа Карло, чтоб пройти испытательный срок. Где тут права человека, ё-пэрэ-сэтэ?
— Учи, Алекс, немецкий как следует, – найдёшь работу по душе, какие твои годы…
— Немецкий?! Да я его с детства ненавидел и презирал. Послевоенных фильмов насмотрелся. С казахами, русаками дрался, чтобы доказать, что я не немец, когда меня ублюдком фашистским, немецким выродком обзывали. Он умер в башке! Я его не понял и не понимаю до сих пор. Отец бил шлангом, как собаку, учительница ставила на горох коленками голыми за неуспеваемость по немецкому. Первым меня к доске вызывала, мстила отцу за то, что он белоруску полюбил. У нас в доме не говорили на нём.
Адвокат Алпеев уже стал поглядывать на часы, но горячего Шумахера не остановить; набрал скорость, недаром же он однофамилец чемпиона-гонщика:
— Иногда, Сергеич, в досаде, я ненавижу Дойчланд, это гнездо бюрократическое, ненавистное и несправедливое! Когда казахстанские друзья спрашивают: «Как тебе за бугром, Лёха?», мне плакать охота… Если немцы видят, что ты не врубаешься в их язык, за человека не считают. Нигде в мире нет такого. Друг Сашок рассказывает, что у них на мусорном конвейере творится. Почти, как в зоне. Короче, борьба за своё рабочее место на выживание. По-немецки «мобинг» называется, модерновое литературное слово!? Если мастер-немец хочет повеселиться, фантазии у него до фига. Может метлу переломать через колено, оставить огрызок в 30 сантиметров и любоваться, как русак корячится с больной спиной. Или зацепить, как-бы нечаянно, контейнер с мусором; летят бумажки опять на конвейер, вся работа – насмарку. А он потом с «капитанского мостика» с чашкой кофе и сигаретой любуется вместе с товарищами – поляками из Силезии – как негры, турки, русаки выкладываются. Могут на спину окурок бросить, мусор или даже плюнуть на брезентовый комбинезон. Это тоже часть их культуры, Сергеич? Обидно до слёз пацанам, за гроши вкалывают за пятерых, а их же ещё и ругают. Вот за это высокомерие немцев почти везде не любят. Я же дальнобойщиком исколесил всю Европу. Раз стою в общей очереди молочный товар сдать в Португалии. Ребята местные: русские, испанцы додули, что я из Русланда: «Почему так плохо говоришь, а номера немецкие?» «Да живу, – говорю, – я в этой долбаной стране». Разгрузили в момент. Ушёл на пляж загорать, пока чистые немцы в очереди стояли.
— Мы ушли далеко в сторону от твоей главной проблемы, – напомнил Шумахеру адвокат Алтаев. – Что стряслось с женой? Говори прямо!
— Веришь, Сергеич, не могу я без неё… Десять дней, как ушла. У дочерей живёт по очереди. Говорят: папа грубый. Да были б пацаны – меня б поняли. Я бы им по мужски объяснил моё сомнение и взгляд на жизнь. Она перед тобой не стелется, её надо добывать, завоёвывать! Я им бабки нёс всю жизнь, душой страдал. На зоне только и думал о своих троих девчонках-красавицах. Для меня – самое страшное их потерять, нет ничего страшнее! – Алекс стыдливо смахнул рукой набежавшую слёзу. – Чёрт знает, что за жизнь, Сергеич? Кем дорожу, тому не дорог… Может, потому, что потерял работу дальнобойщика?
— У тебя депрессия, дружочек. Чувство собственной неполноценности и ненужности.
— Я сам понял, что закомпклексовался. Была со мною дурь вчера. Завёл своего лупастого…
— Кого-кого?
— «Мэрса» своего с круглыми фарами. Чё делать, думаю? Умереть с полицаями? Разгонюсь… целых пять штук стоят, умру — не забудут. Тут: тр-р-ын… телефончик. Сашок, друг. Понял, что я крепко вмазаный, вразумил меня, дурака.
— Ой, Алекс! Ты неисправим: пожизненная аллергия на стражей порядка. А с выпивками давай прекращай!
— Алкоголь в малых медицинских дозах безвреден в любых количествах, – виновато пошутил Алекс.
— Запоминал бы ты так немецкий, как юмор Жванецкого. Признавайся, что с женой натворил? Не могла она уйти без причины…
— Скажу, Сергеич. Но только тебе, по большому секрету. Как мужик — мужику.
Он наклонился к самому уху Алтаева и продолжил шёпотом:
— Короче, приобнял я её, другую руку – туда, а там – ёжик бритый…
Адвокат ни капельки не удивился, Алекс продолжил:
— Да ё-моё! Всё – не моё! Вскипел я, хипишь поднял, стал объяснения требовать: для кого, мол, красоту навела? Она отскочила, и – за порог, ничего не ответила. Квасил я один в пустой квартире три дня с горя, не помогло. Хочу поговорить, а она не приходит и трубку не берёт. Понимаешь, Сергеич, башка трещит от думок разных. Мне нужно объяснение!
— Хочешь, я тебе объясню? – засмеялся Глеб Сергеевич, – она же у тебя мусульманка, я копию её свидетельства о рождении помню. У них это святое дело соблюдение личной гигиены тела. С возрастом очень даже многие обращаются к родной религии, тем более, в эмиграции.
— Во-о-от болван! – стукнул себя по лбу страдалец. – До меня дошло, я ж забыл, что она осетинка. Так, может, не всё потеряно, может, она мне не изменила?! – Глаза Алекса засветились надеждой на счастье.
Он полез в карман за мобильником и стал дрожащей рукой искать номер:
— Ленок! Прости! Не надо ничего объяснять. До меня дошло… А я, дурак, что подумал. Говоришь, каждый понимает в меру своей испорченности? Нет, Ленок, я ещё не совсем прокисший… У меня есть свежее предложение. Давай, махнём по вербовке всем семейством в жаркий Парагвай? А? Не боись, Ленок! Там уже наших почти пол-Казахстана пашут. Возьмём землю под 12% годовых. Дом на всю семью отгрохаем. Сяду опять за трактор, как раньше дома. Подумай, Ленок… Согласна? Только хочешь скакуна под окном, как раньше? Будет тебе, Ленка, и скакун, и курочки, и собачка во дворе, и кошечка на крылечке, и ёжик под крылечком… Я сейчас за тобой подъеду, всё обсудим.
Обрадованный Алекс вскочил со стула и, направляясь к двери, крепким пожатием руки стал благодарить своего спасителя. Удивлённый Алтаев задержал Шумахера вопросом:
— А почему не в Калининградскую область, бывшую Восточную Пруссию, на историческую Родину? Путин туда ваших приглашает на льготных условиях.
— Не-е-ет, Сергеич! Мне там будет зябко и душой, и телом, как здесь… В Пруссии, под дождём, я не дозре-е-ю. Моё место – под солнцем! Я ж не зря под ним родился?!
На фото акварель автора.