Лэд. А вот и зима.
Северная природа зимы не ждет. Первый снег сваливается как снег на голову на деревья не успевшие как следует осыпаться. Я не люблю зиму. Я ненавижу эти проклятые выматывающие душу стужи. Каждая осень наполняет все мое естество безысходной тоской, не своей моросящей слякотью, не серым нахохленным небом, а ожиданием зимы. Что я испытываю при виде «белых мух»? Покой.
Это не мухи, это волшебные бабочки слетают к нам с небес в одеяниях ангелов, чтобы поселить в душах умиротворение. Это…
О, великий Феб, зачем ты снова отнял у меня дар речи? Почему я не могу сказать больше ничего, кроме навязшей на зубах «чудной волшебной сказки»? Ну дай же мне силы, о Феб, дай мне слова которые…
Но молчит Феб. Что ему до меня и моих жалких потуг. Парит он высоко в облаках, любуясь своими прекрасными девятью вечными спутницами. И между нами говоря, что он понимает, этот Аполлон, в таинстве наступления русской зимы, он, который и снега-то отродясь не видовал! И останется веками не изучен феномен столь склонной к парадоксам русской души, с таким страхом ожидающей зиму, и так радующейся ее приходу. И только кто-нибудь скажет: «Вот и зима». Но не будет в этих словах ни безнадежности, ни тоски, будет в них только немного грусти, но грусти светлой, чистой как снег укутывающий землю.
Я спустился со второго этажа, и вышел в зиму. Так бывает. Заходишь на работу осенью, а выходишь зимой. Да, я работаю на втором этаже. Так получилось. Подошел ко мне школьный приятель, Мишка Розенман, и сообщил, что очень я им нужен. Ну может быть и не я, но такой человек как я. Оказывается, Сашка, тот самый волосатый, который некогда спал на каталке, где-то услышал, что я в творческом поиске работы. И сразу поговорил с Розенманом. Что уж он сразу взялся так за меня ходатайствовать?
Нет, Розенман — не тот Мишка, что голову отпилил. Того посадили. Оказывается даже статья в уголовном кодексе есть за такие дела. А он, наверное думал, что за убийство покойников ничего не бывает. Жалко дурака. Ну да кто ему виноват? Сам дурак.
Я сказал «школьный приятель»? Я оговорился. Просто у нас было так принято, если идешь, например, в деканат, так и говоришь «иду в деканат». А вот если идешь на занятия, говоришь «пошел в школу».
А новорожденный снег так и переливался, словно драгоценный, в лучах одиноко горящего окна на втором этаже. Да, припозднился я сегодня. Еще бы! Работа новая, незнакомая. Учиться, учиться и учиться! Я ведь теперь не сельский доктор, и даже не прозектор. Я теперь (как бы язык не сломать) судмедэксперт, а не тяп-ляп! Правда если мне приходится себя так называть, произношу я это слово не без внутренней ухмылки. До эксперта мне еще как медному котелку.
Посыпался снег совсем недавно, видимо уже после пяти, когда сотрудники заведений нашего здания уже разбежались к своим неизбежным телевизорам. От крыльца — не единого следа. Даже жалко топтать этот ковер. Я сделал несколько шагов, старательно опуская подошву вертикально, чтобы если уж мять это чудо, так ни на миллиметр не больше чем необходимо. И вдруг мой восторг перешел в какое-то неосознанное желание. То ли бухнутся с размаху в уже наметившийся сугробик и, раскинув руки, уставиться на звездное небо, — я поднял глаза. Нет, бухнутся получиться, а уставиться нет. На небе ни одной звездочки — то ли зачерпнуть горсть снега и уткнуться в него лицом, или просто взять снег на пальцы и осторожно попробовать на вкус. Что-нибудь такое я и сотворил бы, но за спиной хлопнула дверь, и появившийся Юрка сказал: «Ух ты! Ты домой?».
Теперь мы живем в одной общаге, вы догадались?
— Нет, — ответил я, — мне надо к Сину зайти.
— К кому?
— Ну этот парень из прокуратуры.
— Да? А зачем?
— Не знаю, зовет чего-то.
— Ну пошли, пока по пути.
Не знаю. Я и вправду не знаю. Догадываюсь. Нет, строю предположения. Одно сумасброднее другого.
— Как работа? — спросил Фил.
Я пожал плечами. Как? Трудно. О чем тут говорить.
— Как столица?
Я не успел ответить. По тропинке поперек нашего пути топала группа молодых. Человек так шесть-восемь, в темноте не разглядишь. Заметив нас они ни с того ни с сего перешли на строевой шаг. А поравнявшись с нами грохнули строевую песню. Это был мотив, по-моему древний, но я никак не мог вспомнить, его название. Где-то я его, кажется, слышал, не только у Гребенщикова. Помните, где «я покоряю города истошным воплем идиота». Да, это марш такой, строевая песня. Только текст был другой. Впечатывая сапоги в выпавшее с неба великолепие, молодежь чеканила:
Хочу я теток разрезать,
Куски разбрасывать повсюду
Пока я жив, я резать бу-уду
Тут больше нечего сказать!
Я краской яркою мясной
Раскрашу площади и парки
За это жизни мне не жа-алко!
Не жалко жизни не одной!
Пусть с веток каждого куста
Кишки свисают мишурою.
Я новых истин не откро-ою
Сей мир спасет лишь красота!
Все весело, с выкриками «ать-два!», с присвистом. Ни дать ни взять деникинская армия.
— Вот сволочи! — вырвалось у Фила. — Слушай, никак там племяш марширует? Костя!
— Да брось ты, — сказал я, — себя вспомни.
Некогда мы тоже распевали песни на улицах. И тоже напоказ. Проходим мимо остановки, и если видим представителей старшего поколения, затянем: «товарищ Сталин, Вы большой ученый…».
— Не-е-ет, — протянул Фил, — это ведь совсем другое было. Там ведь принцип был. Неосознанный протест. А тут…
— Не было там никакого протеста. Эпатаж это был. Только эпатаж. И тут эпатаж. Пошли.
— Нет, — снова не согласился Фил. — Этот эпатажник у меня получит.
Я не ответил. Хотелось поймать снежинку и смотреть на нее, смотреть. Но это когда выйдем из рощи к фонарям.
«Как столица?». Стоит. Ругается на Кириенко. Не понимает, как это — товар потребляет, тот кто его производит. Раньше все им везли, Цензор!
Да, я недавно вернулся с курсов повышения квалификации. Нудно все было. Учителя наши, видимо, считали, что приехали к ним первокурсники, и выдавали такую информацию, что учились у них, только две девочки из всей группы, то ли по причине врожденной дисциплины, то ли по причине тупости того же происхождения. Остальные мотались по магазинам. А чего по ним мотаться — не те времена.
Девочки регулярно таскали нас в театр. Вот чего терпеть не могу! Я вообще человек низкой культуры, и предпочитаю кино. Хотя кино тоже не люблю.
Нет, так не понятно.
Сходить в кино — выкинуть два часа из жизни. А жизнь — не резиновая. А театр — то же кино, только хуже. Мелко, без крупных планов, без спецэффектов и с неестественно кричащими персонажами. Так чего туда ходить?
Только женщины наши считали не так. Наверное, «в театр ходят культурные люди. А мы не хуже!», или просто хотели посмотреть на людей, которых видели только в телевизоре.
Приходилось смотреть за компанию. Только не одного спектакля я не досмотрел до конца. Когда я увидел на сцене мужика прикованного цепями к фаллосу... Фаллос был трехметровый, а звено цепи видно — колесо от жигулей. А тематика — не трудно догадаться. В общем, через десять минут пошел я в буфет. Вот такой я бескультурный.
В буфете меня, правда, успокоила некая дама.
— Пару лет назад, у них было: «белые хорошие — красные плохие». А теперь вот это. Во всех театрах такое идет.
Вот так и жил.
Нет, одно событие было.
Как-то с дуру пошел я на занятия. Сидел, дремал. Тут заглянула девушка — лаборантка она там что ли? Или сестричка?
— Вас к телефону.
— Меня?! — не поверил я.
— Вас, вас.
Я пошел, уверенный в том, что это — недоразумение.
Сина я узнал сразу. Без предисловий он крикнул в трубку, что Петруха нашелся.
А я и не знал, что он терялся.
— Приезжай скорей! Тебя работа ждет! — кричал Син.
— А что с Петрухой? — заорал я.
— Все нормально, в … лежит!
В трубке затрещало, и где лежит Петруха я не понял.
— Где?! — заорал я на всю клинику.
— ...ушке! — прохрипела трубка.
— Алло! Алло! — орал я в неожиданно замолкшую трубку. — Син! Алло!
Положив безмолвствующую трубку на место, я еще посмотрел на нее минут десять. Телефон и не думал предпринимать каких-либо действий. Я пошел к двери, вспоминая, взял ли с собой записную книжку. Когда я уже ступил на порог, раздался звонок.
— Син! — схватил я трубку, — где Петруха?
— Извините, я ошиблась, — ответил телефон, и загудел короткими гудками.
Нормально!
С той памятной ночи, когда я героически похищал Петрухин дневник все закружилось. Фил обмолвился обо мне Розенману. Тот немедленно заявил, что промедление смерти подобно, поскольку пришла разнарядка на курсы в столицу, а у них ехать некому, у них и работать-то некому. «Чего я тут работаю? У нас уборщицы получают больше прозекторов!». Так что «Завтра же документы, заявление — послезавтра вылетаешь!». К послезавтра я все равно не успел, на курсы опоздал. Да и не жалко. Эти курсы способны повысить квалификацию только у девочки из детсада. Нам только что не объяснили, что такое скальпель.
Так то что там было дальше с Петрухой я и знать не знаю. Сижу тут в задрипанной гостинице (пять остановок на автобусе от «Сокола»), мучаюсь догадками. И что больше всего меня гнетет, не имею я ни малейших предположений, зачем Син удумал этот обыск.
Звонок прояснил мало. Петруха где-то лежит. Где он может лежать? Не на пляже ведь в сентябре-то месяце! В больнице? А где еще?
«...ушке»? На макушке? В финтифлюшке? В психушке? В психушке! Точно! В честь чего бы это?
И еще «меня работа ждет». В честь чего? Ждет, конечно, но Син-то тут при чем? Он и не знал, что я работу ищу. И что нашел я ему не говорил.
Господи! Да я же подписку о невыезде нарушил! Что будет! Нет, я ее не давал. Бардак там у них в прокуратуре. Такие дела творятся, а главный свидетель по курсам прохлаждается. Или я не главный свидетель? Мрак!
Надо срочно перезвонить Сину. Но в суматохе отъезда, записную книжку я где-то оставил. Причем убей — не помню, записывал ли я туда Синовский телефон. Во как!
А Петруха в психушке. В дурке, как говорят в столице. И непонятно почему.
Все эти размышления привели меня к простому выводу. На правах старого друга, а еще на правах доктора, скажем даже более точно — психиатра без стажа — должен я Петрухин дневник изучить. Не любопытства ради, а диагноза для. Обстоятельства вынуждают!
Сосед по номеру был прозектор со стажем. И как только ушел он к в первый же день подцепленной сестренке — толстой бабище в возрасте — спирт лакать (подозреваю, что сестра его интересовала меньше всего), я взялся за дело.