ЛЭД
Я еще вернусь сюда. К этой дельте людской реки, которая, пронырнув под мостом, соединяющим новый корпус научной библиотеки со старым, растекается на множество ручейков, стремящихся к учебным корпусам — к океану познания. Я еще пройдусь по рукаву, который приведет меня к запертым воротам. И, может быть, даже пролезу в дырку в заборе, и прогуляюсь там, где никогда не гуляет никто. Пройдусь по тропинкам ботанического сада, единственного с этой стороны Урала.
Но это потом. А пока, мимо корпуса нормальной физиологии, мимо спортивного корпуса — туда, где между непонятно откуда здесь взявшимися гаражами и торцом второго корпуса университета, начинается узкая деревянная лестница — «черная дверь» Университетской рощи. Здесь крутой обрыв — край террасы реки, нормальной реки, не людской. Спуститься здесь без лестницы было бы невозможно. Надо бы ухватиться за железную трубу, служащую тут перилами, обеими руками. А то, навернуться отсюда, поскользнувшись на мокрых листьях… брр! Да в руке чемоданчик. Он же «дипломат», он же кейс, простите за иноземное слово.
Ну вот, я и внизу. Сыграл пятками по последним ступенькам, но устоял. Крепок я еще в ногах! Как резко изменилась картина! Сюда я тоже вернусь, не идти же в обход, но проскочу этот «пятачок» стремительно. Слева — глиняная подпертая вбитыми в землю рельсами чтоб не осыпалась стена преодоленного обрыва, справа — стена тонкого, десятки лет умирающего тальника, а дорога, сделав два шага между этими стенами упирается во что-то уж и совсем не описуемое, в некий гибрид свалки и бурелома, резко сворачивает вправо. Но эти два шага до поворота еще нужно сделать, а тут-то — одиночная камера и только!
Именно здесь я когда-то имел непродолжительную и не очень конструктивную беседу с девушкой. Я шел за прелестницей довольно долго. Я заметил ее еще на улице возле мединститутских клиник. Я шагал за ней через рощу, благо было по пути. И тут, спустившись с лестницы, я окликнул ее. «Девушка!». Красавица метнулась в сторону, и, вжавшись в глиняную стену, сделала вид, что в туфлю ей попал камешек. Видимо приготовилась использовать эту свою туфлю для самообороны. Но глаза смотрели не на босоножку, взор она от меня отвести не смогла. А в глазах был такой ужас, которого никогда раньше я не видел. «Что?», — едва выдохнула она. Уж какая тут самооборона, когда голос от страха перехватило…
А еще именно с этого места я начал свою вторую Экспедицию. Тогда я прочитал в газете, о проекте разработанном неким институтом из града Петрова. Дескать, спроектировали новый учкорпус для универа. И поместили его аккурат на глади университетского озера. Озеро это мало кто в городе знает, а между тем, — примечательное место! Тут до сих пор стоят, — и функционируют! — кирпичные дамбы, построенные при том самом правителе, имя которого носит город, где находиться тот самый институт, который этот самый корпус спроектировал. Как строить на озере никто не подумал, хотя озеро неглубокое, всего два метра. А под двумя метрами воды — еще четыре метра ила. В озере живут караси. Зимой тонкий слой воды промерзает насквозь, но хитрые рыбы уходят глубоко в ил, и спят там до весны.
И до того захотелось мне посмотреть на это самое озеро, что стал я набирать добровольцев в Экспедицию. Дамб из кирпича я вообще никогда не видел, а особенно интересно было мне посмотреть, как это дамба может функционировать. А поскольку добровольцев не нашлось, я явился сюда один и именно с этого места углубился в заросли тальника, которому его чахлость не мешает вызывать ассоциации со стеной. Через пару шагов, увязнув чуть ли не по колено в грязи, я пожалел об отсутствии экипировки. Собственно, тогда я и понял, что это — Экспедиция. До того момента мероприятие называлось «давай сходим посмотрим». И все-таки, я прошел эту чащобу насквозь! Вышел на твердую почву, откуда были видны две свечки медицинского общежития, а совсем рядом, на берегу, стоял сказочный домишко в одно окно. Почему-то еще большее сходство со знаменитой избушкой, придавала ему совсем не сказочная, бытовая такая вывеска «Керосин», вызывающая из памяти забытое слово «лавка». Кому нужен керосин в наши дни? Разве что кошек от блох мазать.
Отдышавшись и осмотрев туфли и брюки, я решил, что такие жертвы не должны остаться напрасными, и вновь ушел в заросли тальника. На этот раз мне повезло больше. Я наткнулся на заколдованное озеро. Все берега заросли вездесущим тальником, и только на дальнем берегу — клочок свободный от зарослей и видно проходящую там дорогу. Дорогу! Чего стоили все мои труды!
Там, у дороги, скатывалась в воду помойка, венчавшаяся непременным атрибутом любой уважающей себя помойки — дохлой кошкой.
Пока я разглядывал помойку, рядом с плавающей тут же неподалеку от помойки шиной от какого-то грузовика раздался всплеск и по воде пошли круги. Я осмотрел заросли в поисках какого-либо движения, выдавшего бы пацана, швырнувшего в воду половинку кирпича. Берега безмолвствовали. Быть может, это «сыграл» легендарный карась. Вряд ли это могла быть говорящая щука.
Кирпичных дамб, равно как и других древних построек, я не обнаружил. Но, поскольку не обнаружил и других водоемов, решил, что это вот лужа, размером с… ну… со штрафную площадь футбольного поля, и есть Университетское озеро. Хотя, кто знает, может, спит оно где-то рядом, в тальниковых дебрях, и ждет своего исследователя, и квакают на его брегах лягушки жаждущие поцелуя.
Все, отдышался, теперь вперед! Черт, а нога все-таки болит. Подвернул, наверное. Значит, похромаем, но все равно — вперед! Туда за поворот, где путь мне пересечет улица с совершенно деревенским интерьером, и зовущим названием «Московский тракт». А, впрочем, название это только на первый взгляд — зовущее. Тоскливое это название. До Москвы далеко. И быть может для того, чтоб заглушить эту тоску, хотя на самом деле для простоты, улица эта, и прилегающий район, и те самые общаги мединститута зовутся в народе просто: «Москва». «Где живешь?», «На Москве».
Улица, в название которой входит слово «тракт», не единственная в городе. Есть еще Иркутский тракт. Но и этот звук не лишен тоски. До Иркутска не так далеко, но ведь это — еще дальше на восток. Так и стоит город на окраине вселенной, в самом центре великой державы. И вместе со всей державой смотрит на две дороги и никак не решит куда двинуться. На запад? На восток? Или найти свой, третий путь?
Сюда, на Москву, я предпринял свою первую Экспедицию. Мне было тогда лет шесть. И услышал я, что много здесь старинных построек, даже гарем татарского хана сохранился. Здание, конечно, а не сам гарем. Но первая моя Экспедиция была даже менее удачной, чем вторая. То есть, я не нашел ничего. Совсем ничего! Если не считать открытием улицу с еще более интригующим названием: «Татарская». Как не поразительно, улица отвечает своему названию. Иногда из-за заборов слышна незнакомая речь, что очень странно в городе, в котором никогда иностранцев не бывало. А, может быть, сами мы здесь иностранцы?
ЛЭД
За спиной расправил крылья универ. Наша заботливая alma mater словно пыталась укрыть нас от всего, от чего только можно укрыть. Но за столетие окаменели суставы, и застыла чудо-птица будто в невидимом полете.
Более века стоит это здание. Конечно, что такое век, по сравнению с возрастом Рима! Или возрастом Бухары. Но для нас это всегда будет «целый век!». Мы никогда не скажем: «какие-то сто лет». Именно он, наш древний универ, стал причиной того, что зовется наш город Сибирскими Афинами. И мы гордимся этим названием, стараясь не замечать, что во всех подобных клише, будь то «третий Рим», «второй Пеле» или «русский Битлз», есть налет второсортности. Конечно, наш университет не первый. Но он первый с этой стороны Урала!
Справедливости ради, стоит отметить, что гордое звание первого сибирского вуза, оспаривает мединститут, выпускником которого я имею честь быть. Дело в том, что универ открылся в составе единственного факультета. (Нонсенс, не правда ли?) И этим факультетом был медицинский! Спустя полвека, мединститут выделился в самостоятельное учебное заведение, но ведь сиамские близнецы даже после разделяющей операции остаются близнецами! И стоят в роще вперемешку корпуса двух вузов, и течет по артериям тропинок, смешиваясь, их кровь — их студенты, выплескиваемая пульсом звонков.
А на скамью, на все вокруг, с нежным шепотом падали листья. Есть что-то завораживающее в этом кружащемся падении. Словно в воздухе растворилась не то скрипка, не то флейта. У меня есть дело к Петрухе, но этот вечер, эти листья выбили меня из колеи. Разве можно говорить, когда падают листья! Разве можно болтать, когда деревья, засыпая, желают друг другу спокойной ночи. Когда роща беззвучно играет прощальный вальс.
Попить вина в роще, это Петруха придумал. У него вообще возникают иногда странные идеи. Но ведь и правда, чем здесь плохо!
Вот только что-то не дает мне слится со всем этим великолепием.
— И вот так каждый раз, когда шумная и уже пьяная толпа родни и ее друзей заводила «Из-за острова на стрежень», я спешил в укромный уголок, где в одиночестве оплакивал горькую кончину несчастной княжны.
Оказывается, Петруха мне что-то втолковывает. И не лень ему рот раскрывать во время листопада! Говорит Петруха весьма интересно. То есть, он по-разному разговаривает и рассказывает. Когда идет обычная болтовня, он и болтает как всякий обычный человек. Но стоит разговору переключится с диалога на монолог, стоит Петрухе начать пересказывать какую-нибудь историю, вычитанную им в журнале за позапрошлое десятилетие, или излагать какую-то свою идею, которых у него пруд пруди, начинает он говорить как-то по-книжному что ли. Я поначалу думал, что это он издевается. А вы бы что подумали, услышь вы от человека какую-нибудь заумь вроде: «Он оставил весьма и весьма благоприятное впечатление» или: «чем этот подход порочен?». А потом понял: люди вообще изъясняются по-разному. Как-то еще в школьные годы встретил я одноклассницу. Она и спрашивает: «Ты в кино «Последний шанс» ходил?». Да, я смотрел этот фильм, и он оставил заметный след в моей детской душе. О чем я и сообщил: «Да, этот фильм меня просто потряс!». «С тобой как с человеком, а ты опять!», — вознегодовала одноклассница. А я долго ходил растерянный, не в силах понять, чего это я «опять»? И разобрался таки. Это слово «потряс» вызвало такую реакцию. Девочка просто не поверила, что так можно говорить серьезно. «Потряс» для нее звучало сарказмом, хоть она, наверняка слова «сарказм» уж точно не слышала. Слава Богу, не догадался сказать: «потряс до глубины души» — быть бы мне поцарапанному. Чувства свои стоило выражать как-то иначе, например: «офигенное кино!». А Петруха еще дальше ушел, и не испытывает затруднения, даже когда выговаривает что-нибудь наподобие: «грязные инсинуации».
— Но это сущие пустяки по сравнению с тем негодованием, которое вызывала во мне «Муха Цокотуха»! — продолжает Петруха. — Мама моя, когда к слову пришлось, объяснила с иронической усмешкой соседке: «Паука жалеет». Это было не совсем так. Паука мне, конечно, было жалко, но негодование у меня вызывала темная личность Корнея Чуковского. Подумать только, паук хотел уничтожить муху, ту самую надоедливую разнощицу заразы, которая к тому же ближе к осени становится страшно кусучей, а его за это не просто убили — обезглавили! Кошмар какой-то! И кто это сделал! Кровосос, тот самый, что подло звенит над ухом, не давая заснуть. Тот самый комар, которого справедливо называют гнусом.
— Не знаю как для тебя, а для меня эта история была самой несправедливой какую я слышал к тем годам. Я ведь и не подозревал, что в жизни кроме мелодрам, встречаются и трагедии. Нет, что я вру! Это в книжках встречаются мелодрамы и трагедии, в жизни мелодрам я не видел.
— Мне потребовалось полжизни, чтоб понять — сказка про муху, паука и комара, и в самом деле самая страшная история во всей литературе. Во всяком случае в той, что мне довелось прочесть.
— Одни говорят, что литература — это зеркало, другие — увеличительное стекло. На самом деле, это не то, и не другое. Литература вообще не отражает жизнь. Ведь что ни возьми, везде счастливый конец, везде торжество добра. Нет ни одной книги без хэппи энда! Даже в трагедии Шекспира — трагедии не потому, что в финале торжествует зло, а потому, что справедливость торжествует с минутным запозданием. Взять к примеру «Короля Лира»…
Я не читал «Короля Лира». Я вообще Шекспира не читал. Разве что «Гамлета» в рамках школьной программы. Да и там не помню ни строчки. Даже сюжета не помню. Может быть поэтому, я непроизвольно отключаюсь от этой взволнованной речи. Я смотрю на лист, медленно опускающийся совершая плавные покачивания, словно маятник вселенских часов. И почему-то ритм этого «маятника» вдруг попадает в резонанс медленно ползущего рельсовым стыкам вагона. Я все еще «еду». И отлетают мысли к сегодняшнему утру, а затем еще дальше, ко вчерашнему вечеру.
В купе
Вне всякого сомнения, все мужики — скоты. Разве может мужик с его убогим мироощущением, с его природной черствостью понять тонкую изысканную к тому же легко ранимую душу женщины!
Примерно такие мысли лезли мне в голову, в то время когда я все утро ошарашено наблюдал за величественным зрелищем. Подобный процесс мне хоть и приходилось видеть раньше, но я никогда не мог предположить, что он может быть таким масштабным и насыщенным.
Но, по порядку. Соседей, как и родину, не выбирают. А уж если соседи всего на сутки, то, вроде и совсем смешно об этом говорить. Но у моих соседей мнение на этот счет было другое. Они встретились где-то возле туалета, оказались знакомыми и тут же решили ехать вместе. Для этого им потребовалось «переселить» молодого парня с верхней полки, на что он пошел без возражений, и — Боже, как он был прав! Новая соседка сочла необходимым немедленно осведомиться у меня: «А вы не возражаете, что я тут поеду?» «Да, нет, Христа ради» «А то ведь вам придется на верхней полке спать». «Да пожалуйста, пожалуйста», по-интеллигентски промямлил я, чего себе никогда не прощу. Надо было гневно вскинуть брови и жестко так поинтересоваться: «С чего это вдруг?». Наглость надо пресекать, даже (или особенно?) когда она идет от прелестнейшей из двух половин человечества. Грянувшую бурю я бы пережил, а наступивший штиль чуть меня не угробил. Воистину: «нам не дано предугадать».
Соседка появившаяся стараниями людскими понеслась за чемоданами. Нет, в туалет она понеслась, чемоданы уже тут были. Дама была из тех, кто спрашивает разрешения, только поставив перед фактом. А я принялся изучать соседок данных мне судьбой. Они явно были родственницами, только степень родства я никак не мог выяснить. Скорее всего — сестры. С определением возраста тоже возникли проблемы. Возраст старшей я определил как тридцать-сорок пять, по поводу же младшей границы моих предположений растеклись от двадцати лет, до тридцати шести. Позже я каким-то чудом установил правильный ответ.
Впрочем, чудом в юном создании было все. Она настолько привлекла мое внимание, что о второй даме, я совсем ничего вспомнить не могу.
Прежде всего, она обладала чудесной фигурой. Весьма сомнительно, что бы в школе ее дразнили пышкой или пончиком. Скорее ей определили более резкое прозвище, например, «Жиромясокомбинат».
Во-вторых… Но это выяснилось уже в ходе разговора. В разговор меня не пригласили, а вступить в него самостоятельно я никак не мог, поскольку обсуждались какие-то общие знакомые или родственники наших дам. Даже не то, чтобы родственники, а их… Не будем отвлекаться.
Во-вторых, невольно следя за разговором, я столь же невольно поразился убогости фантазии наших классиков. Эллочку-людоедку они снабдили вестибулярием аж в тридцать, если мне память не изменяет, шесть, слов. Наша же прелестница вполне обходилась двумя. «У дяди Бори свиней много?» «До фига!». «Ты в школе хорошо учишься?» «Ни фига!»
Известие о школе поразило меня, но я устоял. Акселерация, однако. И тут же представилось мне, как чудесное создание учится в школе. «Сидорова, ты урок выучила?» «Ни фига!».
Поскольку из двух упомянутых фраз содержательный диалог состояться не может, беседа текла между взрослыми тетками. И весь разговор сводился к свиньям. Собеседницы не обсуждали свиной рацион или свинячьи болезни, они сладострастно пересчитывали свиней у дяди Бори, тети Лизы, бабы Кати, и еще десятка человек. Причем так оживленно и заинтересовано, так, повторюсь, сладострастно, что казалось, что этим разговором они доводят себя до состояния оргазма. Они, кажется, даже начинали негромко постанывать.
Я взял сигареты, и пошел на поиски собеседника в тамбур. Когда я вернулся, старшее поколение стояло в коридоре у окна напротив открытой двери купе. Тут то и выяснилось, что насчет классиков я все же погорячился. Знала наша дива и другие слова.
«Мамка, иди сюда!», — завопила она, едва я сел на свое место. «Чего тебе?», — обернулась тетка. «Мамка, дура, иди сюда!» «Ну чего тебе?» «Иди сюда, мамка, дура!».
«Мамке», совсем не хотелось двигаться с места, а дочь, видимо упиваясь еще целыми четырьмя словами своего лексикона выкрикивала их в самых разных последовательностях. «Мамка, сюда иди, дура!». Все бы нечего, только дочь кричала слишком истерично, и я невольно начинал чувствовать себя насильником.
Всю ночь ко мне приходили жирные боровы с измазанными помадой пяточками, и радостно хрюкали: «Пошли за амбар, там жратвы до фига!». «Ни фига!», — рявкал я и отворачивался к стенке. А утром я и стал свидетелем упомянутого раньше процесса. На свет божий появился полиэтиленовый мешок, такого размера, что если бы высыпать его содержимое в ведро, оно наполнилось бы до краев, да еще с горкой. Мешок был набит косметикой. Юная, как все-таки выяснилось шестнадцатилетняя, леди, принялась методично и размеренно переносить содержимое баночек, бутылочек и коробочек на лицо. Поезд прибывал в 14.35, и все время с момента пробуждения я имел возможность наблюдать за макияжем. Сер я и не образован, скажу я вам. Что я знаю о косметике? Какие ее виды я могу вспомнить? Ну, помаду. Ну, тушь для век. Ну, тушь для ресниц. Дальше уже надо напрягаться. Румяна, пудра, какой-то тональный крем… Все! Но этим ведро никак не наполнишь.
И так я переживал за свое невежество, за темноту свою дремучую, что чуть было не прозевал момент, когда мимо вагонного окна проплыл мой любимый тополь.
— А у детектива свои законы. И очень жесткие. Во-первых, все, что сказано от автора, должно быть правдой, во-вторых, убийцей не может быть рассказчик, в-третьих, убийцей не может быть инспектор, в-четвертых…
Ну чего он никак не уймется? Ведь красота-то какая вокруг. Я скорее автоматически потянулся за пирожком и, повернувшись, увидел белку, столбиком стоящую возле главной аллеи.
Мне почему-то вспомнилось, как я сидел летом на этой самой лавочке, и ел такие же пирожки с капустой. Правда, тогда не было фляжки с вином. На плечо мне прыгнула белка. Белки есть во всех городских парках. Здесь, в роще, они выходят зимой к студенческим тропам и стоят столбиками. Ждут подачки. Никто не знает, хорошо это или плохо, что белки пришли в город. Видимо, мир все же стал добрей. Другие говорят, что белки разучились сами добывать пищу, и это ужасно. Третьи — что белки и в лесу остались, не все же они в городе! А для сегодняшних детей, рыжие зверьки были здесь всегда.
Белка, в один миг, перепрыгнув с плеча на плечо за моей головой, промчалась по руке, простертой на спинке скамьи, понюхала остатки пирожка и, решив, что пирожки с капустой — вещь несъедобная, скрылась на дереве. Тогда я страшно удивился, какие у нее твердые острые когти. Чему, в общем-то, удивляться! Она же по деревьям лазает. Но, знаете, несоответствие этого комочка пуха, безобидной красивой зверушки с чем-то острым и твердым...
— Но, самое удивительное, что Агата Кристи все эти законы нарушила. Все! Правда не все в одном произведении, это было бы невозможно. Или ей бы пришлось вводить как минимум трех убийц. А поскольку в классическом детективе действующих лиц, обычно около четырех…
Представь себе! Хотя… А ведь это идея!
Петруха, неожиданно прервав повествование, сообщил, что у него внезапно появились неотложные дела в универе и скрылся на дороге в главный корпус. Что ж, неотложное дело может возникнуть и во время листопада. Мне здесь тоже скучать не придется!
Я встал и потянулся. Нет, дорогие мои, это счастье! Это счастье, снова оказаться в родном городе. В любимом городе! В городе, визит в который традиционно начинается с приветствия моего любимого тополя.
Любимый город
Где-то далеко-далеко на краю вселенной в самом центре великой нищей державы на слиянии отравленных таежных рек стоит древний город. Обычно город называют Сибирскими Афинами. Смесь иронии и гордости в этом названии. От всех таких прозвищ, «Второй Пеле», «Славянский Битлз», «Белый Роналдо» веет второсортностью. Но ведь второй сорт лучше, чем восемьдесят седьмой! А что центр державы одновременно и окраина вселенной, этим тоже никого не удивишь. Вон в Австралии тоже густо заселено побережье, и пустынна центральная часть. Да и одна из таежных рек, та, что дала официальное название городу, опять-таки, так себе речушка. По крайней мере, птицы через нее так и шастают. Зато другая река, впадающая в первую, вызывает священный трепет в душе каждого горожанина. Некогда неизвестный автор посвятил этой реке песню. С тех пор эта песня борется за право называться неофициальным гимном города с песней про городской железнодорожный вокзал. Я посвятил годы поисков, чтобы отыскать слова этой песни. Безрезультатно! И снова ничего удивительного. Ведь даже гимн великой державы регулярно оказывается без слов.
И все же я немного слукавил, говоря «безрезультатно». Внемлите:
Я держу в руках свою планету
И признаться, очень удивлен:
Что это за глобус если нету
Милого названия на нем?!
Отойди, прохожий не мешай-ка
Я сюда пришел издалека.
Ах, Ушайка ты моя Ушайка —
Самая великая река!
И еще:
Миссисипи, Нил и Басандайка,
Вы прекрасны, но издалека.
Ах, Ушайка ты моя Ушайка —
Самая красивая река!
И правда, есть, чем восторгаться! По полноводности своей Ушайка сравнима разве что только с Яузой. Зато химический состав! Н20 + Г… - Рыба! Так утверждают городские химики, я их анализ не проверял.
Тебе уже интересно прогуляться по городу? На самом деле, меня не волнует, интересно тебе или нет. Сейчас я пойду по улицам, а ты можешь или присоединиться ко мне, или закрыть книжку. Но тогда ты ничего не узнаешь.
Поезд медленно подползает к перрону. Мимо вагонного окошка проплывает мой любимый тополь. Когда втыкали в землю черенок, никому и в голову не могло прийти, что посадили тополь слишком близко к ограде. К литому чугунному забору в бесчисленных узорах и завитушках. И вот, спустя годы, тополь прижался стволом к забору. Фигурная решетка мешала утолщаться, и дерево решило во что бы то ни стало свалить проклятую железяку. Но и забор, хоть и лишен возможности толкаться, поразмыслив, пришел к выводу, что его тут поставили не для того, чтобы каждый тополь его валил. Результат многолетней борьбы предстал сейчас перед нашим взором. Тополь взял забор в плен. Он окутал чугун своей плотью и былые враги стали единым целым. Странное зрелище, правда?
А вот в экран окна вползает выкрашенное зеленой краской здание с арочными окнами. Боже мой! А ведь я знал тебя совсем маленьким! И сразу где-то звучит песня. Верно это ангелы поют:
Я волнуюсь, а ты спокоен —
Расстаемся ведь не до седин,
На прощанье махнешь рукою,
Томск I, Томск I.
Ну вот, я и проговорился. Так хотелось вывести образ города собирательным. Нет, нет, не содирательным, а именно собирательным. Видно, не судьба. Город не захотел скрывать свою индивидуальность.
Кого я знал совсем маленьким? Да вот его! Вокзал. Сейчас трудно поверить, что он не был таким большим с рождения. Но я помню, как он вырос, не меняя архитектурного стиля. По крайней мере, со стороны перрона. А раньше он был без ресторана и с туалетами на улице. Но мы не расстаемся, мы встречаемся. Здравствуй, первый Томск! Я, пожалуй, не буду падать на колени и целовать пыльный асфальт. Тебе ведь не нужно этого. Я просто похлопаю старого друга по стене, и пройду на твою площадь. Томск первый, до встречи. Здравствуй, Томск!
Давайте сядем на троллейбус, или лучше на трамвай, и проедем пару остановок. Прогремим колесами мимо площади Кирова, отыскивая глазами памятник и с удивлением не находя его, и выйдем на Дзержинке. На площади Дзержинского, если быть точным. Посмотрим по сторонам в поисках железного Феликса и, не обнаружив не только памятника, но и постамента пойдем пешком по проспекту Кирова.
Вы спрашиваете, зачем мы здесь сошли? Просто я люблю пройтись по Кирова. Между двух потоков машин есть здесь пешеходная дорожка, которая имеет свое, ныне наверное уже забытое название: аллея Труда. Когда-то аллею украшали портреты передовиков производства, что и дало ей такое странное название. Вслушайтесь: «Аллея Труда». На самом деле, это — аллея прогулок, на то она и аллея. Поток забегающий в магазины по тротуарам несется с обеих сторон проспекта, а тут — тишина и размеренность. Фотографии людей труда висели не абы как. В детстве я испытал что-то близкое к шоку, когда заметил, что на меня глядят одни дяденьки. А стоит обернуться к вокзалу — одни тетеньки. И только на ближайшем стенде дядя и тетя висели рядом.
Давайте двинемся не торопясь, между рядами тополей смыкающих ветви над нашими головами по дорожке белой от пуха. Пацаны, или по-современному — тинэйджеры, кидают в пух спички и смотрят, как расползается пламя. Пенсионеры ругаются: «Если этот пух загорится, полгорода выгорит!». Остановимся на перекрестке с Красноармейской. Когда-нибудь, я проведу вас по этой улице, останавливаясь перед каждым домом, чтобы полюбоваться резьбой. Это называется «деревянные кружева». Название древнее, но очень точное, потому не избитое. Только без меня не ходите. Тут нужно во дворы заходить, иначе половины не увидите.
А пока пройдем до конца аллеи и, оставив слева громаду политеха, с его многочисленными корпусами, кварталами студенческого города, магазинами, столовыми, баскетбольными площадками, на которых в любое время года и почти в любое время суток играют в футбол, остановимся еще раз на углу. Проспект Кирова доходит здесь до главной улицы города и упирается в металлический забор. А вот и каменный Киров. Стоит на пригорке. Спереди: «Здравствуйте товарищи!», сзади: «Пошли вы все!». Так стали шутить горожане, когда за шутки перестали сажать. Да, можно подойти и посмотреть спереди и сзади. Но скульптор не виноват, он старался, но так получилось. Да и пока не услышишь, не обратишь внимания.
А за забором перед нами — Сибирский ботанический сад. Нам отсюда не видно причудливых силуэтов теплиц. Теплицы строились так, — где пальма уперлась в потолок, там и надстраивают. Раньше по воскресеньям здесь устраивались бесплатные экскурсии. Сюда хорошо было приходить зимой, любоваться на ярко-красных рыб в бассейне, дожидаясь экскурсовода, а затем шагать за ним, то есть за ней, глазея на диковинные цветы. Только выходить плохо. Раздевалки не было, и после сорокоградусной жары в пальто, идти на опять же сорокаградусный мороз… Брр! Интересно, как здесь сейчас. Может, пальмы уже замерзли? Или заблаговременно были проданы миллионерам для украшения дач? А может, в теплицах сейчас выращивают огурцы? Нет, господа, я понимаю. Рынок, то, се. Но нельзя же жалеть денег на чудо!
Даже продолжать экскурсию расхотелось. Но не век же нам тут стоять.
Посмотрите направо, посмотрите налево. Да, это главная улица. Называется проспект Ленина, конечно. Старики зовут ее Миллионной, но я не знаю, это старое официальное название, или так ее звали в народе. В народе здесь все зовут не как положено. Кинотеатр имени Горького зовут Максимкой, а дворец спорта — ипподромом. Здесь на Миллионной, плечом к плечу как солдаты в строю (фу, как избито, но ведь, с другой стороны, как верно!) рядом с упомянутым политехом (в далеком прошлом технологический) стоят: университет, мединститут, ТИАСУР (в далеком прошлом ТИРЭТ). Уникальное место — четыре (!) вуза вплотную друг к другу. Так что один мировой рекорд наверняка принадлежит нам — по плотности вузов на квадратный метр.
Где другие вузы? Да рядом! В этом странном городе все рядом. Мимо пединститута мы проходили. Я не показал? Это там, на площади Кирова, единственная остановка, которую мы на трамвае проехали. А с другой стороны улицы — женский монастырь. К монашкам ходить не советую — там курсанты вместо монашек. Военный факультет при мединституте. В городе два военных вуза, один в женском монастыре, другой в женской гимназии.
ТИАСУР готовит радиоэлектроников. Единственный вуз в городе, регулярно меняющий названия, то он ТИРЭТ, то ТАСУР… (Хотя нет, сейчас они все по-другому называются. Но я по привычке называю их по старинке. Ведь никто не обидится?) А дальше, под горой — Максимка, за ним великая река, а там, за рекой, где-то еще дальше много чего интересного. И дом Шишкова там стоит, того самого, что водил своих читателей по деревне Длинные поленья, как я веду сейчас вас по Томску. Где-то там, улица со страшным названием Обруб. Это единственное место, где я со странным чувством — пораженный и недоумевающий — прошелся по булыжной мостовой. Не по брусчатке, не по плитке, а по круглым булыжникам. Туда мы сходим в другой раз. Я еще расскажу вам о Батенькове, в фамилии которого весь город, вслед за водителями трамваев, ставит неправильное ударение; покажу, если захотите тюрьму, узником которой был Радищев; еще чего-нибудь покажу, только спросите. Куйбышев и Киров? Я потом расскажу вам историю пор двух поэтов, напомните. Академик Обручев? Да, я тоже читал «Плутонию». И «Землю Санникова».
Вернулся Петруха и вновь молча уселся с той стороны фляжки. Так мы и сидели, попивая легкое домашнее вино и слушая осень. Но фляжка опустела, а вечер потух еще раньше. Пора. Да и воздух посвежел.
Нет, золотой все-таки Петруха парень! Сегодня, пока он бегал за пирожками, я взял с полки книжку, полистать пока что-нибудь. И надо ж такому случится, книжка оказалась страшно интересной. Прежде всего она была рукописной! Почерк корявый-корявый. У меня тоже почерк прямо скажем не каллиграфический, но это — профессиональное, тут уж куда деваться! А написано там было следующее (Память у меня тоже профессиональная).
«Понять бы. Понять бы почему мы так бестолково живем, откуда эта боль затаившаяся где-то в глубине, почти на самом дне глаз. Почему мы неслышно орем и воем, почему в смертной тоске наши души катаются по полу в отчаянии от невозможности что-то изменить. И что именно нам так хочется изменить?
Что это? Судьба нашего поколения? Или это испытали все поколения? Пресловутая загадка русской души? Или мы тут не уникальны?
Зачем мы раздираем души в клочья? Почему мы так безжалостно казним себя за ошибки которых не совершали?
Все мы такие, или мы просто горстка выродков, а нормальные люди живут размеренной счастливой жизнью? Они уверены, что всегда во всем правы, и расстраиваются только из-за того, что мало человек обманули, мало стрясли с окружающих, и что еще не весь мир бросается удовлетворять их желания, стоит им уронить чистую праведную слезу».
Я перевернул страницу.
«Кровь везде. Кровь стекает по стенам, капает с потолка. Кровь образует лужи на столе и под столом. На посуде, на стульях на моих руках - всюду кровь.
Это не фрагмент из плохого фильма ужасов. Это не кошмарный сон. Это - моё мироощущение. Неясно почему, за мной ведь нет кровавых преступлений, за мной вообще нет преступлений, но я всюду вижу кровь. Эта кровь - предвестница конца. Я чувствую приближение смерти и вижу её такой.
И остается непонятным, почему моя кончина видится мне такой жуткой.
Когда-то, давным-давно, а еще точнее с самого детства, я мучился вопросом: зачем жить, если все равно потом умереть. Я терзался этим вопросом и никак не мог найти ответа. Теперь я знаю ответ. Жить незачем!
Неизбежность смерти не то что пугала меня, но осознавать неизбежность мучительной долгой старости и последующей болезненной смерти, согласитесь, не очень приятно. А умирать больно. Это я точно знаю.
Позже я встретился с ребятами, которые верили в бессмертие души. Не скажу, что я поверил им. Но, маленькая надежда на невозможное... Вы знаете, она успокаивает.
С тех пор прошло много лет. Самое невероятное, что теперь мне хотелось бы, чтобы те ребята ошибались. И попы ошибались. И все, кто говорит про жизнь после жизни, ошибались.
Повторить этот дурацкий путь ещё раз?! Нет. Мне совсем не хочется. Единственное, о чем я мечтаю, чтобы жизнь скорее кончалась, а смерть не была бы слишком мучительной. Аминь!».
Странная книга. Я глянул на обложку. «Ежедневник». А, господи, это же просто Петрухин дневник, или что-то вроде того. Чужие дневники читать нехорошо, это я еще с детства помню. Так что поставил я книгу на место. То есть, протянул руку, чтоб поставить, но тут из книжки выпал календарик. Тут я задумался. Глупо так, некстати, но задумался. Куда этот календарик положить? Между какими страницами. Он же, наверное, закладкой служил. Раздумывал так, а сам тупо на календарь таращился. Какие-то числа кружочками обведены. Без всякой системы. И как только я решил сунуть эту открытку куда придется, меня осенило. Это же даты моих прошлых приездов! Вот это да! Спору нет, мы старые друзья, но нельзя же так. Я ведь не любимая женщина, чтобы таким вот образом память о встречах лелеять! А может он гомик? Да ну, бред какой-то. Как он меня встретил? Обнялись… Все мужики при встречах обнимаются. Старые друзья, я имею ввиду. Если долго не виделись. Правда по спине он меня лупил как-то неестественно. Слишком сильно, что ли. Да ну, ерунда какая. Сейчас напридумываю!
Стоял я так, размышлял, а тут Петруха с пирожками! А у меня дневник в руках! «Извини, — говорю, — я прочитал немного, не знал, что это такое». «Да брось ты, — отвечает». Настолько просто... Нет, золотой парень.
А возле тропинки притаился мячик. Боже, да мячу-то здесь откуда взяться! Как пройти мимо мяча! Вы бы смогли? Но не хотелось мне нарушать осеннюю песню, потому я мяч не пнул, а так — катнул. Но мяч не покатился, а так, кувыркнулся раза три и затих. Порван, видно. Вода попала. А Петруха, видно совсем окосел. Это с литра вина-то! Домашнего! Поднял зачем-то мяч и вдруг швырнул его в кусты. В свете фонарей главного входа видно было как физиономия его перекосилась, и, похоже, побледнела. Да под этими фонарями все кажутся белыми.
— Можно подумать, это голова… — «медузы горгоны», — не успел договорить я, потому что вытащил из кустов женскую голову.
Конечно, к мертвым головам мне не привыкать, но хмель с меня слетел.
— Держи! — я вынул из пакета и протянул Петрухе последний пирожок. Он взял его, почему-то, зубами. В пакет я сунул голову. — Пошли!
Петруха шел рядом и отчетливо стучал зубами. Оказывается, «стучать зубами» — выражение не образное, а самое, что ни на есть натуралистичное. Вновь мимо спорткорпуса, по лестнице… Тут внизу я завязал горловину пакета узлом, и что есть мочи швырнул в непроходимые тальниковые дебри.
— Вот так! — я глянул на Петруху. — Нет, домой тебе нельзя. Пойдем к нашим, развеемся.
ЛЭД
Вперед! На тракт и направо, к уже упомянутым свечкам родной общаги. Проклятая нога. Я уже все забыл, а она помнит, сволочь, и забывать не собирается. А голова лежит сейчас в кустах, и видимо, ни о чем не думает. Надо отвлечься. Подумать о чем угодно. Об отвлеченном. Лучше вслух — Петруха совсем обезумел.
«Чем-то наши общаги напоминают небоскребы-близнецы в Нью-Йорке. Видел в телевизоре? Правда высота не та. Девять этажей. Но среди деревянных построек выглядят даже солиднее, чем те — за океаном. Да что там — «солиднее»! Величественно выглядят».
Дверь на себя. Вахта как всегда пуста.
Ох и не близок путь до седьмого этажа! Лифт, понятное дело, не работал. Вы когда-нибудь видели работающий лифт в студенческой общаге? Я не видел. Нет, может быть где-нибудь в Москве такое и бывает, но у нас «на Москве» этого отродясь не случалось.
Но все-таки вид лифта произвел впечатление. Да нет, прямо скажем — изумил меня до самых пяток! Дверь, эта самая, что должна съезжаться-разъезжаться но если когда это и предпринимала, так на стенде ОТК, не позже. Ну может еще при сдаче здания. Что-то было с ней не так. Я не сразу понял что именно, потом из далекой стройотрядовской юности приплыло забытое слово «обналичка». Да, дверь не была обналичена. Наличные тут понятно, ни при чем.
Сейчас я попробую попроще. Дверь не была обрамлена косяками. Наркотики тут тоже ни при чем.
Короче, вокруг двери виднелись края кирпичной кладки.
— Во фокус! — изумился я.
— Ты чего? — тоже изумился Петруха.
— Кому понадобилось косяки курочить?
— Ну ты даешь! — чуть не расхохотался Петруха, даже по-моему слегка отошел от шока. — Забыл где живешь?
— ???
— А, ты лифтов давно не видел! — догадался он.
— Ну да, а что?
— Да то, что по всей России лифты обдирают.
— Кто? Зачем?
— Детский сад, ей-богу! Алкаши сдирают эти косяки и сдают. Это же алюминий!
Алюминий? Да, давно я не видел лифтов. Да ладно, что теперь тут, неделю размышлять о судьбе отечества! Вперед и верх. А там…
А тут еще Петруха, вроде приободрился на секунду, и сразу совсем раскис, колотит его озноб, будто выкинули его на улицу в одной рубашке посреди декабря. Ничего, Петруха, держись за меня, дойдем, там расслабишься.
Преподавателей вообще-то стараются селить пониже, но Фил как въехал к себе на седьмой, так никак не соберется перебраться. Или не хочет. Пятый этаж. Еще четыре пролета и дойдем.
О! А тут дым коромыслом! «Фил!» «Ё моё, кого я вижу!» Все. Сели!
— Какими ветрами?
— Потом. Плесни чего-нибудь. Что, на Москве пьют только «московскую»?
— У Костика первый заработок.
Костик окинул меня стеклянным взором и заявил:
— А она лежит, на спине так лежит, и груди в разные стороны по столу разложила.
— Племяш мой, между прочим! — с гордостью пояснил Фил.
А я и не знал, что у Фила есть племянник. Это был сухопарый молодой человек, с «конским хвостом» на голове, перехваченным резинкой.
Племяш, тщательно прицелившись, поймал на столе стакан, и обильно ополоснул душу.
— Не усердствуй сильно, — посоветовал дядюшка и последовал примеру племянника.
Я резко выдохнул, ну и тоже принял. Нет, скажу я вам, водка «московская» имеет ряд существенных отличий от вина домашнего.
— А чего нас пропустили? — вдруг подал голос Петруха.
— Пропустили? Сейчас нальем.
— Нет. Почему нас на вахте пропустили?
На Петруху взглянули с недоумением, потом поняли.
— Здесь лечфак! — значительно сказал Фил.
Теперь недоумение отразил Петрухин облик.
— Вот у педиков ты бы так не прошел, — пояснил Фил.
— В пединститут? — уточнил Петруха.
— На педиатрический, — поправил я. — Да и в пединститут тоже.
— Потому как степень борьбы за нравственность обратно пропорциональна процентному отношению мужского населения общаги! — Фил перевел дух. Где он только таких слов нахватался! — А у нас парней полным-полно.
— Ага! — подтвердил Константин. Поразительней всего, что он был в состоянии следить за разговором. — У нас в городе тоже пединститут есть. А общаги, ну точь-в-точь как эта. Ну один к одному.
— Ясный пень, типовой проект.
— Так там, балконы на втором этаже начисто срезали!
Костик обвел всех победным взглядом.
— И как помогает? — заинтересовался я.
— Ага! — Хмыкнул Фил, опередив племянника. — Кому не терпится, лезут теперь не на второй этаж, а на третий. Спокойно, средь бела дня, на виду у всех, в том числе у вахтеров.
— Привет, привет! — В комнату влетели две барышни. — Как дела? О, кого я вижу! Знакомьтесь, это Леся. Костик, как тебе работа? А нам выпить не оставили? Люба.
Все это на одном дыхании. Все сразу ожило, наполнилось шумом, суетой. Боже, как я ненавижу женщин!
Тирада, пожалуй, заслуживает детального рассмотрения. Итак. Первый вопрос всем. Затем восклицание мне. Далее опять всем. Вопрос, естественно, Константину. Еще вопрос снова всем. И, наконец, «Люба» — это Петрухе. С Петрухой они пока незнакомы. Вопросы все, включая выпивку (еще и на столе полно, а под стол я не заглядывал, ибо страшно) — дань вежливости, не больше. Но Костя уже неспособен распознавать такие нюансы, и кинулся отвечать на вопрос обращенный непосредственно к нему. Каждую фразу он наглядно иллюстрировал жестами, даже привстал над столом.
— Представляешь, он берет такой здоровенный нож и как раскроит ее от горла до самой…
— Лобка, — стремительно подсказал Фил.
— Слушай, Фил, — столь же стремительно вставил я, — как ты думаешь, почему президент не лег на рельсы, как обещал?
— Много ты понимаешь, — ответил Фил, — у него, между прочим, на даче целый штабель этих самых рельсов. Сверху перина. Так он на этих самых рельсах каждый день лежит.
— Ага, до лобка! А потом толстым таким, как топор, но тоже нож, по ребрам хрусть, хрусть! Грудину вытащил, кожа сразу расползлась и ребра выглянули. Ребра белые и как у барана. Кровища вокруг! А потом, длинный такой нож засунул снизу в горло и язык…
— Давайте выпьем! — Предложил я, глядя как Алеся меняется в лице.
— Нет, отчего же, — озорно блеснув глазами возразила Люба, — очень интересно.
Боже, простишь ли ты меня за то, что я ненавижу женщин?!
— Давайте выпьем, — поддержал меня Фил. Спасибо, Филя, ты настоящий друг.
После второй мне стало хорошо. Вот просто стало хорошо, а не «захорошело» или еще как. Петруха называет это состояние: «Душа дала сок». Да и ладно. Пусть будет так. Мне снова вспомнилась голова, которая лежит где-то в кустах, и подумалось, что это вчерашний сон. Ну пусть не сон. Да ерунда все это. Все словно отодвинулось за полупроницаемую перегородку. Если я и мог частично сконцентрировать внимание, то только на чем-нибудь одном. На другом конце туннеля моего восприятия оказался Константин, который, машинально выпив, продолжал свой рассказ. Ему не важно было, что никого этим рассказом он не удивит. Все это видели и знают. Ах да, не все.
— А потом берет такой тесак, и мозги — как капусту, как капусту...
— А не знаешь, — вновь стремительно обратился я к Филу…
Чего Фил не знает я еще придумать не успел, и выродил нечто на ходу.
— Не знаешь, как Жирик всем бабам по мужику предоставит, если баб больше чем мужиков?
— Ну что ж тут сложного? — ответил Фил, — Кому не хватит, тех отстреляют.
— Как капусту, мелко так.
— Ты молодец, — похлопал его по плечу Фил, — в первый день шить начал! Молодец!
Ага. Молодец. Фил и меня привел когда-то давно на работу. И я тоже шил в первый день. И мне говорили, что я молодец. Я никому не рассказал, как меня тошнило. Нет, страха, того самого пресловутого страха не было, но ком под горло подступал. Тогда я впервые подумал, что всякие фразеологизмы, или как они называются, взяты из жизни. Вот и этот ком мне нестерпимо хотелось размять руками. Тут мне вспомнилось, что покойника надо потрогать за ноги и страх пройдет. Слышал я где-то такое. Я взял клиентку за большой палец ноги. Тошнота не проходила. Я как бы невзначай положил ей руку на голень — без результата. Тогда я взял ее повыше колена и, поскольку ком оставался на месте, сильно покатал ногу по столу. Тут я увидел Юркино лицо. Он в упор смотрел мне в глаза и беззвучно, одними губами матерился. Интересно, что он вообразил? Надо будет спросить при случае.
А Костя… Хороший ты парень, Костя. И мне сейчас хорошо. Но слишком уж ты впечатлен сегодняшним. Нет, будем откровенны. Когда-то я тоже впервые увидел как груди лежат на столе. Черт возьми, эти груди кто-то ласкал, а теперь они тут. Что-то в этом духе я Юрке и сказал. И тут заметил взгляд. Какой-то маленький немолодой человечек в черном х.б. ехидно так смотрел на меня. Нехороший был этот взгляд. Но с тех пор все подобные переживания я держал при себе. Костик, Костик. Тебе предстоит немало удивительных открытий, если ты не сбежишь через неделю. Ты будешь метаться, пытаясь укрыться от запахов. Они, запахи будут преследовать тебя. Запах чистой простыни, запах свежей газеты, запах мусорной кучи, запах раздавленного клопа. Запахи будут рождать самые немыслимые ассоциации, и ты будешь бестолково и тщетно биться над загадкой: почему дерьмо пахнет розами.
Тебе захочется к психиатру, когда ты заметишь, как ты стал смотреть на людей, видя в каждом потенциального клиента. Когда при встрече с любимой ты подумаешь: «А вот ей я бы череп раскроил так-то и так-то». А потом девушка оставит тебя, как только узнает, где ты работаешь. И ты долго будешь недоумевать: почему?
Тебе быстро надоест бравировать своим бесстрашием, своей опасной работой. А когда тебя впервые затошнит от вида сырой говядины, ты решишь бросить все. Но будет поздно. Все эти прелести проходят, но слишком уж медленно. Остатков впечатлений тебе хватит до конца жизни.
О, а это что такое? Под столом мне наступили на ногу. А, Люба. И потом еще придавила так раза три. Смело, ничего не скажешь. И главное — Фил тут. Чего баба добивается — непонятно. Я уже говорил, что ненавижу женщин? А у меня принцип: жены моих друзей отдыхают. Принцип у меня.
— Нет, вы как хотите, — сообщает вдруг Фил, — но я свою норму знаю. И я эту норму не выполнил.
Вот. Водка кончилась. Да здравствует эра круглосуточных магазинов.
— Э! — окликнула всех Любочка, — Вот же осталось еще.
— А пиво?!
— Да брось ты, — сказала Люба.
— Не-е-ет! — протянул Фил, — Водка без пива, как Гибралтар без пролива.
— Пошли сходим, — поддержал я. Мне вообще уже больше всего хотелось пойти отсюда куда-нибудь.
— А ты спать ложись. — Это Фил племяннику.
— Не, я с вами, — к моему удивлению Костик поднимается и стоит, почти не качаясь.
— Спать, спать, спать! А то уши надеру.
Что меня всегда восхищает, так это наша трогательная забота о наших собутыльниках. Наше в высшей степени гуманное стремление вычислить самого пьяного и уложить его баиньки. Порой мне кажется, — только я в этом и под пытками не признаюсь — что подтекст тут такой: «Я совершенно трезвый, все соображаю, и даже способен позаботиться о ближнем». А порой подтекст видится мне несколько иным. «Слабак ты и слабо тебе меня перепить».
— Меня спать? Нет, это тебя спать!
— Так, ему больше не наливать!
— Вот видишь, ты пьяный. Забыл, что наливать уже нечего! — Костик так рад своей невинной шутке!
Похоже, противники вошли в клинч. Нет, с этим надо кончать. Тем более, что Любочка всю ногу отдавила. И ведь на больную ногу давит, нехорошая женщина.
— Ладно, пусть проветрится, — предлагаю я.
Блеск! «Пусть проветриться» — тоже форма заботы о ближнем. И Костя рад — от него отстанут и командовать укладывать как маленького больше не будут.
Вперед, вперед, на свежий осенний воздух, под ясные звезды на диво безоблачного неба, наслаждаться последними теплыми днями. Ну и ночами конечно.
Почему я так люблю ночь? Ну почему я так люблю ночь?
Я люблю выйти на крыльцо, вдохнуть прохладного воздуха и неспешно закурить. А после смотреть и смотреть на луну, в который раз поражаясь ее ясности. Хорошо, когда за спиной сени, а вдалеке брешет со скуки пес. Но когда за спиной подъезд, и даже луны не видно за проклинаемым всеми за его мертвенность светом фонарей, и тогда терпимо. Тогда можно выйти на пустынный проспект, и проплывая взглядом по ровной шеренге фонарей медленно идти изредка улыбаясь редкому шелесту случайных машин. В этом мире нет врагов, а если и есть, то обязательно где-то далеко, а если и близко, то они не нападут, а если нападут, то им можно и ответить, а если ответить не получится, то можно и убежать. Вот так, совсем не по-геройски. Только изредка подойдет человек в синей форме, с лычками младшего сержанта на плечах, и спросит: «Ты чего тут?». «Гуляю», — беззаботно отвечу я. «Чтоб через пятнадцать минут тебя здесь не было!», — по-доброму проинструктирует сержант. Простим его за невежливость. У него профессиональная болезнь, он во всех видит преступников, как бухгалтер видит во всех расхитителей, как врач — симулянтов. Мой ответ «гуляю», конечно же, не тянет на алиби. Да и сержант, он ведь не хухры-мухры, а представитель власти, которую ему не терпится если не употребить, то хотя бы продемонстрировать. А самое главное — в мои планы и не входит толочься здесь целую четверть часа. Так что не вступая в споры, пускаюсь я дальше в свое волшебное плаванье.
Нет, еще лучше, когда всеми твоими мыслями и эмоциями заведует кудесник-костер. Когда можно смотреть на его игру, вот так всю ночь сидеть и смотреть, только изредка подбрасывая ему полено для пропитания, или играя с ним длинной суковатой палкой. А если вдруг костра нет, и разжечь его не чем, то так не бывает. Со мной не бывает. Ну ладно, не будем хвастаться, пока не случалось. Но если все-таки костра нет, то и это не беда. Нет, вру — беда! Беда если ни дорожки, ни тропинки, а тут еще и дождь. А вот если небо ясное да настолько что тропинка серебрится словно лунная дорожка на воде, тогда — точно не беда. Тогда можно вышагивать по тропке, гадая, куда она приведет. Злые разбойники что водились тут в лихие времена, пересели на мерседесы и стараются держаться поближе к автострадам. А кабы и жили в чаще лесные разбойники, то сейчас бы они дрыхли без задних ног, и в голову им бы не пришло, что можно выставить засаду на лесной тропинке, и ограбив непонятно откуда затесавшегося сюда одинокого путника разжиться рваными джинсами, которые давно не дефицит. Дикие звери давно разбежались подальше от человеческого жилья, и самое страшное существо, которое можно встретить теперь в лесу — гадюка. Только что делать гадюке ночью на тропинке? Так что самое страшное в ночном лесу таится под твоей собственной черепушкой. Стоит дать волю фантазии, как растекшийся в неверном свете куст немедленно превратится в медведя. И не дай господь не обуздать себя сразу. Следующий куст станет лешим, а потом дальше и дальше. И погонятся за тобой ожившие покойники, а наперерез будут кидаться вурдалаки и все будут хватать тебя костлявыми пальцами за края одежды, и выскочишь ты из лесу седым как лунь, если раньше тебя не хватит инфаркт.
Но теперь мы знаем об этой опасности, и ни за что не поддадимся искушению сыграть с ночью в ассоциации. А пойдем мы тихохонько по тропиночке, туда, где неясное сияние, выглянув из-за ветвей, чудесным образом превратится в луну.
На крыльце я чуть не задохнулся от восторга.
Звезды!
Смотреть на них нужно в поле. В маленьких городках и даже в селах звезд мало. В крупных городах их совсем нет. Но здесь, в уснувшем деревянном квартале звезд много, может и не так как в чистом во поле, но не меньше чем в деревушке в два десятка дворов. Просто не верится, что чуть выше по улице в какой-то сотне шагов горят фонари центрального проспекта, настолько темен добрый воздух. Я даже оглянулся на общагу. Черная коробка растворила верхние этажи в черноте неба, и только мутно светила узенькими оконцами лестничных клеток. Медики в большинстве своем ложатся спать рано. Это не политех, который радуется жизни круглые сутки.
Я снова перевел взгляд на небо. Звезды — одно из самых грандиозных и самых великолепных зрелищ созданных природой.
Нет, когда смотришь на эти гроздья, таких мыслей, конечно не возникает. Тогда просто любуешься, зачарованный ярким великолепием. И смотреть можно долго, пока безжалостный рассвет не сотрет волшебную картину. И только потом, сидя в мягком кресле или на шаткой табуретке, можно порассуждать. Можно придумать мысли, которые якобы охватили тебя в момент бездумного созерцания. Можно попытаться подобрать эпитеты покрасивше, именно покрасивше, ибо покрасивее не получится. Занятие глупое, поскольку красота относится к тем понятиям, которые описать невозможно.
Я любовался небом, и конечно же не мог знать, даже не мог догадываться, что совсем рядом, на расстоянии крика, на эти же звезды смотрит Файтер.
На крыльцо, хлобыстнув дверью на могучей пружине, вывалились мужики. Куда они запропастились, я тут уже минут пятнадцать небом любуюсь? Ах, вот оно что! Следом появились дамы. Люба немедленно заявила мне, что знает она нас, никуда нас одних не отпустит, мы всегда найдем приключений на свою, эту… шею, и вообще, за нами нужен глаз да глаз. Всю эту тираду я выслушал, не отводя взор от неба. Фил тоже поднял голову, постоял так, глубоко вздохнул, и вдруг выдал:
— Причем тут глаза любимой?
— Ты про что? — Поинтересовался Костик.
— Звезды…
— А…
— Подумать только, все это нам, и совершенно бесплатно. Это вам не Ниагара какая-нибудь, в Торонто ехать не надо. А что грандиозней еще не известно.
Вопрос звездного неба Константина явно заинтересовал. Ни на секунду не задумываясь, он произнес такой, снова простите за иноземное слово, спич. (А если уж по-русски — толконул речугу).
Поколения фантастов задавались вопросом, одиноки ли мы во вселенной. Ученых же данный вопрос, видимо, никогда не интересовал, как не имеющий практического применения.
В детстве он, Константин прочитал гору литературы на эту тему. Ну, если не гору, так кучу — это точно.
Множество взрослых дядей задавались единственным вопросом: есть ли жизнь в других мирах, и если есть то почему...
Почему они к нам не прилетают, например.
Косте потребовались годы, чтобы найти ответ. Не то, что бы он искал его специально, но однажды он просто стал для него очевиден.
Конечно же, мы не одиноки во вселенной. Не настолько уникальна наша планета, чтобы не было во вселенной планеты с аналогичными условиями.
Вспомним высказывание одного из фантастов: «Вселенная настолько велика, что нет того, чего бы не было».
А не прилетают к нам по простой причине. Трудно придумать затею более дорогостоящую и более бесполезную.
Разве что орбиты планет менять.
Фраза об изменении орбит Косте так понравилась, что, не дождавшись одобрительной реакции слушателей, он повторил ее еще пару раз. Петруха шел молча, и как-то хмуро что ли, девчонки приотстали — понятно, Любочка представляет нас всех, каждого в отдельности, Алесе, Фил от Костиной трепотни, по-моему, внутренне морщился. А может, мне так показалось. Может, он шел и думал: «Смотрите все, какой у меня племянник развитой да умный». Во всяком случае, в диспут о иных цивилизациях он не вступил, а вместо этого негромко так поинтересовался у меня:
— Ты еще не совсем офонарел в своей деревне?
Это его обычный вопрос. Каждый раз, когда я в городе, Фил задает его мне именно вот так, слово в слово.
— В общем-то, именно по этой причине я здесь.
Фил чуть не подавился. Он привык, что в ответ я несу, с его точки зрения, околесицу. Дескать, мне даже нравится, привык к парному молоку, или что еще.
— Да? И где работать будешь?
— Понятия не имею.
— Что я тебе с пьяных глаз могу сказать… — задумчиво протянул Фил. — Ничего припомнить не могу. Нам вот прозектор нужен. Но для тебя это потеря классификации. То есть квалификации. Вот. А еще…
Фил задумался, пытаясь придумать мне рабочее место.
А знаешь, я бы пошел, — также задумчиво сказал я. — Надоели мне мои гангренозные бабки.
— Да? — Фил оживился. — Точно?
— А что? Почему бы нет.
— Как в старые добрые времена… — мечтательно протянул Фил.— Ты не знаешь, почему старые времена всегда бывают добрыми?
Я пожал плечами. Впрочем, Фил и не ждал ответа.
— Знаешь, — вдруг оживился он, — пошли зайдем.
— Да ну, среди ночи...
— «Среди ночи», «среди ночи»! Зайдем да и все!
— Да брось ты! Чего я там не видел.
— Ты, может быть и все видел, но ведь ты и не один здесь. Алесенька, хочешь на экскурсию?
— Хочу! — весело откликнулась Алеся, видимо не совсем понимая куда ее зовут. А может быть, сработало пресловутое женское любопытство.
— Конечно, Лесечке просто необходимо на все посмотреть, — горячо поддержала идею Люба.
О, женщины!
— Да и молодому человеку будет интересно, — Любаша сегодня — просто фейерверк. — Хотите на экскурсию?
Вместо ответа Петруха принялся икать. Пытаясь избавиться от такой напасти, он со всхлипыванием втягивал воздух и, зажав пальцами нос, пытался не дышать как можно дольше. Но только воздух вырывался из недр Петрухиного организма, икота овладевала им с настойчивостью свойственной разве что только мухам. Иногда глухой звук прорывался и сквозь такой, казалось бы нерушимый заслон, как легкие заполненные воздухом до последней альвеолы.
— У-у! — закричала Люба, — подняв руки к звездам. Привидение получилось не страшное, и даже не смешное.
— Нет, пугать бесполезно, — поспешил поделиться опытом Костик, — вот я читал, что удар поддых хорошо помогает. Садануть тебя?
Петруха, и ответил бы что-нибудь, да куда там!
— Точно, на экскурсию надо! — констатировала Любочка. — Там это как рукой снимет.
— Ага! — Фил тоже гнул свою линию. — Кстати, сегодня дядя Коля дежурит. Помнишь дядю Колю?
Это было уже ударом ниже пояса. Конечно, я помнил дядю Колю. Трудно сказать, что так притягивало меня к нему. Ведь других вахтеров я и не помню как зовут. Нет, наверное и не знал никогда. Ведь не то же, как он чуть ли не в первый мой рабочий день проинструктировал меня: «Вы, ребята, выпейте после работы, да и идите домой. Не шатайтесь тут по корпусу. А то в зале вечерами студенты занимаются… не стоит». А я был совершенно трезв. Но дяде Коле не трудно было понять, что наша профессия, точнее, образ жизни ей сопутствующий, возьмет свое. «Ваша работа, — сказал он как-то в другой раз, — оказывает действие на психологию человека, а скорей всего и на психику». Тогда я решил, что дядя Коля повторяет где-то услышанную фразу. И потом, когда я заметил, что преподаватели, здороваясь с дядей Колей, называют его неизменно Николай Федорович, тоже не придал этому значения. В преподавательской среде так принято. Значительно позже я узнал, что называется «из третьих уст», что дядя Коля всю войну проработал в санитарном эшелоне. Вы представляете, что значит работать в санитарном поезде? Если не представляете, то и не надо. Николай Федорович, профессор, лауреат государственной премии, некогда неожиданно для всех вышел на пенсию, и устроился вахтером в тот самый корпус, где преподавал всю жизнь, с перерывом только на войну. Ходят слухи, что профессор Тимофеев публично обозвал его дезертиром из науки, на что дядя Коля только добро улыбнулся.
Мне вдруг захотелось поздороваться с дядей Колей, и даже стало стыдно, что за все прошлые наезды в город я так и не удосужился этого сделать.
Видимо, воздух рощи и окрестностей был настоян на шизогенах. Ведь никто, и я тоже, даже не подумал, что дядя Коля сейчас спит.
Я чувствовал, что если мы сейчас свернем в рощу, а мы в нее свернем, так ведь ближе, то встреча с дядей Колей неминуема. Петруха вдруг перестал икать, и осведомился:
— А куда мы идем?
— На экскурсию! — ликующим голосом ответила Любаша, уже подцепившая Петруху под руку.
—Не-ет! — торжествующе пропел Петруха. — На самом деле мы идем к победе Коммунизма.
— Не пинай мертвого льва, — посоветовал Фил.
Ошибался Петруха, еще как ошибался. Мы шли совсем другим путем. Великая дурь влекла нас вперед, навстречу тому, к чему влекла.
В глубине рощи, укрытый от посторонних взглядов, как грозная цитадель величественно возвышается ничем неприметный двухэтажный домишко красного кирпича.
Заходите сюда когда-нибудь. Если вы сделаете это до полуночи, на ваше появление никто не обратит ни малейшего внимания. В нос вам сразу ударит резкий, весьма неприятный, присущий только этому месту запах. Говорят, это запах формалина, но формалин пахнет не так. Запах этот порожден не каким-либо одним веществом — это аромат всего происходящего здесь действа. Не спешите, пусть глаза привыкнут к сумраку. Маленькое фойе, и даже коридор, в который мы сейчас пройдем, не имеют ни одного окна, посему здесь всегда полумрак и дивная прохлада, как в уютном склепе. Но дольше, чем на адаптацию к царящей здесь полумгле в фойе задерживаться не стоит. Здесь работает буфет, и от вида молодых людей уплетающих черствые пирожки посредь этого благовония вам может стать дурно. Проходите дальше, и окажетесь прямо на серединке поперечины буквы «П», коей выгнут коридор. В основаниях сей буквы стоят две обычные лекционные аудитории, с рядами скамей уходящих амфитеатром в потолок. А по обеим сторонам коридора — двери в маленькие аудитории в каких обычно проходят практические занятия. Давайте зайдем в любую.
Посреди крохотной клетушки стоит стол, который принято называть мраморным. На мой взгляд, ничего общего с благородным камнем этот стол не имеет. Впрочем, я не особо силен в минералогии. На языке же профессионалов зовется он вовсе не мраморным, а секционным. К стене прижат плоский низенький ящик — прямо бабушкин сундук, только подлиннее. Приподнимите крышку. Ящик наполнен таинственной жидкостью — на самом деле обыкновенной водой — в которой плавает свеженький труп.
Если от входа вы повернете направо, вы сможете увидеть дверь с маленьким оконцем. Возле таких дверей большинство из нас проводит самые приятные минуты жизни. Но здесь над окошечком нет надписи «касса», и выдают тут не деньги. Правда, если вы захотите тут что-нибудь получить, с вас спросят студенческий билет. Билет нужен не для подтверждения вашей принадлежности к касте избранных, а только для того, чтобы вы не унесли домой, например, печень. Вдруг вы захотите ее съесть? И устойчивый запах формалина вас не отпугнет? Или особо экзальтированная особь захочет умыкнуть череп, с тем, чтобы использовать его дома в качестве пепельницы. Видите, юная дива взяла в оконце некий орган? Точнее препарат его, но вам пока неясна разница. Пройдемте за ней. В двух шагах по коридору — огромный зал, где над препаратами стоят склонившись множество молодых людей, а преимущественно девушек. Ребята считают, что и так все знают, и нечего им торчать в анатомическом зале. Присутствующие разговаривают, но только шепотом, чтобы не мешать другим, и пытливо колупаются в препаратах пинцетами, а некоторые за неимением оных — авторучками.
Но если вы пройдете налево и, пройдя мимо лестницы в самой крестовине вышеуказанной буквы «П», заглянете в дверь по левую руку, на вас тотчас кинется молодой парень с окровавленным скальпелем в руке и со словами: «Сюда входить нельзя!». Комната эта называется секционной, именно здесь провел сегодня свой первый рабочий день Костя.
По упомянутой лестнице вы можете подняться на легендарный второй этаж. Что в нем легендарного? Дело в том, что в здании расположены три — целых три! — музея. Это и анатомический музей, и музей патологической анатомии, и, наконец, музей судебной медицины. Вот про эти учреждения в городе и ходят легенды. В анатомическом музее ничего интересного вы не увидите. Ну, плавают органы в банках, ну руки с татуировками, кожа с груди с татуировкой (правда, наколки порой красивые, есть даже цветные), лежит женщина на витрине за стеклом. Говорят, рыли котлован и наткнулись на древнее захоронение. Экскаватор так ее из грунта и вынул. Лежит красивая-красивая словно та самая царевна, что ждет поцелуя. Только божий свет ей не понравился. А скорее, не понравился ей свежий воздух, и принялась красавица чернеть на глазах. Тут ее и забальзамировали, не знаю зачем. Вот и лежит она теперь здесь на втором этаже, черная-пречерная, и даже на спящую негритянку тоже уже не очень походит.
В музей патанатомии вам лучше не ходить. Даже если вы без содрогания осмотрели всю кунсткамеру лучше все же не экспериментировать.
А вот последний музей, музей судебной медицины, он и есть самый легендарный. Каюсь, грешен, не бывал я там. Все казалось, что успеется. А может и впрямь еще успеется. Рассказывают, что стоит там некий станок, найденный в женском монастыре. Станок этот — как бы это сказать? — позволял монашкам не чувствовать себя обделенными мужским вниманием. Еще говорят про некую клеенку. Клеенку эту разворачивают перед экскурсантами на какую-то секунду, и снова складывают. Вроде некая юная леди записывала на изнанке имена плененных ей рыцарей. И продолжалось бы это по сей день, если бы леди вконец не одряхлела, кабы не ознакомился с данной летописью один из благородных донов. Увиденное так потрясло его, что душа нашей дамы немедленно отправилась во второй круг ада, а клеенка — сюда, в этот уютный особнячок.
А вот если спуститься по лестнице, то через пролет будет узенькая боковая дверца на улицу, а еще дальше вниз — подвал.
О, великий Феб! Дай мне силы! Дай мне не соврать ни на йоту, дай мне силы быть объективным, объективным прежде всего к себе. Дай мне так смешать краски, чтобы розовое не было ни красным ни белым.
Навстречу нам попался милицейский фургон.
— Пошли скорее, пока не закрылись, — предложим я.
— Не суетись, — ответил Фил.
На милицейских фургонах привозят трупы. Привести их могут в любое время суток. С этой клиентурой разбираются ребята из судебной медицины. Работка у них, скажу я вам — будь здоров! Представьте себе, что клиент пролежал недельки две где-нибудь в лесу или в запертой квартире. Представили? Ни черта вы не представили. Он же вздулся весь! Его же без противогаза не разрежешь! А утопленники! А удавленники! И все они конвейером на стол к этим парням. Может именно вследствие этой специфики, ребята держатся всегда несколько обособленно, отстраненно так.
Фил отпер боковую дверь собственным ключом.
— Первая достопримечательность, которую мы осмотрим — секционная, — и пошел наверх, на первый этаж, отпер ту самую комнату, в которую входить нельзя и щелкнул выключателем. Обычная комната, два секционных стола, две высоких арки окон — здание-то древнее. Фил тормознул у стеклянного шкафа с инструментами, и принялся демонстрировать публике, из последних сил изображающей интерес, длинные иголки с хищно загнутыми клювами; целый арсенал скальпелей самой разной длины, толщины и предназначения; ножовку; молоток; зубило и прочие причиндалы. Да, именно ножовку молоток и зубило, а как вы собираетесь череп вскрывать? Секционный молоток отличается от плотницкого железной ручкой с загибом на конце. Ну вылитая выдерга, только без «ласточкиного хвоста», сплошная. А ножовка и зубило, совсем от обычных не отличаются, по крайней мере, внешне. У ножовки, может быть угол заточки или разводка другая, не знаю. Когда публика совсем принялась клевать носом, Фил провозгласил:
— А теперь…
Но что «теперь» нам узнать было не суждено, ибо случилось нечто, что даже Любочка, наша стальная леди зашлась в истерическом визге. А Леся та наоборот, не проронила ни звука, только шмякнулась на пол. А всего-то! На каталке под поносной расцветки тряпкой, известной как «клеенка подкладная», кто-то зашевелился. Повернулся так нехотя с боку на бок. Из мужиков в состоянии что-то воспринимать остался только Фил.
— Нашатырь у тебя есть? — поинтересовался я, и когда Фил заглянул в шкаф, а потом побежал куда-то из комнаты, подошел к каталке и отдернул клеенку.
У меня тоже есть нервы, просто…
Много лет назад, я впервые остался в секционной один. Такова судьба секционного санитара — начинает он работу первым, а заканчивает последним. Возился я с моей одной из первых клиенток — грузной теткой с большой бородавкой над левой губой. Вот на этом столе она и лежала. И вот, когда я зашел к ней в изголовье, клиентка вдруг подняла руки и скрестила их за моей головой. Жаль не было здесь кого-нибудь с фотоаппаратом чтоб запечатлеть это нежное объятие. Уникальный получился бы снимок. Так что оказалось? Просто я хотел подвинуть тетку повыше, и потянул на себя, взяв, естественно, за подмышки. Представили?
Нет, тогда я даже не вздрогнул. Вздрогнул я в другой раз, когда складывал инструменты вот в этот стеклянный шкаф и услышал, как за моей спиной ворочается клиент. Вздрогнул скорее от неожиданности, чем от мистического ужаса, но вздрогнул. Впрочем, я и подумать ничего не успел, быстро обернулся и с некоторым разочарованием увидел, что клиента ворочает Фил.
Так что не верю я, в оживших покойников. Давайте разрежем вам пузо, искрошим внутренности, заткнем горло и низ живота тряпками, попутно загасим в пузе несколько окурков, скинем туда всякий мусор, зашьем Вас, а после этого Вы попробуете встать. У меня бы точно не получилось. А кто не верит, может попробовать.
Как вот, под клеенкой действительно оказалось тело. От живых оно, правда отличалось, но и мертвым его назвать было никак нельзя. То есть, товарищ спал как убитый. И, к тому же, похоже, был мертвецки пьян.
Я вернулся к распростертой на полу Лесечке, и осторожно ощупал голову. Так брякнувшись, недолго и череп раскроить! Нет, вроде, ничего. Шишка будет конечно…
Люба стояла, словно нехотя приходя в себя, и непрерывно повторяла: «Господи Боже мой, Господи Боже мой, Господи Боже мой». А что касается мужиков… Да, ладно, простим их.
— Да хватит тебе, лучше помоги! — прикрикнул я на Любу.
— Сейчас, сейчас, — засуетилась она, — руки в стороны, на грудь, в стороны на грудь.
— Слушай, доктор, отрой лучше окно, — груб я порой бываю, груб.
Я слегка похлопал Лесю по щекам, где этот деятель с нашатырем? Нет, все нормально.
Обожаю смотреть, как человек приходит в себя. Он, конечно, не помнит, как падал, да и все предшествующее падению, почему-то вылетает из его головы. Вернувшееся сознание начинает оценивать обстановку, в которой ничего не ясно и вопросы «где я?» и «почему лежу?» вовсе не выдумка бездарных романистов. Только что вопросы эти пациент редко задает вслух, а обычно сам себе. Вот и Лесечка, открыла ничего не понимающие глазки, — оказывается, глаза у нее голубые — посмотрела в мое, склоненное к ней лицо, оценила ладони нежно держащие голову и, почему-то, вся вспыхнула.
— У нас все было? — поинтересовалась она.
— Тсс, — ответил я.
В глазах мелькнула мысль. Кто бы мне объяснил физиологию мелькания мысли в глазах? Но ведь мелькает. Затем глаза сформулировали вопрос вновь избитый романистами, но опять-таки типичный в реальности: «Что это было?».
— Там хрен какой-то спит, — тихонько пояснил я.
Такое мое вполне естественное и невинное объяснение враз разрушило возникшую на минуту идиллию. Леся забилась в пароксизме смеха.
— А я…, — выдыхала она, — спит… какой-то…
Единственное, что я мог сделать, — удерживать Ленину голову, чтобы в своих корчах она не расшибла ее окончательно.
А вслед за Лесей захохотала Любочка, тут же заржали мужики, и только я один выглядел очевидно угрюмым типом, этаким утюгом случайно заплывшим на концерт Жванецкого.
— Э, вы кто? — раздалось с каталки. Конечно, от такого гогота и мертвый проснется. — А, Люба, привет! Вы чего здесь?
Пробуждение мнимого покойника почему-то еще добавило веселья. Все просто давились смехом, Леся все так же на полу с головой на моих ладонях зажимала рот ладошками, но сквозь них все равно пробивалось какое-то хрюканье.
— Давай вставать, встаем, милая, встаем, — вырвалось же у меня это «милая».
Леся, то затихая, то вновь взрываясь хохотом стала подниматься, остальные же, напротив, постепенно переходили из вертикального положения в горизонтальное, временами сгибаясь буквально пополам. Люба, та просто медленно сползала по стенке возле уже открытого окна, даже не пытаясь вытереть размывающие тушь слезы. Я представил, как звук разлетается над рощей, приводя в недоумение припозднившиеся парочки и чуть было не присоединился к веселью. Впрочем, не к веселью — к истерике.
Алеся... Интересно как женщин с такими иненами ласково зовут. Лесенка? Леска?
В общем, больше я ничем ей помочь не мог. И повернулся к каталке. Парень мог и так напугать кого хочешь. Черные волосы до плеч, черная же борода. Нос такой... Подбородок такой... Ну не умею я лица описывать. Не понимаю, как лицо может быть треугольным, или подбородок волевым. Главное, заросший весь. В данный момент парень сидел на каталке, и шарил рукой по столу. Наконец, нащупав очки, он вооружил глаза и принялся таращиться на нас более осмысленно.
Я подошел и, протянув руку, представился.
— Саня, — ответил на рукопожатие парень.
Он был моих лет, странно что я его не знал, наверняка учился на курс или два старше или младше. Наверное, из «домашних» то есть из городских, общаговских я точно всех знаю. На хохочущую компанию он глядел с понятным изумлением.
Довольно странно, но, будучи совершенно безразличен к одежде — понятия «мода» для меня просто не существует — я люблю смотреть как одеваются секционные работники. Есть в этом какой-то смак, или какой-то шик. Хотя может быть, то, что рукава халата непременно закатаны выше локтя, продиктовано только соображениями удобства. Лично я начал их закатывать подражая старшим, но халат носят так везде. Я бывал в моргах нескольких городов, и всюду весь персонал от генерального директора заведения до секционного санитара скорее подхватит страшную заразу чем застегнет рукав спецодежды на пуговицу.
Довольно странное отношение и к перчаткам. Приступая к работе, перчатки надевают. Но, инструмент, особенно иголки, скользят в мокрых средствах защиты. Для борьбы с этим неудобством, используется носок, самый обычный носок, который надевают поверх перчатки. На завершающей же стадии работы, при шитье, перчатки вообще с ненавистью срываются со вспотевших рук и швыряются в ящик с тальком. На вопрос: «зачем же мы тогда их вообще надеваем?» я так и не придумал ответа.
А вот марлевые «намордники», как я видел на одной фотографии в «Огоньке», — это уже ничем не сдерживаемый полет фантазии художника. Мы не боимся заразить своих клиентов. А от них можно заразиться только через кровь.
Работали мы как-то раз с одним сифилитиком. Прозектор тогдашний наш, Анатолий Иванович, пока я возился с черепом, сидел на подоконнике и весело болтал.
— А профессор и спрашивает: «Можно ли заразиться третичным сифилисом?». «Можно», — говорю. «А как?». «Вот если во время операции хирург порежется…»
И как это шеф снизошел до разговора с… Сколько мне тогда было? Ну да, студент-первокурсник, семнадцатилетний пацан.
Я набрался наглости, и тихо спросил: «А не страшно, Анатолий Иванович?». «Чего страшно?». «Ну… Сифилис!». Славное это было время, когда мы еще не знали страшного слова СПИД!
Ответ молодого светила, каким, несомненно был, или уж точно считал себя Анатолий Иванович, получился полным и развернутым. Оказывается, нет, совсем не страшно. Бактерии, в том числе пресловутая treponema palidum, после смерти человека в крови живут, но уже такие… полудохлые. Он, Анатолий Иванович, уже работал и с холерой, и с туберкулезом, и чуть ли ни с чумой. Так что, нечего ее бояться, эту бледную спирохету!
«А недавно», — продолжил свой треп прозектор. Недавно, буквально на прошлой неделе, позвонил ему друг, уж не знаю я из какой структуры. «Ты еще с сифилисом не встречался?». «Пока Бог миловал». «Готовься!».
То ли друг Анатолия Ивановича повесил трубку, то ли еще как, Но на славе «готовься» рассказ прервался и, чего греха таить, поверг меня в священный трепет. Мистика какая-то, которую я до сих пор не могу понять, а значит, не могу забыть.
Начали мы работу. То есть Анатолий Иванович начал, а я продолжил. И, — зазубриться ему на веки! — скальпель срывается и прямо мне в руку! Вот сюда, между большим и указательным пальцем.
Я сорвал перчатку, и с ужасом смотрел на крошечную капельку крови высачивающуюся из под кожи.
«Да ладно, все в порядке. Работаем!», — успокоил меня Анатолий Иванович. Я собрал в кулак все мужество и возразил: «Йоду бы». Анатолий Иванович снисходительно хмыкнул, и загремел ключами возле сейфа. Оказывается, старшие товарищи наивно прятали от нас спирт. Да мы бы и так его не взяли! Догадываетесь, почему? А йода в нашей конторе отродясь не водилось. Прижег я ранку спиртом и снова надел перчатки. И надо ж так случиться, прямо, как говорит Любочка «по закону жанра», минут через пять Анатолий Иванович зацепился перчаткой за ребро. Врать не буду, визгу не было, но побледнел он как клиент. «Душ на руку!» — резко скомандовал он мне.
Смыв кровь, тщательно изучив свою кисть, Анатолий Иванович — честь ему и хвала! — продолжил работу. Кровь, к слову сказать, была не его, а клиента. Ее, этой крови у клиента столько, что натекает полная брюшная полость, и ее потом отчерпывают самой обыкновенной поварешкой.
Где, интересно он сейчас? Не знаю, как он пережил это потрясение, а я, снова врать не буду, с трудом. Я изучил вопрос сифилиса — хоть сейчас на экзамен. Главное, что я уяснил — шанкр возникает в течении двух недель в месте проникновения инфекции. Так что, весь означенный срок я украдкой поминутно поглядывал на место пореза не без опаски. Но в тот раз пронесло.
Отвлекся я. Ностальгия. Старею, похоже. Кстати, вы замечали, что в повседневном языке «ностальгия» уже не означает тоску по родине, а означает тоску по прошлому. Может быть потому, что никуда мы не выезжаем. Но к делу. К нашим баранам.
Мой новый знакомый на каталке был в белом халате с закатанными выше локтя рукавами. Первое, что бросилось мне в глаза, был белый, около сантиметра шириной шрам, тянувшийся почти от самого локтевого сгиба до запястья.
— Иглой? — кивнул я.
— Ага.
В яблочко! И сказал-то я всего одно слово, но слово это было как пропуск, как входной билет в мир своих. Моя правая рука уже непроизвольно задирала левый рукав, но я вовремя спохватился. Мальчишество какое! Будем сейчас боевыми ранами хвастать! Только пальцы невольно остались поглаживать левую руку, где у меня точно такой же шрам. Украшение это носят не все, но оно встречается, и частенько. Однажды я поцарапался иголкой, ничего страшного — розовая полоска, а потом «нянчил» эту руку без малого месяц. Септический труп. Только и всего.
— А я тут на автобус опоздал, — сказал Саня признав во мне своего.
Я не стал ничего спрашивать, мало ли какие бывают дела и причины. Может праздник у человека, и человек силы не рассчитал, может человек диссертацию пишет, да увлекся, засиделся, а может просто с женой нелады а пойти некуда. Вот и спит человек на каталке, не на столе же ему спать. Жестко на столе и холодно. Так что ночевать таким образом столь же естественно, как, скажем, загорать под бактерицидной лампой.
— Ладно, зайду к дяде Коле.
— Так нет его, — сказал Сашка.
— Как «нет»? Не его смена?
— Да не работает он тут больше.
— Как «не работает»?
Саня пожал плечами. Действительно, что за идиотский вопрос. На вопрос «как работает» можно сказать: «вдохновенно», а как ответишь на вопрос «как не работает»?
Эта моя контрастно спокойная беседа с коллегой подействовала на почтенных экскурсантов. Да и то сказать, не вечно же им гоготать непонятно над чем. Сашка проснулся окончательно и, заметив еще одного знакомого, незамедлительно устроил ему выволочку:
— Константин, я кому сказал ногти подстричь?! Сначала работаешь, потом в нос полезешь?
Костя полыхнул багровой вспышкой — чего они сегодня все краснеют? прямо красный день календаря какой-то — и задумался над дерзким остроумным ответом. Но придумать ответ он не успел — В секционную влетел как ошпаренный Фил. Где он столько шлялся?
— Нашатырь уже не нужен, — поделился я свежей новостью.
Фил обвел честную компанию блуждающим взглядом, и выпалил:
— Шурик, пойдем со мной!
Вы бывали когда-нибудь в холодильнике? У нас холодильник большой, просторный. Не то, что, скажем, в кардиоцентре, где холодильнике умещаются одни нары. У нас холодильник — несколько комнат. Вот оборудован он, правда, похуже. Нет у нас шкафов с выдвижными ящиками, какие можно увидеть в голливудском фильме. И даже нар нет. Так что клиенты отдыхают прямо на полу. Но ничего, никто пока не пожаловался.
Фил повел Сашку именно туда, в холодильник. Я пошел следом, хоть никто меня и не приглашал, но не торчать же в секционной, в ожидании невесть чего. Вот это была ошибка. Не подумал я, что весь народ двинется за мной. Надо было остаться в качестве коверного.
В холодильнике никто не стал визжать, падать в обморок и совершать другие непродуманные действия. А было от чего. У одной из клиенток, стройной такой, высокогрудой, уже одетой, лежащей вряд с другими на полу, напрочь отсутствовала такая деталь туалета как голова.
ЛЭД
Вы любите Ершова? Да-да, «Конька горбунка»? А больше вы наверняка не читали. Я тоже. Был у меня сборничек, да прошел как-то мимо следа не оставив. А помните:
«Спотыкнувшися три раза,
Починивши оба глаза,
Потирая тут и там
Братья входят к двум коням».
Или:
«Чтоб пропасть ему, собаке,
Чтоб издохнуть в буераке,
Чтоб ему на том свету
Провалится на мосту!».
Кто-то скажет: «Фу, как грубо!». Да не грубо это. Весело это.
А чего я его, Ершова вдруг вспомнил? Просто нравится мне, как оканчивает он одну из глав, вторую, по-моему. «Дайте братцы отдохнуть». Вот и мне нужна передышка.
Давным-давно, когда солнце еще не оставляло «хвоста» на небосклоне, когда краски парков сменялись чинно и величаво, а не как в калейдоскопе закрепленном на центрифуге, когда каждого лета я ждал как непрерывного праздника на три месяца, словом, во времена моей студенческой юности, послали нас как-то на некую стройку. Не знаю как сейчас, а тогда студентов часто посылали на помощь кому-нибудь. То на заводе надо трубы со двора в цех занести, чтобы следующая студенческая группа могла их назад вынести и складировать во дворе, то еще чего. Обычно на объект ехала одна группа, иногда курс, но так чтобы собирались ребята с разных вузов, случалось только в период битвы за урожай. Да и там, шел каждый своей полоской, и никого вокруг не видел. А тут прямо-таки вавилонское столпотворение! Были тут и политехи, и универсалы, и тисаки (так с некоторым снобизмом звали студентов ТИСИ) и будущие учителя тоже были.
Во время перекура, а курил я, как принято у нас было говорить «в гордом одиночестве», ибо соратники, друзья по группе, они же однокашники, куда-то подевались. Видимо справедливо рассудив, что в таком бардаке никто никого не хватится и уж тем более не проконтролирует, пошли в кино или, напротив, «грызть гранит». Так вот, в перекуре подошел ко мне молодой человек. Этакая свеча в очках, с растительностью на подбородке, которую бородой не назовешь, но бритвы уже требует, в очках с металлической оправой, ну и не знаю, что еще можно рассказать.
— Ты что слушаешь? — спросил он.
Говорил он быстро-быстро, с неким неуловимым дефектом дикции. Не картавил, не шепелявил, а не совсем разборчиво произносил слова. Такой вопрос без предисловий, нынче озадачит любого. Но в наше время… В наше время, когда все поколение было помешано на «Лед зепелин», когда вызвать всеобщий интерес можно было просто заявив, что в названии «Роллинг стоунз» есть слово «камни», высшим шиком считалось знать как пишется по-английски слово «Смоки», а изысканейшей шуткой: «Тебе что больше нравится «Тхе беатлес» или «Дееп пурпле»?»… В наше время такой вопрос был естественным. Признаюсь, и меня не обошла болезнь поколения. Только проявилась она у меня в несколько странной форме. Я упивался творчеством полу-барда, полу-джазмена под странной фамилией Седых. Странные его песни имели в глазах, или, точнее, в ушах моих друзей невосполнимый недостаток — исполнялись на русском языке.
А вот в вопросе англоязычных текстов у меня был пробел. То есть, зияла дыра. Не слушал я ни «Темно-лиловых», ни «Розовых цветов», и даже знакомство с «Жуками» ограничивалось какой-то песней про девушку. Такой дремучести своей я стеснялся, как какого-то постыдного факта в биографии, а тут от неожиданности раскололся, и проблеял нечто несуразное о специфических вкусах и об исполнителях незнакомых широкой публике.
Юный меломан неожиданно оживился и с удивительной настойчивостью принялся пытать меня. Когда я раскололся окончательно, он выдал на-гора фразу, поразившую меня до самой селезенки:
— Ну и что, я тоже очень люблю Седых.
Так началось мое знакомство с Петрухой.
Далее выяснилось, что Петруха не только любит Седых, но и регулярно прослушивает его запись, около девяносто минут звучания.
Такого я вообще не ожидал. Все, что мне удавалось услышать, Все эти
Тут надо покопаться привести две песенки
А тут целых девяносто минут! Полтора часа великого творчества Седых!
Вы конечно знаете, что я тут же сделал. Конечно же я немедленно напросился в гости к этой свече в очках.
Так началось мое знакомство с Петрухой.
ЛЭД
Я еще вернусь сюда. Я приду сюда ранним осенним утром, когда звезды начинают выключаться по одной. Я буду стоять на ступеньках, держась рукой за мокрую от утренней росы трубу и ждать рассвета. Мне очень нужно дождаться рассвета. Мне необходимо знать, с какой стороны здесь поднимается солнце.
Я мог бы натрепаться тут вам о загадках глубин человеческой психики, заставляющей меня каждый раз, когда я вспоминаю это утро, думать, откуда же выглянуло солнце. Нет, господа, все проще. Все просто до неприличия.
Когда я собирался описать события этого утра, начальная фраза возникла сразу. «Рассвет увидел такую картину». Конечно, таким безобразным образом начать главу я не мог. Стремительно отредактировав фразу я получил: «Я сидел на мокрых ступенях, и смотрел на медленно выплывавшее из-за покатых крыш холодное осеннее солнце». И все бы ничего, и можно вспомнить, отчего ступени были мокрыми, (или они были сухими?), или заменить «мокрые» на «холодные», можно не обращать внимания на тот факт, что осеннее солнце всегда холодное. Вот только я не помню восхода. Не помню я, вставало солнце из-за покатых крыш, или со стороны ботанического сада, или над тальниковыми джунглями, или вообще у меня за спиной. Можно бы плюнуть на это солнце... Нет, как образно! «Плюнуть на Солнце». Так и представляется плевок, летящий через мировое пространство. Много лет летит он так, превратившись в ледяного головастика от вселенского холода. И вот, подлетая к Солнцу, он начинает оттаивать но у самого светила непонятно почему не испаряется, а плюхнувшись на горячую солнечную поверхность шипит там как яичница на сковородке. Про что я? А, плюнув на солнце можно было забабахать какую-нибудь байду про «первые лучи серого осеннего утра», но тут уже, по непонятным законам человеческой психики солнце никак не захотело меня отпустить. Такого коварства с его стороны я никак не ожидал. Солнце, это же вам не луна. Но об этом как-нибудь после. А впрочем, зачем после? Почему бы мне прямо сейчас не провести сравнительный анализ?
Как мы любим все сравнивать! С каким-то почти маниакальным упоением мы рассуждаем о достоинствах и недостатках Льва и Алексея Толстых, Виктора и Вениамина Ерофеевых, Есенина и Маяковского, Столоне и Шварценегера, льва и тигра. Нас нисколько не интересует, что тигр и лев могут встретиться разве что в зоопарке. Нас ничего не интересует. Вас спрашивали в детстве: «Ты за луну или за солнце?». Потрясающей силы вопрос! Жаль только, я не смог его понять. До сих пор не смог. Что значит: «ты за …»? Если я, к примеру, за солнце? Я должен ходить с плакатом? «Руки прочь от Солнца!» «Не мешайте Солнцу светить!».
Оказалось, что вопрос был нужен для того, чтобы весело прокричать: «за Луну — за советскую страну, а за Солнце — за пузатого японца!».
Странные они, эти детские игры. «Скажи веревка!» «Веревка» «Твоя мать — воровка!». Это зачем? Чтобы спровоцировать драку? А зачем тогда «Скажи чайник! … Твой отец — начальник!»? Или «начальник» у нас тоже оскорбление? Конечно — оскорбление! Как я раньше не подумал!
Но интереснее даже то, что мы так и не выросли. Я, например, часами готов рассуждать, кто лучше — кошка или собака. А уж луна и солнце! Что лучше, что полезнее обсуждают в толстых книжках. Помните Козьму Пруткова? Вот уж где точно подмечено! А раз так, то не удержусь и я.
Солнце, как справедливо замечено, может быть разным. Добрым, исцеляющим, согревающим, или злым, безжалостным испепеляющим. Про луну ничего такого не замечено. Известно только, что она ходит вслед за каждым из нас. Точно так же ведет себя и солнце, и звезды, только вот это никем не замечено.
Или вот еще. Мы можем сказать любимой: «Солнышко ты мое!», но обозвать ее луной не рискнем. К луне мы даже не рискнем присобачить суффикс, дабы получить уменьшительно-ласкательное. «Лунка?», «Луночка?».
Но что интересно, солнышку безразличны наши потуги приласкать его. Поднимает оно свой красный лик, превращает его в серебряную монету, и ну палить с позиции своей недосягаемости. Неправда, не злое оно, солнце, но и не доброе. Бесстрастное оно. Невозмутимое. Безразличное. Индифферентное.
Другое дело — луна. Хитрая, бестия! Казалось бы, какое ей дело до нас, до каждого из нашего муравейника? Но нет, глядит она, пристально и неотрывно, то с нескрываемым ехидством, то превратившись вдруг в жуткий волчий глаз, или просто таинственно так смотрит. А то вдруг вопьется вот сюда, под ложечку, в самую душу, и не оторвать ее тогда хоть ори, — не отпустит!
А вот Солнце…
Восходящее солнце стало сниться мне по ночам. И по дням тоже стало сниться, если удавалось урвать часок. Я даже дошел до таких рассуждений. Река, которой отсюда не видно, течет на север. Я сидел лицом к реке. Так. Значит если повернуться, так, север — там, а я сижу так... Восток у меня за спиной. Можно было бы и успокоится. Но если река течет на север, это совсем не означает, что она смотрит туда каждой своей излучиной. К тому же, река впадает в Обь, то есть, вряд ли течет прямо на север, а скорее на северо-восток. Или на северо-запад? Где у нас тут Обь?
Кто-то скажет: «Зачем тебе все это? Ну пусть солнце поднималось из-за крыш, какая разница!». Э, не скажи! Вот придешь ты на лестницу, и не дай бог утром, посмотришь на вздымающееся из-за ботанического сада солнце, и скажешь: «Ведь он все наврал! И иголок с загнутыми концами не бывает, и никакого красного дома в роще нет, да и самой рощи, похоже, нет». Тут подойду я к тебе и скажу: «Пойдем, посмотришь. Тут до того дома две минуты ходьбы, если медленно. А роща, ты только оглянись, вот же она!». «Пошел ты, врун!», — ответишь ты, и не чего мне будет возразить.
Поэтому, я решил-таки оставить солнце в покое, а вступительную фразу к главе совсем не писать. А начать ее сразу со второй. Вот она:
— Ути-пути-пути! Это кто у нас такой холёшенький? — старательно не выговаривая букву «р», квохтала Любаша. — У кого такие щечки пухленькие? У кого носик плямо как солянум тубелёзум?
Вся эта бредовая ночь могла пройти совсем по-другому, если бы Петруха не раскололся. Да чего ж теперь говорить…
Зачем двери лифта курочать, мне, слава богу, разъяснили. А вот кто бы мне подсказал, зачем обезглавливать человека, к тому же уже умершего! Как не странно, подсказчик тут же нашелся.
«Украли! — театрально прошептала Любочка, — имплантация органов!»
«Ценная мысль!», — хмыкнул Фил.
«Да вы что, газет не читаете!? — взвилась Люба. — На каждой странице написано, вырезают органы, за границу продают».
Окружающие кивнули головами, да, мол, читали, а как же!
«И как, господин доктор, вы собираетесь имплантировать голову?», — поинтересовался я.
Люба метнула в меня исполненный ненависти взгляд.
И тут вскипел Фил. «Это Мишка, мать его ети! — заорал он, тыча пальцем в обезглавленный труп». «Это не Мишка, это женщина», — рискнул сострить я.
«Мишка, дятел, больше некому! — не заметил Фил моей реплики, — Саня! Где он живет? Ты знаешь?».
Саня безразлично пожал плечами.
Кто такой Мишка я не знал. Да и какая мне разница? Ну Мишка и Мишка. А Юрке позарез хотелось его найти, и найти немедленно, и морду набить хотелось, безо всякого сомнения, а главное, чтобы он, собака такая, притащил назад голову и пришпандорил ее на место.
«Завтра придут тело забирать, что мы им отдадим? — орал Фил. — Где его найти, некроманта хренова?».
«В каком смысле «некроманта»? — на всякий случай уточнил я. «В прямом! Наверное», — буркнул Фил. — Куда он ее мог деть?». «Там ее уже нет, — вдруг брякнул Петруха». Все уставились на него, а он, нимало не смущаясь, даже будто с какой-то радостью поведал об истории в аллейке. Тянули его за язык! Кто знает, может быть я и сам бы рассказал обо всем. А может быть и нет. Теперь этого даже я никогда не узнаю. Спасибо хоть за то, что избавил меня от необходимости что-то мямлить по этому поводу. Фил аж подпрыгнул. Пойдемте, мол, быстрее, найдем, пришьем… К утру, мол, успеть надо. Саня на это заявил, что в гробу бы он все это не видал, что как Мишка во все это ввязался, так пусть и вывязывается, и что он, Сашка, вообще пошел досыпать, и просьба его не кантовать. А Фил взвился окончательно, закричал Сашке: «И черт с тобой, иди и спи если тебе…» и загнул что-то про честь мундира.
Пакет я нашел сразу. На счастье у Петрухи оказался в кармане фонарик. Фонарик-жучок, такой, знаете, с рычажком, без батареек. На этом бы все и кончилось, если бы голова подошла к телу.
— Ой, у кого такие бловки, просто загляденье! — щебечет Любочка, — У кого такие губки…
Я сижу на лестнице, точнее лежу на лестнице, упершись локтями в ступени, и смотрю на плывущие по небу удивительно летние облака. Не серая хмарь, которая вот-вот станет привычной, даже не надоедливой, но уверенно и ненавязчиво давящей на подкорку, а белая мягкая вата — забава для скульптора-ветра. Когда-то четырнадцатилетним пацаном сидел я у подъезда вместе с моим сверстником и соседом по клетке (почему-то у нас даже на лестницах и то клетки), и точно так же задрав головы, выискивали мы в небе диковинных зверей, и дико радовались, когда сходство было сильным. Потом подошли какие-то друзья-одноклассники, и сосед сразу предупредил меня, мол, хватит, не при народе, мол. Да и мне не хотелось выставлять себя на посмешище. Чего мы боялись? Чего стеснялись? А друзья наши, ведь тоже когда-то смотрели на тучи. Наверняка ведь смотрели. В тайне от нас. А ведь высмеяли бы наше занятие с той жестокостью, на которую только могла подняться их скудная фантазия. Конечно скудная, не были мы в четырнадцать изобретательны на жестокость. Но старались.
Я лежу на лестнице, наблевав на то, что ступени далеко не так стерильны, как голова двоечника перед экзаменом. Какие тут к дьяволу новые джинсы! Я в эту невысыхающую грязь уже раза три шмякнулся. Извозился как известное млекопитающее из семейства хрюнделей.
Да, подойди голова к телу, на этом бы все и закончилось. Но обрубки той шеи, что примыкала к голове, и той, что осталась с телом, никак не подходили друг к другу. Проще сказать, шея головы была толще раза в два того места, куда мы пытались ее пришпандорить. Знаете анекдот? Смотрит человек на верблюда и говорит: «Не может быть!». Так и мы. И так ее приставляли и этак, ну не стыкуются и все тут! Зачем мы снова в эти кусты полезли — черт его знает. Просто нужно же было что-нибудь делать. И тут я нашел еще один пакет. А на обратном пути еще один. И при неровном свете жужжащего фонарика наша не то завороженная, не то офонаревшая компания извлекла сначала еще одну голову из пакета, а потом из другого пакета — третью. Тут уже все не выдержали и ломанулись в чащу, треща сухим тальником. (До этого негласно вроде считалось — ты, мол, закинул, ты и ищи.) Даже наши дамы полезли но, походив немного с краю, решили, что им тут не интересно. И довольно скоро разложили мы на тропинке с десяток, не меньше голов. Любочка даже стала их кружком выкладывать, он одну из голов вдруг брезгливо отбросила, выбрала себе посвежее и посимпатичнее и теперь с ней забавлялась:
— Ой, а какие у нас глазки? Ну-ка открой глазоньки.
Ну а что? Помню, принесли в нашу группу первый раз кроликов. Два таких пушистых создания с красными глазами и непрерывно нюхтящими носами. Ну и с длинными ушами, конечно. Девочки наши посмотрели на них и взмолились: «Ну давайте не будем их резать! Ну давайте, одного разрежем, а второй пусть еще немного поживет!». Но не дрогнуло сердце преподавателя, сотнями препарировавшего и лягушек, и шариков-дружков, и таких вот длинноухих. А потом девчонки остались после урока и разобрали трупик «до винтика». Даже глаза выковыряли. «Ой, девочки, смотрите — хрусталик!». Та же судьба ждала и второе тельце, но мы, то есть мужская часть группы, его на поругание не отдали, а унесли в общагу, где и сварили с картошкой. На пир собралось пол-этажа, но ушли гости несолоно хлебавши, — и мясо, и даже картошка нестерпимо воняли эфиром. Кроликов ведь не убивали кулаком по затылку, а усыпляли, смочив ватку указанной жидкостью, чтобы наблюдать работу сердца.
Я сел и заглянул Любочке через плечо. Догадайтесь, на что упал мой взор. Конечно на ноги. На узенькую полоску голой кожи над белыми чулочками нарочито, по последней моде, чуть-чуть не достающими до коротенькой юбочки. И тут я вдруг понял, то все эти «уто-пути» не просто неестественны, это даже не бравада. Этот спектакль для одного зрителя — для меня. Это вот этой ножкой она меня под столом топтала? Красивые ноги. Чашечки округлые. Господи, зачем ты дал женщинам колени? Стоп! Жен моих друзей просим не беспокоить. Я это уже говорил?
— Все! Я иду в милицию! — заявил Петруха.
И в самом деле, о чем я думаю! Надо же что-то делать!
— В какую милицию?! Ты что, совсем?! — взвыл Фил.
— На кой черт ты вообще эту голову трогал! — набросился на меня Костя.
— Посмотрела бы я на тебя! — жестко вмешалась Алеся, и зачем-то поднявшись на несколько ступенек, села рядом со мной.
Ну спасибо, моя милая, выручила. Сам бы я с этим молокососом не справился. Но, почему-то на меня накатила волна неких неопознанных чувств, и я благодарно положил руку на Лесино колено. Острая такая коленка обтянутая джинсами. Леся прикрыла мою ладонь своей. Ничего не скажешь, лучшее время для проявления чувств. Даже если это просто благодарность.
— Ну может не в милицию, — не унимался Петруха, — у меня друг в прокуратуре работает...
— Так, — Фил выглядел деловито, — сейчас все назад пакуем, в кусты забрасываем, и не было нас тут никогда. А Мишка, козел гнойный, пусть сам выкручивается.
Идея показалась всем столь же гениальной, каким накануне казалось мне мое вчерашнее решение, когда я эту голову туда забросил. Именно по этой причине, я не кинулся ее осуществлять. Мерещились мне тут «подводные камни». Да еще Леся с места не тронулась. Бедная девочка, ей-то как весь этот бред пережить?
— Что-то не так в этом мире. Верно? — сказал я ей.
— Ага! — улыбнулась она, — А еще, жизнь — сложная штука, к тому же абсолютно бесперспективное занятие.
Я настолько обалдел от этакого ответа, что принялся совершенно безучастно смотреть, как наша компания бросилась пихать головы по пакетам, вязать узлы.
Старушка появилась из-за поворота, как раз, чтобы увидеть как Костя на вытянутой руке, словно из баллисты запустил первый пакет в заросли. Она подошла к компании внизу, поздоровалась почему-то с Петрухой, случайно задела последний не завязанный пакет, внимательно оглядела выкатившуюся голову и принялась подниматься по лестнице. Я поднялся, пропуская ее. «А ведь специально пакет пнула, — решил я, — любопытная Варвара».
— Кто такая? — спросил Фил у Петрухи, проводив бабушку глазами.
— Хозяйка моя.
— В каком смысле «хозяйка»? — не понял Костик.
— Комнату он у нее снимает, — пояснил Фил, поскольку до Петрухи смысл вопроса вообще не дошел.
— Чего ей не спится?! — Костя злобно зыркныл на меня, будто и в появлении старушки виновен был я и только я.
— Она в универе полы моет, — объяснил Петруха.
— Ну чего встали?! — взбеленился Константин, — Закидываем все и сматываемся!
— Ничего мы не закидываем, — спокойно возразил Фил, — Где там у тебя друг из прокуратуры? Постарайся привести его сюда, прежде чем прибудут товарищи.
— Бегом, прямо бегом, — добавил он, видя, что Петруха хочет что-то сказать.
— А милым дамам пора домой, — добавил я.
— А чего? — возмутился Костя, — выкинем все, да и пойдем.
— Дурья твоя башка, племянничек! Бабка думаешь куда почесала? Как ты думаешь, в универе сколько телефонов? А ей и одного хватит. Максимум через полчаса менты будут тут.
— А нас-то тут уже не будет!
Фил глубоко вздохнул:
— Куда мы денемся с подводной лодки!
— Чего?
— Сдаст она своего квартиранта. А он нас. Как, сдаст?
— А что ему остается? — ответил я.
— Действительно.
— Девушки, по домам, — еще раз напомнил я.
Тут Любу снова прорвало. Оказывается, ни за что они нас не бросят, не на тех напали и т.д. и т.п.
— Дорогая, — промолвил Фил. Именно промолвил. Как в кино: «Дорогая?», «Да, милый?», — Резиновые изделия бывают разные. С теми, что у ментов, тебе лучше не знакомиться.
Ну, Фил, старый паленый волчара! Ты еще и смеяться можешь!
— Дурак и пошляк! — оценил я последнее Филькино замечание. Знай наших! Мы еще тоже в состоянии шутить.
— Ты хочешь сказать, что они посмеют меня ударить?! — возмутилась Любочка, — Да пусть только попробуют!
— Попробуют, Люба, попробуют. — философски заметил я, — И что всего интереснее, скорее всего у них получится.
— Люба хотела наброситься на меня, но взгляд ее на полпути ко мне столкнулся со спокойной Филькиной физиономией. Фил улыбался и утвердительно кивал.
— А вы на что!? — Люба, глянув, как мы с Филькой недоуменно пожимаем плечами, в сердцах бухнула, — Эх тоже мне. Мужики!
Выпроводить дам оказалось непростой задачей, но мы бы с ней справились. Если бы успели. Но из-за поворота, из-за не до конца еще облетевших кустов, послышались голоса. Мы с Филом переглянулись, и, конечно, мы внутренне собрались и приготовились. Интересно к чему?
Из-за куста вывернули Петруха и Син.
ЛЭД
Петруху, его только за смертью посылать. Сказано же было: беги за следователем. Так он взял и Сина сюда припер. Не мог отвязаться, что ли? Оно и без того, Петрухин знакомый — не панацея, но без него один Бог знает, как все закончится.
— Ну, и что тут у вас? — спросил Син, пожав присутствующим мужикам руки, кивнув дамам, а со мной поздоровавшись еще и глазами.
— Да вот сидим, думаем кого бы за пивом послать, — ответил Фил.
— Ага. А в мешочках чего?
— Закусь. Пирожки с капустой.
— Давай глянем.
Фил решительно двинулся навстречу. Я тоже поднялся. Но Син оказался стремительным малым, и уже держал в руке содержимое одного из пакетов.
Милиции нужно было возникнуть именно в этот момент. Появились они не сверху лестницы, откуда я их почему-то ожидал, а оттуда же — из-за кустов. Двое молодых ребят в синей униформе, шли, неторопливо помахивая демократизаторами. Неправда, что их глаза ничего не выражали. Хотя глаза, может быть и да, не выражали. Зато от походки, от осанки от всего их мужественного облика так и веяло целыми двумя чувствами. Неуязвимости и непогрешимости.
Син, так и держа голову в одной руке за волосы, сделал несколько шагов им навстречу и негромко что-то сказал. Я напряг слух, но ничего не разобрал. Один из парней тут же развернулся и ушел за поворот, другой прошел мимо нас с любопытсвом поглядывая на кучку пакетов, и принялся подниматься вверх по лестнице.
Тут меня осенило. Сина я знал давненько, не раз встречались у каких-то общих знакомых. Болтали, случалось и выпивали, и почему-то я никогда не спрашивал у него, где он работает. А может, когда-нибудь и спрашивал, может, когда-нибудь он и говорил, что учится на юрфаке. Течет время.
Что оставалось делать? Осознав свою ошибку, виновато повиливая хвостом, я изложил все что знал.
— Вот идоты! — вздохнул Син. — Лежало бы все на своих местах, хоть что-то можно было из этого высосать.
Я жал плечами. Хотя чего он мог «высосать»? Баллистическую экспертизу устроить? На такое-то расстояние данный предмет может бросить человек такого-то роста? Чушь собачья. Хотя… пальчики. Да, вот тут мы все позаляпали. Ничего не скажешь, точно — идиоты.
— Ничего хоть не выбросили?
«Да что мы, совсем?», — хотел возмутиться я, но понял, что возмущаться нечем. Мы и вправду «совсем».
— Не было ничего, — ответил Фил, — головы и все.
— Да ну? — не поверил Син и залез в уже опорожненный им мешок.
На свет появилась узенькая полоска бумаги в размытую клеточку. На бумажке синим фломастером были некогда аккуратно выписаны, а теперь уже изрядно раскисли и потерлись три латинские буквы: «J.T.R.».
— Ладно, — сказал Син, — Надо пойти, хоть перекусить. — У, поднял меня ни свет ни заря, — шутливо замахнулся он на Петруху, — даже позавтракать не дал. Пошли!
Наш знакомый в синей форме стоял на своротке и заворачивал желающих пройти. Студенчество спешащее на занятия отходило бурча под нос. Точно, у студентов ведь один выходной. Син кивнул стражу порядка и, выйдя на «Москву» бросил всем: «Пока!», и отдельно мне: «Заходи вечерком, поболтаем. И вот тут за поворотом живу, второй дом слева», и побежал есть свой завтрак.
— Мы что, можем идти? — удивился Фил.
— Конечно, — оглянулся Син, — Что вам тут делать? Потом вас, разуметься, вызовут.
Гора свалилась с плеч. И, похоже, не только у меня. Лично мне за это утро воображение успело нарисовать и холодные серые стены, по которым почему-то струится мерзкая сырость, и суровых «вологодских», и чудную, просто трогательную баланду, а которой опять же почему-то, плавали не вареные, а живые извивающиеся длинные белые «макароны», и еще множество столь же полных идиллии картин.
Да и вся компания оживилась. Фил обхватил Петруху за плечи и радостно потряс:
— Молодец, здорово ты со своим дружком-прокурором придумал!
Даже дамы, даже железная Любовь вздохнули с облегчением. Только Константин был спокоен. Не знаю я, но видимо был уверен он, что во всей этой ситуации ему ничего не грозит. Конечно, рано или поздно наши славные органы разобрались бы, что к чему. Отстали бы от нас. Но пока бы они разбирались… Да и сейчас пока не ясно, чем все это аукнется.
— Он не прокурор, он следователь, — сообщил Петруха даже несколько смущенно, и вдруг стукнул себя по лбу, — черт, с этими делами забыл. У меня же встреча сегодня.
— Что есть встреча? — изумился столь официальному слову я.
— Ну еду я к Седых.
— Что?! — такого я никак не мог ожидать. — Как это — к Седых?!
— Я тебе потом расскажу, опаздываю.
— Слушай, а можно я с тобой?
— Не, — замялся Петруха, — лучше как-нибудь потом.
Что же, жаль. Да и есть ли у маэстро время для не похмелившихся врачей, желающих взглянуть на него из чистого любопытства.
— Проводи меня, — совсем уж неожиданно попросила Леся.
— Костя, — подозвал я рукой Юркиного племянника, вдруг зло сверкнувшего глазами.
— Я попросила тебя. — Леся взяла меня за руку пониже локтя. И, знаете, твердо так сказала.
— Костя, дай закурить.
ЛЭД
О, сколько раз в самых разных, милых и слегка выпивших компаниях сидел я, слегка захмелевший, и нес далеко не прекрасную чушь. Как я внутренне напрягался, стараясь не проявить никаких признаков этого напряжения, когда некая юная леди заявляла, что ей пора домой. С какой невообразимой концентрацией энергии я мысленно взывал к ней: «Позови меня! Давай я тебя провожу! Давай!» И как бывал я несчастен, если милая дама обращалась с этой просьбой не ко мне, а к сидящему тут же юноше, точно так же как я весь вечер распускавшему хвост.
А еще случалось, что объект моего неусыпного внимания, не торопилась вынести свой приговор. Тогда всегда среди присутствующих находилась заботливая подружка. «Ванечка, проводи Танечку». И каким счастливым злорадством вспыхивало мое сплошь израненное сердце, если Ванечка возвращался минут через пять. «Что-то ты запыхавшийся пришел», — подтрунивали за столом, и значит, похожие чувства переживал не я один.
Боже, как давно это было!
— Проводи меня, — неожиданно попросила Леся.
Как мне сказать, как мне объяснить тебе, милая, что дело совсем не в тебе. Что мне очень хочется тебя проводить, отнести домой на руках (фу, банально-то как), но боюсь я. Панически боюсь я женщин.
Да и как вас, скажите мне на милость, не бояться! Как!
И поставил бы я тут восклицательный знак, размером в коломенскую версту. И закрыл бы тему до скончания веков, если бы не чувствовал необходимости пояснить. Да, кто знает, тот поймет. Но какой-нибудь такой вот костик обязательно в ладонь прыснет. «Такой большой, а девчонок боится!». Да еще, того гляди, описается со смеху! Прибежит его мамаша, начнет мокрыми штанишками махать. Дескать, ты мое чадо рассмешил, ты теперь и стирай! Вот уж фигушки!
Скажу честно, вот так с бухты-барахты, мне и ответить сложно, чего же я так боюсь. Если бы однажды, Зойка, мой друган, мой корефан, мой братан в юбке, меня за бутылкой об этом не спросила, я бы сейчас ни слова тут не нашел. А тогда, пришлось напрягаться. С Зойкой у нас не то что неписаное правило, а не проговоренный уговор: не врать! В крайнем случае, можешь сказать: «Прости, мне это неприятно». Но не врать.
Иногда я думаю: вот Зойка, она конечно свой парень. Да откуда мне это знать! Может она после каждого нашего разговора всех подруг обзванивает, и потешается на всю катушку. Но лучше об этом не думать. Лучше считать: Зойка — могила! Может и ошибочно, но спокойно. Да, на самом деле, если разобраться, какие секреты я ей открываю? Что я двести человек убил? Что я сто тонн оружейного плутония свистнул? Нет! Открываюя ей ужасную тайну, что вчера мне было тошнехонько, оттого что я плохой сон видел. Да и пусть треплется, если уж ей неймется!
Однажды Зойка меня и спросила: чего ты дескать от баб отскакиваешь, как ошпаренный? Ой, не без умысла она это спросила, явно по поручению какой-то подружки. Да и бог с ней.
Но тогда я впервые задумался: а и правда чего я боюсь? Почему боюсь понятно. А вот чего?
И начал я размышлять.
Боюсь я женщин! Вроде и все сказано, да как бы не так! И каждый скажет, как это ты, такой большой, такой сильный, а баб трусишь. И как тут объяснить, чего же я боюсь? Если я сам годами понять этого не могу. Хотя может понять и могу, но вот сформулировать никак.
Пойдем от простого к сложному, как в школе учили. Вот мы случайно встретились, случайно проводились, случайно переспали. Уточним: перепихнулись. И разошлись. Тебе это надо? Тебе может быть именно этого и надо, откуда мне знать? А мне это давно неинтересно. Нет, я пожалуй был бы и не прочь, если бы не чувствовал где-то в глубине слабое шевеление теплого чувства, если б ты не была такой удивительной. В общем если бы на твоем месте была не ты, а куколка, совершенно мне безразличная. Вот ведь парадокс, а? Но с тобой... Что останется от такой встречи? Да ничего. Или останется. Отвращение.
Ты такая славная, милая, ты совсем не злая, это сразу видно. Я не хочу испытывать к тебе отвращение. Даже наоборот. Но об этом помолчим.
Такой постулат легко объясняет сдержанность мою. Но не страх. Я а тебя боюсь. Боюсь панически, до зубной боли, до озноба в пятках.
Нет, страх этот объясняется не этим.
— Я попросила тебя.
Ну куда мне деваться от такого прессинга!
— Смотри, какой плащ, — засмеялась Лесенька.
Я словно очнулся. Высунул голову из своих размышлений и принялся оглядываться по сторонам.
Оказывается мы снова шли по роще. Но это понятно — по Москве транспорт не ходит. А плащ? О многократно воспетый женский взгляд! Мне бы и в голову не пришло обратить внимание на этот плащ. Другое дело — Лесенька. От нее-то не укроется, что плащ вышел из моды еще до ее рождения. Я глянул и в лицо обладателя плаща. А! Это один из Петрухных знакомых. Хотя он вполне мог бы быть одним из моих пациентов.
ЛЭД
В каждом крошечном городке есть свой сумасшедший. В больших городах их нет. Не то, что бы в большом городе совсем не было сумасшедших, они есть, их даже много. Но в большом городе они теряются, и не один из них не может претендовать на громкое звание городского. Леша не был городским сумасшедшим. Он не был и сумасшедшим университетским. Он не пускал слюни, не мычал. Возле него никогда не крутились назойливые пацаны. В своей серости он совсем не выделялся из такой же серой массы окружающих. Ну, разве что, одеждой. Да, и самое важное. В отличии от других сумасшедших, Леша работал.
Познакомился я с Лешей, когда учился на первом курсе. Студентов в те времена снимали с занятий, обычно, на неделю. Курс распределяли по объектам университета, где они и должны были оказать посильную подмогу пролетариату. Мы с товарищем попали в ОХО. Или АХО. Какой-то хозяйственный отдел. Размещалась эта служба в университетском подвале. Но в помещение отдела нас не пустили, наверно, чтобы мы не разведали какую-то страшную тайну. Так и просидели мы в подвальном коридоре два дня. Работа была не тяжелая, но уж очень нудная. Да еще товарищ мой оказался «домашним» мальчиком. Не то, чтобы совсем не разговорчивым, но никак не могли мы найти точку соприкосновения, тему для разговора. Можно было бы взять с собой конспект, если бы подвал был не столь темен, и если бы была уверенность, что вся неделя пройдет именно в таких трудах. Так что после двухдневной пытки бездельем, наконец, нас осчастливили: «Сейчас подойдет машина, — выглянул из двери бригадир, — поедем батареи собирать».
Мы, конечно, обрадовались, но через два-три часа вынесли вердикт: машина подойдет со дня на день. Но тут мы ошиблись. Машина, которой оказался трактор «Беларусь» с прицепом, подошла сразу после обеда. «Тут у нас есть Леша, — сказал бригадир, — вы с ним поосторожнее. Он немного не в себе». Что такое «поосторожнее», я не понял, но решил на всякий случай держатся ото всех подальше, тем более, кто из рабочих — Леша, бригадир не объяснил. Работники вообще не сочли нужным нам представится, да и наши имена спросить забыли. Меня они звали «студент», а товарища моего — «мальчик».
Так что потопали мы весело до какого-то подъезда, или входа в какую-то общагу, где и обнаружили радиатор. Обычный чугунный радиатор отопления. Сколько в нем секций, я не считал, но длинный-предлинный, собака. Лежал он у самой двери, так что слава всевышнему нам хоть по лестнице его тащить не довелось. Но за три метра от подъезда до прицепа он нам кровушки попил, скажу я вам. Похоже в нем замерзла вода, не мог он столько весить, хоть и чугунный.
Возле прицепа мужики устроили совещание, на котором было решено поставить батарею на-попа, а уж там как-нибудь. В смысле: может быть удастся поднять ее в вертикальном положении. Следующая минута стала одной из самых незабываемых в моей жизни. Натужный хрип пяти здоровенных мужиков, (я наверное тоже хрипел, но не замечал), дрожь в руках и ощущение, что мышцы на животе сейчас полопаются как перенатянутые струны. И в этот миг, когда не существовало ничего, кроме пальцев на радиаторе и задачи поднять его противного во что бы то ни стало, я услышал: «Леша, не надо!». Что-то соображать в такой ситуации было абсолютно неразрешимой задачей. Так что на этот крик я не обратил бы ни малейшего внимания, если бы он не был повторен несколько раз, и несколькими голосами. Ценой героических усилий мне удалось приподнять взор. Мужик в очках, шляпе и мятом болоньевом плаще держал в руках противоположный конец радиатора. Один! Он с недоумением глядел на работников кричащих ему: «Леша, не надо!», «Леша, положи!». Еще некоторое время поглядев на нас, что-то соображая, он наконец-то положил свой конец батареи. На прицеп!
После этого погрузка уже не требовала особых усилий. Мы быстренько впихнули в кузов радиатор. Обсуждать никому ничего не хотелось.
Что и говорить, весь остаток трудовой недели я не мог отвести взгляд от этого монстра в очках и шляпе. Помня предупреждение «поосторожнее», я скажу вам честно, после эпизода с батареей даже смотреть на него боялся, но и оторвать взгляд было задачей непосильной. Леше никто никогда ничего не говорил, кроме «Леша, не надо». Например, стали рыть мы траншею для укладки какого-то кабеля. Взяли по лопате, и начали копать. Леша посмотрел, посмотрел на происходящее, и тоже принялся копать, конечно, не там где следовало бы. «Не надо, Леша!», «Не надо, Леша!», — закричали мужики. Леша с недоумением осмотрел присутствующих и продолжил свое дело. И так всегда.
После той памятной недели с Лешей я близко не встречался, но иногда видел его в институтском буфете. Насадив на вилку пончик, он сидел глядя сквозь стекла без оправы. Смотрел он, как вы уже наверняка догадались, в какую-то одному ему видимую реальность. А пончик на вилке чертил и чертил в воздухе равносторонние треугольники. И конечно, я так и не смог понять, доказывает ли Леша геометрические теоремы или дирижирует слышным только ему оркестром.
Одевался он всегда одинаково. Зимой и летом. Мятая шляпа в дополнении к тонким очкам. Мятый же болоньевый плащ, и кирзовые сапоги.
Трамвай был на удивление пуст. Поток студентов уже промчался на занятия, а прочие граждане еще мирно похрапывают в постели, упиваясь долгожданной субботой. Леся сразу же пристроилась в уголок на сиденье, зябко засунув ладошки под мышки. Я присел рядом. И не заметил, как Лесина головка засопела на моем плече. Безжалостный все-таки женщины народ! После такой ночи так спокойно спать! Да нет, — успокоил я себя — наоборот, переволновалась, а тут Син всех успокоил, вот и расслабилась. Трамвай — тук-тук, тук-тук — стучит колыбельную. Спи, душа моя.
На переднем сидении примостилась другая парочка. Немного навеселе, так и мы тоже не совсем как стеклышко. Обычно в таких случаях говорят: «где успели?». Да так вот и успели — со вчерашнего не отошли. «Этот эту это?» — Спросила девушка. «Это, это» — подтвердил молодой человек. «А ты, это, — поинтересовался он после короткой паузы, — за что меня, это, полюбила?» «Чего? Ну ты, это, спроси чего-нибудь полегче».
Да, эта пара явна была создана друг для друга. Наверно именно в таких случаях можно говорить о гармонии! А тут…
Боюсь я женщин!
Нет, страх этот объясняется не этим. Не теми моими рассуждениями. Попробуем по-другому.
Допустим так. Вот ты милая, хорошая. Вот все замечательно. Интересно, на какой день ты попросишь у меня шубу? А когда гараж? Для машины что вчера попросила. Да вот, все мы, мужики, такие сволочи. Все мы такие низкие и меркантильные. И что уж совсем ни в какие ворота, мы еще и жрать хотим. Регулярно.
Нет, не так. Господи, да я не только шубу, я все сокровища мира к ногам твоим положу. (Черт возьми, уже положу, а ведь мы еще никто).
И опять не так. Ну где мне взять сокровища! Кто мне сказал, что мир готов их мне отдать, чтобы я мог положить их к ногам первой приглянувшейся мне шмары?
Нет, все-таки так! Да я положу к твоим ногам все сокровища мира (пора использовать сокращение. ВСМ). Я положу к твоим ногам (кТН) свою жизнь, свою судьбу, все мои дела, все поступки, все помыслы — все тебе, сука!
(Ну вот, уже сука. А ведь мы еще никто).
И ведь мне не жаль. Нисколько не жаль ни только шубы, на которую мне придется работать полжизни, но и машины, на которую я никогда не заработаю. Разве жалко чего-нибудь для любимой!
Как чего же я тогда боюсь?
Тогда попробуем так. А знаешь ли ты, любимая, что мужики хотят жрать. И, сволочи такие, жрать хотят по нескольку раз в день. Готова ли ты принять столь ужасное положение вещей?
Вот это уже ближе. Но... Опять таки. Если я боюсь, что вот поженимся мы, а ты, гадина такая, меня кормить не будешь. Нет, варить не будешь, кормить-то я тебя буду. Так, вроде и тут бояться нечего. Ведь не завтра же нам в загс. Или в церковь. Или так. Ведь успею я узнать, как ты готовишь и насколько часто. Да в конце концов, пусть даже и так. Пусть даже распишемся мы в загсе, обвенчаемся в церкви и поклянемся на крови. Пусть потом выясниться, что ты никуда не годная хозяйка. Ну да и разбежимся, проблем-то! Главное, преждевременно детей не наделать.
Нет, и тут все не так.
И вновь опускаются в бессилии руки, и опять не могу я сдвинуться с места, и в который раз зову на помощь Аполлона. Приди же солнцеподобный, укрепи мое перо, дай мне возможность понять то, что понять невозможно. А если уж ты так занят, то пришли хотя бы свою помощницу, Эрато. Или нет, лучше Полигимнию пришли. Или Евтерпу. Точно, Евтерпу мне нужно. Уж я ее встречу. Залетай дорогая, вдохновляй меня. Лиру тебе в зубы и виси вот здесь над ухом, тренькай! А не хочешь, так я тебе в живот сапогами, сапогами. На, сука, получи! Бренчи на лире я тебе сказал! Да звонче бренчи, или крылья повыдергиваю!
И все же я знаю причину своего страха.
Уж слишком ты славная, Лесенька. Чудная ты не в меру. Я уже почти что того... Втрескался. А как ты мне не ответишь?
Нет! Черт возьми нет! И это не то. Да это был бы идеальный случай. Этот отказ я бы пережил. Забыл бы о нем, если не через два часа, то уж самое большое через месяц.
Нет, боюсь я как раз другого. Как раз противоположного. А если ты мне ответишь? А если — любовь?
И опять тот же вопрос: ну и что? Да ведь эта самая штука, взаимная любовь — то самое волшебное чувство, о котором все говорят, но мало кто видел (Ларошфуко). Ведь это то, о чем мечтают тысячи людей по всей планете. Что за глупость — все мечтают, а я боюсь!
И все же это так. Именно этого я и боюсь. Пламенных чувств. Глубоких чувств. Нежных чувств. Мучительного разрыва. Испепеляющей ненависти.
Не надо. Не надо ни теплых слов, ни нежных прикосновений. НЕ НАДО! Все кончится кошмаром. Не надо.
А трамвай все стучит колыбельную, и уже идеальная пара сошла и принялась взахлеб целоваться на остановке, и уже кольцо… Уже кольцо. Я не знаю твою остановку, знаю только, что мы ее проехали. Не буду же я будить тебя, только чтобы спросить где тебе выходить. И вот уже трамвай катиться назад, и думается мне, а что если ты проспишь часов восемь? Сколько кругов мы успеем накатать? Да нет, сейчас народ проснется, начнет толпиться на остановках, толкаться внутри трамвая и обязательно тебя разбудит.
Но нет, Леся проснулась без посторонней помощи, и мы чуть второй раз не проехали ее остановку — она оказалась третьей от конечной.
Мы шли по каким-то дворам, мимо полуразваленных детских площадок, «народной тропой». Я и не заметил как, моя рука оказалась у Леси на талии. Не заметил и когда она обняла меня. И так молча, (каждому идиоту понятно, что молчали мы о самом главном, о чем же еще) мы вышли к подъезду с железной дверью.
Офанареть! Железная дверь! И это в стране, где несколько десятков лет назад не знали что такое замок. Где еще десять лет назад ключи клали под коврик у двери. Я прекрасно помню, как родители уходя из дома вставляли щепку в пробой, а то и просто припали дверь ведром с углем. Чего-то я не понимаю. Нет, не жили мы как вся Европа, и не фиг было начинать.
— По законам жанра..., — сказала Леся.
Господи, и она со своим жанром. Нахваталась у Любочки.
— По законам жанра, я должна пригласить тебя на чашечку кофе.
Ласково так сказала, руки на грудь положила.
— Ты не обидишься, если я воздержусь от этого? — совсем уж неожиданно закончила она.
Боже! Обижусь ли я?! Да я счастлив!
Радостно чмокнув Лесеньку куда-то между щекой носом и губой, я зашагал обратно. Так она еще и «домашняя»?! Как до меня раньше не дошло! Нет, такое счастье мне не нужно. Знаю я этих «домашних» девочек. Это когда жена — продолжение тещи.
Душа пела.
ЛЭД
Стрела, с размаху устремленная вниз яростно смотрела на порог и, не скрывая, жаждала расщепить его в лучины.
Плакат был пришпилен кнопками к двери шикарного двухэтажного особняка. Тут и жил в момент нашего знакомства, и живет по сей день мой старинный друг Петруха снимая полуподвальную комнату. Но тогда он еще не был старинным другом, а был новым знакомым, к которому я зашел послушать записи Седых. Дверь с плакатом вела как раз в подвал.
Дверь конечно же была обшарпанной. Это настолько очевидно, что мне и упоминать об этом как-то неудобно. Обычная дверь, с крестовой рамой, некогда окрашенная в цвет сортира учреждения не достаточно богатого для приобретения кафельной плитки. В общем, дверь ничем не примечательная, не считая плаката. Самодельный плакат, выполненный на листе ватмана, как тогда говорили, двадцать четвертого формата, являл собой кумачовую стрелу. Сверху вниз на стреле было начертано огромное белое слово «Здесь». А внизу, словно надломленное стрелой пополам: «кончается». И еще чуть ниже: «Советская власть». Стрела же словно служила не только наглядным указателем на порог, за которым все кончается, но и гигантским восклицательным знаком замыкавшим столь дикую фразу.
В этом скучном мире, каждый развлекается как может. Я вот однажды читал призывы родной партии к годовщине великого Октября. Никто их не читал, а я вот читал. И среди всяких «пионеры и школьники! Отличной успеваемостью крепите…» нашел я и такой: «Братский привет томящимся в тюрьмах!». О чем и сообщил соседям по комнате. Понимаете, мое внимание привлекла столь смелая формулировка. Томящимся в тюрьмах — братский привет и все тут. А в каких тюрьмах, и за что томящимся не уточнялось. Дескать, народ у нас грамотный, и так поймет. А может просто, составили эти лозунги к десяти или тридцатилетию Октября, а потом просто переписывали. Вот при переписывании текст и исказился. Или составляющий эти призывы, знал что читать их все равно никто не будет, так что писал туда все от фонаря.
У меня и в мыслях не было делать хоть что-нибудь. Но друзей моих такой лозунг настолько вдохновил, что они моментально пришпандорили его к графику дежурств по комнате, висевшему на двери. С внутренней стороны, стоит заметить. И вовсе непонятно почему, ведь это не чушь собачья, а призыв родной партии, а ж если честно, то именно поэтому, только не знаю я с каким внутренним монологом, эту тоненькую, всего лишь в газетную строчку полоску бумаги молча сорвал зам декана забредший в нашу комнату как раз по поводу невыполнения того графика на котором она висела. Сделал он это не только не учинив скандала, а просто-таки незаметно. Подошел к двери, Полюбовался на таблицу, произнес: «Такой красивый график, и такое скверное его исполнение», и вышел. Мы кинулись к двери. Почему-то мы настороженно ждали, увидит ли он «Братский привет» и как среагирует. Увидев белую полоску на месте бумажки, мы испытали сложное чувство разочарования и облегчения. Жаль, что теперь у нас не будет на дверях такого замечательного лозунга, но слава богу и нам ничего не будет. Как объяснить нынешней молодежи чего мы боялись? И как ей объяснить, если боялись, зачем так делали?
Но ведь не сравнить едва заметную полоску, вырезанную из газеты «Правда» с листом ватмана на всю дверь, да еще текст составлен самостоятельно. И — вот в чем ужас! — висело это провокационное создание больного разума на НАРУЖНЕЙ стороне двери! НА НА-РУЖ-НЕЙ!!!
Плакат этот я, хоть я и не зам декана, конечно же, сразу же сорвал, и тут же принялся орать на Петруху, что если он такой идиот, что ему не дорога собственная свобода, то пусть он, сволочь такая, подумает хотя бы о своих друзьях, например обо мне, которые не склонны столь легкомысленно менять койку в общаге, на — в лучшем случае! — на койку в психушке.
Если бы я знал, что это не обычное желание поерничать, я бы не стал орать, а попросту развернулся бы и ушел.
ЛЭД
Самое страшное в похмелье — его неотвратимость. И пытаться избежать его, все равно, что попытаться запереться от приведения на щеколду. Как ни странно, столь распространенное явление русской духовной жизни до сих пор не нашло отражения в великой отечественной литературе. Ни Гоголь, ни Достоевский, ни Чехов, ни… Нет, не хватит ни сил ни терпения, ни чернил ни бумаги, чтобы перечислить русских классиков, чье блистательное перо даже не коснулось животрепещущего вопроса. Разве что великий Ерофеев, в своей бессмертной поэме, название которой никто никогда не слышал, впрочем, как и фамилию автора.
Да и он, прямо скажем, тему не раскрыл. Прямо скажем, рецепты коктейлей у Ерофеева живописней получаются.
И я, грешный раб своей чернильницы, заглянув на дно ее, не обнаружил там слов достойных величайшего феномена, и национальной трагедии одновременно. Видимо музы бросаются врассыпную, не вынеся ядреного духа волшебного перегара, едва стоит мне повернутся лицом к проблеме. А покровитель их, солнцеподобный Феб, сам в эти моменты серьезно болен. Бредет он по Олимпу, стараясь не взболтнуть содержимое головы, и мечтает только о том, чтобы под ближайшим кустом оказалась амфора с пивом. Поскольку амброзия, при похмельном синдроме бессильна. А может, и музы ползут вслед за ним, сложив свои стрекозьи крылья. Мы, грешные, питаем иллюзии, что прелестным созданиям чуждо все приземленное. Что незнакомы им такие вещи как болезненное пробуждение или, скажем, бритвенный станок. Ох, боюсь я, ошибаемся мы. Ой, как ошибаемся.
А второе по страшности в похмелье — необходимость подниматься. Даже если день воскресный. Даже если некуда спешить. Но наступает момент, когда требует организм впихнуть в него какой-нибудь пирожок. Преодолеть отвращение и впихнуть. Отвращение ко всему миру, и, самое противное — к этому пирожку.
Вчера я собирался зайти к Сину. Грех не воспользоваться таким приглашением, когда совсем не поймешь, что к чему. Шел я к Сину, а зашел к Филу. Просто по пути. Просто глянуть что да как. А они, черт возьми, празднуют избавление от страшной опасности. Избавление, когда еще черт знает, что впереди, от опасности которой не существовало. Я открыл глаза. Ну нормально, я, оказывается, у Петрухи. А как я к Петрухе попал? Тайна сия велика есть!
— Петруха!
Петруха уже ворочался.
— Пиво есть? —спросил я, хотя и так было понятно, что ни пива, ни рассола, ни, на худой конец, кефира нет, поскольку быть не может.
— Я не претендую на лавры Вишневского, — скрипнул он зубами вместо ответа.
— Кто есть Вишневский?
— Автор жанра одностиший.
— Чего?
Петруха отмахнулся.
— Не претендую, — повторил он, — но одно гениальное творение я все же создал.
— Давай, — поморщился я.
«Зачем же мы пошли за третьей?!», — продекламировал Петруха.
— Вот как? Мы и за третьей ходили? Уже у тебя?
— А как же! Ворвались тут на ночь глядя…
Нет, пьянству — бой! Вот только бы похмелиться, и сразу — бой. Хотя я и на пиво сейчас смотреть не смогу. Но как-то через силу, что ли?
— К Сину пойдешь? — спросил я. — По дороге чего-нибудь примем.
И денег-то с гулькин нос, и помирать от похмельного синдрома — брр!
— Не, — вымучил Петруха. — до киоска — еще ладно, а дальше я — пас.
Пока Петруха ковырялся ключом в замке, а уставился на дверь.
На месте столь поразившей меня некогда красной стрелки висел другой самодельный плакат. Вчера я его не заметил, а если и заметил, то не помню. Как вот я не разглядел его позавчера? Плакат был выполнен не с таким как прежний прилежанием, да и напугать мог только религиозного фанатика. Синим фломастером было коряво выведено: «До конца света осталось … дней». Между словами «осталось» и «дней» в бумаге был прорезан прямоугольник, и на открывшейся под ним кусочке двери мелом было накарябано число 297.
— К чему бы это? — спросил я, хмыкнув про себя.
Петруха только поморщился и приложил пальцы к вискам. Дескать нашел время разговоры разговаривать.
ГЛАВА
После первой кружки появился цвет.
Ярко красное пятно справа от меня что-то говорило. Но звука не было. Вернее, звук был, но невнятный, неразборчивый.
Вторая кружка дала и звук, и подобие резкости.
Красное пятно оказалось Петрухой в красной куртке.
— Нагнать спирту из опилок, — говорил он, — капнуть пипетку на бочку, пописать туда для цвета, насыпать стирального порошка для пены — вот и пиво готово! Так нет же! Коммунисты и этого сделать не могли!
Я не стал обсуждать особенность технологии производства пива, предпочтя этой возможности наблюдение за процессом наведения резкости.
Неподалеку от ларька стоял худощавый юноша в белой рясе. Давненько я их не видел. Несколько лет назад молодые люди в таких одеяниях появлялись в автобусах, на рынках и вообще в любых скоплениях людей. Агитацию их я никогда не слушал, да и разобрать не мог ничего, кроме загадочного «Мария Дэви Христос».
Потом из газет узнал, что называются они «белое братство», что их духовный лидер живет не то в Минске, не то в Киеве. Что лидер этот — тетка. Что бежали к ней, бросив все на свете (а бросить большинство из них могло «только» родителей) подростки со всей страны.
Конца этой истории я не помнил. То ли задумала эта тетка массовое самосожжение, да ей помешали, то ли еще какие ужасы. Потом эту «Марию Дэви Христос» посадили, кажется.
С тех пор «белых братьев» я на наших улицах не видал. А тут этот проповедник. В руке он держал повернутый для общего обозрения красочный журнал. На обложке — серьезная, довольно упитанная баба. На лике ее застыло выражение решительней чем у Ленина на картине где он посылает рабочие отряды на штурм Зимнего дворца. Как пятилетний ребенок прильнул к ней молодой человек весь в кудряшках до плеч. Лицо его светилось такой радостью, такая улыбка сияла на нем, что было не понятно, то ли это великий актер, то ли законченный кретин.
Со слов «белого брата» выходило, что Мария Дэви Христос вышла за муж, и этот счастливый дебил — ее муж.
— И теперь она родит миссию? — поинтересовался я.
— Нет, — рассмеялся парень в рясе. И по-доброму так рассмеялся.
Но знай я, что будет дальше, не стал бы я столь легкомысленно вступать в беседу. В общем, ничего особо жуткого и не произошло. Этот белый поп, или как его назвать, пояснять, почему богородица Христа так и не родит, взялся проповедовать.
— Приближается страшный тысяча девятьсот девяносто девятый год! Три девятки! Перевернутое число зверя.
Меня это сильно заинтересовало. С профессиональной точки зрения. Я давно, но тщетно, пытаюсь понять: Политинформаторы, попы и попзвезды, все эти проповедники всех мастей, они и вправду верят в то, что несут? То есть вещают. Если очередная примадонна нашей эстрады твердит нам, что никогда не будет петь песню, которая не схватила ее за душу, то она нас всех за идиотов считает, или у нее душа такая? Вот такая у нее душа, что за нее может взять текст: «Сколько в звездном небе серебра! Завтра будет лучше, чем вчера!». И еще бы ладно, но дальше: «Лучше, чем вчера! Лучше, чем вчера! Завтра будет лучше, чем вчера!». Вот такой куплет. «Чем лучше у певца резонирует голос, тем больше пустот в его голове!». В каком-то фильме я такое слышал.
Вот и этот белый поп. «Перевернутое число зверя». Кто-то из нас — идиот!
Но Петруха не позволил мне углубиться в психоанализ.
— Точно. Конец века. С детства я думал об этой дате.
ГЛАВА
Нет, я не националист. Но не я придумал короткий анекдот: «Еврей — оленевод». Опустив рассуждения о том, кто любит сало, а кто водку, оставив без рассмотрения аксиому о восточных мудрости и коварстве, заметим только, что другим коротким анекдотом было бы: «Чукча — сыщик». Ребята с Севера, как всем известно, отличаются простотой и добродушием. Или, если хотите, доверчивостью и наивностью. Качества, согласитесь не самые подходящие для следователя. Но Син, был исключением, как обычно, подтверждающим правило. Уже несколько поколений его предков жили в Перми, что ли, в общем, где-то там, за Уралом, что не могло не наложить своего отпечатка. Нет, он не утратил простоты, которая присуща северянам, наверное, на генетическом уровне, но и на мякине его не проведешь.
Для нас, парней с Запада, (а мы с самого что ни наесть крайнего Запада, западнее нас только Урал) что чукча, что якут — без разницы. А Син — якут. Имя Син очень шло к его внешности. Ведь, человек нечасто с этим сталкивающийся, может легко спутать представителя Севера, с представителем Востока. Вернее, Син — не имя, а прозвище. Как и все якуты, Син носил русскую фамилию, и русское имя — Коля Синицын. Потому студенческая братия, которую водкой не пои, а дай придумать друг другу прозвища, окрестила его Син Ин Цыном.
Второй дом слева — адрес точный. Но только я приоткрыл калитку, в узенькую щель просунулась узкая белая собачья морда. Калитку я тут же закрыл. Вот здорово, «заходи» говорит, а по двору волкодав без цепи бегает. Но возвращаться не хотелось. Я прошелся по улице, поглядывая на окна. Окна были занавешены, и шторы даже не думали шевельнуться.
— Син! — что есть мочи закричал я, — Колька!
— Все нормально. Ко мне друг приехал. — услышал я голос Сина во дворе.
И тут же калитка открылась:
— Заходи! — и прикрикнул на собаку, — Белый! Место!
Оказывается, собаки я боялся напрасно. Кобель был, конечно, здоровенный, но максимальное зло, которое он мог причинить — измазать куртку. Что он моментально и сделал, не взирая на грозные окрики весело упершись мне в грудь лапами.
— Ты к нему боком поворачивайся, — посоветовал Николай, — так он на грудь скачет, а боком повернешься, он начинает тебя оббегать, чтоб опять на грудь прыгнуть.
А мне было совсем не жалко. Куртку замарал? Да и черт с ней отмою я эту куртку. Мне просто стало приятно, что прыгает вот такая здоровенная собаченция, радуется мне, будто самому родному, и ничего взамен не просит. Ни шубы, ни машины. Таких собак зовут по-моему шалавыми. Слово-то какое! Прямо оскорбление, ни дать ни взять. Оно и верно. Собака должна выполнять свои функции. Дом сторожить. А если она каждому встречному радуется, а этот встречный возьми и окажись вором? Или, чего лучше, грабителем и убийцей? Так что шалава, она и есть шалава.
Но в том то и заключается вечная истина, что не всякому собака — сторож, кому-то она развлечение, кому-то друг. Иначе эта белая псина давно бы пошла на унты.
Да, пес соответствовал своему имени. Что ему, конечно, труда не составляло, он просто был белым. Без единого пятнышка. От полноты чувств он бросился на улицу, и с разбегу ткнулся мордой проходящей мимо тетке про колено. Тетка с перепугу присела, а потом, поняв в чем дело, попыталась шандарахнуть кобеля хозяйственной сумкой. Белый не обиделся, и похоже принял такую реакцию за игру. Кого-то мне этот кобель напоминал. Наверное, меня в молодости. Но не потому, что он — кобель.
— Пошли, пусть хозяин со своим псом разбирается, — позвал меня в дом Син.
— Хозяин? А я уж думал, ты дом купил.
— Ага, как же.
— Ну рассказывай, — сказал Николай в комнате, — как живешь, чем занимаешься?
— Да брось ты! Ты еще про здоровье супруги спроси.
— Да, как здоровье супруги? — улыбнулся Син.
— Какой?
— Ладно, тогда ты спрашивай. Нет, лучше ответь. Скажи-ка мне, Чего это вы все так перетрусили? Я думал, что уж тебя-то ничто не испугает.
— А с чего ты взял, что кто-то испугался? — ответил я.
— Как с чего? Увидал ты голову у лавки. Увидал? Любой американский школьник побежал бы немедленно в полицию. А ты?
— Да знаешь, с ментами связываться…
— Ага! Чем же это менты тебе так насолили, что ты их так боишься?
— Вот еще, — буркнул я. И чуть не расхохотался над собой. Совсем как пацан. «Вот еще, ничего я их не боюсь». А ведь правда, чем они мне так насолили? Да вроде ничем. Я и сталкивался с людьми в стальной форме всего раза три. Нет, три раза. Да и было это в пору моей юности. Да и ничего страшного не происходило. Ну устал я готовиться к экзаменам, пошел вечегком прогуляться. Ну ночью, ночью. Подваливает. «Что тут делаешь?». «Гуляю», — говорю. «Чтоб через пятнадцать минут тебя здесь не было!». Вот глупый. Меня и без его вмешательства тут через минуту не будет. Я же гуляю, а не стою как столб. Правда я не стал спорить. А чего с ними спорить? Да и два других случая не блистали разнообразием. Конечно, неприятно. Эта их самонадеянность, граничащая с самовлюбленностью… Пуп Земли! Нет, неприятно.
— Ну ладно, мертвой головой тебя не испугаешь, понимаю. Но ведь ты следы преступления скрывал. Понимаешь? Ты заметал следы чьего то преступления! Подумал ты об этом, дубинушка двухметровая?
Господи, как мне стало стыдно. Я наверное даже покраснел. Черт возьми! Ведь каждому ясно, эти ребята разбираться не будут, им процент раскрываемости нужен. Они за меня благодарности премии и ордена получать будут. Маньяка поймали! Страшно опасного! Слава Богу Син подвернулся! Сидеть бы мне сейчас. Как пить дать. Внатуре, век свободы не видать! И не желая садится ни за что, творишь маленькое, но преступление. Ведь за сокрытие следов, наверняка, статья есть? Есть наверняка! Идиотизм! Да, бежать надо было, как только эту голову увидел. Только не в ментовку, а куда глаза глядят!
— Ладно, — смилостивился Син, а теперь спрашивай.
Вот этого я ждал. Надо побороть смущение и спросить. Только что спросить, я не знал. Все вопросы сводились к одному: что все это означает?
— Никак не пойму, — наконец решил я начать хоть с чего-нибудь, — Откуда у нас, в нашем тихом городке, взяться этакому Джеку потрошителю.
Син только пожал плечами. Действительно, вопрос идиотский. «Откуда»? От верблюда! Да вот взялся откуда-то и все тут. Как говорили в детстве, нарисовался — не сотрешь!
— Как ты думаешь, что такое «J.T.R.»? — попытался я приблизиться к теме.
— Как? Я думал ты знаешь — удивился Колька.
— Откуда?
— Ну сам же говоришь про потрошителя.
— Ну и что?
Син удивленно глянул на меня. Я на него не менее удивленно. Потом он, видимо что-то сообразил и пояснил:
— «J.T.R.» — означает Jack The Ripper.
— Чего?
— Jack The Ripper, — повторил Син, — Джек потрошитель.
Изумлению моему не было предела. Я наивно полагал, что Джек потрошитель — это такое выражение. Просто образное название жестокого убийцы. В крайнем случае персонаж, какой-нибудь западной книжки. Что-то вроде Супермена или Бэтмена со знаком минус. А что же оказалось?
Оказалось, что Джек реальное лицо, только Джек не имя, а прозвище. Как его звали по-настоящему, никто не знает, потому что его не поймали. Что на Западе, особенно в Англии, до сих пор, не прекращаются споры, кем же он был. А если точнее, кем он мог быть. Самая известная версия, о том, что потрошитель — член королевской семьи. Но есть и другие. Джеку приписывали и польское происхождение, и русское, и даже, смешно сказать, связь с Распутиным.
Оказалось так же, что Син на досуге изучал подобные материалы. Он даже разработал собственную версию произошедшего. По его мнению, Джек был матерью подростка заразившегося дурной болезнью от жрицы любви. Или женой некого господина, не только заразившегося, но и заразившего ее. Логика проста. Если, не смотря на все усилия, до сих пор никто не выдвинул сколько-нибудь правдоподобной версии, значит — не там искали. Неизвестно, как бы дальше продвигались Колькины исследования, если бы однажды не наткнулся он в библиотеке на книжку некого англичанина, утверждавшего, что Джек был женщиной. Лишившись пальмы первенства, Син потерял всяческий интерес к исследованиям.
Син листал эту литературу не из чистого любопытства. Нечто, обычно называемое интуицией подсказывало ему, что юбилей тех давних событий какой-нибудь сумасшедший захочет отметить каким либо образом. Конечно, если ты нормальный сумасшедший, ты не будешь резать кого попало, а поедешь в Англию, и распотрошишь пять «ночных бабочек», по возможности повторяя известные факты. То есть постараешься зарезать таким же способом, и на том же месте. Наверное, Скотланд-Ярд рассуждал таким же образом, и был начеку. Во всяком случае, на столетие убийств сообщений о Джеке-2 из Лондона не поступало.
Но у такого сумасшедшего, может просто не оказаться денег на билет до Лондона. Так что серии убийств можно было ждать в любом уголке шарика. А у шарика, как это ни парадоксально, уголков — пруд пруди.
Однако минул юбилейный 88 год, и ничего в мире не происходило. Осталось только успокоить себя мыслью, что ты ошибся в человеческой натуре.
И вот — на тебе! Через десять лет началось. Да еще не в Уайтчепеле — на наших улицах. Правда, связь с событиями столетней давности никак не прослеживается. Норму Джека наш убийца давно перевыполнил. На моральные устои своих жертв ему наплевать с высокой колокольни. То бишь, режет всех подряд. Нет никакой переписки со следственными органами, никто не присылает им органы человеческие, как это делал настоящий потрошитель из Лондона. К тому же, лондонский предтеча свои жертвы не обезглавливал. То есть пытался перепилить шею у одной, да быстро ему этот процесс надоел, и он не только оставил голову на месте, но и замаскировал надрез, повязав на шею косынку.
Следовательно, наш убийца или не владеет полной информацией о своем кумире, или ничуть не пунктуален. Можно было бы решить, что древняя заморская история тут ни при чем, если бы не эти оставляемые всюду записки. Если бы не эти три латинские буквы!
На этом месте я Сина перебил. Нет, ну надо же, черт знает что творится, а он сидит тут с видом университетского профессора, и толкает теории о делах столь далеких и местах столь отдаленных, когда имело смысл поговорить, напротив, о местах не столь отдаленных.
— Ты помнишь, как Том Сойер красил забор?
— ??? — Ну дает! Издевается что ли? Том Соейер-то тут при чем?
— Как он мазнет кистью, отойдет, полюбуется. Как живописец у мольберта.
Конечно, я помнил. Там еще вся школа выпрашивала у Тома кисть чтобы чуть-чуть покрасить. А он эту возможность предоставлял. За умеренную плату.
— Том только изображал счастье творчества. А он его чувствует.
— Опять ничего не понял.
— К несчастью мы нормальные люди.
— К несчастью? — усмехнулся я.
— Ну пусть к счастью! Но нам просто не дано понять этого. Как можно испытывать наслаждение от чужой боли?! А ведь это так! Маньяк просто кайфует от всего этого. Он в каждую пощечину вкладывает всего себя. Он наслаждается ей, как художник мазком, как модница каждым уложенным локоном, как моя хозяйка прополотой грядкой.
— Он что, — покрутил я пальцем у виска, — больной?
— Ну ты даешь! — засмеялся Син. — Где ты видел здорового маньяка?
— Да я вообще их не видел. Ни здоровых, ни каких. Что делать-то?! — взвыл я.
— Что делать кому? — невозмутимо ответил Син.
— Мне… например, — растерялся я.
— Например, сходить за пивом, — столь же невозмутимо ответствовал Син, — или за водкой. А еще лучше за тем, и за другим.
Такой рецепт меня, в общем-то, устраивал. И был очень даже конструктивным. Но как-то очень не по теме. О чем я Кольке и сообщил.
— Ладно, пошли, до ларька прогуляемся, — смилостивился Син, — по дороге поговорим.
— Чем отличается маньяк от других преступников? — осведомился Николай, прикрыв калитку.
— Тем что убивает.
— Не все убийцы — маньяки.
— Тогда не знаю.
— Ну подумай! Вспомни детективы.
— Думаешь, я их читаю? Да там все врут к тому же.
— Это верно. Врут очень много. А правду никто читать не будет.
— Почему?
— Как тебе, к примеру, такой сюжет? Жила была женщина. Однажды она отравила мужа мышьяком, и получила страховку. Потом она отравила сына мышьяком и получила страховку, потом она отравила дочь мышьяком и получила страховку, потом она отравила вторую дочь…
— А сколько у нее детей было?
— Детей было четверо. Потом она отравила сестру мышьяком…
— Что за бред ты несешь?!
— Не бред, а классический случай. Посуди сам, если метод работает, зачем его менять? Даже если бы она решила не устроить несчастный случай, а просто сменить мышьяк на стрихнин, это сколько проблем! Надо где-то стрихнин достать, она не уверена, что новая отрава подействует, она не знает дозировку, не знает так же не является ли такое отравление легко распознаваемым. Поэтому убийца редко меняет способ убийства. Это и создает так называемый почерк. Вот и наш красавец, всех грохнул одинаково. Молотком по голове. А потом зачем-то голову отрубает.
— Да, — согласился я, — над таким романом заснешь.
— Вот-вот. В жизни не бывает убийств ядовитыми рыбками.
— Ну и чего ты тогда про детективы?
— Там одно правда. Не вспомнил? Какой вопрос прежде всего задает себе следователь?
— «Кому это выгодно?», — вдруг вспомнил я.
— Точно! А чем отличается маньяк от других преступников? У него нет мотива. То есть мотив то у него есть, но он скрытый, внутренний. Остальному миру невидимый.
— То есть?
— Он считает, что послан Богом, очистить мир от скверны, или осуществляет свою святую месть, или еще что-нибудь в этом роде.
Син замолчал.
— И что из этого следует? — спросил я.
— А следует из этого, что маньяка невозможно поймать. Выход один. Тотальные засады и надежда на случай.
— И никаких методик?
— Тебе нужно объяснить, почему много лет считалось, что серийные убийства в нашей стране невозможны?
— Значит, методик нет, — грустно констатировал я.
— Почему, есть кое-что. Общие методики. Правда они разрабатывались не против маньяков, но никакой маньяк не может отменить логику.
— Точно, — вспомнил я, — вас же логике должны учить.
— Нас много чему учили. И контактной фотографии, и истории права.
— А это что за зверь?
— Правовые системы государств. От драконовских законов, до диктатуры Гитлера.
— Интересно, наверное, — предположил я.
— Было бы интересно, если бы не идиотский язык, которым все это изложено. Но хуже другое. Ни знание драконовских законов ни модус поденс, на практике не помогают.
— Что такое модус… этот?
— ЭМ ПЭ. Основное правило логики.
— И что оно гласит?
— Ничего оно не гласит. Это способ делать выводы. Но это долго объяснять, да и на практике, говорю же не используется, поэтому я уже забыл. Мы логикой по старинке пользуемся. «Все люди смертны. Сократ — человек. Следовательно, Сократ смертен».
— Да, — согласился я, — логика железная. Я то думал что Сократ… А что ты про методики говорил?
— Да ерунда, — ответил Син, — выскребаешь всего отовсюду помаленьку.
— Например? — настаивал я.
— Скажем диаграмма Эйлера. Но это так не объяснить, тут рисовать надо.
И Син в соответствии с последними словами принялся рисовать пальцем в воздухе.
— Допустим, мы знаем, что убийца — рыжий. Обводим всех рыжих кружком. — и начертил кружок, скорее напоминающий овал.
— Теперь, мы знаем что убийца — профессор. Обводим всех профессоров. Где-то эти кружки пересекутся. Теперь мы знаем, что искать надо рыжего профессора. Так и отсекается все ненужное, круг подозреваемых сужается и сужается.
— Это и без диаграмм понятно, заметил я.
— Конечно, если два параметра. А если их двадцать два? Я замолк прикидывая диаграмму с двадцатью двумя параметрами. Но поскольку без бумажки она мне и с двумя не представлялась, раздумье мое затянулось.
— Беда не в этом, вздохнул Николай. Беда в том, что мы пока и одного кружочка нарисовать не можем. Точнее можем, один.
— Какой, — нетерпеливо спросил я.
— Ты в детстве мухам лапы отрывал? — спросил Син вместо ответа.
— Отрывал, — растерянно сознался я.
— А сейчас?
— Сейчас нет, ты это про что?
— Вот и посмотри, может, кто из твоих знакомых до сих пор этим занимается.
— Ты про что?
— Видишь ли… — ну вот, теперь Син. «Видишь ли»… Нет, чтобы просто сказать: «Понимаешь?».
— Видишь ли… Дракула, когда его…
— Ну вот. Сейчас ты мне расскажешь, что и Дракула — реальная личность.
— Конечно реальная.
— Ну, что привидения существуют, я слышал. Но чтоб вампиры…
— А он не был вампиром.
Я молча уставился на Николая.
— Так вот, — продолжил тот, — когда князь Дракула...
— Граф, — рассеяно поправил я.
— Князь! — не согласился Син, — Князь Дракула, правитель Валахии, а не Трансильвании, как ты наверное думаешь.
Син сильно переоценил мою эрудицию. До последнего времени я о Дракуле вообще ничего не знал. Правда с месяц назад Петруха подсунул мне книжку. Книжку этого… Стокера. Ага, Брема Стокера. И уж конечно я думал, что Дракула жил в Трансильвании. То есть думал, что никакого Дракулы никогда не было, но не было его именно в Трансильвании. Как Карлсона никогда не было в Стокгольме.
— Хотя, Дракула — это не настоящее имя. Звали его, Влад Цепеш. Или Влад третий.
Син глянул на меня, но поскольку вопросы мои иссякли, продолжил:
— Когда Дракула сидел в тюрьме…
— Он и в тюрьме сидел? Князь?
— Сидел, сидел. Дай мне закончить. А то придется тебе всю историю пересказывать, а я ее плохо помню. Так стражники приносили ему в камеру хомячков и прочую живность.
— Зачем?
— А он их на кол сажал.
— Хомячков?
— Хомячков.
— Зачем?
— Так людей кроме него… Хотя и его человеком называть как-то… В общем людей- то в камере не было, а Дракула баз казней жить не мог. Привык очень.
Я никак не мог понять, куда Син клонит. Сначала убийца, потом мухи, теперь вот этот Дракула с Хомячками. И тут меня осенило:
— Психотип?
— Психотип. — кивнул Син, — короче говоря, понаблюдай за народом. Нет ли у кого какого отклонения.
— Ну и метод! — возмутился я, — Весь город на предмет отклонений наблюдать?
И тут Син выдал такое, что затрудняюсь я, господа, описать вам степень моего изумления! Я уже вспоминал как-то классиков. Да, по поводу Эллочки-людоедки. Ничего не придумаешь лучше другой цитаты. «Быстро, очень быстро, еще быстрее, как можно быстрее, еще быстрее».
— Зачем весь город? Ты с убийцей неплохо знаком.
— ??? — В очередной раз однообразно изумился я. Я бы принял это за неумную шутку, если бы не знал, что когда Син в первый раз в жизни захочет неумно пошутить, наступит конец света.
— Я так думаю.
ГЛАВА
Я шел, напряженно размышляя о том, почему конец света не наступает. Син ведь пошутил? Пошутил. Неумно? Спору нет.
Или не пошутил?
(отрывок про отъезд. Исход из города. Перебор друзей.)
Нет, Син явно пошутил, и конечно неумно. Конец света. И у Петрухи на двери… Мистика какая-то. Да нет, просто совпадение.
И так вот рассуждая я толкнул железную подпружиненную дверь, покосился на рыжего кобеля, никак не желающего признать во мне своего. И сунулся под крыльцо. Дверь была заперта. Я постучал, даже негромко попинал ногой. Потом подошел к окну и стукнул в него присев. Булгаковская Маргарита по подобному окошку стучала туфлей, да я не столь изящен, я костяшками пальцев: тук-тук-тук.
Никакого ответа. Видно Петруха пошел за продуктами, скоро вернется. Я вышел в проулок, Прогулялся до Москвы. Вернулся. Тук-тук-тук. Никого. Кобель гавкает, собака. Снова на улицу.
Гулял я так долго. Стало смеркаться, да и последние теплые дни не до такой степени теплые, чтобы гулять до бесконечности. Куда податься? У Фила и без меня невпроворот, куда еще? Пришлось идти к Сину.
— Коль, у тебя можно переночевать.
— Конечно можно, нашел о чем спросить. А что случилось?
— Да Петруха куда-то запропастился.
Син резко изменился в лице.
— Давно?
— Да как я от тебя… — Растерялся я.
ГЛАВА
А случалось ли Вам похищать особо важные документы из правоохранительных органов? Да конечно! Кто этого не умеет!
Подъезжаешь к ФБР; заходишь внутрь; укокошиваешь там пару десятков охранников; находишь сейф; открываешь его голыми руками; решаешь, что это скучно; закрываешь сейф; подкладываешь под него тонны две взрывчатки, а если умный, то динамита, а если очень умный — тротила, а если уж совсем умный — тринитротолуола (правда я не уверен, что это штука взрывается); взрываешь сейф, и заодно два соседних квартала. Главное тут не забыть оставить записку: «Привет доктору Гуверу» с подписью, обратным адресом и паспортными данными. А дальше уж совсем скучно. Можно еще немного поубегать от погони, взорвав смеху ради десятка три бронемашин. А лучше взять приступом белый дом, немножко попытать — нет, лучше допросить! — президента, и наблевать на стол в овальном кабинете. Из протеста против притеснения белых в Гарлеме.
Я чувствую, что одинокий читатель, тот, кому по малолетству еще не приходилось похищать особо важных документов, спросит: «А если не из ФБР? А если... А если ну, хотя бы с Лубянки?». Читатель более искушенный, лет уже пяти от роду, сразу готов пояснить. Такая же скукотень. Приезжаешь на метро к детскому миру, заходишь на Лубянку, истребляешь три роты ОМОНа, четыре батальона спецназа, и еще дивизий пять неопознанного рода войск, открываешь сейф, взломав компьютерную программу, решаешь, что это скучно...
Да! Обязательно нужно заглянуть в приемную, и небрежно бросить: «Леночка, позвоните Даллесу, скажите, что агент — и, конечно же, все свои данные! — задание выполнил». Того, что Леночка в обмороке опасаться не следует, она все это время точила ногти, и поэтому перестрелки и взрывов не слышала.
Конечно, могут быть и другие варианты. Подъезжаешь к ФБР и говоришь: «А дайте мне секретные документы, пожалуйста! А дайте мне секретные документы, пожалуйста!».
Или так. «Да нет у вас никаких секретных документов! Откуда у вас секретные документы! Секретные документы — у вас???!!?» Если после этого вам не навалят полный багажник X-папок, Y-папок и конечно же Z-папок — я ничего не понимаю в жизни. Главное, когда они всей толпой кинутся таскать эту макулатуру, не кричать: «Ух ты! Здорово!», а презрительно цедить сквозь зубы: «Да что это за документы! Вот в Скотланд Ярде — документы!». Тогда они еще и КАМАЗ подгонят, и К701А с прицепом.
Увы! В отличии от искушенного читателя, я никогда ничего такого не проделывал, и только поэтому мне пришлось так трудно.
Но, по порядку.
Петрухиной дверью явно заинтересовался молодой человек в джинсовом костюме. Заинтересовался настолько, что непрерывно «щелкал» ее фотоаппаратом. Именно фотоаппаратом, а не «фотопаратом», как говорят у нас все. «Мыльницы» появились сейчас в каждой деревне, даже в нашей. Но «мыльницу» аппаратом при всем желании не назовешь, хоть и напихано туда больше чем в наш любимый ФЭД или даже «Зенит». А тут здоровенная камера, с не менее здоровенной вспышкой.
Когда Син как ошпаренный улетел в только ему известном направлении, ничего не объяснив, лишь просив набегу, что я могу располагаться, поскольку его не будет до утра, я откровенно заскучал. Сунулся было к полке с книгами, надеясь узнать что-нибудь о Джеке Потрошителе, или на худой конец о Дракуле, но на полках стояли только какие-то кодексы и комментарии к ним.
Я вышел на улицу, на всякий случай открыв шпингалеты на окне. Жить с хозяином, это жить с хозяином. Возьмет, и дверь запрет! Стучись потом, может и среди ночи. Да еще пустит ли он меня? А так — через забор, в окошко и баиньки!
Прошелся по улице туда-сюда. Потом решил еще раз добрести до Петрухи. Вещи же там остались. Белье сменить хочется уже неимоверно.
А там этот тип. Щелкает своим «PENTACON-ом» плакат на двери. Нет, если бы там висела еще стрелка, и если бы еще лет пять назад, я бы понял. А тут... То ли по уху ему треснуть?
Тут дверь открылась, и появился Син.
— Ты чего тут?
В приоткрытую дверь я успел увидеть превеликое множество людей, но разглядеть толком ничего не успел.
— У меня сумка тут осталась, — ответил я.
— А! ну ладно забирай, — разрешил Син, а мне стало дико неприятно, от этого «ладно». Словно не имею я права взять собственные шмотки.
— Саня, — бросил Син открыв дверь, — тут парень вещи заберет.
— Все нормально! — добавил он, — видя, что Саня собирается возразить.
Я вошел в комнату, и смог рассмотреть происходящее. А ничего интересного и не происходило. Целая толпа занималась кто чем. Какая-то тетка возюкала кисточкой по почерневшему стакану, какой-то плешивый мужик рылся в чемодане, и этот джинсовый был уже здесь и блистал вспышкой где попало.
Где-то я видел подобную картину, но где?
Я даже не понял, зачем это делаю, но подняв свой кейс, я подошел к книжной полке. Я стоял, пробегая глазами по корешкам книг, и пытался понять, что мне нужно сделать. Зачем я сюда пришел?
Так я и стоял в мучительных попытках что-то понять, пока не уперся взглядом в темно-синий корешок озаглавленный «Ежедневник». Теперь мне стало ясно, чего я хочу. Никто, ни какая собака не имеет права рыться в мозгах без разрешения их хозяина! Довольно странная мысль для профессионального психиатра, но тогда я этого не заметил. Тем более, решил я, если записи вроде «кровь везде», и кто знает, что еще там понаписано, попадут в прокуратуру — все! Хана Петрухе ни за грош!
Я взял за корочку Петрухин дневник и обомлел. Рядом с синим ежедневником на полке стояли еще три зеленых переплета без названия, и еще два серых с надписью « Business Diary * Деловой блокнокнот». И хоть держал я «крамольную» книжку в руках только вчера, я никак не мог вспомнить, какая из них та самая.
Стоит ли объяснять, что все происходящее заняло доли секунды, а рассказ об этом получается таким долгим!
Стало ясно, что нужно забирать все. Я положил зеленую книжку без названия в свой «дипломат», и почувствовал спиной взгляды. Все находящиеся в комнате, бросили свои дела и бесцеремонно уставились на меня. Руки перестали слушаться. Тошнота рвалась наружу. Вот сейчас, сию секунду кто-нибудь спросит, что это я тут вытворяю, и что будет дальше — страшно подумать! Самое меньшее — меня тут же расстреляют.
А надо сложить еще пять книжек. Спасла меня радостная мысль. Все пять в мой портфель не войдут! Правда, вошла бы еще одна, но я прогнал эту мысль как несущественную. Какая разница — останется на полке пять ежедневников, или четыре!
Это было отвратительно. Я прекрасно понимал, что если уж взялся, надо сделать если не все, то все возможное. Нет возможности забрать все — что поделаешь! Можно взять второй томик — надо брать! Но что-то внутри ликовало и орало в уши: «Не войдет! Не войдет!». И я прекрасно понимал, что это голос страха.
Портфель не закрывался. Я надавил липкими руками, едва защелкнул замок, и развернулся. Джинсовый блистал вспышкой, тетка все возюкала кисточкой, и даже по тому же самому стакану — прошло не больше минуты. Никто и не думал смотреть мне в спину. Изо всех сил сдерживая шаг, вышел из комнаты. Никто меня не окликнул.
Я вышел на изрядно посвежевший воздух, и утер испарину. Было тошно и стыдно.
Только тут до меня дошло, и где я видел подобную картину — по телевизору, в кино про сыщиков, и что я собственно сделал — скрыл улики.
Тут же мне вспомнилось, как Син отчитывал меня еще утром, «чего боялись?!!».
Самое жуткое и необъяснимое — было стыдно за то, что взял книжку и столь же стыдно, что взял только одну. Я никак не мог понять, что больше меня гнетет.
«Может вернуться, поставить на место?» — почти решил я. Только как объяснить, зачем я их трогал.
Нет, черт возьми. Нельзя. Если кто увидит эти записи... «Кровь везде»! Все. Кранты Петрухе.
Лучше я их потом Сину отдам. Так, мол, и так. Син, может, еще поймет. Черт! Да почему Сину? Петрухе я их отдам! Для него же воровал. Нет, свихнуться можно.
Все. К чертям отсюда!