1.
Выбежали к скамье у ворот, тут всех и увидели: бабушку Олю, Ленку, деда Николая Васильевича, бабу Шуру и тётю Нину.
- Вы-ы-ме-тай-тесь-сь-сь!.. - одетая в модное, тётя Нина держала в руках тарелку с малиной и распалялась криком.
Щёчки у неё раскраснелись, ягодами они измазалась, как маленькая, но, может, и не измазалась, а так вот цвела от усердия.
- Это называется - здравствуйте вам,- баба Шура упёрла руки в скамью, приподняла брови, грозно взглянула на тётю Нину. Само бесстрашие: и не таких повидать довелось. Баба Шура была на даче смелей всех. Дремучей деревней можно запугать кого угодно, но не её.
Подмалинь чуть-чуть - и пойдёт в атаку: защищать своих она умела.
Алёшка лип к тёте Нине, не скрывал, как ему хотелось ягод, но и он дотумкал: происходит что-то неладное, лучше не вмазываться в эти ягодные дела, сунул палец и носовую дырку и притих в ожидании.
- Хе-хе-хе,- покашлял дед Николай Васильевич, собираясь поддержать свою бабу Шуру.- Как понимать тебя, Нина, ответь пожалуйста? Комнату и веранду снимаем мы у вас не первый год, помним тебя крошкой, в этом сезоне промелькнули полтора месяца, и вот - здравствуйте вам! Почему бы?
Дед Николай Васильевич часто повторял то, что говорила его баба Шура, но и свои слова у него про запас имелись.
- Заткнись, кадушка,- вмазала тётя Нина, бросила ягоду в раскрытый рот Алёшке и продолжила спокойней: - Грош вам цена, дачники. Свежего воздуха захотелось? Задохнулись там от собственного дерьма? Ещё и не то будет.
- Мы ли запустили ваш огород? Посмотри - обработан, ухожен. Разве что ягодку внукам снимем... да, хе-хе-хе...
Расхехекался. "Хе-хе-хе" хорошо в шутке, а в громком споре унижало его, делало смешным и жалким. Сам он не замечал этого, вот как Алёшка: сунет палец в носовую дырку или раскроет рот и стоит, вроде так и надо.
- Мне рабсила по фигу, Идите в колхоз, там земли навалят вам в обе руки.
- Мы своё отпахали, неужели отдыхаюче прозябали?
- Откуда мне всё знать?
- Не дразни её, тёлку, она швырнёт в тебя тарелкой,- баба Шура прикрыла своего деда полным плечом.
Тарелку тётя Нина передала Алёшке. Карапуз отбежал в траву, расселся там и занялся малиной. В ягодах он разбирался, гнилую выкинет. Обо мне братик-ситцевый и не вспомнил, хотя это я позвал его сюда, когда у ворот зашумела заварушка.
- За свои восемнадцать лет на своей земле ты палец о палец не ударила,- в глаза совести хозяйки участка колола баба Шура.
- Ладно, Саша. Ничего. Хе-хе-хе,- прикрывался её рукой дед Николай Васильевич.- Кажется, Борис Данилович едет?
По затравленной по щиколотки улице на телеге катил дед Борис. Затормозил. Слез. Тётя Нина его дочка по словам бабы Шуры "позднего сбора", да и какой там он дед - только и того, что при бороде да ещё брови седые. Набросил он вожжи на столб, повертел в руках кнут, закинул в телегу. Приблизился без охоты. Наверно, тетя Нина предупредила его о своих чаяниях. Вдруг для уборки территории понадобится отцовская помощь?
- Мне нужен дом!- громко объявила тётя Нина.
Дед Борис крякнул. Дом этот, избу, строил он много лет, строил своими руками, похоронил родителей, поставил на ноги детей, а когда колхоз разбогател до ручки, построили кирпичный дом, ему выделили квартиру со всеми удобствами с умывальником и туалетом на улице. Он перебрался в новую квартиру, а старый дом сдавал дачникам на теплое время года. Дед Борис хороший, родич наш, наша бабушка Оля его старшая сестра. Мы жили на одной стороне дома, на другой половине - жили Шилохвостовы. Дед Борис по воротник занят был делами лесничества - обветренный, пыльный, в него даже стреляли в лесу неизвестные. Его фирменный костюм ношен-пепреношен, из какой материи - и не спрашивай. Он снял фуражку, мятым носовым платком вытер горячий лоб, смахнул с лысины капельки пота. Коренастый, плотный - его в этой деревне ласково дразнили: дед Боровик! Похожий - да не съешь, хотя и не ядовитый. Дед Борис - добрый человек.
- Дочка,- ровным голосом заговорил он после того, как поздоровался.- Однажды ты сильно болела, и я боялся, как бы не случилось беды. Почему теперь одолевают меня те же страхи, когда ты здоровая?
- А! Всё всем поясни да расскажи. Ко мне едет, папа, жених, я выхожу замуж. Неужели дачники должны помешать такому важному шагу в моей жизни?
- Вона... с матерью посоветовалась? Что-то она - ни звука о таком важном твоём шаге?
- Я взрослая, чтобы решать иные вопросы. Молодой семье нужен дом, даже государство такие шаги приветствует.
- Здравствуйте вам... государство... то ж молодым специалистам! Ту семью пять лет знают люди, которым государство доверяет! А твоего жениха твои родители в глаза, надо понимать, не видели?
- Вас не спрашивают...
- Не груби, Нина,- встряла бабушка Оля.- Наживайте своё счастье, мы поможем, но людей оставьте в покое. Договорились?
- Приехали твои? - дед Борис спросил бабушку Олю.
- Ждём, Данилович.- Была пятница, папа и мама приезжали к нам на выходные: и сами отдыхали, и привозили кое-что перекусить.
- Откуда взяла ты, дочка, что жених едет? Жениха обещала привезти Раиса. - Раиса - моя и Алёшкина мама.
- Что вы все прилипли ко мне, как банный лист к одному месту?- тётя Нина взмахнула косой и отвернулась, вроде что-то разыскивала.
Не Алёшку ли? Он умял ягоды, лёг да и сморил его в траве сон. Счастливый! Склонит голову на плечо - и уже спит. И никогда ему ничего не снится. Трава - всем подушкам подушка, не кошеная, не топтанная густо росла она перед двором вокруг дуба. Дальше - заросли крапивы, в крапиве козырёк погреба и полно курей и петух наводил среди них нужный порядок.
Тётя Нина красивая-красивая, невеста уже, а серчала. На ней была штопаные белёсые джинсы, алая кофта, красные носки, черные туфли и такие чистые, что отражали всё зеркалами. На высоком каблуке. Жила она, слышно было, "не по средствам". Её рваные джинсы стоили больше, чем Шилохвостовы платили за весь дачный сезон. Через плечо на длинном ремешке висела пухлая сумочка, наверно, с деньгами, потому что была чуть побольше кошелька. Тётя Нина вскинула голову и пошла по улице, взмахивая рукой, как маятником. Фигура её ниже пояса напоминала тарелку без малины. Пустую. Все уставились ей вслед с таким вниманием, словно рассматривали себя в зеркале. Соседняя изба Пастушенковых скрыла тётю Нину, мы разом перевели дух.
- Если дело к свадьбе, так съедем... хе-хе-хе...
- Я не хочу-чу-у-у...- заныла Ленка, внучка Шилохвостовых.- В городе скучно и газом глаза ест. Не-е... хо-о-о...
- Кто тебя спросит, чего ты хочешь... и кто там кого ест... Экология - болезня текущего столетия, наитяжеленная,- поясняла баба Шура.
- Чего ей быть самой тяжелой?
- Того, что глазом её не видать, а специалистов по ней - раз да два - и обсчитался.
- А жить надо,- защищался от скрытой болезни столетия дед Николай Васильевич, жилистый и сухой, с морщинами выше глаз и седой. Ладошкой он гладил внучку. - Не в колхоз же, правда, записываться, мы своё отпахали и обмолотили.
- Шлея под хвост попала, забудьте,- махнул рукой дед Борис. - Свадьбы справляют осенью, после жнив. К свадьбам готовятся, а не прыгают как в воду, не зная броду. Живите спокойно. Ваши тоже ещё не приехали?- он ещё раз протер лоб и лысину, схватил вожжи, прикрикнул для порядка на послушных лошадок: - Балуйте!
- Перекусить не присядешь? Всё готово,- бабушка Оля мигом подхватилась на ноги.
- Не хочется, Даниловна. Спасибо,- он подмигнул нам, тревожно и таинственно прошептал:- И где это, скажите на радость, наш Алёшенька?
Алёшка, короед, его любимец. Помимо тёти Нины, у деда Бориса были два сына - дядя Толя и дядя Валя. Дядя Валя жил в городе и работал переплётчиком. Деньгой ворочал, как бумагой, какую он переплетал. Но все дети его были какими-то такими жадными, что нас он любил больше. Ну, Алёшка... сейчас начнётся дурня: все будут искать короеда, хотя видели его с самого начала. Втягивали и меня в эту дурню, но я придерживался Шилохвостовых. И баба Шура и дед Николай Васильевич предпочитали оставаться зрителями. Иногда они советовали: надо бы распространить инструкцию по поиску карапуза или что-нибудь более непонятное. Дед Николай Васильевич служил когда-то прокурором, продолжал и на даче прокурорствовать.
Крадучись, вроде разыскивали драгоценность, шарили, развлекаясь дурней с поиском карапуза. Меня как бы и заводило: не слишком ли увлеклись? Покататься бы, другое дело, а то ищут, тянут кота за хвост, заодно - и время.
- Где Алёша? Никто не видел Алёшу? Не встречал?- напевно звучали пустые вопросы всё громче и громче. В этом весь смак!
- А где? Не на электричку ли отправился он?
- Не слышно что-й-то... может, родителей встречает?
- Не угодил бы в речку?
- Эх, столько народу и не уберегли ребёнка... Явится мамка, спросит: где?- языки так и проглотят...
- Куда он... ну, куда он мог подеваться?
- Не проезжали ли цыгане?
- Нужен он цыганам...
- Воров не было и дитё украли!
- Издать бы инструкцию по поиску карапуза, хе-хе-хе...
- Даниловна, может он спит?- вёлся на поводу дед Борис.
- Всё перемешалось у нас, всё поперетерялось,- разводила руками бабушка Оля.- И всё это Нинка тут такое нам устроила... - И как бы успокаивала ни капельки на самом деле не взволнованных: - Да, придёт...
- Ага... когда вырастет.
- Родители сладенького привезут, а он сластёна...
Смотрю, а Ленка всерьёз разыскивала его и вот обнаружила: закусила тонкую рыбью губу и показывала пальцем в телегу. Но дед Борис продолжал тянуть совсем жалостно:
- И где это Алексей? Не зашло бы солнышко за тучку, не заблудился бы парень в потемках. Мне так и уезжать пора, в лесу и днём браконьеров хватает...
- Алё-шень-ка...- вторила Ленка, только теперь сообразив, что идёт игра.- Придётся к браконьерам без него ехать. Передайте ему, люди добрые: обыскались - не нашли.
- Не поеду, нет,- возражал дед Борис.- Как без Алексея? Распрягу коней, подожду, авось, к вечеру парень и объявится. Обернись, Дима, в Сеструхин хутор, не на автобусной ли остановке ждёт он родителей?
Эгэ ж! Карапуз влез в телегу не затем, чтоб распрягали коней, нет, загорелось и ему покататься.
- Деся, деся я! Вот я...- выставил он довольную мордашку над бортом. - Деся! Впе-ёд! - он букву "р" проглатывал, не дорос до чистого произношения.
- Алексей! Разбойник!- нарочито сердился дед Борис. - На, держи вожжи,- и, наклонив телегу, со скрипом взобрался на передок.
Тронули. Скворцом впорхнул я в телегу. Взглянул на Алёшку: и щёки, и рубашка его были в малине. Утром бабушка Оля переодевала его, чтобы показать чистеньким да умытеньким отцу с матерью. Только у бабушек на уме одно, а у тёток в голове совсем другое. Алёшку всё это не касалось, он цвёл и будет цвести, чтоб там ни натворил, всё равно всем он самый родной.
В деревне к дачникам - нас было больше, чем местных - относились по-разному. И осуждали: бросили землю, теперь завели порядок бездельничать, да ещё и колхозников сбивают с толку: люди зарабатывали копейки, а эти деньжищи ворочали. Земля запущена, загажена, не хватало рук следить за ней. Почему дачники были виноваты, я не знал. Мама и папа никогда в деревне не жили, землю они не "бросали", не "загаживали", лопатами вскапывали огород весной и осенью, ухаживали за ним, в сухое время поливали. Папа говорил: "Жить на даче накладно, хотя и берёт с нас дед Борис по-божески, а не вдвое больше, как с Шилохвостовых..." Но кто его слушал? Кому это было интересно? Местные с нами не здоровались, а с дедом Борисом, Боровиком, хотя здесь он и не жил, здоровались первыми, ещё бы: лесничий! И трава для разных надобностей на подворье, и сено - корм скотине в зиму, - всё у него. И дачная и местная ребятня завидовала нам: одно дело кататься на легковушках родителей, и совсем другое - на телеге, на лошадях. Лошадь не чадит поршнями, а машет хвостом да яблоки рассыпает. Из малинника Пастушенковых выглянул дачник Юрка Колчан, глаза вытаращил - вот-вот заплачет: так хотелось ему в телегу. Да не остановится из-за него дед Боровик, и, сообразив о том, Юрка погрозил нам вслед. У меня с ним спор на сны не законченный, ну да ладно.
Выехали за деревню. Справа и слева от просёлка слепила золотистой белизной звенящая пшеница. Пора и честь знать. Дед Борис притормозил, предлагая нам спрыгнуть, но Алёшка захныкал. Дед Борис уважил его. Поехали дальше к оврагу, к речке Сеструхе. Здесь, на крутом косогоре, обычно встречали мы папу и маму, приходили с бабушкой Олей, ожидали на траве, угадывая, каким автобусом они приедут. Придём, конечно, и сегодня поближе к вечеру. На траве благодать. Тихо, тепло. И какого добра ни коснись, всего сверх меры. Радовало всё. Ни суеты, ни волнений, ни посторонних людей с их заморочками, ни хитростей, ни раздражающих звуков. Здесь и Ленка с Алёшкой - добрые и послушные, здесь и о Юрке Колчане вспоминалось с улыбкой. Смешно всё то, что делили мы с ним, из-за чего вздорили. Разнотравье и разноцветье, шмели и пчёлы, солнце и пшеница, голубая лента Сеструхи в береговых зарослях и синий океан неба над головой,- здорово! Небо ещё и в ромашках перистых облаков. И такое родное, словно твоё собственное.
Ленка с Алёшкой бегали как заводные. Смотреть на них надоедало, заваливался я на спину, переполненный наплывающими отовсюду шорохами и звуками. Какой и откуда - точно сказать и не берись. Ровным шелестом нарушали тишину пшеничные колосья. Шмели и пчёлы выдавали себя гулом, но на одном месте они не задерживались, было их так много, звуки сливались, и выделить одного шмеля из общей ноты было невозможно. Пёстрые бабочки порхали бесшумно, мелькнёт мимо глаз - и скрылась. Облака водили свою дурню в прятки среди чистого неба. Те маленькие, те большие, третьи перемешивали их, таяли и тонули в голубизне. Как люди! Почему? Об этом вы спросите у них. Может они спор между собой заводили, вот как мы с Юркой Колчаном? Это интересно. Кто проспорит, тот - прыгай в речку, да не в любое время, а когда пожелает выспоривший. Мне всё время снился один сон: плачущий арбуз. Ковыляет на сухом хвостике, как на кривой ножке, и плачет. "Ты чего?" "Я отравлен",- говорит. Из-за этого дурного сна мне приходилось выдумывать сны и столько, что Юрка научился плавать, правда, по-собачьему, но я и так не умел. Ему бы поблагодарить меня, да не тут-то было, он весь кипел от того, что не умел даже выдумать сновидения. Выдумляй! Не проверишь. Купаться в Сеструхе нам запрещали, пугая тем, что в речке гадюки, да и люди, бывает, тонут. Гадюка - это что-то. Как то на тропе повстречал я черную веревку с глазами до оторопи страшными, волосы на голове вздыбились сами. Я так и замер. А она помедлила, развернулась и зашуршала в траве, вроде пригрозила шепотом. Когда о всяком-разном предупреждала бабушка Оля, я понимал её: ноги у неё больные, упадёшь в воду или на гадюку наступишь - и не успеет она спасти тебя.
Колёса что-то лепетали траве, наверно, извинялись за то, что приминали её, а трава и склонялась и выравнивалась молча.
- Скоё папа пъеедит... скоё папа..- болтал Алёшка, покидать телегу не хотесь ему.
Становилось ясно, что без папы с мамой отсюда его теперь не утащишь. Но когда приедут они? По-разному бывает. Если задержатся, бабушка Оля отправится нас разыскивать, а это уже не дурня, но волнение порядочное, волоча за собой свою экологиногую тяжеленную хворобу. Нет, "скоё-не скоё", а надо вертаться, дед Борис помог мне высадить Алёшку.
- Айда!- взял его я за руку.
- Неть!- он шлёпнулся плашьмя, вцепился в траву.
Я потянул его за пояс, он рыбешкой выскользнул из трусиков.
- Дуяк!- закричал он и быстро, с боку на бок, натягивал трусы, комкал, торопливо заправлял рубашку.
- Смотри, калапуз,- было смешно, только спускать ему "дурака" я не собирался, - пропишу тебе инструксию.
- Инструксию? Глупый,- растянула рыбьи губы в улыбке Ленка,- дедушка мой говорит: инструкцию. Вот. Правило, как делать надо правильно.
Откуда она? Или ехала с нами? Не заметил эту рыбоголовую - рыжую, глазастую, всюду сующую свой нос внучку бывшего прокурора. Если и не так сказал я, но обидно, когда тебя не понимают, а поправляют.
- Говорю, что хочу,- отбрил я её.- Буду дедушкой, ещё и не то скажу.
Уместней было бы по прокурорской линии выдать ей тропу, да ладно, она ведь ни при чём.
- Алё-ё-ёшень-ка-а, - пропела Ленка, раскрыв линьий рот (теперь я не сомневался, что у неё появилось имя: Ленка-Линь!) и приседая на корточки возле Калапуза.
Ага, не по шерсти! Линь - не линь, ленок - не ленок, но мысли на расстоянии она улавливала. Зачем люди вмешиваются в чужие дела? Терпеть не могу. И она ожидала своего отца - дядю Доктора. Так окрестили его местные. Он приезжал на своей машине и катал всех, кто хотел покататься, кроме своей мамы, бабы Шуры: в машину сына мать не вмещалась.
Алёшка вскочил, замурлыкал котёнком: "скоё-скоё-скоё..."- тёрся о её руки головой. Ему все родственники, кроме старшего брата - меня. И ничего не поделать, драться с ним не станешь, и бабушку Олю жалко. И тут, вроде специально на помощь мне, от моста вырулил к нам дядя Валя Беловодов, сын деда Бориса, переплётчик. Поднялся на косогор, возле нас опустил сумки. Алёшке руку подал. Пока он закуривал, Калапуз проверил сумки и... даже завизжал. Захлопал ладошками, залепетал. Наверно, африканскую рюмбу исполнял на барабане.
Дядя Валя собрался идти.
- И я!- Алёшка повис на сумке, вроде его приклеили.
Дядя Валя взял его на руки.
- Айвус!- выкрикнул сияющий Калапуз и показал на сумку.
"Айва, наверно?" - не уточнять же, что там.
Шли вместе. У околицы Ленка-Линь, махнув хвостом халатика, вырвалась вперёд. Я приотстал. Может, Юрка Колчан всплывёт где, спросить бы его, зачем он махал кулаком? Юрки не было ни в палисаднике, ни во дворе. Ленивые куры квохтали в пыли, не выбираясь из неё, может, в пыли было прохладней, и они, напротив, зарывались в пыль. Установилась жара предвыходной пятницы.
Около дачи дядя Валя, дылда, опустил Алёшку на землю. Калапуз, как на косогоре за траву, уцепился за сумку, но дядя Валя осилил, отодрал племянника, во двор не завернул, значит, не пожелал посидеть с бабушкой Олей, сообщить новости в книжном деле, отведать её оладиков с чаем. Зашагал он к трёхэтажному дому, куда переехали Беловодовы, когда получили квартиру. С тех пор мы и занимаем их половину, а Шилохвостовым сдавали они дачу давным-давно, меня и на свете тогда не было.
Затем сидел я на горячей скамье у ворот, любовался "северным сиянием". Это увлекательно и просто: если не плотно закрыть глаза от солнца, начинают вспыхивать красные, голубые, белые, разные дуги "северного сияния". Сиди, любуйся. Глаза отдыхали. Но резанули тишину крики, потянуло гарью и бензином. Я открыл глаза: у ворот Пастушенковых стояла рыжая машина председателя колхоза.
- Егор, зови Костю, я знаю, он дома, и ступайте к комбайнам. Одна нога тут, другая там...- Шумел председатель, приоткрыв дверцу и выставив грязный ботинок на подкрылок. - Что?- переспросил. И я не слышал ответов Пастушенкова, что мешало следить за их перебранкой.- Ты схлопочешь у меня - некогда! Деловые люди расплодились. Пускай тогда Костя с Толькой Беловодовым идут на... ну, бригадир скажет им, куда идти. Хлеб убирать некому, сроки припёрли. Что? Я тебе дам, не пойдёт. Пошли! Отправь в приказном порядке. Отец ты или сожитель? Кто пойдёт? Дачники? Дачники - хана колхозу. И не только. Что? Я на все комбайны не сяду, у меня одна задница. Или вам хлеб не нужен? Зазвенел... Осыпается... Не я зову вас, хлеб зовёт... не слышите? Голод гаркнет - поздно будет...
И это из года в год: на полях работать некому, а в космос летят корабли, и БАМы строятся. Вот вырасту, сяду "на все комбайны" и спасу хлеб. Я снова прикрыл глаза до "северного сияния", а не до полной ночи. Меня обдало грохотом и гарью, мимо пронёсся председательский "газик". И в деревне носы затыкать приходится.
За спиной у меня, на террасе с раскрытыми окнами, постукивали ложки и вилки. Дед Николай Васильевич, баба Шура и Ленка-Линь занимались делом. Они всё время ели, спали или сидели у ворот. Смешно, урожай убирать некому, а дачники-незадачники трескают, трескают и трескают, наслаждаясь звоном ложек да вилок. Да и ложечек - чайных. Радио без выходных и праздников пело о любви и о победах на всех фронтах мирной обстановки.
- Выходит, плакала наша малина,- подводила черту под утренним скандалом баба Шура.
- Поплачет и засмеётся, хе-хе-хе.
- Ухаживаем, обрезаем, подвязываем и - выметайтесь? Или на молодёжь никакой управы теперь?
- Управа была и осталась, чего там... суды работают.
- Как слышать, видеть такое? Как понимать? Должна и совесть своё слово вымолвить...
- Не мудри, Саша. Все так живут, а кто отклоняется, тех органы поправляют.
- Как нюхать такое?- ляпнула Ленка-Линь.
Она всюду встрянет, где ни возникнет, а в ответ ей - приятный, признательный, понимающий смех.
- Ди-и-имочка-а!!!- раздался родной голос бабушки Оли.
Я притаился, надо же!- не заметила. Прошла вперёд, и я у неё за спиной. Как хорошо произносила она моё имя. Сколько нежности и света в одном только имени.
- Ди-и-моч...
Но выскочила Лена-Линь, облизала губы красным языком, прыснула в ладошку.
- Вот он, баба Оля, Димка! Вот...- ещё и показала длинным своим белым пальцем.
- Димуля, ах ты, ягодка моя сладкая, бегом обедать. Поедите - и в кроватку, глядишь, духота и минует. Где Алёша?
Где? Что-то его сегодня все ищут? Не случилось бы чего. Разве он не дома? Я взял бабушку Олю за руку, вместе искали Калапуза. Он если не за погребом, то за дубом, если не за дубом, то в малиннике, если не в малиннике, то прошмыгнул в трёхэтажку, если не возле трёхэтажки, то на качелях...
- И-где-это-Алексей? - скопировал я деда Бориса.
Бабушка Оля дёрнула меня за руку: нехорошо, мол, передразнивать старших. А-а, значит, похоже получилось. Там, где Алёшка лопал малину утром, сидела на корточках Ленка-Линь. Рыбья голова её светилась. Что-то она с увлечением рассматривала, как невольно засматриваются на ежа или на большой белый гриб, чудо природы. Улыбалась, поправляла у висков неподатливые завитки. Нашла Алёшку? А то нет. Он лежал, разбросав руки и ноги в позе поверженного богатыря, измаранные малиной рубашка и гольфики напоминали защитные приспособления. Ладошками прикрывал он пятна на груди, казалось, не хотел, чтобы обнаружила их бабушка Оля. Панамка - в стороне, на ней след председательской машины. Нет, русская деревня не способна быть безопасной и в мирное время. В смысле, и тогда, когда не унижали её захватчики. От брошенной здесь тарелки - белели мелкие черепки. Алёшка спал, ладони его колыхались. Я похолодел... Нет, председатель, не сяду я на все комбайны, когда вырасту, нет.
- Батюшки!- увидев его, вскрикнула бабушка Оля. Подхватила на руки, понесла сонного.
Ленка-Линь встряхнула панамку, семенила рядом, гладила белые Алёшкины волосы - мягкие и красивые.
- А-а-а-лё-шень-нь-нь-ка-а-а... - её прямо-таки умиляло что-то.
Не сдержался я и отвесил ей по шее. Почерневшей, сухой, жилистой. Похоже, не пожалел подарка, пускай... не рассчитал всё-таки. Она ойкнула, спружинила в грудь мне кулаком, подумала, подумала о чём-то, что-то себе надумала, рухнула в траву и заверещала не детским, скорей всего - русальячим голосом, хотя сам я русалок никогда не слышал. Там и оставил её я, а напрасно, разумней было бы помириться, сквитаться как-нибудь. На выручку ей выплыла туча бабы Шуры.
2.
На террасе закрылся я на крючок. Не спалось или снилось что-то новое, успокаивая тем, что теперь-то без обмана переспорю Юрку Колчана. Всё! Быть ему в Сеструхе сегодня, смотришь, освоит иные виды плавания, ещё и мастером спорта станет. Но радость моя была не долгой: откуда-то возникла тропа и по ней на сухом хвостике ковылял плачущий арбуз, приговаривая: "Я отравленный... я отравленный..." Его погоняла Ленка-Линь хворостиной и не арбузу - мне!- внушала рыбьим голосом: "Ты убил меня... ты ответишь за всё..." Я задрожал и проснулся от горя...
Но искать защиты было не у кого и негде, и утонул я во сне, как тонут в реках...
Слышать, видеть, нюхать - ух!- до чего всё это непереносимо. Как понимать сны - ушами, глазами или носом? Люди во снах вон как удлиняют короткие свои жизни.
Вспомнил и о Ленке-Линь, разволновался: что если не понарошке упала она в траву? Может, её отвезли в больницу? Да нет, за стеной прохрапел, вроде перекатил по полу шестерню, дед Николай Васильевич; проскрипели доски под бабой Шурой - легла на другой бок... Нет, соседи спокойно отдавали должное послеобеденному отдыху, значит, ничего с внучкой не стряслось, иначе дед с бабой устроили бы шум похлеще тому, что отмочила тётя Нина. Невеста без жениха - ха-ха-ха...
Натянув босоножки, я вышел во двор. Жарило - жуть, как не вспыхивала сухая трава, не загорались доски, было не понятно. В рукомойнике вода - кипяток. Я ополоснул ладошки и меня как подхлестнуло: на речку! Речка - спасение от летнего зноя. Тайком мы наведывались туда и не один раз. Если хватятся, оправдание всегда выдумается, а если не надолго, то и не хватятся. Посижу у воды и вернусь, ну, поболтаю ногами в родниковой воде.
Но уже у избы Пастушенковых меня высчитали.
- Ты куда?- возникла откуда-то тётя Нина.- Не влетело за Ленку, так за речку схлопочешь.
В тени под вишнями сидели за столом тётя Нина, дядя Толя, брат тети Нины, и Костя Пастушенков, студент. Видно было, ни к каким комбайнам Костя не пошел.
- Купайся, малыш,- весело позволил мне дядя Толя, "вечный уголовник" прозвали его на деревне за бесконечные отсидки на короткие сроки. - Когда и побултыхаться, если не ребятёнком. А вырастешь - и начнётся: шаг влево, шаг вправо - побег, стреляю!.. Плавай, не боись. Умеешь плавать? Вот-вот, разве можно терять золотое время? И зная брод, реку не перейдёшь яко по суху, плыть надо...- Ответы мои ему были не нужны, он поднял стакан, наверно, с холодной водой, прищуривал глаз, рассматривал зачем-то запотевшее стекло.
- Ох, парень, Раиса узнает, надерёт уши,- не унималась тётя Нина, угрожая мне мамой.
- Не шуткуй, сестра,- дядя Толя выпил воду, быстро заговорил: - Здорово, Костя, что приехал. Через год ты - главный агроном колхоза, а там - и председатель. Поднимешь урожайность - сто... нет, двести центнеров с одного гектара. С одного! Подчёркиваю, потому что с десяти гектаров почему не получить двести центнеров, правда? Тут институт не нужен: засевай и получай. Как думаешь?
- С оглядочкой люди предпочитают трудиться.
- Ну да?
- Ну да. Хоть триста получи, всё загребут... и всё мало...
- Покажи, как оно без оглядочки. Дёрнем-ка ещё по стопашке и двинем в поле, сядем за штурвалы и... получай, родина, пшеницу. Костя, люблю тебя, веришь? Женись на Нинке, эх... побратаемся. Брат, займи пятерик до завтра, а?
- Возьми у сестры. Сумочка у неё, небось, набита деньгами?
- Увы да ещё ах...- завздыхал дядя Толя.- Ночными резинками от спида. Проверено. Слышал, что такое спид? Экология любви...
Я убежал.
Запретная Сеструха такая ласковая. Левый берег крутой, высокой травой покрыт сплошняком. Сбросив босоножки, я упал в траву. Хорошо! Не то, что на душной террасе. Небо чистое-чистое. Крохотное облачко тлело алюминиевой заклёпкой. Вода тихая, течение склоняло водоросли в одном направлении. Вспыхивали огоньками бока рыбок, когда они ловили на воде букашек. Вдавлено лежали золотые кувшинки. Через речку повалено дерево: комель на низком берегу, вершина - на крутом, готовый мост, по нему и переходили с берега на берег. Уметь бы плавать - эх! не врал бы Юрке Колчану про сон, не выигрывал бы спор, так уже научился бы плавать, набултыхался бы "пока ребятёнок". Всё-таки ополоснуть руки да ноги хотя бы надо бы. Подобрался я к старой вербе и... сжался: по ту сторону корявого толстого ствола мылись и беседовали дед Борис и дед Егор Пастушенков. Хуже нет вместо удовольствия от воды, выслушивать не нужную чужую болтовню.
"... вроде не знаешь?"
" Не знаю, хоть застрели".
"Чего там стрелять? Было и такое без суда и без следствия. На фронте, к слову. За безобразия на земле да под землёй, правда, не стреляют. Почему? Особой обстановки нет, понял? Возникнет, так стрельнут, не постесняются. Себя не вини, ты не виноватый. У меня такой, у тебя вон какой сын, оба наши. Но провалиться на этом месте, лишнего труда не вкладывал я в воспитание Кости, до всего он дошел сам..."
"С чего ты взял, что я кого-то виню? что Костя твой особенный? не он ли седьмой год учится на агронома? да и учиться не колхоз ли его направил?"
"Зато основательно, не вертопрах. У твоего сколько ходок? Я со счёта сбился".
"Все его и считать нечего. Ему уже год-два накидывают за то, что не первый раз, да, вроде премии. Лишь бы под статью подходил".
"А я о чём? Без премии твой пропадёт, а мой - талант, ему условия и простор действий подавай. Прибыл домой с целины, вёл там большие обороты, доверили. Хлеба - горы. Дороги из зерна, веришь? Тока в степи завалены хлебом, там он и гниёт, вот сколько у нас хлеба. Всю планиду накормим, если что, и Костя знает как. Да!"
"Да-а... куда оно катится, наше сельское хозяйство? В городах, говорят, в магазинах хлебные полки пустые, апельсинами завалены, буханки не купишь... Это же голод. А в поле вон зерно сыпется из колосков".
"Верь паникёрам... Враги народа были и остались. Всё в норме в сельском хозяйстве страны".
"Нет, Егор, обманули вы землю и страну: дали вам дело, но вам на земле захотелось установить рабочий день. Так что первыми забастовали не шахтёры, а крестьяне".
"Видно неграмотного. Или и лесникам неймётся? Побастовать хочется? Заберут у вас лес и не вякните. Переходи к нам, Боровик, маслёнки сеять не надо, и ёлку на новый год всё едино срубят. Желающих бастовать по-крестьянски что-то не заметно. Вон председатель налетел коршуном, и ребята пошли в поле. Помогают. А он куда людей подевал? Костя с Толькой, по целинному, стали зерно на землю сваливать, их и прогнали. Послали на картошку, колорадского жука травить. Картошка - второй хлеб после первого".
"Со своего огорода я беру картохи больше, чем вы с гектара. Такая вот она, грамота".
"Чудак-человек, одно слово - Боровик. Людей нет, техники нет, что ты хочешь? Да и огород у тебя никак не менее гектара, что?"
"Бреши, те же сотки, что и у всех. На уборку присылают сотнями - или это не люди?"
"Сказано, Боровик - Боровик ты и есть. Зачем сотни? Пришли десяток, но они от весны до весны должны быть здесь при деле по уму и по совести. Земную совесть пропили, вот что. И сотни приезжают сюда водку пить. Правду говорит Костя: мы потому и бедные, что слишком богатые".
"Мудрец твой Костя. Ещё лет с десяток поучится, можно будет в министры продвигать".
"Проняло! Привыкли к мудрости из трёх букв, и всё понятно. К этому и веду. Почему бы нам не породниться, Боря? Что в городе искать жениха, если свой холостяк? Пора им за ум браться".
"Вроде они кого-то спрашивают..."
... Тут я онемел... По голубой воде плыли алюминиевые облака - тучами. Небо опрокинулось в воду или что? Но небо было чистое, даже то - единственное облачко - исчезло. По Сеструхе плыли не облака, по Сеструхе плыла вверх брюшиной рыба.
"Егор!- вскрикнул дед Борис.- Не твой ли агроном перепутал колорадского жука с рыбой?"
"Шутишь всё, Боровик?"
"На седьмой плантации травят жука?"
"Да".
"Значит, они. Вылили придурки яд в речку. Отравили Сеструху. Откуда оно берётся в людях всё это, Егор?"
"Лучше давай выбираться, пока не поплыли и сами. Или не известно тебе, что твой из тюрьмы не вылазит? Думаешь, там они марксизм-ленинизм изучают? Вышел и чудит, Костю с пути сбивает".
"Да? Твой-то как раз семь лет марксизм-ленининзм штудирует, подкованного с пути не собьёшь",
"Язва ты, Боровик, ох, язва желудка. Кто их считал в России - умных и дураков? Решили - поровну. Где ум - там достаток, где дурня - рыба вверх брюхом плывет..."
... За моей спиной зашуршала трава, успел я услышать:
- Ты на старте... бултых... - и от толчка полетел я вниз.
Спасительное перекинутое через речку бревно в метре от меня - и не достать. Не дотянуться. Не сделать даже попытки. Это как во сне, если только я не спал на самом деле...
Вода булькала подо мной, водоросли оплели ногу, вот и... и вспомнил вдруг бабушку Олю. Что-то будет с ней, когда узнает... Так ведь узнает, всплыву я, подобно рыбе, животом к солнцу. Но я опускался вниз. Ноги остудило мягкое прохладное дно, до дикости почему-то страшное: могила теплей. Грудь сжало и закололо, бьющие из груди уколы принуждали раскрыть рот, а нос запрещал сделать это: ведь вода так и хлынет в меня с противным запахом смерти,- запах проникал через нос. Откуда появились силы, я не знаю, ноги спружинили - выбросили меня наверх. Ослеплённый солнцем, опять рухнул я вниз, стараясь притормозить погружение. В ушах шумело. Перед глазами - мутная, текущая, непроглядная вода. Течение дружески советовало смириться, склоняло и предлагало плашьмя лечь на дно. Ещё успел я подумать про Юрку Колчана: голос был его и толкнуть меня мог только он. Так мы не договаривались. Договариваться можно с кем угодно, только не с людьми.
Прощайте, Калапуз, бабушка Оля, прощайте, мама, папка...
Сильная рука подхватила и выбросила меня из воды.
- Почему ты один? Дима?- тихо спросил меня дед Борис.- Ступай к Даниловне. И без фокусов мне, слышишь! - И попросил: - Вдруг встретишь тётю Нину, передай ей, пусть забежит домой, дело есть.
Выкарабкался я на берег, увидел вдали улепётывающего Юрку Колчана. Толкнул и крикнул дедушке, что я в воду соскользнул. Хорошо ж! Я рванул по тропе, но... рвануть оказалось одним желанием, бежать во мне сил не было никаких, да и сразу наткнулся я на колючку и заскакал подстреленной перепёлкой. Присел. Отдышался. И плачущим арбузом заковылял на сухом хвостике. Сны бывают вещими, люди о снах знают правду. Какие они острые, эти колючки. Какие они умные, эти взрослые: и босоножки придумали, и на речку ходить запрещают, и гадюками запугивают. Повернул я за босоножками, оставленными в траве, но... лучше бы ничего не забывал нигде, лучше бы никуда не возвращался... Как тут я не умер ещё раз?
На том месте, где я валялся в траве, дядя Костя Пастушенков душил тётю Нину. Были они одетыми до пояса, но... сверху. Тётя Нина егозила своей тарелкой - пустой, конечно,- а дядя Костя жадно шарил по ней руками, вроде собирал малину. Пара модных джинсов валялась рядом с ними, на джинсах - раскрытая пухлая сумочка, из неё вывалились - нет, не деньги, какие-то бумажки, наверно, инструкции по экологии любви. Они сопели, по-сумасшедшему перешептывались, дрожа от восторга. Тётя Нина вдруг вывернулась, упала на дядю Костю, теперь она собиралась вроде задушить его. Не сумел ты, получай сам. Драка у них пошла за жизнь до конца. Кто кого? Но зачем они сняли джинсы?
Вскрикнув, помчался я по колючкам, по камешкам, никакой боли я не слышал. Скорей бы к бабушке Оле... на террасу. Светило солнце, ходили люди, а у речки творилось такое, такое смертиневозвратимое... Это как открыть попу, как? Даже Калапуз капризничал, садясь на горшок: не любил никому попку показывать.
Но это... это уже даже и не сон... только перевёл я слегка дух, а навстречу мне... тётя Нина?! И джинсы на ней прежние и... Прямая, серьезная, голова откинута, щёки размалёваны, того и жди крикнет: "Выметайтесь! Я замуж хочу..." Да, вроде и не боролась она только что с дядей Костей. Я смотрел на черную косу, на стройные джинсы, на красную кофту, на пухлую сумочку, на зеркальные туфли и ничего не понимал. Тётя Нина сделала вид, будто не узнала меня, ещё и спросила:
- Мальчик, как пройти к Пастушенковым?
- Ножками...- я чуть не заплакал от такого издевательства, но вспомнил и успел крикнуть: - Дед Боря велел домой бежать...
Она опять сделала вид, что ничего не поняла, дёрнула головой и поплыла в другую сторону от избы Пастушенковых.
Не заметил я, как приблизился ко мне дед Николай Васильевич, дружески взял за руку. По-соседски. Знак добрый.
- Где ты пропадаешь, Дима-молодец? Молодец-удалец, хе-хе-хе. Тебя обыскались, сперва, чтобы выдрать за внученьку, а после -время готовиться к встрече родителей. Нельзя не умытым показываться на глаза матери с отцом...- Полную корзинку нёс он рыбы.
- Дедушка Николай Васильевич, выкиньте эту рыбу, она отравлена,- сказал я, не распространяясь в то, откуда известна мне такая подробность.
- Димуля, живая! Пока живая - к употреблению пригодна, глупенький.
- Вот так здравствуйте вам... хе-хе-хе...- передразнил я прокурора, но он и не заметил, как я его скопировал.
- Ничего, хе-хе-хе...
У ворот я опустил повинную голову, надеясь проскочить незамеченным,- не тут-то было: толстая рука бабы Шуры сжала моё ухо, чуточку повернула туда и обратно. Есть боль и посильней, чем уколоться колючкой. Ну, за что я ударил Ленку?
- Явился, не запылился,- ворковала баба Шура ласковым голосом, обманывая бабушку Олю, будто держала ухо не сильно.
Всё на белом свете держится на обмане, и никто не переубедит меня этом. Выдали меня слёзы: я терпел, но они закапали и потекли. На скамье сидел дядя Доктор, отец Лены. Новенькая его легковушка загораживала весь двор.
- Осторожней,- попросил он свою тёщу.- Ухо отрывается ведь, да и больно... очень болезненное место - ухо человека...
- То человека... завтрашний урка пожалел твою кровинку?
- Не волнуйте, я осмотрел. Лена хотела психологически устрашить его за хлопок по шее.
- Лена плакала долго, маленькая... хе-хе-хе...
- Отпустите, Шура. Мы накажем беглеца,- попросила бабушка Оля.
Вот и бабушка Оля хотела пожурить меня, но была вынуждена защищать. Всё перепутано, ни в чём не разберётся никто и никогда.
- Идут и его родители - вон,- кивнула она в сторону околицы.- Пора поднимать Алёшу.
3.
К папе и маме рванул Алёшка, следом - и я. Только какой-то долговязый мужик тащил сумки вместо папы. У мамы в руках - цветы. И ещё какая-то широченная в плечах тётка обнимала свой букет. Не задумываясь, Алёшка бросился к маме.
- Здравствуйте, мои хорошенькие! - бархатным голосом приласкала нас мама. - Как вы поживаете тут? Я по вас обмирала, соскучилась...
- Йде папа?- задал здравый вопрос Калапуз.
- Оба ваши, Раиса Андреевна?- с интересом рассматривал нас долговязый.
- Мои, Сигизмунд Дормидонтович,- как только мама выговорила такое имя? И где выискала? И к кому ведёт?
- Лёшенька, поцелуй маму!
- Н-е-е... бу-дю...- он вставил палец в нос и засопел. Что-то не понравилось?
- Ах, как некрасиво,- прошептала мама, зажав его кулачок в своей руке.
Широченная в плечах тётка весело загоготала, пояснила причину весёлости:
- У нас с Анатолием такой не скоро появится,- и я понял, это невеста для дяди Толи.
Пара будет на всю деревню! Долговязый - жених для тёти Нины. Взвоет, небось, узнав, как отметелил её дядя Костя Пастушенков. Интересно, она пожалуется ему? и как?
Дома Алешка проверил сумки, не нашёл желаемого и заревел.
Шилохвостовы наклепали на меня, мама взяла ремешок. Я всхлипнул: за что? Стоим с Алёшкой и воем - чем громче, тем, нам кажется, лучше. Пусть их уши пострадают за наши обиды. Мама разрешила нам попеть.
- И за Ниной, Сигизмунд Дормидонтович, и за Анатолием, Виолетта Паоловна, послали. Сейчас примчатся. Потерпите, до счастья вам - всего шаг.
- Славные ребятки у тебя, Раиса Андреевна,- похвалила нас Виолетта Паоловна.
- Воспитываю по мере возможности. На даче они почти беспризорные, мама из-за них ног лишилась...
В стену постучали. Условный знал бабы Шуры: если что надо - стучит, мы отправлялись узнать: чего ей? Да при родителях - не тот случай, при родителях стучать можно долго. Проще самой прийти и сказать, что ей надо. Прислали Ленку сообщить: нажарили рыбы, приглашают к столу.
- А пойдите,- сказала мама гостям,- перекусите. Что-то молодые задерживаются, обернусь к Беловодовым я сама. И моего нет...
"Моего" - это папы. В порядке наказания нас с Алёшкой на званный ужин не пустили, да я и не стал бы есть рыбу, и Алешке не дал бы, и что-то бы сморозил, чтобы и Ленка не прикасалась к ней... Как странно начинался день, как много хорошего ожидали мы от вечера, но наступил вечер - и всё хорошее испарилось во время нещадного зноя. Конечно, если бы не жених да невеста, не стала бы мама проявлять свои воспитательные способности, нет, не стала бы. Неужели и папа поступит так же?..
Во дворе зашумели посильней, чем утром. Мы с Алёшкой притихли. Выбегать на улицу не стали. Зачем? Можно и так было догадаться: приехал жених - вот тётя Нина и принялась выметать всех из дома. Скоро и до нас доберётся.
Затопали на половине Шилохвостовых. Забегали. Так и есть, тётя Нина с их половины начала. Становилось тревожно. Вдруг слышим: утонул дядя Толя... Дядя Толя? В Сеструхе? Да он перешагнёт речку и ног не замочит. Они что? Разве вслух говорят такое? Или мы что-то не понимали? Путали? Нет, хватит киснуть, надо сосредоточиться.
"Ой... режет... ой... больно... не могу я..."- голосила Ленка.
Следом и баба Шура, - голосок у неё тоненький, а веранда дрожит. И на все случаи жизни - хе-хе-хе... - послышалось. Мама привела согнутых пополам Сигизмунда Дормидонтовича и Виолетту Паоловну, попросила их потерпеть и заобещала скороговоркой:
- Сейчас вызову "скорую"... сейчас...
Приехал папа - и сразу на машинный двор, там телефон, оттуда можно было дозвониться куда угодно. "Скорую помощь" вызвали, отравленных увезли в больницу. Остался с нами дядя Толя, покойник. Ничего больше не хотел я знать и уснул. Ничего не снилось на этот раз, вместо сна звучал долгий разговор.
"Всё дело в том,- говорил папа,- что Леночки в конце концов становятся Еленами. Ниночки - Нинами, Толики - Анатолиями, Димы - Дмитриями. Всё дело в этом".
"Ты сухарь и бездушный человек,- возражала мама.- Что ты доказываешь? Мы все разрешали ему пить, и ты разрешал".
"Наливал, что ли?"
"Учил, как накачиваться на холяву. Не ты ли советовал, слушай старого Пастушенкова: когда он заливает о сыне - угостит и закусить принесёт. А? Советовал. Потом - ты ни во что ставишь меня".
"Во что я должен ставить тебя? Я просил: не связывайся с этими женихами, последнее дело - сводня".
"Я уже и сводня? Помочь родственникам найти семейное счастье - плохо, да? Не лучше было бы нам не знать друг друга?"
"Ты права, но помолчи. Запоздалое "лучше" хуже солёного таракана".
"В каком месте смеяться? Или запугиваешь?"
"Нет, после стыдно будет. А потому лучше всего прекратить искать виновных в том, что произошло: назад раки не ходят. И жить надо".
"Будьте вы все правыми, у меня дети от рук отбились, их воспитывает улица - и ты прав. Ты всегда прав, даже когда не прав. Но это ты лишил Нину мужа, а Толю жи...жи...жи...и-и-и..."
Папа чиркнул спичкой, потянуло сигаретным дымком. Во сне ли? Запахи не сняться, или одному мне ни разу не приснился запах? Наверно, я всхлипывал. Щеки моей коснулась пропахшая табаком ладонь.
"Не спишь, Дима? Отдыхай, сынок".
Я схватил руку, ничего не ответил.
"Ему что-то снится, ему всегда что-то снится - не арбуз, так дыня. Все его рассказы о снах. Спросишь после. Сегодня он избил девочку, завтра толкнёт кого-нибудь в речку, послезавтра влезет в автобус и уедет в тар-та-ра-ры. Пора с ребёнком разговаривать серьёзно. У него сложился характер, понимаешь?"
"Иди спать".
"Вот так всегда, от серьёзного разговора ты увиливаешь. К дяде Боре не пойдёшь?"
"За каким дьяволом? Чем я помогу Беловодовым?"
"Горе у них... бессердечный ты человек".
"Не всякая смерть - горе. Да и вопрос ещё, горе ли смерть? Иди спать. Иди к Беловодовым. Почему ты не уехала в город с женихом и невестой? Кто расскажет в больнице, как они отравились?"
"Какой же ты..." - мама не закончила о том, какой папа, по её мнению, выразительно процокали её каблуки.
Хлопнула дверь. Я многое мог бы рассказать о человеке, услышав, как он закрывает дверь.
- Сынок, тебя тревожат сны?- спросил папа.
Я вздрогнул от вопроса и сильней прижал к себе его большую руку.
- Повинился бы перед Шилохвостовыми, простили бы за Лену. Девочек нельзя обижать... никого нельзя, но их особенно,- говорил папа, уверенный, что я не сплю, тем более, уверенный в том, что и он в эту минуту не снится мне. - Запомни, Дима, девочку нельзя ударить даже цветком, а кулаком, словом - ни в коем разе. Вот отравилась она. Хорошо, если всё обойдётся, а если нет? На тебя пожизненно ляжет вина за нанесённую невинному ребёнку обиду. Ты запомнишь мои слова, договорились? Это необходимо для нашей с тобой обоюдной пользы.
Неслышно подошел к нам дед Борис, прошептал горько:
- Всё, заказал труну.
- Водка?
- Да, проклятая. Нет сына. Представляешь, сам вылил яд в Сеструху и напился из речки. Не мог удержать его приятель. Ещё и хорохорился: вода течет вниз да и он, мол, не карась. Вот тебе и не карась, так и карась - не покойник... покойник - человек...
- Не тужите, дядя Боря, все мы будем покойниками, всё человечество - покойник...Что-то другое надломило его, вот и подвернулся последний стакан... яду вокруг больше, чем достаточно. Где он откопал пестициды?
- Попросили помочь с картохами, мой и надоумил объегорить бригадира: яд в воду - и делу конец. От большого ума, видишь ли? До поры до времени сходит с рук, но...
- Доктор на даче был, помочь никак нельзя было?
- Шилохвостова зять? Это пацаны дразнят его "доктором", он - помощник прокурора. Они сами отравились, отравили и этих... жениха с невестой.
- И что теперь, дядя Боря?
- Я знаю? Нины у вас нет?
- И не видел, как приехал.
- Пропала,- вздохнул дед Борис. И меня спросил: - И ты не стрел её, Дима?
- Он спит,- ответил за меня папа.
Это был лучший ответ, чем та правда, какую стал бы я молоть деду Борису о тёте Нине, спрашивающей меня, как пройти к Пастушенковым? А о её драке с дядей Костей никогда бы деду Борису я не признался б.
Вернулись из трёхэтажки мама и бабушка Оля. Всем было не по себе. Сидели. Помалкивали. На половине бабы Шуры было непривычно тихо.
- Но где Нина? - повторил вопрос дед Борис. Заозирался: - Алексей спит? Не видно и его.
Пока хозяйничала беда - исчез Алёшка. Принялись искать все и не нашли. Я посматривал на деда Бориса: не затеял ли он утреннюю дурню? В такое время? В такой обстановке? Это слишком... Но Алёшки нет.
- Может, в трёхэтажке?- спросил папа.
- Мы оттуда, нет его там.
В темноте проверил я те места, где он мог быть, понимая, вряд ли: темноты боятся все, не только дети. И моё понятие не безошибочно: как раз темнота и обходит детей, точней так: до тех пор ты и ребёнок, пока не боишься темноты.
Над деревней разнеслось обеспокоенно и тревожно:
- Алёша!
- Алексей!!
- Лёшенька!!!
На дурню не было и намека. Где он? Включили свет, обыскались в доме, во дворе, в огороде. Звали. Никакого отклика. Я залез в крапиву, всполошил курей, Калапуза там не было.
За деревней брели по пшенице, срезая угол к речке. Не мог он сбежать в Сеструхин хутор, да всякое думается. На пригорке тремя этажами ярко светился дом: горе и люди заполняли двор, густые тени падали на стены, на крышу, быстро исчезали, словно их заглатывала тьма. Я старался не смотреть туда и... смотрел. Тишина пугала, папины шаги успокаивали.
- Никого тут нет,- шептал я.
- Стоп!- папа остановился, всмотрелся в темноту, спросил: - Нина, это ты?
- Нина в город уехала,- донёсся из темноты голос дяди Кости Пастушенкова.- С Валентином.
- А с кем ты? Вас там двое.
- С Натальей... с невестой. Зачем вы ищите Нину?
- Алёшку мы ищем... ребёнка.
- В пшенице?- дядя Костя хихикнул. - Он у Беловодовых, я видел, он бежал в трёхэтажку. Да. А Тольке хана, плакала моя пятёрка.
- Пятёрка?- не понял папа.
- А-а...- Пастушенков смолк. Распространяться при невесте, это её я принял за тетю Нину днём, он не стал. Да и как сорвалось такое у него, не понятно.
Так мы и бродили: берегом, в траве, снова в пшенице. Вдруг услышали скулёж. "Ге-эьех... ге-эьех..." Папа повернул к непонятным звукам.
- Дима, иди сюда,- позвал он, склоняясь над белым пятном.
Это был Алёшка. Сидел он, занятый и сосредоточенный, около разбитого арбуза. Да, около арбуза. Уминал мякоть с такой жадностью, что вырывались странные звуки.
- Куснё, папа! Ессё азбей айвус... кусяй...- не чувствовалось здесь никакой тревоги, не осознавал он, что вокруг ночь, а не день, что есть у него папа и мама, бабушка и брат: мы для него были, есть и всегда будем. Днём и ночью.
- Чей это арбуз?
- Мой!
- Где ты взял?
- У Ваи...
- Брось, он отравленный,- простонал я. - Сто раз во сне видел его я...
- Дуяк... сьядький...
Чтобы меньше отравы попало Калапузу, присели мы с папой рядом и стали уминать арбузятину. Папа признался, сегодня он и пообедать не успел. Мякоть была сочной, солодкой, прохладной, дядя Валя умел выбирать арбузы. Домой Алёшку принесли на руках, умыли, положили в кроватку.
Я лежал той ночью и думал, очистится ли теперь Сеструха? Выздоровеют ли соседи? По иному вспоминал о Лене - такой тоненькой, хрупкой, всегда веселой и отзывчивой девочке. Стоило подойти к ней - и она улыбнётся, отбросит кудряшки со лба или сдует, скосив трубочкой тонкие губы. Посмотрит так, словно спросит: надо что-нибудь, Дима? Скажи - достану, помогу, сделаю. Что будет с тётей Ниной? Понадобится ли ей дом, или нужда в доме отпала? А с дядей Толей? Никогда-никогда его больше не будет. "Купайся, малыш! Когда и побултыхаться, если не ребятёнком?.." Ни одного слова больше он не скажет, те слова, что сказал он, постепенно мы позабудем.
Есть ли на том свете, ну, где всегда вечность, есть ли там экология? Можно ли отравить душу без тела? Что это - душа? Душа - это то, что не подвержено болезням, заражениям, уничтожению. Если погибнет планета Земля, новая планеты возникнет из хаоса душ человеческих. Но и теперь как хорошо жить! Думать, любоваться "северным сиянием", рассказывать обо всём, выдумывать сны, ждать, когда выздоровеет Лена. Приедет ли она сюда на дачу? Или снимут она угол в другом месте? И тогда как её найти мне? Мы не знали, где в городе жили Шилохвостовы, они не знали, где жили мы.
Над дачами горели звёзды от окоёма до окоёма.