Наталья Сафронова
Кощей
Как только Катя вспоминала его, давала себе команду:
- Из левого полушария - в правое.
И старалась думать о чем-нибудь другом. Где-то услышала, что левое полушарие отвечает за кратковременную память, за "здесь и сейчас", правое - за долговременную. Она не стала искать материал, читать и изучать, насколько верно поняла принцип переключения с одной мысли на другую. Хотя можно, наверное, было совсем перестать думать об этом человеке, стереть даже память о нем, есть, наверное, такие методики. Но убивать любовь страшно. А вариться в этом кипятке - больно. Поэтому выбрала оптимальный способ откладывания памяти о своей горькой любви в сундучок, пусть пылится. Когда Катя станет достаточно сильной, она откроет дверь в кладовку, отопрет заветный ларец, извлечет оттуда зайца, потом утку... и разглядит, наконец, что в яйце - жизнь или смерть?
Это было сумасшествием. Он ей говорил:
- Ты - ненормальная. Я убежал из дома. Только потому, что ты позвонила и сказала, что ты меня ждешь. Зачем ты так?
- Соскучилась, - отвечала она.
Катя не переставала по нему скучать. Редкие передышки встреч давали возможность жить дальше, но, казалось, не уменьшали боли. Катя предлагала:
- Давай расстанемся.
Потом испуганно добавляла:
- На время.
- Ты же не сможешь, - отказывался он.
Провожал ее на остановку.
- А ты сможешь? - Катя смотрела ему прямо в лицо.
- Лови машину, - он доставал из кармана сторублевку, у него никогда не было кошелька, ни сумки, ни зонта. Катя сложила свой зонтик и подошла ближе, чтобы лучше рассмотреть, как капли стекают по его лицу, какие мокрые у него ресницы, как будто от слез. Он никогда не плакал, но Катя знала, что внутри он плачет именно так . По ней, по себе. По всем.
- Отойди, - отворачивался он. - Когда-нибудь ты все у меня разрушишь.
- Я тебя берегу, - качала головой Катя.
- Бережешь, - соглашался он. - Но все равно разрушишь. Ты сумасшедшая.
Катя уезжала и видела перед собой его лицо в слезах, и у нее сжималось сердце. Он нравился ей именно таким, без сумки и без зонта.
- Я все везде забываю, - объяснял он. - Если провожаю сына в школу, уношу с собой его мешок со сменной обувью.
- Я могла бы встречать тебя с работы с зонтом, - с готовностью предлагала она.
- Только там тебя не хватает, - усмехался он.
- А могла бы совсем не уходить, - мучительно искала она выход. - Стала бы маленькой, как мышка, сидела бы в твоем кармашке.
Жена тогда что-то почувствовала или узнала, развела бурную деятельность: продала здесь квартиру и увезла его в другой город. Вернее, сначала устроила ему скандал, а потом увезла. Он не сопротивлялся. Катя удивилась. Не тому, что он ее бросил и уехал с семьей. Она знала, что когда-нибудь он ее бросит. Но здесь осталась его лаборатория. Почему-то в лабораторию она верила больше, чем в себя. Впрочем, для нее это без разницы, она все равно в сухом остатке. Дело и семья для мужчины важнее.
- Ты все придумываешь, - говорил он Кате. - Живешь в придуманном мире. Спустись на землю.
- А ты живешь своими опытами, тоже не в реальности, - пожимала плечами Катя.
- Это наука, - не соглашался он.
- Ты не можешь без науки, а я не могу без тебя, - примирительно отвечала Катя.
Хотя в глубине души все-таки надеялась, что без нее он тоже не сможет. Однако смог. Катя представляла себе, как это ему дается, как он застегивает рубашку на все пуговицы, как тесно ему в этом воротнике. Он никогда не носил шарфы и галстуки, дышал полной грудью. А теперь стал послушным. И если ему даже завяжут шарфом рот, чтобы не простудился, он не будет сопротивляться. Интересно, удаются ли ему его опыты? Он умел переключать мысли, сосредоточиваться на работе. Когда Катя спрашивала его:
- Ты меня вспоминал? - он всегда отвечал, что работал, а не витал в облаках.
- А я помню тебя параллельно, - говорила Катя.
Но это раньше, тогда это давало ей силы жить. А теперь Катя тоже научилась переключаться. Она могла бы поехать в этот его другой город. Ходила бы по его улицам, вдыхала воздух, которым он сейчас дышит. Могла бы просто разговаривать с ним "как будто", рассказывать ему, как она живет без него. Но Кате вдруг тоже захотелось застегнуться на все пуговицы, закрыться от него, ото всех, никому не раскрывать сердца. И тогда она вынула свое сердце и спрятала его, как Кощей свою смерть. Оказывается, Кощей не такой уж злодей. Просто жить сердцем было для него нестерпимо больно.