повесть
Мимо окон автобуса с несусветной прытью пробегали яблони, отягощенные
краснобокими яблоками. В самой чаще, на площадке перед фонтаном, ослепительным от
струй воды и позолоты невероятно замысловатых скульптур, автобус внезапно
развернулся. Сначала по аллее, вымощенной розовой плиткой, Люба спустилась к
набережной, потом, по щиколотку в воде, упрямо сопротивляясь течению, добрела до
замшелого камня среди переката, постояла на шершавой глыбе, взмахнула отдохнувшими
руками, с силой оттолкнулась – и поплыла в свежем солнечном воздухе, без напряжения
паря над яркими холмами и домиками. Из ватного облака выпрыгнула фиолетовая
тарелка, просвистела над ухом, обгоняя, приземлилась на пологом берегу. Пигмеистые
пришельцы резво кружили по лужайке, уморительно щебетали, обменивались
впечатлениями. Незаметно и Любу затянуло внутрь космической посудины. В центре
сиреневой кают –компании высился шоколадный макет средневекового города. Не то
что церкви, кареты и жители – даже крысы были вылеплены бесподобно: с хвостиками
и усиками! Люба не собиралась отказываться от межпланетного контакта, уже и рот
разинула, чтобы откусить башенку крепостного вала…
Противный визг будильника! Какую неземную гармонию он разрушил! Нет, она
когда-нибудь грохнет его об пол!
Через секунду полу-разбуженная Люба, пошатываясь от головокружения, бестолково металась в темноте,хватаясь одновременно за сотню утренних дел. Когда чайник согрелся,
она включила свет – и правильно, иначе позавтракала бы энергичным тараканом,
заночевавшем в чайной чашке. Погоня за насекомым разбудила Алёшку. Детёныш
завозился, сонно пробормотал:
- Мама, сколько времени?
- Спи, бегемотик, рано ещё. Машенька разбудит тебя перед школой, - Люба поцеловала
его, тёпленького.
Алёшка перевернулся на брюшко, не открывая глаз, боднул подушку, прошептал:
- Мама, возьми кофточку, на работе будет холодно…
Люба ушам не поверила, уж этого она никак не ожидала.«Конечно, мы о нём заботимся,
вот он и подражает старшим, но всё-таки он подумал обо мне!» - изумлёнными слезами
обмывала Люба доказательство сыновней любви. Впрочем, слёзы быстро вымерзли. Мороз пустяковый :градусов десять, но пронизывающий ветер мешал идти, а снежная
крупка норовила выхлестать глаза.
Ветхий родительский дом в старинном районе города, поделённый пополам: Любе
с Алёшей и Светлане с мужем и Машенькой, принадлежал их матери после смерти отца.
Мать уже десять лет живёт у отчима, дяди Пети, по-муравьиному трудолюбивого и не
скандального, правда, иногда крупно запивающего. Сестёр с младенчества нельзя было
разлить водой, но сейчас Люба старалась пореже маячить на половине Светланы – сама
слышала недавно, как Владимир рычал за стеной в алкогольном психозе:
- Прикармливаешь здесь свою Любку с её нагулянным татарским отродьем!
Как ни дико называть «нагулянным татарским отродьем» восьмилетнего Алёшку,
возразить нечего: Люба родила незамужней, отец Алёшки – татарин.
Сказал бы кто Любе в юности, как сложится её судьба, сроду не поверила бы! Ничего
похожего и в мыслях не было, хотя в детстве они со Светой влюблялись в каждого
встречного, ища внимания и дружбы. Вечно изменяющаяся, обновляющаяся вереница
весёлых подружек, притягиваемых чудодейственным обаянием Светланки, не позволяла
Любе заскучать. Света, заметная в самой густой толпе внешностью, сердечностью и
остроумием, не затмевала сестру, нет, Люба сама предпочитала прятаться за её спиной, не
умея свободно и просто общаться. В педучилище, куда Люба ушла после школы,
учились одни девчонки. Как-то само собой вышло, что для Любы дружба с парнем
стала казаться недосягаемой. Светлана выскочила замуж моментально, родила дочку,
сразу отдалилась от сестры, и Люба оказалась в душевной изоляции. Как раз тогда,
окончив училище, она приехала в село к бабушке – и попала в иной мир. Удивительно
легко она влилась в девичью среду, ни на час не оставалась в одиночестве, а у ребят на
новенькую (да ещё приезжую издалека) возник повышенный спрос. Фактическим центром
молодой жизни была воинская часть на краю деревни и полянка перед ней. На дверях
сельского клуба постоянно висел амбарный замок, а в воинской части – нестрогий
командир, магнитофон, гитара и телевизор. К девушкам здесь относились особенно тепло,
почти по-джентльменски. Неважно, что происходило по доброму согласию за кустиком
под покровом темноты, но Люба неоднократно замечала, как при появлении стайки
девчат солдатские пасти захлопывались, проглатывая окончания сального мата.
- При девочках! – угрожающе шипели «старики» на оговорившихся.
Почему Люба влюбилась в Руслана? Он был по-восточному красив – прямо Маугли
из мультика. Надька однажды проанализировала:
- Изо всех ребят Руслан самый добрый.
А Ритка протараторила:
- Ой, знаешь, Любка, когда Руслану зимой сообщили, что его невеста замуж вышла,
как он страдал! Как индийский раджа! Напился самогону – и хрясть об столб головой!
Потом схватил хлеборез здоровенный – и в лес! Чуть было вены себе не перерезал!
Когда ребята его поймали – все сугробы вокруг были кровью залиты. Его неделю держали
в изоляторе связанным и на уколах.
Совсем не знала его Люба, совсем не разговаривала с ним, лишь один раз, когда
играли в подкидного, Руслан вдруг сказал ей:
- У тебя пуговка на кофточке расстегнулась.
И так глянул чертячьими глазами, будто готов был слопать Любу со всеми пуговками,
застёгнутыми и расстегнутыми.
Вскоре Серёга, служивший по второму году, как и Руслан, подсев к девчатам на
скамейке, устроил Любе допрос с пристрастием:
- Интересно, кто из наших тебе больше нравится? Кого бы ты себе выбрала?
- Никого!
- А всё-таки? Я же для тебя хлопочу! Такая хорошая девушка пропадает в одиночестве.
Так кто? – не отвязывался Серёжка, - Я? Толька? Эдик? Может быть, товарищ старший
лейтенант? Или Руслан?
Врать Люба не умела. Как ни отнекивалась, ни отмалчивалась, ни мотала головой, - при
упоминании Руслана покраснела помидорообразно. Серёгин метод сработал. Руслан
явился к ней на другой день, едва за бабушкой закрылась входная дверь. Сказал:
- Здравствуй, Люба, можно к тебе в гости?
Посидел рядом на диванчике, побренчал на бабушкиной гитаре и обнял Любу. Она
и не пыталась хитрить или сопротивляться. Руслану не пришлось её уговаривать.
Конечно, как полагается, он сказал:
- Любочка, я тебя люблю!
На что Люба послушно прошелестела:
- Я тоже…
Она отлично понимала, что нисколько он её не любит, и всё же по-дурацки легко
уступила неизведанному блаженному состоянию невесомости в мужских объятиях,
головокружению от поцелуев, желанной близости милого. Оглушённая тем, что стала
женщиной, Люба смирно и заторможено подчинялась Руслану при последующих
секретных свиданиях. Потом он исчез, и она вдоволь настрадалась,не смея расспрашивать,
пока не услышала на полянке, играя в волейбол:
- От Руслана письмо пришло! Не нравится ему в другой части, скучает, назад
просится…
Отважившись на дерзкую вылазку в солдатскую спальню, Люба нашла Русланов
конверт, зазубрила адрес и написала ему два письма, искренних, нежных, встревоженных.
Ни ответа, ни привета. И всё-таки она продолжала наивно мечтать о его любви, о свадьбе,
о семейной жизни…
Через три недели Руслан объявился – прибыл с продуктовой машиной. После общей
развесёлой встречи он и Любе уделил минутку – хмуро глядя в сторону, пробурчал:
- Не пиши мне больше! Где ты взяла адрес? Я больше никогда сюда не приеду. Забудь
меня, найди себе другого!
- Руслан! – она в слезах бросилась за ним, чтобы возразить, оправдаться, объяснить, но
он не стал слушать, отстранил её и ушёл.
После его отъезда Люба намылилась осуществить гениальную идею: покончить с собой.
Бабушка собиралась к сватье в соседний район, и Люба, закрыв трубу непротопившейся
печки и облачившись в шёлковое платье, торжественно возлегла на белопикейную
постель. Но спокойно умереть не дали, щёлкнул замок. Люба приподняла тяжёлую, уже
поплывшую голову – вернувшаяся бабушка вопила не своим голосом:
- Господи! Угоришь ведь! Сколько тебе говорить – не закрывай трубу, пока угли
красные!
Осознав, что беременна, Люба расцвела буйным цветом. Плевала она на проблемы,
они бледнели при чудной новости: ребёнок! Правда, с матерью и Светланой она
делилась этой новостью, набрав полные лёгкие воздуха, стиснув пальцы и глядя в пол,
а когда мама схватилась за горло и закричала:
- И когда ты успела по рукам пойти?! Господи, горбатишься, растишь их, а они в подоле
приносят! – Люба и вовсе дышать перестала.
Светлана обняла её:
- Не ори! Девка и так позеленела. К чертям этих алкашей! Она одна ещё лучше
вырастит дитё. У меня Манька во сне вздрагивает – перепугал родимый папочка. Много
хорошего я вижу замужем –то?
Люба хотела сына – и родился сын. Когда Любе впервые принесли его, смешного
и беспомощного, остатки любви к Руслану испарились. Люба не держала зла на него.
Поумневшая, она считала, что настоящей любви у неё не было, просто настал
подходящий период для деторождения, вот организм и распорядился против её воли
физиологическим взрывом. Светлана гораздо дольше плакала за сестру, не веря, что
Люба не клокочет от обиды и горя, убеждённая, что «подлый идиот, не сумевший
своими чахлыми мозгами оценить такое сокровище и чудо доброты, как Любка, ещё
миллион раз пожалеет о ней и бесчеловечно брошенном сыне и приползёт к ним на
коленях».
Коченея на остановке, Люба прислушивалась к общей беседе:
- Что, мёрзнешь, баушка? Надо снегом обтираться, в проруби плавать, мёрзнуть не
будешь.
- Так я же простужусь и помру!
- В календарике написано: голодом лечиться надо. Особенно вредно есть мясо.
- А тот, кто писал, поди сервелат понужает за обе щёки? Нам вредно, а ему полезно.
- Чего на всех не хватает, всегда вредное.
- Я читал – мочу пить надо.
- Тьфу, как не стыдно, пакостник!
- Да не я же придумал…
- Все эти рецепты для белых людей. А мы, русское быдло, и так намёрзнемся,
наработаемся и наголодаемся. Мочу не мочу, а навоз и лебеду раньше в хлеб добавляли.
Подошедший трамвай довёз Любу до горсовета, и снова потянулось нервное, нудное
ожидание. Присоединившаяся попутчица отчаянно и бессильно материла директора
завода, мэра города и президента страны, из-за которых рабочие три месяца сидят без
зарплаты. Люба молча кивала, вымотанная ежедневным выслушиванием
однообразных всеобщих ругательств. Ещё противнее были телевизионные
разглагольствования политиков об остановленной инфляции и насыщенных прилавках.
На прилавок можно и пластиковую колбасу положить, если у покупателей нет на неё
денег. Цветущая рыночная демократия разрешала казнокрадам всех рангов жиреть на
общественных кормах, заводя коттеджи, иномарки, магазины и киоски. Работающая
Люба сидела по уши в долгах, питаясь в основном овощами с огорода, а купить кусок
мыла или тюбик зубной пасты могла, лишь сэкономив на хлебе. Забравшись в трамвай,
она угрюмо прятала глаза от агрессивной кондукторши, не умея эффективно огрызаться.
Сдавленная, притиснутая носом к заиндевелому стеклу, изрисованному отпечатками
пальцев и именами, Люба невольно озиралась, сквозь просветы между телами
вглядываясь: нет ли Миши?
С весны Люба замечала в трамвае высокого рыжего человека. Обычно он стоял
напротив средней двери. Через полвагона Люба с растущей симпатией отслеживала на
изменчивом лице то пренебрежительную иронию, то вспышку открытого дружелюбия, то
затемняющую печаль. Он вполглаза косился на неё. Немое переглядывание, иногда с
понимающими улыбками, но чаще – сверхсерьёзное, длилось до августа. Оживлённая,
увлечённая Люба спешила на остановку, как на условленное свидание. Но однажды
остервенело кипящая людская волна с такой экспрессией выплеснула Любу из
трамвая, что при отливе оставила сидящей на асфальте с растянутой связкой.
Ненаглядный незнакомец мигом подлетел, наклонился:
- Помочь?
Пользуясь им вместо костыля, Люба шкандыбала домой, в истерическом темпе и
объёме отвечая на его осторожные вопросы. Выложив всю свою подноготную, она не
сообразила даже спросить его имя. Лишь через день, когда он поинтересовался в
трамвае её ногой и как бы по инерции направился провожать хромающую, Люба
неловко брякнула:
- А как тебя зовут?
- Миша.
Шло ему имя: громоздкий и косолапый. Люба с детства очень любила плюшевых
медвежат.
Вскоре Миша зашёл в гости, подробно объяснив на пороге, что вообще-то он ходил
к товарищу - машинисту, который живёт через две улицы. Товарищ этот в отпуске, его
надо вызвать на работу, но оказалось, что он рыбачит на пруду. Миша обыскал весь
берег без результатов, на обратном пути завернул к Любе, но если он не вовремя,
то сейчас уйдёт. Второе Мишино появление было обусловлено тем, что в близко
расположенном хозяйственном магазинчике (почему-то совершенно не известном Любе)
Мишин сосед приглядел неделю назад дефицитный подшипник, и сегодня, когда соседу
выдали зарплату, он попросил Мишу съездить в магазин, самому некогда. А Миша
попал на перерыв, волей – неволей забрёл к Любе. Третий визит обосновывался ещё
проще и естественней: у Миши отключили домашний телефон именно в тот день,
когда необходимо срочно позвонить тёте в Воронеж. Миша обошёл город в поисках,
кстати, у Любы случайно нет телефона? Странно, а ему казалось, что есть.
Люба и Светлана, обсуждая между собой его нашествия, заливались смехом,
фантазировали:
- Мылся я в ванне, намылился – вдруг кончилась горячая вода, пришлось пойти в
баню. Проходил мимо стройки, там кран поднимал пачку шифера, подул ураган,
черепица шлёпнула меня по затылку. Очнулся – частичная амнезия: кто я – помню, куда
шёл – забыл. Ты, Люба, случайно не в курсе?
Спокойно сидеть в гостях Миша не умел. Уютно и безопасно он себя чувствовал
только с топором, пилой и прочим инструментом в руках. Как-то он доколотился в
сенках до полуночи, на улице свирепствовала гроза, не выгонять же гостя под проливной
дождь, так и остался Миша ночевать со всеми вытекающими последствиями. Очень
просто, само собой, к молчаливому восторгу Любы. Поначалу она совсем обмирала от
тембра его голоса, произносившего:
- Любаша…, - но сейчас признавала, что повторяется история с Русланом. Никаких
планов, никаких обязательств. Светлана возмущалась:
- Твой Михайла – специалист по напусканию тумана. Темнит, о себе помалкивает. И ты
хороша, ворона! Дождёшься, явится к тебе незнакомая баба за своим законным мужем
или наряд милиции пожалует за сбежавшим зэком.
- Нет, он добрый, - отмахивалась Люба.
Раз, уже поздней осенью, Михаил затоптался у порога с нашкодившим видом. Люба
присмотрелась: что-то ворошилось у него под курткой. Мокрый, грязнющий,
дохловатенький щенок, смесь болонки с дворняжкой, вывалился на пол, дрожа и озираясь,
как одичалый. Шерсть на передней лапке слиплась от крови.
- Я иду, а он возле плотины плачет… Видишь, какой замученный… Я не могу…
У вас ведь нет собаки, пусть дом сторожит, - хмуро бормотал Миша.
Алёшка завизжал от восторга, запрыгал вокруг перепуганного пёсика. Люба отмыла
щенка, повытаскивала блох из длинной шерсти, присыпала рану стрептоцидом.
Белоснежный Пуфик неделю носился за Алёшкой, оглушительно лаял, вилял пушистым
хвостиком, ошалело посверкивал живыми глазёнками на острой мордочке. Потом он
вышмыгнул за дверь и потерялся. Алёшка ревел два дня, и Миша погрустнел:
- Пропадёт…
Добрый- то добрый, но до умопомрачения странный этот Михайла. Мог просидеть
полсуток в тишине с постным видом, в желчном раздумье. Мог целый вечер с великолепным смехом и неподдельным удовольствием баловаться с Лёшкой, а от
незначащей Любиной шутки исчезнуть за дверью, нахмурившись на прощание. Мог
болтать без передышки, с незаурядным талантом рассказчика о случаях на железной
дороге, но никогда не откровенничал. Люба относилась к Мише, как к дождю в
пустыне – событие желанное, но непредсказуемое. Она не прерывала при нём
повседневных занятий, не расспрашивала. Когда Светлана предлагала поговорить с ним,
Люба кричала, бледнея:
- Ни за что!
Казалось: выяснится что-нибудь страшное, или он просто не появится больше.
Погреться в душевой у Любы не хватило времени. Опаздывая, она кое-как напялила
бурки и телогрейку, а пробегая мимо зеркала, испуганно отпрянула от жуткого
зазеркального чудища: синие губы, красный нос, наэлектризованные вздыбленные
волосы, бесформенная, уродливая, прилипшая к телу одежда. Сборочный участок посреди
огромного корпуса слегка отапливался трубами по стенам и щедро проветривался двумя
воротами в противоположных углах. Погреться и попить чаю было негде: душевые часто
запирали, в столовой обедающим не хватало стульев. Если не закутаешься до объёма
снеговика, к обеду превратишься в дрожащую сосульку. Любу передёргивало от
прикосновения к ледяным шершавым деталям и от мата товарок по бригаде. Реверсивные
отвёртки, срываясь с шурупов, резали онемевшие пальцы. Исцарапанные, потрескавшиеся
руки заживали и отстирывались лишь после субботы с воскресеньем. И всё же Любе
нравилась её чисто механическая работа, при которой страдали руки, а голова
оставалась свободной и ясной.
Утверждения шустрых, кругленьких сатириков, что русские плохо работают, бесили
Любу. Большинство окружающих трудились на износ, мужественно справляясь с
внезапными авралами, дикими условиями и негодной организацией труда,
отсутствующим или испорченным инструментом, противоречивыми распоряжениями
бесчисленных начальников. Женщины, с утра стоявшие у станка, дома отрабатывали
ещё одну смену у плиты, угождая привередливым детям и требовательным мужьям.
Любина восьмичасовая смена с дорогами и пересадками выливалась в одиннадцать
часов, а вечер уходил на мелкие домашние дела. С ранней весны до поздней осени
жадным монстром над душой стоял огород. Люба ёжилась, вспоминая, как вдвоём со
Светланой они выкопали 80 вёдер картошки. Владимир невесть где пропадал в запое.
Ребятишки скакали по грядкам, кое-как помогая. У более сильной Светланы хрустнуло в
позвоночнике, врач потом удивлялся, мол, впервые видит травму от надсады. У Любы
неделю ныла поясница, спасибо, детёныш делал ей массаж, хотя и колошматил изо всех
силёнок.
Вернувшись с работы, вымотанная Люба сына дома не застала, один портфель в сенях
валялся. Она разгребла приличный сугробчик у крыльца, расчистила тропинку,
принесла воды и дров, истопила печь, напекла оладьев. К оладьям явились Маша
с Лёшкой, подозрительно тихие. Почуяв неладное, Люба высунулась в сени. Ребята,
как им и полагалось, поросли снежной коркой, но Люба обомлела: у Алёшки передний
зуб был обломлен почти на треть, прикушенные губы раздулись. Заприметив мать,
пацанёнок заревел громко и старательно.
- Где ты зуб сломал, поросёнок несчастный?
- На горке…
- Да как?
- А там лёд и асфальт…
- Грыз ты асфальт, что ли?
- Не-а… Я на ногах съезжал… Упал…
- Какого лешего съезжать с раскрытой пастью! – взорвалась Люба: на всю жизнь
останется щербатый, ведь постоянный зуб!
Обметая веником маленьких разбойников, Люба обнаружила у обоих на лыжных
штанах симметрично оторванные, отвисшие лоскуты.
- А штаны где распластали?
- Там… Там крыша железная…У магазина…Мы катались в сугроб, - хлюпал сын.
- Ладно, дикари, раздевайтесь и ешьте, - махнула она рукой и села зашивать дыру с
горькими слезами по сыновнему зубу.
Уплетая оладьи, Марья с полным ртом промямлила:
- Тёть Люба, зашей и мне, а то меня мама отлупит!
- Всё равно отлупит, - мрачно предсказала Люба, но брюки зашила.
Маша с довольной рожицей натянула штаны:
- Я их так повешу, что мама ещё неделю не заметит.
- Она дома?
- Дома.
- А папа?
- Дома, спит пьяный.
- Лопайте живей, и пойдём к вам.
Светлана стирала. Вошедшим она крикнула:
- Марья с вами?
- С нами, а мы тебе оладьев принесли!
- Это здорово, у меня ещё суп не сварился.
На диване замертво спал Владимир с запрокинутой головой. Исходившая от него вонь
навевала воспоминания о разлагающейся кошке и заглушала даже запах стирального
порошка. Подавляя тошноту, Люба села поодаль от спящего.На экране, поблёскивая
мускулами, мраморнолицый супергерой сражался с антиподом звериного типа. С
утробным уханьем оба применяли отвратительно жестокие приёмы, экзотические
разновидности холодного оружия и подручные колюще – режущие средства,
впечатляющие слабонервных. Злодей приближался к финальной пересылке в
потусторонний мир: пыхтение и рычание усиливалось, неправдоподобно алые
ручейки бороздили бугристые тела . Люба потянулась выключить видик, но Маша с
округлившимися глазёнками бросилась наперерез:
- Не выключай, папа проснётся!
- А, вместо колыбельной, - догадалась Люба, разглядывая обложку книги, брошенной
на паласе. В живописной мешанине полуобнажённых тел пламенело многообещающее
название: «Бездна страсти». Люба полистала, выхватила наугад: «Роскошная постель
напомнила Стиву безумную июльскую ночь, когда он впервые овладел соблазнительным
телом медноволосой дикарки Норы, жарким телом, восхитительные контуры которого
сейчас слегка прикрывал изящный кремовый костюм. Неистовое желание судорогой
свело его чресла…» Со вздохом Люба отложила книгу. Невыносимо надоедали ей
истории о рыжих красавицах и бронзовотелых миллионерах, нереальных ситуациях и
сверхчувствах. В фильмах такое ещё смотрелось, напечатанным же выглядело слишком
нелепо.
- Кто читает «Бездну»? – спросила она у Светланы, развешивающей бельё.
- Вовка купил вместе с пузырём. А ты поищи, на столе «Бурда» есть.
И действительно, под газетами прятался «Бурда Моден», их любимый журнал. Люба
перелистывала красочные страницы, в воображении прогуливаясь по магазину,
заполненному материями изысканных оттенков, многоцветной палитрой мулине,
моточков пряжи, пуговиц, тесьмы, - на уровне самой смелой женской фантазии. Как ей надоело перелицовывать старые ремки! Вчитавшись, она засмеялась.
- Над чем? – заглянула через плечо Светлана.
- Слушай, Свет: «Идеальные средства для сохранения здоровой кожи: активный образ жизни, полноценный сон, отказ от никотина и алкоголя – не для всех достижимы.
Рекомендуем более доступное: «Ванна Клеопатры». Возьмите литр молока, две столовых
ложки мёда и одну столовую ложку миндального масла…
- Да, неплохо бы «Ванну Клеопатры» внутрь принять, - просмеявшись, сморщилась
Света, - Я уже месяц молока не пила, Машке иногда покупаю. Сама знаешь, с сентября
маемся. (кивая на мужа) Видишь, рано я радовалась, что Вовку на работу взяли – опять
поплыл.
- Выгнали?
- Работает пока. А кто его, такого, долго держать станет?
- Да на что он пьёт?
- Назанимал.
За чаем Светлана спохватилась:
- Ой, Любка, что я расскажу! Ты ведь у нас не брезгливая?
- Говори, не подавлюсь.
- К Вере в отделение привезли шикарную мадам. Её в теплоузле за трубами нашли,
с раной на ключице, повезли в морг, по дороге пульс нащупали, заворотили к нам в
больницу. Веркино отделение сбежалось: под пальто одни плавки, вонизм невыносимый,
будто год в подвале пролежала. Замочили её в растворе, так у неё изо всех дырок
мокрицы и опарыши поползли.
- Господи, до чего люди себя доводят!
- Обработали эту падаль, она оживела, такая беззаботная:
- Ой, девицы – красавицы!
Девки спрашивают:
- А как тебя зовут, красавица ты наша?
- Нинок!
- Как же тебя, Нинок, угораздило?
- День рождения праздновала!
- Не позавидуешь девчатам, которым пришлось этого Нинка мыть, - посочувствовала
Люба.
- Пока не забыла! Какой мне сон приснился, Любочка, и про тебя!
- Про меня?
- Представляешь, вижу нашу хибару, но стоит она посреди малахитовой площади.
Перед домом фонтан с подсветкой разноцветных прожекторов, вокруг площади заросли цветущих кустов: розы, жасмин, сирень. Всё цветёт и благоухает. Сумерки,
звёзды и месяц, фейерверк, нарядная толпа. Похоже на карнавал: шаманские маски,
ультрасовременные модели, старинные парики, плащи и кринолины, и всё это
вперемешку мелькает в диком темпе. Я сквозь эту праздничную кутерьму пробираюсь
домой. Зашла, а здесь вместо пола – вода, голубой бассейн с крупными синими
рыбами. Над бассейном хрустальный мостик, ты спускаешься по нему мне навстречу. На
тебе сиреневое платье, кружевное – кружевное, и волосы у тебя длинные, по ветру
развеваются. Следом за тобой спускается мужчина.
- Ага!
- Правда! Его я очень отчётливо видела. Сногсшибательный: лицо благородное,
голубые глаза, тёмные волосы, с бородой. Похож на артиста Хмельницкого. Одет он,
как мушкетёры, в кружева, бархат и золото. Он опускается перед тобой на одно колено,
протягивает тебе шкатулку из чароита и говорит:
- Я – князь Эрик Лихтенштейн.
- И всё? – давясь от хохота, спросила Люба.
-Дальше не помню. А, вот ещё что: на площади мне попалась очень неприятная группа,
даже сейчас мороз по коже. Толпа жутких мужиков: нечеловеческие рыла, кто – бритый,
кто – с гривой, с гребнем или с рогами, многие – с хвостами. Все они в женских
колготках, полосатых плавках, пятнистых майках и в туфлях на платформе. У меня
мелькнула мысль: это демоны. И среди них был Славка Полусумов.
Люба кивнула:
- Наверно, его после смерти к демонам причислили.
- Как?! Он умер?!
- Разве тебе мама не рассказывала? Он после недельного запоя перестрелял из
ружья всех окрестных собак и сам застрелился. Ты же помнишь, как он с топором
гонял Таньку. Она с ребятишками на Алтай к тётке сбежала, в чём была, и адреса не
оставила. Хоронила Славку его маманя. Не похороны –анекдот. Дядя Петя могилу копал.
Подъезжает брезентовый уазик. Из него выходят мать, сестра, свояк и ещё пара
пятёриков, и оттуда же выносят гроб. Дядь Петя проморгался и спросил, как
они в уазике с гробиком поместились. Ему ответили, что двое лежали на гробике. Ну
ладно, дотащили его до могилы, поставили на край. Тут мамочка, забыв о не
похороненном сынке, бросается к сумке, выхватывает бутылку, кусь пробку зубками:
- Помянем!
Пятёра выстроилась со стаканами наизготове. Намахнули во главе с маманей, и та
сделала королевский жест:
- Налейте копальщикам!
Дядя Петя и говорит:
- Давайте сначала его похороним, как бы потом не забыть.
Гроб не забитый, ни гвоздей, ни верёвок. Примерились, закинули гроб в могилу.
Сердобольный дядя Петя заметил, что у покойничка ручки - ножки связаны, полез следом
–развязал, больше никому в ум не стучало его обихаживать. Прицелились, крышку сверху
сбросили, криво – не криво, не живой, авось не вылезет. Зарыли второпях, все уже косые,
и поехали обратно на том же маленьком уазике, ещё и трёх копальщиков посадили.
- Люб, а наша родная матушка не рассказывала тебе, как она Новый год справляла со
своими алконавтами?
- Нет.
- Ты много потеряла. Эта история войдёт в мировую литературу под названием
«Музыка бенгальских огней».Наша мама с сильно поддатым отчимом готовили селёдку
под шубой. Напластали её несметное количество, одного майонезу пол-литра вбухали.
В разгар работы явился уже крепко наотмечавшийся дядь Петин сынок Саня и
завалился спать. Полдвенадцатого дядь Петя запереживал, что Саня проспит Новый год.
Мама по доброте душевной нагребла «шубы» на тарелку, налила фужер до краёв, чтобы
папочка отнёс сыну в кроватку. Сыночек спросонья не разобрал, зачем его покой
потревожили, и запустил эту тарелку в космический полёт. Хлопья свёклы, плавно
кружась, опускались на люстру, свежеклеенные обои и мамины сирийские шторы с
люрексом. Мама взвыла, папа вмазал сыну в ухо. Тот озверел, салатницу с «шубой»
вытряхнул папане в харю, а сам спрятался в ванной. Мама кое-как обобрала свёклу с
Петиных усов, и родители торжественно распили шампанское. Когда вытекающая из
ванны вода залила линолеум в коридоре, дядь Петя взломал задвижку. Саня мирно
спал, сидя по-турецки на табуретке. Наводнение ему не мешало. В процессе уборки мама
приподняла помойное ведро, и из-под него выплыли семь тысячных купюр – дяди
Петина заначка. Тот охнул, выловил деньги и аккуратно развесил их на батарее. Тут
пробудился Саня, схватил совок для мусора и с криком:
- Убью гада! – погнался за родителем.
Петя, не будь ослом, удрал в подъезд, где они долго гремели. Мама, обрадованная, что
разрушений в квартире не предстоит, продолжала приборку, как вдруг обнаружила
пропажу каких –то особенных бенгальских огней с музыкой, с которыми она собиралась
идти к нам. Выскочив в подъезд, она благим матом заорала:
- Где мои бенгальские огни?! Кто из вас их пропил?!
Алкаши не сознавались, зато соседи начали сбегаться, и мама, застеснявшись, ушла
смотреть телевизор.
- Весело! А мы, помнишь, все болели. И на ёлку к драмтеатру не сходили, я даже не
видела, что там за фигуры. И в лес на лыжах ни разу не выбрались…
- Соберёшься с этим! Как петля на шее! Всю кровь из меня высосал!
Оглянувшись на детей, увлечённых мультиками, Света придвинулась ближе:
- Знаешь, у нас в больнице один практикант, Толик. Я и внимания не обращала,
ну, крутится около, мало ли что. А сегодня! Иду по коридору, лоб в лоб сталкиваемся,
и он, прерывисто дыша, бормочет:
- Можно тебя пригласить в кино?
Я огляделась – мне это или не мне? Мне. Говорю:
- Зачем?
А он:
- Ты не подумай чего-нибудь, видишь ли, я на тебе жениться хочу.
- Да я…в некотором роде…замужем!
- Неправда! Не может быть! Замужние все злые, а ты добрая и весёлая. Я целый месяц
на тебя смотрю.
- Да замужем я!
- Значит, тебя муж на руках носит.
- Это я его перетаскиваю пьяного с крыльца на диван.
Толик вздохнул:
- А я такую женщину носил бы на руках.
Я на себе крест поставила с этой долбанутой жизнью. Так бесподобно: для кого-то
я – женщина, а не ломовой мерин. Знаешь, Люб, когда мне кто-то нравится или я кому-
нибудь, как сейчас, я представляю:
Мы с ним плывём на яхте под парусами. Кругом синяя вода, солнышко, чайки и киты.
Делать ничего не надо – плыви себе по воле ветра. И вдруг–шторм. Нас несёт на рифы со
страшной силой, я реву, мой друг меня успокаивает. Яхта разбивается. Мы – в
бушующем океане, а меня ещё вдобавок акула за ногу покусала и по макушке доской
оглоушило. Когда я в сознание возвращаюсь – лежу в хижине из веток, под крышей из
пальмовых листьев, а милый отпаивает меня кокосовым молоком. И мы навсегда
остаёмся на необитаемом острове, питаемся бананами и финиками, рыбачим
вместе, но он львиную долю работы на себя берёт и заботится обо мне и детях.
Светка увлекалась постоянно и безрезультатно. Чудесно было бы найти энергичного
человека, способного увести её от мужа, пока её здоровье окончательно не погублено. Но
это – утопия, Вовку Света не бросит.
- У него никого и ничего, кроме меня. Куда он пойдёт? На кладбище? Я с ним десять
лет прожила, он - отец Машки, - так рассуждала Света.
Так рассуждали и другие женщины. А Любе не верилось в болезнь, которую сам
больной лечить не желает – могущественный алкоголизм. Какой абсурд: здоровенные
мужики ползут на карачках по грязи, мочатся и гадят в штаны, вместо достатка приносят
в семью убыток. Алкоголизм вырастает из эгоизма, безответственности и лени.
- Как мы далеко от нормального состояния! Скоро человеческий язык забудем. Ну
подумай: меня бабы в бригаде спрашивают, почему я не матерюсь, будто это отклонение.
Чему я научу сына, когда вокруг чёрте-что творится?
Подбежавшая Машенька прижалась к материнскому боку, тихо призналась:
- А мы сегодня по телефону баловались.
- Как это?
-От Анжелки звонили по телефонной книжке. С одной глухой бабусей долго говорили,
она ничего не понимает, спрашивает:
- Это ты, Шура?
А потом нас поймали! Нам позвонили и говорят:
- Девочки, перестаньте хулиганить, а то родителей оштрафуем.
Анжелка даже взвизгнула.
- Не будете безобразничать! – прикрикнула на племянницу Люба, но Светлана
рассмеялась:
- Помнишь, как мы сами с ума сходили? Отпросимся ночевать к Ритке Шульцевой,
у той вечно предки в саду. В три часа ночи (и не лень ведь было, специально будильник
заводили) звоним и спрашиваем:
- Это стадион?
Там отвечает мужик сонным голосом:
- Нет…не стадион.
- А почему тогда вы в трусах?
- Ой, Светик, а помнишь Хомяка?
- Ещё бы! Мы и другие необычные фамилии обзванивали, но Хомяк серьёзнее всех
оказался, долго сообразить не мог, что происходит:
- Это Хомяк?
- Да, Хомяк.
- Здорово, Хомяк!
- Здравствуйте.
- Как живёшь, Хомяк?
- Нормально.
- Ну, ладно, Хомяк! Пока, Хомяк!
Хохот разбудил спящего. Недовольно замычав, он сел, и Люба, схватив в охапку
Алёшку, убежала к себе.
Солнышко жарило вовсю. С вечера резко потеплело. Гигантские сосульки наросли
за ночь, растаяла толстая снежная кора на асфальте. Сапоги скользили, ноги
разъезжались в отвратительном месиве мокрого снега и гнилого мусора, скопившегося
за зиму. Глыбы снега и льда свисали с крыш, то и дело обрушивались с шумом.
Гражданка, неосторожно подковылявшая к зданию, грохнулась под ударом ледяного
куска и теперь причитала над погребённой под осколками раздавленной картонной
коробкой:
- Яйца! Полсотни яиц!
- Яичница из пятидесяти яиц, - проказливо шепнула Светлана.
На другой стороне улицы высокая ограда увешана одеждой, талый снег устлан вещами.
Родина большинства продаваемых тряпок – плодовитый Китай. Его восточный вкус
сказывается в костюмах из разноцветного лоскутья, в аляповатых тканях, в грубой,
контрастной отделке.
-Вот тебе и похороны! Про бабу Тасю никто не вспоминает, каждый о своём, довольные,
что можно выпить, - говорила Люба.
-Люб, конечно, баба Тася была добрая, но ей же девяносто три стукнуло, нам и половины
того не прожить. А люди сейчас рады хоть какому-то поводу пообщаться и расслабиться.
Подумай, куда мы ходим, кроме похорон? Кстати, - смущённо притормозила Светлана, -
давай зайдём в «Подарки».
- Ты хочешь что-то купить?
- Нет… Там есть польские духи «Пани Валевска». Я хочу их понюхать. Правда, я там
уже примелькалась. Нюхаю, а не покупаю. Попросишь ты, ладно?
Понюхав «Пани Валевску», Люба, равнодушная ко всем ароматам, кроме озона,
оттащила зачарованную сестру от зеркальных парфюмерных стеллажей на автобусную
остановку. Внезапно Света затрясла её за плечи:
- Смотри, смотри, это он!
- Кто?
- Князь Лихтенштейн!
- Ты что, взбесилась, Светка?
- Князь! Он тебе во сне шкатулку подарил! Вылитый! Вон, смотри, возле машины!
Люба поискала глазами. Закрывая дверцу кофейной «Волги», статный бородач в
норковой шапке поднял голову навстречу взгляду уставившейся на него Любы. Смуглое
лицо, вычерченные брови, романтические глаза, волнистые волосы, борода Робин Гуда
- да, Князь, спорить нечего. Дружески улыбнувшись неотрывному Любиному вниманию,
он развернулся и скрылся под аркой.
- Любка, я клянусь тебе, это он! Ну бывают же чудеса! – Света поражалась так неуёмно,
что Люба, устав, состроила гримасу:
- Не тянет на Князя! У князей в этом сезоне мода на «Волги» уже отошла.
В сундуке было душно, тесно и темно. Неразборчивая ругань контрабандистов
доносилась снаружи. Вдруг крышку распахнули, и Люба заглянула в направленный на
неё ствол старинного мушкета. Парусные снасти качались перед глазами, грубые пальцы
сдавливали плечи, но она рванулась – и ринулась в зелёную воду. Шлюпка с
побитым бортом подобрала её. Изумительный круглый залив предстал перед Любой.
Глыбы ослепительного льда причудливых форм окаймляли берега. Приблизившись,
она любовалась фигурками рыб, орлов и крабов, чётко вырезанных из прозрачных
цветных льдин. И вдруг всё это великолепие стало рушиться с грохотом…
В стену барабанили. Щетинистые пиратские морды из сна рисовались в мозгу, пока
Люба в панике набрасывала шубу, нашаривала валенки. Машкин рёв был слышен во
дворе. У сестры царил полнейший разгром: разбросанная обувь, перевёрнутые
стулья, опрокинутый кухонный стол, черепки чашек и лужи чая на полу.Света прижимала
к щеке платок, из ранки на скуле сочилась кровь. Забившись в угол кровати, сердито
причитала Маша:
- Лучше бы вы меня сразу убили, чем так пугать по ночам!
Вовки в комнате не было. Люба обняла растрёпанную, охваченную пылом прошедшей
схватки сестру:
- Что он с тобой сделал? Вот тварь поганая!
- Ничего, ничего! Просто царапина! Он меня ударил, я отлетела на черепки. Я
сама на него с ножом кинулась. Да, Люба. Нет, я с ним жить не буду! Как я
радовалась, что он работал сегодня, что на похоронах не пил! Нет же, и с работы
приплёлся жареный! Спал - спал, вдруг подпрыгнул, глаза в кучу, бегом к комоду и
крутит, накручивает воздух, и материт комод, что тот не заводится. Я ему кофе в
глотку влила, привела в норму, угомонился. Только я задремала – забрякал на кухне.
Гляжу – на столе начатый пузырь. У дочки из шубы вытащил десятку, паразит! Я
заорала, он меня обматерил и стол опрокинул. Тут я и взбесилась. Нет, Марья права,
бедный ребёнок: лучше сдохнуть, чем такая жизнь.
- А где этот гад?
- Ты его не видела, когда шла?
- Я с перепугу дверей-то не видела.
- Слушай, надо мне найти его, ведь замёрзнет.
Маша простонала:
- Господи, я не выдержу! Мало тебе, да? Я из дома убегу!
- Люба, миленькая, уведи Машку к себе, пусть ночует, ладно? А я его поищу!
- Светик, давай я здесь приберу.
- Нет, что ты! Ни за что! Это – вещественное доказательство. Когда очухается утром, я
его носом тыкать буду в черепки, а то не поверит, что буянил.
Ревущую, упирающуюся Машеньку Люба уложила, но сама долго сидела на кровати и
уснула лишь после раздавшегося за стеной невнятного бормотания Владимира и окрика
Светланы:
- Ложись, а то зарежу!
Алёшка открыл дверь и поспешил к машинкам с криком:
- Мама!
Топившая печку Люба вышла не сразу, стряхивала с себя золу и опилки. На крыльце
Михайла терпеливо грыз отломленную от кровли сосульку.
- Миша, что ж ты не заходишь, - обрадовалась ему Люба, но её улыбка разом потухла от
его мрачного:
- Некогда!
- Что случилось?
- Неприятности. Я должен уехать.
На секунду Миша привлёк её к себе, но через миг уже возле калитки поднял руку:
- Не теряй!
Встревоженная Люба перед сном погадала на картах. Рядом с червовым королём,
обозначавшим Мишу, настырно ложилась трефовая дама. Люба раскладывала три раза,
но нахальная дама не отвязывалась. Зато трефовый король (Князь) не только тосковал в
гордом одиночестве, но по всем приметам испытывал жгучую страсть к далёкой
бубновой даме, в которой Люба узнала себя. И это походило на правду. Как ни
удивительно, в эти припахивающие весной дни Люба постоянно натыкалась на Князя.
То в магазине, то на улице, однажды – возле проходной, иногда – в проезжавшей машине
Люба замечала его, замирала в шоке, а он улыбался, словно знакомой. Прямиком из
Светланиного сна фантастический персонаж опустился на замусоренную землю, озаряя
часы нудной работы взлётами радужной мечты. Любе мерещилась диковинная планета
беззаботной роскоши и рыцарской любви.
Пятого марта, в последний перед праздником рабочий день, подморозило.
Раскрасневшаяся и оживлённая, громко обсуждая с попутчицами варианты праздничных
салатов и тортов, Люба ступила в вертушку проходной. Она и опомниться не успела,
как суховатый верзила – вахтёр загородил ей дорогу, схватил за руки, пытаясь
вырвать пропуск. Ошалевшая Люба инстинктивно вцепилась когтями в великанскую
лапищу. Но силы были неравны, вахтёр выдернул из судорожно сжатого кулака
картонную книжечку.
- Отдайте! – отчаянно закричала Люба, - Что вы ко мне привязались?!
- А ты пьяная!
- Да я совсем не пью! Отдайте мой пропуск!
Краем уха Люба слышала пересуды проходящих:
- За что её?
- Пропуск поддельный!
- Озверели, твари!
- Бабу пьяную задержали!
Вахтёр не сдавался, не собираясь терять причитавшуюся ему премию из-за того, что
Люба трезвая. Вахтёрша, дежурившая с ним на пару, поманила к себе Любу:
- Да ты что, она – как стёклышко!
Пропуск отвоевали. Нежно-сиреневый синяк на руке Люба предъявляла в душевой
всем желающим – в качестве праздничного подарка от родного завода.
Перед обедом начальник цеха, невразумительно буркнув несколько поздравительных
слов, подарил килограммовый торт 70-ти сварщицам и сборщицам. Любе при дележе
досталось граммов десять, хотя многие женщины с обидой отказались делить «этот
кусок, который им бросили один на всех, как собакам». Сюрпризы на этом не
кончились: внезапно, без многодневных нервотрёпных обещаний им выдали остатки
зарплаты за ноябрь. Люба летела домой на крыльях, простив даже вахтёра. На праздники
и с деньгами!
На крыльце её изловила весёлая Света:
- А, вот и она! Сядь, а то упадёшь: мы идём в театр!
Люба даже запела, наряжаясь. Как редко ей удавалось покрасоваться в шёлковом
платье, в бусах, с макияжем и причёской – некуда было пойти в таком виде. Приодевшись,
Люба до неузнаваемости преображалась и очень нравилась себе. И вдруг вышла заминка.
Доперестроечные босоножки выглядели ещё сносно, а вот у зимних сапожек давно
отлетели каблуки. Не в валенках же идти в театр! Люба со вздохом достала аварийные
сапоги – но…вот чудо, они были починены! Даже фее с хрустальными башмачками Люба
не радовалась бы так бурно. Будто тёплым ветром опахнуло её озябшее сердце. Она не
помнила, чтобы жаловалась Мише на отпавшие каблуки, и уж точно не просила
его их починить – она его никогда ни о чём не просила. Как это он умудрился?
Массивная дверь белоколонного здания пропустила сестёр, особый театральный
запах, таинственный и восторженный, памятный с детских ёлок, встретил их в гардеробе.
- Светик, билеты ведь жутко дорогие!
- Они мне случайно даром достались. Я знала, ты очень обрадуешься.. А Вовка
скосорылился, когда я его позвала. Но он прямо шёлковый, кается, клянётся никогда не
пить. Не знаю, надолго ли.
- На неделю.
- Смотри, вон наша завотделением.
Представительная леди с детсадовской девочкой улыбалась Светлане.
- Галина Михайловна, добрый вечер! Это ваша внучка?
- Да, это наша Яночка. Она у нас поёт в ансамбле «Чилли – Вилли». Яночка, в какой
песенке ты солируешь?
Эстрадная знаменитость тряхнула гигантским бантом:
- Пло фалик!
Бабушка умилилась:
- Про шарик! Это у Яночки молочные зубочки выпали. Какая талантливая: в шесть лет
прославилась, добилась всего в жизни!
Люба вздохнула, когда они отошли:
- Бедная девочка!
- Далеко не бедная. Папа в мэрии ошивается.
- Так она уже всего в жизни добилась, так сказать, внесла весомый вклад в
современную культуру, ей и жить незачем. И учиться незачем, да и некогда при её
выдающихся достижениях. И голоса нет.
- А сейчас на эстраде голос не нужен. Вырастет – реквизитом будет у какой-нибудь
звезды. На заднем плане будет ножками размахивать и ротик разевать.
Вишнёвые плюшевые кресла, тяжёлые складки занавеса, медленно меркнущая
хрустальная люстра – всё очаровывало, а торжественные каскады оркестровой музыки
и смелые голоса артистов оперетты совсем опьяняли Любу. Прогуливаясь в
антракте, она едва отвечала сестре:
- Люб, Михайла не появлялся?
- Не-а.
- А как Князь?
- Он скоро здороваться начнёт.
- Может быть, он нарочно тебя по городу отлавливает?
- Шкатулку подарить хочет? Ой! – Люба уронила сумочку: по мраморной лестнице
спускался Князь собственной персоной. В светло-сером костюме, без заковываюшего шею
галстука, так ненавидимого Любой, он был великолепен. Любу он не заметил или не
узнал, пройдя мимо, но всё второе отделение концерта, отыскав его местоположение в
зале, она косилась на аккуратный затылок в полном кайфе. После представления
Светлана сагитировала её в буфет, оккупированный публикой, они выпили по
полстакана муската с пирожным. В фойе гремел магнитофон. Чуть ли не первыми сёстры
нырнули в быстрый танец, как в освежающую реку. Естественное оживление, вроде
бы ненужное, напрочь исключённое из обыденной жизни, проснулось в них. Видя,
как сразу похорошела Светлана, Люба понимала, что и сама выглядит милой и нежной,
и эта радость движения – единственное, что делает её привлекательной.
Мелодия вальса разогнала танцующих. Свету увели, разгоряченная Люба
придвинулась к окну. Оглянувшись на чьё-то:
- Разрешите пригласить, - она обомлела. Это был он – Князь, вблизи совсем
неотразимый. В полном охмелении кружась по блестящему паркету с невероятным
партнёром, Люба поймала потрясённую гримасу сестры. Князь говорил приветливо и
непринуждённо, слегка рисуясь:
- Мы с вами старые знакомые, а вот имени вашего я не знаю.
- Люба.
-Любовь! Очень символично! А меня окрестили Альбертом. А какие цветы вы любите?
- Одуванчики.
- Скоро расцветут…
Люба что-то отвечала. Мозг работал отдельно от перевёрнутой вверх дном души.
Величавые маркизы на высоких окнах, глубокие зеркала, лепной потолок – всё
вращалось в сказочном танце. И вдруг на балконе промелькнуло что-то знакомое.
Люба похолодела: в толпе у перил весь напрягся, пристально и угрюмо глядя на неё,
Миша, а рядом с ним приятная молодая женщина в кружевной блузке. Облокотившись на
перила, она обернулась к нему с вопросом - явно его жена. Вальс увлёк посоловевшую
Любу прочь, и больше она не видела их.
Праздник улетучился. Фойе потемнело. Люба взглянула на Князя: женственный,
изнеженный, пресыщенный чей-то сынок, никто и ничто. Сейчас этот мираж
расплывётся в воздухе.
Едва смолкла мелодия, Люба уже стояла возле сестры:
- Дай номерок, я ухожу!
- Что с тобой, Любка? У тебя руки ледяные, как у покойника!
- Здесь Миша с женой!
Света помогла ей попасть в рукава шубы. Тормоша стучавшую зубами сестру,
Светлана всю дорогу до дома доказывала, что не стоит психовать из-за коварного
Михайлы, леший с ним, предателем, зато Люба с Князем познакомилась, уж он -то
теперь её в покое не оставит. Пусть Люба только вообразит: открывает она дверь, а там
Князь с букетом…
- Одуванчиков! – простонала Люба и в истерике зарылась лицом в пушистое плечо
Светиной шубы.
Всю ночь Люба не находила себе места, не находила покоя. Перед внутренним
зрением стояла кошмарная сцена: Миша с застывшим недобрым лицом и его славная,
безмятежная жена. А дети? Неужели у них есть дети? Нет, нет! Но почему он молчал?
А впрочем, хвастаться нечем. Откуда ему знать, что она мечтает о семейной жизни с ним.
Глупо, ужасно! Она для него – пустая забава. Теперь она не сможет считать его своим
другом, своим мужчиной. Но почему, не любя, он так тепло заботился о ней?
Утром Алёшка убежал на улицу, а Люба, ещё затемно переделав всю необходимую
работу (так было легче), беспокойно и бесцельно металась от окна к окну, и впору ей
было биться лбом о стену. Нежданно-негаданно на крыльце зазвучали разухабистые
голоса, нарисовались две подруженьки из её цеха с полупьяными, вороватыми, заранее
чующими вину мордами, наперебой затараторили:
- Любочка! Мы шли - шли и решили зайти! Тебя с праздничком поздравить, с
наступающим! Ведь ты нас не выгонишь?
Люба, согнав с себя хмурость, безучастно пригласила:
- Заходите.
Одна резво спрыгнула с крыльца, замахала руками:
- Гена, Саня! Идите! Нас пустили!
У Любы вовсе опустились ласты. Натянуто улыбаясь и кивая на их заискивания, она
выдала этим чокнутым посуду, лук и соль, предоставив им полную свободу жарить
отбивные из принесённого мяса, пить, курить и прочее, а сама сбежала к сестре под
предлогом поисков сына. Там, под раздражённое ворчание абсолютно трезвого и
неописуемо жаждущего Владимира, базлающий видик, беспрестанные фантазии
Светланы и происходящее за стеной (нечто среднее между охотой на мустангов и
собачьей свадьбой) Люба поддалась непреодолимому сну, задремала, сидя на стуле.
Проснулась, когда одна из пришелиц, постучав к Свете, заплетающимся языком
отрапортовала:
- Мы всё помыли и прибрали!
- Рвите когти и забудьте мой адрес! – не своим голосом завопила Люба.
Глаза бедной гостьи округлились:
- Разве мы что-нибудь не так сделали?!
Они действительно всё убрали, но Люба с отвращением перемыла посуду, замочила
в хлоромине скатерть и постельное, вывесила на улицу коврики и покрывало, долго
проветривала комнату от табачного дыма. Обнаружив под кроватью изящные салатные
плавочки, она взвыла, выбежала раздетая на мороз, зашвырнула их подальше. Через пять
минут закутанная в одеяло бомжиха мимоходом подцепила их своей клюкой – лыжной
палкой, порастягивала в руках и сунула в обтерханную сумку. Расправа над несчастными
трусиками добила Любу. Она шмякнулась в кресло и заревела. Слёзы не иссякали. Лёшка,
как намагниченный, лез и лез к ней на колени, пока Люба не рявкнула:
- Отстань, и без тебя плохо!
- Конечно, без меня плохо, а со мной будет лучше.
Люба рассмеялась и пустила сына на колени, и он рассказал, что сломанным зубом
очень удобно кусаться, что он покусал Вадика, а Вадик сказал:
- Лёха, ты кобр ядовитый, у меня от твоего зуба рука распухла. Давай вместе девчонок
в классе покусаем!
По телевизору диктор читал поздравительные стихи, резавшие слух и сводившие
скулы. Потом взлохмаченная, полуодетая в блестящие чёрные лоскутки певица, расставив
ноги на ширину плеч и размахивая руками, охрипшим голосом звала назад улизнувшего
партнёра.
Выключив телевизор, уложив сына, Люба долго сидела во тьме и страдании. С
детства, как Светлана, она имела мечту – испытание. Когда влюблялась, рисовала себе,
как попадает с любимым не на тропический остров, а на льдину в Ледовитом океане.
Оказывались они там по-разному, но льдину с ними отрывало от берега и уносило
в открытое море. Кругом переворачивались айсберги, и крепчал арктический мороз.
Завтра их найдут, уже заметили с вертолёта, им бы только переночевать! Никогда не
обманывала Любу фантазия. Как часто ледяная сказка гасила новую любовь! Перенеся
милого на льдину, Люба понимала: он замечется, потеряет человеческий облик.
Например, Князя на льдине Люба и представить не могла. А Мишу? Миша – это Миша.
Он и слова не вымолвит. Но он придумает, как развести костёр, поделится последним
куском, и даже свой полушубок снимет, если Люба замёрзнет.
Непонятный шорох под окном перебил мысли. Люба выглянула. Поперёк тропинки
распластался Михаил, невменяемо пьяный, без шапки, в расстегнутом перемазанном
пуховике, с запекшейся кровью на лбу и волосах. Какая Арктика! Минус трёх
достаточно, чтобы замёрзнуть. Утром она обнаружила бы труп.
С помощью Светланы гостя приволокли к печке, рану обработали. Света сказала:
- Ерунда. Наверно, жена ему за шашни приварила сковородкой.
Обессиленную Любу сон сморил в кресле. Под утро «полярник» застонал. С
ним явно было неладно. Люба чуть не обожглась о его лоб. Растормошила его, увела
на кровать и напоила аспирином. Потом Светлана определила у него воспаление
лёгких, поставила укол, прошипела:
- Вот идиот! Возись теперь с этим обманщиком!
- Он не виноват. Это я дура. Напридумывала сказок.
- Любка, а ведь ты его любишь.
- Конечно.
- Ну, от жены-то он к тебе не уйдёт.
- Пусть.
- Так и будешь с ним встречаться?
- А куда я денусь?
Люба стряпала, когда постучали. Припудренная мукой, с облепленными тестом
руками она открыла дверь и онемела, готовая сквозь землю провалиться: Мишина
жена стояла на пороге, рентгеновским взором пронизывая Любу от растрёпанной
головы до стоптанных тапок, не исключая и разворошенную душу. И не отоврёшься:
вот он, многострадальный Мишин пуховик, на вешалке, тут же и его сапоги. Люба
покосилась на предательские вещи, женщина проследила за движением и облегчённо
вздохнула:
- Слава Богу, нашла! Не поверите, всю вашу улицу исходила! Все больницы, все морги
обзвонили! Какое счастье, что живой!
Трясущейся рукой Люба указала направление:
- Он спит… Ему укол сделали… У него жар…
- Можно? – женщина аккуратно сняла сапожки, осторожно прогулялась к кровати,
по-приятельски поманила Любу к окну:
- Вы уж извините, что врываюсь, я на минутку. Время жуткое, людей, как крыс,
давят. Мы недавно дядю схоронили. Ушёл на завод, а нашли убитого в карьере. У мамы с
сердцем плохо, плачет, мол, мы и Мишу потеряли. Про вас -то мы ничего толком не
знали. Мишка не из разговорчивых. Он у нас работяга, но скучный больно. Зато не пьёт!
И с племянниками хорошо играет, любят его. Вас он мне в театре показал, говорит:
- Это Люба.
По молодости-то Мишка сходился с одной шваброй. Ох и гонористая была! А я
выследила, как она с грузинами в «Жигулях» раскатывает, и расписала ему. С тех
пор он всё один и один. Не представляете, как мать рада будет, как я рада, что брат нашёл
себе хорошую женщину!
Мишину сестру Люба, ещё оцепенелая, проводила до остановки, потом выложила
всё Светлане. К обеду и больному полегчало, но пробелы в памяти не восполнялись.
Как он разбил голову, где потерял шапку, каким образом оказался здесь – тонуло в
тумане.
- Зачем же ты так напился? – спросила Люба.
Он молча отвернулся.
- Ну и замёрз бы, сумасшедший! – рассердилась она, но он не отвечал. Тогда Люба
осмелела:
- Миш, а может быть, ты здесь жить останешься?
- Нет.
- Почему?
Он недоверчиво покосился на неё:
- У тебя есть другой.
- Какой ещё другой?
- С которым ты танцевала.
- Я его даже не знаю, - попыталась вывернуться Люба, но Миша покачал головой:
- Не надо, я видел.
Если бы он ревновал, как счастлива была бы Люба! Но это не ревность – он
почувствовал её бредовую идею насчёт Князя.
- Мне просто померещилось. Он ненастоящий, понимаешь? Не как ты. Ты сам себе
цены не знаешь. Ты такой…
- Какой это? – усмехнулся Миша.
- Ты останешься?
- Как скажешь…
Звенели за окном сосульки, зима таяла и размокала, поджидая весну. И Люба решила,
что весна – самый чудесный праздник в природе.
1995