Сегодня утром Аркадий Карлович Чаровский, известный в городе часовщик, проснулся на семнадцать минут раньше. Такое неожиданное пробуждение было сродни толчку землетрясения, ведь каждое утро Чаровский открывал глаза в одно и тоже время. Годы детства и юности не в счёт. Но когда в жизнь основательно вошли стрелки и цифры, он уже не позволял себе лишнего. Всё лишнее выносилось за скобки циферблата. В скобках жизни Аркадия Карловича оставалось Время, мерно тикающее, непрерывно струящееся по пружинкам и колёсикам. Лишь оно влекло часовщика, томило его страстью обладания. Неверно идущие часы воспринимались им как оскорбление, и потому, затягивая крохотные винтики, он верил, что укрощает неудержимую стихию. И, время, казалось, подчинялось ему. А он подчинялся времени.
Чаровский всегда просыпался за несколько секунд до того, как стрелки образовывали прямой угол: маленькая вставала на девяти, большая – на двенадцати. Сегодня же вместо привычного прямого угла Аркадий Карлович увидел на циферблате совершенно иную картину. Ошеломлённый, он с ужасом наблюдал, как минутная догоняла часовую. Ещё немного, и они сольются в одну линию, и уже невозможно будет различить среди них мужскую и женскую. Он смотрел на будильник с неприязнью, ожидая начала слияния, предотвратить которое было не в его власти.
Чаровский отвернулся, но это не принесло облечения. Стрелки он теперь не видел, но слышал, как они неумолимо сближаются, и совершенно не знал, что делать. Подняться раньше – сбить весь распорядок. Лежать просто так – терять драгоценные минуты.
И вдруг часовщик понял: он не сможет подняться с постели раньше отмеренного будильником срока. Оставалось только, закрыв глаза, ждать, пока мужская не преодолеет женскую. Но как же громко идут часы! И чтобы не слышать это тик-таканье соития стрелок, Аркадий Карлович стал вслушиваться в посторонние звуки.
Сначала размеренное тиканье сливалось с монотонным гулом улицы. Затем, словно призраки, стали проступать другие звуки. Ухо, навыкшее к тихому стрёкоту пружинок и колёсиков, вникало в утреннюю механику далеких машин, чашек, дверей, половиц…
Он почти без остатка погрузился в эту музыку, но необычный звук заставил его вынырнуть и вслушаться. Еле уловимый, он напоминал медленное шуршание волн по гальке пляжа. Он так отличался от всего прочего, что казалось, будто стрелка завязла в нескольких повторяющихся нотах.
Медленно и верно, как влага сквозь песок и камни, звук просачивался в Аркадия Карловича. Странно, но часовщик не сопротивлялся этому проникновению. Все остальные шумы и шорохи теперь казались пустыми и ненужными. Они мешали. Гул за окном, тиканье будильника, скрипы над потолком окончательно поглотило… дыхание. Ровное, спокойное дыхание супруги Аркадия Карловича. Как всё, оказывается, просто: вдох-выдох безмятежно спящей женщины!
Чаровский открыл глаза.
Мария Александровна лежала на спине, правая рука согнута в локте – под головой, левая вдоль тела на одеяле, наполовину закрывавшем грудь. Вырез ночной рубашки, обнаживший левое плечо и беспорядок волос на подушке – вот, что сразу бросилось в глаза. Он будто впервые видел жену спящей.
Каждое утро Аркадий Карлович поднимался раньше Марии Александровны. Он входил в новый день спокойно и твёрдо, как острая мужская стрелка будильника. Супругу он воспринимал как тонкое колёсико в размеренно идущем механизме их совместной жизни. Она всегда оставалась где-то позади. Неприметно появлялась чуть позже него из спальни, почти бесшумно готовила завтрак, пока он брился, и аккуратно закрывала за ним входную дверь, поправляя резиновый коврик в коридоре. После недолгих сборов уходила на работу, с которой приходила непременно раньше мужа. Возвращался часовщик всегда к накрытому столу. Ужин обычно был немногословен и без изысков. После ужина его ждала заваленная часами комнатушка, изредка – телевизор или журнал (если устал или недомогал). Заканчивалось всё кроватью, в которую она ложилась вслед за ним - минут через десять.
Так ровно текла их жизнь – без особых потрясений и без детей, что, впрочем, воспринималось Чаровским как то, что вынесено за скобки. Стрелки двигались по поверхности циферблата, периодически сливались и снова расходились. Эти часы никогда не спешили и не отставали, до нынешнего утра, когда часовщик проснулся на семнадцать минут раньше.
Аркадий Карлович вгляделся лицо жены. Лёгкая дрожь скользнула по плечам. Так бывало, когда он брал в руки только что сданные в ремонт часы. Это был всегдашний трепет первых осторожных шагов по неизведанной земле. Но сейчас ощущение было намного сильнее.
Вдох-выдох. Ровно, нешумно. Вот солнечный луч пробился сквозь тюль и упал на подушку. Будто кто резко отдернул завесу, и вспыхнули кончики волос и пушок над верхней губой. Линия лба плавно перетекает в линию носа, словно волна на холсте классика. Вдох-выдох. Эти еле приметные веснушки, ямка на подбородке, родинки-крапинки, оказывается, живут своей собственной жизнью!
Аккуратно-аккуратно, будто боясь спугнуть редкую птицу, Чаровский приподнялся на локте. И снова обнаружил что-то новое в лице Марии Александровны. Тончайшая сеточка морщинок, как бы небрежно накинутая на лоб, и две глубокие продольные линии, поднимающиеся от уголков бровей, напоминали неразгаданную клинопись. Но таинственнее всего были губы: цвета какого-то неведомого, чуть недозревшего плода, мягкие и в тоже время чётко прорисованные, слегка приоткрыты – сокровенно и даже целомудренно. Губы, с которых не сорвалось ни одного слова упрёка. Губы, которые он целовал механически, будто заводил часы на ночь. И часовщику вдруг открылось, как открывается крышка циферблата – он совершенно не знает своей жены.
Он взглянул на ресницы – чуть изогнутые, едва подрагивающие. И было в этой беззащитности что-то такое…
Какая-то неведомая пружина резко натянулась в нём. Чаровский видел, как солнце играет с волосами жены, как светятся нежным, золотистым светом все линии, все изгибы её лица, как бесшумно пробегают неприметные волны по коже, тронутой печалью и временем.
Игра света и тени. Сокровенная и непонятная ему жизнь. Вот она – настоящая terra incognita. Но как же нежно бьётся жилка на её виске! Бесшумно и непостижимо. И в этом биении – всё! Вся жизнь. Вся тайна. Вся красота.
Он лёг на подушку и закрыл глаза. Непривычное лёгкое жжение расходилось по груди плавными волнами...
Аркадий Карлович безвольно и радостно качался на этих волнах. Чувствовал свет на лице, слышал дыхание жены, ясно видел сквозь ресницы пульсирующую венку на виске. Теплота разливалась в нём сильней и сильней с каждым вдохом-выдохом, с каждой секундой. Секундой!
Он открыл глаза. Без двух девять. Однако! Чаровский видел, как торопится секундная, выравнивая угол между минутной и часовой, как холодно, словно иней на траве, блестят цифры... Теплота уходила, звук дыхания растворялся в утреннем шуме. Венка продолжала биться, солнце купалось в волосах, но Чаровский уже поднимался; он не любил, когда время опережало его.
И всё-таки что-то не ладилось. Лишние семнадцать минут выбили часовщика из колеи, а пульсирующая венка так и не выходила из головы. Он удивлялся своей растерянности и даже отложил срочный заказ. Такое с ним случалось крайне редко.
Откуда эти семнадцать минут? Где произошёл сбой? И почему? А если повторится?
Вместо ответа снова и снова всплывала венка на виске жены и солнечный луч на ресницах. После обеда этот осевший в сознании образ уже мешал работать. Часовщик отмахивался от него как от назойливой мухи и пытался вынести за скобки. Время, соскользнув с пружинок, совершенно не желало подчиняться.
К вечеру часовщик знал, что делать. Всё очень просто: сколько прибавилось, столько должно убавиться. Школьный закон! Он успокоился и приступил к очередному будильнику.
В шесть вечера он даже не двинулся с места. Сегодня работа должна закончиться на семнадцать минут позже! И потому он продолжал заниматься будильником ещё четырнадцать минут. Две минуты ушло на то, чтобы одеться. Выключил свет, запер дверь — ещё минута. Всё!
Довольный, он неспешно шёл к остановке. Сегодня время чуть не ускользнуло от него, — часовщика! Но он опять победил.
Он знал каждый поворот, каждую выбоину в асфальте; знал сколько секунд горит светофор и когда примерно приходит нужный маршрут.
Но когда переходил дорогу, откуда-то сбоку внезапно возник автобус. Часовщик не мог знать, что водитель опоздал с выездом на семнадцать минут и потому летел, нагоняя упущенное время. Аркадий Карлович слышал визг тормозов, видел испуганное лицо водителя в квадратном окне... и бьющуюся венку на виске жены, нежную-нежную...