Арбатская жизнь походила на матрёшку – одна сущность и призвание снаружи и много разных личностей и талантов внутри. Постоянно вращаясь в сложившейся среде, художники Арбата проходили школу жизни, становились психологами, менеджерами, пиарщиками, неплохо разговаривали на английском и знали несколько горячих фраз десятка других языков. Свобода, появившаяся неожиданно, будто бросила их под пресс, и выжить смогли только крепкие духом.
«Ну вот, пора перекусить», – сказал себе Митя и отправился в кафе при ресторане «Прага», куда любил ходить обедать. Продажи картин Вараввы шли в гору, и за своим рабочим местом он попросил присмотреть Колю Искру, который, кроме туманов на реке и дальнего огонька костра, похоже, ничего и не рисовал. Хотя работы его разлетались бойко.
В кафе Митя взял свой любимый бульон с яйцом, салат оливье, смачно приправленный майонезом, салат из кальмаров, котлету по-киевски и яблочный сок. Организм художника срочно требовал заправки, а говяжий бульон всегда радовал и насыщал. Ещё этот бульон поражал его своей прозрачностью, на фоне которой яйцо, разрезанное пополам, и несколько гренок белого хлеба плавали медленно и лениво, словно звёзды на небосклоне, а желток яйца напоминал луну на зимнем небе.
«Вот интересно, а на Луне есть запах?» – подумал он, жадно делая первый глоток горячего бульона из фирменной чашки.
Посетители этого кафе принадлежали к тому слою москвичей и гостей столицы, что могли позволить себе оставить пару рублей за обед. Бомжей здесь не водилось, всегда было чисто, да и разговоры велись негромко, без надрыва, никто никогда не ругался. Именно поэтому Митя и любил это место.
Киевская котлета, съеденная почти наполовину, наконец-то дала телу успокаивающее тепло, «пир души» – как говаривали художники. Кусочки свежего картофеля фри, мастерски прожаренные до розово-коричневой корочки осеннего листа, без лишнего капающего масла, с ароматной мякотью внутри, чудесно дополняли обед, делая его идеальным.
Доедая последнюю ложку оливье, он обратил внимание, что в кафе зашла Марья Ивановна – знаменитая на весь Арбат тётя Маша, лет семидесяти, всегда бодрая, в огромных очках с толстыми линзами и копной тёмных волос, ещё ни разу не тронутых краской, которые она всегда собирала в пучок.
– Привет пенсионерам! – Митя помахал Марье Ивановне.
– И тебе не болеть, – ответила она с достоинством, – я видела, ты товаром обзавёлся, – и пытливо посмотрела на него. – Откуда картинки?
– Да парень один из Питера привёз…
– Ты, Мить, Сашке, сыну моему, проставься. Видела я, сколько ты денег за одну работу поднял. А ему на лекарства знаешь сколько нужно?
– Сделаем, Марья Ивановна, – ответил Митя. «Откуда она всё знает?» – подумал про себя.
Марью Ивановну знали все арбатские. Она сидела при Сталине, что подтверждала наколка на её левом запястье. В сорок пять лет родила сына, которому не повезло – с детства он был инвалидом с отсохшей правой ногой, отчего ходил, переваливаясь и напоминая утку. Но никто никогда не позволял себе сказать что-то плохое в адрес её сына, зная историю о том, как однажды молниеносным движением руки она чуть не оторвала ухо одному шутнику.
Она с удовольствием меняла доллары у иностранцев, перепродавая их дальше – «утюгам». «Контора» её не трогала, и она чутьём понимала это, не выпячивалась, была с ними уважительной и незаметной.
Марья Ивановна сдавала половину своей комнаты в коммуналке в доме-рыцаре, названном так за шлем в середине крыши, под хранилище этюдников, планшетов портретистов, получая неплохие деньги. Часто она стояла и за продажей картин, когда просили, и брала десять процентов от реализации, да и её сын вскоре обзавёлся столом с матрёшками и картинками, смешно крича проходившим иностранцам: «Эй, народ, не скупись! Покупай живопись!» или «Самый лучший коллектив – это наш кооператив!», «Мужчина без денег – мужчина-бездельник!».