Окружающие люди не особенно любили Левтолстоя. Ибо симпатичнейший этот старичок страдал отвратительною склонностию растолковывать, как всё в мире устроено, и как следует людям поступать. Вострый левтолстойский разум то и дело тужился и производил невыносимо императивные логико-этические конструкции. Вылезая в мир, они, подобно боевым слонам Аннибала, проносились по тёплым, живым, писклявым человеческим слабостям, нелепостям и придурковатостям, давя их безжалостно и беспардонно. Самое, однако, печальное, что, всех передавивши, слоны впадали в тревожное недоуменье и принимались от этого озоровать.
О да! О да!!! Уж такую дурную моду взяла себе природа вещей, что любая великая моральная идея, не имея более кого втоптать в навоз, оборачивается вдруг каверзным надоедою, паршивым анфантериблем! Преподлейшим манером начинает рваться, путаться, биться и фулюганить!
Уж как огорчался этому добродушный Левтостой! Как цыкал на слонов своих, как стыдил, как увещевал. Ан хрен. Ядрёный хрен был единственным итогом.
Разве мог, спрошу я вас, судари вы мои, Левтолстой не стать поэтому литератором? Не мог. И стал.
И убегали слоны вволю топтать всяких придуманных людей, которых не так жалко, как, скажем, домочадцев. Домочадцам же оставались только некоторые гнусноватые, но терпимые пустяки. Истинно пустяки! Да что там – ну поймает тебя лихой бородач где-нибудь в уголку и, ну пошепчет настырно в ухо: «Тыыы… вот што. Ты, коли живот болит, то соли, соли поешь, оно и пройдёт! Ma parole!» Это ерунда. Это он, бедняга, от любви пристаёт. Несчастной, одинокой, но светлой своей любви.