Облокотившись на подоконник, я наблюдал, как беспощадно боролись только расцветшие абрикосы с неудержимым напором снега. И стихия эта, будто сожгли всех богов на небесах, мохнатыми эритроцитами холодного пепла заметала только отряхнувшуюся от комы зимы землю.
Зеленое на белом, черное под белым, и белое в белом на фоне серого неба. Последнее касалось исключительно цветков абрикосы. Все это было как-то глупо и не рационально. Они расцвели только вчера. И сразу снег. Что за дела? Теперь белому не суждено стать оранжевым. Пчелам не жужжать, тряся мохнатыми брюшками вокруг ароматных лепестков с выпирающими рожками, покрытыми пыльцой. Если бы эти несчастные, развилистые жемчужины умели говорить, то все, что за ночь свалилось с неба, было бы проклято.
Конечно, такой пейзаж вполне в духе Японии. Не хватало только каркающей вороны на покосившемся заборе или, в замедленной съемке, пролетающего мимо глаз мотылька-лепестка, который неизбежно сбитый с толку траекторией ветра, внезапно меняет курс и застревает в моих волосах.
Однако еще с вчерашнего вечера, совсем не предвещающего снег, мне думалось о совсем другой стране. Отчасти из-за того, что я слушал музыку родом оттуда, где проживал и боролся за свободу славный Симон Боливар. О, это страстные, атмосферные места! Где струны гитары перемежаются с выстрелами, а молодой месяц борется рогами с вихрями зеленой волны, наступающей на насупленный берег, что оброс пальмами. У людей там звонкие голоса и обязательно черные глаза. В случае чего эти гаучо достают острые клинки и решают проблемы путем кровопролития. Потом пьют мате и смеются, вспоминая как воевали за метиса Кардосо против легионов безумного Хуареса, как в Такуаремо арканили бычьи шеи, и про женщин. Про мулаток из районов Мальдонадо, которые оборачиваются в ожерелья из орхидей, и про индианок, работающих ночами в альмасене жрицами любви, которые пахнут шкурами ягуаров и древесной золой. Они много о чем говорят, о повешенном за кражу скота перуанце Манико Уриарте, о понятии достойной смерти, о нападениях бандитов на горных трактах, о зверствах Дона Фьерро Сомбра. Мате заканчивается, хозяйка гасиенды мирно спит, лунный свет, уставший после драки с волнами, отдыхает на дощатом настиле веранды, звуки гитары затихают в зарослях базилика. Приходит время последней сигары. Пепел ее падает на свежевыкрашенные доски, где-то с краю обязательно растет разновидность местного лютика, похожего на соцветие абрикосы, и лепесткам того достанет пепла, чтобы вернуть меня назад.