Провода растут из фонарных столбов прямо в небо. Так кажется мне иногда, когда я смотрю в окно этого дома. Здесь, на верхнем этаже, нередко бывают странные гости, и на подоконнике можно обнаружить диковинные растения, прозрачные стеклянные сферы - или старые билеты на метро — и я давно уже не спрашиваю зачем.
Мой друг приходит и уходит, ведомый своими внутренними часами - или когда ему вздумается. Я давно привык к этому, и только слежу иногда за тем, как мигают прямо в воздухе над кофеваркой сияющие цифры и буквы — «Станция потерянных снов» - до возвращения осталось 36 часов...24 часа — чем не табло прилета?
Названия мест, в которых он бывает, доносятся до меня именами глав ненаписанной книги - «Улица спасенных минут » - это в лучшем случае, или «Чердак забытых сновидений» - та еще глухомань. Впрочем, в его устах они звучат примерно как «Просто кофейня на углу». Оттуда он и приносит все эти вещи, которые потом отправляются путешествовать дальше.
Иногда, прежде чем отправить их на следующую станцию или передать кому-то, он раскладывает свои сокровища передо мной.
- Так как, ты говоришь, это работает? - спрашиваю я, рассматривая его улов — в этот раз ничего необычного, по крайней мере никаких движущихся объектов или исчезающих от одного прикосновения птиц. Книга в потрепанной обложке, кольцо от связки ключей, три алые бусины, рассыпавшиеся на деревянном столе, конверт с маркой, шершавый корень, театральная программка, и какой-то пластиковый браслет.
Так и работает — ох, ну и ответ, ну почему всегда так — он подвигает ко мне своей узкой ладонью мне весь этот причудливый хлам, и я осторожно перебираю его в пальцах — старый конверт стал мягким и хрупким, к корню даже не буду прикасаться, бусины - не бог весть какое сокровище, но притягивают взгляд. Слишком яркие, конечно, остатки чьей-то безделушки...
Я задерживаю их в руке.
И попадаю в осень.
Чьи-то голоса на скрипучем крыльце, отблеск алых листьев в окошке — а мне совсем мало лет, и я в зарослях высокой травы, вместе с девочкой из соседнего дома — мы ищем что-то, ищем давно, сердитые и растерянные — даже не хотим смотреть друг на друга. «Ну что, не нашел» «Нет, давай еще поищем?» «Да уже скоро будет темно...» «Ну тебе же не попадет?» «Не знаю,нет наверное, но обидно, просто ужас». «Ну так я возьму фонарь и еще поищу». «Нет, пойдем лучше, а то тебе самому попадет» - она права, хотя я что угодно отдам, чтобы этого не признавать и еще долго ползаю по траве, пока она стоит рядом, спрятавшись до кончика носа в вязаный воротник своего свитера. Холодный сентябрьский вечер милосердно окутывает ее рассеянным солнечным светом — согреться не получится, но зато не заблудишься в темноте.
Она мне нравилась — не только потому, что была первой девчонкой, с которой я сам осмелился заговорить. Нет. Она была мне другом, настоящим, и мы с ней играли на заднем дворе их хибары, рубили крапиву и прятали драгоценные клады, чтобы потом с восторгом настоящих авантюристов их отыскать. Наверное, она была красивой— так представляется мне сквозь воды времени. А тогда мне просто нравилось смотреть на нее - на ее прозрачное лицо - из тех, что врезаются в память всеми своими острыми линиями, распахнутыми зелеными глазами, едва заметными веснушками и непокорными осенними волосами, вечно летящими вокруг ее головы. Она была так непохожа на коренастых девчонок, живших на нашей улице, как луговая былинка непохожа на крепкие гиацинты в пригородном саду. Я даже побаивался за нее немного из-за этого, но она умела стать незаметной, и меня пыталась научить. «Ну, вот представь, что ты стал такого же цвета, как эта дверь» - «да», соглашался я - «конечно, проще простого» — мы прыскали со смеху и бежали по улице вперед. Но даже это было не главное. А главное было то, что в ее доме мне было хорошо. Ее родители оба были музыканты, не бог весть какие богачи, почти бродяги — не думаю, что моя мама была рада тому, что мы общались, об этом у нас не принято было говорить. Но ее никогда не приглашали к нам, и мы с ней мы ограничивались чаепитиями в кустах. А вот я постоянно торчал в ее доме. Там можно было везде залезть, доставать книги с полок (кроме тех, что заперты за стеклянными дверцами), потрогать музыкальные инструменты, стоявшие и висевшие везде. Даже поиграть на них. Я до сих пор помню звук старого пианино, немного глуховатый и очень мягкий, и свои собственные попытки изобразить на гитаре любимые песни, и в бубен тоже пытался стучать, пока она не отобрала его у меня и не стала звенеть сама.
В тот день она надела красные бусы, дешевые кораллы — мама подарила — ох как она была горда и везде с ними носилась. Но застежка была старая, развинтилась, и..в общем, это их мы искали их целый вечер. И не нашли. Надеюсь, ей не влетело. Но мне хватило того, что она сама огорчилась. А когда я наконец вернулся домой, уже в сумерках, моя мать даже, кажется, не заметила, что я «пропадал неизвестно где» - а потом я понял, что конечно заметила, потому что она сказала, с какой-то бледной улыбкой - что в любом случае этого больше не повторится, это в последний раз.
- Почему? - глупый был вопрос, конечно, но я никогда не был мастером словесной дипломатии — как в шесть лет, так и двадцать лет спустя.
Мы переезжали — я должен был пойти в школу, почти забыл какое облегчение было на лице у матери когда она сообщала это мне. «В более подходящий район» - так она сказала. Я так и застыл.
Не думаю, что мама меня не любила, и все такое. Думаю, что любила - даже слишком сильно. Когда я стал постарше, я узнал, что она играла в театральной труппе своего колледжа, играла хорошо — ее начали звать на большую сцену. И у нее была куча театральных наград. Но ее родители оказались этому не очень-то рады. Им хотелось чего-то понадежней. Она довольно сильно от этого пострадала — хорошо усвоила, что такое «быть странным» и совсем не хотела этого для меня. Так что этот страх перешел мне по наследству, как олимпийский огонь на эстафете. Никто ничего не запрещал по-настоящему. Но вызвать неодобрение было ужасно само по себе. Поднятые брови, поджатые губы, покачивание головой — и вот ты уже готов отступить — ладно, конечно, не так это и важно. Мама страшно за меня боялась. А если двери любви захлопываются и запираются замком страха — клетка получается крепкой надежной...и безнадежной для узника. Хоть чем ты ее позолоти. А тогда мы просто переезжали в «более подходящий район». Это значило — я узнал это потом — ровные длинные улицы, похожие друг на друга дома, еще пахнущие новой побелкой, длинные ряды машин на парковке, кабельное тв. И больше никаких задних дворов с крапивой, никаких чаепитий за старым деревянным столиком на заднем дворе, никакой случайной музыки и чудес.
«До сегодняшнего дня» - приходит мне в голову.
И вся музыка тех дней обрушивается на меня. Тихий смех, и мой собственный шепот. Хлопнула дверь — а я прячусь в глубине дома. Нетерпеливый оклик - мое имя — а, да, я тут! Быстрые шаги растворяются, и их сменяют аккорды старого пианино - как может один-единственный глубокий звук так наполнить целую комнату, что хочется взмыть под потолок? И стук дождя по крыше задает миру ясный и стремительный ритм.
Оттого, что это снова со мной, руки у меня теплеют, а сердце оглушительно стучит.
- Вот так и работает.
- Что?
Три бусины лежат на моей ладони, и только сейчас я вижу, что их еще соединяет старая нить — целая дорога в мое собственное детство. Я не могу поверить в то, что мог забыть это — и в то, что мог вспомнить.
- Как ты это делаешь?
Он смотрит на меня со своей немного хитрой улыбкой.
- Да ты сам все делаешь.
- Дай угадаю. «Станция — покосившаяся калитка?». И теперь я могу забрать это себе? Просто так?
- Твои собственные воспоминания? Если сделаешь из них песню, то я приду ее послушать.
- И все?
- Ага.
Он встает из-за стола. Светящиеся цифры часов подмигивают мне в воздухе и становятся буквами. «Станция - "Музыка в дар". С возвращением» - или это все-таки не мне?
Запах кофе плывет вокруг, дразнит одновременно мой нос и мою душу.
Мотив песни, о которой я еще почти ничего не знаю, появляется где-то совсем рядом, и я машу рукой часам, чтобы они не выдали меня.
Иллюстрации - Юлия Биленко (@una_mirchi), размещены с разрешения автора.