Впервые за нескончаемые месяцы службы я увидел рояль. Каким-то чудом уцелел он здесь, на полупровалившейся сцене заброшенного сельского клуба. Сжал деревянные, холодные пальцы, давно привыкшие к лопате и “калашникову”... Спокойные, усиленные сохранившейся акустикой стен звуки разбудили небольшой сумеречный зал.
В трагически высоком спокойствии Лунной сонаты не было грозы великих бетховенских симфоний, но за нею лежало то, имя чему безбрежность. В далеком детстве безбрежность та, гармония ее и красота казались неощутимыми, существовавшими сами по себе вечно. Но теперь естественно вошла в плоть и кровь до крайности простая мысль, что красоты нет, если нет нас.
Когда-то, почти двести лет назад, скорбь и мысль человека превратились в музыку, а потом в знаки. Легионы людей прешли в никуда, и мы никогда не узнаем ни имен их, ни судеб, ни страстей их. И лишь окаменевшая слеза того человека, ожившая в письменах и воссозданная высотой нашего собственного сердца, отзовется, поднимет падшего, воскресит затихший океан, угасший в нестоящем и мирском...