Я вырос на асфальте, поэтому немного знал о цветах. Я всегда не любил, когда их срезают, и потому, встав взрослым, редко дарил их женщинам, за что выслушал не мало упреков в свой адрес. А маме я дарил цветы в горшочках – так мне больше нравилось. Впрочем, как и ей.
Точно так же вид плененных с рождения прекрасных птиц вопреки уверенности беззаботных орнитологов вовсе не вызывал у меня радости, но лишь то ощущение досады и сожаления, которое может родиться при виде самых свободных существ в мире, которых лишили главного – свободы. Еще я с детства не любил охотников. Наверное, чувствовал в них что-то глубоко мне чуждое и даже враждебное. Хотя никогда не вдавался в природу этого чувства. Возможно, потому, что не испытывал от них угрозы лично для себя. Более того, кое-кто из моих знакомых искателей острых ощущений считал меня своим другом. Но глубоко внутри нечто на первый взгляд необъяснимое заставляло меня избегать их дружбы. Это было врожденное, биологическое отторжение. Я любил ветеринаров и не любил охотников. Я любил строителей и ненавидел вандалов. Впрочем, то тема отдельного разговора, а сейчас мне хотелось бы вновь сказать два слова про цветы. И начну я издалека.
Мой отец жил достаточно долго в отличие от мужчин своего поколения. Нет, он не был долгожителем, но пережил всю свою родню и родню моей мамы. Он не видел в том никакой своей заслуги, как могло бы показаться веселому беспечному обывателю. Лишь по скупым, раз или два оброненным фразам его я понимал, сколь тяжела скорбная ноша человека, который потерял почти всех близких ему людей. За несколько лет до своей смерти он сказал, что нужно обязательно отыскать место, где похоронена моя бабушка по матери, тетушка, которую я не знал, и крестный. После долгих поисков на древнем, запущенном кладбище мы нашли с ним витиеватую состарившуюся оградку. В ней стояли почти не покосившись, стальные, художественной ковки три русских православных креста, установленные еще моим покойным дядей, мастером по металлу, вложившим в эти скромные творения свою взволнованную душу. Четыре десятка лет назад был поставлен последний из них. Вокруг высился лес из гигантских деревьев. Впоследствии я наблюдал, как они гибли, и, падая, продолжали причинять почти умершему кладбищу катастрофические разрушения: сносили тяжелые, полуторавековой давности надгробья, плющили ограды; коренья рухнувших исполинов, хранивших чью-то наивную, так и несбывшуюся надежду на вечность, выворачивали мощные пласты земли, обнажая зевы давно забытых могил. Но то захоронение счастливо обошла волна разрушений, не коснулась их и недобрая человеческая рука.
Внутри оградки все заросло ландышами. Больше я их не видел нигде – ни здесь, в безлюдных городских окрестностях, ни в близлежащих, ни в дальних лесах. Наверное, они были очень чувствительны к злу, потому почти нигде и не осталось их на земле. Не знаю, кто посадил эти цветы. Мама ли, братья ли ее, дед ли, а может, и бабушка, когда в годы войны схоронила здесь свою первеницу, двадцатилетнюю дочь, убитую деревом на лесозаготовках, организованных для нужд фронта.
И вот странность: ландыши были только внутри оградки, так и не посмев перешагнуть за ее пределы. Робкие, скромные цветы, они росли там, где их посадили. А здесь, судя по всему, многие годы не ступала нога человека, и никто не причинял им вреда.
Я бережно выкопал несколько цветков и пересадил их подле своего старого деревянного дома. Я думал, многолетние цветы погибли – вокруг дома года два подряд росла лишь осока, и я не был страстным садоводом, чтоб наблюдать за растительностью. Но однажды, пробившись сквозь траву, они порадовали меня своей ненавязчивой, несуетной красотой. Их белые плакучие колокольцы одарили полянку белой россыпью радости.
Как-то в гости ко мне пришел приятель с женой и восьмилетней дочуркой. Девчушка был забавная, егоза. Я угощал ее конфетами и пряниками. Видимо, оценив мои старания, она решила отблагодарить меня. Девчушка пропала куда-то, а вернувшись, вручила мне великолепный букет ландышей, неумело вырванных прямо с корешками.
-Это вам!- сказала она с гордостью.
Я посмотрел в окно и увидел осиротевшую полянку, где теперь не росло ни единого стебелька.
-Что ты наделала! – сказал я негромко. – Ты убила мои цветы!
-Разве их нельзя рвать? – пожала плечами ее почти юная мать.
-Нет. Нельзя рвать ландыши! – повторил я. – Нельзя убивать цветы!
Лето сейчас в разгаре. Дождавшись осени, в сырой, печальный день, я пойду на забытое Богом кладбище, где уже десятки лет не ступала нога человека, где нет ни дорог, ни тропинок. Где провалившуюся землю давно затопили разлившиеся ручьи. По одним лишь мне известным признакам я отыщу старый заповедный уголок, найду ландыши – затерянные посланники далекой отшумевшей жизни, существующей отныне лишь в моей памяти, снова бережно выкопаю несколько волшебных, беззащитных стебельков и посажу их подле своего дома. И белый их свет будущим летом, такой трепетный и живой, вновь заставит поверить, что прошлые миры не уходят, они живут где-то вне нас, и так близко, что воскреснут, стоит лишь прикоснуться к ним рукой…