ПРО МУНЮ, КОТОРУЮ ВСЕ ЖДУТ, ВСЯК ПО-СВОЕМУ
Ну вот и все – это последняя история про Муню.
И не мой в том литературный каприз, а зигзаг судьбы моей героини, решившей из мира меркантильной суеты переселиться в мир иной, в мир праведных трудов и вдохновенья. Но прежде чем напомнить вам, где этот мир, расскажу, чем был вызвано переселение.
А вызвано оно был тем, что не ужилась Муня с другом моим Языковым, увы. Ну что за дела?! И ведь не первый уже случай, когда друзья-подруги, замечательные сами по себе, не могут перенести тесных уз Гименея. И все это от сильной самодостаточности каждого по отдельности и неумения, или нежелания, поискать компромиссов. Увы, и еще раз – увы...
Прилетела Мунька из Лос-Анжелеса в Ригу, и смотреть на нее было жалко, как жалко смотреть на курицу, в дождливую погоду попавшую под танк. И не то чтобы внешности в ней не было никакой, какая-то была, но как будто принадлежащая не ей, а женщине, мягко говоря, повзрослевшей лет на десять. И в глазах её тоска стояла бабья, затянутая к тому же ряской отчаяния.
Пришлось девушку ни один день лечить всеми доступными средствами, включая народные и всякие прочие... В общем, день на седьмой-десятый отошла Муня, приободрилась, внешность в прежнее состояние привела, перышками тряхнула и молвила:
– Все, улетаю.
– Куда?
– В Калифорнию.
Ну, слава Богу, подумал было я.
– Нет, ты подумал неправильно. С Языковым кончено, и навсегда. Он замечательный, но ему нужна не я. Есть миллион баб, готовых ежедневно обмирать от счастья, живя на вилле у моря, с прислугой, шофером и мужем, никуда из дому не уходящим, а целый день сидящим у компьютера, мужем умным, немногословным и при этом сексуально полноценным на 101 процент... Я лечу проститься и оформить бумаги.
– А потом?
Мунька улыбнулась так, как умела только она. Помните улыбку Моны Лизы? Так у Моны Муни она еще загадочней.
– А потом – на запад!
– Куда это? К западу от вас океан.
– А я на тот берег.
– Неужто в Японию?
Мунька со значением кивнула и как кошка прикрыла глаза. Пока она их не открыла, я успею рассказать, с чего это её в Японию потянуло.
***
Как-то раз поведал я ей фрагмент из своей жизни, точнее из самого ее начала. Родиться мне довелось на острове Сахалине, куда война, будь она проклята, занесла моих родителей, где они и познакомились, за что той войне небольшое спасибо. Жили мы на окраине городка, торчащего на берегу океана, в ветхом домишке, который принадлежал японке, муж которой погиб, и она бедствовала вдвоем с дочерью лет двенадцати. Они в одной комнате, мы в другой.
Со временем как-то пообвыкли, притерлись, женщины по очереди топили кухонную плиту, знаками обучая друг друга премудростям приготовления немудреной пищи, а девочка стала моей нянькой. Когда мать с отцом уходили на службу, нянька баюкала меня, пела длинные и нежные японские песни, смысла которых я не понимал, но само звучание их запало в душу навсегда... Мама за это давала няньке крупу и консервы.
Темной октябрьской ночью в дом пришли наши автоматчики и увели японок с собой, не дав взять ничего. Просто погрузили бедолаг в «студебеккер», перегрузили на баржу и выгрузили на японском острове Хоккайдо…Мама потом рассказывала, что на пороге старшая японка обернулась и низко-низко поклонилась ей, и мама в ответ отвесила низкий поклон – как у наших народов принято. А няня моя заплакала, но беззвучно и без гримасы – как умеют плакать только японские девочки.
Лет через тридцать, будучи на Курилах, на острове Кунашире, я долго вглядывался в высокие берега Хоккайдо, никого там, естественно, не разглядел, но тихо прощения у няни попросил...
Вот. Эту историю я и рассказал как-то Муне. И сильно удивился тому, что и она вдруг заплакала, да точь-в-точь как японская девчонка – слезы горошком катятся, а лицо неживое, как у скульптуры. А потом Мунька слезы вытерла, высморкалась и сказала коротко: найдем. Сказала один раз, но так, что я поверил, и никогда уже в том веры не терял.
***
– И надолго ты в Японию?
– Пока няню не найду. Как тот городок назывался?
– У меня в метрике написано: Отомари.
– Отомари, Отомари... Однако, с такой метрикой можешь японское гражданство просить.
– Не, не дадут. Там печать страшная – НКВД... Да, но одного названия города для поисков маловато.
– Мне хватит.
У Муньки есть привычка: неожиданно поднимет на тебя глаза, пристально всмотрится, мгновенно что-то в тебе увидит, потом начинает щуриться, вроде как одними глазками улыбается, прикрывая их мохнатыми ресницами… И ничего-то ей не соврёшь.
– Ну, а из Японии куда?
– В Китай.
– А туда зачем?
– Там Шаолинь.
– Ясно... А потом, конечно, в Тибет?
– И все-то ты помнишь, – похвалила меня Мунька и стала доставать сигареты. Пока она их достает, расскажу-ка я вам про Тибет.
***
Года три тому назад сидел я на площади славного городка Остров, что неподалеку от нас, в Псковской области. Сидеть на площади не очень уютно, но зато вся жизнь городка как на ладони, к тому ж именно тут пиво свежее наливали. Пиво хорошее, из Питера. Наблюдая из-под навеса течение жизни, я как всегда не заметил главного.
– Привет, – раздалось рядом, и передо мной выросла Мунька.
Присела и рассказала, что, приехав в Пушкинские Горы, обнаружила там только Языкова, который как заведенный все кидал и кидал свой спиннинг. От спиннингиста узнала, что я махнул в Остров, родню навестить. Поскучала, поскучала, села в автобус, и вот она тут.
-- И как же ты тут меня нашла?..
– Не обижайся, но это было несложно. Ну, показывай, где Рерих жил.
Рерих в Острове не жил, а только приезжал на лето к деду, купцу Калашникову, чей большой каменный дом стоял у самой реки. После войны, будь она неладна, от дома осталась только четверть…
Муня постояла возле неказистых останков, потом подошла к реке, посмотрела на воду, на небо и стала один за другим задавать себе вопросы:
– Это река Великая? Почему это она везде течет с юга на север, и только в Острове – с востока на запад? И почему она названа Великой? А почему церковь поставлена прямо посреди реки, на острове? И зачем это именно сюда приезжала Елена Ган, она же Блаватская? И чего это они с Рерихом потом так в Тибет рвались? Стоя здесь, ты ничего не ощущаешь?
Я ничего не ощущал, кроме того, что вторая кружка пива была явно лишней.
Как бы в подтверждение её высоких рассуждений бамкнул большой церковный колокол , заголосили малые колокола, но, словно застеснявшись своего неумения, осеклись и умолкли. Я частенько слыхал на Руси такой невнятный колокольный звон, всегда удивляясь его суетливой никчёмности… Мунька смотрела на меня, глазки её щурились, и мне казалось, она читала эти самые мои мысли про колокольный звон, и про лишнюю кружку тож…
Пощурилась эдак и вздохнула:
– В буддистской традиции остров – это убежище духа в материальном мире... Да, надо бы съездить в Тибет.
***
Вот. Достала Мунька сигареты, прикурила и повторила:
– Значит, все ты помнишь, все ты про меня знаешь...
– Ну, кое-что помню и знаю... Не знаю только, где ты после Тибета, наконец, остановишься.
– А ты напрягись.
И опять посмотрела, да как-то так, что мне и напрягаться не пришлось:
– В Пушкинских Горах. Так?
– Угу.
– И где же там жить будешь?
Мунька усмехнулась:
– А говоришь, что все про меня помнишь и знаешь... Куплю дом. Сколько за ту избушку в Березове, где Довлатов жил, просили?
– Шестьдесят тысяч. Долларов.
– Вот ее и куплю.
– А работать где будешь, в Заповеднике?
– Я теперь лет двести могу не работать... Обидно, однако.
– Чего ж тут обидного?
– Так ведь жизнь кончится раньше, чем деньги... Это я пошутила. Неудачно, извини... Приедешь – милости прошу в гости. Живи – сколько захочешь. Может ту, свою встретишь...
Мунька сверкнула глазками, но тут же их опустила и снова полезла в сумочку. Пока она прикуривает, расскажу-ка вам, кого это она имела в виду.
***
Было это давно, лет 30 назад, в Тригорском. Была ранняя, теплая еще осень, дети только-только в школу пошли, а потому в Заповеднике было безлюдно. В усадьбу Осиповых-Вульф заходить не стал: там знакомые экскурсоводы, расспросы, чай-баранки, и, как правило, все это надолго. Пошел сразу в парк.
Парк был красив и тих. Я шел неспешным «писательским» шагом, часто останавливаясь и подолгу разглядывая каждый новый пейзаж. Присаживался, курил. И брел дальше. В голове тоже было пусто, а оттого легко и ясно. Вышел к берегу Сороти у дальнего угла парка... И тут неведомо что толкнуло меня спуститься к самой речке.
В те годы там, спрятавшись за кустами, стояла простая деревенская лавочка (потом ее не стало), о которой я, впрочем, и не подозревал. Так вот, на той лавочке сидели двое – молодая женщина и ее маленькая дочка. Между ними стоял термос, они пили чай.
У меня, наверное, был растерянный вид, они подумали, что я, зная про эту лавочку, хотел на ней посидеть, поэтому женщина подвинулась, освобождая мне место. И я сел. «Хотите чаю?» – спросила она. Я вообще-то хотел покурить, но согласился на чай, который она налила мне в бумажный (тогда в ходу были еще такие) стаканчик. И вот, когда она наливала, я ее рассмотрел...
Теперь могу с уверенностью сказать, что красивее женщины за свою жизнь не видел. Красота ее была мягкой, неброской, но все пропорции лица и тела были совершенными, все жесты изящными, да настолько, что ими хотелось любоваться бесконечно. Голос был чуть низковатым, но мелодичным, а речь простой, но удивительно правильной. Я бы сказал – литературной, но не скажу, потому что сомневаюсь, хороша ли такая речь.
Есть еще и такое понятие – женственность, тоже хрен его знает, что это такое, но та женщина во всём была предельно женственна. Одежда... вот одежду не запомнил, только что-то светлое, но не брюки, поскольку я, каюсь, разглядел и ноги – они тоже были совершенны. Я, увы, и разговора нашего не помню – что-то на околопушкинскую тему – но осталось ощущение: разговор был таким добросердечным и естественным, будто мы знали друг-друга с детства...
Самое удивительное произошло дальше. Мои нечаянные знакомые собрали вещички и попрощались. А я остался, намереваясь спокойно покурить в одиночестве. Два-три раза затянулся и вдруг отчетливо и с нарастающим ужасом понял, что если я эту женщину не узнаю ближе, то что-то очень важное в жизни потеряю.
Быстро поднялся наверх. Но сколько ни всматривался в разбегающиеся аллеи, женщины с девочкой нигде не было видно. Я сбегал за один поворот тропы, сбегал за другой, добежал до усадьбы, крутя головой туда-сюда, но так и не нашел их. При этом не мог понять, как они могли так быстро исчезнуть. Cловно сквозь землю провалились – эта фраза стала стучать в голове, и стучала, и стучала!
Думая, что непременно догоню их на спуске с Тригорского холма, поспешил вниз, но аж до самых Пушкинских Гор вообще так никого и не нагнал. Силы меня покинули, не помню, как до дому добрался. К ночи поднялась температура, и я дня три провалялся в жару, перепугав хозяйку.
Не буду скрывать: с тех пор, каждый раз бывая в Пушкинских Горах, я всё надеялся, что та нечаянная встреча повторится. Но, нет, не суждено было. Разве что вот с Мунькой познакомился…
Об этой истории я ей как-то раз и рассказал. При этом мне показалось, что она рассказ пропустила мимо ушей. А тут вдруг, ни с того, ни с сего, взяла и вспомнила...
***
На другой день Мунька улетела в свою Калифорнию. И не было от нее никаких вестей с пол года, наверное. Мне к этому не привыкать, потому смиренно ждал.
И дождался, пришел-таки e-mail, в котором был attach, а в нем фотография. Там на лавочке под раскидистыми цветущими ветвями (сакуры, наверное) сидела Муня, а рядом с ней пожилая японка. Обе в кимоно. И хотя ни в самом э-мейле, ни на фото никаких поясняющих слов написано не было, сердце мое вразнобой заплюхалось и вязкий ком в горле застрял.
И понял я, расстрогавшись, что нам со старым Шмерлем в этой жизни сильно повезло: мы теперь оба по утрам слышим птичек за окном. Потому как в душах у нас тихо. А тихо там во многом оттого, что мы с ним научились ждать, и нам есть кого: ему – любимую внучку, которую он с детства и по сей день зовет Муней, а мне... ну, а мне – очень хорошего друга, которого я всегда звал только Наташей.
THE END