КАРАНТИН
– Не гневайтесь, сударь, по долгу моему
Я должен сей же час отправить вас в тюрьму.
– Извольте, я готов, но я в такой надежде,
Что дело объяснить позволите мне прежде.
Княжнин
Получив пропуск от ЧК, мы наметили день отъезда. Попрощались со всеми и отправились в путь. С этим пропуском мы скоро (без задержки) доехали до Белгорода (Курской губернии), после Белгорода поезд на какой-то маленькой станции остановился, в вагон вошел немецкий военный патруль и громко объявил:
– Карантин!
Не понимая, что это значит, мы всячески старались доказать патрулю, что нам спешно надо ехать дальше, немец же твердил только свое:
– Карантин.
Мы тоже не унимались, доказывая, что мы – медички, показали пропуск, но немец даже не взглянул на него. В конце концов выяснилось, что эту "немецкую стену" нам не прошибить и придется высидеть две недели в карантине. Мы с этим смирились. Нас под конвоем отвели в барак в большом дворе, где он был огорожен забором. В бараке нам указали хорошее место у окна, но там была только одна койка. Мы решили не поднимать спора, лучше будем тесниться и спать "валетом" на одной койке, лишь бы не упустить этого светлого места и не быть разлучёнными. Никакой работы на нас не возлагали, и мы были предоставлены самим себе. Мы решили, что это будет для нас как бы своеобразный отдых после нашего долгого напряжения в Бежице.
Стояло бабье лето, солнце сильно пекло. Возле барака, где находился "карантин", был большой сад, на земле, в траве, валялось много яблок. С утра, после утреннего завтрака, мы уходили в сад и там наслаждались теплой осенью, пропитываясь последними прощальными лучами солнца. Кипятку можно было брать сколько угодно, а в обед давали только густой суп – "айнтопф". У нас с собою не было никакой посуды – ни котелка, ни ложки, ни чашки. Но, как говорится, свет не без добрых людей – нашлись сердобольные люди. Соседи одолжили нам все – и котелок, и чашки, и ложки.
Поначалу эту немецкую еду мы украшали пирожками, испечёнными в дорогу, и ветчиной из дома, а потом пришлось довольствоваться только немецким супом и яблоками из сада. Однажды Люба протянула мне большой кусок пряника и сказала:
– Это мать Соньки Пинхасевич испекла для нее пряник и просила передать его ей, но мы съедим его, так как он засохнет, пока мы в карантине, а ей скажем, почему мы его съели.
Я попробовала было уговорить Любу не делать этого, но она и слышать не хотела, говоря:
– Твое – мое и мое – твое!
Меня тогда, помню, покоробили эти слова. Я сама ни за что бы не сделала этого. Я в те времена слыхала частенько эти же слова, только в другом сочетании: "Твое – мое и мое – мое", то была насмешка над коммунистами, над коммунистической моралью. Так и съели мы весь пряник, но мне каждый раз при этом бывало неловко. Много позже меня еще сильнее поразили подобные же замашки у Любы и ее подружек.
Отсидели мы в карантине две недели и, конечно, не заболели ни сыпным тифом, ни какой- либо другой болезнью.
Немцы же, как было видно, очень боялись проникновения на Украину сыпного тифа, который тогда "косил" в России и малых, и старых. Поэтому-то они и были так строги в проведении карантина. Получили мы удостоверение, что пробыли в карантине две недели, и что мы – здоровы, и поехали дальше на Харьков поездом, куда вскоре и прибыли. Любе было все знакомо, а я на все таращила глаза: странно было видеть и извозчиков, которых в Харькове называли "Ванько", и свободно всем торгующих.
У нас не было денег, и мы с вокзала пошли пешком, таща свои вещи (у меня не было даже чемодана, а была лишь большая плетеная корзина да узел). Люба сказала, что от вокзала до Понасовки, где жили ее подруги, недалеко. Пошли. Ух! как было неудобно нести корзину без ручки! Веревка натерла мне руки, а острые края корзины изрезали все плечи!
Познакомились со всеми "девчатами", как они называли себя. Юлька Басина очень металась и все рассказывала, как хорошо они сняли комнату у одной славной офицерши с ребенком, оставшейся в Харькове из-за наступивших родов, в момент, когда уходил ее муж с белыми, а хозяйка дома – еще лучше офицерши. Они обе сочувствуют студентам и во всем идут им навстречу: можно было варить на их плите картошку, брать кипяток для чая и другие нужные вещи.
Когда прошел восторг по поводу нашего неожиданного приезда, начались расспросы о Бежице и обо всех бежицких, со всеми подробностями.
Люба рассказывала охотно обо всем, не забыла и про съеденный в карантине пряник. Сонька приняла это как должное, а я-то как страдала – и за Любу, и за себя – когда мы ели пряник, то есть чужое. Как теперь завидовала я Любе, что она имеет уже приют! И как страшно рисовалось мое наступающее будущее!