- ...А милый, благодать нынче помирать-то.
- Почему же так, бабушка?
- Что же не благодать: дети есть, внуков много, правнуков.
- Сколько вам, бабушка?
- Девяносто седьмой год.
- Мы до ваших лет не доживем.
- И правду не доживете, милый. Одногодков мне теперь нет, - вздохнула приветливо старушка, уже не морщась в сплошь сморщенное, как изросшая картошка, лицо. - А одна не бываю: внуки ходят. Здоровье, конечно, плохое. Захандрила. А правнук Коля, начальник он какой-то, сразу сказал: «Ты, бабушка, это брось, ты нам тон задаешь».
- Молодец вы. А моя бабушка, вам ровесница, тридцать лет, как в земле... Рассказы ее помню.
Сияло теплое августовское солнце девяносто седьмого года, оживляя впервые проснувшуюся за безвременье ненастья бирюзу, а ровесница двадцатого века улыбалась мне и прорвавшемуся солнцу излета лета, провожая свою долгую-долгую жизнь с радостью, как будто уезжала в далекую безмятежную поездку, которая не обещает чего-то особенного, но и не горчит, не обременяет, так, обычное продолжение обыденной жизни... И подумал тогда: потому так долго живут эти люди, что видят и хотят видеть в жизни лучшее, зовущее, вселяющее надежду, в отличие от нас, грешных, сомневающихся, терзающих себя, больных своей и чужой совестью, и в конце концов так и не решивших, как жить.