Письмо Клары

«Она умер­ла, док­тор Твел­ви»…


       Паль­цы су­дорож­но сжа­ли кон­верт, ра­зор­вав край тон­кой бу­маги. Си­дящий в пле­тен­ном крес­ле муж­чи­на за­курил.
       Нап­ря­гая гла­за, щу­рясь да­же в оч­ках, он пы­тал­ся раз­гля­деть пры­га­ющие, став­шие вдруг не­ров­ны­ми, слов­но со­шед­шие с ума, строч­ки.
       Вот и все. Он ка­чал го­ловой, рас­ка­чивал­ся, слов­но ма­ят­ник, не в си­лах по­верить в слу­чив­ше­еся. Но уже в сле­ду­ющее мгно­вение за­мер. И вы­дох­нул ра­зом весь воз­дух в гру­ди. По­дошел к ок­ну, от­крыв его. Нес­мотря на силь­ные по­рывы ок­тябрь­ско­го вет­ра, он не чувс­тво­вал хо­лода. Вот где при­годи­лось уме­ние абс­тра­гиро­вать­ся от ре­аль­нос­ти, ко­им он ов­ла­дел за всю свою жизнь с та­ким мас­терс­твом и не­под­ра­жа­емым та­лан­том, что мож­но бы­ло по­зави­довать это­му.

       Уже ус­по­ко­ив­ши­еся, но все еще ле­дяные ру­ки, под­несли к гла­зам мя­тый лис­ток пись­ма и он стал чи­тать даль­ше, уго­вари­вая се­бя по­верить в на­писан­ное.

       «Она умер­ла, док­тор Твел­ви. Де­сято­го ок­тября, на рас­све­те. Впро­чем, ду­маю, она уш­ла рань­ше, дву­мя дня­ми рань­ше. Вось­мо­го, поз­дним ве­чером ей ста­ло сов­сем пло­хо, она поп­ро­сила во­ды и осу­шила поч­ти что зал­пом це­лый кув­шин, что я при­нес­ла. Я толь­ко на миг от­клю­чилась, все­го на мгно­вение, а ког­да приш­ла в се­бя, боль­ше не смог­ла ее доз­вать­ся. Я кри­чала, вык­ри­кива­ла ее имя, и, на­вер­ное, да­же вы в сво­ем Лон­до­не дол­жны бы­ли слы­шать мой крик. Что­бы по­нять, что она все еще ды­шит, мне по­надо­билось нес­коль­ко не­выно­симо дол­гих се­кунд. Она ды­шала, но я зна­ла – это ко­нец. Те­перь уж точ­но. Каж­дый, кто уви­дел бы ее в ту се­кун­ду, по­думал бы так же. Но ря­дом бы­ла толь­ко я…».

       Он до бо­ли трет пок­раснев­шие гла­за. Сно­ва укол в гру­ди, пе­рерас­та­ющий в ка­кое-то спаз­ма­тичес­кое нытье, сно­ва го­рячая оби­да раз­ли­лась по те­лу. Чер­тов сла­бак, те­перь он всег­да об­ре­чен уп­ре­кать се­бя за то, что не дер­жал ее за ру­ку в ее пос­ледние ми­нуты. За то, что сбе­жал, как са­мый пос­ледний трус.

       От вет­ра свет ми­га­ет, на­вер­ное, сно­ва нуж­но чи­нить про­вод­ку. Он кла­ца­ет по вык­лю­чате­лю, за­жига­ет све­чи в кан­де­ляб­ре. За­бав­но, рань­ше он ни­ког­да не поль­зо­вал­ся кан­де­ляб­ром и единс­твен­ное пред­назна­чение это­го пред­ме­та зак­лю­чалось в том, что­бы со­бирать пыль. Он да­же хо­тел его выб­ро­сить, как горь­кое на­поми­нание о быв­шей же­не, да все ру­ка не под­ни­малась. Те­перь уже точ­но ни­куда не смо­жет его деть, ведь бла­года­ря сла­бому све­ту от свеч в этом гро­моз­дком пред­ме­те рос­ко­ши раз­ли­ча­ет ак­ку­рат­ные круг­лые бук­вы пись­ма. И от­кры­ва­ет рот, слов­но ры­ба, ед­ва пре­воз­мо­гая же­лание кри­чать от бо­ли.

       «Она про­вела так це­лые сут­ки, са­мые страш­ные и ужас­ные в мо­ей - и в ее - жиз­ни. Я бо­ялась отой­ти от ее кро­вати хоть на па­ру се­кунд, бо­ялась вздох­нуть, по­тому что это мог­ло ее пот­ре­вожить, бо­ялась да­же мор­гать, по­тому что ка­залось, что, ед­ва я сде­лаю это, она уй­дет нав­сегда. Я не пла­кала. Она не лю­била это­го, ес­ли вам из­вес­тно. Мне ка­залось, что сле­зы про­будят ее и вы­зовут не­доволь­ство, а я не хо­тела, что­бы она уш­ла не­доволь­ной.

       Вы спро­сите, по­нима­ла ли я, что это ко­нец, аб­со­лют­ное за­вер­ше­ние? Да, ко­неч­но по­нима­ла. Слож­но бы­ло это­го не по­нимать, хо­тя приз­на­вать я это от­ка­зыва­лась. Мое соз­на­ние про­тиви­лось фак­ту ее ско­рого ухо­да, и чем бли­же он был, тем силь­нее бун­то­вала моя ду­ша.

       Все эти не­выно­симо дол­гие сут­ки, по­казав­ши­еся мне бес­ко­неч­ностью, я каж­дые пол­ча­са вы­тира­ла ее пе­ресох­шие гу­бы ват­ным спон­жем, ко­торы­ми она поль­зо­валась, нак­ла­дывая ма­ки­яж. Я хо­тела, что­бы она пи­ла, по­тому что боль­ше ее из­му­чен­ное те­ло не бы­ло ни на что спо­соб­но. И еще это был единс­твен­ный спо­соб убе­дить­ся, что она все еще жи­ва, хоть и на­ходит­ся где-то да­леко от ме­ня, на­вер­ное, на дру­гой пла­нете, в дру­гой Все­лен­ной. Каж­дый раз, ког­да я об­ти­рала ей гу­бы, она слег­ка при­от­кры­вала рот, и это бы­ло под­твержде­ни­ем то­го, что в ней все еще есть жизнь. Ды­хания поч­ти сов­сем не бы­ло слыш­но, оно бы­ло та­ким сла­бым, что, ле­жа на ее гру­ди, я ед­ва-ед­ва улав­ли­вала его, в про­межут­ках меж­ду за­выва­ни­ями вет­ра. Ве­тер на ос­тро­вах всег­да силь­ный, но в тот день раз­ра­зилась нас­то­ящая бу­ря. Я пос­то­ян­но дер­жа­ла ее за ру­ку и иног­да все же чувс­тво­вала сла­бые, ед­ва уло­вимые уда­ры ее пуль­са.

       Ночью тер­петь это ста­ло сов­сем не­выно­симо. Я вы­бежа­ла из до­мика, где мы жи­ли, и кри­чала, как бе­зум­ная. Ни­ког­да рань­ше я не ис­пы­тыва­ла та­кой бо­ли. Я всег­да зна­ла, что у ме­ня нет ни­кого до­роже ее, род­нее и бли­же, что она за­мени­ла мне мать, и, кем бы она не бы­ла для ос­таль­ных, для ме­ня всег­да яв­ля­лась ма­терью. И тог­да, ночью, под звез­дным не­бом Кей-Кол­ке­ра, кро­шеч­но­го ос­тро­ва в Ка­риб­ском мо­ре, я с аб­со­лют­ной не­из­бежностью в пол­ной ме­ре ощу­тила, что я ее те­ряю. Я не же­лаю вам ког­да-ли­бо по­чувс­тво­вать хоть что-то приб­ли­зитель­но по­хожее. Ибо да­же сго­реть в Аду пос­ле та­кого – выс­шее ми­лосер­дие, док­тор.

       Я кри­чала до хри­па, но мне, ко­неч­но, не ста­ло лег­че. И да­же те­перь, ког­да ее столь­ко вре­мени нет ря­дом, мне не ста­новит­ся лег­че. Я смот­рю на звез­ды каж­дый ве­чер и ду­маю: мо­жет, сре­ди всех звезд мер­ца­ет где-то и она? Вы же так не де­ла­ете, прав­да?».

       Нет, он так не де­лал. За­то он бо­ял­ся но­чей, па­ничес­ки бо­ял­ся ус­нуть, по­тому что с не­из­менной пос­то­ян­ностью ви­дел ее ли­цо и яр­ко нак­ра­шен­ные гу­бы, и ос­трые ску­лы, ко­торые все хо­тел пот­ро­гать, но – про­сыпал­ся. Всег­да про­сыпал­ся имен­но в эту ми­нуту.

       У не­го то­же бы­ла своя боль, и вы­ража­лась она, в пер­вую оче­редь, в аб­со­лют­ной не­воз­можнос­ти ус­нуть.

       Он плот­нее за­кутал­ся в до­маш­ний ха­лат и про­дол­жал чи­тать даль­ше.


       «Я воз­вра­щалась в наш кро­шеч­ный до­мик с од­ной единс­твен­ной мыслью: пусть она бу­дет жи­ва. Это бы­ло важ­нее все­го, что ког­да-ли­бо бы­ло важ­но для ме­ня в жиз­ни. Она ды­шала, но что-то из­ме­нилось. Те­перь в ее ды­хании я слы­шала му­зыку хри­пов. Зна­ете ли вы, док­тор Твел­ви, ка­кой это страш­ный звук? Са­мый уд­ру­ча­ющий на све­те.

       Это бы­ла аго­ния. Я хва­тала ее за ру­ки, буд­то бы бы­ла спо­соб­на за­дер­жать ее, за­мед­лить ее уход. То ли по­тому, что тог­да же спря­тались все звез­ды, то ли от без­мерной ус­та­лос­ти, сва­лив­шей­ся на ме­ня за нес­коль­ко пос­ледних дней, мне по­каза­лось, что на ее ще­ках иг­рал ру­мянец. На­вер­ное, это бы­ли лишь иг­ры из­можден­ной пси­хики, но я пред­по­читаю ду­мать, что он был ре­ален. На­вер­ное, вы по­дума­ете, что это лишь плод боль­но­го во­об­ра­жения, или ста­нете мыс­ленно спо­рить со мной, до­казы­вая, что это был пред­смертный ру­мянец, ка­кой бы­ва­ет у мно­гих в пос­ледние ми­нуты их жиз­ни. Я все же ос­та­нусь при сво­ем – это был та­кой же ру­мянец, как у че­лове­ка, про­вед­ше­го дол­гое вре­мя на све­жем воз­ду­хе, впол­не здо­ровый.

       На­вер­ное, это при­нес­ло мне не­кое ус­по­ко­ение, по­тому что я ус­ну­ла. Впер­вые ус­ну­ла без страш­ных кош­ма­ров, в ко­торых она ухо­дила.

       Ут­ром ме­ня раз­бу­дило неч­то не­обыч­ное. Сна­чала я по­дума­ла, что это мне ка­жет­ся, но она дей­стви­тель­но гла­дила мою ру­ку.
       Я бук­валь­но под­прыг­ну­ла на кро­вати, не зная, как объ­яс­нить это чу­до. Она си­дела, опи­ра­ясь ру­ками о пос­тель, гла­дила мою ру­ку, сви­сав­шую на пол, и улы­балась. Мне по­каза­лось, что про­изош­ло чу­до. В ка­кой-то мо­мент я да­же на­чала ду­мать, что все это, вся ее смер­тель­ная бо­лезнь и ужас пе­режи­того – толь­ко дур­ной сон, ко­торый, на­конец, за­кон­чился. Во мне прос­ну­лась на­деж­да, что, мо­жет быть, слу­чилось чу­до, в ко­торое обя­заны ве­рить все доб­рые хрис­ти­ане, и она ис­це­лилась.

       Про­дол­жая улы­бать­ся, она ска­зала поч­ти что обыч­ным сво­им го­лосом, раз­ве что он был чуть ти­ше, чем всег­да: «Ще­ночек, пой­дем гу­лять. На ули­це сол­нце све­тит».

       Пос­мотрев в ок­но, я дей­стви­тель­но уви­дела сол­нце. На этом кро­шеч­ном ос­тро­ве поч­ти не бы­ва­ет пло­хой по­годы, о дож­де все вспо­мина­ют толь­ко во вре­мя се­зон­ных штор­мов, по­тому и све­тило сол­нце. Но те­перь оно бы­ло осо­бен­но яр­ким и теп­лым, по­тому что дул теп­лый ве­тер. Буд­то бы не ок­тябрь­ское ут­ро нас встре­чало, а лет­няя чу­дес­ная по­ра.

       То, что она уже в сле­ду­ющую ми­нуту под­ня­лась и, опи­ра­ясь на трость, ко­торая в пос­ледний ме­сяц ста­ла ее пос­то­ян­ным спут­ни­ком, по­дош­ла к шка­фу, где ле­жали на­ши ве­щи, убе­дило ме­ня в ее чу­дес­ном ис­це­лении. Ка­залось, еще нем­но­го – и она сно­ва ста­нет преж­ней, та­кой, как всег­да. Я так свя­то ве­рила в это, как ре­лиги­оз­ные фа­нати­ки ве­рят в при­ход Мес­сии. По­тому что в то ут­ро, свое пос­леднее ут­ро, она дей­стви­тель­но выг­ля­дела поч­ти сов­сем здо­ровой».

       Он на­лил конь­яка из сто­ящей ря­дом бу­тыл­ки в гра­нен­ный ста­кан и зал­пом вы­пил его без ос­татка. Бед­ная де­вуш­ка опи­сыва­ла пред­смертную аго­нию, пос­ледний всплеск жиз­ни в уми­ра­ющем те­ле как чу­до ис­це­ления. О, как бы он не хо­тел сей­час по­верить в ее слад­кие ре­чи, а все же был вра­чом и точ­но знал, о чем го­ворят опи­сан­ные ею сим­пто­мы.

       Сер­дце сна­чала зас­ту­чало, за­билось, как бе­шеное, а по­том ос­та­нови­лось. Ка­залось бы, его про­фес­сия дол­жна бы­ла на­учить его при­нимать смерть спо­кой­но, как не­об­ра­тимый про­цесс. Но то, что эта са­мая не­об­ра­тимость доб­ра­лась и до нее, его уби­вало. Как яд – мед­ленно и по кап­ле. И хоть ста­ромод­ное пись­мо в прос­том бу­маж­ном кон­верте еще не спе­шило за­кан­чи­вать­ся, он знал – сей­час бу­дет са­мая худ­шая часть ее рас­ска­за. И при­гото­вить­ся к ней, увы, бы­ло прос­то не­воз­можно, как бы он не ста­рал­ся.


       «На боль­шее ее сил не хва­тило. Она поп­ро­сила ме­ня дос­тать ее лю­бимое фи­оле­товое платье, ска­зав, что хо­чет от­пра­вить­ся на про­гул­ку. Я не сдер­жа­лась, ста­ла ее об­ни­мать. Мне хо­телось тан­це­вать и петь, как глу­пой дев­чонке, ме­ня не мог­ло не ра­довать во­оду­шев­ле­ние с ее сто­роны. Ведь пе­режи­тая на­ми ночь бы­ла та­кой тя­желой и я счи­тала, что ут­ро для нее уже ни­ког­да не нас­ту­пит. По­это­му я с ра­достью вы­пол­ни­ла ее прось­бу, а она не прос­то на­дела платье, но и поп­ро­сила зер­ка­ло, что­бы пос­мотреть, как выг­ля­дит. Уви­ден­ное ей не пон­ра­вилось, я ду­мала, она за­хочет, что­бы я сде­лала ей ма­ки­яж, но она пред­почла ог­ра­ничить­ся толь­ко по­мадой. Все то вре­мя, по­ка я оде­валась для на­шей про­гул­ки, она смот­ре­ла на ме­ня и улы­балась. А по­том ска­зала, что у ме­ня кра­сивые ску­лы. Ори­гиналь­ная жен­щи­на – ори­гиналь­ный ком­пли­мент. Хо­тя, мы с ней обе зна­ли, что са­мые кра­сивые ску­лы бы­ли у нее.

       Мы выш­ли гу­лять. Каж­дый шаг ей да­вал­ся тя­жело, она опи­ралась на свою трость, взяв ме­ня под ру­ку, и, не смот­ря на зад­ре­мав­шую не­надол­го боль, ста­ралась дер­жать осан­ку. Для нее это бы­ло всег­да ар­хи-важ­но, да­же в пос­ледние мгно­вения жиз­ни.

       Мы то и де­ло ос­та­нав­ли­вались, и, ко­неч­но же, иг­ра­ли каж­дая свою роль. Она – что прос­то хо­чет по­любо­вать­ся сол­нцем, го­родом, иг­ра­ющи­ми де­тиш­ка­ми, мо­рожен­щи­ком на уг­лу, зыч­ным го­лосом за­зыва­ющим по­купа­телей. Я – что ве­рю ей, хо­тя я зна­ла: при­чина пос­то­ян­ных ос­та­новок в том, как ей не­веро­ят­но слож­но, тя­жело хо­дить. Что­бы она не ис­пы­тыва­ла еще бо­лее силь­но­го не­удобс­тва от то­го, что боль сог­ну­ла ее прак­ти­чес­ки по­полам, я де­лала вид, что и это­го не за­мечаю, под­бадри­вая ее, ког­да она, храб­рясь, ста­ралась дер­жать осан­ку. Смею за­явить, док­тор, что она ос­та­валась та­кой же уп­ря­мицей, как бы­ла всег­да, да­же в эти про­щаль­ные мгно­вения.

       Я не спра­шива­ла ее, ку­да мы идем, по­тому что прек­расно зна­ла мар­шрут. Она ве­ла ме­ня к оке­ану, как и в лю­бой дру­гой день на про­тяже­нии пос­ледних шес­ти не­дель, про­веден­ных на­ми на ос­тро­ве. Она лю­била оке­ан, осо­бен­но – плес­кать­ся в нем. В осо­бен­но вет­ре­ную по­году ста­ралась хо­тя бы на­мочить но­ги. Го­вори­ла, что, бу­дучи ма­лень­кой де­воч­кой, боль­ше все­го на све­те хо­тела уви­деть мо­ре, и что вы обе­щали ее од­нажды ту­да сво­зить».

       О, да. Он улыб­нулся. Он ска­зал ей о мо­ре, ед­ва они толь­ко поз­на­коми­лись. Он крал виш­ни в ее са­ду и в от­вет на ее воз­му­щен­ное: «Эй, что ты де­ла­ешь?», от­ве­тил: «Ме­ня не дол­жно здесь быть, прос­то че­реш­ни та­кие вкус­ные». Она ос­мотре­ла его свер­ху вниз вни­матель­ным взгля­дом и, за­метив смеш­но­го мат­ро­са на его фут­болке, за­ляпан­но­го грязью, ска­зала: «Я бы хо­тела уви­деть мо­ре». И он не дол­го ду­мая, вы­палил, что обя­затель­но от­ве­зет ее. Прав­да, ког­да вы­рас­тит и ему не нуж­но бу­дет спра­шивать па­пу, преж­де чем ку­да-то уй­ти.

       Он сно­ва воз­вра­ща­ет­ся гла­зами к все еще пры­га­ющим строч­кам и сла­дость дет­ских вос­по­мина­ний пре­рыва­ет боль, что скво­зит в каж­дом сло­ве пись­ма.


       «Но в то ут­ро она обош­лась лишь наб­лю­дени­ем за оке­аном, ко­торый был бур­ным пос­ле ноч­но­го вет­ра и шу­мел уди­витель­но звуч­но. У нее не ос­та­лось сил сто­ять, я ду­мала пос­та­вить рас­клад­ную ска­ме­еч­ку, ко­торую мы всег­да бра­ли с со­бой на про­гул­ку, но она от­ка­залась. Прос­то се­ла на пе­сок в сво­ем лю­бимом фи­оле­товом платье, оп­ра­вив его по­лы, что­бы не об­ра­зова­лось скла­док и за­мер­ла, вгля­дыва­ясь в оке­ан.

       Не знаю, о чем она ду­мала, по­тому что мы ред­ко де­лились друг с дру­гом на­шими мыс­ля­ми (она счи­тала, что чу­жие мыс­ли уг­не­та­ют, а мои бы­ли слиш­ком не­весе­лыми, что­бы оз­ву­чивать их при ней), но улы­балась и ли­цо ее бы­ло на­пол­не­но уми­рот­во­рени­ем. Ве­тер нем­но­го ус­по­ко­ил­ся, но не слиш­ком, так что иг­рал с ее во­лоса­ми, до­нося до ме­ня за­пах ее шам­пу­ня и ду­хов. Го­ворят, ког­да лю­ди близ­ки к смер­ти, ме­ня­ет­ся их за­пах, но у нее не бы­ло ни­чего по­доб­но­го. На­вер­ное, по­тому, что она всег­да бы­ла слиш­ком осо­бен­ной, не та­кой как все и, ка­жет­ся, прос­то не при­над­ле­жала это­му ми­ру.

       Она смот­ре­ла на рас­ка­тис­тые вол­ны оке­ана, а я смот­ре­ла на нее. Я ста­ралась за­пом­нить каж­дую ее чер­точку, ду­мала, что спра­вилась, но сей­час по­нимаю – прош­ло так ма­ло вре­мени, а оно уже уно­сит от ме­ня ее об­раз. Я пы­талась за­пом­нить ее та­кой… уди­витель­но кра­сивой и уми­рот­во­рен­ной. Мо­жет быть, в этом оке­ане был по­кой, ко­торо­го она всю жизнь ис­ка­ла.

       Вдруг, слег­ка по­вер­нув ко мне го­лову, она улыб­ну­лась. Ни­чего не го­воря, прос­то улы­балась мне и про­тяну­ла ру­ку, ко­торую я схва­тила так, как уто­па­ющий хва­та­ет­ся за спа­сатель­ный круг. Мне хо­телось об­ни­мать ее, схва­тить в охап­ку, не от­пускать от се­бя и кри­чать, что­бы ос­та­лась со мной. Я слов­но обе­зуме­ла, хоть дли­лось это лишь до­ли се­кун­ды. Она же ос­та­валась по­рази­тель­но спо­кой­ной, буд­то бы ус­тро­илась в ра­куш­ке, свер­нувшись там ка­лачи­ком. Хо­тя, воз­можно, ви­ной то­му был мор­фий.
       Она взя­ла мое ли­цо в ла­дони, ко­торые бы­ли хо­лод­ны­ми и су­хими и, про­дол­жая улы­бать­ся, ска­зала:

       - Ну что ты, ще­ночек, не на­до. Не трать свою жизнь на не­гатив, он уби­ва­ет. А ты еще та­кая юная! Луч­ше жи­ви и ра­дуй­ся жиз­ни. Обе­щай мне, что бу­дешь ра­довать­ся!

       Я обе­щала. Обес­си­лен­но кив­ну­ла, по­тому что в тот мо­мент не бы­ла спо­соб­на ни на что боль­шее. На са­мом де­ле я не зна­ла, как жить, где най­ти си­лы жить без нее, но что еще я мог­ла ска­зать ей тог­да? Мы до­гово­рились од­нажды ни­ког­да не лгать друг дру­гу, но пос­леднее вре­мя каж­дая за­нима­лась ложью во бла­го дру­гой.

       Это бы­ло единс­твен­ное, что нам ос­та­валось.

       Она за­мер­зла и дро­жала, и я то­же. Ос­та­вать­ся у оке­ана боль­ше бы­ло нель­зя, тем бо­лее, сно­ва на­чал дуть шкваль­ной ве­тер. Я про­тяну­ла ей ру­ку, по­могая встать и мы пош­ли об­ратно. Она ни­ког­да не обо­рачи­валась, ухо­дя, ес­ли вы это зна­ете, но обер­ну­лась нес­коль­ко раз, про­ща­ясь с оке­аном. Ду­маю, она то­же зна­ла, что боль­ше сю­да не при­дет. На бе­регу бы­ло мно­го ра­кушек, я хо­тела взять од­ну, что­бы она мог­ла слу­шать оке­ан, что­бы хоть так нас­лажда­лась им, но она лишь по­кача­ла го­ловой. Ей это бы­ло не нуж­но.

       У нас уш­ло три с по­лови­ной ча­са на по­ход к оке­ану и об­ратно, ког­да мы вер­ну­лись до­мой, уже был обед. Сол­нце па­лило не­щад­но, но ей бы­ло хо­лод­но. Я хо­тела на­деть ей ее паль­то, но она поп­ро­сила ваш пид­жак, что вы ос­та­вили ей, ког­да убе­гали. Она ук­ры­вала се­бя ва­ми и, на­вер­ное, ду­мала, что об­ни­ма­ет вас».


       Это бы­ло со­вер­шенно не­выно­симо. Он взлох­ма­тил ру­ками во­лосы и ярос­тно по­тер гла­за, от­го­няя сле­зы. Нет. Он еще нап­ла­чет­ся се­год­ня, но не сей­час. Он дол­жен до­читать пись­мо. Он обя­зан его до­читать.

       «Мы мол­ча­ли. Я не зна­ла, что ска­зать, а она, ду­маю, го­ворить не хо­тела. Все сло­ва, что бы­ло мож­но, она уже ска­зала и уми­рала мол­ча, смот­ря в ок­но, наб­лю­дая, как под­ни­ма­ющий­ся ве­тер ко­лышет вет­ви де­ревь­ев. Так про­шел еще час, я чи­тала кни­гу, нап­расно пы­та­ясь от­влечь­ся, а она все так же не­под­вижно си­дела на пос­те­ли, ку­та­ясь в ваш пид­жак. Толь­ко те­перь смот­ре­ла на кро­хот­ные ча­сы на тум­бочке.

       Я, как ока­залось, сно­ва ус­ну­ла. Ме­ня раз­бу­дил ее ти­хий стон и, ед­ва от­крыв гла­за, я уви­дела, как она бе­зус­пешно бо­рет­ся с апель­си­ном, пы­та­ясь очис­тить его от ко­рочек. Я хо­тела ей по­мочь, но она от­ка­залась. Хо­тела вы­иг­рать свой пос­ледний бой са­ма. И вы­иг­ра­ла.
       Я ни­ког­да еще не ви­дела, что­бы она ела с та­кой жад­ностью и с та­ким удо­воль­стви­ем. Я по­вяза­ла ей сал­фетку, что­бы она не за­ляпа­ла со­ком одеж­ду, по­тому что зна­ла, что для нее это важ­но. Впро­чем, она спра­вилась без сал­фетки. Пос­леднюю доль­ку она не оси­лила, пред­ло­жила мне. Но я от­ка­залась, ду­мая, что она за­хочет еще со вре­менем.

       Боль­ше она не за­хоте­ла. Ког­да я у­ез­жа­ла от­сю­да, а ее те­ло от­прав­ля­ли в Нью-Й­орк, ту­да, где по­хоро­нена ее мать, эта пос­ледняя доль­ка все еще ле­жала на тум­бочке. Буд­то бы ожи­дала, что она дол­жна ее до­есть.

       По­лако­мив­шись апель­си­ном, она лег­ла на пос­тель. Пид­жак я по­мог­ла ей снять, но она не ос­та­вила его. Она вце­пилась в ва­шу одеж­ду, как не­кото­рые жен­щи­ны цеп­ля­ют­ся в сво­его лю­бов­ни­ка, жаж­дая, что­бы он не ос­тавлял их. Мне ос­та­валось толь­ко наб­лю­дать, как она гла­дит ткань и, кля­нусь, она пред­став­ля­ла, на­вер­ное, ва­шу ко­жу, та­кой у нее тог­да был взгляд.

       Она ды­шала спо­кой­но, ска­зала да­же, что чувс­тву­ет се­бя го­раз­до лег­че. Вско­ре, ей уда­лось ус­нуть, все так же об­ни­мая пид­жак. Я про­дол­жа­ла чи­тать, по­тому что бо­ялась спать пос­ле все­го пе­режи­того прош­лой ночью, хо­тя спать хо­телось так силь­но, что да­же вы­литое на се­бя вед­ро прох­ладной во­ды не по­мога­ло. Я впа­ла в стран­ное оце­пене­ние, но точ­но зна­ла, что при­ду в се­бя ед­ва ей что-ни­будь по­надо­бит­ся.

       Поз­дней ночью ме­ня вновь раз­бу­дил звук ее ша­гов. Она сто­яла пос­ре­ди ком­на­ты с кус­ком хле­ба в ру­ках, пы­талась его есть, но не мог­ла про­жевать кор­ку. Тог­да я ста­ла от­ла­мывать мяг­кую часть и да­вать есть. Ей бы­ло тя­жело гло­тать и пос­ле каж­дой та­кой по­пыт­ки она пи­ла во­ду. У нее дро­жали ру­ки, я хо­тела заб­рать чаш­ку, но она не да­ла. Она мед­ленно же­вала хлеб, от­ка­зыва­ясь вер­нуть­ся в пос­тель и да­же сесть. Вид у нее был сов­сем боль­ной и, пот­ро­гав ее лоб, я об­на­ружи­ла, что у нее ли­хорад­ка. Лоб был лип­кий и мок­рый, одеж­да, ока­зыва­ет­ся, то­же про­поте­ла. Я зна­ла, что ей нуж­но в ту­алет, по­тому что она на­чала ер­зать и при­нес­ла суд­но. Ду­мала, что хоть те­перь, обес­си­лен­ная в ко­нец, она все же ме­ня пос­лу­ша­ет и не бу­дет тра­тить столь­ко уси­лий, что­бы дой­ти в ван­ную ком­на­ту и об­ратно, но она бы­ла неп­реклон­на. Она все же фан­тасти­чес­ки уп­ря­мая жен­щи­на. Имен­но об этом я ду­мала, ве­дя ее в ту­алет и об­ратно, и мне все еще ка­залось, я все еще на­де­ялась, что у нее есть шанс вы­караб­кать­ся, да­же не смот­ря на ли­хорад­ку.

       Вер­нувшись в пос­тель, она при­няла ле­карс­тва и тут же ус­ну­ла. Точ­нее, от­клю­чилась, как очень ус­тавший че­ловек. Хо­тя, имен­но та­кой она и бы­ла – ус­тавшей и из­можден­ной, хоть и ста­ралась ни за что не по­казы­вать это­го.

Она по­жало­валась на жес­ткость по­душек (единс­твен­ное, по­жалуй, на что она мне ког­да-ли­бо жа­лова­лась) и, как я не взби­вала их, хоть они бы­ли очень мяг­кие са­ми по се­бе, из ле­бяжь­его пу­ха, ей все рав­но не нра­вилось. Впро­чем, кое-как ей все же уда­лось улечь­ся.

       Я си­дела под­ле ее кро­вати и чи­тала кни­гу, ка­кой-то ду­рац­кий дам­ский ро­ман, ва­ляв­ший­ся в до­мике еще до на­шего при­ез­да. Ви­димо, кто-то из прош­лых пос­то­яль­цев его здесь за­был, а, мо­жет, спе­ци­аль­но ос­та­вил. Она ска­зала, что хо­чет пос­лу­шать мой го­лос, по­тому я чи­тала этот бред вслух. На чет­вертой стра­нице она не вы­дер­жа­ла.

       - Фу, ка­кая омер­зи­тель­ная пош­лость. Ни­чего они в люб­ви не смыс­лят, эти глу­пые пи­сате­ли!
       Эта фра­за рас­сме­шила ме­ня, я не ста­ла чи­тать даль­ше, а толь­ко си­дела око­ло нее, дер­жа за ру­ку и гла­дя го­рячую ко­жу. Ли­хорад­ка нем­но­го спа­ла, она ус­по­ко­илась».


       У не­го не­выно­симо раз­бо­лелось сер­дце. Сно­ва отор­вавшись от чте­ния, он взял таб­летки в вер­хнем ящи­ке сто­ла и зал­пом вы­пил сра­зу две. Ос­та­валось не­пол­ных два лис­та, и са­мое до­рогое пос­ла­ние для не­го – от нее. И он чувс­тво­вал, что мо­жет не вы­дер­жать.


       «В три ча­са но­чи она сно­ва прос­ну­лась, прос­пав все­го чуть боль­ше ча­са. Она вста­ла, я ду­мала, она сно­ва хо­чет хо­дить, или в ту­алет и под­хва­тилась сле­дом, хо­тя у ме­ня уже все ко­неч­ности бо­лели. Она нап­ра­вилась к ок­ну, по­тому что пос­леднее вре­мя час­то лю­бова­лась пред­рас­свет­ной мглой. Знай­те, док­тор Твел­ви, я все еще ру­гаю се­бя за то, что не бро­силась за нею сле­дом, и мне ни­ког­да не от­де­лать­ся от чувс­тва ви­ны. Ощу­щение то­го, что я ви­нова­та, что это из-за ме­ня она пот­ра­тила свои пос­ледние си­лы, не по­кида­ет ме­ня, хо­тя, я и знаю, что это сов­сем не так. Она дош­ла до по­докон­ни­ка и, опи­ра­ясь на не­го, ста­ла смот­реть на блис­та­ющие в вы­шине, звез­ды. Она улы­балась и, кля­нусь, бы­ла уди­витель­но, умо­пом­ра­читель­но кра­сива в ту ми­нуту. Толь­ко на ее ли­це боль­ше не бы­ло за­гадоч­ной улыб­ки, ско­рее, меч­та­тель­ная. Мне по­каза­лось, слов­но она выс­матри­ва­ет в не­бе ка­кую-то пла­нету, от­ку­да приш­ла, ведь, как мы оба зна­ем, она бы­ла су­щес­твом со­вер­шенно не­обыч­ным, не­обык­но­вен­ной жен­щи­ной. Мар­си­ан­кой.

       Я смот­ре­ла на нее, на ее уди­витель­но ров­ную спи­ну и не мог­ла на­любо­вать­ся. Рав­но как и не мог­ла по­верить в то, что эта жен­щи­на на­ходит­ся на по­роге смер­ти. Мне сно­ва ка­залось, что все в по­ряд­ке, что она вы­караб­ка­ет­ся, что смо­жет по­бедить страш­ный не­дуг. Ведь раз­ве бы­ло для нее что-то не­воз­можное? Но уже сле­ду­ющие страш­ные мгно­вения по­каза­ли мне, что это не так. Как я глу­боко и ужас­но заб­лужда­лась!

       Вдруг она вскрик­ну­ла и при­села. Ее буд­то пе­рег­ну­ли по­полам. А ког­да я под­бе­жала, что­бы по­мочь, она уже ле­жала на по­лу, за­дыха­ясь, и ку­сая гу­бы от не­выно­симой бо­ли, тер­завшей ее. Но не из­да­вала ни зву­ка, бо­ролась из пос­ледних сил.

       Я кое-как су­мела до­тащить ее до кро­вати и уло­жить, вко­лола оче­ред­ную до­зу мор­фия, и боль­ше не пом­ню чет­ко, что про­ис­хо­дило. Толь­ко ее ме­тания, толь­ко как она ца­рапа­ла прос­тынь, не зная, ку­да се­бя деть, му­ча­ясь от оче­ред­но­го прис­ту­па. В ок­на уже бил рас­свет, ко­торый она ста­ралась не про­пус­кать, каж­дую ночь лю­бу­ясь им, но ей бы­ло те­перь не до это­го».


       У не­го зад­ро­жали ру­ки и, су­дя по не­ров­ности стро­чек, у пи­сав­шей это де­вуш­ки то­же. Те­перь он чи­тал быс­тро-быс­тро, бук­валь­но под­го­няя се­бя, слов­но бы в кон­це его не жда­ло сви­дание с ее смертью.

       «Она поз­ва­ла ме­ня:

       - Кла­ра! Дай ру­ку!

       И про­тяну­ла мне свою ла­донь, чер­тов­ски хо­лод­ную и пот­ную, ко­торую я схва­тила, не ус­пев она до­гово­рить до кон­ца. Я сжа­ла ее ла­донь до хрус­та и рис­ко­вала сло­мать, но ее му­чила боль силь­нее мо­их от­ча­ян­ных при­кос­но­вений.

       Это бы­ла аго­ния, док­тор. От ее ер­за­ния кро­вать жа­лоб­но скри­пела, а раз­бу­шевав­ший­ся ве­тер до­бав­лял этой страш­ной кар­ти­не зло­веще­го ужа­са. Но она уми­рала стой­ко, не из­дав ни еди­ного кри­ка, толь­ко сла­бые сто­ны. И, да­же зная, ка­кой силь­ной она всег­да бы­ла, я все еще не мо­гу по­нять, от­ку­да в ней тог­да взя­лись си­лы – в че­лове­ке, из­му­чен­ном дол­гой бо­лезнью и из­ну­ритель­ной болью.

       Я опять схва­тила ее за ру­ку, я це­лова­ла ее пок­ры­тый ис­па­риной лоб и гло­тала сле­зы от­ча­яния и злос­ти от то­го, что ни­чем не мо­гу по­мочь, от то­го, что не знаю ино­го вы­хода, кро­ме как смерть, из то­го по­ложе­ния, в ко­тором она очу­тилась.

       Она взгля­нула на ме­ня и я без слов по­няла, что этим взгля­дом она прос­то на­поми­на­ет мне о сво­их пос­ледних рас­по­ряже­ни­ях: что ее нуж­но по­хоро­нить ря­дом с ма­терью, в Нью-Й­ор­ке, и что я дол­жна на­писать вам это пись­мо. Боль­ше ей ни­чего уже не бы­ло нуж­но.

       Она вскрик­ну­ла и вдруг – за­тих­ла. Она еще ды­шала, ров­но, спо­кой­но, глу­боко.
       Я ду­мала, все прош­ло, сно­ва за­та­илось и, мо­жет, у нас еще есть нем­но­го вре­мени, но его боль­ше не бы­ло. Она про­тяну­ла ку­да-то ру­ки, я ду­мала, в пус­то­ту, но, прос­ле­див за ее взгля­дом, по­няла, что она смот­рит на дверь. Буд­то там кто-то сто­ял.

       - Мой док­тор… - про­шеп­та­ла она. – Кла­ра, смот­ри, мой док­тор при­шел!

       Она вздох­ну­ла. И умер­ла. Улы­ба­ясь.
       И, ко­неч­но, уже не слы­шала, что я пла­чу, зак­ры­вая ей гла­за в пос­ледний раз.

       Пос­мотрев на ча­сы пос­ле то­го, как все за­кон­чи­лось, я об­на­ружи­ла, что уже сов­сем ут­ро. Бы­ла по­лови­на шес­то­го.

       … На сле­ду­ющий день я у­еха­ла до­мой. Ее те­ло вез­ли на ко­раб­ле в же­лез­ном ящи­ке, как она и до­гова­рива­лась нес­коль­ки­ми ме­сяца­ми рань­ше. Я вы­пол­ни­ла ее глав­ную прось­бу – она по­хоро­нена на цен­траль­ном клад­би­ще Нью-Й­ор­ка, ря­дом со сво­ей ма­терью.

       Я так же вы­пол­няю еще од­ну ее прось­бу – шлю вам ее пос­ледний при­вет. Знай­те – она ни­ког­да не рас­ста­валась с этой фо­тог­ра­фи­ей, но, ког­да я спро­сила, что с ней де­лать, ког­да я ос­та­нусь од­на, она сло­жила ее в кон­верт, в ко­тором вы ви­дите это пись­мо, и ве­лела от­пра­вить вам вмес­те с опи­сани­ем то­го, как мы жи­ли пос­ледние ее дни. Она хо­тела, что­бы вы это зна­ли.

       Воз­можно, мне не сле­ду­ет пи­сать вам то­го, что я сей­час ска­жу, но я бы пок­ри­вила ду­шой, ес­ли бы смол­ча­ла. По­тому проч­ти­те и мои пос­ледние сло­ва вам.

       Вы да­же пред­ста­вить не мо­жете, до ка­кой сте­пени она вас лю­била. Я ду­мала, та­кая лю­бовь бы­ва­ет толь­ко в ро­манах ве­ликих, но нет. Я ви­дела ее в гла­зах этой уди­витель­ной жен­щи­ны, ко­торая нес­ла свое боль­шое чувс­тво к вам с са­мого детс­тва и до сво­ей смер­ти. Ког­да я еще не зна­ла ее тай­ны, ког­да не бы­ла зна­кома с ва­ми, ду­мала, что, дол­жно быть, вы че­ловек во­ис­ти­ну не­обык­но­вен­ный, раз уж та­кая уди­витель­ная жен­щи­на смог­ла вас по­любить и столь­ко лет жи­ла этим чувс­твом. Она ни­ког­да о нем не го­вори­ла, от­ри­цала, но, что зна­чат сло­ва, ес­ли дей­ствия им про­тиво­полож­ны?

       Она лю­била вас – смеш­но­го док­то­ра с кус­тисты­ми бро­вями.

       Встре­тив­шись с ва­ми, я по­няла, что вы дей­стви­тель­но не­обык­но­вен­ный. Не­обык­но­вен­ный сле­пец. Вы ни­чего не ви­дели даль­ше сво­его но­са, вы, как трус, сбе­жали, ис­пу­гав­шись чувств, что ро­дом из детс­тва. Вы не про­тив бы­ли поль­зо­вать­ся ее те­лом, ког­да она пред­ла­гала, но от­вер­гли ее ду­шу, ис­пу­гав­шись то­го, что чувс­тво­вали к ней.

       Вы бы­ли сле­пы не ког­да не уз­на­ли дев­чонку из сво­его детс­тва, в чь­ем са­ду кра­ли виш­ни. Вы ос­лепли, ког­да не ви­дели, что она смер­тель­но боль­на. За столь­ко вре­мени, про­веден­но­го с нею, вы пред­почли не за­метить не­дуг, разъ­еда­ющий ее из­нутри. Вы, док­тор, не по­няли, что она ухо­дит, и не по­тому, что она не по­казы­вала вам это­го, при­нима­ла вас толь­ко тог­да, ког­да хо­рошо се­бя чувс­тво­вала, а по­тому, что вы не спо­соб­ны уви­деть прав­ду. Она счи­тала вас бо­гом, док­тор, но вы не бог, а прос­то че­ловек, ко­торо­му нич­то не по­может из­ба­вить­ся от сво­ей ду­шев­ной сле­поты.

       Вра­чи ска­зали, что ее убил рак же­луд­ка пос­ледней ста­дии, что она стра­дала им дол­гих че­тыре го­да. Но я знаю прав­ду – ее убил не рак, а вы, ма­лень­кий, сле­пой ще­нок с опу­щен­ным грус­тным хвос­том. Вы бо­итесь люб­ви и бо­итесь жиз­ни и каж­дый, кто ока­зыва­ет­ся с ва­ми ря­дом, за­ража­ет­ся этой вак­ци­ной, а ес­ли нет – вы убе­га­ете, пры­га­ете в свою во­об­ра­жа­емую буд­ку и бе­жите.

       Док­тор Твел­ви – че­ловек, ко­торый бе­жал всю свою жизнь и про­дол­жа­ет бе­жать.

       Но те­перь вы зна­ете ее са­мый глав­ный сек­рет – она очень силь­но вас лю­била. И с этим вам жить.

       P.S. Вы­сылаю вам ее пос­ледний по­дарок, а так же ад­рес, где на­ходит­ся ее мо­гила на тот слу­чай, ес­ли все же вам од­нажды за­хочет­ся прий­ти на­вес­тить ее.


Кла­ра Ос­вальд
29 ок­тября 2013 год


       Толь­ко те­перь он дос­тал из кон­верта са­мое до­рогое его со­дер­жи­мое – ма­лень­кий кло­чок бу­маги с ад­ре­сом клад­би­ща, где она наш­ла свой пос­ледний при­ют, и ее по­дарок.
       Са­мое дра­гоцен­ное, что ему ког­да-ни­будь да­рили. Фо­тог­ра­фию.

       Ему вов­се не нуж­но бы­ло смот­реть на фо­то, что­бы по­нять, что там изоб­ра­жено. За­то, пе­ревер­нув на дру­гую сто­рону, он об­на­ружил ее пос­леднее «про­щай».

«Мой до­рогой док­тор!... <right>Ты все зна­ешь сам»


       Он дер­жал при­вет от нее в ру­ках, зас­тыв, слов­но ста­туя. А за­тем раз­ры­дал­ся, рух­нув на стол всем те­лом.

       Ког­да он, на­конец, пе­рес­тал, в ок­на уже сту­чалось ут­ро. Кое-как умыв­шись, он на­дел паль­то и клет­ча­тый шарф, зак­рыл две­ри ка­бине­та, зам­кнул квар­ти­ру и вы­шел на ули­цу впер­вые за три дня, что си­дел над пись­мом, бес­ко­неч­но его пе­речи­тывая и каж­дый раз де­лая это как буд­то впер­вые.

       Ему по­ра бы­ло на ра­боту.