Цевница. Усадебная лира. 1790 - 1820

ЦЕВНИЦА

УСАДЕБНАЯ ЛИРА. 1790 – 1820

Составители сборника
А.Н.Стрижев, М.А. Бирюкова

Москва. 2017



АННОТАЦИЯ

В настоящем Сборнике впервые публикуются наиболее яркие поэтические произведения, оригинальные и переводные, посвящённые усадебной жизни конца XVIII – начала XIX вв. Для этого составителями изучены уникальные старинные издания и выбраны из них наиболее характерные тексты о преимуществах сельской усадебной жизни, располагающей к философическим размышлениям и воспитанию в себе утонченного эстетического вкуса. Сборник посвящен историческому периоду 1790  - 1820 гг., на который как раз и приходится повсеместное у нас создание ландшафтных парков и возведение в них впечатляющих архитектурных сооружений. Обитатели усадеб тогда проявляли чувствительные настроения, пронизанные сокровенным лиризмом, устремляя созерцательный взгляд на окружающий мир.
Тексты воспроизводятся с соблюдением филологических принципов публикаций старинных текстов, без поновления оригинального правописания, устоявшегося на ту пору.



СОДЕРЖАНИЕ

«В уединении творится дух высокий»

СЕЛЬСКАЯ ЖИЗНЬ. ПРИРОДА

Михайла Матвеевич Херасков. Сельская муза…..
Евстафий Иванович Станевич. К уединению……
Степан Петрович Жихарев. К моей родине……..
Анна Алексеевна Волкова. Утро……
Иван Иванович Мартынов. К цветам….
Граф Григорий Сергеевич Салтыков. Чувствования мои зимою в деревне…..
Князь Алексей Алексеевич Долгоруков. Летний вечер. Идиллия……..
Федор Михайлович Рындовский. К приятелю в столицу из деревни……
Михаил Леонтьевич Магницкий. Соловей…..
Михаил Александрович Дмитриев. Воспоминания. Элегия…
Дмитрий Иванович Вельяшев-Волынцев. Палемон. Идилия……
Гриф Дмитрий Иванович Хвостов. Человек довольный собою. Ода…
Жан Франсуа де Сен-Ламбер. Весна. Идиллия. (Подражание Авраамия Норова)….
Жан Франсуа де Сен-Ламбер. Торжество весны. (Перевод Николая Бобрищева-Пушкина)..
Жан Франсуа де Сен-Ламбер. Времена года. Отрывок из первой песни….
Жак Делиль. Природные климаты. (Перевод Евстафия Станевича)..
Клавдий Франсуа Адриан Лезай-Марнезий. Ландшафтный сад. (Перевод Евстафия Станевича)…
Шарль Юбер Мильвуа. Срубленная роща. Элегия. (Подражание Ивана Великопольского)..


ПАТРИОТИКА

Андрей Иванович Тургенев. К Отечеству…
Александр Семёнович Шишков. Стихи для начертания на гробнице Суворова…
Сергей Николаевич Глинка. На переход Российских войск через Ботнический залив…
Алексей Даминианович Илличевский. Трубка. Баллада…..
Михайла Никитич Муравьёв. Богине Невы…


ФИЛОСОФСКИЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ. ПРОСВЕЩЕНИЕ

Михайла Матвеевич Херасков. Время. Ода…
Иван Петрович Пнин. Время. Ода….
Михайла Матвеевич Херасков. Просвещение…
Иван Иванович Дмитриев. Тибуллова элегия….


АНАКРЕОНТИКА

Орест Михайлович Сомов. Спутники Улиссовы. Сказка….
Василий Иванович Туманский. Монастырь. Элегия…
Александр Александрович Писарев. Различие…
Анна Петровна Бунина. Майская прогулка болящей….


ДОСУГ. БАСНИ

Иван Иванович Дмитриев. Чиж и Зяблица. Басня….
Сергей Тимофеевич Аксаков. Роза и Пчела. Басня…
Василий Львович Пушкин. Голубка и Бабочка…
Владимир Иванович Панаев. Милон. Идилия…
Борис Михайлович Фёдоров. Песня….


ПРИЛОЖЕНИЕ:

Шарль Жозеф де Линь. Взор на сады…
А.Т. Болотов. Живописатель природы…
А.Н. Стрижев. Остатки Рая на земле…
Краткая библиография к сборнику «Цевница»…



«В уединении творится дух высокий»


Вспышка усадебного строительства пришлась в России на век Императрицы Екатерины Великой. Победы русских воинов под водительством славных полководцев, расширение государственных границ, богатеющее дворянство, подпитывающее свои вкусы из источников просвещения, новые знания, умноженные наукой и совершенствование мастерства – всё это вместе, на фоне благополучия и даровой крепостной силы, сдвигало поступь культуры к изысканности и совершенству. Возникли усадьбы заслуженных людей, будь то боевой генерал или сановник, успешный промышленник или обеспеченный мудрец, ищущий ключ к таинствам натуры – Н.И. Новиков тому пример. Привилась мода к пейзажным садам и паркам, где главенствовала природа, подправленная рукой знающего садовника. В другом случае предпочитали искусственный облик насаждений, и на собственном пространстве виднелись замысловатые аллеи с обсеченными деревьями, а водное зеркало каналов и озёр окантовывали дёрном или камнем. Чтобы сад был по-настоящему увеселительным, в нём посетитель находил и беседки с галантными посвящениями, и круглые храмы в честь мифических героев, и гроты в развалинах, и каменную башню с часами, обесеченную, как те деревья. А главное, в этом саду не столько нарочито стилизованные домики – голландские, китайские, татарские, не заправская мельница на воде, и даже не рядок крестьянских изб, а обширный и основательный дом самого хозяина поместья удерживал постоянное внимание посетителя. Усадьба полнилась художественными картинами, скульптурами, книгами и роскошной мебелью. На смену всего свойского, сделанного сельскими умельцами – завезённые с берегов Сены и Темзы привлекательные, красного дерева гарнитуры. Стекло и фарфор, домашняя утварь, в основном, тоже привезены издалека. Но в усадьбах попроще, в помещичьем доме главенствовал русский обиход, с его обстоятельностью и без лишних прикрас. Впрочем, зеркала, камины и картины по стенам были за обыкновение.
Пейзажный сад уподоблен дикой природе. Журчит ручей по диким камням, пруд с перевозом, за дубовой аллеей озеро, а на нём остров и храм мудрости. Вдоль берегов павильоны в тени развесистых лип, в глубине лесочка обнаружится гранитное надгробие с витиеватой надписью, на видном месте скульптура Ж.-Ж. Руссо и госпожи Гийон, почитаемой масонами, невдалеке высится обелиск, поставленный в честь памятного события, а рядом с господским домом, ближе к селу – храм Божий, ревностно посещаемый семьёй вельможи. Набожность и просвещение были свойственны людям той поры. Само стремление к прелестям сельской жизни определилось ещё в античном мире. Оды Горация донесли до нас образный строй и неподдельный восторг в размышлениях древнего поэта. Эти горацианские переживания остро чувствовали почти два тысячелетия спустя, и созерцатель натуры XVIII века дорожил садовыми эмоциями, как и прежде, обретая в саду внутреннюю свободу. Грандиозный сад графа Алексея Кириловича Разумовского в Горенках, под Москвой, славился исключительным богатством флоры, доставленной сюда из стран далёких, экзотических. Продуманные до мелочей приёмы выращивания зелёных питомцев в открытом и защищённом грунте, усилия выдающихся ботаников и агрономов в Горенках творили чудеса. Ведь и сам Граф обладал превосходными знаниями во многих отраслях естественных наук, а для своей ботанической коллекции не жалел ничего. Он переписывался со многими видными учёными мира, дружил с Карлом Линнеем и собрал уникальную библиотеку книг и столбцов о растениях, у него имелись даже трактаты отцов этой науки, все классические сочинения позднего и новейшего времени. Во многих имениях сад закладывали по плану, начертанному лучшими ландшафтными архитекторами. Все садовые строения и познавательные произведения содержали философический или назидательный смысл. Горенки – это сад природы, но в нём присутствовало кое-что, характерное для сада-искусства. В садах других помещиков наблюдаем хорошо вычищенный зелёный дёрн, непременные боскеты – уютные кабинеты среди тенистых дерев, катальные горки, карусели и качели; журчит рукотворный ручей, лебеди красуются на пруду. У иных строились пруды каскадные – к примеру, в Богословском, имении Гагариных – вода там перетекает с разных уровней. Могли быть и обелиски, и фонтаны, и затейливые павильоны. И всё это в рядовых усадьбах, как и у вельмож, озвучивала музыка, а в барском доме разыгрывались представления. Богатые имения вдоль Петергофской дороги; или, скажем, на Выксе у господ Шепелёвых, что владели землями близ Мурома – их крепостной театр под руководством приглашённого маэстро ставил балеты, не уступающие Шереметевским постановкам в Кусково и Останкине.
Домашние развлечения покоились на чтении, музицировании и певческом искусстве; девичьи занятия перемежались рукоделиями – вышивкой на пяльцах, низанием бисера: создавали прелестные картинки, украшая кошельки для милых и сашетки для хранения пахучих трав. Семейные альбомы наполнялись рисунками, а на них были выведены усадебные цветы, весьма похожие на заправские; неумело, зато узнаваемо изображали сценки из окружающей жизни, а  то из-под пера возникал и портрет кого-нибудь из домочадцев, или приглашённых гостей. В тот же альбом вписывались трогательные стихи и отрывки прозы, заносились остроумные мысли и каламбуры. Альбом – это памятная шкатулка интересного собеседника, и владелица заглядывает туда без принуждения, узнавая себя в каждом слове.
Другое дело – книги. Их в эти годы ценили и берегли, как самое заветное в доме. Тайнозрительные трактаты вольных каменщиков, наставления ищущим мудрости, поучающимся истинам веры, а также путешествия в поисках нравственного совершенства – вот круг интересов, привлекавший в ряды этого духовно-мистического движения почти все сословие мыслящих, просвещённых людей Века Екатерины и императоров Павла и Александра. Масонство явилось прямым противоборством безбожию вольтерьянцев, попранию ими божественной сути «внутреннего человека». Надо сказать, что некоторые из вольных каменщиков и сами были прекрасными хозяевами в имениях. Так, Василий Алексеевич Лёвшин (1746 – 1826), известный больше как плодовитый сочинитель книг по домоводству и ведению хозяйства, был ещё и строитель добротной усадьбы в своём тульском селе Темрянь. Здесь он поучался мудрости, занимался в обществе последователей. Его литературная деятельность напоминает хозяйственные занятия Андрея Тимофеевича Болотова (1738 – 1833) и его огромную продуктивность, как писателя. Обозревая своё имение постоянно и круглый год, в частности, Болотов оставил натуралистические зарисовки, опубликованные лишь два века спустя (часть из них мы даём в нашем сборнике). А были тогда мыслители этого рода повсюду, и тоже оставили они поучительные образцы владения имениями: Иван Владимирович Лопухин (усадьба Савинское), Василий Дмитриевич Комынин (Тёсово), Николай Иванович Новиков (Авдотьино) и многие другие просвещённые помещики на всём русском просторе. Парадные Императорские усадьбы, разумеется, планировали и строили с государственным размахом, и программа для них составлялась иная, представительская. Правда, что-то тут заимствовалось из практики частных усадеб. Скажем, великолепную коллекцию растений вывезли из Горенок графа Разумовского, большая часть попала потом в  Императорский ботанический сад в Петербурге. Туда же перешли и ведущие ботаники покойного графа. Архангельское, Вязёмы, Кусково тоже добавили штрихи к культурному облику северной столицы.
Наш сборник называется «Цевница», что означает свирель. В старинной усадьбе до сих пор как бы слышится меланхолическое звучание свирели, а вместе с тем возникают также строки элегий тех давних лет. «Цевница» раскроет впечатляющий ряд поэтических творений поэтов, отечественных и переводных, ведь это их читали и заучивали наизусть, а декламация стихов, как и музицирование, и танцы, прочно вошла в дворянский быт помещичьей России в годы её крепнущего роста и процветания талантов. Новейшая поэзия овладела зоркостью и чуткостью к душевным переживаниям, отладила образность строк победных, созвучных настроению воинов. Любовь к Отечеству, рвение к победам над врагом проявлялись во всех слоях нашего общества, а в дворянском сословии она тем более чувствовалась, поскольку это сословие служивое, и путь к успешной жизни связывали со службой в армии, с героизмом и личными подвигами. Вот почему «Патриотика» в Цевнице выделена особым разделом. Здесь представлены наиболее характерные стихотворения русских поэтов за этот период. Но патриотизм немыслим без любви к родному языку, без владения живою речью. Такое сокровище не давало утончённое воспитание дворянских детей, оно постигалось ими с младенчества в общении с нянями, ключницами и богомолками, с людьми из простонародья. Книжки лишь раздвигали горизонт познания. Сельская жизнь на вольной природе предоставляла отрокам красочность и картинность действительности.
Прелестям сельской жизни, природе посвящён в сборнике первый раздел, где читатель найдёт всё лучшее, что читалось тогда и было любимо. «Сельская муза»
Михаила Матвеевича Хераскова поведает обитателям усадеб, слогом торжественным и напыщенным, о божественных созданиях, встречаемых повсеместно в лугах и рощах, о поучительном смысле видимого в природе, о мудрости жизни и смерти. Ныне редко вспоминаемый поэт, Евстафий Иванович Станевич, языковед и последователь А.С. Шишкова, напомнит о сладости уединения, необходимом человеку, погружённому в раздумья, ведь «в уединении творится дух высокий»,природа наставляет человека жить в смирении и благодушии. Будь деятелен, но не будь буен. В разделе также даны образцы западной поэзии, воспевающей времена года, ландшафтные сады в имениях, элегии. Все произведения приведены в переводах русских поэтов той замечательной поры. К каждому поэту разработана библиография публикаций в различных журналах, в переводах разных литераторов. По существу, это полный свод известных переводов на те годы.
Важный по содержанию раздел «Философические размышления» вобрал в себя лучшие философские оды М.М. Хераскова, И.П. Пнина, И.И. Дмитриева. В Век Просвещения философия в жизни разумного человека была необходимой частью мышления и раскрывала перед ним проблемы бытия и назначения личности. Проблемы эти вечные и для осмысления весьма сложные, требуют религиозного опыта и знания научных целей. Немалый вклад в тайнозрительное любомудрие вложили деятели тайных обществ: Н.И. Новиков, А.Ф. Лабзин, И.В. Лопухин, М.М. Херасков и многие другие подвижники учения свободных мыслителей.
Лёгкая поэзия представлена в разделе «Анакреонтика». Любовные мотивы пока ещё зажаты условностями этикета и лишь подразумеваются. Галантный век был откровеннее в высшем свете, в аристократических кругах, а помещики средней руки нередко обращались с людьми, стоящими ниже на иерархической лестнице, грубо, бесцеремонно. Анакреонтика для них была лишь прихотью. В сборнике нашем представлен более целомудренный подход к интимным тайнам. К разделу, представляющему лёгкую поэзию, непосредственно примыкают те стихотворения, что относятся к досугу и развлечению. Здесь представлены оригинальные басни, идиллии и песни. От высоких од и эпического стиля описаний пришли к бытовой простоте, с непокидающей улыбкой.
А теперь о том, как всё это разыскивалось. Ряд лет мне посчастливилось плотно и находчиво заниматься в Музее книги Российской государственной библиотеки в Москве в атмосфере весьма благожелательной, за что искренно  благодарю сотрудников этого научного учреждения. В фондах Музея я занимался изучением русской периодики 1790 – 1820 годов. Это то самое тридцатилетие, когда усадебное строительство развернулось мощно в стране и достигло вершины. Хотелось разыскать, в первую очередь, поэтические произведения, посвящённые усадебной жизни, они же были и наиболее читаемы в этих владениях. Оказалось, за взятый период в России издано до 70 разных литературных журналов и альманахов. Зачастую выходили они в свет недолго, выдав подписчикам считанное число номеров, но были и продолжающиеся издания, что продержались по нескольку лет. Фронтальный просмотр всей этой периодики убеждал составителя, что выбирать для своей антологии необходимо с расчётом на современного человека, призывая его к ответственности перед творениями, включая подобных себе, что нацеливало на этическую обязанность людей в отношениях друг к другу. Анакреонтика и забавы также присущи обитателям усадеб, и произведения такого содержания тоже разыскивались. Название сборника – «Цевница» - возникло не сразу, были и такие варианты: Усадебная лира, Отдохновение, и другие. Свирель, Цевница, звучит и напоминает о складе старинной жизни в усадьбах, о чувствах и наслаждениях уютом. Заодно продумывался и зрительный ряд – подборка иллюстраций, соответствующая интересам владельцев усадеб, их культурным переживаниям. К большинству представленных поэтов составлен подробный перечень публикаций их стихотворений и поэм в том же периоде.
За стихами следует «Приложение», составленное М.А. Бирюковой. Здесь представлен текст знаменитого Шарля Жозефа де Линя (1735 – 1814) «Взор на сады». Этот труд иностранного принца и путешественника по России публиковался у нас в переводе всего один раз, в самом начале XIX века, причём в составе его собрания сочинений, и теперь он трудно находим. Глухих ссылок на трактат появлялось много, а текст де Линя мало кто видел. Теперь он станет доступен всем, кто интересуется основной литературой по усадьбам того времени. Его крылатое изречение: «Сады обрисовывают характер нации» - будет для многих более понятным. Затем представлены странички вдохновенных замечаний и пристальных наблюдений выдающегося отечественного натуралиста А.Т. Болотова, веденные им в своей тульской усадьбе Дворенинове. И завершаются «Приложения» очерком «Остатки Рая на земле», посвящённом цветам в пространстве храма, приёмам украшения зеленью чтимых святынь. Краткая библиография напомнит читателю о новейших публикациях историков, искусствоведов и краеведов, исследующих быт старинных дворянских усадеб, их роль в культурной жизни страны.
Прислушаемся к звукам Цевницы и вспомним о почти потерянном наследии.

А.Н. Стрижев.



СЕЛЬСКАЯ ЖИЗНЬ. ПРИРОДА

Михайла Матвеевич Херасков
(1733–1807)

Сельская муза

О ты, во сладостях житейских утопленный,
От нег и красоты Природы удаленный!
Когда для глаз твоих не дик зеленый лес,
Приятна красота лазоревых небес,
Не скучен чистый луг, усыпанный цветами,
И хочешь сельскими прельщаться красотами;
Когда, укрыв себя из градских пышных стен,
Ты можешь целый день пробыть уединен:
Отважься, и прийди ко мне под тень древесну,
Взирать на красоту, земную и небесну;
Прийди со мной мое спокойство разделить,
Не пышностию дух — Природой веселить.
Коль можешь ты прервать твоих пристрастий узы,
Прийди, и пения послушай сельской Музы.
Того не повторю, что сладкий пел Марон:
Открыл сокровища всея Природы он,
Любимца своего Природа просветила,
И в таинственный храм как друга допустила.
Не смею заиграть в Маронову свирель,
Для песни моея беру другую цель.
Не тайну скрытую Природы открываю,
Но то, что чувствую, когда в полях бываю.
Мне кажется тогда, что травка, что цветы
Не для одной лугов родятся красоты;
Встречаю на полях разсыпанную пищу
И птице, и скоту, богатому и нищу.
На пышном троне Царь, порфирою покрыт,
Страдает, коль земля плодов не подарит;
Богатый бы сребром и златом не гордился,
О пашне естьли бы крестянин не трудился;
Царя и нищего питает всех равно
Былинка тленная и тленное зерно.
Оставь гражданское свое увеселенье
И слушай, что меня приводит в удивленье!
В восторге я моем, Природы по стопам
Вступая на луга, вхожу как в некий храм;
Натура, мнится, там раскинула порфиру
И пиршество всему приготовляет мiру.
Не блеском занят я престолов и корон,
Зеленый холмик мне Природы зрится трон;
У ней небесный свод сияет над главою,
Цветками устлан пол и мягкою травою;
Церера там пришед на мягкую траву,
Имеет класами венчанную главу;
Держаща серп одной и сноп другой рукою,
Являет жатву мне картиною такою.
Сия сотрудница премудра Естества
Изображает мне щедроты Божества,
Которы Он лиет со отдаленна неба
Для размножения питательного хлеба.
К убранствам данный нам встречаю здесь пример:
Из былий и цветков там Флора вьет ковер;
Обширныя поля богиня покрывает,
Из разных свойства трав покров она свивает.
Премудрая везде мне зрится простота;
Но травка близь другой уж видами не та.
Не смертный, кажется, художник здесь трудится,
Который приманить едины очи льстится;
Но каждый былия трепещущий листок
Являет мне, что в нем течет отличный сок.
Толь свойствы разныя и виды их наружны
Вещают, что сии несходствы мiру нужны:
В растениях хотя Природа неравна,
Но действует равно во всех вещах она.
Трава, как человек, рождается на свете:
Бывает в юности, бывает в лутчем цвете;
Ко старости она, равно как мы, прийдет,
Лишится сил своих, увянет и умрет.
Всему творению закон сей дан Судьбою.
О бедный человек! все сходствует с тобою.
Но только на лугах покажется весна,
Былинкам прежня жизнь бывает отдана:
О тленности своей тужити мы ли станем?
Трава получит жизнь, так мы ль совсем увянем?
Страшится, человек, безбожной мысли сей!
Природу чти, ты сын возлюбленный у ней.
Мне травка из земли всходящая являет,
Что Бог другую жизнь и мне приготовляет;
А в круге сем, где я поставлен от Него,
Велит достойну быть творения Его,
Чтоб я, привыкнув здесь внимать Его уставы,
Свидетель после был Его небесной славы. —
Во храме что-нибудь разсмотрим Естества;
Но где внимание займется наше боле,
Как зренью нашему во предлежащем поле?
Там, кажется, куда мой взор ни поглядит —
Природа каждый шаг приемлет новый вид.
Протея хитраго она изображает,
Который каждый миг себя преображает;
И только я коснусь рукою до него,
Уже не в том лице почувствую его;
Так в таинствах своих сокрытая Природа
От проницания уходит смертных рода.
Во граде пышности — Натуры здесь труды;
Там роскоши одне, Природы здесь следы.
Куда я ни пойду стопами сей Царицы,
Вниманья моего теряются границы,
И целая душа заемлется моя,
На что ни погляжу в хранилищах ея.
Художникам простым приписывая славу,
Дивимся их трудам, их вымыслам, составу;
Однако на цветок простый сперва воззри,
Внимательно в листке все члены разбери:
Перебегающи сквозь тонкость трубок соки
Питающи цветок, млечные в стебле токи,
Приятный вид его, и запах наконец,
Все скажет — вещи сей художник Сам Творец!
Мне разширенное в полях Натуры царство
Являет во травах и пищу и лекарство;
«Врачуйте недуги! — она вещает нам, —
Я всем помощница на свете племенам»;
Не зданья для того поставлены высоки,
Но в корнях и листках сии хранятся соки.
Возможно ль нам на луг с презрением взирать,
И наше здравие ногами попирать!
О смертный! потеряв к былинке уваженье,
От смерти, может быть, твое попрал спасенье.
Не для того пишу, чтоб травку зря у ног,
Ты неким божеством ее поставить мог;
Но для того, чтоб ты внимателен казался:
Натуру разбирал, и Богу удивлялся. —
Взгляни, когда в полях пчела цветок сосет,
Узнаешь, где лежал твой сладкий спрятан мед:
Во травке и цветках его Природа скрыла,
И меда таинство пчелам лишь подарила;
Сосуды разны там с напитками стоят,
Которые хранит во гроздях виноград.
Там разны сладости она разсыпав в поле,
Животных множеству пожертвовала воле.
Помона  там велит плоды рождать древам,
И с ветвей брать велит приятну пищу нам;
Как Флорины труды в цветах многообразны,
Помонины дары толико вкусом разны.
Заемлют зрение отверзты небеса:
Все чувства ловят здесь цветы и древеса.
Нельзя внимательным к Природе не явиться,
Нельзя ступить шага, и вновь не удивиться!
Там влага тонкая, когда в цветках течет,
Благоухание из недр ея влечет;
Куда ни кинется  внимание вперенно,
Все жизни нашея к подпоре сотворенно.
Пчела, слепляюща из вязкой мазти сот,
Снимает со листков растущих в поле тот;
Чрез малое сие животное Природа
Дарует свет, питье и пищу для народа.
Натура, кажется, трудится каждый час
Питать и веселить, обогащати нас:
Одежду, яству нам в полях приготовляет,
Нам ризы тонкие из травок составляет.
О смертный! для твоих убранств и для пелен
Натура щедрая произращает лен;
Там, в поле, для твоей прекрасной багряницы
Рождаются листки у ног сея Царицы:
Чем в жизни красишься и чем гордишься ты,
Разсыпаны в полях даруют то цветы.
Одеждой светлою ты очи удивляешь;
Но ты забыл, что в ней Природе подражаешь.
Сей нищий, коего ты хочешь удивить,
И выше смертного пред ним себя явить,
Сей нищий зрел давно такие розы в поле,
Лежащия всегда Натуры на престоле.
О жены, пышностью прельщенныя одежд!
Познайте, что оне лишь дивны для невежд.
И травки и цветки на них изображенны
Искусством хитрых рук на шелк переложенны,
В очах у пастуха цвели уже давно;
Он ими убирал возлюбленну равно;
Но та, живущая среди лугов, в свободе,
Казалася в венках подобною Природе.
Природа вами та ж во град преселена:
В цветах, мне кажется, и в вас умерщвлена;
Притворство с мудрою Натурою не сходно,
А подражати ей всем смертным обще сродно.
Но я когда во храм Царицы сей явлюсь,
Я восхищаюся, пленяюсь и дивлюсь!
Там гласы слышу птиц; те гласы слаще лиры;
Благоухание разносят там зефиры;
Очам мечтаются различны красоты,
Составленны цветов из нежной пестроты,
Биющие ключи мой разум пробуждают;
Они уста и слух, и взор мой услаждают.
Там скрыв от глаз моих едину часть небес,
Приятну в зелени являет мрачность лес;
Там чудно кажется мне всякое растенье,
Сугубит все мое вниманье и почтенье;
Что я ни слушаю, куда ни кину взор,
Везде представится мне дивностей собор,
Непостижимыя и чудныя работы,
Неизчераемы источники щедроты!
О дщерь небесная! о матерь всех времен!
Для всех трудишься ты растений и племен;
Стезями равными в своем творенье ходишь,
Былинку или кедр высокий производишь.
Из недр земли всему во свет единый путь;
Питает всех равно ея отверзта грудь;
Что дышет, что цветет, что движется и зреет,
В объятиях своих равно она имеет,
И безпристрастная сия во свете мать
Печется всех детей с любовию питать.
Степень имеем ли от тварей мы далеку?
Равно ей червячку дать жизнь, иль человеку,
И равен наш в ея утробе оборот:
Истлеет червячок, разрушится и тот;
С ползущей тварию одну судьбу имеем:
Равно рождаемся, равно по смерти тлеем:
Так тлением своим гордиться можно ль нам?
Где будет червь, и мы конечно будем там.
Не вид от червяка нас тленный отличает;
Но то, что душу в нас безсмертие венчает.
Но чтоб венец такой Натура нам дала,
Едины добрыя потребны нам дела.
Не злато путь к тому, чем смертные прельщенны;
Бывают и враги у нас обогащенны.
Коль вечной жизни ты желаешь человек,
То благочестием укрась текущий век;
Ногами попирай обманчивыя сети,
И помни, что мы все одной утробы дети;
Будь кроток, милосерд, смирен, благочестив;
Разрушится весь мiр, но дух твой будет жив;
Увидишь Бога ты душевными очами,
И будешь озарен безсмертия лучами.
На разпещренныя взираючи поля,
Подумай, сколь щедра для тварей всех земля;
Она детей своих ни в чем не различает,
Но с пищей каждое животное встречает;
Как сына Крезова встречает со млеком,
Заемлется она подобно червяком,
Подобное о нем рачение имеет:
Того во пеленах, сего во травке греет.
Природа тысящи являет нам отрад,
Которых никогда не знает скучный град;
Там все приятности Природы усыпленны,
А здесь они ея присутством оживленны.
Что око Естества в хранилище ни зрит,
По свойству каждому творенью то дарит.
Источники ея щедрот неистощимы,
Но мы во прихотях своих ненасытимы;
Для многих что дано, считаем за свое,
Как будто в нас одних двойное бытие.
О смертный! естьли бы ты прихоти оставил,
И данных Естеством не убегал от правил:
Доволен был бы ты, других не обижал,
И матери твоей, Натуре, подражал:
Она пасущихся овец увеселяет,
Во стаде ни одной из них не оделяет,
Для всех, равно для всех, трава в лугу цветет,
Ни тяжбы у овец, ни ссор за паству нет.
А ты, премудростью и славой одаренный,
Для утешения Природы сотворенный,
Ея любезный сын — о гордый человек!
О благе собственном печешься целый век;
Ты гласу матери и щедрости не внемлешь,
Последний шаг земли у ближнего отъемлешь;
Когда с избытками уже обогащен,
Еще ты чаешь быть, еще не насыщен!
Ты средства разныя к стяжанью вымышляешь,
С ущербом честности именье прибавляешь;
Ты мучишься в душе, зря брата твоего,
Что ты сокровищем не превзошел его;
И сердце у тебя страдает и томится,
Воображая то, что ближний богатится.
Оставя верные ко истинне пути,
Богатством хочешь ты другова превзойти.
Нещастный! превзойди других любленьем чести;
Не соблазняйся ты, не слушай гласа лести,
И сребролюбием души не отравляй;
Во мнениях пустой мечты не составляй;
Не буди роскошей приятностьми разстроен:
То будешь предпочтен и более спокоен.
Но гласа лирнаго не слушает дракон,
И стихословию уже смеется он:
Какой бы Гарпагон хотел внимать Парнассу,
Когда не слушает естественному гласу?
Ко злату он душой и сердцем пригвожден,
Моим ли пением быть может убежден?
Его ни сирых плачь, ни вопль вдовы не тронет;
Он спит на берегу, а друг у брега тонет!
Ко стону горькому людей нещастных тверд;
Кто слез не может лить, так тот немилосерд.
Закон, вещает он, быть слабу запрещает;
А Тот, Кто дал закон, всех любит и прощает.
Жестокий человек! помысли: естьли Бог
За каждый твой порок к отмщенью будет строг,
Куда от стрел Его ты можешь укрываться?
Иль добр будь, иль не смей ты Божьим чадом зваться.
Когда при злых делах твой щастлив в мiре путь,
То Бога мстящаго и смерти не забудь.
Не для сердечнаго пишу я оскорбленья;
Пишу для сельскаго в полях увеселенья.
Свобода каждому на свете жить дана,
И Муза никого печалить не должна;
Когда ты пение мое, мой друг, возлюбишь,
Спокойство ты мое и радость усугубишь.
Что нужды, прав ли кто, иль кто несправедлив?
Мiрския суеты среди полей забыв,
Неизреченныя веселости вкушаю,
И душу милою Натурой утешаю.
В зеленой ризе мне является земля,
Усыпав разными цветочками поля,
В убранстве таковом торжественно ликует;
Живущим всем она сокровища дарует;
Как будто призваны на общий пир туда,
Различных птичек к ней слетаются стада;
Там агнцы во траве питаемы играют,
Волы под тению древесной отдыхают;
Согреты солнечной животны теплотой,
Кишат на воздухе, насясь как пар густой;
От стебля, кажется, цветочек отделился,
Он ожил, встрепенул и в воздухе развился.
Дивлюсь, и ближе я на лилию гляжу,
Седящу бабочку на оной нахожу;
Мой взор обманут был сей твари пестротою,
И сходной в бабочках с цветочком красотою;
Пчела, несуща мед, весь воздух сквозь сечет;
Былинку муравей в гнездо свое влечет;
И, словом, кажется, что все животных роды
Сбираются на пир раскошныя Природы:
В веселье плавает там каждо бытие,
И возхищается внимание мое.
Вся тварь желает жить и все ликует в поле,
Единый человек во град бежит оттоле.
Пристрастия сего причиной быть должна
Безпечность, суета и пышность лишь одна.
Давно уже, давно Природой веселились;
Мы в наши дни от ней далеко удалились,
Заснули во тщете на лоне суеты.
Проснися, человек! Натуры чадо ты.
Когда же сам к себе ты стал безчеловечен,
Жизнь кончишь в суетах, и будет сон твой вечен.


Творения М. Хераскова, вновь исправленные и дополненные. Часть VII. М., в Университетской тип., 1801. С. 399–412.

Литература
Сиповский В.В. Херасков // Русский биографический словарь. Фабер-Павловский. СПб., 1901 . – С. 309-318.
Кулакова Л.И. Херасков // История русской литературы. Том IV. Литература XVIII века / Часть вторая. М.-Л., 1947. – С.320-341
Давыдов Г.А. Поэзия М.М.Хераскова и религиозные изыскания русских масонов // Масонство и русская литература XVIII – начала XIX вв. Отв. Ред. В.И.Сахаров. М., УРСС, 2000. – С. 130-143



Евстафий Иванович Станевич
(1775–1835)

К уединению

Кто хочет, тот люби все шумные забавы,
Блестящи торжества и горожан уставы;
Кто хочет, тот кружись среди дневных сует —
Театры, маскерад за первый ставь предмет;
Кто хочет, тот и пой богатство, славу, чести,
Приятность роскоши, пронырства хитрой лести.
Уединенну жизнь я пел и буду петь!
Желаю для того свой уголок иметь,
На берегу реки приятной, быстрой, ясной,
Чтоб сельска простота везде видна была,
Невинность в нем себе убежище б нашла.
Четыре времена в текущи жизни годы,
Являли б силу мне и чудеса природы.
А ты, надменный град — вместилище зараз,
Со всеми прелестьми для любопытных глаз,
Во веки б моего не обратил вниманья.
А естьли б о тебе воспомнил в час гулянья,
То разве для того, чтоб с большей красотой,
Явился средь полей мой домик дорогой.
Ни крик затворников, на рабство осужденных,
Ни вопли страждущих под бремем зол согбенных,
Ни безобразный вид ужасной нищеты,
Ни жертвы жалкие разврата, суеты,
Не притупляли б чувств всечасным уязвленьем.
С каким разительным сравню уподобленьем
Ту боль и скорбь души, и муки тех часов,
Как ближних зрел беды и слышал стук оков?
Я зрел и слышал то, и слез пролил потоки…
Лишь слезы я пролил! но раны их глубоки,
Увы! не в силах был, к отраде, их закрыть,
Иль частию хотя их жребий облегчить;
Меж тем как тут же зрел избыток, роскошь, негу,
Богатоубранных коней, готовых к бегу.
Довольства прихоти являлися везде,
Никто ж помочь не мнил нещастным в их беде.
Цветущие поля, луга уединенны,
Дубравы мирныя спокойству посвященны,
О! естьли бы я мог в пределах ваших жить,
И радостей среди о ближнем потужить;
Тогда свидетели моих вы были б правил.
Я б щастье, кое вы даете нам, прославил,
Воспел бы с ним души и тихих рощ покой,
Являя издали град шумный суетой.
Ужасный вид его, покрытый черной тенью,
Умножил бы ваш блеск сердец ко утешенью;
Так тени облако, в покрывших часть земли,
Лишь множат солнца свет для наших глаз в дали.
Чтоб слух обворожить, или восхитить чувства
Не нужны вымыслы тщеславного искусства;
Текла бы просто мысль, но плавно как ручей,
Являя красоты и нравов и полей.
Беги отсель, беги любитель пышна града,
И не мертви красот цветов дыханьем яда!
Разврата семя внутрь себя скрывая ты,
Напрасно ищешь здесь клевретов суеты.
Безспорно должен ты бежать уединенья,
Дабы не чувствовать душевного мученья.
Защиты на полях нигде порочным нет.
Как грозный судия там совесть власть берет.
Суровый взор когда-ль любил веселы рощи?
Преступнику-ли зреть светило тихой нощи?
Врагу-ль невинности природой взор прельщать?
И дни покрыты злом, цветами украшать?
Всеобща тишина кичливый дух смиряет,
И мщенья страшный глас злодея устрашает.
Везде является ему Каратель злых.
О! естьли б смертные во время дней своих
Искали истины в святилище природы,
Престали бы они сей краткой жизни годы
Терять в толь суетных тщеславия мечтах;
Прямого щастия — воздвигнут храм в полях.
Но естьли домика еще я не имею,
И собственной землей свободно не владею,
Не менее того хочу с природой жить,
В ней щастие мое, утехи находить.
Уединение везде для человека.
Везде возможет он продлить блаженство века,
И горести смягчить. Куда б судеб рукой
Я не был заведен, везде найду покой.
В сей жизни части злой несносна тяжесть бремя,
Несноснее еще для сердца скуки время.
Спокойство в нас самих, и горе! кто его
Мечтает обрести вне сердца своего.
И в рощах, кои рок судил другова части,
Хотя, как странник, в них могу в часы напасти
Мечтать о щастии, мечтать о светлых днях
Под шумом листвиев, в прохладных их тенях.
Еще любезна жизнь бывает в те мгновенья,
Когда приводим в мысль прошедши наслажденья;
Так звуки соловья приятность длят еще,
Когда в забвении внимаем им вотще.
Нередко на чужих полях я наслаждался,
Когда владелец их заботами терзался;
Нередко щастие я жизни пел на них,
Как сей в богатстве клял беды минут своих.
Противуречие сразив меня такое,
Являло Промысла намеренье благое.
Тогда я с тайною утехою сказал,
Неправо в бедности на Промысл ты роптал.
Смотри, как посреди терзаются богатства,
Но в самой скудости ты чувствуешь приятства.
Познай же из того суд Неба наконец,
Что щастье не в вещах, но в чистоте сердец.
О! тени мирныя, в объятия примите,
Прохладою мой дух весенней освежите.
Ручьи текущие зеленых вдоль брегов,
Отмыть спешите пыль, заразу городов.
Пестреющи поля пусть взоры привлекают,
И мышцы запахом целебным укрепляют.
Под шумом древ густых приятно засыпать,
Без страха, ужаса сон сладкий покидать.
Нещастных стон и вопль там слуха не пронзает,
Во смрадности темниц никто не погибает;
Под конскою ногой нещастный не хрипит,
И землю кровию, раздавлен, не багрит.
Не видно гордость там сиянием надменну,
Ни бедность страждущу, под бремнем зол согбенну.
Вельможи грозный взор не страшен для меня,
Как сущий раб у ног не ползаю, стеня;
Богатством наделен, украшенный звездами,
Сияньем окружен, обвешенный крестами,
Не больше он других, и тот же человек,
Страдает, мучится, кончает в воплях век.
Какая редкость здесь вельможей называться?
Сим случай нас дарит, он может миноваться.
Будь Граф и вместе Князь, ах! все не вечен ты,
Как твой последний раб умрешь средь суеты.
Как волны тихия, так щастья дни опасны.
Подуют ветры вдруг, возстанут бури страшны,
И в недрах погребут нещастного пловца,
Которой не видал желаниям конца.
Престань за суетой, о человек!, гоняться,
Коль Бог тебя создал, Ему ты поклоняться
И должен, чтить душой; Он вечно Бог твой есть.
Напрасно, чтоб себя над ближними вознесть,
В чертогах близ Царей свой век ты провождаешь,
Снося презрения, колена преклоняешь;
Улыбку заслужить, готов невинность гнать,
И с трепетом его стопы и прах лобзать.
От бедной хижины до пышнаго здесь трона
Пред гласом все равны мы Божьяго закона.
Минет и власть Царя. Как Богу Самому
Днесь поклоняются народы все ему,
И жизнию своей пожертвовать готовы;
Назавтра же падет с главы венок лавровый,
Померкнет свет в очах и смерть сразит его.
Кто прежде властию веленья своего
Престолы колебал, победами дни числил,
Для славы своея сей мiр быть тесным числил,
Ково единый взор блаженство разливал,
Иль грады пышные с землею вновь ровнял,
Пред коим склепанны народы трепетали
И в смертном Бога зря, взирати не дерзали —
Во тьме безчувственна лежащего узрят
И скорбный взор на перст со вздохом обратят,
Не веря истине, собывшейся пред нами,
Чтобы и тот истлел, источен был червями,
Кто выше всех взнесясь во племенах земных
Держал и брани гром, и мир в руках своих.
Увы! коль скиптра нет, льстецы все исчезают,
И те в единый ров мгновенно упадают,
Которых случай, блеск к престолу привлекли,
И где они покой толь суетный нашли.
Се! суть плоды минут спокойству посвященных,
В беседе с мудрыми к отраде проведенных
На лоне тишины, среди густых лесов,
Избавясь суеты и зависти оков.
Я в бедности рожден, отец мне не оставил
Ни злата, ни сребра и род свой не прославил,
Но жалость к ближнему всегда разит мой дух
И человечества на пользу клонит слух.
Чтоб жить щастливее, у ног не пресмыкался,
Других нещастию, бедам не восхищался;
Доволен тем, что Бог на часть мне даровал,
Я в скудной жизни быть спокоен лишь желал.
Напрасно думают, чтоб быть щастливым в мiре,
Во блеске должно жить, иль быть в чинах, или в порфире,
В чертогах мраморных, искусству где резца
И зодчего уму нет в свете образца;
Где тканые ковры, богатые диваны,
Горящи люстры где, златые истуканы,
Где радужны огни играют в хрусталях
И зримы комнаты в огромных зеркалах;
Где роскошь с праздностью забавы вымышляет
И шумны пиршества весельем наполняет.
Не может все сие щастливых сделать нас,
Коль в сердце совести не слышен строгий глас.
Напрасно Дидерот Руссо во оскорбленье
Сказал, что только злой бежит в уединенье.
Разсеянная жизнь злодея есть душа,
Он в ней покоит страсть, рассудок заглуша.
В уединеньи же творится дух высокой,
И образуется к познаньям ум глубокой.
В нем добродетели крепятся и цветут,
И недостойны их — пороков цепи рвут.
Священна тишина лесов дремучих, мрачных,
Внушает мужество презреть тиранов алчных;
Но грады пышныя, питая внутрь рабов,
Гордятся узами Отечества сынов.
Конечно, всякий тот беги уединенья,
Кто здесь в самом себе не сыщет утешенья.
Приятныя луга и рощи не для тех
Потребны, коим в них избыток всех утех.
Не к шумным торжествам природа приглашает,
Но мысли ко Творцу она в нас возвышает,
Рождает нежность чувств от сельских видов вкруг —
Так раб ли может быть уединенья друг?
Различен толк людей и склонности их разны,
Им мысли таковы покажутся несвязны.
Вотще прославишь им ты щастие полей,
Их щастье — властвовать над участью людей;
Богатства, идол их, а почести их — слава,
Беды подобных им — их пища и забава.
Такия правила так можно истребить,
Как вод течение к истоку обратить.
Щастлив, кто испытав непостоянство света,
Фортуне не творит здесь более обета.
Упрямые умы не тщится научать
Той истине, что внутрь себя стал познавать;
Оставя пышныя о щастии их пренья,
Им наслаждается среди уединенья.
Почто и мне угла, судьба, ты не дала?
Как тихая река моя бы жизнь текла.
Познав пристрастие людей и суд их ложный,
Лицеприятие, обрядов смысл ничтожный,
Поставил бы себя их выше суеты
И домика вокруг разсыпал бы цветы,
Федону мудрому в сей жизни подражая,
Как он, мирских сует заботы отлагая ,
Я б в сладкой праздности остаток дней провел
И в мрачной участи утехи бы нашел.
Какая нужда мне, что свет о мне б не мыслил!
Растил бы садик свой, плоды сулящий мне,
И жил, действительно б, по сердцу в тишине.
Приди украсить век, приди уединенье!
Да посвящу тебе мое я песнопенье.
Проходит скоро жизнь, отрад и бед полна,
И в море вечности исчезнет дней волна.
Да опыты владык, вельмож, увы! всечасны,
Не будут для меня учения напрасны.
Да пение мое я с правдой соглашу,
И ложна щастия светильник погашу.


Собрание сочинений в стихах и в прозе Евстафия Станевича. СПб., в Медицинск. тип., 1805. С. 20–28.



Степан Петрович Жихарев
(1788–1860)

К моей родине


Деревня милая, отчизна дорогая,
Когда я возвращусь в предел блаженный твой?
Когда душе моей безценных, лобызая,
В возторге окроплю их радостной слезой?
Страна прелестная! в тебе уединенный
Я сладостно мечтал средь юношеских лет,
Что тихим ручейком весь век мой протечет,
С тобою, кровными, друзьями съединенный!
Но ах! жестокая судьба
Послала влачить далеко от тебя,
В незнаемом краю за призраком гоняться
В постылом, с горестью и бедствами сражаться.
В тебе ж, родимая! дни юности моей
Безпечной радости на крылиях летели,
Не знал я бремени страстей,
Желанья мною не владели,
Всё было у меня: свобода и покой!
Я мыслью не летал за суетною славой
К безсмертью не хотел кровавой течь стезёй;
Но жертвовать тебе всем счастием — собой
Готов был и клянусть — почел бы то забавой.
Величие твоей красы
Вливало в сердце мне возторг неизъяснимый,
Когда средь гор крутых, в полдневные часы,
Журчащий ручеёк, между цветов чуть зримый
Манил к себе забыть полящий солнца зной;
Иль тихим вечером беседовать с луной,
Бывало, приходил я на утёс кремнистый;
Над мной гордился дуб ветвистый,
Приветствие луне Орфей пернатый пел;
А там, у озера, рог пастыря звенел
И жители села, составив хороводы,
С невинной радостью кружились на цветах,
Здесь ползал по траве младенец — сын природы.
Страна блаженная! Когда в твоих местах
Опять найду я мир, потерянный здесь мною?
Когда уединен от злобы с суетою
Спокойно возмогу последни дни кончать,
И каждой утренней зарёю
Могилы праотцев моих благословлять? —
Всё алчность времени в вселенной поглощает!
Изчезнут почести, богатство улетит!
Всё, всё скрывается — и что же оставляет
В наследье по себе? Два слова: здесь лежит…
О милая! хочу, чтоб ими украшенный
Мой мирный мавзолей в твоей тени стоял!
Чтобы мой прах, — тебе усердьем посвященный,
Иноплеменник не топтал!
С тобой не разлучён, безтрепетной стопою
Сойду в безвестный мрак, свой освещая путь
Надежды льстивою мечтою!
Любовь и дружество мне в жертву принесут
Слезу горячую, вздох томный сожаленья
И в их сердцах ещё по смерти буду жить!
О сладостный удел, достойный возхищенья:
Себя в отечестве навеки сохранить!
1808

Драматический Вестник. СПб., в тип. Императорского театра, 1808. № 56. С. 30–32.



Анна Алексеевна Волкова
(1781–1834)

Утро

Румяная заря мрак нощи прогоняет,
Прелестный птичек хор сон сладкий прерывает.
Встаю!.. И воздухом прохладным оживясь,
Сих сладостных часов приятством упоясь,
Великолепию природы удивляюсь,
И красотой ея душевно восхищаюсь.
Какое зрелище представилось очам!
Какая пища здесь чувствительным сердцам!
В багряновидную одежду облеченны,
Предвечнаго рукой богато украшенны,
Восточны облака лазурный свод пестрят,
Края их золотом блистают и горят.
Хребты высоких гор из мрака выступают,
Дубравы и леса верхи свои являют.
Средь бархатных лугов источники катясь,
По желтому песку излучиной виясь,
Сверкают в берегах сребристыми струями.
Роса прохладная, носясь над муравами,
Седою влагою растения поит.
Там легкий ветерок по зелени парит,
Он с розов и лилей свевая ароматы,
Которы в их листках искусно были сжаты,
На нежных крылиях духи цветов несет,
Благоухание вокруг себя лиет,
С кустами резвится, с листочками играет,
И ветвия древес легохонько качает.
Все твари похвалу Всевышнему гласят,
Дивятся все Ему и все благодарят.
Я чувствие мое с их чувством съединяю,
Создателя всех благ душевно прославляю,
С благоговеньем чту торжественный сей час,
В который все, что зрим, в восторг приводит нас.
Светила дневного пробуждена лучами
Природа новыми блистает красотами;
Все восхищает дух и чувства веселит,
Все торжествует здесь и щастие дарит.
Я в мыслях углубясь тот час воспоминаю,
И в сердце, и в уме то время представляю,
В которое Творец вселенну созидал,
Из недр ничтожества и мрака извлекал;
Когда велению Всевышняго внимая,
И вид и бытие мгновенно принимая,
Из праха бреннаго возстала к жизни тварь,
Которой сущность дал Един природы Царь,
Тот, скипетр Коего вселенной управляет,
Громады огненны стремит и обращает;
Тот, Коим движутся и чувствуют сердца,
И Коего вовек не будет дней конца.
Хаоса мрачнаго Он тени разсекая,
Порядок в естестве всеместный устрояя,
Лучом Премудрости все в мiре озарил,
Божественный Свой Дух везде распространил.
Сему подобие мне утро представляет:
Как благотворный Феб природу пробуждает,
Когда приятный сей питает чувства час,
Как птичек меж кустов я слышу милый глас,
Когда цветут цветы, росные капли блещут
И быстрые ручьи в брега струями плещут,
Мне мнится зреть тогда начало бытия.
Пади перед Творцом, пади душа моя!
Творению руки Божественной внимая,
Природы торжеством свой ум обворожая,
Ты младости своей днесь утро представляй,
Чистейших радостей минуты изчисляй,
Когда, не знав страстей ты пагубныя власти,
Цвела как юный кедр в полдневной света части.
О время милое! О щастливые дни!
Куда сокрылися, куда теперь они?
Изчезли навсегда, и в вечность отлетели.
О! сколько для меня утех они имели!
Могла ли грусть тогда мой дух отягощать?
Могла ль в уныние я мысли погружать?
Нет!.. Все в моем уме и сердце улыбалось,
И все в приятнейшем мне виде представлялось,
Все веселилося, играло предо мной,
Все восхищало дух прелестною мечтой;
Лишь настоящею забавой я прельщалась,
О будущем душа моя не занималась,
По радостям одним катилась жизнь моя,
Печалей черный мрак не окружал меня.
Рукою младости безпечной усыпленна
В приятном сне была я крепко погруженна,
Вкушала прелести невиннейших утех,
Сопутники мои, веселие и смех,
Ни на единый час меня не оставляли,
Со мною бегали, со мною почивали;
Но вдруг лишилась я покоя и забав.
О вы, пернатые сих жители дубрав!
Щастливее сто крат, вы, птички, предо мною;
Знать, более меня любимы вы судьбою:
Вы ранния весны в полуденных странах
Вкусив приятности, веселья на крылах,
К нам в северны края полет еще стремите,
Вторичную весну встречать сюда спешите,
Двукратно младостью вы года насладясь,
Проводите свой век, природой веселясь. —
А я ни сладкого в ночь темную покою,
Ни ясных дней приятств не чувствую весною.


Стихотворения девицы Волковой. СПб., в Морской тип., 1807. С. 35–38.



Иван Иванович Мартынов
(1771–1833)

К цветам

И вы, прекрасные цветочки,
Лишились прелестей своих!
Опали нежны с вас листочки;
На ваших чашечках златых
Нет больше яркого блистанья,
Не видно в вас прельщать желанья —
Прельщать меня своей красой.
Вы затуманились, уныли
И к матери, земле сырой,
Свои головки приклонили!
Неужель мой печальный час
Печален так же и для вас?
Полщастья в жизни я лишился,
Но с вами кто здесь разлучился?
Кто к вам толико был жесток,
Что вас, друзей моих, покинул?
Одежду чёрную накинул
На сердце томное мне рок.
И вас он так же поражает
И вместе с прелестьми лишает
Животворящей теплоты.
Подул угрюмыми ветрами,
Навеял хладный снег буграми
На нежны ваши красоты.
      Но вы, друзья, опять с весною
Возстанете из-под снегов
И ризой юности златою
Оденетесь пред солнцем вновь.
Прольёте вы в поля и рощи
Весенний свежий аромат,
Тогда в пещеры мрачной нощи
От вас убегнет мраз и хлад.
Пройдёт ли холод мой осенний,
Осохнет ли слеза моя?
В час мира, радости весенней
Возстану ль вместе с вами я?
1796

Муза. Ежемесячное издание. 1796 год. Часть IV. СПб., с дозволения Управы благочиния 1796 г. С. 129–130.



Граф Григорий Сергеевич Салтыков
(1777-1814)

Чувствования мои зимою в деревне

Когда в стенах Москвы, средь радостей пиров,
Повержен сибарит и в роскоши и в негу;
В долинах и горах, в лугах среди лесов —
Везде бугры я вижу снегу;
Везде печальный, мрачный вид,
Везде картины разрушенья, —
Сном мертвенным природа спит,
Ни в чём нет жизни, ни движенья! —
Вот как закону перемен
Здесь всё подчинено судьбами! —
Давно ли луг сей изпещрен
Своими нас пленял цветами?
Давно ли сей ручей журчал? —
Давно ли рощи зеленели?
Давно ль Зефир цветы лобзал
И хоры птиц везде гремели?
Но вдруг жестокий, бурный ветр,
Подув от моря ледовита,
Древа потряс от земных недр
Дыханья силой ядовита;
Он мразной цепью оковал
Потоки вод кристальных, чистых, —
И мнится, всю природу сжал
В объятиях свирепых, льдистых.
Сквазь тусклое мое окно,
Под кровлей сельскою смиренной,
Когда смотреть мне суждено
На вид природы угнетенной,
Когда в ущелинах Борей
Вокруг меня уныло воет, —
И виды рощей, и полей
Седой пушистый иней кроет —
Картиной мрачною зимы,
Ко мрачным мыслям побуждаем,
Я говорю — подобно мы
Зимою жизни увядаем.
Проходит прелесть юных дней —
Призрак любезный исчезает;
Тут хищною рукой своей
Нас злобно время подавляет.
Болезни ветхих, дряхлых лет
Нам оставляют дни унылы,
В глазах бледнеет солнца свет,
     И жизненны слабеют силы —
Там Атропос нещадну длань,
Противу коей нет Эгиды,
Прострет — и жизни нашей ткань
В руках прервётся Лахезиды.
1804


Друг Просвещения. М., 1804. № IV (апрель). С. 11–12.



Князь Алексей Алексеевич Долгоруков
(1767–1834)

Летний вечер
Идилия

Как приятно время летнее
При закате солнца красного,
При восходе светла месяца,
Как заря потухнет алая,
Воздух тихий не колеблется,
И прохладой дышет сладкою,
Не шумят дубровы темныя,
Только гуло  повторяется
От ручья вблизи текущаго!
Как хорош! — сказал я — белой свет,
С сладким в сердце умилением.
И пошёл стопами тихими:
Там увидел старца дряхлаго
С милым мальчиком сидящего
На траве зеленой шелковой
Близко сельской бедной хижины;
Учит внука удивляться он
Мудрым Божиим творениям!
Он при том ему наказывал:
«Ты послушай, мой любезный внук,
Ты с людьми водися добрыми,
Принимай их поучения;
К старым людям будь почтителен;
Знайся с добрыми, а бегай злых;
Ты молися Богу милости;
Помогай ты бедным в нуждах их;
А как я с тобой разстануся,
Как пойду на небо к Господу,
Как пойду к отцу я, к матери:
То послушайся, живи, мой сын,
По примеру наших прадедов
Как они живали щастливо
В мире с добрыми соседями;
Как молились Богу Вышнему
За сирот, за вдов и всех людей;
Их за то любили добрые,
Жизнь за то вели приятную,
Не боялись смерти страшныя
И спокойно ждали вечности».
1804

Друг Просвещения. М., 1804. № IV (апрель). С. 30–31.
Федор Михайлович Рындовский
(1783–1839)



К приятелю в столицу из деревни

Простившись с шумною мечтою,
В дали, сокрытый от сует,
Спокоен сердцем и душою,
Твой друг в земном раю живет.
У вас всё куплей достаётся:
Безделка всякая в цене;
А здесь обилье даром льётся,
И даром всё приходит мне.
Плоды собою сами зреют,
Прозрачные ручьи журчат,
Услужливы Зефиры веют,
Разносят всюду аромат.
Роскошные ковры Природы
Покоят беззаботну лень;
Зелёной рощи тёмны своды
В жары манят к себе под тень.
Тут с пробуждения Авроры
До самой ночи весел дух;
Взор услаждён убранством Флоры,
Пернатых музыкою — слух.
Заря мое лице румянит,
Роса прохладою свежит;
Ничто дней жизни не туманит
И сердца грустью не томит.
Вы ж дни преобратили в ночи,
А ночи, напротив, во дни.
Что обольщает ваши очи
И душу? — призраки одни!
Вы сами — призраки живые,
Блудящие в туманной мгле.
Как привидения ночные
С печатью смерти на челе.
Взгрустну ли я подчас душою?
Мне дружба в грудь отраду льет;
А вы всегда в борьбе с собою —
И сострадающего нет.
Вдохнул ли? вздох мой облегчают
Картинны виды, тишина;
У вас сей сладости не знают:
Вы пьёте чашу бед до дна.
Там языки — ехидны жало!
В сердцах же чувств не ожидай;
А здесь они — души зерцало;
Взгляни в глаза — и всё читай.
Там вольность в цепи заключенна,
На каждом шаге — вид врагов;
А здесь свобода драгоценна
И простодушная любовь.
Там алчность мрачная на лицах;
Вы бедны с златом и сребром
Пусть вас пленяет блеск в столицах;
Мне мил — укромный, сельский дом.
Что ваша пышность, что палаты,
Коль вас беды везде следят?
Мой уголок хранят Пенаты;
Доволен я — так и богат.
Живя с собой и с мiром в мире,
День ото дня щастливей вновь,
Твой друг на тихозвучной лире
Поёт про дружбу, про любовь.
Казань.


Благонамеренный. Ежемесячный журнал, издаваемый А. Измайловым. СПб., 1818, № 5 (май). С. 142–144.



Михаил Леонтьевич Магницкий
(1778–1844)

Соловей

Гремит — и в роще раздается
По чистой, утренней заре!
Сперва как-будто вдалеке
По ветру тонкому несется
Приятной, тихой, нежной свист.
Вдруг постепенно ближе, звонкой,
Великолепной, яркой, громкой,
Пронзающ душу, глас звучит;
Перерывается, в кудрявых свистах вьется,
В раскате гладких трелей льется,
Переливается, журчит,
Томится, изчезает,
Возносится, стремится,
Со щелком сыплется, дробится
И в тресках, дребезжа, течет;
Течет и вдалеке, в глуши лесов теряясь,
Как будто эхом повторяясь,
Из тишины родится вдруг,
Вновь стонет, свищет, раздается —
Весны прекрасной нежный друг!
Лес слушает его безмолвно,
Боятся ветры песнь прервать,
С горы в зарях горящи волны
Лениво мещет водопад.
Не смеют робки персты звоны
На лире возбуждать моей.
О музыка! волшебны тоны!
Прелестный соловей!
Кто смеет подражать тебе?
1797


Аониды, или Собрание разных новых стихотворений. Книжка II. 1797. М., в Университетской тип., у Ридигера и Клаудия, 1797. С. 68–69.



Михаил Александрович Дмитриев
(1796–1866)

Воспоминания
Элегия

Я видел вас опять, родительски поля!
Я видел вас, златыя нивы,
И снова ропоту знакомого ручья
Внимал, мечтатель молчаливый!

Когда светило дня с пылающих небес
Свой путь за горизонт склоняло,
И веял ветерок прохладой меж древес,
И пенье в рощах умолкало:

Любил я средь полей безпечно созерцать
Красы цветущия Природы;
Любил забытое в душе возобновлять,
Минувши воскрешая годы!

Подобно как пчела пьёт сладкий сок цветов,
Из зимней вылетев темницы:
Питал я взоры, слух — избегнув от оков,
От шумной суеты столицы!

И воздух и земля — всё мне в стране родной
Воспоминанием дышало;
Печали, радости мелькали предо мной,
И сердце сладко трепетало!

Могло ль не трепетать! — Здесь мирно расцветал
Я в тишине уединенья;
И таинство любви от Ангела узнал,
И не узнал ея мученья!..

Здесь, посох в руку взяв, в семнадцатой весне,
В путь дальной я пустился:
Созрел среди забот — и к милой стороне
Разочарован возвратился!

Вновь вижу пред собой родительский свой дом. —
Но сколько время истребило!
Любимым мной местам я вовсе незнаком,
И эхо голос мой забыло.

Напрасно я спешил на холм, где бил родник
Жемчужной и сребристой пеной:
Изрытый вижу ров, а холм песчан и дик,
Теченьем вод не освеженной!

Напрасно я искал, где куст румяных роз
Младенец счастливый лелеял:
Цветок крапивою и тернием зарос,
И ветр песок с тропинок свеял.

Всё изменилося! — и многих, многих нет!
С земли слетая понемногу,
Все, жизни крест сложив, один другому вслед
Пустились в общую дорогу!

О матерь, нежная! уже ты сына глас
Не в детском слышишь лепетанье;
Но внемлешь над собой ты в Литургии час
Его надгробное рыданье!

Утешься! — на земле исполнен твой обет!
Ты долг свой свято совершила!
Не изменю тебе; пойду добру вослед:
Клянусь! внимает мне могила!

Но кто укажет мне пустынний гроб отца,
В стране погибшаго далёкой?..
Увы! он в смертный час зрел чуждыя сердца,
Судьбой постигнутый жестокой!

Лишь меч его и шлем пернатый предо мной;
Лишь славы доброй вспоминанье
Гласит мне: юноша! иди его стезёй,
Будь твёрд — и не ропщи в страданьи!

И ты сопутница моих весенних дней!
Как ландыш, срезанный косою,
Едва расцветшая, среди красы своей,
Увяла утренней порою.

С слезами и тебя, и игры нежных лет
Невольно здесь воспоминаю —
И тихо плавая любезным теням вслед,
В минувшем мыслию блуждаю!

В мерцании луны, в дыханьи ветерка,
Среди дубравы в день туманный,
И часто видит взор; стремится к ним рука —
И с грустью познаёт обманы!..

А вы, которых рок доселе сохранил
Под ветхой отческою сенью!
Примите странника: он свету отслужил,
И дань несёт успокоенью.

Мечты! мечты! — опять корабль мой на крылах
В открытое несётся море;
Вождь тайный на корме с повязкой на очах,
И вслед за ним — помчалось горе!..

Одно сопутствует всегда и всюду мне
Последний друг — воспоминанье!
Я с ним беседую в далёкой стороне,
И счастлив… в сладостном мечтанье!
Москва, 27 генваря, 1818

Невский зритель. Ежемесячное издание. Ч. VI, июнь. СПб., в Медицинской тип., 1821. С. 237–241.



Дмитрий Иванович Вельяшев-Волынцов
(1773–1805)

Палемон
Идиллия

Как радостно заря в окно мое блистает,
И розовы кусты приятно освещает!
Как весело поет малиновка в кустах,
И, кроясь, пеночка в смородинных листах!
Всё оживляется прохладною росою;
Я чувствую ея всю силу над собою. —
К порогу шалаша мя посох приведет,
Увижу тамо я входяща солнца свет.
В долинах пастухи свободу воспевают,
А птицы в воздухе их песни повторяют.
Там земледелец свой влечет тяжелый плуг,
И в ниву черную преобращает луг.
О как вокруг меня предметы все прекрасны,
И твари кажутся в природе все согласны! —
С травистых холмиков бегут овец стада
В долину, где течет прохладная вода;
Томящу жажду их во оной утоляют,
А после радостно по берегу рыкают.
О сколь чувствителен нестройный мне их глас:
Овечки милыя! я зрю невинность в вас. —
О! Дщерь Небесная; О! Щедрая природа,
Даруешь благо ты для всякого народа!
О Боже! сколько дней еще осталось жить,
И благости Твоей свидетелем мне быть,
Се девяносто жатв при мне свершилось ныне!
Воззря на время то, в которое судьбине
Угодно стало то, чтоб я узрел сей свет.
Какой является очам моим предмет!
О как я трепещу при виде столь приятном;
Но он теряется на воздухе прохладном!
То, что я чувствую нельзя никак сказать;
Мне должно век Тебя, о Боже! прославлять.
Теките, слезы вы, теките вы ручьями.
Се жертва слабая пред щедрыми дарами!
Когда помыслю я о младости златой,
Она покажется мне долгою весной,
А краткой бурею — печальные часы,
Котора тмит собой весенния красы.
Болезни никогда тех стад не отягчали
Которы моему отцу принадлежали.
Ни ветром бурным сад не повреждался наш,
И не входило к нам уныние в шалаш.
С восторгом я взирал на будущие годы,
Когда сыны мои, сии дары природы,
Бывали на моих трепещущих руках,
И я присутствовал при нежных их играх,
В которых детская участвовала радость,
Какую чувствовал тогда я в сердце сладость!
Я старшаго играть в свирельку научал,
А младша слабыя стопы препровождал,
С слезами радости взирал я на восход
Тех юных отраслей, от коих будет род
Распространяться мой в предбудущие веки.
Всевышний да прольёт на них спокойства реки!
Я их обороню от бурь и непогод,
Вещал я сам себе; они дадут мне плод
И станут укрывать меня от летня зною,
Как старость верьх возмет и овладеет мною.
Так мысля, говоря, их к груди прижимал,
Теперь исполнилось, что я тогда сказал.
Одно я чувствовал в сей жизни огорченье,
Когда Безсмертнаго исполнилось веленье,
И Мирта умерла в объятиях моих;
Облобызав сперва любезных чад своих,
Которы вскорости ее мне заменили;
Но в памяти моей никак не истребили.
Сколь благ и милосерд Господь в Своих делах!
Я щастлив и теперь в младых моих сынах!
1789

Полезное упражнение юношества, состоящее в разных сочинениях и переводах, изданных питомцами вольного Благородного пансиона, учрежденного при Императорском Московском университете. М., в Университетской тип. у Н. Новикова, 1789. С. 365–367.



Граф Дмитрий Иванович Хвостов
(1757–1835)

Человек довольный собою
Ода

Блажен, кто чужд судеб превратных,
К веселью чувствие стремит,
И в недрах радостей приятных
Уделом тихим дорожит!
Ногами розы попирает,
Устами соты собирает;
Как, Флоры нежный друг, Зефир
Взвевает тихими крылами,
И видит светло пред очами
В одежде праздничной весь мiр.
Природы пиршества, забавы
Его привыкли обольщать.
Искусства хладного уставы
Пред ним принуждены молчать.
Здесь хоры соловьины слышны,
Там зрелища огромны, пышны,
Или пастушечьи игры;
А там богатая Поммона
С роскошного вселенной трона
Дождит сокровищей дары!
Он прелесть всю надежды дальней,
Как злую фурию сковал;
Он духа гордости печальной,
Алкании богатств не знал;
Корабль блаженств натуре вверя,
Свои желания размеря
С необходимостью ея,
В смиренной хижине незвучно
Проводит век благополучно,
Как тихая в реке струя.
В полдневный час с подругой рядом,
На кротком холмике сидит,
В лице весны приятным взглядом
Сердечны радости родит;
Или вокруг богатства Флоры
Прельщают чувствие и взоры,
Или собрание ключей -
Шумит, бьёт, пенится, сверкает,
Грядами воду вдаль бросает,
И с блеском резвится ручей!
Узря поток прозрачной, мирной,
Который пажити живит,
И муравой зеленой, жирной,
Луга, украся, богатит.
Любуется, что вкусны воды,
Как сладко пиршество природы.
С холмов, с полей зовёт стада;
Что бурный конь и агнцы тучны
С семейством робким неразлучны
Теснятся и спешат туда.
А там! как царь, что чужд тиранства,
Что знаменит самим собой,
Без пышной примеси убранства,
Благотворением герой,
Дуб, подвигом столетним славный,
Главою с облаками равный,
Когда ещё не облечен
В богату листвием одежду,
Пришельцу подаёт надежду,
Что прохлаждать он сотворен!
Подобны радости вкушая,
Приемлет ныне солнца луч,
Грядущих зол не предвещая,
Не видит завтра бурных туч.
Алчба, и зависть, и досада
Пред ним не изливают яда!
Среди кустов, среди полей
Природы царь себя возносит,
Не рабствует, не льстит, не просит;
Щастлив судьбиною своей!
Нептун ли в злобе разъяренный
Сечет трезубцем вал мирской,
Или отец богов надменный
Лиёт с небес громов рекой!
Он бодр, — равно встречает бури,
Как светлы, чистыя лазури;
Речет; престанет Зевсов гнев;
Лишь бы в душе согласно, стройно
Текли желания спокойно;
Не слышен был страстей бы рев.
Пускай на золоте вкушает
Кичливец злой ехидны яд;
Пусть сластолюбца восхищает
Аспазии нескромный взгляд;
Весь блеск, чем красятся кумиры,
Великолепие, порфиры,
Блаженства на земли призрак.
Оно не на холмах Альпийский;
Воздвигло трон в лощинах низких,
Где тень, Зефир и летний мрак!
1804

Друг Просвещения. М., 1804. № IX (сент.). С. 208–210.



Жан Франсуа де Сен-Ламбер
(1716–1803)

Весна. Идиллия
(Подражание Авраамия Норова)

Сюда, о друг души! сюда свой взор склони:
Любуйся, насладись… О счастливые дни!
Весна во славе здесь льет блеск на все творенья;
Здесь все животныя и самыя растенья
Достигнули своей высокой красоты.
В созвездьи Близнецов, Феб с горной высоты
Потоки света льет на юную природу —
Чуть легкий ветерок подергивает воду…
Пока еще в пути огнистый Царь светил
И в пенистых волнах лучей своих не скрыл,
Лилета, поспешим ветвистых рощ под кровы
И сядем близь дубов, на сей ковер дерновый.
Взгляни на эту цепь синеющих холмов:
Как яхонт виноград, здесь рдеет сквозь листов;
Смотри на этот лес, нагнувшийся на воды,
Как смело следует влеченьям он природы! —
Ея дары везде тут случай расточил
И роскошью сих мест искусства пристыдил.
Взгляни на этот дол, рекою омовенный,
Как будто рай другой иль светлый сад вселенны.
Церере уступил сию долину Вакх;
Там тени стелет лес, пестреющий в плодах;
Деревья здесь цветут — и ветер с их вершины
Жемчужный свеял дождь на злачныя долины.
Вот алые листки от мака мчит Зефир
И с васильков летит оторванный сапфир.
Вот тут шиповники означили собою
Путь светлаго ручья под тенью их густою;
А дале — солнца шар, холмы и ближний сад
В движение пришли, и средь зыбей дрожат,
От коих яркий блеск на зелень отразился —
О! Лила! Кто бы сей картиной не пленился?..

Благонамеренный. Журнал, издаваемый А. Измайловым. М., 1819, № 2 (январь). С. 72–73.



Торжество весны
(Перевод Николая Бобрищева-Пушкина)

Едва сей влажный мрак разсеян красным днем —
Пастух и земледел разсталися с огнем,
Покинув дымный кров, и под расцветшим сводом
Весны торжественным любуются приходом.
Один, с улыбкою, ждет времени, когда
Их сельския опять поскачут в луг стада;
Другой, задумчив, зрит в надежде торопливой,
Что в осень насадил рукой трудолюбивой.
Щебеча, ласточка вновь ищет полюбить
Ту кровлю, где жила, тот дом, где стала жить.
Крылатыя семьи в проснувшейся дубраве
Еще не отдались безхитростной забаве,
И робко вдоль полей порхая в первый раз,
Вдруг встрепенулися — возносят громкий глас,
Одушевили дебрь, и дерзостным полетом
Взвиваются к звезде, дарящей жизнь со светом. —
И берега ручьев оделись в изумруд,
Украшены холмы, в опушке светлый пруд;
Как бархат — темя гор, где агнец оживленной
Срывает здравие с травы возобновленной!
Неустарелый злак от сока своего
Движенье, дух и жизнь по жилам льет его.
Рыкающего пса, заботою хранимой,
Он скачет радостно вкруг матери любимой,
Тогда как близь его, в кустах уединяясь,
Пастушка юная поет, на пень скланясь,
И вретено кружит, в перстах перебирая.
Меж тем как я мечтал, Природу созерцая,
Сенистый виноград готов пустить листы
И кущами убрать роскошно высоты.
Густою зеленью упитан злак растений;
За их примером дуб и вяз протянут сени,
И скоро дикой лес накинет свой наряд!
Какия песни тут по дебрям загремят!
Уже, как арфы звук во мраке тихой нощи,
Раздался соловья прелестный глас средь рощи:
Он тянет, он дробит; он знает, где звучать,
Где стихнуть, где запеть, где кстати замолчать —
И дивный звук его всю душу проникает.

Вестник Европы, составляемый Михаилом Каченовским. М.: в Университетской тип., 1820, № 5 (март). С. 15–18.



Времена года
(Отрывок из первой песни.
Перевод Николая Бобрищева-Пушкина)

О долы, о холмы! блаженная обитель!
Какими чувствами исполнился ваш житель!
Он с красною весной всю жизни сладость пьет!
О, как противен мне казался шумный свет,
Когда, оставя дым и цепи городския,
Я первый шаг ступил на вас, поля простыя!
Свобода бытия, надежда и покой
Овладевали вдруг растроганной душой.
Нет! пышность, суета и гордыя искусства
Не сильны проливать в сердца такия чувства!
Всё улыбнулось мне среди спокойных нив;
И счастья не искав, — я истинно счастлив.
И тем счастливее, что вижу — все довольно.
Смотрите, как полей собор питомцев вольной
Из хижин выступил, чтоб с берега взглянуть
На первый блеск весны, и песнью в светлый путь
Летящий юный год поздравить с возвращеньем.
Дориса! видишь ли, с сердечным умиленьем,
Как старец сей, воззрев на новую траву,
Потом на небеса — к устам свою главу
Дитяти правнука руками прижимает?
Надежда счастия с весною прилетает,
И юных пахарей во взглядах говорит.
Сын трудолюбия, оставя мрачный вид,
Бездействием в селе на лица наложенный,
Берется с радостью за плуг обыкновенный:
Ему приятней хлеб, заслуженный трудом.
Забота — друг его. И между тем, как сном
Отягощенная на пышном ложе нега,
Задернув тканями докучный свет окон,
Зевает на пути безплодной жизни бега,
Веселой юноша, Природою вскормлен,
Отважною рукой, схватя крутые роги
Дебелого быка, другою без подмоги
Под иго грудь его ярмом отяготил;
Упорный бык ревет, лишась от страха сил,
Смиряется — и вой оратая руками
Послушныя бразды протянуты рядами.
Зерно, которое посеял он в полях,
Даст пищу для его сподвижников в трудах,
И в глыбах крояся, нарезанных металлом,
Отпрыснет из земли, смягченной под оралом.
Уже взошло; но все не кончилося сим.
Безплодный куколь сквозь пробился вместе с ним,
И размножаяся, сгубить все жито может;
Она идет, а рой детей за нею вслед:
С железом старший вот у прочих взял перед,
Меньшой в руках ея с улыбкой к груди жмется,
И Феб в лучи свои еще не уберется,
Когда уже они, далеко от села,
В пшеницу все придут и корень вырвать зла.
Ребенок, разобрать порядочно не зная,
И матери, как зря, в работе подражая,
При всем старании неопытной рукой
Рвет отрасль иногда и  добрую с худой.
Другие между тем, хотя очистить поле,
И твердо веруя, что их трудов всех боле,
Сбирают камушки: сложили — вновь бегут,
И в важный етот миг детьми себя не чтут.
Мать, улыбаяся, их ободряет рвенье;
Льстя суете, дает им новое стремленье;
И радуяся, зрит, как их веселый рой
Растет с природою и красится с весной.
Но время дорого; картины пролетают;
Идут друг за другом, и быстро исчезают.
Скорей, скорей к цветам: вот Флора нас зовет.
Светило дневное, умножив блеск и свет,
И, к знаку Близнецов, склоняясь, без тумана,
Плиадой высланно, спешит из океана;
Великолепнее сияет на холмах,
И, мнится, медлит ход охотно в небесах.
Зеленые ковры пестрит оно цветами;
Дает различия, оттенки, жизнь с лучами.
Уже пологий скат — долины сей предел,
Пучки раскинул роз; шиповник уж расцвел;
Уже прелестною любуясь маргариткой,
Круг навит золотой, лучи — млечною ниткой.
Счастлив, стократ счастлив владетель сих кустов!
Он спит; проснулся, встал, воспел свой мирный кров,
И всем цветущим вкруг насытясь на досуге,
Всю радость от души передает подруге.
Аминта вниз к ключу идет, спроситься там,
Какой цветок к косе, какой сорвать к грудям
Сии сокровища, окинутыя взглядом,
Суть — подать ей с лугов, и дань весны — нарядом.
О, милые цветки! украсьте свод древес;
Растите в пажитях, одушевляйте лес;
Ласкайте чувства нам; в венки рядите младость,
И провещайте плод, распространяя радость!
А ты, светильник дня! умерь огонь лучей;
Тобой взлелеянных не обожги полей;
Согрей утробы туч, но удержи их воду,
И майский тихий дождь да оросит Природу!
Дориса! тут смотреть, какой он вид ей дал!
Пойдем, покинем все! В селе и стар и мал,
Чтоб зреть, как падает с небес весенних влага,
Уже столпилися жилищ своих у прага.
Они боялися, чтобы излишний зной
В цветах не погубил плодов еще весной.
Не изсушил травы, успевшей чуть родиться,
Не сжег бы колоса, готового пробиться;
Но вот увидели — бледнеет солнца лик.
Царь звезд безоблачно востока дверь проник;
Но вскоре тонкий пар, скрыв свет как бы за слюду,
И выше, выше все распространяясь всюду,
Не руша тишины, льет сумрак на полях;
Едва трепещутся листочки на лозах,
И немощный тростник верхов не гнет на воды;
Не слышен етот шум — предвестник непогоды:
Неустрашенныя стада нейдут под кров,
И пташка на суку поет в сени кустов.
Тихонько облако спустилось — и златою,
Едва приметною дождит на злак росою:
Обрушившихся вод не есть то грозный след;
Оне не роют рвов, не ждешь с их ревом бед:
Чуть слышу капли как по ветвям рощ душистых,
Упав с листа на лист, бегут сквозь мхов пушистых.
Так, освежая все, спокойные пары
На землю падают до самой той поры,
Как солнечны лучи на западе вспылают.
Как пышно в облаках рубины расцветают!
Все поле в пламени; лучистая дуга
По влаге воздуха с небес сошла в луга.
Остатки легких туч, огни где пламенели,
За укатившимся светилом улетели,
И с колесницы ночь, покров кидая свой,
Движенье прекратив, дарит всему покой;
Журчание ручья и тихий шум зефира
Одни безмолвие перерывают мiра.
Оратай, зрелищем дневным развеселён,
Под говором листов вкусил приятный сон.
Он зрел обилия на долы низхожденье,
И грозы тихия, надежды порожденье,
Ему протекшее рисуют и в мечтах.
Но сколько новаго поутру вдруг в глазах,
Какие запах, блеск, какия перемены!
Колосьев острый верх прорезал стебль зеленый,
Садовые древа, кустарник по лесам
Прибавили свой цвет к блестящим трав цветам;
И между белезны отростков самой чистой
Мелькает темнота их зелени сенистой.
Сколь счастлив человек! как должен быть он рад,
Взглянув на красоты, и ждя от них наград!
Надежда на поля, Дориса, к нам нисходит;
Летает по горам; спустясь, по рощам бродит;
Она на муравах, по ней и сельский вид
Весенних зрелищ сих так душу веселит.
Чело прикрыв венком из гроздий и из класов,
И устремляя перст на множество припасов,
Льстит всякому своим, в возмездие трудам:
Весельем — юношам, покоем — старикам.
На каждом здесь шагу в долинах с ней встречаюсь;
Их нет еще, сих благ, а я — уж наслаждаюсь.
Вотще искать ее пойдем в тот скучный сад,
Где вазы в золоте на мраморах стоят;
Где, заточен стекла в безплодную обитель,
Чужаго берега изнемогает житель.
Да и чего там ждать, где вид всему лишь дан?
Своими красками гордящийся тюльпан,
Нарцисс, склонившийся на стебель свой венчанный
(Он ловит, кажется, свой лик непостоянный),
Лазурный гиацинт, живущий только миг,
Который Аполлон в прискорбиях своих,
Чтоб грусть свою смягчить, поставил в знак печали, —
Не стоят тех цветов, поля нам кои дали.
Прекрасное на час, когда нет пользы в нём.
Под кровом тополей и лип сих под листом,
Которых никогда плоды не тяготили —
Я, признаюсь, жалел о кущах сельских тех,
Где Вакх с Помоною весной предвозвестили
Щедроты осени — источники утех.
Стенами, золотом карнизов окруженный,
С несытым духом я томлюсь, как заключенный:
Они стеснили вдруг надежду и мой взор.
Мне жаль вас, дикий вид полей, уступы гор,
Кустарники, ручьи, изгибы рвов глубоких,
Скалы, нагнувшиясь с  чела хребтов высоких,
Долины, озера, пустынные пески,
Теченье пышное блистающей реки,
Тебя, туманна даль. Обильная природа
Что час, то новое дарит со сцены года.
А мы, безплодно все убрав в саду своем,
В границах сами быв, границы ей даем:
Конечно целое с частями в нем согласно;
Но я дивлюся день, — скучаю повсечасно.
О сколько для меня приятнее тот сад,
Где труд скрывается, но красоты блестят;
Где посреди всех благ — роскошества, наряды,
Как блага новыя, случайно тешат взгляды!
Таков Реймондов был: растений царь своих,
Довольный жребием, был счастлив он средь них;
Шесть десятин его, неважный дар наследства,
Бок холма отделял от бури и соседства;
И, искрутясь другой, склонялся на раздол,
Где подле вкусных фиг арбуз его взошел;
Поблизости ручей, и чистый, и игривый,
Свободно направлял свой бег неторопливый:
С журчанием поил деревья на пути,
Давая сок травам, лил силу им рости,
И составлял бассейн, где персик златорядной,
Качаяся, играл с поверхностью стеклянной,
Которую лозник, как пояс, обложил.
Взгляд солнца, тень дерев, от влаги жирный ил
Плодотворили сей приют уединенья:
Реймонд дивился сам обилию владенья.
Там, с данью ближних мест за лишние плоды,
Домашний стол ему был мздою за труды.
Но старцев сын Линдор — вся жизнь отца в грядущем,
В счастливом возрасте за детством в след идущем,
Когда уж чувствуют всю сердца полноту —
Однажды на поле увидел красоту,
Цветочки для гирлянд срывающую в оном;
Близь ней старик, сидя на холмике зеленом,
Вкушал окрест себя душистых запах трав,
Меж тем как милая красавица, набрав
Пуки цветов, ему с улыбкой подносила.
Линдор уже влюблен. Добравшемусь до жила,
Отцевский сад ему соделался суров —
И прост, и пасмурен — недостает цветов.
И вот разводит он и мирты, и жасмины,
Левкои с астрами разсажены в куртины,
Фиоли, бархаты тропинок по краям,
С гвоздикой снесена клубника вниз, к водам;
Здесь розы, лилии растут в приличном месте.
Линдор срывает их, и навязав все вместе,
Несет Гликерии, влюбленный без ума;
В саду Линдоровом их рвет она сама.
Тогда, чтобы всему прекраснее казаться,
Он воды вверх отвел; велит им извиваться,
Свергаться, исчезать; умеет изумить
Внезапно видами, не мнишь которым быть.
В обильном сем саду приятно обоняем,
И сыто зрение, и вкус наш услаждаем:
Все нравится, и все Гликерии по ней.
И наконец Линдор узнал, что мил он ей.
Тут появилися от вестников болтливых
Беседки крытыя, сень кущей молчаливых.
Тогда и козий лист, и липкий виноград,
Составя заодно прохладных сводов ряд,
Под сетию ветвей и под цветов кистями
Сокрыли от лучей цветочки с муравами.
В таинственной тени с Гликерией Линдор
О дружбе, о любви имели разговор;
И старцы радостно детей соединили:
Сей брак, сии места, весенних прелесть дней,
Надеждой сладостной их мысли оживили,
По хладным жилам кровь взыграла веселей.

Вестник Европы, составляемый Михаилом Каченовским. М., 1823, июль-август. С. 3–15.
Ж.-Ф. Сен-Ламбер в ранних русских переводах

Отдельные издания

Времена года. Поэма Сен-Ламберта, члена Французской Академии. Перевел Александр Палицын. MDCCCV. В Харькове, в Университетской тип., 1814. 330 с.
Зима: Отрывок из Сен-Ламбертовой поэмы, с некрологиею Василия Красовского (соч. Н. Греча). СПб, в тип. Греча. 1825.


Периодика

Великодушие дикого человека. (Перевод Федора Лазинского) // Ни то ни сио, в прозе и стихах. СПб., 1769, 30 мая. С. 105–108. [Другое название: Абенаки].
Алибей: Восточная повесть // Санктпетербургский Вестник. 1778. Ч. I (июнь). С. 448–455.
Нужно любить и быть любимым. (Перевод княжны Натальи Оболенской) // Приятное и полезное препровождение времени. СПб., 1798, № 31. С. 76–80.
Кто щедрее?: Восточная сказка. [Перевод Н. М. Карамзина] // Вестник Европы. М., 1802, № 7. С. 207–218.
Любовь за любовь: Восточная басня // Детское чтение для сердца и разума. Владимир, 1802. Ч. I. С. 159–162.
Разлука. (Подражание В. Л. Пушкина). «Когда приходит час с тобою расставаться…» // Вестник Европы. М., 1803, № 8. С. 329.
Речь умирающего Катона. (Перевод С. Глинки) // Друг Просвещения. М., 1804, № 6. С. 238–240.
Журнал жизни добродетельного человека // Друг Просвещения. М., 1804, № 12. С. 293–298.
Старик к молодой и прекрасной девушке. (Вольный перевод В. А. Жуковского). «Как сладостно твоим присутствием пленяться!..» // Вестник Европы. М., 1807, № 12. С. 279.
Разговор первый: (Начальныя основания нравоучения у всех народов). (Перевод Петра Ильинского) // Вестник Европы. М., 1817, № 4. С. 241–246. [Продолжения не последовало].
Весна: Идилия. (Подражание Авраамия Норова). «Сюда, о друг души! сюда свой взор склони…» // Благонамеренный. СПб., 1819, № 2. С. 72–73.
Отрывок из поемы «Времена года»: Весна. (Перевод Н. С. Бобрищева-Пушкина). «Пою круг времени, прекрасный сад природы…» // Вестник Европы. М., 1820, № 5. С. 13–19.
Абенаки. (Перевод А. Куликова) // Благонамеренный. СПб., 1822, № 13. С. 501–503.
Отрывок из первой песни поемы «Времена года». (Перевод Николая Бобрищева-Пушкина). «О долы, о холмы! блаженная обитель!..» // Вестник Европы. М., 1823, № 13/14. С. 3–15.



Литература

Сюар Ж. Б. А. Речь, произнесенная на погребении Сен-Ламбера гражданином Сюаром, секретарем второго класса в институте. (Перевод Н. М.  Карамзина // Вестник Европы. М., 1803, № 6. С. 141–142.
Шатобриан Ф. Р. де. О Сен-Ламберте и Лагарпе: Некрологи // Вестник Европы. М., 1803, № 8. С. 301–304.
Станевич Е. И. Стихи на смерть Сен-Ламберта («Недавно весь Парнас в печальную минуту…») // Вестник Европы. М., 1803, № 10. С. 127–129.
Рак В. Д. Библиографические записки // XVIII век: Сб. 19. СПб., 1995. С. 191, 195–198.




Жак Делиль
(1738–1813)
Природные климаты
(Перевод Евстафия Станевича)

О ты, прелестное, высоко божество —
Природа! сколь твое различно существо!
Сладчайшие во мне восторги ты рождаешь,
Иль трепетом мой дух священным поражаешь:
То шествуя в полях, прекрасною, младой,
От ризы, по тебе виющейся волной,
Льешь краски и росу, и щедрою рукою
Плоды, цветы и злак ты сыплешь пред собою.
Твоей улыбкою животворится мiр;
Дыханьем сладостным твоим живет зефир,
И шум приятных вод, и эхи рощ согласны,
Все гласа твоего отзыва-суть прекрасны!
Приявши на себя суровыя черты;
Там сосны древния твое чело венчают,
И пенясь, с бедр твоих потоки упадают.
Твой взор есть молний блеск, твой глас как гром ревет,
И шумом пламенных восторгов мiр трясет.
О! кто богатств твоих, различных безконечно,
Обнимет красоту, разнообразну вечно?
Чья кисть явит твои великия дела,
От гордых гор до бездн, где воцарилась мгла;
От пышных сих лесов, почти со твердью смежных,
До благовонных сих в лугах фиалок нежных?
Иль наших ландшафтов оставя красоты,
Ищите смелыя далеких стран черты;
Прейдите за моря в места, где дня светило
Всех четырех времен сокровища вместило;
Под небом блещущим, где зноем дышет зон,
Представьте Оренок, обширный Амазон:
Сих гор надменных чад, разлившихся морями,
Большую мiра часть объемлющих волнами,
И истощающих скал грозных высоты,
Издавна коих чтит вселенна тяготы,
Да волн своих чрез то богатства составляют,
Как сонмы птиц они блестящих напаяют;
Всеместной зеленью свой одевают брег,
То направляют вдруг с величеством свой бег;
То медленно текут, внезапно умолкая;
То треском мчащихся волн эхи заглушая,
Они по тяжести и реву их громов
Стремятся, кажется, на землю с облаков.
Сих редких мест цветы и птиц изобразите,
И все роскошныя их краски сохраните;
Обширны их леса, предела коим нет,
Чернеющих, как ночь, и древних, как сей свет;
Забвенны рощи их и нивы без призренья,
Сады, лишь случая нестройныя творенья,
Сии блуждающи без пастырей стада,
И хижины сии, оставленны всегда;
Природу, наконец, вы кистию отважной
Представьте дикою, и мрачною, и важной,
Пред коей низкой холм да будет Аппенин,
Наш лес лишь малый куст, Дунай — ручей один;
Иль от долин и стран, прекрасных, многоплодных,
Нас пренесите в край полей пустых, безводных,
Где нет обилия, и жизни где не зрят,
Где Африканские одни пески горят,
Уединенное пространство облетая,
Неплодоносием печальным омрачая,
Где никогда ручья сверкающий кристалл
Сии прекрасныя места не прохлаждал,
Да пламень сих пустынь, и зной сих мест возженных
Дышат огнем в стихах, в картинах оживленных;
Да ядом утучнен ярящийся дракон
Свирепо возстает, пускает с свистом стон,
И солнца блеском цвет багровый оживляет;
Да гидра злобная хвост длинный извивает;
Да сильный вихрь пески вращает в тех местах,
Гиенна, лютый тигр там простирают страх;
И льва надменнаго там рев и звуки дики
Да возвещают гнев и власть лесов владыки.
Или на край земли вы пренесите нас,
Где царствует Зима, где Аквилон всяк час
С престола бурнаго ея снега разносит,
Шлет вьюги резкия, громады льдисты взносит,
И мразами сгустив туманные пары,
Катает по земле блестящие шары.
Жестоких сих небес весь ужас опишите,
И сей картиною нас в трепет приведите.
Но те места свои имеют красоты,
И дикия равно и пышныя черты.
Чертога инеев представьте там приятства,
Цветныя призмы все, сии зимы богатства,
Которыя для глаз в безчисленных играх
Луч преломляют дня в светящихся стрелах,
Висят вокруг со скал прозрачными иглами,
На соснах зыблются, сверкают хрусталями,
Корою льдистою на тростниках лежат,
Глубокия моря и озера тягчат,
И неподвижныя их волны покрывают,
В одну лазореву громаду превращают.
Пустыня блещуща! Неизмерима степь,
Льдов ослепляющих необозрима цепь,
Где на своих санях, скользящих, легких к бегу,
Лапландец с быстротой летит, как вихрь, по снегу,
И ланей, что ему конями служат там,
Свободно с ветрами нестись дает вождям.
Да пробежите так климаты необъятны;
Но скоро возвратясь в страны для вас приятны.
Кратчайши в летни дни, кратчайши в зимний хлад,
Где воздух растворен от множества прохлад,
Вы возвратите нам и наши рощи красны,
И гнезда наших птиц, луга и токи ясны,
И нежные плоды, исполненны приятств,
И Флору милую, богиню наших паств:
Тогда и соловей, хотя красот лишенный,
Восхитит голосом наш лес уединенный.

Сельский житель, или Георгики французские. Поэма в четырех песнях. Творение Ж. Делиля. Перевел с французскаго Евстафий Станевич. М., 1804. В вольной типографии Гария и Компании. С. 84–88.


Ж. Делиль в ранних русских переводах (кроме воейковских)

Гимн Красоте: Отрывок из Делиловой поэмы на воображение (перевод К.Ф. Сибирского) // Иппокрена. М., 1799. Ч. III. – С. 308-312
Меланхолия. (Подражание Н.М. Карамзина). «Несчастных счастие и сладость огорченных!..» // Вестник Европы. М., 1802. Ч. I, №1. – С. 53-54.
Цветы меланхолии: Отрывок из поэмы «Воображение» г. де Лиля. (Перевод П. Львова) // Новости Русской литературы. М., 1802. Ч.I. – С. 33-36.
Безсмертие. (Подражание А.Ф. Лабзина). «В непотрясаемом чертоге…» // Вестник Европы. М., 1802. Ч.6, №23. – С. 211-212.
Отрывок Делилева Дифирамба на безсмертие. (Перевод Ю.А. Нелединского-Мелецкого). «В стране, где чуждо разрушенье» // Вестник Европы. М., 1802. Ч.8. №5. – С. 43-44.
Отрывок из поэмы: Воображение аббата Делиля в похвалу красоте // Новости Русской Литературы. М., 1803. Ч.VI. – С. 75-79.
Сострадание. Из поэмы Делилевой. «Фремен, сын Франции, терзаемый раздором…» <Аноним> // Урания. Калуга. 1804, чет. 1. – С. 73-79.
На безсмертие. (Перевод В.В. Капниста). «На троне вечности, верьх тленнаго всего…» // Друг Просвещения. М., 1805, №4. – С. 206.
Отрывок первой песни «Сельского человека» г. Делиля. (Перевод П.И. Голенищева-Кутузова). «Стремится Буало, возвыся важный тон…» // Друг Просвщения. М., 1804, №10. С. 9-12.
Любовь к отечеству: Отрывок из Делиловой поэмы «Сады». (Перевод М. Ленкевича) // Новости Русской Литературы. М., 1804, Ч. XI. – С. 257-259.
Гимн красоте: Сочинения Делиля. «О ты! которая, как повествуют нам…» <Аноним> // Любитель Словестности. СПб., 1806. Ч.I, январь. – С.27-29.
Сафо: Перевод из Делия. «Щастлив кто близ тебя вздыхает…» // Лицей. СПб., 1806. Ч.I, кн. 2. – С. 14-15.
Отрывок из Делилева Дифирамба на безсмертие души. (Перевод В.А. Жуковского). «На лоне вечности безмолвной…» //Вестник Европы. М., 1807. Ч. 31, №4. – С. 261-262.
Гимн Добродетели: Из Естественной истории г-на Делиля. (Перевод П.А.Буженинова) // Аглая. М., 1808. Ч.2, апр. – С. 61-63.
О переводах вообще и в особенности о переводах стихов. [Перевод В.А. Жуковского] // Вестник Европы. М., 1810. Ч.49, №3. – С. 190-198.
Отрывок из Делилевой поэмы: Сады. (Перевод П.Карабанова). «Но мало для садов веселых той отмены…» // Санктпетербургский Вестник. 1812. Ч.II, июнь. – С. 266-268.
Отрывок из IV песни Делилевой поэмы: Сельский житель. (Перевод М.А. Дмитриева). «Взирал ли ты когда высоких гор вершины…» // Вестник Европы. М., 1820 Ч. 112, №14. – С. 103-109.
Азелия и Вольнис. (Перевод Д.П. Шелехова). «В утрате милых нам удел души – грустить!..» Из поэмы «Воображение», песнь II // Дамский журнал. М., 1823, №18. – С. 189-202.

Литература

Брусилов Н.П. Сельский житель; или Георгики французские. Поэма в IV песнях, сочин. Ж. Делиля, перевёл с французского Е. Станевич. М., 1804 (вышла в 1805) // Журнал Российской Словесности. СПб., 1805. Ч.I, №4. – С. 230-235.

Суд о двух французских переводах Виргилиевой Энеиды [Ж. Делиля и М.И. Гастона] // Вестник Европы. М., 1806. Ч.29, №20. – С. 281-283.
Мишо Ж.Ф. Отрывок из письма к Делилю о жалости: [Пер. из кн. «Весна изгнанного, поэма в 3-х песнях, с присоединением писем к Делилю о жалости] // Аглая. М., 1808. Ч. II, сент. – С. 34-37.
Анжели А. Похвальное слово Делилю: Из Монитера // Дух Журналов. СПб., 1815, кн. 15. – С. 807-818.
Критика: [Рец. На отр. Из IV песни поэмы Ж. Делиля «Воображение» в пер. А.Ф. Воейкова] / Обыватель земляного города Филон Чистосердечный // Вестник Европы. М., 1821, №11. – С. 177-186.



Клавдий Франсуа Адриан Лезай-Марнезий
(1735–1800)

Ландшафтный сад
(Перевод Евстафия Станевича)

Вельможи! вас поля на помощь призывают,
Вам блага истины, невинность, мир вручают.
Как вашу знатность там и древний род почтут!
Как ваши милости, дары превознесут,
Когда оставя двор и град по доброй воле,
При нравах станете вы жить в щастливой доле!
Искусства с мудростью предыдут вам туда,
Украсят жизнь и вас утешат навсегда.
Там мирный земледел, чтя ваши все заслуги,
Не пощадит в поту своей для вас натуги;
Гордяся украшать он ваш спокойный кров,
Вам время разделит различием трудов.
То твердою рукой, творя в скалах проломы,
Под ними проведет он молнии и громы,
И с треском, пламенем взнесет их вверьх в кусках,
Ломая и дробя, сокроет в облаках.
Где ужас царствовал, где были рвы едины,
Там станут рвать цветы, оденет злак долины.
От страшных камней став очищена земля,
Преобразуется в роскошныя поля:
То ископает он каналы там глубоки,
Осушит блата там, прольет ключи, протоки,
Приятную траву на их брегах взрастит,
И вдруг унылый вид природы оживит.
Посильный труд его украсит все собою,
Коль будут править им искусною рукою.
Но где же вкуса нет — безплодны там труды.
Сей вкус необходим, чтобы творить сады.
Без своенравия, но уз освобожденный,
Разсудком правимый, наукой утвержденный,
Он сходен с фаросом, блистающим в ночи:
Художник, к коему он льет свои лучи,
Искусства своего успехи расширяет,
И Геометру лишь холодному вручает
Верёвку, угломер и скучный ватерпас.
Обширно, трудное, обильное для нас
Искусство то еще прелестней становится,
Когда других искусств любитель устремится
Познаньем естества его обогатить,
Свободен быв всегда, всегда пленяя верно,
Разсудка строгова он чтит закон безмерно.
Желал бы он луга, лес, воды так вместить,
Чтоб видя новый рай, нам мысль пришла б в нем жить.
Но мы ль приятнейших душе жилищ лишимся?
От праха предков мы ужели удалимся?
Горя любовью к ним, их гробы соберем,
И добродетелей их там плоды пожнем!
Они любить себя заставили удобно:
Так нас для них, для нас детей почтут,
Ах! станем вечно жить в священных тех местах,
Где сердцу все твердит: там наших предков прах.
Все можно украшать. Полям неплодоносным,
Долинам без лесов, горам на вид несносным,
Поблекшим рощицам и глыбам топких блат,
Изобретение придаст красы стократ.
Как дерзостный орел, оно на верьх взлетает,
Один потребен миг ему, чтоб с быстротой
Увидеть и объять и план составить свой.
Искусно съединив, согласно части строит,
Смягчает, трогает и движет и покоит:
Представив с легкостью в уме предметы те,
Их сносит меж собой в прямой им красоте,
И так творит оно, начально подражая.
Обширные места мгновенно обнимая,
Их избирает вдруг и верный суд дает.
Владычеству его подвластен цельный свет.
Подобно как Бергем, Вернет, Лорен чудесный,
Художник, в коем луч горит его небесный,
Стремится лучшее с прелестных мест собрать,
Чтоб свой ландшафт потом из их красот создать,
На коем кажда часть, что вкус располагает,
Особенно блестит, особенно пленяет:
Искусство, кажется, не смело быть притом,
Но сельский легкий вид является во всем.
Не удивляяся, любуется всечасно,
Но станешь новаго искать ты в нем напрасно:
Все видишь только то, что прежде видел ты,
Лишь больше прелестей и больше красоты.
Трудов усилия тем нравятся надежней,
Когда природа в них свободней и небрежней.
Со тщаньем скрыв труды искусства твоего,
Удобней им придать пригожство от того.
Коль мыслишь быть творцом, к земле ты обращайся,
Изследуй, вопрошай, суди и восхищайся.
Путеводителем имей ее во всем,
Одушевляяся всегда ея огнем.
Не пременять ее, но украшать нам можно.
Земля вещает всем: внимая ей как должно,
Безтрудно человек придаст богатства ей,
И сделает ее разительней, милей.
Прохлада, тишина, спокойство сей долины,
Склоняют кроткий дух на горести едины.
Разсеянна всегда, без отдыху совсем,
Блуждает быстра мысль в уединеньи сем.
Удобна развлекать, она не возвышает;
При наслаждениях желания внушает:
Но красоты ея приемлют лучший вид
Когда дух творческий к ним труд свой приобщит.
Он более придаст им силы и приятства.
Воспламеняяся, творит он без препятства.
Щастливей став тогда убежище сие,
Роскошней, веселей бывает в тишине.
Там травы сделались прохладней и живее,
И волны берег свой лобзают там нежнее.
Протоков чистых ключ цветами стал покрыт,
А дерн богатствами и красотой блестит;
Пушистых, мягких ив к прохладе тень ложится,
И храм из листиев любовию творится.
Но естьли хочет кто любовников пленить,
Так должен стариков равно уметь смягчить:
Привесть на память им в воспоминаньях сладких
Блаженные часы зари лет тихих, кратких.
Он трогать может ли уныло сердце их,
Остановляя взор их на цветах одних?
Пленяет хладный ум и чувство притупленно,
Прекрасное тогда как с пользой сопряженно.
Чтоб разум обольстить, то Грации рукой
Меж классов ставится и Флоры трон златой.
Обманутый старик искусством толь удачным
Дивиться чает он лугам и нивам злачным,
Богатствам, кои труд венчают на полях,
Но роскошь лишь одну в тех милых зрит местах.
Блуждая медленно, где брег покрыт цветами,
Он духом носится меж сладкими мечтами:
Без страха, горести протекши годы зрит,
И сердцу льстящия свои труды в них чтит.
В преклонности уж лет без зависти, терзанья,
С улыбкою на мысль приводит дарованья.
Прекрасных дней его спокоивши часы,
Тем новыя на жизнь излившия красы.
Таланта своего приемника он любит,
И следовать себе в нем больший жар сугубит.
Завистливым никак не будет человек,
Коль в чистых радостях его проходит век.
Живущие в градах, в заботе повседневной,
Во сладострастии и в пустоте душевной,
Раскаянье и грусть впоследствии влекут
И в мрачном щастии своем других клянут.
Но мудрый житель сел, любя долины красны,
В покое, в тишине ведет минуты ясны.
Помону возлюбив и Флорины красы,
В блаженстве видел он седеющи власы;
И бывши при конце дней мирных, многолетных,
Соплещет вкусу он, лиющу свет на смертных,
Оставя юношам искусство то блюсти,
Как с большей прелестью велеть садам цвести.
Художник, коему веков дела известны,
Владея мыслию, хвалы приемлет лестны.
Разсудку покорен, пленен приятным он,
От чувств берет свой свет, и от утех закон.
Без блеску пышен быв и прост без небреженья,
Спрягает с прелестью он легкость украшенья:
Но замков пышности и роскошь городов,
Не преселяет он в луга и средь лесов.
Чтоб успокоить взор, богатством пресыщенный,
Чтоб чувства пробудить, в забавах притупленны,
В самой природе он заемлет красоты,
Чем их творит живей, не тратя простоты.
Но власти он еще не вдавшись вображенья,
Мечтает в тишине, сличает наблюденья,
И мысли он дает расти и созревать,
Дотоле ж действовать не смеет начинать.
Не обольщаяся успехом тут мгновенным,
Желает нравиться потомкам отдаленным,
Для коих хочет он картины начертать,
Оставя времени их больше украшать.
Согласия закон храня повсюду верно,
Естествен в красотах, и в действах прост безмерно.
Послушен, но не раб, всегда единство чтит,
И всюду зреть дает непринужденный вид!
Все мрачно без того: пустой обряд, вкус ложный
Украсить всуе мнят здесь рабства вид ничтожный:
Искусства властнаго, усилиям в укор,
Они стесняют дух и отвращают взор.
В сих парках роскошью, богатством насажденных,
Беспечностью всегда и скукой населенных,
Где дерево одно в ряду с другим стоит,
Где пламенный песок, при корне, их сушит,
Уже ли Лутербург одушевлять удобен?
Но где терновый куст, беседке став подобен,
Во благовонии, расширяся, растет;
Где быстрый ручеек, играючи, течет,
И в многих по траве изгибах заблуждает:
На лиру преклонясь, Грессет один мечтает,
Взор к небу устремя, внимает Музе там,
Вдыхающей в него чистейший жар к стихам.
К безсмертию его она гласит, он пишет;
Прелестный стих его природой милой дышит;
От ней заемлет он блестящия цветы,
И ландшафтов своих толь редки красоты,
Которых краски так приятны и согласны,
И сильны и свежи, и легки и прекрасны,
Что память предадут грядущим временам,
И будут нравиться дальнейшим племенам.
Увы! когда сии стихи начертаваю,
О смерти я его с прискорбием внимаю:
О! Музы сих лесов, днесь петь престаньте вы;
Печальный кипарис, обвейте вкруг главы.
Да всем убежище печально эхо стонет!
Рыдайте, Музы вы, да стон ваш рощи тронет.
Наследник Мохусов, пред коим мал Шолье,
Увы! Грессет свое окончил битие.
Согласием Поэт и Живописец страстный,
Не там пойдут искать свой образец прекрасный,
Где видны хладныя размера красоты,
Где симметрии лишь являются черты:
Их кисть и стих объять всецелое удобны,
Где части сносятся, ни в чем не быв подобны;
Где виды разные, сливаясь меж собой,
Пременчивость таят согласною игрой.
Любители садов! так рощи украшайте;
Вы Живописцу в том, Поэту подражайте,
Чтоб блески вашему убежищу придать.
Ах должно ль способы искусства презирать?
Пленяйте, трогайте в картинах несравненных;
Одушевляйте их в частях соединенных.
Коль дарование имеет кто в удел,
Потребно, чтобы тот и чувствовать умел.
Оставя комнаты искусством украшенны,
Воззрите на луга, цветами испещренны:
Свободно и легко устройте свой цветник,
Чтоб не был слишком пестр, ни слишком густ и дик.
Пусть всех краев блестят на нем дары небрежно,
Пускай согласия цветов толь действо нежно,
Пусть излетающий из них сладчайших дух,
И томный шум ключей, виющихся вокруг,
Чистейшей роскошью все чувства напояют,
И городов бежать желание вселяют.
Любезныя места, что Флоре в власть даны,
Искусства вымыслом быть убраны должны:
Не так быв робким, пусть оно блестит богатством,
Соединяя блеск с небрежностью, с приятством.
Цветник есть оный храм, где Флора и Зефир
Из собственных даров творят охотно пир,
Не терпят там они, чтоб пышность их томила,
С дарами их свои Фортуна съединила;
Чтоб позлащённа медь и мрамор дорогой,
Меж нежных их цветов слепили взор собой:
Великолепие пусть роскошь расточает;
Сперьва оно разит, но после отвращает.
Приводит нам на мысль прискорбну разность ту,
Которая делит с богатством нищету.
Умножим с розами лилеи драгоценны,
Да в красотах цветы различны и пременны,
Любезны зрелища представят всех времен,
И бедный нам равно там будет всем прельщен.
Гвоздика и жонкиль с сиянием Авроры,
Восхитят прелестью его и наши взоры;
Их благовония Зефиры разнесут,
И мы почтим его утехами за труд.
Да им искуснейший садовник управляет;
Да плодоносную он землю украшает,
Которая б всегда и цвет и плод дала,
И новыя дары на всякий день несла.
Презревши угломер, железо и веревку,
И симметрии всю удачную уловку,
Садов любитель чтит порядок только тот,
Где виден с разумом прекрасной мысли плод:
Не терпит цветников, стесненных в равны стены,
Но оживляет их свободно все премены.
Он призывает вкус, чтоб целому дать вид;
И с пользой для того его закон хранит.
С цветами разместя богатства огородны,
Обилия в саду являет разнородны:
Так, наслаждаяся действительным плодом,
Надеждой он еще питается кругом.
Сей день сокровища его рукой пожаты,
Назавтра вновь ему избытки льстят богаты.
С какой он радостью свой пробегает сад!
Щастливым быв отцом, он мещет жадный взгляд
На все растенья вкруг: плоды, цветы срывает,
Поднесть начатки их в восторге поспешает,
Любезнейшим детям, супруге дорогой,
Чьи нежности ему даруют век златой.
Сколь роскошь, сладкий мир, труды душе приятны,
Все ваши прелести в столицах непонятны!
В конце преклонных лет Волтер лишь вас познал,
Когда убежищем себе Ферней избрал.
«Обманут я, — он рек, — хвалы нас обольщают,
И ветхи дни во гроб скорее увлекают.
Почто оставил я любезну тишину,
И суеты опять повергся в глубину?
Что в славе мне пустой и льстивом фимиаме!
Поставлен выше всех я памяти во храме.
Уж шесть десятков зим быв лавром осенен,
Почто спокойных мест я ныне удален?
Почто оставил тень дерев, взращенных мною,
Под коей немощной и слабою рукою
Жилище б украшал, увы! спокойно я?
Жилище райское, щастлививше меня,
Мне более тебя зреть Парка не судила,
Далеко от тебя день смерти положила.
Я блага истинны, которыя стяжал,
На кроху ладана хвал смертных променял».
При сих словах его печали дух стеснили,
И крепкую еще связь тела сокрушили,
Когда б не ускорил он смертию своей,
Которая к нему шла медленной стезей.
Убежища полей удобрим и прославим,
И роскошь суетну мы городов оставим,
Для мира победя, для выгод обладав,
Расширим власть свою, лишь нивы угобжав:
Борею грозному и быстру Аквилону,
Ограду твердою поставим в оборону;
Как станет утра луч приятно ударять,
Удобныя места с ним станем украшать.
Природы нежный друг и живописец верный,
Виргилий нам подал в том образец примерный;
Прелестна кисть его, изображая сад,
Резвясь, представила блаженства вертоград.
Последуем ему, и легкими трудами
Принудим оныя древа цвести с плодами;
Их ветьви гибкия подчистим, сохраним,
Однако всякое насильство удалим:
Их слабость с каждым днем ждет новых попечений.
Колико чувствуешь ты сладких утешений,
Когда оставленно младенчество сберег!
Уже от легка пря стремится вдруг побег;
Густой ложится лист, вершину опушает,
И тень с прохладою по дерну расстилает,
Зной солнца укротя средь густоты дерёв,
Длит долее красы весенния цветов.
Дуб древний, много лет презрев судьбы суровы,
С возвратом Зефира приемлет силы новы:
Авроры сладкий сок там нежный отпрыск пьет,
Вздымается, растет, богреет и цветет.
Там множество цветов над зеленью пестреют,
Бросая яркий цвет, румянятся, белеют:
Прельщенный видит глаз в них образ красоты,
Блестяща юноши прелестныя черты.
И с наслажденьями надежды не проходят;
Весенния дары нам осень в мысль приводят
С великолепием несущую плоды:
Оттоль, где солнца зрят горящия следы,
Нисходит луч на них и к зрелости готовит,
И теннолиственны беседки нам становит.
В прохладе яблоней покоиться любя,
Зефиров аромат вдыхаем мы в себя.
На мягкой мураве, разнежась на свободе,
Поем на лире мы всё лутчее в природе,
Являющу на то, как будто круг времен,
Чтоб лутчше зрелищ вид даров был оживлен.
Нет лета более: осенния богатства
Весны свершают все обеты и приятства;
Гордятся уж древа сокровищем своим,
И нивы золотом покрылися одним.
Сей плодовитый сад, цветник красой единствен,
И рощи те, куда сокрылся смех таинствен,
Которые всегда так жадным взорам льстят,
И нуждам, скудости приближиться, претят;
Достойны, чтоб любовь, вниманье их почтили,
И руки бы труды над ними приложили.
Искусства хитрости явите в сих местах,
Не быв излишними в их милых красотах:
Пусть Граций выдумка их прелестьми венчает,
И только здравый вкус те виды пременяет.
На тесной той земле, исполненной прикрас,
Где любопытный твой остановился б глаз,
Являй без роскоши пристойны украшенья,
Производя в душе приятныя движенья;
Соделай всюду их непринужденным вид,
И пусть улыбкою природа их почтит;
А чтоб те зрелища могли образоваться,
Деревья и цветы наперерыв стремятся
Тебе вручить на то блестящий свой убор.
К прелестной смеси сей, пленяющей твой взор,
Когда прибавится ток чистый из пещеры,
То рощи узришь ты и Флоры и Венеры;
Но чтоб сильней пленить любезной простотой,
Природа милая прочь гонит блеск пустой.

Ландшафты, или Опыт о сельской природе. Поэма Клавдия-Франсоа-Адриана Лезай-Марнезия. Перевел с франц. Евстафий Станевич. СПб., в Медицинск. тип., 1805. С. 25–35. [Перевод окончен в 1803 г. в д. Поповке на Слободской Украине].



Примечания автора

Под словом «сад» должно разуметь не одно то место, которое занимали до сего времени для произращения питательных растений, но целое пространства, принадлежащее к замкам или важным сельским строениям, соделывающее жилище их приятным, привлекательным и даже превосходным тогда, когда дарование и вкус соединят в нем все части для составления одной обширной картины. Картины сии, как совершеннейшия между всеми, потому что составлены из самых щастливых действий самой природы и доставляют наслаждения вдруг всем чувствам, требуют чтоб их устраивали люди с воображением обширным, живым, деятельным, пылким, однако притом и благоразумием управляемым. Легче показать образцы, нежели дать правила к составлению их: но и самые образцы сии введут в обман тех, кои захотят подражать им раболепно; ибо самыя разительныя и истинныя красоты в тех местах, где природа их поместила, становятся несвойственными и несовершенными там, где она требовала иных красот. И так чувство сходства, сношения и согласия несравненно еще нужнее для искусства садов, нежели для самой живописи. Как бы план обширен не был, он будет всегда недостаточен и в противоречии с окружающими его местами, естьли слишком удалится от местнаго их свойства. Для того полотно живописца имеет рамы, отделяющия Ландшафт его от остатка вселенной, и не оставляют к сравнению предметом. (С. 65).


Аббат Делиль, переводчик Попия и Вергилия, переносил часто их красоты в свои стихи, а нередко придавал им еще более блеску своими цветами. Сии три Стихотворца имеют неоспоримыя права на удивление и благодарность, которыя поместят их, как божества покровительствующия, в садах любителей нежных и чувствительных.
Попий не токмо подал в прекрасных стихах правила в искусстве садов, но еще сотворил сам такой, коего он по чрезвычайной скромности называл лучшим своим произведением и коим он более всего гордился. В тесном пространстве пяти десятин он представил перьвый, а может быть и самый удачный образец как составлять сады естественнее и красивее тех, которым Агличане последуют. Может быть он сделал еще более, и сопламенил дух и образовал вкус славного Кента. По крайней мере очевидно, что рисунки садов Каргон-Гауеза, принадлежащие Гальскому Принцу, зделаны были в подражание садов Попия, что в Твикенгаме. Поезия есть небесный огнь, одушевляющий все изящныя науки. (С. 77).



Шарль Юбер Мильвуа
(1782–1816)

Срубленная роща. Элегия
(Подражание Ивана Великопольского)

О Нимфы! плачьте! рощи нет,
Где вы под сению густою
Всегда, как юный нежный цвет,
Скрывались знойною порою.
Где часто вы под вечерок
Толпою шумною сбирались
На пестрый, бархатный лужок —
Резвились, прыгали, смеялись,
Сплетались в легкий хоровод,
Плескались светлыми струями;
И вдруг, завидя за кустами
Сатира дерзкаго приход,
Венками робко прикрывались
И в роще частой разсыпались,
Как дуновеньем ветерка
Листочки нежнаго цветка —
Где с каждой светлою весною
Цвели вы новой красотою.
О плачьте, плачьте же о ней!
Под истребительной рукою
Она сравнялася с землей.
Стонает иволга, порхая
Между порубленных ветвей,
И над гнездом своим летая,
Молчит печальный соловей.
Напрасно путник утомленный,
Трудом и зноем изнуренный,
Спешит сюда в прохладну тень:
Изсохший дуб, ветвей лишенный,
Не призовет его под сень.
Напрасно юная Лилета
Хотела б луг тот посетить,
Где в первый раз она любить
Клялась украдкою от света;
Где в тайне лиственной сени
Она для друга лишь дышала
И в сердце робком трепетала
От недоверчивой любви.
Она знакомаго здесь луга
В тени древесной не найдет,
Не встретит милаго ей друга
Вздохнет, и тихо отойдет.
Страшись, безжалостный губитель!
Есть бог лесов, полей блюститель
И рощи сей он был покров.
Он, он с пришедшею весною,
Долины кроет муравою,
Цветы лелеет средь лугов,
Невинных птичек охраняет,
И мирны гнезда их качает
В прохладе тенистых кустов.
Всегда благих даров податель,
Сей бог — твой будет бог каратель;
И тиховейный ветерок,
Изгнанный из тени древесной,
Отвеет вздох твоей любезной,
Как в роще брошенный листок.

Благонамеренный. Журнал, издаваемый А. Измайловым. СПб., 1820, № 14. С. 111–113



Ш. Ю. Мильвуа в ранних русских переводах

Отдельное издание

Шарль Мильвуа. Стихотворная речь о независимости ученого мужа. М., в Университетской тип., 1806. [Параллельно на франц. и русск. яз.]. Перевод Владимира Измайлова. 15 с.

Периодика

Песнь Араба над могилою коня. (Перевод В. А. Жуковского). «Сей друг, кого и ветр в полях не обгонял…» // Вестник Европы. М., 1810, № 7. С. 190–192.
Падение листьев: Елегия. (Перевод М. В. Милонова).  «Разсыпан осени рукою…» // Вестник Европы. М., 1812, № 3. С. 202–203.
Последняя весна. (Подражание К. Н. Батюшкова). «В полях блистает май веселый…» // Вестник Европы. М., 1816, № 11. С. 181–183.
Лира, принесенная в жертву. (Перевод Александра Норова). «А минуту гордую ты, лира, прогневляешь…» // Благонамеренный. СПб., 1819, № 22. С. 197–199.
Срубленная роща. Элегия. (Подражание Ивана Великопольского). «О Нимфы! плачьте! рощи нет…» // Благонамеренный. СПб., 1820, № 14. С. 111–113.
Осень хладною рукой (Переложение В. Н. Григорьева. Романс) // Благонамеренный. СПб., 1820, № 22. С. 248–250.
К Делии. (Подражание В. И. Туманского). «Ты знаешь ли вину ужаснаго мученья…» // Благонамеренный. СПб., 1820, № 23/24. С. 327–328.
Удовольствия поета, или могущество Поезии (Перевод Д. П. Глебова). «Прошли счастливы дни, для смертных благодатны…» // Вестник Европы. М., 1821, № 10. С. 81–88.
Древо смерти. (Перевод А. Ф. Раевского). «Постой… куда стремишь ты бег свой торопливый…» // Вестник Европы. М., 1821, № 12. С. 274–276.
Истребленная роща. (Перевод А. А. Крылова). «Нимфы! скрывайтесь, бегите толпою…» // Благонамеренный. СПб., 1821, № 16. С. 209–211.
Странствующий Гомер: Елегия в древнем вкусе. (Перевод Д. П. Глебова). «О Кумы славныя, Юноне град безценный…» // Вестник Европы. М., 1821, № 17. С. 21–27.
Возвращение. (Перевод Е. А. Боратынского). «На кровы ближняго селенья…»  // Благонамеренный. СПб., 1822, № 11. С. 444.
Бегство Елены. (Перевод А. Ф. Раевского). «Ты спишь, о Минелай, а парус окриленной…» // Вестник Европы. М., 1822, № 24. С. 293–296.
Отрывок из повести: Емма и Егинар (Перевод Д. П. Глебова) // Вестник Европы. М., 1824, № 4. С. 245–248. Отд. изд.: Эмма и Эгинар, или Мщение Карла Великого. 1825.
Падение листьев. (Перевод Степана Степанова). «Осенний ветр с густых ветьвей…»  // Благонамеренный. СПб., 1825, № 21. С. 258–260.

Литература

Савченко С. Элегия Ленского и французская элегия // Пушкин в мировой литературе: Сб. статей. Л., 1926. С. 64–98.
Заборов П. Р. Шарль Мильвуа в русских переводах и подражаниях первой трети XIX века // Взаимосвязи русской и зарубежной литератур. СПб., 1983.
Французская элегия XVIII–XIX вв. в переводах поэтов пушкинской поры: Сборник / Сост. В. Э. Вацуро. М., 1989.
Шайтанов И. О. Мыслящая муза. «Открытие природы» в поэзии XVIII века. М., 1989.
Русская элегия XVIII — начала XX века. Сост. Л. Г. Фризман. Б-ка поэта. Б. с. СПб., 1991. 640 с.




ПАТРИОТИКА


Андрей Иванович Тургенев
(1781–1803)

К Отечеству

Сыны Отечества клянутся,
И небо слышит клятву их!
О как сердца в них сильно бьются!
Не кровь течет, но пламя в них.
Тебя, Отечество святое,
Тебя любить, тебе служить —
Вот наше звание прямое! —
Мы жизнию своей купить
Твое готовы благоденство;
Погибель за тебя — блаженство,
И смерть — безсмертие для нас!
Не содрогнёмся в страшный час
Среди мечей на ратном поле;
Тебя, как Бога, призовем,
И враг не узрит солнца боле:
Иль мы, сраженные падем
И наша смерть благословится!
Сон вечности покроет нас;
Когда вздохнем в последний раз,
Сей вздох тебе же посвятится!..


Вестник Европы, издаваемый Николаем Карамзиным. М., 1805. Ч. VII. С. 277.



Александр Семенович Шишков
(1754–1841)
Стихи
для начертания на гробнице Суворова

Остановись прохожий!
Здесь человек лежит на смертных не похожий:
На крылосе в глуши с дьячком он басом пел (1),
И славою как Петр иль Александр гремел.
Ушатом на себя холодную лил воду (2),
И пламень храбрости вливал в сердца народу.
Не в латах, на конях, как Греческий герой (3),
Не со щитом златым, украшенным всех паче (4):
С нагайкою в руках, и на казацкой кляче,
В едино лето взял полдюжины он Трой (5).
Не в броню облечен, не на холму высоком,
Он брань кровавую спокойным мерил оком,
В рубахе, в шишаке, пред войсками верхом (6),
Как молния сверкал, и поражал как гром.
С полками там ходил, где чуть летают птицы (7).
Жил в хижинах простых, и покорял столицы (8).
Вставал по петухам (9), сражался на штыках (10);
Чужой народ его носил на головах (11);
Одною пищею с солдатами питался (12).
Цари к нему в родство, не он к ним причитался (13).
Был двух Империй вождь (14); Европу удивлял;
Сажал Царей на трон, и на соломе спал (15).
1800


Собрание сочинений и переводов адмирала Шишкова, Российской Императорской Академии Президента и разных ученых обществ члена. Часть XIV. СПб., 1831. С. 160–165.


(1) Суворов за некоторое смелое противуречие Императору Павлу Первому отозван был от войск и сослан в село свое Канчанское Новгородской губернии в Боровичском уезде. «Там (говорит о нем жизнеописатель его Фукс) часто победоносная рука его звоном колокола призывала жителей в священный храм, где старец сей, исполненный Веры, пел вместе с церковными служителями хвалы Божеству». Когда потом Павел Первый, по просьбе  Австрийского Императора прислать к нему Суворова для принятия верховного повелительства над войсками, призвал его к себе, и посылая с ним также и свои против Французов войска, произнес к нему сии достопамятные слова: «Иди спасать Царей», тогда Суворов, отправляясь в путь, сказал: «Я пел басом, а теперь еду петь барсом». Здесь и далее — примечания автора.
(2) Он имел привычку для укрепления членов своих часто обливаться холодною водою.
(3) Ахиллес.
(4) См. в Илиаде описание Ахиллесова щита, коней и колесницы.
(5) Он не щеголял красивостию и борзостию коня своего: садился на простую казацкую лошадь, и на ней с плетью в руке, называемою нагайкою, разъезжал по полкам.
(6) Он не мог сносить летних жаров, и потому (естьли не по особой любимой им необычайности) часто среди самого пылкого сражения видали его скачущего верьхом в одной рубахе; но никогда не скидывал он с головы своей шлема, в котором даже дома и при женщинах хаживал.
(7) Известен славный переход его чрез Альпийския горы.
(8) Варшаву, Медиолан, Турин и проч. Он не любил великолепия и пышности; жил всегда в простых покоях, без зеркал и без всяких украшений. В пище наблюдал умеренность. Дворецкому своему приказывал насильно отнимать у него блюды, и жаловался всем, что он ему есть не дает.
(9) Суворов, когда надлежало идти в поход, никогда в приказах своих не назначал часу, в которой выступать; но всегда приказывал быть готовыми по первым петухам; для того выучился петь по петушьи, и когда время идти в поход, никогда в приказах своих не назначал часу, в которой выступать; но всегда приказывал быть готовыми по первым петухам; для того выучился петь по петушьи, и когда время наставало идти, то выходил он сам и крикивал: кокореку! Голос его немедленно разносился повсюду, и войско тотчас поднималось и выступало в поход. Казалось он нарочно придумывал сии странности, дабы посредством их избавляться иногда от таких переговоров и объяснений, которыя были для него или неприятны или затруднительны. Он не опасался ими затьмить славу свою; ибо мог сказать о себе подобное тому, что в Метастазиевой опере говорит о себе Ахиллес, проведший отроческия лета свои в женском одеянии на острове Сцирос: «Праздность проведенных мною на Сциросе дней оправдаю я сим моим мечем, и может быть новыми победами столько озабочу славу, что не успеет она говорить о моих “проступках”». В присылаемых донесениях Суворов не описывал побед своих пространными объяснениями. По взятии Турецкой крепости Туртукая, он написал к Императрице:

Слава Богу, слава Вам,
Туртукай взят и я там.

(10) Известно, что Суворов белое оружие, то есть штыки в руках Русских воинов, почитал всегда средством превозходнейшим к побеждению неприятеля, чем ядра и пули. Пословица его была: «Пуля дура, штык молодец».
(11) В Италии, когда он въезжал в какой город, народ выбегал на встречу к нему, отпрягал лошадей у его кареты, и вез его на себе. Однажды случилось, что в самое то время, когда он приближался к освобожденному им от Французов городу, нагнал его посланный из Петербурга с письмами к нему офицер. Он посадил его в свою карету, и когда народ выбежал и повез его на себе, то он улыбнувшись спросил у офицера: «Случалось ли тебе ездить на людях?» Офицер с такою же улыбкою отвечал ему: «Случалось, Ваша светлость, когда бывало в робячестве игрывал шехардою».
(12) Он часто едал с ними кашицу.
(13) Баварский Король причислил его в свои родственники.
(14) Российский Генералиссимус и Австрийский Фельдмаршал, имевший два почетных прозвания: Рымникский и Италийский.
(15) Он не любил мягких перин и пуховиков: сено и солома служили ему вместо оных.




Сергей Николаевич Глинка
(1776–1847)

На переход Российских войск через Ботнический залив

Дохнула мразными устами
Царица хлада, бурь и льдов;
Дохнула… Скован Бельт цепями,
Возрадовался дух врагов!
Ревут они: «Сама природа
Преградой будет Русским хода —
Чрез льды не понесут свой гром!
На Бельте высоты столь льдисты,
А здесь громады камней мшисты
От Россов будут тем щитом».
Рекли они, и не успели
На Бельт замерзший взор простреть —
Орлы Российски прилетели:
Пред ними слава, честь и смерть;
Иль, словом, впереди Суворов!
От высоты небесных сводов
Он орлии полки узнал.
Узнал! Как молния спустился,
Перед Героями явился,
И к ним невидимо вещал:
«Ступайте Россы! Бог пред вами!
Ждут слава и победа вас;
Вы богатырскими шагами
Чрез цепи гор текли не раз.
Где гор верхи крутые, снежны,
С громами, с молниями смежны;
Летали вы орлами там!
И Бельт преградой вам не будет;
Росс славных дел не позабудет:
Смерть! смерть врагу! победа вам».
Он рек, и огненной стрелою
Пред Русским воинством летит.
Герой Альпийский! за тобою
Барклай де Толли вслед спешит.
Вот берег Готфский ополченный!
Лев зрит орлов… И пораженный
Движеньем быстрым орлих крил,
Отверзил пасть… Вдруг цепенеет,
На шаг подвинуться не смеет —
Гром из когтей он уронил!
1810

Русский Вестник на 1810 год. № 2 (февраль). С. 71–73.




Алексей Дамианович Илличевский
(1798–1837)

Трубка
Баллада

— Здорово, брат служивой!
Ты куришь табачок?
Ай трубка! Что за диво!
Дай посмотреть, дружок!
Какая позолота
С резьбою по краям!
Не по тебе работа —
Продай-ка лучше нам.
— Рад бы, сударь! заметна
Охота мне твоя;
Да трубка-то заветна,
Продать не властен я.
Она у сераскира
Отбита на войне;
На память командира
Теперь осталась мне.
Ура! Суворов! слава
Нас тешила с тобой:
Что Рымник, что Варшава,
Слыхал ты, барин мой?
— Уж это, брат, не ново,
О трубке говори!
Ну что? последне слово —
И деньги ты бери.
— Не жди, сударь! уступки,
Не трать с гусаром слов:
Скорей уса, чем трубки
Лишиться я готов.
Мне дорого достался
Заветный этот дар:
Кровавый бой кончался,
Разбили янычар.
«Вперед!» Наш полк несётся,
Мы бьём вдогонку — вдруг
В нас выстрел раздаётся…
И ротмистр о земь — бух!
Кровь хлынула из раны,
Я бросился с коня:
Ах! лучше б, басурманы,
Попали вы в меня.
По счастью деревушку
Нашёл я близко там,
Отвёз его в избушку
И с ним остался сам.
Какую смерти муку
Ты, ротмистр мой, терпел!
Вздохнул, пожал мне руку
И… долго жить велел.
Он умер молодецки,
Как жил, сражался, пал;
Секины мне турецки
И трубку завещал…
Шли месяцы и годы,
Я трубку всё берёг:
Когда ходил в походы,
То прятал за сапог.
Когда же я лишилбся
Ноги под Рущуком:
О трубке вдруг схватился,
А о ноге — потом.
И в чистую уволен,
И вот лет десять с ней:
Нет денег, но доволен
Я трубкою моей!
— Служивый ты достойный!
Гусар ты удалой!
Но как звался покойный,
Скажи мне, ротмистр твой?
— Храбров! — Возможно ль? — Точно! —
Помещик костромской?..
Случись же, как нарочно!
Знай, он мне дед родной.
— Твой дед? вот разве штука!
Неужто я во сне?
Как командира внука
Дал Бог увидеть мне?
— Так! воин, верный долгу,
Я призрю жизнь твою:
Ступай ко мне на Волгу,
Есть хлеб и соль мою!
— Спасибо, благодетель!
Иду к семье твоей;
Когда ж умру — владетель
Будь трубки ты моей.
1821
Томск


Благонамеренный. Журнал, издаваемый А. Измайловым. Часть XIII. СПб., 1821, №3 (февраль). С. 138-142.




Михаил Никитич Муравьев
(1757–1807)

Богине Невы

Протекай спокойно, плавно,
Горделивая Нева,
Государей зданье славно,
И тенисты острова!

Ты с морями сочетаешь
Бурны Росски озера,
И с почтеньем обтекаешь
Прах Великого Петра.

В недре моря Средиземна
Нимфы славятся твои:
До Пароса и до Лемна (1)
Их промчались струи.

Реки гречески стыдятся,
Вспоминая жребий свой,
Что теперь на них глядятся
Бостанжи с Кизляр-агой (2);

Между тем, как резвых Граций
Повторяешь образ ты,
Повергая дани наций
Пред стопами Красоты.

От Тамизы (3) и до Тага (4)
Стая мчится кораблей,
И твоя им сродна влага
Разстилается под ней.

Я люблю твои купальни,
Где на Хлоиных красах
Одеянье скромной спальни,
И Амуры на часах.

Полон вечер твой прохлады;
Берег движется толпой,
Как волшебной серенады
Слух наносится волной.

Ты велишь сойти туманам —
Зыби кроет тонка тьма;
И любовничьим обманам
Благосклонствуешь сама.

В час, как смертных препроводишь,
Утомленных щастьем их,
Тонким паром ты восходишь
На поверхность вод своих.

Быстрой бегом колесницы
Ты не давишь гладких вод,
И Сирены вкруг царицы
Поспешают в хоровод.

Вьявь богиню благосклонну
Зрит восторженный Пиит,
Что проводит ночь безсонну,
Опершися на гранит.
1797


Аониды, или Собрание разных новых стихотворений. Книжка II. 1797. М., в Университетской тип., у Ридигера и Клаудия, 1797. С. 130–133.

(1) Парос и Лемнос — острова в Эгейском море.
(2) Бостанжи, Кизляр-ага — придворные чины в Турции.
(3) Тамиза — Темза.
(4) Таг — Тагол — река в устье которой расположен океанский порт Лиссабон.




ФИЛОСОФИЧЕСКИЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ. ПРОСВЕЩЕНИЕ


Михайла Матвеевич Херасков
(1733–1807)

Время
Ода

Ты, Время, быстрыми крылами
По всей Подсолнечной паришь;
Пуская стрелы за стрелами,
Всё рушишь, тратишь и разишь.

Непроницаема завеса
Тебя от наших кроет глаз;
Ты движешь вечности колеса,
И в Вечность с ними движешь нас.

Часы крылатые вращаешь —
В них жизненный песок течет —
И жизнь мгновенно прекращаешь,
Песчинка чья на дно падет.

Противу Время обороны,
Ни силы, ни защиты нет;
Снимает Лавры и короны,
Венцы и брачны узы рвет.

К чему серпом своим коснётся,
Где Время только пробежит,
Всё вянет, ржавеет и рвётся,
Покрыто мхом седым лежит.

Ни юных лет не уважает,
Весёлостей, ни красоты;
На что ни взглянет — пожинает,
Как сельные коса цветы.

Коль многи зданиев громады
Изглажены его рукой!
Колики веси, царства, грады
Исчезли под его пятой!

Не может мужество геройско
Противу Время устоять;
Твердыни гор, ни храбро войско
Его теченья препинать.

Представить в мыслях не умею
Следов, ты коими текло;
Лишь Время вобразить успею —
Оно сокрылося, прошло.

О ты, который блеском мiра
И суетами ослеплен!
Представь, что злато и порфира
Есть жертва Времени и тлен.

А ты, кого злощастий бремя
Терзает, давит и теснит!
Не плачь; промчит печали Время,
С богатым нищаго сравнит.

Но стой, о Время! на минуту,
И гласу лирному внемли:
Ты сеешь плач и горесть люту,
Текуще по лицу земли.

Твоя безмерна скоротечность
За нас тебе отмстить спешит;
Тебя, тебя поглотит вечность,
Движения и крыл лишит.
1783

Московский журнал. М., в университетской типографии у В. Окорокова. 1791, № 1 (январь). С. 7–9. [С французск. – А.Л. Тома. Ода «Время»].



Иван Петрович Пнин
(1773–1805)

Время
Ода

Рука Урании пространство измеряет;
О время! но тебя ни мысль не обнимает —
Непостижимая пучина веков, лет!
Доколе не умчит меня твое стремленье,
Позволь, да я дерзну хотя одно мгновенье
Остановиться здесь, взглянуть на твой полет!
Кто мне откроет час, в которой быть ты стало?
Чей смелой ум дерзнет постичь твое начало?
Когда еще ничто рожденья не имело,
Ты даже и тогда одно везде летело;
Ты было всё, хотя незримо никому!
Вдруг бурное стихий смешенье прекратилось,
Вдруг солнцев множество горящих засветилось,
И дерзкий ум твое теченье мерить стал —
На то ль, дабы твою увидеть безконечность,
На то ль, чтоб сих мiров постигнуть краткотечность
И видеть, сколь их век перед тобою мал!
Так что же жизнь моя в твоем пространстве вечном?
Что этот малой миг в теченьи безконечном?
Кратчайший в молниях мелькнувшаго огня;
Как мне тебя понять, как мне узреть — не знаю?
Вотще тебя, хоть миг, в уме остановляю,
И мысль моя с тобой уходит от меня!
Не я тебе один, весь свет и всё подвластно!
Но сколь твое глазам владычество ужасно:
Здесь гробы древние, поросши мхом седым,
Там стены гордыя под прахом погребенны,
Истлевши города и царства потопленны —
Всё в мiре рушится под колесом твоим!
О веки бывшие и вы, вперёд грядущи!
Явитися теперь на голос вас зовущий,
Представьте страшный час, которой я постиг,
Пред коим все его удары разрушенья,
Паденья целых царств, народов изтребленья,
Равно как бы пред ним единой жизни миг!
Там солнце, во своем сияньи истощенно,
Узрит своих огней пыланье умерщвленно;
Безчисленных мiров падет, изветхнув, связь,
Как холмы каменны, сорвавшись с гор высоких,
Обрушася, падут во пропастях глубоких —
Так звезды полетят, друг на друга валясь!
Всему судил Творец иметь свои пределы,
Велел, да все твои в свой ряд повергнуть стрелы, —
Всё кончиться должно, всему придёт чреда:
Изчезнут солнца все, изчезнут круги звездны,
Не будет ничего, не будет самой бездны —
О Время! но ты всё пребудешь и тогда!
1797


Санктпетербургский журнал, издаваемый И. Пниным. СПб., в тип. И. К. Шнора, 1798. [С французск. — А. Л. Тома. Ода «Время»]. С. 1–5.




Михайла Матвеевич Херасков
(1733–1807)

Просвещение

Царям народ свой просвещать,
Науками обогащать —
Есть первое благотворенье.
Отсель спокойства, правый суд,
Как тихи воды изтекут,
Проникнет дале наше зренье.
Что ныне темно понимаем,
Мы то постигнем и познаем…
Невежество для смертных тма,
Учение — корысть ума.
Коль хощет кто обогатиться,
Сыщи к Наукам верный путь,
И празден в юности не будь,
Старайся мыслить и учиться!
Бежа, как нищий, от врагов —
Сказал какой-то философ,
С одним жезлом, с пустой сумою:
Моё богатство — всё со мною! —
Но к знаниям детей привесть
Две разные дороги есть:
Одна Прельщает блеском ложным,
Мелькающий являя свет;
Цветами юношей ведет —
Ведет ко мнениям безбожным;
Другая дружеской рукой
В храм Истины ведёт святой,
Где, став Отечеству полезны,
Цветут его сыны любезны.
Науки тщательно любя,
Познаете самих себя,
Течение светил небесных,
Закон и тайны естества,
Премудрость, славу Божества
В его творениях чудесных. —
Достигнут ваши имена
В позднейши самы времена; —
Имея мысли просвещенны,
Любимы будете, почтенны.
Но да не будут вам в пример
Сии противоборцы вер,
Которы святостью шутили.
Воздвигнул Александр для вас
В России не един Парнас!
Науки Север осветили.
Как Царь, как мудрый человек,
Он Августов возставил век;
Блаженство общее сугубит,
Учёность и таланты любит.
1804

Патриот. Журнал воспитания, издаваемый Владимиром Измайловым. Т. I (январь–март). М., в Университетской тип., у Любия, Гария и Попова, 1804. С. 138–141.



Иван Иванович Дмитриев
(1760–1837)

Тибуллова эллегия

   Пускай кто многими землями обладает,
В день копит золото, а в ночь не досыпает,
Страшася и во сне венныя трубы:
Тибулл унизился б, желав его судьбы;
Тибулл в убожестве не знатен, но доволен,
Когда он в хижине своей спокоен, волен,
Живёт с надеждою, с любовию втроем,
И полный властелин в владении своем.
Хочу, и делаю: то в скромном огороде
Душисты рву цветы и гимн пою Природе;
То тропки по снуру прямыя провожу,
То за прививками младых дерев хожу,
То гряды, не стыдясь, сам заступом копаю;
А иногда волов ленивых загоняю,
Иль весело бегу с барашком на руках,
Который позабыт был матерью в лугах.
   Богам усердный жрец, я первенцы земные
Всегодно приношу на олтари святые;
Палесе жертвую домашним я млеком;
Помоне каждым вновь родившимся плодом;
А пред тобой всегда, Церера златовласа!
Я вешаю венок, сплетенный мной из класа.
О Лары! некогда я в жертву приносил
Прекрасных вам тельцов… тогда богат я был!
А ныне… и овна считаю важным даром!
Но я и в бедности благодаренья с жаром
Любимого для вас закланию предам;
Да воскурится пар от жертвы к небесам
При песнях юности безпечной и веселой,
Просящей ревностно вина и жатвы зрелой!
Услышьте, боги, наш сердечный, кроткий глас,
И скудные дары не презрите от нас!
Первоначальный дар вам, боги, посвященный,
Простейший был сосуд, из глины сотворенный.
   Я о родительском богатстве не тужу;
Безпечно дней моих остаток провожу;
Работаю, смеюсь, иль с Музами играю,
Или под тению древесной отдыхаю,
Которая меня прохладою дарит.
Сквозь солнца иногда дождь маленькой шумит:
Я слушаю его, помалу погружаюсь
В забвение, и вмиг сном лёгким наслаждаюсь.
Иль в мрачну, бурну ночь, в объятиях драгой,
Не слышу и грозы гремящей надо мной.
Вот сердца моего желанья и утехи!
Пускай Месалле льстят оружия успехи,
Одержанныя им победы на войне;
Пускай под лаврами на гордом он коне
С полками пленников при плесках в Рим вступает,
И славы своея лучами поражает;
А я… пускай от всех остануся забвен!
Пусть скажут обо мне, что робким я рожден;
Но Делии вовек не огорчу разлукой;
Одна ея слеза была б мне тяжкой мукой.
Прочь слава! не хочу жить в будущих веках!
Пребудь лишь ты в моих, о Делия! очах:
С тобою дика степь Тибуллу будет раем;
С тобою он готов быть зноем пожигаем,
И ночи на земле сырой препровождать.
Ах! может ли покой и одр богатый дать
Тому, кто одинок, а с пламенной душою!
О Делия! я жизнь лишь чувствую тобою;
Один твой на меня умильный, страстный взгляд
Безценней всех честей, триумфов и наград!
   Но всё пройдёт… увы! и Делии не станет!
Быть может… нет! пускай твой прежде друг увянет;
Пускай, когда чреда умреть ему придет,
Еще он на тебя взор томный возведет;
Еще собравшися с последнею он силой,
Сожмет дрожащею рукою длань у милой,
Вздохнет… и на ея груди испустит дух.
О Делия, душа души моей и друг!
Ужель на мой костёр ни слёзки не уронишь?
Нет! сердце у тебя не каменно: ты стонишь,
Рыдаешь, Делия! — и нежныя сердца
Желают моему подобнаго конца. —
   Изчезни мрачна мысль! что будет, не минует:
Почто ж моя душа до времени тоскует?
Еще Сатурн моих не осребрил власов;
Еще я крепок, здрав по благости богов.
Не унывай, Тибулл, и пользуйся годами!
Укрась чело свое ты свежими цветами,
И посвяти любви сей быстрый жизни час,
В который жаркой спор утехою для нас,
И смелый, дерзкий шаг есть подвигом геройства!
Надежность и любовь, то молодости свойства.
Начальствую ль как вождь, иль сам я предводим,
Равно я в сей войне велик, неустрашим.
Сверни же предо мной знамёна, Марс кровавой,
И не прельщай меня безсмертной в мiре славой!
Готовь трофеи ты с увечьем для других:
Пред ними все венцы! я щастлив и без них;
Богатства не хочу, а нужное имею,
И что всего милей: Я Делией владею!
1797

Аониды, или Собрание разных новых стихотворений. Книжка II. 1797. М., в Университетской тип., у Ридигера и Клаудия, 1797. С. 197–206.




АНАКРЕОНТИКА


Орест Михайлович Сомов
(1793–1833)

Спутники Улиссовы
Сказка

Друзья! скажите, что за чудо:
Когда вдадимся мы в какой-нибудь порок,
То сколько ни тверди нам мудрость: это худо! —
Мы ни во что вменим ея урок?
И в самой древности тому примеры были,
Тогда, как мудрецы по всем странам бродили,
Бросая в глупости людские тучи стрел —
Стрел красноречия; их слушали, хвалили,
А лучшим стать никто как будто не хотел!
Нам правду говорят: привычка — та ж Природа;
И это подтвердит в стихах Гомер слепец,
Героев, битв, богов певец
И слава своего народа.
А я, в простых стихах, природным языком,
Не смея в высоту пускаться,
Хочу, любезные, лишь только попытаться
Вам в сказке рассказать о том.
По разореньи Трои
Пустились по домам все гречески герои,
Кто царством править, кто сохой;
Тогда был век такой,
Что воин за соху приняться не гнушался,
И с поля ратного лишь приходил домой,
То с плугом, с заступом на ниву возвращался.
С дружиною Улисс в Итаку поспешал;
Но на Олимпе суд верьховный,
Не знаю за какой поступок уголовный,
Царю Итакскому быть дома запрещал.
Он долго по морям из края в край блуждал,
Пока богам угодно было,
Чтоб на десятый год
Улиссов флот
Волнами к острову прибило.
Цирцея, хитрая колдунья, там жила,
Которая всех ведьм искусством превзошла.
Царя со свитою колдунья приветила,
Как добрая, на хлеб и соль их пригласила
И зелена вина по чаре поднесла;
Короче, допьяна незваных напоила.
Всяк пил и выхвалял,
И не один себе все губки облизал.
Что ж вышло из того?.. Лишь только протрезвились,
Увидели, что все в зверей оборотились:
Храбрец когтистым Львом,
Невежда сделался Ослом,
Из гордеца стал Конь, спесивый, рьяной;
Пустился землю рыть слепым Кротом мудрец,
Коварною Лисой вилял придворный льстец,
Вертлявый щеголек наряжен Обезьяной;
Медведем тунеядец стал,
И лежа на боку, всё лапу лишь сосал;
Судья, что в жизнь свою кривым законов толком
С просителей по шкуре драл,
Явился кровожадным волком;
Сын Эскулапиев Гиеной из врачей,
И крысой царской казначей;
Скупые богачи Свиньями;
Благочестивый жрец прожорливым котом
И ел мышей, простясь с молитвой и постом;
А те, которые не ладили с женами,
Преобратясь в Быков, пугали всех рогами;
Ретивы плясуны запрыгали козлами;
И словом, кто к чему в свой век наклонен был,
Такого ж зверя вид и свойство получил.
Один Улисс не пил:
Не промах этот Царь, в обман не отдавался;
Собою молодец — поступкой и станком,
Дородством, речью и лицом;
Он так Цирцее показался,
Что чуть было сама
Колдунья не сошла с ума.
А если женщина в кого-нибудь влюбилась,
То, почитай, равно как бы ума лишилась.
Лишь искорка любви
К Цирцее в грудь успела зарониться,
Как пламя разлилось по всей её крови…
Волшебница идет к Улиссу изъясниться
И говорит ему: «Не ты стал пленник мой,
Я — пленница твоя! бери моё именье,
Безспорно управляй и мной и сей страной;
Я вводный лист тебе вручаю на владенье». —
При сих словах она Улисса обняла
И сладкий поцелуй в залог любви дала.
Такой превратности Улисс сперва дивился,
Но вдруг опомнившись, тотчас за ум хватился
И дал такой ответ:
«Какая польза мне в любви твоей, мой свет,
Коль вижу спутников моих порабощённых,
В уродливых скотов тобою превращённых?
Они со мною на войнах
Труды, опасности и раны разделяли,
И грудь булатную в боях
За своего Царя безстрашно выставляли.
Когда любовь свою мне хочешь доказать,
То поспеши им всем природной вид отдать».
— Охотно! я на то с обеими руками!
Да ты спроси у них: хотят ли греки сами
Принять свой прежний вид? —
Колдунья хитрая Улиссу говорит.
Улисс ко стаду их бежит;
«Ну радуйтесь, друзья! — кричит —
Не будете бродить на четвереньках боле:
Дать прежний образ вам теперь в моей уж воле:
Однако ж вы сперва должны мне отвечать,
Хотите ль сделаться людьми опять?»
В минуту всяк из них дар слова получает;
Встал Лев, взревел и так Улиссу отвечает:
«Чтоб согласился я принять
Людскую образину жалку!
На ломкий, хилый меч, иль на простую палку
И когти острые и зубы променять!
Я царь, и стал тебе, Улисс, по сану братом:
Так захочу ли я в Итаке быть солдатом?
Других обманывать ступай,
И вздорами ты мне вперед не докучай». —
Медведю проповедь читать Улисс пустился:
«Смотри, любезный друг! в кого ты превратился?
Мохнат и неуклюж, с предлинным рылом стал.
А прежде, помнишь ли, ты всех собой прельщал?» —
— Ну что ж? я стал мохнат, тем для меня не хуже:
Зимой, в снегах и стуже,
Как в бане буду я шесть месяцев лежать!
Да и к чему тебе мой вид пересужать?
Ты думаешь, что ты проворней и храбрее?
Отведай-ка, дружок, моих медвежьих сил!
Не нравлюсь я тебе?.. Так прочь иди скорее
Покамест лапой я тебя не придавил». —
Пошёл Улисс; он Волка подзывает
И так его увещевает:
«Не стыдно ли тебе на стадо нападать?
Не стыдно ль милую пастушку обижать?
Послушай, как бедняжка плачет,
Что от тебя нигде своих овец не спрячет!
Ты, помнится, хоть их стригал,
Однако ж никогда с них кожи не сдирал.
Я почитал тебя за умного детину,
Послушайся: покинь свирепую личину;
Веди опять свой век,
Как доброй человек!»
— Да много ль добрых-то? — бирюк Улиссу воет:
Не каждый ли из вас другому яму роет?
Я знаю по себе: я прежде кожи драл,
И то же делаю, когда я Волком стал.
Но ты-то сам каков? — вы все овец едите,
А Волка постником заставить быть хотите!
Поверь, что если в я вид прежний получил,
То кожи и тогда не меньше бы лупил.
И вы, которые терзаете друг друга,
По злобе, жадности, иль просто от досуга,
Не те ли ж волки вы, всё скопище людей?..
Поди, я не хочу на двух ногах таскаться;
Быв волком по душе, таким хочу остаться
И бегать полной четвернёй». —
Осёл мычал: оставь меня ходить по воле!
Я рад теперешней моей ослиной доле;
И прежде я всегда меж вами слыл ослом,
Я так и остаюсь. — И я рад быть Кротом, —
Пищал слепой мудрец: когда подумать здраво,
Людская логика не лучше нашей, право! —
А Свиньи хрюкали: мы тоже не хотим
С любезным логовом своим
Ни для чего расстаться;
А лучше сам
Ты в лужу к нам
Ступай валяться!» —
Итакский Царь
Ходил ко всем зверям; но никакая тварь
Его и слушать не хотела:
Привычка всех их одолела.
«Не станем, — он сказал: с глупцами тратить слов;
Дубиной погоняй ослов!»

Невский Зритель. Ежемесячное издание. СПб., в Медицинской тип., 1821, январь. С. 39–46.



Василий Иванович Туманский
(1800–1860)

Монастырь
Элегия

В туманной влаге вод потух луч золотой,
Уж пурпурный восток сереет…
Клубится лёгкий пар над дремлющей водой,
И ночи пелена чернеет.
И тишина кругом! Лишь изредка совы
Унылый крик страну безмолвну пробуждает;
Лишь резвый ветерок листочками играет
Изсохшия травы!
В мечтаньи я сижу на сей скале седой,
Угрюмым дубом осененный,
И вижу древности остатки пред собой
Тяжёлым прахом покровенны:
Разседшую стену, врата железны, вал,
Развалины столбов, помост, подземны ходы,
Поросшие травой, а древле, в славны годы,
Здесь монастырь стоял!
Где некогда алтарь весь в золоте блестел
В сиянии священном храма;
И громкий, стройный хор к Всевышнему летел
В душистом дыме фимиама;
Где колокола звон веселье в сердце лил;
Где раздавалися музыки нежны звуки;
Где с тёплой верою, поднявши к небу руки
Народ Творца молил —
Там ныне пустота!.. Среди угрюмых стен,
Всё мёртво — всюду разрушенье;
Лишь видишь изредка готических времен
В оконницах изображенья ;
Лишь кролик, притаясь в развалинах, сидит;
Лишь вьётся ласточка здесь в куполе высоком;
И храм покоится в молчании глубоком,
И вся окрестность спит!
Здесь юны узницы жизнь скромную вели,
Грустя среди пустыных келий;
Оне все радости в дар Вере принесли,
Не знали юности веселий!
Тут дева, может быть, потоки слёз лила,
И вздохи страстные, любовь в груди таила;
Лишь друга помнила — все чувства погасила,
Одной мечтой жила.
Вот там, где по окну плетётся злак густой,
Там в поле, в даль она глядела
Глазами робкими сквозь мрак, туман ночной
И в горести сердечной пела:
«Разлуку тяжкую сносить нет боле сил!
Мой милый, возвратись к подруге неизменной;
Ах! может быть, к другой любовью ослепленной
Уже меня забыл!
Ужели суждено мне вечно тосковать?..
О, милый друг, лети стрелою!
Сколь сладко вместе жить, друг друга обожать:
Но скоро ль буду я с тобою?..
Мой ангел, поспешай, быстрее, верный конь!» —
Так пела узница, в широко глядя поле,
Страдала менее, но разжигала боле
Своей любви огонь.
И таяла в тоске, в противных ей стенах.
Угасла — здесь ея гробница,
С гробницами подруг, и в ветхой урне прах.
Мир праху твоему, девица!
Тут меланхолия в вечерний, тихий час,
При шёпоте древес, при месячном сиянье,
Сидит, погружена в приятное мечтанье,
На гроб облокотясь.
Увы! сколь жизни сей ничтожны красоты!
Как быстро, быстро исчезают
Величья, гордости обманчивы мечты!
Смотри: здесь зданья истлевают:
Здесь тленности урок для дерзностных сердец!
И путник в сих местах, задумавшись, усталый
Воскликнет, опершись на камень обветшалый:
«Всему, всему — конец!»
1818

Благонамеренный. Ежемесячный журнал, издаваемый А. Измайловым. СПб., 1818, № 5 (май). С. 135–139.



Александр Александрович Писарев
(1780–1848)

Различие

Аглая как-то раз сказала мне в слезах:
— Мой Мишенька меня в отчаянье приводит!
Учу его ходить, вожу на помочах,
А он, мне как на зло, не ходит!
Сын Ветровой ходить гораздо прежде стал,
А месяцем моложе;
Скажите мне, за что же
Бог, давши одному, другому отказал?
— Сударыня! так я Аглае отвечал,
Мне жалобы не странны эти,
И я на них ответ дам в нескольких словах;
Ничуть не мудрено, что ваши разны дети —
Тот ходит сам, а ваш на помочах.
1822

Сочинения в прозе и стихах. Труды Общества любителей российской словесности при Императорском Московском университете. Ч. I. М., 1822. С. 175.




Анна Петровна Бунина
(1774–1829)

Майская прогулка болящей

Боже благости и правды,
Боже! Вездесущий, Сый!
Боже! что коснишь? воззри!..
Ад в душе моей гнездится,
Этна ссохшу грудь палит;
Жадный змий, виясь вкруг сердца,
Кровь кипучую сосёт.
Тщетно слабыми перстами
Рву чудовище… нет сил.
Яд его протек по жилам:
Боже мира, запрети!
Где целенье изнемогшей,
Где отрада, где покой?
Нет! не льсти себя мечтою —
Ток целения изсяк.
Капли нет одной прохладной,
Тощи оросить уста!
В огнь дыханье претворилось,
В остру стрелу каждый вздох;
Все глубоки вскрылись язвы,
Боль их ум во мне мрачит.
Где ты, смерть? — Изнемогаю…
Дом, как тартар стал постыл.
Мне ль ты, солнце, улыбнулось,
Мне ль сулит отраду май?
Травка, для меня ль ты стелешь
Благовонный свой ковёр?
Может быть, мне там и лучше…
Побежим под сень древес.
Сколь всё в мiре велелепно,
Сколь несчётных в нём красот!
Боже, Боже вездесущий,
К смертным Ты колико благ!
Но в груди огонь не гаснет,
Сердце тот же змий сосёт;
Тот же яд течёт по жилам:
Ад мой там, где я ступлю.
Нет врача омыть мне раны,
Нет руки стереть слезу,
Нет устен, для утешенья,
Персей нет, приникнуть где;
Все странятся, убегают —
Я одна… О горе мне!
Что, как тень из гроба вставша,
Старец бродит здесь за мной?
Ветр власы его взвевает,
Белые, как первый снег.
По его ланитам впалым,
Из померкнувших очей,
Чрез глубокие морщины
Токи слёзные текут;
И, простря дрожащи длани,
Следуя за мной везде,
Он запекшими устами
Жизни просит для себя.
На, копейку, старец, скройся!
Вид страдальца мне постыл.
«Боже щедрый! благодатный…»
Он трикратно возгласил, —
«Низошли Свою ей благость,
Все мольбы ея внемли!» —
Старец, ты хулы изрыгнул!
Трепещи! ударит гром…
Что изрёк, увы, безумный?
Небо оскорбить дерзнул.
Бог отверг меня, нещастну!
Око совратил с меня;
Не щедроты и не благость,
Тяготеет зло на мне.
Тщетно веете, зефиры,
Тщетно, соловей, поёшь!
Тщетно с запада златаго,
Солнце, мещешь кроткий луч.
И Петрополь позлащая,
Всю природу веселишь!
Чужды для меня веселья,
Я не дочь природы сей.
Свежий ветр с Невы вдруг дунул:
Побежим! он прохладит.
Дай мне чёлн, угрюмый кормчий,
К ветрам в лик свой путь направь.
Воды, хлыньте дружно с моря!
Вздуйтесь синие бугры!
Зыбь на зыби налягая,
Захлесни отважный чёлн.
Прохлади мне грудь изсохшу,
Жгучий огнь ея залей.
Туча, упади громами!
Но всё тихо, всё спокойно,
Ветр на ветвиях уснул;
Море гладко, как зерцало,
Чуть рябят в Неве струи;
Нет на небе туч свирепых,
Облак лёгких даже нет;
И по синей, чистой тверди
Месяц с важностью течет.
1812

Неопытная Муза Анны Буниной. Ч. II. СПб., в Морской тип., 1812. С. 30–33.




ДОСУГ. БАСНИ


Иван Иванович Дмитриев
(1760–1837)

Чиж и Зяблица
Басня

Чиж свил себе гнездо и, сидя в нём, поёт:
«Ах! скоро ль солнышко взойдёт,
И с домиком меня застанет?
Ах! скоро ли оно проглянет?..
Но вот уж и взошло! Как тихо и красно!
Какая в воздухе распространилась сладость!
Я эдакова дня не видывал давно».
Но без товарища и радость нам не в радость;
Желаешь для себя, а ищешь разделить!
«Любезна Зяблица!» — кричит мой Чиж соседке,
Смиренно прикорнувшей к ветке, —
Что ты задумалась? давай-ка день хвалить!
Смотри, как солнышко…» — Но солнце вдруг сокрылось,
И небо тучами отвсюду обложилось.
Все птицы спрятались, кто в гнёзды, кто в реку,
Лишь галки стаями гуляют по песку,
И криком бурно вызывают;
Да ласточки ещё над озером летают…
Бык, шею вытянув, под плугом заревел;
А конь, поднявши хвост и разметавши гриву,
Ржёт, пышет и летит чрез ниву!
И вдруг ужасный вихрь со свистом возшумел,
Со треском грянул гром, ударил дождь со градом —
И пали пастухи со стадом.
Но вмиг утихло всё, и солнце расцвело;
Всё стало ярче и светлее:
Цветы душистее, деревья зеленее.
Лишь храмину Чижа куда-то занесло.
И бедненький мой Чиж! Он мокрыми крылами
Насилу шевеля, к соседушке летит
И ей со вздохом и слезами,
Носок повеся, говорит:
«Ах! всяк своей бедой ума себе прикупит —
Впредь утро похвалю, как вечер уж наступит!»
1793

Аглая. Книжка I. 1794. М., в Университетской тип. у Ридигера и Клаудия, 1794. С. 90–91.



Сергей Тимофеевич Аксаков
(1791–1859)

Роза и Пчела
Басня

В саду, цветами изпещренном,
В густой траве, в углу уединенном
Прелестная из Роз цвела;
Цвела спокойно, но — довольна не была!
Кто завистью не болен?
Она цвела — в глуши; но что ж в глуши цвести?
Легко ль красавице снести?
Никто её не видит и не хвалит:
И Роза всех подруг себя несчастней ставит,
Которыя в красивых цветниках
У всех в глазах
Цвели, благоухали,
Всех взоры, похвалы невольно привлекали.
«Что может быть печальнее того?
Невидима никем, не видя никого,
В безвестности живу и в скуке умираю,
И тщетно всякой день на жребий свой пеняю», —
Роптала Роза так. Услыша речь сию,
Сказала ей Пчела: «Напрасно ты вздыхаешь,
Винишь судьбу свою;
Ты счастливее их, на опыте узнаешь».
Что ж? так и сделалось! Все розы в цветниках
За то, что были на глазах,
Все скорой смертью заплатили.
Тех солнечны лучи спалили;
Те пострадали от гостей,
Которые в жестокости своей
Уродовали их — хоть ими любовались:
Один сорвёт цветок,
Другой изломит стебелёк,
А третий изомнёт листок —
И, словом, Розы те, которые остались,
Такой имели жалкой, скучный вид,
Что всякой уж на них с холодностью глядит.
А наша Розочка, в углу уединенном,
Древ тенью осененном,
Росой до полдня освеженном,
Была любимицей и резвых мотыльков
И лёгких ветерков;
Они и день и ночь её не оставляли,
От зноя в полдень прохлаждали,
А ночью на ея листочках отдыхали.
Так долго, долго жизнь вела,
Спокойна, весела и счастлива была,
За тем, что в уголку незнаема цвела.


Сочинения в прозе и стихах. Труды Общества любителей российской словесности при Императорском Московском университете. Ч. I. М., 1822.



Василий Львович Пушкин
(1767–1830)

Голубка и Бабочка
Басня, посвящаемая милой сестре моей Е. Л.

Однажды Бабочка Голубке говорила:
— Ах! как ты щастлива! твой Голубок с тобой:
Какой он ласковой! как он хорош собой!
А мне судьба определила
Совсем иначе жить: неверный Мотылёк
Всё по лугам летает;
То Незабудочку, то Розу выбирает;
А я одна сижу.
— Послушай, мой дружок! —
Голубка отвечала, —
Напрасно, может быть, пеняешь ты ему.
Не ты ль причиною тому,
Что щастья не сыскала?
Я правду говорю: Любимой нежно быть
Здесь средство лишь одно — умей сама любить! —
Элиза милая! пример перед тобою:
Люби… и будешь ввек довольна ты судьбою!
Супруг твой добр и мил. Он сердца твоего
Конечно цену знает:
Люби и почитай его!
Там щастье, где любовь: оно вас ожидает.
1803

Вестник Европы, издаваемый Николаем Карамзиным. Ч. VII. М., 1803, № 3 (февраль). С. 226–227.



Владимир Иванович Панаев
(1792–1859)

Милон
Идиллия

— Как я обрадую Филлиду дорогую!
Давно уже хотелось ей
Здесь белых насадить лилей:
Вот сколько их теперь! срывай себе любую. —
Так юный говорил Милон,
Почти нивидим меж кустами
В Филлидином саду, куда до солнца он
Пришел с нарытыми заранее цветами,
И там их рядышком по грядке разсадил.
Милон хоть молод был, но он уже любил.
— Ты встанешь, — продолжал, — случишься у окошка,
И вдруг перед тобой мелькнет
Цветочная дорожка!
Какой улыбкою взор милый твой блеснет!
О! ты, конечно, угадаешь
Кто здесь трудился для тебя;
Ах! вот уж ты бежишь ко мне и обнимаешь,
Целуешь, кажется, меня;
День, сердцу памятный; как буду весел я! —
С такою сладкою мечтою
Милон пошёл домой, овец пересмотреть,
Чтоб гнать их к водопою;
Увы! и позабыл, безпечный, за собою
Калитку сада припереть!
Блудливая коза тотчас в неё вбежала
И новый цветничок поела, потоптала.
Уже пастух спешил назад,
В надежде встретиться с Филлидой;
Подходит, смотрит в сад…
Что может для него быть большею обидой?..
Он видит, как цветы коза-злодейка ест!
Милон хватает шест,
Заносит на врага; но руки опустились,
И вместо мщения, из глаз
Ручьями слёзы покатились.
Бедняк! он весел был на час!
В таких слезах его Филлида тут застала;
Как утаить? Она причину их узнала
И пастушка расцеловала.
— Пусть нет, — промолвила, — цветов;
Но верь, равно довольна тем, что знаю
Цель милых мне твоих трудов!
Смотри: от радости я плакать начинаю.
1820

Идиллии Владимира Панаева. СПб., в тип. Н. Греча, 1820. С. 20–21.



Борис Михайлович Федоров
(1798–1875)

Песня

Если Лилла здесь гуляет,
В рощах миртовых весной,
Ветерок пусть в них играет
И прохладу льёт собой.
Пусть кристальный ручеечик
При ней громче зажурчит —
И в струях своих веночик
К Лилле розовый примчит.
Пусть при ней кусты лилейны
От зефиров зашумят,
И навстречу сладковейный
Понесется аромат.
Пусть цветущею стезею
Лиллы предстоя следам,
Там гирляндой перед нею
Розы упадут к стопам.
Соловей при Лилле слаще
И малиновка поет;
С ней и зелень в рощах краше
И пленительнее свет.
И каскад быстрей за Лиллой
В камнях с пеною бежит,
С большим плеском, с большей силой,
Чтоб догнать прелестный вид.
И реки шумящей волны,
Очарованны красой,
Не бегут, стоят спокойны —
И кристалловой струёй.
Милый вид изображают,
Блещущи огнем глаза,
Как на грудь ея сбегают —
В черных кудрях волоса.
Стан подобный пальме гибкой,
Свежесть утра на щеках,
И с волшебною улыбкой
На прелестнейших устах.
Когда с арфою своею
Лилла голос согласит,
Нас ничто уж перед нею
От любви не защитит!
Но увы!.. сия Цирцея,
Столь опасная сердцам;
Смертных чувствами владея,
Веселится их слезам.
О зефиры, донесите
К Лилле мой сердечный вздох,
И жестокой сей скажите, —
Кто любить сильнее мог?..

Кабинет Аспазии. Литературный журнал. СПб., 1815. Кн. 3. С. 80–83.




ПРИЛОЖЕНИЯ


Шарль Жозеф де Линь

ВЗОР НА САДЫ

Я желал бы всем вперить мою охоту к садам. Мне кажется, что невозможно злодею их любить: он вообще не способен ни к какому вкусу. По этому, естьли хвалю я диких собирателей трав, детей, гоняющихся за бабочками, мелочных изыскателей раковин, мрачных любителей минералов, хладнокровных Геометров, глупых поэтов, музыкантов и живописцев, развлеченных писателей, глубокомысленных философов и скромных химиков: то нет ни одной добродетели, которой бы я не приписал любящему говорить о садах и разводить оные. Он, будучи пожираем сею страстию, которая одна только умножается с летами, оставляет все прочие страсти, нарушающие спокойствие души или порядок общества. Когда он удаляется из города, из этого жилища нравственного и физического разврата, и идёт работать или веселиться в деревню,: тогда сердце его наслаждается природою,  и вместе с лёгкими освежается благотворным дуновением прохладного ветра.
Отцы семейств! Внушайте детям вашим охоту к садоводству: они будут добрее от этого. Пусть они другими искусствами занимаются только для улучшения садового искусства, о котором я говорю. Кто заботится о каналах, ручейках, тот никогда не может быть вредным гражданином, опасным Генералом и пронырливым придворным. Естьли бы такой человек захотел писать против законов, спорить в военном совете, вооружиться против начальника или хитрить при дворе, то он стал бы опаздывать везде, ибо в голове у него были бы дерева, кустарники или цветы, за которыми надобно ему посмотреть. Едва успел бы он приехать к своему приятелю, чтоб воспользоваться слабостью жены его, и тотчас бы удалился опять в деревню, чтоб оплакивать там своё преступление.
О вы, не могущие перенестись с гор Австрийских на Дунай и прекрасные Венские равнины, им орошаемые; вы, не могущие возноситься превыше земли на горах Швейцарских; вы, не могущие быть под защитою Сирокко, в средине плодоносных долин Прованских; вы, все не могущие найти готовых садов, естьли хотите развести их в странах бесплодных, то подумайте наперёд, разочтите следствия и, ничего не увеличивая, логически исследуйте, можете ли вы иметь довольно гения и вкуса, и можете ли вы произвести намерение ваше в действо самым лучшим образом? Сколько надобно делать наблюдений, сколько опытов! Я знаю, что нельзя так легко вырубать рощи, как вымарывать на рисунке деревья, не у места поставленные, при всём том вырубайте, отнимайте, рассматривайте со всех сторон и переменяйте.
Ода, выигранная победа, смелый размах кисти, суть следствия вдохновения: для садоводства потребны путешествия, чтение, обозрение, уравнение и соединение всех искусств вместе. Но всего труднее образовать водопад, сделать его на подмостках ужасно; на утёсе, естьли он будет не самородной или, по крайней мере, не на своём месте, смешно; естьли он велик, то нужно большое количество воды; естьли же мал, то будет похож на те, какие бывают иногда в пустынях или детских Вифлеемах. Естьли вода низвергается очень с великой высоты, то она будет ширее вверху, нежели внизу; на третьей части своего падения расступится; в половине разделится надвое, и окончится тонкими струями. Но кто поверит, что у самых бестолковых монахов в Богемии я видел прекрасный водопад, протекающий под естественным сводом в пустыню и потом составляющий ручей в конце Оссегова сада, который, выключая сие, представляет ужасный вид.
Водопады делаются или в виде уступов, или в виде плоскости; первые меньше требуют воды; но представляют какое-то единообразие; для вторых надобно её больше, но они будут казаться слишком правильны. Всё, что ни выдумывают для задержания вод, нахожу я невыгодным. Ручей, влекущий за собою много больших каменьев или имеющий каменистое дно, неприятен и для глаз и для слуха. Надобно с помощью искусства отвести его в лес на несколько шагов, заставить течь по траве и наконец пустить на произвол собственного стремления или наводнений, могущих произойти от дождя и растаивающего снега. Надобно, чтобы все низвергалось, но так нечувствительно, чтобы подставки скрывались под водяною пеною.
Острова также требуют хорошего внимания. Будучи пусты, они не производят никакого впечатления и кажутся малы. Но быв усажены очень часто, кажутся смежны с берегом реки или пруда. Я заметил, что на них надобно сажать высокие деревья, чтобы можно было сквозь оные видеть воду.
Поправляйте природу, вместо того чтоб созидать её с помощью искусства; очень мало есть ручьёв, текущих по нашему желанию: им надобно открывать удобный путь, надобно заводить их в особые места и украшать берега приятным образом. Ограды весьма скучны: на них хорошо смотреть только с высоких окружностей. Обыкновенные перегородки, разделяющие их, хотя и имеют сельской вид, но также непривлекательны. Виноградники целые 8 месяцев, поля 6 месяцев, цветы 10 месяцев представляют неприятный вид, естьли не возделывать их снова; ибо тогда ничего, кроме голой земли, не увидеть.
Махровые цветы, согласие различной зелени и плодов могут придать саду великое преимущество пред другими; но по многим опытам узнал я, что надобно делать пестроту: иначе отражение будет очень ярко. Надобно разводить в большом количестве розы, гвоздики или тюльпаны, и возобновлять их в горшках, которые должны быть скрыты. Однако ж в садах не надобно расставлять полок. Равным образом не надобно сажать вдруг 20 дерев зелёных, фиолетовых, розовых, белых, жёлтых или красных.
Я знаю, что всё это подвержено разным преломлениям света и разным переменам, зависящим от времени дня. Но этого опасаться не надобно. Солнце, конечно, не испортит того украшения, которое оно должно доводить до последней степени совершенства.
Не должно обременять земли понапрасну каменным строением ни под каким предлогом. Известь не должна пожигать луговую зелень; раствор её не должен истреблять маргаритки или фиалки; каменщики не должны попирать ногами ложа нимф.
Сих последних лучше соединять с молодыми сильванами, к которым они начинают питать страсть, возрождающуюся, но ещё не известную.
Лестницы кажутся мне опасны; нимфам гораздо лучше играть на отлогостях. Они бывают и театром их резвостей и местом их наказания; ибо всякое преступление (естьли оно в самом деле будет преступление) наказывается там, где оно сделано.
В саду не должны быть терпимы никакие работы, кроме работ, посвящённых Приапу. Особливо не надобно брусьев, решёток, обручей. Пусть ветви сами по своей воле соединяются одни с другими.
В рассуждении мостов я знаю одно только правило, то есть: не делать двух похожих один на другой. Здесь можно предаваться всем странностям воображения. К счастью, архитектура, вмешавшись в садоводство, не коснулась до этого: естьли же для какой-нибудь большой части сада, хорошо убранной и близкой к какому-нибудь величественному храму, нужен мост, то, не подражая ни Царскосельскому и Вильтонскому, можно сделать колоннаду. В других случаях чем мосты будут смешнее, тем больше принесут удовольствия. Они должны быть довольно высоки, чтоб не мешали плаванию, но не так круты, чтоб можно было на них поскользнуться. Вкус или местоположение покажет, должно ли их сколько-нибудь скрывать или нет. Белый цвет при зелёной оттенке будет очень хорош. Он же приличен тонким полисадам остроконечным, коротким и полунаклонённым, которые мною рекомендуются: естьли нужна загородка для цветов, для скота, овчарни, пчельника или иностранных растений. Маленькая рогатка, или раскрашенная решётка, отделяет весьма хорошо поля от деревьев и с небольшими издержками украшает переход из сада к его окрестностям. Перилы на горе, недалеко от пропасти, обеспечивают прогуливающихся и заставляют их думать об опасности, которой без того бы не было, и которая забавляет их, не причиняя беспокойства. Женщины любят быть обманутыми; может быть, за это они иногда и мстят нам. Сделайте это в садах своих; водите по нем, увеселяйте сей прелестный пол; пусть хорошо выбитые тропинки, в которых бы прелестницы не могли замочить ног своих, пусть неправильные, узкие аллеи, окружённые розами, жасминами, померанцами, фиалками и другими благовониями, ведут их к купальне, или на покой, где они находят свои рукоделья, вязанье, нитки и особливо чернилицу на налое, на котором всегда не достаёт песку или чего-нибудь подобного; но зато содержатся все тайны, неизвестные любовникам и супругам: поставив его к себе на колени, они станут писать прелестную ложь вороньим пером.
Иные рассаживают с возможным старанием ежевику и терн; иные любят волчец и тростник. Это не значит любить изящную природу, я видал, что иные предпочитают пустоши землям обработанным. Не думайте, мрачные Милорды, что вы всё уже сделали, когда нашли густой лес или пустое поле для построения там своего замка.
Вы хотите, чтоб это называлось зверинцем, а садом то, что у нас только огород: я иначе не могу думать о большом загородном доме, у котором воспитаны Английские Принцы, как мне сказывали, и о сельском замке Герцога Бофорта.
Я терпеть не могу слабых подражаний великим произведениям; естьли хотеть заняться ими, то не надобно упускать ничего; развалины Пальмиры не должны походить на развалины Генерала Конвая; их белизна, их низкие колонны подают очень худой пример; их своды, крепко поддерживаемые, смешны. Развалины должны приводить на память дела достопамятные, в них происшедшие, и знаменитых мужей, в них обитавших: но посмотря на Грецию многих Англичан и Готию Вальполя, подумаешь, что они суть произведение расстроенного воображения. Я столько же люблю Вальполев замок Отрантской, как Темзинской, который не менее беспорядочен и скучен.
Храмы должны внушать удовольствие или возбуждать скрытный ужас, который ощущаем был некогда при входе в оные. Но что мы чувствуем, видя храмы почти один на другом стоящие? Храмолюбие портит даже те здания, которые, подобно храму дружества, заслуживают нашу похвалу. Милорд Тампль очень гоняется за своим именем.
Я, конечно, похвалил бы дом Милорда Батимора, находящийся подле Бристоля, но в нём нет воды, кроме той, которая временем падает с неба. Напрасно иногда делают Китайские мосты над пустыми ямами, желая заставить думать, что в них есть что-нибудь. Обман недолго продолжается, и то, что я видел у Милорда Минсфильда из окон его дома, показывает только недостаток воды во многих садах Английских.
Они, конечно бы, уменьшили сей недостаток, естьли бы не удалялись с таким упрямством от берегов Темзы, которою не умеют пользоваться. Герцог Малборуг заменил это другою рекою, пропустя её в свой зверинец; она в нём увеличивается, мчится и с шумом низвергается; я не прощу никак Милорду Пенброку, что он в своём саду пропустил реку в виде канала.
Вимметон в глазах моих очень мало заслуживает похвалы, хотя я слышу много об нём хорошего. Ему бы надобно выстроить дом гораздо выше и более окружить его кустарниками. В нём всё показывает вид скучный и бедный. В Англии любят гроты, как мне кажется. Гро Милорда Тильнея, конечно, стоит дорого; но удовольствие, доставляемое оным, не награждает за издержки. Твитнам я люблю только потому, что воображаю в нём Попа, занимающегося человеком; но он с успехом занимался и садоводством, ибо его сад, принадлежащий теперь Г. Стангопу, хотя невелик, но очень приятен.
Я не люблю ничего получужестранного. Герцог Девонширский собрал во время путешествия своего украшения, вовсе не соответствующие его стране; мне особенно не нравятся Французские и Италиянские, находящиеся в Чивсвиге. Но что прекраснее Кингс-Вестена, вида реки Герзаны и всей области Гальской? Что может быть величественнее Виндзора? Какой лес, какое великолепие!
Таковы-то были некогда старинные дубы леса Додонского, в котором находился оракул; я сам готов был вопросить их. Они внушают почтение, которое обыкновенно чусвствуем, приближаясь к божеству.
В Бленгейме и Кеве собраны все лучшие и дорогие деревья; за ними главное занимает место Вильтон, по своему мосту, мельнице и бюстам. Может быть, их слишком много расставлено в доме; я желал бы разместить их лучше в саду. За сим следуют ложи Герцога Кумберландского: и вот, что составляло главное моё удовольствие в Англии.
Я не говорю об архитектуре сей земли; грубость кавалера Ванбруга известна равно как и его забавная эпитафия. Иниго Джон есть последний художник, который благородною простотою своих творений делает честь Англии в сем роде. Он много подражал древним в окошках и узких дверях. Гринвич сделал бы этому артисту много чести, как мне кажется, естьли бы он в лесу, представляющем поля Елисейские, соединил бы оба корпуса посредством высокого храма и мавзолея, наполненных урнами, для сохранения в них праха храбрых матросов, составивших честь и богатство государства и удивление иностранцев.
 Я не упоминаю о Сионе, прежде бывшем Католицком монастыре, доставшемся после Кардиналу Вольсею, а теперь принадлежащем Герцогине Нортумберландской. Он ещё не окончен, но по отделке достоин будет похвалы. Он лежит на берегу Темзы подле Ричмонда и маленького домика Милади Гаррингтон.
У людей, изобразивших величественные сцены из Шекспира и странные явления из Гудибраса, виднее тот же самый вкус и в нравственности, и в медицине, и в философии: однако ж мы тем не меньше обязаны Англичанам. Самые их ошибки суть для других благодеяния, и я уверен, что никто не может быть большим художником, естьли не побывает в Англии и не научится там опрятности. Пусть, например, осмотрят все лучшие здания во Франции и все столицы Империи. Я больше уважаю хижину Лондонского сапожника, которого мебели всегда чисты, дёрн всегда зелен, а кусты походят на волосы прекрасной женщины. Я преимущественно советую наблюдать опрятность, а без этого лучше не жить в деревне и ехать умножать нечистоту в городе, где и самая душа оскверняется.
Англия верно бы сделалась пастушескою страною, естьли бы в ней не так было сыро. Я искал там Титира, Меналка и Мелибея, и кажется слышал их спор о науке и любви. Я прислушивался к звукам флейты, которых однако не мог слышать, и на прекрасных дерновых коврах хотел воспеть пастухов, верность их любовниц и собак; но в Англии пастухи не так смирны, как их бараны, и нежный звук флейты не так свойственен сим островитянам. В счастливейших только климатах можно прославлять любовь Коридона и суровость Алексиса. Теплота производит какое0то удовольствие среди самого изнеможения, ею причиняемого. Мы находим какую-то приятность терпеть её. Ей-то одолжены мы теми чувствованиями, которые неизвестны в других странах.
Вкус к садам уже не существует в Италии. Что ж теперь там делают? Там нет более дёрна и долин Сабинских, как было во времена Горация; нет даже того прекрасного Тибура. Что сделалось с тем местом, которое он описывает так живо, где, по его словам. Высокая сосна и белый тополь соединяют гостеприимную тень свою, и ручей извивистый журчит, далеко утекая от берегов своих. Может быть, эта одна ода подала Англичанам мысль о садах такого рода; ибо у них у всех в голове Гораций, равно, как Гомер и Виргилий. Кажется, будто климат переменился; любовь к садам перешла из Южной Европы в Северную. Переходя туда, она имела аудиенцию у Российской Императрицы. Они тотчас согласились. Садолюбие сделалось Её бостанджи пашою, или лучше сказать, победительница Турок сама сделалась садовницею в Царском селе. Законодательница величайшей Империи, покров или страх соседственных держав, сама сажает деревья. Почести, которые воздаёт Она распространившим славу её до врат Востока, столько же возвышаю е1 самую, сколько и её Генералов. Царское село, где собрано всё, что Императрица называет своими прихотями, представляет отвсюду прекрасные картины. Сии прихоти по её словам, суть или произведения воды или оптики, искусно выдуманные и всегда разнообразные. Мост из Сибирского мрамора, архитектура во вкусе Палладио бани, Турецкой павильон, Адмиралтейство, вид маленького города, который ещё строится, железные ворота, развалины, обелиски на победы Румянцова и Орлова, высокий памятник побед Чесменского среди озера прекрасное строение на берегах, приятные окрестности, множество цветов и кустов иностранных, хорошо вычищенный дёрн, не уступающий красотою Английскому, Китайские беседки и мосты, храм о 32 мраморных столбах, колоннада, большая Геркулесова лестница, всё сие даёт саду сему право на первенство во вселенной. Таким образом, оставляя на минуту бразды правления, сия великая Государыня брала карандаш, грабли, резец, которые она, невзирая на всё сие, держала так, как бы держала шпагу, естьли бы судьба, к чести пола её не произвела Её женщиною.
А 2 милях от Царского села находится Петергоф. Это самая Императорская резиденция, следовательно, он анне так весела, как другие места, в которые двор удаляется летом. Тут можно видеть маленькое подражание Голландцам. Пётр I этим начал и наконец присовокупил всё, что видел после в своих путешествиях. К первому роду принадлежит построение на морском берегу дома, названного «Моё веселие» (Mon plaisir) и размещение в рощах, худо расположенных и худо рассаженных, множества часов, клавиркордов, курантов, органов, музыкантов, уток, собак и проч. Ко второму роду принадлежат водопады, превосходнейшие самых водопадов Версальских: они всегда бьют и выбрасывают самое большое количество воды, какое я видал когда-либо.  Естьли прикрыть тут все каналы гранитом или дёрном вместо кирпича, который придаёт очень дурной вид; естьли обвести мрамором пьедесталы двух водяных столбов, похожих на два мраморные столба Римские; естьли сделать то же самое с бассейном пирамиды, из которой извергаемая вода также представляет  хороший обелиск; естьли провести извивистые желоба в померанцевом лесу и дать им фигуру амфитеатра, где теперь очень худая каскада; естьли отнять все заборы и обкласть дёрном все дорожки; естьли сделать какое-нибудь каменное строение, полезное и приятное, например мельницу для минералов; естьли присовокупить всё это к новому простому саду, находящемуся на другой стороне замка: то старый Петергоф будет соединять пользу с удовольствием, которое он внушает. В новом саду, который теперь отделывают, есть грот, представляющий тог сена: несколько пучков оного замыкают двери и окошки; надобно их отнять, чтоб войти. Тут всегда обманываются и забывают обман сей, взойдя в зал, убранный в лучшем Парижском вкусе. Море, опеняющее берега старого Петергофского саду, снова здесь открывающееся, придаёт всему неизъяснимую приятность.
Теперь перейдём от России к Польше. Князь Казимир Понятовский в Шуле, перерыв в разных местах землю, произвёл также нечто удивительное. Там горы окружают залы, отделанные в совершенном вкусе; они встречаются случайно, но нельзя избежать этой случайности. Здесь входишь в грот, из которого нельзя выйти без огня; вдали показывается некоторый свет, приближаешься и видишь залу, прекрасно расписанную и великолепно убранную гипсовыми колоннами, барельефами и проч. В другом гроте всё общество сходится не будучи однако вместе. В нём два этажа, один для желающих играть, другой для тех, кои любят разговаривать. Таковой способ разделения есть совершенно новый, и я со временем где-нибудь сделаю нечто тому подобное. В ином месте выстроен прекрасный минарет или Турецкая колокольня. Инде видны храмы; там величественная колоннада, а за нею огромный театр, коего наружность похожа на Готическую церковь. По моему мнению, надобно построить чрез большую дорогу мост и чрез то соединить оба сада, которые оба прекрасны, по несчастию отделены друг от друга. Тут же виден остров, составляющий детский город. Это самая лучшая забава. Князь, желая дать праздник, собирает туда всех детей, сколько можно собрать их; важность, с какою они отправляют все свои работы, быв одеты каждый в приличное ремеслу своему платье, очень забавна. Там находятся солдаты, составляющие гарнизон, там есть и церковный причет. Это подало мне мысль об одном острове, где я имею возможность сделать такое же заведение. Я заранее восхищаюсь, воображая у себя гостей в робах и в мундирах. Из них ежедневно встречаются мне те и другие, но не в таком весёлом духе, в каком будут мои, и в каком я не хотел бы их видеть. Кажется, они уже посещают друг друга. Длинные и лёгкие цепи удержат их в пристойности. Трудно только воспрепятствовать их волокитству.
В советах, щедро раздаваемых мною, хотя об этом никто и не просит (ибо худой садоводец почтёт их ненужными), я всегда повторяю, что делая, размышляя, прохаживаясь и сочиняя, можно дойти до того, до чего люди, привязанные к обширным правилам, некогда дойдут. Надобно со всею неутомимостию стараться замечать порознь красоты природы, естьли хотите составить из них нечто целое. Я внимательно рассматривал поле и нашёл, что красный цвет полевого и садового мака, синий цвет василька и жёлтый репы составляют лучшую смесь, какую только можно найти. Всё сие вместе с зеленью льна, с пестротою пшена, желтизною ржи, зеленью ячменя, и другими родами, мне неизвестными, производит самое приятное действие. Я не люблю стен; тут довольно одних отверстий и каналов, а это также увеличит приятность сельского вида.
Добро надобно делать не только себе, но и другим. И так станем увеличивать число живых существ; станем размножать воздушных, земных и водяных жителей: подобно древнему изречению: «Да будет свет, и бысть свет», я желал бы сказать: «Да будут птицы, рыбы и особенно лебеди». Я всегда искал между ними Юпитера; но вижу одну Леду. Может быть, этот Бог захочет ещё сделать подобную шутку, однако ж ныне в небесах живут гораздо степеннее. Желаю, чтоб на берегу моих каналов всегда раздавался крик час от часу умножающихся животных; чтоб во всех прудах плавало несметное множество карпии; чтоб утки везде вили гнёзды; чтоб гуси и голуби, гонимые со всех сторон, прилетали искать убежища на моих кровлях. Мне кажется, умножая число детей природы, умножаем мы её богатство. Желаю видеть в особенности павлинов, хотя и не люблю их гордости. Пусть везде будет населено, пусть везде встречаются существа, какие бы они ни были. Ах! Многие из ходящих на четырёх ногах могутслужить примером для двуногих!
Пусть вечером раздаётся звук сельской свирели, сзывающей быков или телиц; пусть раздаётся звук их колокольчиков: он также приличен полям, как и голос пастухов. Пусть сии последние остановятся на берегу реки; пусть они и стада их пьют до возвращения на своё место.
Я очень люблю статуи, но мраморные портятся, каменные растрескиваются, а гипсовые имеют дурной вид. Посредственность не годится нигде, особенно в этом роде. Естьли в саду стодесятинном расставите статуй меньше, нежели на 100.000 ефимков, то это будет значить, что вы и не любите. Я говорю для примера, и может быть ошибаюсь.
Статуи придают благородный и приятный вид. Впрочем маленькие головы можно поставить в некоторых частях сюда без разбора. Надобно, чтобы это имело вид нечаянности или особенной дружбы, или что ещё лучше, любви; статуя, любезная сердцу, дороже коней победы и солнца. Но она может быть поставлена только в храме таинственном. Водворите любовь в садах своих, она, усладивши сердце, улучшит и вкус ваш. Чтобы произвести нечто изящное, надобно любить и быть любиму. Все произведения любви ознаменованы совершенством. Стихи и сады, имеющие на себе печать её, непременно будут иметь свою цену.
Не для того ли, чтоб пугать детей, некоторые ставят в садах симметрически большие, белые, колоссальные статуи, вытянутые в солдатскую шеренгу. Разве сии люди не знают, какой вред причиняет им огромная масса воздуха, их окружающая. Я поставил бы все сии фигуры в тёмные кустарники, и чрез то возвысил бы белизну камня, и работу художников, имевших жестокость вонзить в него резец; вместо того, чтоб делать забор из Римских Императоров и Греческих философов, коих головами можно играть как шаром, я поставил бы их в густые рощи, им посвящённые. Венера в кустах миртовых, Марс, окружённый лаврами и гранатовыми деревьями. Близко друг от друга посаженными; даже Вулкан, занимающийся кузницею или огненною машиною, был бы точно на своём месте.
Сверх того, не нравится мне, что сии боги всегда почти бывают худо отделаны; сии Императоры и философы почти всегда стоят на ногах и всегда открыты для ротозеев. Иногда надобно составлять из них группы, иногда наклонять их и вообще давать им вид благотворительности или любезности.
Естьли бы люди, имеющие верховную власть, знали свои выгоды, то они скрывали бы природную свою холодность или гордую зависть, отнимающую благородное удовольствие удаляться. Естьли душа их чужда добродетели, то по крайней мере, они должны, хотя по наружности, оказывать ей достойное уважение. Великие люди знают цену энтузиазма. Он-то заставит их сооружать в садах своих алтари мужам, отличившимся храбростью или человеколюбием.
Пусть в средине беспорядочных дубов воздвигнут будет храм мужеству, однако же он должен быть памятником не суетности, но благотворения и возвышенности; пусть водворятся в нём те, которые имели счастие содействовать благу народов; пусть они найдут там награду за полученные раны и усердную службу. Пусть воздух ясный и чистая вода продлят дни сих героев. Без них люди, называющие себя героями, не значат ничего. Так называемые полубоги обязаны пышным своим титулом героям второклассным. Исполнив сие, предайтесь другому чувству горестному благородному, и переменив картину, соорудите храм смерти, окружите его кипарисом и в больших мраморных урнах соберите прах сих храбрых воинов.
Вот другие заведения, принадлежащие садам: дом для воспитания юношества, даже дом для детей любви (которой вы одолжены своими садами, естьли только они сделаны соответственно моему желанию), всякого рода мануфактуры и многочисленные мызы.
Надобно стараться давать сколько можно лучший вид даже тем мелочам, которые делаются по необходимости; надобно, чтоб каналы для осушения были похожи на древние водопады повелителей трёх частей света. Однако ж не должно вырывать их слишком много потому, что иные дерева засохнут от жару, и вы будете в том виноваты.
К рытвинам и амфитеатрам тогда приступайте, когда нельзя ничего сделать, кроме рытвин и ручейков; на воду гораздо лучше смотреть, когда она течёт по дёрну; до неё надобно доходить по отлогости зелёной, прекрасной и неприметной. Каменных обкладок совсем не нужно, особенно кирпичной; всё должно устилать дёрном. Я советую везде употреблять дёрн, а на дёрне буду говорить о любви; размеров вовсе не надобно; комас не нужен для Граций, и Венера никогда не опоясывала себя поясом симметрически.
С сими разительными портретами естественных прелестей, с сими верными стёклами, не льстящими никому, с сими зеркалами лесных нимф, обыкновенно поступают или очень хорошо или очень худо. Стараясь придать им более цены, лишают нередко их всего достоинства. От них требуют очень многого и иногда задерживают на всю ночь, чтобы днём они явились в большем блеске на несколько часов.
Я лучше люблю тихое журчание ручейка, или самой маленькой, но беспрерывной водопад, нежели славные произведения, выдуманные незнающим, но слишком долго бывшим в уважении Льежцем, которые заключают в великолепную тюрьму Государей лучшей страны в свете. Что сказать о сем почти совершенном или по крайней мере привлекательном месте? Естьли я скажу моё мнение, то меня не станут читать, а пойдут смотреть, удивляться и подражать.
Я был в Эрменонвиле в самое тёплое время и, осмотрев всё в этой неизмеримой стране, крайне утомился; но полученное удовольствие наградило меня за всё. Исусство, с которым из стоячей воды сделаны приятные и величественные водопады, колокольня св. Гавриила, хотя и не совсем хорошо отделанная, маленький сад и острова заплатили мне довольно за досаду, в которую приводят маленькие строения, философский домик, грот, барельефы, гроб Ж.Ж. Руссо, пустыня, билиард и площадные, педантические или бестолковые надписи, слишком многочисленные или некстати употреблённые: всё это нимало не сообразно красоте сего привлекательного места.
Такие предметы сделали во мне сильное впечатление; я уже спустя долгое время вспомнил, что пустыня сия была ничто иное, как унылая роща, неровная и не стоящая того, чтобы по ней прогуливаться людям, приезжающим в Эрменонвиль. Несмотря на то, взглянем ещё на сии места, сказал бы я сам себе, и возвратимся в Эрменонвиль. Я думал об одной Юлии, почти плакал об ней, хвалил её историка, и сидел на его скамье. Мне показывали уток, которых он кормил из своих рук. Казалось, что крик их был очень приятен, но не так правилен. Я снова стал размышлять об Юлии; не позволял себе замечать несходства, какое я находил между Руссовым Кларансом и тем, которого я знал лично. О Сент-Пре! Я завидовал твоей участи. По твоему 55 письму я прощаю тебя за 14 письмо твоё. Счастливы, тысячу раз счастливы те, о которых там упомянуто.
Вот ещё место, которое мне очень нравится и которое находится недалеко от Парижа. Однажды, оставляя шумный вихрь сего города, бродя без цели вдоль Сены, я потерял его из виду при Мулене; но зато нашёл самого себя, ибо это в таких только местах и может случиться. Кто бы ты ни был, естьли твоё сердце не ожесточено, поди под тень ивы при Мулене и сядь на берегу реки. Читай, смотри и плачь не от печали, а от милой чувствительности. Картина души твоей представится тебе. Прошедшее благополучие, естьли оно у тебя было когда-либо, будущее счастие и желание насладиться им, тысячи мыслей об сем предмете, печаль, радость, желания, всё это будешь чувствовать в один раз, борьба... воображение... сердце, воспоминания… настоящее время. Ступайте неверящие... размышляйте о надписях, начертанных самим вкусом, размышляйте с мудрецом, вздыхайте с любовником и благословляйте Г. Вателета.
В Шантильи казалось мне, что я вижу прогуливающегося великого Конде; сердце моё сражалось с радостию и нежным удивлением: я желал лобызать следы гения, но гений не ходит, он летает.
Из всех мною виденных садов, наиболее удивил меня в Саксонии Верлиц; но я напрасно назвал садом то, что Принц Дессау почитает просто страною, и что простирается от резиденции до Верлица; здесь каналы, великолепные луга и дубовые пни, яворы, тополи, ели и проч. соединяют два дом. Чтоб осмотреть Верлиц порядочно, надобно употребить три дни.
Для большей ясности моего описания, я разделю оное на пять прогулок.
1. Прогулка. Дорога лежит через строение, которого одна половина сделана из кирпича, а другая из камушков; над ним есть маленькая зала, наполненная книгами для желающих читать в Елисейских полях. Оттуда пройдёте чрез прекрасные деревья и огороды, чтоб сесть в лодку. Плывёте под мостом, украшенном цветами; входите в канал, над которым дерева составляют беседку, и по нём достигаете до готического дома. Я не видел ничего столь совершенного и в таком хорошем порядке: всё расположено с величайшим искусством.
Убранства, картины, стёклы, мебели, бюро, украшения и даже большие рюмки, сии старинные признаки откровенности наших предков, всё тут на своём месте: много есть закоулков, означающих нечто таинственное. Кругом сего замка, который Принц получивший в наследство за рыцарскую храбрость и верность, выбрал для своего пребывания, есть сад, почитавшийся всеми тогдашнего времени знатоками образцовым произведением.
2. Прогулка. Мост, повешенный на цепях, столь гибкий, что всякого, идущего по нём, качает как на верёвке, ведёт ко гробу отца садовникова, который с слезами оказывает его, и который много говорит хорошего насчёт Принца, сделавшего оный. Для возвышения сего моста употреблена была столь большая груда камней, что проходящие по нём чувствуют трепет. Такие груды, находящиеся в Верлице, не возвышают никакого противного чувства в зрителе; они достаются из железной рудокопни, от которой заимствуют цвет свой, и производят приятное впечатление, быв раскладены на дёрне или смешаны с кирпичом, употребляемым в строениях. Принц, любя тишину лугов и лесов в сельской стороне, не хотел возмущать оной. Утёсы сии похожи на кучи камней, которые собраны в этом же месте, дабы не мешали ходить стадам, и составлены только для того, чтобы доставлять разные точки зрения.
3. Прогулка. Плотины, окружающие сию прекрасную картину, нужны для удержания единственного врага, которого обожаемый соседями своими Принц может иметь. Сверх того они пригодны для помещения строений, необходимых к сбережению их самих, и к изъятию предосторожности со стороны Эльбы. Все они имеют различный вид и не совсем не похожи на иностранные. По сим-то плотинам следуя, можно из храма Венеры сквозь двенадцать мраморных колонн дойти до величественного Пантеона. Не имея нужды давать советов, ибо всё здесь совершенно, я просил только Принца обсадить сей храм деревьями, таким зданиям всегда нужен таинственный вид, да и большая масса окружающего их воздуха всегда вредит им, естьли они не имеют сей величественной защиты.
4. Прогулка. Начинается она водою от основания Пантеона, и оканчивается после весёлого плавания при подошве огнедышащей горы. Тут истинное очарование, в котором совершенно наблюдено правило, приличное для всех произведений: надобно, чтоб привлекательность беспрестанно увеличивалась более и более. На лодке проезжают сквозь три большие и хорошие грота, из которых один, конечно, занял бы Нептун, другой Амфитрита, a третий Фетида; гроты сии могут служить купальнею или пристанищем для судов. Выскочите из лодки, и вы опуститесь в пещеру или подземелье, ужасное по своей темноте и страшным лестницам. Вышедши оттуда, чтоб освежиться воздухом, вы видите прекрасный Римский Цирк со множеством уступов и консульским местом.

Тут встречаются новые беспокойства, хочется выйти, но надобно взобраться на маленькую лестницу. Темнота усугубляется, наконец, исчезает; оборотишься налево, нечаянный блеск поражает зрение: волшебный свет является; желаете знать, откуда он происходит: отворяется дверь, и прекрасная статуя посреди залы отражает свет. Пришедши в себя от изумления, приметишь, что оный происходит от звёзд, сделанных из жёлтого стекла и находящихся в зале, где в чёрные камни, которыми обведены стены, вставлены Этрурские карнизы. Солнце здесь совершенно не нужно в самое тёмное время, кабинет сей единственный в своём роде, всегда бывает светел.
Удивляешься магику, благословляешь небо, что оно употребляет чародейство своё на забавы или на благодеяния. С сожалением оставляя сие славное произведение волшебного жезла, идёшь задом, дабы сколько можно долее насладиться приятным зрелищем, смеяться прежнему страху и воспоминать своё удивление; ищешь снова выхода, чтобы совершенно удалиться, но этим не кончится и треть путешествия. Выходишь, но выходишь для того, чтобы опять войти из ночного кабинета в кабинет дневной. Тут поражает вас блеск, достойный тысяча одной ночи, и вы видите себя в прекрасной купальне Принцевой, откуда вид разнообразный и беспредельный.
Целый час прогуливался я по этому волкану, не зная, где, как и для чего он сделан, видел, что дымящаяся вершина имеет вид частью камина, частью пирамиды. Не без страха пробирался по большим камням, наконец, пришёл к бассейну, окружающему первое отверстие, где, желая произвесть извержение, разводят большой огонь, дабы дым выходил маленькими трубочками. Идучи далее, нахожу смесь, сделанную из серы, уголья и винного спирта, которая, быв зажжена, упадает в виде лавы. Сначала думаешь, что всё уже осмотрено: ничего не бывало. Теперь следует явление, могущее изгладить из памяти весь страх, волшебство и темноту. Готическое здание представляло только мрачные картины, умеряемые некоторыми предметами приятными и утешительными. Но сия груда чёрных и наружных камней приводит в ужас. Всяк дивится, что не мог прежде видеть жилья на другой вершине того же самого утёса, при конце площади, смежной с зимним садом. Дом сей снаружи прост и чист, а внутри великолепен. Это настоящий Геркулан.
Теперь остаётся, не опомнясь ещё от изумления, сесть в лодку и возвратиться домой. Вы видите, что я сдержал своё слово: не превозносил хвалами ничего. Естьли верное сие описание приводит вас в восторг, то не моя вина. Я не могу однако ж умолчать о Принцевом вкусе, приметном во всех делах его. Сады сии суть единственные, в коих виден ум и гений. Другим доказательством Принцева искусства может служить манеж в Дессау. Она так хорошо украшена всеми принадлежностями, историческими картинами и эмблемами, относящимися до верховой езды, что нельзя ничего прибавить. Я забыл упомянуть об занимательных предметах, кои находятся снаружи и внутри около Вулкана: в одном месте видна убранная мыза; в другом Италианский дом; там Синагога; здесь Готическое здание, замок, город, наш трактир, две мельницы и проч.
Замок составляет предмет пятой прогулки. Там даже до самых людских комнат всё хорошо и всё украшено колоннами. Одни деревья, рассаженные вокруг, не Принцевой работы. Дёрн тут прекрасный и неприметным наклонением идёт к широкому озеру, наполненному островами, коего окрестности  все приятны. На островах много разнообразных и прекрасных мостов; между прочим железный мост есть образец лёгкости. Осмотрев прелестные картины, драгоценные украшения, славную библиотеку, бельведер, откуда видно на 15 миль в окружности, поглядев вправо, не выходя из лодки, на Венерину купальню, цветочную пирамиду и храм нимф, надобно войти в комнаты, чтоб удивляться ещё более Принцу и его произведениям.
Но оставим волшебную страну и обратимся к идеям тихим и чувствительным, внушаемым вкусом к садам. В деревне только можно найти случай к благотворению; здесь вы научитесь помогать бедным; здесь вы соедините оба ваши вкуса. Они будут пособлять друг другу, и небо благословит труды ваши. Не спешите своею работою. Выберите удобное время, и именно то, которое останется после жатвы. Когда жары пройдут, когда опустеют поля, когда не будет уже прелестных картин, где сельский любовник обманывает свою любезную, отделывая за неё две трети её работы; когда на лугах не увидите зелёных гор, около которых часто носятся невинность, любовь и удовольствие; когда виноградарь не станет упиваться нежностию, ни соком, выдавливаемым его ногами; когда поселяне перестанут заниматься своею работою, тогда надобно копать, сеять и сажать. Засевайте цветы, прививайте, присматривайте, обсушайте и поливайте. Дни коротки: тем лучше; трудящиеся для ваших забав продлят оные. Вечера длинны: тем лучше; получившие награду за дневные труды будут рассказывать своим родителям  за чудо малейшие вещи,  о которых говорил сельский помещик или госпожа замка, смотревши на их работу. Уважайте и пользуйтесь временем года и климатом. Удалите от себя печальные следствия бедности. Ваши садовые надзиратели должны пещись о здоровье работников; в жары должны они останавливать их работу и позволять им отдыхать в тени дерев, куда надобно приносить хлеба и молока. Истинно жалко смотреть на сих бедняков, изнурённых от жара. Сии несчастные работники, томимые зноем и усталостью, возмущают покой господина, заставляющего их работать. Весною или осенью не так жалко смотреть на их работу, и нечего опасаться в рассуждении их здоровья; ибо после трудов они купаются в реке, куда иногда приманивают молодых крестьянок, которые помогали им в работе, которые приносили им сельский полдник и наполняли землёю их тележки. Очень хорошо употреблять для садовой работы слабый этот пол, в сравнении с нашим, который, пользуясь своею слабостью, ежедневно умножает оную: садовые инструменты очень приличны рукам, которые солнечный зной только что оживляют, и всякая нетрудная работа может препоручена быть молодым девушкам, которые чрез то достают пропитание бедной матери своей, несколько сердитой, но столь же нежной к своему семейству, сколько она была нежна к тому, который следовал одному стремлению природы и любви, но не заботился о доставлении пропитания своим детям.
Поговорим ещё об этом предмете; взглянем на сию маленькую рощицу, недавно посаженную. Дети, естьли им есть семь лет, могут уже собирать утром листы, ночью обитые ветром, и вырывать худую траву, которую бараны иногда оставляют на лугу.
Я не советую скупиться на содержание сада: от этого будут кормиться 30 человек больших и малых поселян ваших. Пять или шесть сот червонных в год, употреблённые на это, достаточны будут для содержания и обрабатывания земли; это дань, которую богатство обязано платить бедности. Для сего надобно употреблять людей всех возрастов. Солдаты, которые за ранами и старостью получили  отставку, могут смотреть, чтоб дети не шалили,  молодые девушки не смеялись и не болтали вместо того, чтоб работать, а прочие работники не полдничали бы очень долго. Некоторые могут тихими, но твёрдыми шагами возить тележку для сравнения ям на дороге около зверинца. По воскресеньям они будут смотреть, чтоб прогуливающиеся не рвали цветов, не ходили бы по кустам, а молодые повесы не прерывали бы пения птиц и не пугали матки, сидящей в гнезде.
Мудрому правительству надлежало бы одобрять садоводство и садоводцев, и внушать сельским помещикам, чтоб они по крайней мере около шести месяцев проживали в деревне. Их отсылают в полки, а не в свои поместья, где они были б гораздо полезнее. Они поправляли бы там разные ошибки: помирили бы священника и приказчика, поссорившихся за племянницу первого, или за проигрыш в карты; остановили бы ревность лекаря, начинающего практику, не позволяя ему делать первых опытов над бедными поселянами, чтоб чрез то получить навык практиковать в городе. Они сказали бы этому вралю: не давайте сих бедственных смесей, соков и выжимков Американских и поищите в моём саду целебных отечественных растений. Они попросили бы священника прочитать им несколько богословских книг, а наипаче Евангелие, с объяснением и парафразами, не толкуя однако ж ничего в свою сторону; уважая священнейшие таинства, в нём начертанные, они внушали бы крестьянам повиновение к Монарху, к господину, к священнику, к судье, к отцам и матерям, и заставили бы исполнять единодушно обязанность прихожан.
Прогуливаясь, ездя на охоту или смотря на работников, начальник или дворянин, живущий в деревне, может одним ефимком помочь целому семейству, может подарить иногда бедных людей, положа тихонько некоторую сумму в углу их хижины, и тотчас скрываясь, чтобы избежать изъявлений благодарности, которыми они станут осыпать его заочно.
Шествуя путём физическим к тишине нравственной, а от сей последней к тишине физической, я по своему опыту советую любить сады и заниматься ими беспрестанно. Не дай Боже, чтобы вы, ложась спать, думали о женщинах, об войне, о дворе, о злодеях, о дураках и о счастии; но естьли вы засыпаете с мыслями о насаждении рощи или виноградника, или о проведении ручья, то ночь ваша завидна. Ваша голова наполнена журчанием вод, золотыми классами Цереры, или цветами, колеблемыми тихим дыханием зефира. Счастлив я, естьли, имев случай писать для наставления других, могу обратить на полезную вещь внимание людей, готовых погрузиться в океан большого света: предлагайте дружелюбное пособие всем, находящимся в юдоли плача, и научитесь усыпать цветами малое пространство, которое, как я доказывал уже своим аллегорическим садом, отделяет колыбель от гроба.
Счастлив я, естьли, украшая природу и подходя ближе к оной, или лучше сказать, стараясь дать её почувствовать, успею вперить вкус к ней; из наших садов, как я сказал уже, она поведёт нас далее, ум наш будет прибегать к её могуществу; наши чистые сердца будут самым лучшим для неё храмом; наши души оживятся её достоинством, истина водворится с нами, правосудие оставит небо, и боги, почитая, что жить с такими людьми в тысячу раз блаженнее, нежели на Олимпе, будут просить, чтоб они приняли их в число своих собратий.


Шарль Жозеф де Линь. Письма, мысли и избранныя творения принца де Линя, Изданныя баронессою Стаэль Голстеин и г-м Пропиаком. Перевод с французскаго. М.: В тип. С. Селивановскаго, 1809 - 1810. Пер. С.А. Немиров, И.М. Снегирев. Т. 4. Часть 8. С. 94 - 132.



Андрей Тимофеевич Болотов

ЖИВОПИСАТЕЛЬ НАТУРЫ


К ОЖИВАЮЩЕЙ ТРАВЕ И ПЕРВОЙ ЗЕЛЕНИ ВЕСНОЮ
(сочинено апреля 21, 1794 г.)
 
   О натура! Как приятна ты в то время, когда начинаешь обновляться и когда бурая поверхность пажитей и лугов впервые воспринимает на себя зеленый колер. Какою сладостию напояется душа моя при обозрении тебя и в сие уже начальное время весны прекрасной. Все предметы, рассеянные окрест меня, теряют уже угрюмость свою. Все начинают оживать, все получать новые виды, новые красоты и прелести многоразличные! Куда ни простру взоры, везде встречаются они с ними, везде уже утешают их собою, и каждый, досязая чрез них до самых недр души моей, колеблет оную, производя приятные ощущания в ней.
   О ты, первая и едва только рождающаяся зелень на холмах! Как приятна ты мне! С каким сладким восторгом смотрю я на тебя! Как любуется душа моя тобою и в самом уже рождении твоем! О буди благословенно первое явление твое, первое оживление бесчисленных травинок, составляющих тебя! Тысячи живых тварей разных родов радостно встречают тебя и веселятся уже тобою. Уже вижу разных четвероногих, ходящих с удовольствием по тебе, слышу нежное блеяние агнцов непорочных, прыгающих с радостию за матерьми своими; вижу матерей их, любующихся рождением твоим и возжделеющих скорейшего возрастания твоего. Я сорадуюсь им и вместе с ними того же самого желаю.
   Более пятидесяти раз видал я уже тебя возрождающеюся и более четыредесяти крат утешалась душа моя твоими прелестьми, о зелень вешней первой травы! Будучи еще отроком, веселился я уже тобою, забавлялся во дни юности моей, прельщался в свои цветущие леты, а утешаюсь и ныне еще, когда главу мою седина украшает. Никогда-никогда не прискучивала ты мне, но всегда и в каждый раз была ты для меня толико же прекрасною, толико же утешною и толико же способною ко влиянию в душу мою сладости, как и теперь.
   Что такое есть в тебе волшебное, чем очаровываешь ты столь сильно очеса смертных? Хоть нет еще и сотой доли всех красот твоих, хоть не составляешь ты еще бархатов красивых, хотя все твои прелести еще слабы и невелики, но ты и ими утешаешь уже, утешаешь всех и утешаешь более, нежели когда-либо, и чувствы и сердца наши! Нет никого, кто б ни веселился тобою! Нет никого, кто б ни соучаствовал в радости всеобщей при первом появлении твоем, о! зелень дорогая! Веселятся тобою и престарелые и младые, веселятся богатые и убогие, и знатные и низкие и все и все... даже до самых владык земных чувствуют отраду в душах своих при воззрении на тебя, отраду, которую изобразить уста бессильны и слова недостаточны и которую только те не чувствуют, которые ни к каким ощущаниям неспособны и сердца окаменелые имеют.
   С каким удовольствием души смотрю я тамо на зеленеющиеся холмы вдали и здесь на гладкие равнины, предо мною лежащие! За два дни не хотело око мое удостоить и зрением их, а ныне - не только привлекают, но и веселят они оное собою. С каждым днем и с каждым часом умножается красота их. При самых очах моих сотыкается бархат тот, которого красота толико крат пленяла ум мой и при огне вечернего солнца приводила всю душу мою в сладкие восторги. Скоро-скоро покроются они опять им, сии холмы и равнины, и я увижу их, облеченных во все великолепие их, и скоро станут они опять меня очаровывать собою.
   Вот тамо вижу уже холмик, гордящийся младою зеленью своею. Весь он укрыт уже оною между тем, когда другие места еще пусты и обнажены. О, как приятен он очам моим! С каким удовольствием смотрю я на детей, на сих младых птенцов тварей, мне подобных, тамо сидящих на зелени сей и любующихся ею. В непорочных играх провождают они время свое и веселятся новою травою, толико милою и приятною им. Они вне себя от радости и удовольствия не могут насмотреться на нее, не могут налюбоваться ею, и в невинных восторгах своих припадая к земле, лобзают даже ее младыми устами своими.
   О милая и нежная невинность! О утро и весна скоротечных дней наших! О возраст наиблаженнейший в жизни человеков! Колико сладок и приятен ты для всех! Некогда и сам я находился в тебе и чувствовал все приятности твои. Они так сладки, так неописанно сладки, что не забывал я их и во все течение жизни моей. Вы и ныне еще, ныне, при самом вечере дней моих, вспоминаетесь мне, о лета нежного возраста моего. Всякий раз, когда ни возвращаюсь я мысленно в вас, во дни блаженные сии, чувствую еще всю сладость драгого времени сего и чувствую с таким удовольствием, что вся душа моя растаивает при воспоминании сем.
   В самый сей раз, в самые минуты сии напояется душа моя нектаром сладости сей, и я наслаждаюсь частичкою блаженства, возможнейшего и чистейшего на земле. О, как приятны они мне, сии минуты дорогие, и как бы счастлив я был, если б вся жизнь моя сплетена была из подобных им и ничто не прерывало течения оных.
   Но кому обязан я за них, за сии бесценные минуты, составляющие новый участок прямого блаженства дней моих? Не тебе ли, обновляющаяся весенняя зелень? О ты, истинное подобие утра и весны дней наших! Ты подала мне случай и повод к тому, ты возбудила во мне напоминание сие! О буди же благословенна за сие, и нежное возрастание твое да продолжится с таким же миром и спокойствием, какой влияла ты в недра души моей видом своим, и да удалятся все случаи, могущие повредить тебя, и чтоб скорее мог я увидеть тебя во всем великолепии и славе твоей и возвеселиться тобою еще более.
 

К МАЛЬВАМ ИЛИ РОЗАМ ВО ВРЕМЯ ЦВЕТА ИХ
(сочинено 1795 в августе)
 
   О, мальвы! О, пышные и великолепные цветы! Как описать мне красоту вашу? Как изобразить, сколь много пленяете вы наши чувствы и украшаете собою сады наши?
   Что б были они при конце лета без вас? Что б были сады сии, а особливо те из них, кои по случаю не кичатся красивыми плодами древес, не гордятся множеством оных и не привлекают ими к себе всего внимания смертных! Что б были они в то время, когда начинает уже осень приближаться и вся натура старится. Не составляли б ли собою точного подобия лесов, и лесов мрачных, скучных и лишенных всех приятностей тех, какими прельщают нас и леса в вешнее и летнее время?
   Уже приятные тени их тончают, густота редеет, а те зелени древес, которые посреди лета разновидностию своею толико утешительны для нас, давно уже начали терять всю живость колеров своих и со всяким днем более старятся и становятся безобразными. Уже видны на них здесь и тамо пожелтевшие и буреющие листья. Иные из них хотя висят еще на ветвях древес, но другие ниспадают уже с них и всякой день. Всякой день усыпаются ими уже тропинки и дорожки в садах, и они шурстят под ногами гуляющих по оным. Словом, все предвозвещает уже скорое приближение златой, но вкупе и разорительной осени, и сады наши скучный бы уже вид имели, если б не поддерживали вы еще собою красот и приятностей их и не делали б их посещения достойными.
   Самые цветники сии, великолепнейшие ревиры [участки] садов наших, в таком ли уже виде в сие время, в каком бывают они посреди весны приятной? Всего того, чем наиболее гордились и величались они в наилучшее время в году, в них уже не видно. Нет в них ни гордых тюльпанов, украшающих так много цветники наши! Не белеются милые нарцисы с преклонными главами своими и не пленяют око белизною своею! Не синеются ирисы и не пестреются орлики разноцветностию кустов своих. Не величаются лилеи и другие порождения весны румяной. Самые пышные пионы давно уже оцвели и не прельщают нас гордыми махрами своими, а незадолго и самая царица цветов роза престала уже с нимфами и подругами своими украшать собою сады и цветники наши. С отшествием ее и собор всех прочих цветов власно как увядать начинает. Великая часть из них вместо прежнего великолепия своего делаются безобразными, и не красу уже, а дурной вид садам и цветникам собою придают. Повсюду видны мертвеющие уже стебли и буреющие листья их, производящие толикое отвращение к себе, что взоры наши уклоняются от них и не хотят удостаивать их более своим зрением.
   Одни только разноцветные шпорки и васильки с амарантами и другими сотоварищами своими, такими же летними цветами, продолжают украшать собою еще несколько наши цветочные ревиры. Они хоть силятся заглушать собою все безобразие предшественников своих, но учинить того далеко не в состоянии. Все украшение, делаемое ими садам нашим, неважно и против твоих красот, о мальва дорогая, ничем почти почесться могут.
   Ты одна заменяешь собою недостатки всех прочих цветов и затемняешь все безобразия погибающих. Ты одна поддерживаешь еще красоту садов наших и придаешь им собою такую пышность и такое великолепие, какое не могли иметь они и в лучшее время года. Как некакой исполин возвышаешь ты главу свою над всеми другими цветочными произрастениями и в сравнении с низкими родами оных так высоко, что между ими и тобою никакого почти сравнения быть не может. Колоссальные твои цветы по величине и яркости разных колеров своих видны повсюду уже издалека, и там, где стоишь ты не одна, а в сообществе подруг своих, красота и великолепие твое увеличивается еще более.
   Тут в соединении своем составляете вы такие прелести, которые при первом шаге поражают уже око входящего в сад и восхищаться вами принуждают. Ежели количество ваше велико, есть ли разбросаны вы со вкусом по вертограду и стоите на местах приличнейших для вас, есть ли располагала вас рука вертоградаря умного и замысловатого, есть ли прелести и красоты ваши вдруг из разных мест поразят око зрителя, в сад входящего, и друг пред другом напрерыв привлекать станут к себе его внимание, то не будет он знать, куда оное устремить наперед и которыми из вас увеселять прежде зрение свое. Все вы прекрасны, все величественны, все пышны, великолепны и все достойны того, чтоб вас обозревать, вами любоваться и не только око, но и самой дух и сердце утешать вашими прелестьми и красотами.
   Никогда не позабуду я того, как некогда весьма удачно украшали вы собою маленький и любимый садик мой, который возрожден и возращен был моими руками подле обиталища, где судьба определила мне пробыть многие годы сряду. Сколько приятных, сколько блаженных минут ни доставляли вы мне собою и прелестьми вашими! Сколь много раз плавало сердце мое в удовольствии при смотрении на вас, прекрасные мальвы! и сколь часто восхищалась душа моя от чувствиев наиприятнейших в то время, когда я, прохаживаясь по сему садику в уединении моем, вами на всяком почти шаге любовался.
   Два куста из собратий вашей, унизанные превеликим множеством цветов пышных и в красоте самым розам не уступающих, стояли посреди садика сего и прямо против входа в оной. Они видимы были еще прежде вхождения в сад, и пышные главы их, сплетенные из цветов огромных, возвышаясь превыше ограждения садового, привлекали уже издалека внимание мимо ходящих и казались встречающими каждого входящего в сад и побуждающими иттить в среду его.
   Но не успевал кто переступить первого шага в оной, как целый ряд собратий ваших, унизанный многими сотнями пышных разноколерных цветов, обращал все его внимание к себе и, поразив приятным удивлением, останавливал. В левой стороне сада сей великолепный строй находился и украшал собою бок широкого пути, ведущего к храмине, воздвигнутой из зелени искусством новым и до того россам не известным.
   Какое сборище красот представлялось тут единым разом очам зрителя любопытного! Здесь составляли вы огромные кусты, усыпанные множеством цветов розовых. Широкие ваши и важный вид имеющие листья в совокуплении своем служили вместо подножия и поддерживали на себе всю великолепную главу вашу, увенчанную цветами. Тамо возвышались вы высокими пирамидами, унизанными снизу до самого верха цветами алыми и кровавыми колеров, столь живых и ярких, что наилучший кармин с ними сравниться не мог. Инде главное стебло ваше окружалось множеством других стеблей и, возвышаясь превыше всех их, гордилось над ними, как над детьми своими. Множество цветов видимо было на всех оных. Немного далее некоторые из товарищей ваших величались цветами бледными и алтейным подобными. Единая величина отличала их от оных, а иные имели их самого густого и почти багрового, но прекраснейшего колера. Словом, весь великолепный строй сей испещрен был толиким множеством цветов разновидных, что все они в совокуплении своем представляли зрелище преузорочное и такую картину, на которую довольно насмотреться было неможно.
   Сими красотами еще не успевал зритель навеселиться довольно, как другой собор бесчисленных красот и другое великолепие отвлекало очи и все его внимание к себе. В правой стороне и в некотором отдалении оттуда великолепствовал целый лесок, составленный из вас, мальвы дорогие, и унизанный сплошь многими сотнями цветов ваших. Какой сонм цветов! Какое сборище колеров различных и какая приятная смесь оных ни представлялась тут под тению густых дерев очам любопытным!
   Чувствительный зритель, любуясь новым зрелищем сим, уже издалека поспешал итить туда и, приходя, обретал новые красы и великолепие новое. Две короткие стены, воздвигнутые из пирамид ваших, стоявших в самой близости друг подле друга, составляли тут преддверие и власно, как торжественные врата в маленький мой елизиум, тот небольшой увеселительный лесок, которым никогда я довольно налюбоваться не мог, и потому обязан я за тысячи минут приятных в моей жизни.
   Не могу забыть, с каким удовольствием вступал я всякий раз в сей пышный и великолепный вход, в милую рощицу сию, и сколь много утешался вами, мальвы дорогие, при самом гулянии по оной. Где б я ни находился в сем лесочке, искусством произведенном, и по тропинкам ли ходил тенистым и изогбенным, по полянкам ли гулял прекрасным и отверстым, на лужочках ли стоял, покрытых мягкою и нежною травою, или отдыхал, сидючи на любимейшей лежаночке дернистой под тению илема широколиственного, осеняющего всю ее ветвями своими, как повсюду встречались вы с зрением моим и очаровывали оное милыми и прекрасными цветами вашими. Инде усматривал я вас стоящих на просторе во всей пышности и великолепии своем, инде растущих между дерев и украшающих зелень их собою, инде казались цветы ваши выросшими на ветвях высоких берез самых и придающими самым древесам красоту неописанную. В других местах казались гирлянды, сплетенные из листьев и цветов ваших, висящие с сучьев дерев разных и досязающими до земли самой. Тут целым площадкам и полянам придавали вы собою красу отменную и такую, какой они и в лучшее время года не имели. В иных местах видимы вы были, хотя не все обнаженные, но не в худшем, а еще в приятнейшем виде. Тут из цветов ваших только некоторые встречались с зрением моим при простирании оного сквозь густоту дерев, вокруг меня стоящих. По величине отверстиев и промежутков, остающихся между ветвями древес, видим был инде только один в вышине, инде два или несколько цветов в кучке и увеселяли собою зрение. Яркость колеров их при зрении из темноты увеличивалась сугубо и для очей, а особливо при вечернем солнце производила такое действие, какого изобразить неможно. Все они и колера их, а особливо против солнца, казались неописанной красоты и такой живости, что все наилучшие краски им в яркости и красоте уступить долженствовали. Все красные и алые из них горели, как раскаленный уголь самой, и столь ярко и живо, что никакой кармин и никакая краска не могла никак уподобляться им, и все таковые производили в душе такое впечатление, которого приятность никак описать неможно.
   Когда ж случалось идучи темною и тенистою дорожкою вдруг приближиться к сонмищу вашему, стоящему при отверстии и выходе из оной, то, о какое приятное чувствие производили вы в душе, встречаясь внезапно с зрением в полной пышности и великолепии больших пирамид своих и поражая око бесчисленным множеством цветов и смешением разных друг друга густейших и приятнейших колеров их. Всякой раз не было возможности проитить без того, что не остановиться на минуту и не полюбоваться красотами вашими.
   Но можно ль описать все то, что производили вы тогда в садике моем и какую красу придавали ему собою в тогдашнее время. Несмотря на всю пустоту, господствовавшую уже тогда в оном, превращали вы его в сущий Едем и делали столь приятным, что я не скучал посещать его всякий день и веселиться столько оным, что и поныне еще не истребились из души моей приятные впечатления, которые производимы были в ней тогда вами и красотами вашими.
   О милые и любезные цветы! По самой истине достойны вы предпочитаемы быть пред всеми прочими. Ни которые из них не могут никак сравниться с вами и ни которые не могут придавать садам нашим толикого блеска и такого великолепия, как вы, и так много утешать зрение наше своими красотами. О как жалки сады и цветочные ревиры, не имеющие в себе вас! Как пусты и безобразны они без вас в конце лета и при начале осени. Нет в них в сие время ничего такого, что в особливости могло б приманивать к себе и, привлекая око зрителя, заставлять любоваться собою. Единые только плоды, где они есть или случатся, да и то великое только изобилие оных к произведению того способны. Но и сие всегда ли, везде ли и надолго ли бывает? По снятии ж плодов остаются сады без вас пустынями сущими и такими местами, в которые и заглянуть никто не хочет. Вы же, милые цветы, не только в сие время, но и далее, и по самую глубокую осень, можете собою поддерживать их приятности и делать их посещения достойными.
   О как много теряют те, кои, имея у себя сады, а вас не имеют да и о заведении вас не помышляют и не стараются, коль многих удовольствий лишатся чрез то! Вы и самым простейшим и таким садам их, которые не имеют в себе ничего хорошего и ни к каким утешениям не способны, могли б уже собою придавать множество красот и приятностей и делать их и посещения и похвал достойными. Но что я говорю. Самым бездревесным огородам, самым овощникам могли б вы, милые цветы, придавать собою столько красот, что они могли б уже некоторым образом заменять недостатки садов самых и доставлять приятное гульбище для существ чувствительных и любящих себя веселить красотами натуры!
   Что касается до меня, то вы столько сделались мне милы и любезны, что я никогда не упущу иметь вас, пышные и величественные цветы в садах своих, и украшать вами все лучшие части и ревиры [участки] в оных. Вы достойны того, милые и приятные цветы, и с лихвою награждаете за труд, употребляемый для вас при посеве, рассадке и воспитании вашем. Никогда не поскучу я оным, ибо ведаю из опытности, что вы вознаградите меня за то тысячами минут приятных и веселых.


К БАРХАТЦАМ
(сочинено августа 17 дня 1795)
 
   О бархатцы, о милые и любезные цветки! Как вы хороши и прелестны собою! И как много любуюсь я завсегда вами. Вы были мне всегда любезными. Любил я вас в самое утро дней моих, любил в наилучшие годы жизни моей, люблю и ныне, когда главу мою уже седина покрывает. И вы кажетесь мне достойными любви таковой. Вы имеете в себе нечто нежное и нечто в особливости приятное и такое, что прилепляет к вам душу мою. Нежные ваши мягкие листочки, густо-желтый и живейший колер ваш, а паче всего тот наинежнейший и несравненный ни с чем малиновый или густо-красный бархат, которым покрыты бывают большие и испещряются прочие мелкие листки небольших цветков ваших, придают вам отменную красу и преимущество пред другими весьма многими цветами, сотоварищами и современниками вашими. В каких иных можем мы найтить такого прелестного и прекрасного колера бархат?
   Не принадлежите вы хотя к цветам пышным, гордящимся величественным ростом своим или взрачностию больших и красивых цветов своих, привлекающих уже издалека к себе зрение каждого, не можете хотя украшать сады наши со излишком и придавать им великолепие самое. Не услаждаете хотя обоняния нашего ароматическим и приятным запахом своим, но принадлежите к породам цветов мелких, низких, собою невзрачных и не могущих кичиться долговременного жизнию своею, а одарены от натуры длением, продолжающимся единое только лето, но зато не угнетаете вы никого из сотоварищей своих, не безображаете цветников наших дурным и беспорядочным видом травы и листьев своих как во дни молодости, так и старости своей. Не являетесь нам по примеру других только на немногие дни и на самое короткое время, не возрастаете и живете на определенных местах себе тихо, скромно, беспорочно, не обижая никого и не делая никакого зла и вреда никому, так, как живут и между нами тихие, скромные и незлые люди, и делаете спокойно то, к чему назначила вас натура, и по мере сил и способностей своих стараетесь производить возможные пользы.
   Со всем тем не позабыты и вы совсем от щедрой натуры. Не лишены и вы всех преимуществ, какими величаются многие из собратий ваших, но она уделила их и на вашу часть несколько и одарила многими такими, каких не имеют целые сотни и тысячи родов из собратий ваших.
   Кроме прекрасного и бесподобного бархата вашего, которым вы толико превосходите всех прочих, весьма немногие из них сравняться могут и с махровостию цветков, и с пестротою, и с расположением листков ваших, а особливо в полных и махровейших цветках пред другими. Хотя претекли с того времени многие годы, как я в первый раз увидел таковые в цветниках у себя, самим мною посеянные и возращенные, но и поныне не могу еще забыть, как много я тогда любовался и веселился вами, цветки милые и дорогие, и как доволен был приобретением сим. Оно веселило меня тогда, почти более, нежели веселят иных из сочеловеков моих и важнейшие приобретения, получаемые ими в жизни. Приобретения, доставаемые ими с трудами и заботами бесконечными, а того еще хуже сколько правдою, а более еще неправдами всякими. Я не отходил почти тогда от вас, посещая вас ежедневно, и любовался красотою вашею по нескольку минут сряду. Да и теперь, хотя уже более тридцати крат возобновлялась натура после того времени, и я, видая вас ежегодно у себя, имел довольное время присмотреться к красотам вашим, но вы все еще не прискучили и все еще милы и приятны мне. Я и поныне в каждую весну с удовольствием рассеиваю семена ваши, дожидаюсь с вожделением расцветания вашего и, когда красуетесь вы в полном цвете своем, то не одну минуту провожу в отменном удовольствии, стоя подле вас и любуясь всеми красотами вашими, цветы милые мои.
   Кроме сего не с меньшим преимуществом отличаетесь вы и тем от множества других цветков из собратий вашей, что вырастаете в великом множестве на кустах ваших и украшаете их многочисленностию своею. Какого прекрасного зрелища не представляете вы, когда растете не в розницу и не поодиночке между другими и теснящими вас со всех сторон произрастениями грубыми и большими, а на просторе и в содружестве только своих собратий и в обществе своем многочисленном. Будучи все одинакового почти роста, все унизаны великим множеством цветов прекрасных и при утреннем солнце, как самый жар горящих цветов таким множеством, что за ними не видно почти и самого темно-зеленого и цветкам вашим толико соответствующей травы вашей, стоите, растете и ликуете вы тут, как некакое мирное, кроткое и счастливое семейство, и, пленяя взор красотами своими, утешаете вкупе и дух, способный к ощущениям мягким и не бурливым.
   К дальнейшим преимуществам вашим принадлежит и то, что цветете вы не самое короткое время: не два, не три или четыре дня, как цветут некоторые из товарищей ваших, но долго-долго, многие дни и несколько недель сряду, а притом еще в нужнейшее время. Вы цветете тогда, как сады наши уже пустеют, когда красота их начинает уже увядать и когда им всего нужнее цвет для поддержания оной.
   Самую сию услугу и могли б вы производить им собою: если б только рука вертоградаря похотела употребить вас к тому и располагала вас со вкусом и догадкою. Какую б красу могли б вы придать полянке иной, сидючи на бугорке низеньком или холмике отлогом, подле густой опушки лесочка ветвистого, на брегу лужочка гладкого и увенчива[я] чело бугорка сего целым лесочком, составленным из одних вас, цветы милые мои! Како блистали б тут злато-желтые махры ваши против утреннего солнца, и какое пригожество придали б вы всей лужайке тем! Или как много могли б вы украшать цветники и другие места в садах наших, если б посажены были иногда беспрерывными длинными и густыми рядами прямыми или согбенными и обгибали б собою или фигуру какую или край площадки или дорожки какой. В сих и других случаях, сему подобных, можно б и вас сделать видными и наградить тем то, что не одарены вы от натуры.
   А что сказать о том качестве и совершенстве вашем, что вы и по сорвании вас не так скоро вянете, как многие другие из собратий ваших, но длитесь иногда довольно долго и делаетесь способными чрез то к соплетанию из вас гирляндов и венков и украшению ими при торжествах разных вещей в садах и домах наших. Какую красу можете вы придавать в таких случаях и одни, и в смешении с другими. Наконец, не составляет ли и то уже преимущества важного, что вы, милые и любезные цветы, не таковы нежны и причудливы, как многие другие из сотоварищей ваших, таких же переселенцев к нам из стран дальних, как вы! Имя, придаваемое вам народами чуждыми, извещает нам, что вы пришлецы в пределы европейские и преселены в них из горячих стран Африки. Может быть, предки ваши украшали серальские сады какого-нибудь владетеля стран южных и, прельстив собою зрение бывшего европейского странника там, побудили его вывезть оттуда первые семена ваши. Самое то, что не вытерпливаете вы наших морозов вешних, подтверждает нам догадку нашу и доказывает вкупе, что вы не наши земляки, а уроженцы стран южных и теплых. Со всем тем и несмотря на то, вы не только растете и у нас на севере с успехом наилучшим, но заводить и размножать вас еще скорей и легче можно, нежели иные какие. Где и где и у кого вас нет? Из всех пренесенных к нам произрастений чуждых едва ли не к числу первейших и древнейших принадлежите вы, цветы милые! Вы не только нам, но и прадедам нашим были известны и венками из вас украшали уже бабки наши лики святых, наиболее почитаемых ими.
   По всем сим многим премуществам и способностям вашим как жаль, что не удостоиваетесь вы такого уважения и такого почтения от всех, какого вы поистине достойны и заслуживаете. Как жаль, что есть люди и люди очень многие, не воздающие вам должного, но такие, которые не только не уважают, но даже и презирают вас, цветы милые и дорогие.
   Тем ли вы заслужили сие, что вы так услужливы, кротки и добронравны, что вас всякому иметь у себя можно и что украшаете собою не одни только сады бояр знатных и богатых, но и простейшие цветники и огородцы обитателей сельских и городских, и что несметному множеству людей услуги и собою удовольствие производите.
   Ах, любезные цветки! Не огорчайтесь тем. Не с одними вами бывает то на свете. Есть и между нами люди, также кроткие, добрые, услужливые и одаренные также многими хорошими свойствами, качествами и преимуществами пред многими другими собратиями своими. Есть также провождающие всю жизнь свою смирно, миролюбиво и в одних только трудах полезных собратиям своим и достойные уважения и почтения, но также, как и вы, не уважаемые по достоинству и забываемые. Есть также и презираемые за то, что они так хороши, добродушны и услужливы и живут смирно, никого не обижая и не делая зла никому.
   Что касается до меня, то вы мне кажетесь столько почтения и любви моей достойными, что я никогда не престану вас у себя иметь и вами веселиться. Пускай кто хочет презирает, не уважает и не любит вас, а мне вы всегда таковы ж будете милы, как и теперь.
   Итак, растите и ликуйте себе, цветы милые мои, и продолжайте украшать собою сад мой и веселить всякой день меня, доколе враг ваш и губитель многих собратий ваших не прилетит на крыльях Аквилона хладного и вместе с ними не поразит и вас жестокостию своею. Тогда в благодарность за все приятные минуты, доставленные мне в нынешнее лето вами, приберу жалкие остатки ваши к месту и, выбрав из них семена, долженствующие продолжать племя ваше, сохраню их до весны грядущей в сосуде крепком и помогу им потом возобновить род ваш и утешать опять смертных своими прелестьми и красотами.
 

КО ВРЕМЕНЮ СОЗРЕВАНИЯ ПЛОДОВ
(сочинено в начале августа 1795 г.)
 
   Наконец настало у нас и ты, о время созревания плодов, время наидрагоценнейшее и изобильнейшее в году. Дождались мы; и тебя, о период времени, важнейший из всех прочих период, который угодно было устроителю природы ознаменовать особливым благоволением своим; благословить оной своею десницею Святою и назначить к произведению важнейших польз бесчисленным тварям своим, нежели к каким все прочие от него назначены! Вся натура начала уже достигать до той цели своей, до которой с начала весны наиглавнейше стремилась она, стремилась денно и ночно, с такою неутомленностию и с такими таинственными трудами, которые превышают все воображения и все понятия наши.
   Все перемены, какие ни происходили по сие время в обширной Натуре, все разнообразные явления, какие ни представлялись до сего взорам и очам нашим, и оные толь часто приятностями своими очаровывали, все таинственные действия натуры, происходившие как в недрах земли, так и на поверхности оной, коим не могли мы надивиться довольно и кои толь много превосходят все понятия наши; - делались и происходили, на большую часть не сами для себя, но назначены были для совершения собою других и важнейших намерений. Все они главною целию своей имели то состояние вещей, в которое множайшие из них только в сие время приходить начинают. Все явления, бывшие до сего, были едиными только предшественниками, предвозвестниками и герольдами твоими. О ты, важнейшее явление натуры! явление, достойное наивеличайшего внимания, а вкупе и удивления нашего!
   Что такое происходило до сего? Что такое видели мы, как не единые только приуготовления твои к явлению нынешнему как к наиважнейшему деянию твоему, премудрая натура! Серые и безобразные поля наши покрывались зеленми приятными. Миллионы трав и былин возрастали на них, и рука твоя сотыкала на них бархаты драгоценные и украшала их, как богатые ткани, цветами узорочными. Мы видели травы сии прозябающими из недр земных и укрывающими серую поверхность ее. Мы любовались ростом и умножающимися с каждым днем, возвышением их. Мы видели, как рука твоя соплетала на них колосья разнообразные и украшала ими стебли их, видели класы сии цветущими и буреющими, видели поля наши, тобою в образе морей превращаемые, любовались волнами, производимыми на них дыханиями ветров твоих. Видели потом класы сии позлащающимися и стебли под собою к согбению принуждающие. Мы видели все сие и любовались всеми зрелищами сими.
   Тучные вертограды наши украшались злаками разными. Мы видели их в положениях и состояниях различных и переменных. Сперва также безобразными, там покрывающимися зеленью разного, а потом испещряющимися цветами многими. Мы видели и их порождения, выходящими из земли, видели возрастающими и ботеющими и взоры наши различием роста своего увеселяющими, и на все сие с удовольствием взирали.
   Ветвистые леса, сады и другие древесные насаждения наши получали также разные виды и подобия. Мы видели их обнаженными сперва и могли рассматривать и тончайшие ветви на древах их. Видели, как древеса сии рукою твоею облекаемы были в летние одежды их, мы любовались густотою и разнообразностию листьев их, веселились живостию колеров их и прохлаждали члены свои приятною тению, производимою ими. Мы видели многие из них украшавшими ветви свои тысячами цветов преузорочных. Мы прельщались красотою и великолепием оным и услаждали обоняние свое благовонием от них и всем тем не могли навеселиться довольно.
   Все перемены и явления сии были видимые нами и довольно известные всем. А сколь много действий ни происходило, и таких притом, которые сокрыты были от очей и понятий наших и кои натура производила сокровенно от нас.
   Никакой травинке и никакому растению неможно произойти самому собою и от себя, а того меньше образоваться, и все те явления и перемены производить, кои видимы нами были и коим иногда мы довольно надивиться не могли. Ко всему тому потребно было побуждение, побуждение, делаемое самою Натурою, неизвестными и утаенными от нас средствами и путями.
   К произведению всех перемен оных надлежало всем стихиям содействовать и всей той великой машине в беспрерывном действии и движении быть, которая с начала Света продолжает кругообращение свое и устроение которой превышает все понятие и умовоображение наше. Морям надлежало доставлять воды свои в подземные горнилы, а сим парениями взгонять их чрез ущелины земные до самой поверхности ее и рассевать их жилами всюду и всюду для напоения оной и произведения тысячи источников и ключей, изливающих беспрерывно воды свои в реки, доставляющие их паки в озеры и моря. Солнцу, воздуху, ветрам и теплоте надлежало поднимать нежнейшие испарения из сих вод во время течения их в высоту и, соплетая из них туманы, тучи и облака, орошать из них росами и дождем произрастения в их росте. Земле надлежало доставлять из недр своих в коренья их влагу, туки, соль и другие нужные им части и потребности. Воздух долженствовал отделять от себя части свои и, доставляя в тесные скважины состава их, вовлекать вместе с собою также разные масляные и солянистые частицы в недрах его, в рассеянии парящие, и помогать тем со своей стороны возрастанию их.
   Всем сим и тысячам других вещей надлежало действовать и действиями своими помогать к тому, чтоб все произрастения получали свойственные им виды и подобия и в составе своем имели все приличные каждому соки и силы, и ни единое из них во время возрастания своего не отступило от порядка, десницею превечного предначертанного ему.
   Но к тому ли одному толико трудилась вся натура, трудилась денно и нощно с начала весны и по сие время, и происходили все сии известные и сокровенные действия, явления и перемены в натуре, чтоб увеселяться нам только зеленью трав и кистьями дерев, прохлаждаться тению от них, утешать взоры наши цветов их разновидностию или употреблять их в некоторые небольшие пользы себе и скотам нашим?
   Ах, нет, и сего быть не может! Пользы сии хотя и не без выгоды для нас, однако, слишком еще малы, и конец сей далеко не соответствует величине действия и трудам натуры. Ему надобно быть несравненно важнейшему и пользе гораздо существительнейшей. Она и есть такова действительно, и натура трудилась толь много, верно, не попустому. Не наслаждались только мы еще по сие время ею и начинаем только теперь пользоваться щедротою сею, сниспосылаемою от небес к нам.
   Для нас в нынешней жизни единого веселия еще мало и недостаточно. Блаженство наше составлять предназначено только в будущей жизни, а здесь почесться оно может единым только побочным концом, а кроме оного нужна еще и нужна гораздо более нам пища и пропитание. Без сей не могли бы мы пользоваться и увеселениями всеми. Итак, пища сия и снабдение нас оною на все годичное или еще множайшее время было главнейшею целью, для которой росли, цвели и возрастали произрастения и для которой пекущаяся об нас натура с начала весны даже до сего времени так много и неусыпно трудилась.
   Но, о, какое поле удивления открывается мне, когда я простираю мысленный взор свой на все, относящееся до сего пункта, и обозреваю все следы попечения Твоего и заботы об нас, благодетельная Натура. Предназначив к наиглавнейшей пище и пропитанию нашему хотя те же самые зерны, производимые тобою в колосьях и в других сосудцах, бываемых на произрастениях твоих, которым назначила ты быть вкупе и орудиями к продолжению родов их, не оставила ты пещись и о возможнейшем удовольствии вкуса нашего. Ты не только снабдила все их разными вкусами, превосходящими друг друга в приятности и доброте, но премудро распорядила, чтоб самые те из них, которые для нас нужнее прочих, не только производимы могли быть с меньшим для нас трудом и в множайшем количестве, кои вырастали почти обнаженные, покрытые только тонкого кожицею, от которой отделять нам их малого б труда стоило, но которая вкупе помогала б им длиться долгое время без вреда и быть удобными к сбережению на несколько лет оных. С теми ж, которых угодно было тебе произвесть меньшее количество и не так устроить, чтоб могли они служить нам ежедневною пищею, благоволила ты сделать иное распоряжение, распоряжение премудрое, но не менее для нас благодетельное и полезное. Многие из них одела ты телами толстоты неодинаковой и состава многоразличного и удивительного. Тела сии, снабдив ты соками родов различных и угобзив ароматами благовонными, произвела для намерений не менее важных. Ты, придав им разные и друг пред другом преимущественные и лучшие вкусы, назначила все их к тому, чтоб они служили не только по пропитанию нам, но вкупе и услаждали вкус наш и производили тем отменное удовольствие для нас. Но дабы и самые немногие зерны сии не без всякой пользы для нас оставались, то многим из них придала ты способность снабжать нас разными млеками и елеями, пригодными для приправ и услаждения яств наших. Иных же не одарила сими способностями, одарила ты другими и также для пользы нашей. Некоторым из сих вместо тела на семенах повелела ты производить коренья отменного состава и величины и, снабдив их разными вкусами, также в доброте и приятности друг друга превосходящими, сделала их способными и к пропитанию нашему и к услаждению вкуса приятностию своею. Другим определила производить единые только листья особливой величины и устроения и способные питать нас большую часть времени годового. А некоторым единые только стебли, облеченные веществом особым и таким, которое назначила ты в иную для нас пользу, и сделала удобным к произведению тканей и одежд, могущих защищать тела наши от суровости непогод и доставлять нам многие другие выгоды. Несметное же множество других, рассеваемых не нами, а твоею собственною рукою, назначила ты для иного, но не меньше важного и великого намерения. Сими питаешь ты несметные тысячи других животных, тварей разных родов, видов, подобия и к разным намерениям назначенных тобою. Всех их питаешь ты с толикою заботливостью и с таким попечением об них, что из всех многочисленных родов их ни единый еще род с начала мироздания не оголодал и не перевелся и доныне. Всякому из них назначена от тебя особая пища и пропитание, и всякий и находит ее в каждый год со избытком и не терпит оскудения в ней.
   Сим образом пеклась ты об них и о сохранении родов их, несмотря хотя многих из них назначила ты питать собою других тварей, сотоварищей своих, и, по-видимому, в множестве погибать от того. И в самом сем распоряжении твоем сияет непостижимая премудрость, соединенная вкупе с особливым и благодетельным попечением об нас. Некоторым и довольно многим из них, питавшимся отчасти произрастениями и разными частями их, отчасти семенами оных или другими и разными животными, предназначила ты производить собственно и нам многоразличные и важные пользы. Многим придала ты способность к общежитию с нами и не только покорила в особливости велениям нашим, но придала им способность производить нам важные услуги. Некоторые из них облегчают труды наши и помогают нам силами своими в доставлении себе всех способностей и исправлении нужд житейских. Другие отдают нам шерсть и волну свою для сотыкания из них одежды себе, а яйца, масло и млеко для пропитания нас. Многие питают нас самыми телами и внутренностями своими и снабжают теплыми мехами для согревания, а перьями и пухом для успокоения членов наших. Иные во все течение лета денно и ночно неутомленно трудятся в собирании и приуготовлении меда для услаждения вкуса нашего и воска для освещения жилищ наших в часы мрака и темноты. А другим повелела ты искусством, все понятие наше превосходящим, сопрядать из соков своих нити и снабжать нас ими для сотыкания из них наших одежд лучших.
   Тако, премудро и благодетельно, пеклась и заботилась ты о пользах и выгодах наших, попечительная натура! И кто может сповесть все благодеяния, оказываемые нам тобою ежегодно! Бесчисленны они и велики, и ты достойна за них благодарности беспредельной, а особливо в сие время. Для осыпания нас ими и всеми дарами твоими назначила ты хотя разные периоды времени годового, но период нынешний сделала ты знаменитейшим из всех и выгоднейшим для нас. До сего пользовались мы ими постепенно и понемногу, а теперь по особливому благоволению своему, начинаешь осыпать ты нас ими вдруг и в превеликом изобилии и множестве.
   О какое! приятное удовольствие можно иметь мыслящим и чувствительным душам, если с умственным обозрением всех благодеяний твоих соединять теперь и телесное! Никогда не упояется душа моя толикою сладостию и никогда не плавает сердце мое в удовольствии том великом при мыслях и обозреваниях таковых, как в теперешнее время. Куда ни направлю стопы мои, куда ни простру очи мои, везде вижу следы благодеяний твоих, повсюду встречаются со мною зрелищи, увеселяющие взоры мои и приводящие всю душу мою в такое положение, которого приятность я никак изобразить не могу.
   Выйду ли на поля, окружающие обиталище мое, простру ли взор свои на луга, распростертые по долинам и низам, углублюсь ли в прохладные недры лесов тенистых, обозрею ли умственным и телесным оком своим реки и другие воды, рассеянные по окрестностям селения, обитаемого мною, и все, находящееся в них и на оных, обойду ли все места и части самого жилища моего, разные в нем ограждения и все в них находящееся сбозрею, загляну ли на гумно мое с умножающимися в нем теперь всякой день скирдами хлебными, войду ли в ограждения, где растут мои овощи и травы огородные, выйду ли в сады мои, и загляну ли во все части и ревиры оных - как везде-везде увижу я изобилие, везде дары, рассыпанные твоею рукою, щедрая и благодетельная натуры! и повсюду людей и самых животных, собирающих оные, питающихся оными и впрок себе их заготовляющих. Все и все находятся в движении и все в трудах, и трудах хотя тяжких, но приятнейших во всем годе. Никогда им они толико легкими не кажутся, как в сие время!
   Тамо вижу и поля, усеянные множеством поселян, занимающихся: уборкой хлебов своих и собирающих в гумны свои дары, сниспосланные им от небес в лето сие. Все члены семейств их от мала до велика с охотою берут участие в сем; труде всеобщем, и все трудятся без стенания, но охотно и с удовольствием еще: иные посекают класы серпами и косами острыми, другие снашивают снопы, связанные из них, и складывают в кучи, иные взвивают их на повозки и везут в жилищи свои. Далее другие рассевают уже новые семена или готовят их для вверения вновь недрам земли, обработанной ими.
   Здесь вижу луга, испещренные стогами сена, заготовленного для питания скота, стрегомого между ими, и людей, ограждающих оные тонкими древесами. Между тем пастыри бегают и загоняют утучненных и играющих животных, которые их попечению вверены.
   Тамо нахожу лес до того безмолвный, ныне же оживотворенный множеством людей, посещающих его ежедневно. Созрели теперь многие плоды древес диких, и они собирают оные, а вкупе с ними и растения земли самой, ею в сие время производимые в них. Инде вижу поселян, едущих от пчел своих с большими сосудами, наполненных сладким медом, полученным от избытков их. В другом месте встречается стрелок со мною, обвешанный множеством птиц разных, настреленных им на водах и болотах, где они выводили детей своих и без всякого вспоможения нашего воспитывали для нас. Инде вижу уже раннего ловца, с быстрою и прекрасною птицею на руках разъезжающего по нивам, украшавшимся недавно колосьями златыми, а теперь уже обнажившимся. Проворный пес сотовариществует ему и помогает отыскивать пернатых, прилетающих к нам из стран дальних для питания нас собою и детьми своими.
   На водах, встречающихся с зрением моим, вижу целые стада птиц разнородных, плавающих по поверхности их, с многочисленными детьми своими, достигшими уже до возраста совершенного. А над ними других, то в высоте парящих, то быстро к лицу самой воды спускающихся и делающих обороты разные. В чистых струях прозорливыми очами своими усматривают они рыб, живущих в оных и подходящих близко к поверхности вод, острыми когтями своими изловить старающихся, что по великому изобилию оных им и удается часто. В других местах вижу других, которые исполинами между пернатыми почесться могут, шагающих на длинных ногах своих по отмелям вод сих и добывающих также свойственную пищу себе. Инде вижу юношей сельских, преграждающих мелководия в реках забралами каменистыми, а других, извлекающих уже из них сплетенные из гибких ветвей древесных, мрежи свои со множеством рыб всякого рода и радующихся о добыче своей. Далее вижу целое сонмище младых поселянок, пестреющихся вдали разноцветными одеждами своими. У сих созрело произрастение из всех любимейшее для них, и они, выдергивая оное из земли и связывая в пуки и снопья небольшие, устанавливали их в кучки пирамидальные, и теперь [вижу] чрез воды перебирающихся по мелям и при воспевании песней сельских, возвращающихся в домы свои.
   Инде вижу пыль, поднимающуюся столпом в высоту воздуха чистого, и слышу громкий стук от колес, в недрах сего облака густого происходящий. Целый ряд порожних сельских колесниц катится тут быстро, и как на крылах ветренных, по путю гладкому и сухому, и согласная дружина младых и старых поселян поспешает на них за оставшими еще на нивах сокровищами своими, чтоб успеть еще до вечера докласть огромные стопы, воздвигаемые из них подле жилищ своих. Восклицания их при понуждении лошадей своих к скорому бегу раздаются далеко по сторонам, и отголоски оттого достигают до ушей моих. Другую дружину с длинным рядом движущихся громад класистых вижу шествующую уже медленными стопами на сретение сей и спускающуюся бережно с горы высокой. Вместо стука и грома слышен тут уже скрып от колес, под тяжкими бременами стенящих.
   Я последую ли взорами своими за обозом сим до гумна господского: какое множество людей усматриваю я тут, и всех их в каком движении, рвении, трудах и работе! Око мое не может насытиться зрением на целые сотни снопов, взлетаемых друг за другом на воздух в высоту и тамо в ряды и порядки полагаемые. Из трудящихся людей сих одних вижу я, основание полагающих, других - возвышающих и вывершивающих огромные стопы, подобные башням и твердыням городским, иных - подвигающих к ним с поспешностью воза свои других - расхватывающих оные в один миг и отдвигающих потом опорожненные и всем тем друг пред другом поспешающие напрерыв.
   Все это собирание и сохранение впрок даров твоих, благодетельная натура! и где... где? не видно теперь таковых же упражнений? Весь народ находится в движении и в трудах в сие время и не только земледелатели, но и прочие люди как в обиталищах сельских, так и городах самых. Те, которые не занимаются собиранием с полей плодов, упражняются в собирании, скупании или распродавании садовых и огородных овощей. По всем селениям развозятся воза, наполненные ими, и все рынки в городах установлены оными. Куда ни посмотришь, везде видны яблоки, сливы, груши, орехи, морковь, репа, огурцы, арбузы и множество других мелких плодов садовых, лесных и огородных. Множество людей занимаются продажею и разными приуготовлениями из них. Здесь перемывают и солят огурцы и устанавливают в погреба теплые, там пекут яблоки и перебивают из них белейшее и пышное тесто для пастил сладких. Инде варятся разные варенья из плодов и ягод садовых, лесных и полевых. А в других местах занимаются хозяева бережным обиранием и разбором лучших и зрелейших плодов своих и так далее. Словом, все и все находится в движении по поводу тому, что все плоды, производимые тобою, натура, начали приходить в созрение и с каждым днем получают от часу множейшее совершенство.
   Мыслящий и чувствительный смертный, обозревая все сие умственным и телесным оком, может извлекать из всего того для себя тысячи увеселений непорочных и все дни периода сего провождать в удовольствии особом. С каждым днем может находить он везде предметы новые, могущие не только увеселять зрение, но и занимать всю душу его наиприятнейшими помышлениями и производить в ней ощущание сладкие. Ему нужно только смотреть на все не так просто и не так грубо, как смотрит большая часть сочеловеков его, и не оставаться при одной поверхности вещей, а вникать умственными очами своими несколько глубже в их состояние и обстоятельства, до них относящиеся и принадлежащие. Ему нужно обозревать их не с одной, а со всех возможнейших сторон и наиболе таких, которые могут трогать его душу чувствительную и производить в ней ощущания нежные и сладкие. Ему надобно стараться замечать наималейшие черты и обстоятельства, к тому способные, и, отыскивая, ловить их везде, где и в чем только он найтить их может. За все сие и получит он мзду, неоцененную себе. Душа его воспользуется наслаждением тысячи минут приятных, минут, которые не противны будут самому Творцу его и каковые от самого его назначены к составлению ее блаженства на земле. Блажен, кто, повинуясь в сем случае гласу самой природы, постарается исполнить то, чего сама она от него требует и к чему сама его приглашает в нынешнее время.
 
 

ПРОГУЛКА ОСЕННЯЯ В АВГУСТЕ
(сочинено в августе 1795)
 
   О буди благословенна мне и ты, о осень золотая Г Сколь ты для многих ни скучна и сколь ни разорительна для всей видимой природы, сколь сильно ни опустошаешь все места, до сего увеселяющие нас прелестьми своими, но я не скучаю и твоим приближением, но благословляю и твое появление, о осень дорогая. Смотрю с удовольствием на первые следы твои, отыскиваю и в тебе все, что только может утешать наши взоры и занимать дух помышлениями приятными, и, находя множество вещей и в течение твое к тому способных, встречаю и тебя с удовольствием душевным.
   Правда, хотя первое появление твое и поразительно для очей, приобыкших тако давно уже утешаться едиными прелестьми весны красной и теплого лета. До сега видели они всякий день прекрасные зелени древес ветвистых, утешались приятными тенями, производимыми ими, пленялись красотою и великолепием цветов разных и находили себе везде пищу сладкую и приятную, а теперь везде и во всем том видят великую и жалкую перемену. Зелень листьев на древесах лишилась уже всей прежней живности своей и на многих из них сделалась безобразною совсем, приятная густота оных, производившая те тени прохладные, коих толико вожделели до того наши члены, утомленные зноем палящего солнца и коим с толикою приятностию они наслаждались, уже исчезли. Теми сии хотя еще и есть, но что они в сравнении с прежними?! Совсем истончавшие, проредевшие и далеко такого действия не производящие, какие производили они до сего времени. В цветах, сих любимицах природы, хотя и нет еще теперь недостатка, но что составляют и все они против того несметного множества, каким натура в летнее время украшала землю и которых теперь видны одни только мертвые остатки, одни иссохшие и помертвелые стебли, лишенные всей прежней пышности и великолепия своего и не только производящие сами собою отвратительные виды, но безобразием своим отнимающие и у прочих красоту и пригожество. А таковые ж невыгодные перемены видимы теперь и во всех других почти предметах. Все одеяние натуры начинает стареться и ветшать и со всяким днем теряет от часу больше прежней своей нежности, красоты и великолепия своего.
   Со всем тем и как перемена таковая ни поразительна для глаз, но нельзя сказать, чтоб и теперь натура не имела еще многих прелестей и таких предметов в себе, кои в состоянии увеселять зрение наше и производить в чувствительной душе удовольствие приятное. Умеющий примечать и усматривать оные и привыкший к блаженному упражнению сему может и теперь находить их великое множество ежедневно. Великолепие свода небесного и ныне еще таково ж, каково было до сего времени, а багряницы, в которые облекается оный при всходе и закате светила дневного, бывает в сие время еще величественнее, разнообразнее и великолепнее, нежели в иное какое. Пракрасные утры чистых и ясных дней с голубыми и неоцененными брюмами [дымками] своими все еще таковы ж приятны. Сады наши хотя и лишились уже вешних красот своих, хотя не гремят уже в них приятные голоса разных пташечек пернатых и они не перепархивают с ветви на ветвь и с сучка на сучок и не производят собою удовольствия приятного, но древеса в насаждениях сих не обнажены еще всей зелени своей, а лужочки и полянки в них и поныне еще при утреннем солнце очаровывают зрение наше своими огнями разноцветными, и бриллианты на травках от росы и ныне столь же прелестны, как весною. А вечера в ясные и тихие осенние дни какими еще прелестьми преисполнены ни бывают? Каких прекрасных зеркалов не представляют нам воды поверхностьми своими и какими зрелищами ни утешается зрение наше при захождении солнца и в местоположениях красивых? Самые леса наши лишились хотя многого из красот своих, но потеря сия чувствительна только при обозревании их вблизи самой, а вдали, а особливо в брюмах дорогих, все они еще таковы ж прекрасны и хороши, как были до сего времени, а скоро, скоро, когда натура древеса в них оденет в свои ризы позлащенные, сделаются они еще великолепнейшими, нежели каковы когда-либо были. В самых цветах наиболее только там оскудение и безобразие приметно, где рука вертоградаря мало об них пеклась и заботилась, а где лучшее об них попечение было, там и ныне они делают садам нашим великое еще украшение и зрение наше увеселять собою могут. Одни величественные мальвы большими своими и разновидными цветами в состоянии уже придавать им великолепие самое.
   Но хотя б и подлинно чувствительна была во многом из прежнего потеря, но не может ли недостаток сей с лихвою заменять то важное действие благодетельной натуры, которое происходит ныне при глазах наших во всей природе, и то особливое явление, которое она представляет в сие время очам нашим. Мы видим ее окончивающую и довершающую все многочисленные труды свои. Видим до той великой цели достигающею, для которой все до сего виденное нами она производила. Видим приводящею в созрение и совершенство все плоды на произрастениях бесчисленных, назначенных ею для тысячи разных и великих намерений. Видим полагающую в них основание всем будущим красотам и великолепиям в грядущее лето. Видим вкупе пекущуюся и обо всех нуждах и пропитании нашем и осыпающею нас бесчисленными дарами своими и спешащею наконец к отдохновению своему.
   На все сие смотря и все сие обозревая в подробность не одними телесными, а вкупе и душевными взорами нашими, не можно ль найтить и находить ежедневно множество поводов к увеселениям душевным и телесным? Нам нужно только направить стопы свои и простерть помышления свои в поля, луга, леса, сады и другие места, внутри и вне обиталищ наших находящиеся, как повсюду повстречаются они сами с очами и помышлениями нашими и в состоянии преподавать нам способ и в самое осеннее время делать прогулки наши столь же приятными для нас, как и в другое время года, и ими столько же или еще более утешать дух и сердце наше.
   Ибо выеду ли на поля, окружающие селение мое, как не один, а многие предметы вдруг поражают очи мои и производят в душе наиприятнейшие впечатления. Тамо представляются мне обширные нивы с класистыми и разновидными плодами своими. Плоды сии уже созрели совершенно. Я вижу миллионы стеблей, преклоненные тягостию класов своих почти до земли самой. Все класы сии преисполнены зернами, долженствующими служить как наиглавнейшею пищею и десницею натуры, к тому приготовленными. Целые семействы прилежных поселян поспешают сожинать оные блестящими серпами своими и не чувствуют усталости, хотя текущий пот орошает чело и ланиты их. Из-под рук их при очах моих вырастают кустья, отягощенные колосьями ржаными и пшеничными, и, испещряя нивы, придают им собою зрелище новое и приятное. Далее вижу я сограждения из снопов сих, воздвигнутые рядами многими, а под тению одного из них колыбель с птенцом семейства сего и нежную мать, воздающую его млеком своим. Престарелый земледелец, отец многочисленного семейства и дед нежного птенца сего, с посошком в руках расхаживает между оными и все их с удовольствием пересчитывает и обозревает. Радость написана на очах его, ибо все они произошли от зерен, которые рассевала дрожащая рука его. Инде усматриваю я целый ряд колесниц с громадами, воздвигнутыми на них из снопов класистых. Стенание колес от тягости, бремя везомого ими достигает издалека уже до ушей моих и привлекает туда все внимание мое. Другое семейство, составленное из старых и молодых, представляется тут очам моим в трудах иного труда, но не менее приятных им. Все они ведут за бразды лошадей, сих сотоварищей и помощников их, везущих в домы к ним сии громады с миллионами зерен на пищу, дарованных им. Никакие труды им толико ни приятны, как сии. Самые юнейшие из них и сущие птенцы небольшого семейства сего с охотою воспринимают участие в трудах старейших и будучи не в силах поспевать за ними в шествии, сидят либо наверху движущихся громад сих, либо на спинах лошадей самых и, держась слабыми ручонками своими за дуги, по мере сил своих стараются управлять оными. Утешительное зрелище для отцов, идущих впереди! В некотором отдалении оттуда усматриваю я мирные хижины поселян и подле их высокие пирамиды, воздвигаемые из снопов класистых и желтеющихся вдали. Дружная кучка обитателей сельских ревностно трудится над окончанием крутых верхов их и спешит обезопасить сии сокровищи свои от дождей и согниения. Тонкие и белые дымы воздымаются на воздух неподалеку от них, а в другой стороне звучит земля от цепов, выбивающих зерны из колосьев, и возлетают на воздух целые кучи их, приуготовляемые для посева нового. Небольшое дыхание ветра помогает трудящимся над тем перечищать зерны сии и, отделяя от них бурую плеву, относит ее в страну иную. Приятное зрелище для очей любопытных, а того приятнейшее для поселян самых, любующихся тут новыми плодами нив своих и радующихся изобилию оных. Инде вижу я других сотоварищей их, разбрасывающих уже зерны сии паки по земле серой и обнаженной. Рука их успела уже умягчить ее и вверяет их теперь снова на целый год благодетельной натуре, нимало не сумлеваясь, что она не только сбережет им сокровищи сии, но возвратит их еще с лихвою в грядущее лето.
   Далее наежжаю я целые поля в виде ином и приятнейшем еще. Как драгоценные ткани и ковры, испещрены они разноцветными пятнами и полосами. Каких прекрасных колеров и разных смешений и оттенок ни вижу я тут! Инде прекрасные зелени увеселяют зрение мое, в других местах бурые и серые колера встречаются с ним. Здесь палевый и живейший колер покрывает плоскости целые, инде как злато блистает он от лучей солнца. Здесь белеются они, а там алеются, а инде краснеются полосы сии. Зрелище толико приятное для глаз, что не можно им налюбоваться довольно. Картину сию составляют иные произведения натуры, назначенные также для пропитания нас и скотов наших. Тут вижу я золотистые овсы, усатые ячмени, кудрявые гречи, стручистые горохи и другие порождения самого лета сего. Все они спешат также приходить в созрение свое и готовятся наполнять житницы поселян собою, награждая их за труд, употребленный при посеве их. Скоро-скоро будут и они все посекаться острием кос и серпов, и рука земледельца трудится над собиранием оных. Некоторые из них уже и теперь достигли до совершенства своего. Уже местами встречаются с зрением моим желтые овсы и алые гречихи, поверженные долу острием кос блестящих, и лежат стройными рядами, отдыхая на земле. Око мое с удовольствием смотрит на ряды сии вблизи и отдаленности, любуется ими и не может налюбоваться довольно.
   Но скоро другое и еще приятнейшее зрелище отвлекает его в страну иную. Око мое усматривает зеленые луга неподалеку от себя и находит новые предметы к насыщению и удовольствию своему. С того времени не видало еще их оно, как великолепствовали они в виде ковров драгоценных, и когда; не могло оно никак насытиться зрением на миллионы цветов, украшавших оные и красотою своею пленявших все чувства и воображение мое. Теперь видит их оно, хотя лишенных красот тех, хотя обнаженными уже от них, но иные предметы поражают зрение и не менее пленяют все чувства мои. Я вижу тут целые сотни разновидных животных, тех больших и малых тварей самых, кои назначены от натуры к общежитию с нами, которые по велению ее состоят в отменном повиновении у нас и всем нам толико нужны и полезны. Я вижу тут смирных и простодушных тельцов и матерей их, питающих нас сладким млеком своим, вижу непорочных агнцов, облеченных в волну мягкую и кудрявую, резвящихся окрест матерей своих, толико же добродушных, как и они сами. Вижу животных, хотя неопрятных собою, но отличающихся великим плодородием своим и снабжающих трапезы наши нужным и вкусным мясом своим, окруженных многочисленными детьми своими. Все сии и протчия сотоварищи их представляются очам моим в разном положении тут. Иных вижу я расхаживающих по гладкому лугу и щиплющих младую траву, вновь выросшую на них. Других лежащих в спокойствии и переработывающих во ртах пищу свою, некоторых распростертых по земле и отдыхающих, иных в глубокой сон погруженных, а некоторых бегающих, веселящихся и играющих с другими, всех же совокупно умащенных туком, в наилучшем состоянии и готовящихся снабжать трапезы наши жирными и вкусным яствами. Я смотрю, любуюсь и утешаюсь деяниями и упражнениями их, помышляю о великом благодеянии, оказанном чрез них натурою нам, и как мысли, так и зрелище сие занимает меня несколько минут сряду и наполняет всю душу мою удовольствием сладким.
   Но вскоре иной предмет привлекает меня к себе и побуждает продолжать далее путь и обозрение мое. В некоторой отдаленности усматриваю я лес, зеленеющий предо мною, и в душе моей: возрождается желание ехать к нему утешаться вновь красотами древес его и прохлаждать члены свои приятными тенями его. Я приближаюсь к нему и не успеваю углубиться в прохладные недры его, как множество новых предметов встречаются с зрением моим и подает новые поводы к невинным увеселениям мне. Я смотрю на все деревья и не узнаю их почти по величине, которая прибавилась в них в течение одного лета сего. На концах всех ветвей и сучьев их и от пней всех, посеченных в последнюю осень, усматриваю я новые побеги и не налюбуюсь длиною и величиною их. Большие широкие и свежие листья их пленяют взор мой видом своим и, побудив к новым помышлениям о благодеяниях натуры, оказанных нам и с сей стороны, во внутренности души восклицать меня побуждают: "О, как благодетельна была она и тем самым к нам, что всем деревьям нашим повелела всякой год увеличиваться и толстеть, а по срублении возрастать вновь от кореньев своих. Что б было с нами, если б сего не было? Где б взяли мы лес на построение жилищ и оград наших и для согревания их в хладное зимнее время?"
   Я углубляюсь в размышления сии и подобные им, как вдруг усматриваю поселянок, идущих из леса и возвращающихся в домы свои. Целое сонмище их было, составленное из старых и молодых и обремененное ношами разными и приятными для них. Иные несли целые корзины, согнутые из кор древесных, накладенные до самого верха грибами пород различных, и спешили доставить ими семействам своим ужин изобильный. Иные обременены были целыми ношами орехов сладких, нащипанных ими в лесу с кустарников ветвистых, и радость о добыче сей изображена была на очах их. Некоторые обвешаны были кругом пуками калины красной и прозрачной, а другие украшалися рябиною, цветом своим алым кораллам неуступающею. Юнейшие же из них, прыгаючи от радости, несли целые сосуды, наполненные ягодами костяничными, превосходящими вкусом своим самые гранаты стран южных и восточных, и готовились потчевать ими отцов и матерей своих по возвращении в домы. Все это плоды и произведения лесов наших в сие время, и леса сии никогда не посещаются так много обитателями деревень, как во дни сии, в которые натура рассыпает везде изобилие плодов своих. Я смотрю на сонмище сие, подходящее ко мне при громких и веселых разговорах между собою. Смехи, шутки и невинные издевки одни оживляли беседу их, и беспритворное удовольствие изображалось на лицах у всех. Я останавливаю их вопросами своими, пересматриваю ноши и добычи, несомые ими, любуюсь произведениями сими, хвалю трудолюбие их и беру соучастие в радости и удовольствии их. Они предлагают мне лучшие из плодов, набранных ими, отбирают зрелейшие грани орехов своих и упрашивают о принятии оных. Но я охотнее оставляя их самих пользоваться оными и возблагодарив за малейшую часть, принятую от них, с удовольствием оставляю их и продолжаю путь свой.
   Тут вскоре и новый предмет привлекает все мое внимание к себе. Слух мой поражается нежным звучанием крыл насекомых, пролетающих мимо ушей моих и возвращающихся с полей в обиталищи свои. Вблизи от места того, куда простирал я путь свой, находилось селение их, содержащее в ограждении своем несколько десятков дуплистых домов их. Какой сладкий и бальзамический запах обнимает все обоняние мое, когда приближаюся я к сему обиталищу пчел премудрых и прилежных, и какое зрелище представляется очам моим! Несметные тысячи насекомых сих слетаются со всех сторон к сему селению своему, и каждая из них, обремененная сладким медом, поспешает в обитальще свое, дабы скорее сложить бремя свое в соты, которые приготовлены для него другими товарищами их. Несмотря на множество домов, стоящих рядами и в смешении тут, каждая узнает жилище свое и встречается целыми сотнями подруг своих, сидящих при входе в храмины свои и стерегущих оный от врагов своих. Многие из храмин сих трудолюбием и ревностию обитателей своих толико уже преисполнены сокровищами их, что для самых оных не оставалось уже довольно простора к пребыванию в них, и они, целыми тысячами выходя из них, покоятся на поверхности оных. Какое зрелище для любопытного ока, а того паче для обладателя полезных тварей сих, прилепленного особою и нежною любовию к ним! С каким удовольствием взирает он на все деяния и труды сих любимцев своих! С каким усердием печется о благосостоянии жилищ их и озабочивается о воздвигнутых вновь и отселившихся за немногие дни до того. Он считает и пересматривает их ежедневно, и мысль, что и они некогда столь же богато одарять его станут избытками своими, как недавно одарили его старые, наполняет сердце его удовольствием сладчайшим.
   Насытив око мое зрелищем сим и ум увеселительными помышлениями и о сем важном и таком предмете, который не менее, как и прочие, доказывает нам благодетельное попечение о пользах наших премудрой натуры, и возвращаясь обратно в жилище свое. Простру ли я любопытный взор свой на воды, окружающие оное, отчасти естественные и текущие, отчасти искусством в обширных водоемах накопленные и стоящие. Тут воображение мое напоминает мне виденное недавно несметное множество других тварей, которым натура сию жидкую стихию обиталищем назначила, и мысль, что и сим многочисленным из разных родов животным благодетельная сия попечительница об нас повелела для нас же и пропитания нашего всякий год самим собою в великом множестве размножаться и в короткое время вырастать и увеличиваться, и не только в водах, ею самою произведенных, но и в хранилищах нами приготовляемых для того, и что ею же научены мы и разным средствам к изловлению их всякий раз, когда понадобятся нам. Сия мысль и замеченное при недавнем ловлении их обстоятельство, что и из сих животных все младые к сему времени вырастают уже великими и становятся способными к употреблению нами в пищу, побуждает меня к новым благодарственным чувствиям к Подателю всех благ и устроителю натуры, и всю душу мою такими утешительными помышлениями наполняет, что я забываюсь почти от удовольствия, сладкого и приятного мне.
   Тако углубившегося в размышления приятные разбуждают меня, как из сна, новые явления, поражающие вкупе и зрение, и слух мой. Издалека вижу я целые ватаги других животных, облеченных в перья разноцветные, идущие с холма рядами длинными и скорыми шагами к водам сим приближающиеся. Были то многочисленные семейства птиц пород различных и предводимые старейшими и матерыми своими, поспешающие друг за другом забавлять себя плаванием по воде гладкой и христаловидной. Тихий и приятный шепот их между собою и разные восклицания их достигали до ушей моих и производили в них приятное ощущание. Я внимал с удовольствием гласам их и любовался, видя и младших из них, достигших в сие время уже до такого совершенства, что их от старых отличить было неможно. Мысль о том, что и сии животные предназначены от благодетельной натуры для общежития с нами, для питания нас собою и для грения нас мягкими перьями и пухом, также что повелено им от ней, имея крылья и все способности к летанию, не отлетать от нас по примеру прочих, а состоять в повиновении нашем и давать себя беспрекословно лишать жизни для доставления телами своим нам сладкой и питательной пищи, и напоминание, сколь вкусны и приятны нам младые тела животных сих, приводит душу мою в новый лабиринт приятных чувствований и размышлений.
   Простру ли отсюда взоры свои вокруг себя на ближние окрестности селения и жилища моего, как всюду встречаются с ними другие предметы, подающие также новые поводы к приятным чувствиям и помышлениям утешительным. Здесь вижу я обжирные ограждения, вмещающие в себя миллионы былиев зеленых, вышиною деревцам подобных. В кудрявых главах их созревали уже гладкие зерны, долженствующие снабдить меня нужного елея изобилием многим, а на тонких и гладких стволах их вызревала уже та тонкая кожа, которая толико нужна нам и другим собратиям нашим, что многие отдаленные народы переплывают моря обширные и подвергают свою жизнь опасности для приежжания к нам за нею и для привоза взамен оной в страны наши тех избытков и плодов своих, какие у нас народятся и которые нам тысячи выгод и приятностей доставляют. Все ограждения вокруг произрастениев сих вижу я, унизанное желто-зелеными снопами, связанными из других подобных им, но меньший и нежнейший рост имеющих произрастений. Сии готовили также на тонких стволах своих нежную кожицу на пряди, долженствующие получить некогда белизну, подобную снегу, и служить для сотыкания из них одежд мягких и первейших нам.
   Простирая взор свой далее, вижу я целые леса из произрастений длинных, гибких и вьющихся по тычинам высоким. Все они унизаны сплошь превеликим множеством чешуйчатых головок, толико нужных нам для придавания некоторым из питей наших нужной прочности и вкуса. Светло-желтый колер и ароматический пряный запах, достигающий от них до обоняния моего, возвещает мне, что и они достигли уже до своего созрения и совершенства и готовы уже и с их стороны умножать собою дары, сниспосылаемые нам натурою в сие время.
   Вблизи подле их пленяет взор мой иное ограждение, вмещающее в себе ряды громад, воздвигнутые из снопов класистых, которыми одарили меня поля мои. С каждым днем умножается в сие время количество оных, и они, вырастая ровно как из земли, утешают ежедневно зрение, а вкупе и дух мой. Мысль, что к созиданию пирамид сих, которые произведут мне некогда толь многоразличные пользы, всего меньше требовалось и употреблено было собственного моего труда, что они воздвигнуты руками многих других сочеловеков моих, что трудов требовалось от них превеликое множество к тому прежде, нежели могли они приттить в состояние сие, что изнемогали не один раз притом руки их, и истекла не одна капля пота с чела их, что с моей стороны потребно было единое хотение и произношение немногих только слов устами моими, что благодетельная воля небес, освободив меня от трудов, толь многих и тяжких, предоставила мне только пользоваться дарами и сокровищами сими и что преимуществом толико важным одарила меня по единому произволу своему, без всяких моих заслуг и права к тому... Мысли сии и тому подобные растрогивают всю душу мою и производят в ней ощущания, колико сладкие и приятные, толико ж и благодарственные к виновнику всех благ и распоряжателю судьбами нашими.
   Сойду ли, идучи, далее, в ограждение другое, ближайшее к дому моему, ограждение, где растут произрастения, снабжающие поварню и трапезу мою всякий день снедями разными и колико вкусными, толико ж и здоровыми. Какое изобилие нахожу я и тут в сие время. Все они отчасти пришли, отчасти приходят в свое созрение совершенное, и все напрерыв друг перед другом увеселяют зрение мое видами своими. Здесь вижу я душистые дыни, дозревающие на подкладках своих против лучей солнечных. Тамо сотоварищи их - шаровидные арбузы - лежат в рассеянии между собою и готовятся прохлаждать вкус мой алым и сочным телом своим. Инде на сограждении легком висят дебелые тыквы, осеняемые широкими листьями своими и спешат созревать для снабдения поварни моей толстым телом своим. В другом месте целые плоскости вижу я, укрытые сочными и зелеными огурцами, желтеются уже целые кучи, набранные из них, и готовы к заготовлению впрок в сосудах погребных и просторных. Далее вижу я маис, гордящийся высокими кустами и брадатыми початками своими. Зерны, окружающие их, получают уже злато-желтый колер свой и способны уже к употреблению в пищу. Инде головчатой лук привлекает к себе зрение мое. От крупности и величины своей лежит он почти обнаженный на поверхности земли и, украшая собою целые гряды, доставляет пряный и острый запах свой издалека уже до обоняния моего. Далее вижу целые лесочки, составленные из гороха стручистого и бобов мягколистных с их плоскими и уже посиневшими зернами. Подле их привлекают зрение мое к себе длинные полосы, покрытые узколапчатою зеленою травою. Под нею толстеют всякий день и отчасу более злато-желтые и крупные морковные коренья и доставляют сладким телом своим нам снедь здоровую и приятную. Под другою и грубейшею зеленью растет и ботеет свекла [с] ее кровавыми кореньями и листьями сочными и большими. А в соседстве подле ей раздувается отчасу более плоская репа и пряная редька с ее жесткою и горькою кожею. А далее вижу я другие травы, скрывающие под собою сладкие коренья петрушки, селереи и пастарнака, - коренья, толь приятный вкус нашим ествам придающие. А за ними встречается с зрением моим целая плоскость, покрытая травою произрастания до сего неведомого в странах здешних и за немногие десятки лет сделавшегося только у нас известным. Крупные мучняные и волокнистые его коренья, толико удобные к пропитанию нас в случае нужды и оскудения, сделались уже способными к употреблению в пищу и раздувают грядки многочисленностью своею. За сими вижу я другое не менее нужное и важное произрастение, занимающее собою знатную часть ограждения всего. Произрастени[е], издревле странам сим свойственное и обитателями их в особливости любимое. Бледно-зеленые большие и широкие листья его, составляющие целые кусты собою и производящие посреди себя шароподобные белые свитки из множества своих собратий, тесно обжимающих друг друга, представляют собою приятное зрелище и утешают око мое. Я смотрю и любуюсь нужным произрастением сим и благодарю духом небеса за озарение нас оным. Идучи далее и при выходе из ограждения сего узреваю я разные духовитые травы, встречающие меня издалека ароматическими запахами своими. Тамо бальзамический шалфей, кудрявая мята, душистый анис, мелколистный укроп, желтеющаяся ромашка, красивый чабер и другие товарищи их, такие же духовитые, пряные, съедомые и врачебные произрастения напрерыв друг пред другом услаждают обоняние мое и бальзамическими запахами: своими провожают меня, входящего в вертоград мой, в соседстве подле их находящийся.
   В сей не успею я переступить, как все чувствы мои поражаются многочисленными предметами, встречающимися повсюду с зрением моим и оное во все страны толико развлекающими, что я останавливаюсь и не знаю, куда устремлять оное наперед и к которым направлять все внимание мое. Наконец берут пред всеми верх плоды, созревающие в сие время. Я вижу пред собою целый лес, унизанный несметными тысячами яблок, груш и дуль родов различных; и спорящих друг с другом в доброте и в преимуществах своих. Я углубляюсь в приятные недра сего великолепного насаждения древес высоких и кудрявых и не могу насытить зрения величиною и красивостию плодов их, а обоняния своего бальзамическим приятным запахом, от них простирающимся всюду и наполняющим тут все пространство воздуха собою. Куда ни обращу око мое - повсюду встречаются с ним прелести и великолепия новые. Здесь привлекает его к себе высокое и красивое дерево, унизанное почти сплошь плодами белыми, как кость, и отличающимися своим хорошим и приятным вкусом от других. Там видит оно другое, обвешанное плодами желтыми и цветом своим янтарю подобными. Некоторые из них таковы ж почти и прозрачны, как янтарь, и вкусное тело их тает в устах при снедании оных. Подле сего стоит третье, прельщающее око мое прекрасным румянцем круглых и крупных плодов своих. Все они покрыты кожею, в белизне своей лилеям не уступающею, а румянец, видимый на них с бока одного, готов спорить в преимуществе с розами самыми. Я смотрю на прекрасные и гладкие плоды сии, любуюсь ими и не могу налюбоваться довольно.
   Всех прочих кажутся они красивейшими мне. Но скоро другой предмет привлекает к себе внимание мое. Я усматриваю дерево, обвешанное отовсюду множест-вом: плодов красных и натурою столь искусно испещренных, что я, рассматривая мелкие черты, стришки, точки и полоски, которыми расписаны они, не могу ни живости колера, ни расположению их и нежности надивиться довольно. Сладкий и меду подобный, но приятнейший вкус придает еще более преимущества им пред другими. Инде вижу я плоды, горящие, как жар, против солнца, другие, краснеющиеся, как кровь самая, и третьи, покрытые пурпурами степеней и колеров различных. Простирая далее шествие и с ним обозрение мое, усматриваю я древеса, толиким множеством плодов обремененные, что ветви и сучья не в силах уже поддерживать их на себе, и рука вертоградаря принуждена была помогать им подпорами со всех сторон и тем предохранять от разломления их. У иных вижу я тонкие сучья, от тягости плодов многих согбенные дугами, а у других концы ветвей их, пригнутые даже до земли самой. Небольшое дыхание порывистого ветра стрясает уже с них по нескольку плодов сих. И я усматриваю ими всю землю и мягкую мураву, усыпанную под ними. Многие из дерев, видимых мною, украшались плодами хотя вкусными, но мелкими, а другие крупнейшими пред ними и фигур различных. Инде же отменная величина плодов на них привлекала к себе внимание мое и в особливости любоваться ими заставляла. Висящие и красивые величии сии казались несоразмерными ни с величиною и толстотою сучьев их и придавали древесам сим такое великолепие, что я без удовольствия особливого на них смотреть не могу. Падение таковых величней, неподалеку от меня происшедшее, и звук от ударов сих о землю достигает до слуха моего и побуждает иттить туда и, подняв, рассматривать ближе величественные плоды сии. Я вижу многие тысячи плодов разной величины, видов и колеров в совокуплении тут. Вижу укладенные целыми стопами и представляющие для глаз пестротою и красивостию своею зрелище преузорочное. Я стою несколько минут, взирая на них в изумлении, любуюсь и не могу налюбоваться довольно.
   Наконец приближающийся вечер побуждает ли поспешать меня возвращением моим в жилище свое и пройтить туда чрез другой ближний и любимейший сад свой, подле его находящийся. Тут прельщается око мое не только теми ж, но и множайшими еще зрелищами и красотами, могущими увеселять дух и утешать сердце чувствительное и способное к ощущаниям красот природы. Приятное смешение древес всякого рода, и низких и высоких, и плодовитых и неплодоносных, и кустарников разных. Густота оных, пресекаемая дорожками и проходами, где прямыми и тенистыми, где изогбенными и отверстыми, и прерванная в приличных местах полянками красивыми, украшенными, где чистыми лужочками, где цветами, где зданиями родов различных, где сиделками [скамейками] и лежанками покойными. Ветви древес, обремененные повсюду плодов различными родами и где румяными яблоками, где желтыми грушами и дулями родов разных, где алыми и в нежный пурпур облеченными сливами, где остатками еще вишен, наполненных кровавым соком своим, где сизыми и разных родов черносливными и терновными ягодами, где барбарисом, где крыжовником, прозрачностию своею янтарю подобным, где иными мелкими ягодами и плодами..., - все-все сие и видимое везде и во всем изобилие развлекает взоры и все помышления мои и производит в душе моей такое смешение чувствований приятных, что вся она властно как плавает в удовольствии и напояется нектаром сладчайшим.
   В сих разных чувствованиях углубляся, и равно как в некотором изумлении переходя с одной стези и полянки на другую, пробираюся ли ими в ту часть большого крутого путя сада сего, которые отменною пышностию и высотою своею самую редкость составляет. Тут вижу и нахожу я величественные деревья, насажденные еще предками моими, стоящие рядами по странам обоим и соединяющие вверху высоко-высоко надо мною дебелые длани свои и, схватясь ими, как перстами своими соплетающие из ветвей и листьев своих густейший покров над главою моею, сокрывающий от глаз моих всю ясность свода небесного и покрывающий меня некакою священною темнотою. Тут простираю я шествие свое с удовольствием по сему мрачному и величественному ходу посреди дерев пышных и великих и выхожу им наконец на самый острый перелом горы той, где подле самой сей сени священной, на самом хребте горы сей стоит храм, сельским музам посвященный и всей горе и месту сему неописанную красу придающей. Священный и от престарелости уже поседевший величественный дуб, дуб, видевший еще прадедов моих, осеняет его престарелыми дланями и густыми еще ветвями своими и придает месту сему еще более пышности тем. Я спешу к сему обиталищу утех сельских, восхожу по ступеням в притвор храма сего и пред входом в него, между столпов, поддерживающих на себе покров преддверия сего, восседаю на единый из них и, прислонив рамена свои к подножию столпа единого, простираю взоры свои долу на все окрестности места сего и утопаю в удовольствиях новых. Наипышнейшее отверстое и величественное положение места представляется тут очам моим, и не одно, а целое сонмище зрелищей прекрасных и увеселительных поражает чувствия мои! В высоте - великолепный, лазоревый и по случаю заходящего тогда солнца яхонтами и рубинами испещренный свод небесный! Прямо пред очами наклонная и обширности великой плоскость с прекрасными отдаленностьми, усеянная селениями и лесами, синеющимися в брюме [тумане] вдали, а вблизи покрытая нивами, испещренными разными зеленьми и колерами. По сторонам в небольшой отдаленности пышные и прекрасные рощи с белыми стволами высоких берез своих, увенчивающие собою воскрылия горы сей. Прямо под ногами моими крутейшая гора, одетая садом, обременным также плодов родами всеми и украшенная зданиями, цветами и зеленьми древес живейшими и разновидными. Снизу у подошвы горы сей несколько водоемов, составленных из вод чистейших с их блесками и деревьями, стоящими на брегах и в водах сих, как в чистых зеркалах превратно паки висящими. За ними вплоть небольшая, но прекрасная река, извивающаяся в течении своем по долине и производящая беспрерывное журчание, преливая струи свои чрез каменистые мели и броды. Великое полукружие, составляемое хребтом высокой горы сей над оною, сельский домик мой, воздвигнутый на краю горы сей, в самой середине пышного и выгнувшегося полукружия сего; небольшая кучка хижин мирных и простодушных поселян, сидящих внизу за рекою и обогнутая рекою в положении прекрасном; шум и блеяние скота, перегоняемого чрез воду в вечеру и рассыпающегося по деревне; скликивание и приглашения оного хозяйками их; бегание малолетних детей за оным и загоняние оного. Все-все сие и множество других предметов, толико же разнообразных, как и приятных, поражают прелестьми своими мою уже и до того растроганную душу и повергают ее в восторг, наиприятнейший для ней.
   Все достальное время вечера сижу я на сем прекрасном и любимейшем месте, и обозревая с оного в совокуплении, как на театре великолепном, все изобилие даров, сниспосылаемых тобою нам в сие время, благодетельная натура. Ни которое иное к тому так не способно, как сие. Тут вижу я единым взором, как в повторении, и вдруг все виденное мною в местах разных и частных и напоминание всего того, производя новое удовольствие, наполняет душу мою и новыми чувствами благодарности к тебе.
   В помышлениях таковых углубившегося застает меня все семейство мое, приходящее препроводить тут вместе со мною приятное вечернее время красного осеннего дня. Я окружаюсь тут детьми своими, вижу окрест себя всех милых родных своих. Поведаю им все благодеяния, производимые тобою, все виденное в тот день и все помышляемое о тебе, и делаю их соучастниками в удовольствии своем. Небогатый, но вкусный и здоровый сельский ужин отвлекает, наконец, всех нас от сего места под покровом дома моего, и мы оканчиваем день, благословляя тебя, благодетельная натура, и воссылая еще раз благодарения наши к сохранявшему живот наш и осыпающему нас милостьми и щедротами своими.
   Тако и не один раз случалось мне с удовольствием препровождать дни мои в течение твое, о изобильнейшее и даровитое время года! И тако или подобным тому образом можно провождать их и всякому, кто хотя несколько знаком с тобою, благодетельная натура, и имеет мысли и сердце, чувствительное в себе. Изобилие плодов, созревающих в сие время, так велико, что нет места, где б ни видимы были следы благодеяний твоих, и не от тебя уже, а от нас самих зависит извлекание из обозревания оных приятных удовольствий себе. Итак, не ты уже причиною будешь тому, если мы сами не похотим пользоваться поводами, тобою нам к тому преподаваемыми.
   Что касается до меня, то доколе не престанет в груди трепетать сердце мое, дотоле не престану я обозревать всегда все деяния твои и все то, что ни учинила и ни чинишь ты в пользу и удовольствие наше, и дотоле не престану благословлять тебя, Натура, за все благодеяния твои и посвящать Творцу миров трепетания сердца моего, радостию и удовольствием производимые.


 Болотов А.Т. Живописатель натуры // Избранное. Сост., текст, ком. А.К. Демиховский. Псков. 1993. С. 209 - 344.




Александр Стрижев

ОСТАТКИ РАЯ НА ЗЕМЛЕ


Красота земной природы, этого подножия престола Божия, напоминает грешному человеку о красоте небесной, о Райском Вертограде. Украшением же природы являются цветы. Недаром святой праведный Иоанн Кронштадтский сказал, что «цветы — это остатки Рая на земле». Вот картина цветущего луга, нарисованная благодатным художником мысли, архиепископом Лукой Войно-Ясенецким: «Вечером на цветущем лугу всё множество цветов поворачивается к солнцу, точно воссылая ему вечернюю молитву, а после его заката тихо засыпают, чтобы утром, повернувшись на Восток, опять встретить его утренней радостной молитвой... Благоухание цветов — это фимиам Богу. Цветы — кадильницы» (Архиепископ Лука Войно-Ясенецкий. Дух, душа, тело. М., 1993. С. 74, 77).
Цветы-кадильницы возносят ароматами хвалу Творцу, славят Его своими чистыми ликами.
 Наблюдая за природой, человек исполняется любви и благодарности к Создателю всего сущего, восклицая вместе с псалмопевцем Давидом: «Дивна дела Твоя, Господи! Вся премудростию сотворил еси!» (Пс. 103, 24)
«Изучая природу в обширном значении этого слова, мы изучаем себя и того Великого Творца, Который захотел стать Источником всего живущего и молящего. Природа, как лучшая книга, докажет вам, что Бог един, что нет пределов Его творчества, мощи и разума и, наконец, то, что наша жизнь земная — лишь приготовление к иной жизни, вечной, которая потечет в ещё большем общении с Источником жизни. Начиная понимать природу, мыслящий человек уже здесь, на земле, предвкушает будущее бессмертие, верит в него, живёт лишь для него, а окончательно постигает только тогда, когда совершит свою земную жизнь.
...Человек, ощущающий тонко в своей душе влияние природы, может вкусить ещё на земле частицу вечного бытия, так как нет легче пути к любви и познанию Бога, как через ту Им же созданную, прекрасную и мудрую природу» (Ширинский-Шихматов А. В свободную минуту. М., 1904. С. 84–85).
Растения служат образом добродетели для человека. Плодовитому дереву уподоблен праведник в Псалтири: «И будет яко древо насажденное при исходищих вод, еже плод свой даст во время свое, и лист его не отпадет, и вся, елика аще творит, успеет» (Пс. 1, 3). Растения назидают нас, гордых людей, о чём писал батюшка Иоанн Кронштадтский в своей книге «О Боге — Творце мира»: «Можно ещё учиться смирению при виде красоты и нежности у цветов и их скорого увядания, при виде красоты и стройности деревьев и их падения под секирою человека или от напоров ветра. Хороши и нежны цветы, но нечем им гордиться: они не свои, а Божии, и притом скоро увядают; прекрасны и стройны деревья, но им нечем похвалиться: Бог их и насадил, и напоил, и возрастил. Точно так же и красивые люди и величественные мужи, как цветы полевые и стройные дерева, — ничем не могут похвалиться: Божие творение их тело, ничего в нём нет у них своего. Бог его взрастил и дал пищу и питье для его питания; о душе и говорить нечего, она также вся Божия. Да притом и цветы и деревья одинаково падают, хотя одни живут меньше, а другие больше. Так и люди, каковы бы они ни были, все падут под секирою смерти» (Полн. собр. соч. СПб., 1993. Т. 1. С. 57–58).
Растениям могут быть уподоблены дети, возрастающие в свежих своих силах: «Сынове твои яко новосаждения масличная окрест трапезы твоея» (Пс. 127, 4); «сынове их яко новосаждения водруженая в юности своей» (Пс. 143, 12). Давно известно: кто любит цветы, любит и детей. Уход за растениями многому может научить садовника, занимающегося взращиванием душ, — воспитателя юношества. Батюшка Иоанн Кронштадтский, многие годы преподававший Закон Божий, говорил, обращаясь к ученикам Кронштадтской гимназии: «Как приятно садовнику или любителю комнатных растений видеть, что их растения хорошо растут, зеленеют, дают цветы или плоды и вознаграждают за труды! Как они удваивают тогда своё усердие в ухаживании за ними! И землю каждогодно под ними переменяют, если это комнатные растения, и поливают тщательно и вовремя, а сухие веточки и пожелтевшие листочки обрывают, чтобы они и места не занимали на стебле растения, и не обезобразили его собою, да и соков его напрасно в себя не тянули. Зато и посмотреть мило на эти растения! Цветочки-то какие, например, у олеандры, у розы — нашей русской или китайской, — глядишь, не наглядишься и скажешь: дивен Ты, Создатель наш, не только в человеке — в Твоем образе и подобии, но и в растениях бездушных, и в цветочках древесных. Они все-таки дерево, сено — как ни хороши. А вот вы, детки, наши растения или лучше — Божьи, бесценные. Вы — наши цветы. То, что сказано об них, надо приложить и к вам».

Цветы и храм

Мир Божий велик и благолепен. Его понять существу земнородному – человеку по силам лишь отчасти, да и то, что доступно и познаваемо поведает ему о нескончаемой мудрости замысла Творца, непрестанно пекущегося о мире. Гармония, красота и благо торжествуют во всех творениях по воле Сущего. И во славу Господню человеку раскрыта сокровищница природы всюду по белу свету, от восхода до заката, а златотканая риза неба и во тьме ликует торжеством. Поистине прекрасен Господен мир, животворящ!
Дом Божий – святилище для вознесения молитв, и храм созидается благочестивыми людьми в соответствии с истинным заветом богооткровения и живым евангельским учением. Благолепие храма соответствует торжеству его богословского совершенства, а чистота замыслов и воплощения всех видов искусства придают ему несравненный облик неба на земле. Наш православный храм молитвен во всём, животворящ и обильно питает души. Здесь они находят приют и спасение. Храмоздатели, живописцы-изографы, златокузнецы и позолотчики, мастерицы драгоценного шитья и вышивок, творцы лепоты  литургических облачений, покровцев и воздухов, умельцы-трудники – все они вкладывают свой талант в нетленную память.
Начали мы беседу свысока, потому что низкие темы вне церкви, а здесь все Горнее, все делается разумно. Вот, к примеру, присутствие цветов в храме. Казалось бы, дело ясное: благоукрасить свой храм прихожане стремились от души издавна. Цветы, по церковному крины, богомольцы приносят к празднику, ко дню памяти местночтимых святых, или к особому событию – приезду Архиерея, к венчанию и крестинам. Благоговейное стояние в храме, умиление и сосредоточенное внимание – ничто не должно отвлекать от устроения прихожан, искушать посторонним. Слов нет, красота радует сердце, и когда зришь храмовую икону, нарядно украшенную цветами, когда сподобляешься подойти к Рождественскому вертепу, так трогательно предстающему перед богомольцем, всё это умножает восторг в душе, готовой к вселенскому празднику. А в пору исхода Великопостной печали, в Великую пятницу – прощание с погребальными пеленами – плащаницей Господней, и опять убранство. Светлыми цветами усыпан гроб, окруженный тихим мерцанием лампад и благостными ликами святых. Пасхальная литургия разбудит печальную землю, колокольным звоном прогремит из края в край, с востока до запада, ликующими головами разнесет весть о Христовом Воскресении. Храм православный во всём сиянии торжества, и цветы в нём уместны во славу Божию, как знак благодати земной, её щедрот неисчетных. Круглый церковный год цветы увидишь в храме – в Господские и Богородичные праздники, на Петров и Ильин день, к престольной дате, и это повсеместно по городам и весям России. Вершина красы земной, а стало быть, и бескрайние возможности православных людей украшать храм убранством из живых самоцветов наблюдается повсюду на Троицу, когда по народному замечанию даже солнце играет, радуется, как на Пасху, в день вселенского торжества. Бывало, люди поутру выбегали на простор полюбоваться праздничным солнышком: блестит, изливается по-особому. В храм и в дома приносили благоухающую зелень.
Частность, казалось бы, вопрос, как благоукрасить цветами храм, стал в последние годы обсуждаемым. Возможно, тут сказалось доступность редких и даже экзотических цветов и то, что храмовая жизнь в современных условиях привлекала много новых художественно одаренных людей. Появились даже «цветоукрасители», как они сами себя называют, или флористы, практикующиеся в декоративном оформлении церквей. Эти-то цветоукрасители, опираясь на свой опыт и обнаруживая свой такт, разрабатывают сложнейшие, а бывает что и причудливые композиции, с включением бусин и самоцветных камней, не говоря уж о ярких шёлковых лентах и шнурах. Такие работы, яркие и запоминающиеся, радуют прихожан. При этом должен заметить, подлинная красота исключает перегруженность, что не всегда соблюдается. Ведь ничто, привнесённое в дом молитвы, не должно  вызывать чрезмерный интерес, отвлекать, нарушать умиление и благоутишие, так угодные благочестивым прихожанам. Все хорошо в меру, по усердию. Излишняя замысловатость, уместная на цветочных выставках, не вправе присутствовать в храмах. Это не упрёк, а больше напоминание общего правила для тех, кто имеет дело с цветами и зеленью в храмовом пространстве.  Молитвенное настроение, овеянное благоуханием каждения, нельзя заглушать резкими запахами растений, к примеру, тех же душистых лилий. Но умеренное их количество не помешает, зато прелестью своей они обогатят аккорд благородных оттенков. Садовые цветы – приношения прихожан - порадуют местных жителей узнаваемостью своих питомцев. Такие цветы чаще всего ставят к иконе дня или на канун. Украшают ими и подножие пядичного ряда иконостаса.
«Остатками рая на земле» называли цветы святые Феофан Затворник и батюшка Иоанн Кронштадский. И поистине это так! Божие создания в образах напоминают нам о блаженных райских обителях и о жизни вечной. Вот что говорил в одной из своих проповедей святитель Димитрий Ростовский: «Как же растут сельные крины – цветы? Они растут и раскрываются к небу. Не к земле трава обращает свой цветок, а раскрывает его к небу, раскрывает, распростирает внутренности свои, - Самому Создателю Богу. А Господь велит нам смотреть на сие и учиться у цветов тому, чтобы наши помыслы сердечные, наши желания, наши привязанности обращать не к земным пристрастиям, но к Единому Богу, чтобы любить не тварь, а Творца, желать не земного, а Небесного, искать не дольних, а Горних. Вот почему Он и говорит: смотрите крин сельных, как бы говоря: пусть самые цветы полевые будут служить вам примером».
Как выражают изографы-благоукрасители свою радость, воплощая премудрое устроение царства природы? Через символы, разумеется, смысл коих находят в Писании. Так, выводя линию Жизни – акант, они изображают виноградную лозу, о которой Господь говорит: «Я лоза, а вы ветви…» Евхаристический канон в живописи напоминает о хлебе, и образ колосьев тут подан прообразовательно. Всё в храме разумно, всё в полной гармонии с духовной сутью. Это же неопустительно и для украшений, включая цветы. Размышления об их месте и соотношениях в храмовом пространстве начали возникать давно. При украшении храма следует помнить, что храм – не выставка цветов. Стиль оформления не должен быть навязчивым, он - благоговейно тихий, без кричащих нот. Нельзя чрезмерно заострять внимание предстоящих на помпезности композиции, разного рода излишествах, а тем более на элементах затейливых, содержащих чисто светские мотивы. Местные традиции в оформлении цветов соблюдать и развивать, разумеется, полезно, да они и не предполагали иметь дело с обилием привозных редкостей, тем более с «кричащими» экзотами. Достоинство, скромность и красота – вот наш подход! И не призыв тут к бедности, а только к тому, чтобы благоговейное стояние в храме целиком было направлено на устроение души, на умиление и духовный восторг. Соблюдать чин и лад умеют и церковницы, и прихожане. Есть, с кем применить свой талант усердным флористам, называющих себя «цветоукрасительницами», а правильнее было бы – благоукрасительницами. Благо во всём должно стоять на первом месте.

У благочестивых людей исстари заведено приносить в храм живые цветы и зелень, дабы украсить дом Божий творениями Создателя, выказать своё благоговение перед святынями. Цветами убирают Царские врата, чтимые храмовые иконы, икону праздника, плащаницу, выносной крест и выносную свечу. Из цветов составляют буквы радостного пасхального приветствия «Христосъ Воскресе!». Архиерейское кресло и орлец также бывают в убранстве цветов.
Подбор растений во многом связан с тем или иным сезоном, со своеобразием местности. Но есть и определённые традиции украшения церквей. В храме всё едино, всё согласовано. Церковное убранство должно соответствовать облачениям священнослужителей, цвета которых глубоко символичны. Воскресные дни, праздники апостолов, пророков и святителей отмечаются в ризах золотного (жёлтого) цвета. В праздники Богородицы, бесплотных сил небесных облачения голубые или белые, в дни памяти мучеников — красные, преподобных и юродивых — зелёные. День Святой Троицы, Духов день, Вход Господень в Иерусалим празднуются в зелёных облачениях, Вознесение и Преображение — в белых. В дни чествования Креста Господня цвет риз — фиолетовый или тёмно-красный, в посты — тёмно-синий, фиолетовый, тёмно-зеленый, тёмно-красный, чёрный.
Растения, используемые для украшения храма, должны гармонировать с основным цветом, присутствующим в тот или иной праздник. Цветы, зелень призваны оттенить и даже выразить духовный смысл отмечаемого Церковью события. Так, на Троицу (День святой Пятидесятницы) храмы и дома верующих бывают обильно украшены зелёными деревьями, травами и цветами. Таким образом праздновала Пятидесятницу Церковь ветхозаветная, принося в этот день начатки жатвы. Так была, видимо, украшена Сионская горница, в которой апостолы в этот день приняли Святого Духа. С тех пор обычай этот стал общецерковным. На Троицу все иконы в православных храмах красуются в убранстве зелени и всевозможных цветов, даже пол покрыт скошенной луговой травой. Зелень, цветы символизируют весну духовную, саму Церковь Христову, которая явлением в ней благодати Святого Духа процвела, «как крин». Благоухание цветов знаменует собой благоухание духовных даров, подающихся душам верующих Духом Истины, Господом Животворящим. В народе прочно утвердился благочестивый обычай весь год хранить троицкую зелень, прибегая к её целебной помощи при недугах душевных и телесных.
На Рождество Христово храм бывает убран пахучими еловыми ветвями. Обычай этот, хотя и западного происхождения, служит к выражению духовной радости о рождении Отроча Млада, Превечного Бога, подающего и нам вечную жизнь. Вечнозеленая ель является символом древа жизни, возращенного нам с Рождением Спасителя.
В Неделю ваий (Вход Господень в Иерусалим) церкви украшаются веточками пушистой вербы, заменяющими в наших краях палестинские ваии — ветви финиковой пальмы. Близ солеи уготовляются большие сосуды с вербой, которую, по церковному Уставу, после благословения на утрени раздают богомольцам. Молящиеся, держа в руках «знамения победы» — вербы с возженными свечами,— как бы встречают невидимо грядущего Господа, победителя ада и смерти. Из храма христиане несут освящённую вербу домой и украшают ею иконы. Вербу можно поставить в воду и, когда веточки дадут корешки, высадить в почву.
После Крестопоклонной Недели, начинающей четвертую седмицу Великого поста, в растительные композиции вводится красный цвет — знак приближающихся Страстей Христовых. Заметим, что существует народный обычай хранить, засушив, цветы, украшавшие Крест Господень, и при телесных недугах с верой и молитвой прикладывать к больным местам или добавлять в питьё.
В Страстной Пяток плащаницу Спасителя убирают, по обычаю, белоснежными цветами, напоминающими о том, что благообразный Иосиф с Никодимом, сняв Пречистое Тело Господне с Креста, рыдая, обвили Его чистою плащаницею и положили в новом гробе. Белый цвет символизирует и то, что Господь, добровольно приняв смерть и испытав разрешение души от тела, явился «чужд истления», и «умертвил ад блистанием Божества».
Белые цветы украшают обычно храм, и особенно икону праздника на Преображение Господне, напоминая о нетварном свете, воссиявшем на Фаворе и явившем славу Господню прежде Его вольного страдания, и зовя сопреобразиться Христу каждую душу.
Богородичным иконам полагаются в украшение цветы светлых тонов, но подойдут и голубые, и синие. На Благовещенье икону, а на Успение плащаницу Богородицы принято убирать лилиями (в старину их называли кринами). Благоуханные крины напоминают нам о приснодевстве Пречистой Марии, Которой в Назарете архангел Гавриил возвестил о рождении от Нее Спасителя мира. В дни чествования архангела Гавриила его икону также украшают лилиями.
Какие именно цветы пристойны для храма? - Все, что красивы и благоуханны. Розы, пионы, ирисы, георгины, гладиолусы, астры, хризантемы, из дикорастущих — примулы, ландыши, купальницы-жарки, бессмертники-иммортели, золотарники и др. Цветы специально выращивают в монастырских и церковных оранжереях либо берут с грунта в садах; принимаются и приношения от прихожан.
Не для храма растения сомнительного достоинства. Взять, к примеру, багульник, по-другому — рододендрон. Его цветущие ветки испускают тяжёлый, пьянящий запах. По этой же причине не годятся полынь, пижма, конопля, табак. Не приличествуют святому месту ядовитые растения: чемерица, ясенец, акониты, белена, волчье лыко (дафна), лютик. Колючие травы и ветки кустарников вроде боярышника, акации, терновника тоже не уместны в храме. Не пригодны и так называемые колдовские травы, которые народное поверье наделяет чародейной силой: дербенник иволистный, известный как плакун-трава, кувшинка (одолень-трава), кошачья лапка (нечуй-ветер). К магическим травам молва относит и один из видов папоротника, а именно офиоглоссум, или змееязычный (разрыв-трава, перунов огнецвет), — у него спорангии собраны в кисть, напоминающую язык змеи. Растение чрезвычайно редкое. Обыкновенные же наши папоротники орляк и щитовник относятся к числу «добрых», их листья используют для цветочных композиций.
Букет сирени ставят лишь в обширном храме, иначе её сильный аромат заглушит запах ладана. Это же относится к жасмину и особенно к черемухе.
Составление букета требует умения, сноровки и вкуса. В букете обычно главенствуют тёплые тона: пурпурный, оранжевый, жёлтый, жёлто-зелёный — их зрительное воздействие является определяющим. Холодные тона: синий, фиолетовый, сине-фиолетовый и сине-зелёный — играют подчинённую роль. Заметим, что фиолетовый цвет издавна считается архиерейским, церковным. Белый и чёрный цвета нейтральны, ими в букете подчёркивают другие тона. Кстати, растения никогда и не бывают чёрной окраски, «чёрный» — это густо насыщенный красный с фиолетовым. Именно таковы чёрные тюльпаны и гладиолусы. Праздничные белые букеты смотрятся очень торжественно. Составляют их из пышных пионов, георгинов, хризантем, роз. Естественно, у роз предварительно удаляют шипы.
В многоцветный букет включают так называемый «центр интереса» — изящное, оригинальное по величине и форме цветовое пятно. Им может быть одна красивая роза или пион. Располагают «центр интереса» несколько выше середины общей высоты букета и сосуда. Вокруг оси букета группируют в ритмическом порядке цветы. Размещают их так, чтобы они открывались глазу с самых выразительных сторон. Так, если лепестки внутри венчика окрашены лучше, чем снаружи, то именно венчики и должны быть на уровне глаз. Если цветы повернуты зевом кверху, как у маков, или если их соцветия распростёрты горизонтально, как у ромашки-нивянки, то такие цветы ставят в букете ниже уровня глаз.
Плохо сочетаются в букете цветы совершенно разных мест произрастания, вроде колокольчиков и георгинов, орхидей и анютиных глазок. Не следует смешивать полевые цветы с пышными садовыми, в отдельных букетах они смотрятся благолепнее. Фиалки, дубравные ветреницы, ландыши, васильки, бессмертники, поставленные в небольшие вазочки, привлекут внимание своим трогательным, застенчивым обликом.
Опрятный, выразительный букет лишнего не содержит. Если композиция строится на основе прямых, устремлённых ввысь растений: дельфиниума, наперстянки и им подобных — то верхушки этих цветов не должны быть заслонены. У высоких растений, имеющих крупные соцветия, например гладиолусов, георгинов, лучше не загораживать и стебель. Дорогие и редкие цветы, скажем орхидеи, хорошо смотрятся в небольшом числе, даже в одиночку.
Для смягчения основных красок в букет добавляют ажурные травы, папоротники. К цветам с небольшими лепестками подходят ветки с мелкими листочками, к растениям, имеющим крупные лепестки, — широколистные травы. Чтобы высокие цветы лучше сочетались с сосудом, в котором им определено стоять, в букет добавляют плакучие растения ниспадающих форм. Естественное расположение растений — основной принцип любой цветочной композиции. Потому-то небольшой букет подбирают из нечётного количества цветов — легче избежать симметрии.
Удачный букет приличествует своему назначению, ведь он может украшать не только храм, но и трапезную, сторожку, воскресную школу. Так, на обеденный стол в трапезной ставят невысокие букетики, чтобы не загораживать сидящих напротив. И ещё: стоит запомнить, что тёмные помещения заметно оживают от жёлтых цветов, а светлые — от синих и сиреневых.
Соответственно букету подбирается и сосуд или ваза. Ведёрки, поставцы, плошки, — вот в чём надлежит держать цветы в храме. Ёмкости с водой можно декорировать шёлковыми лентами, бумагой, ветками туи, листьями папоротника. Кричащие расцветки, неизящный рисунок, замысловатость формы, неустойчивость — самые большие пороки сосуда. Вазы лучше всего простых форм и неброского рисунка из керамики, дымчатого стекла, фарфора, фаянса и даже металла. Привлекательны плетёные вазочки из прутьев или соломки. Для цветов с длинным стеблем нужна высокая ваза; низкому, объёмному букету под стать приземистый, широкий сосуд.
Чтобы убрать цветами крупную по размерам икону, по её периметру сооружают дощатую раму, на которую крепят сосуды с водой. За цветами и декором они не будут видны. Такой способ практикуется, в частности, в Пюхтицком монастыре, а тамошнее цветоводство и умение находить соответствующие технические решения вызывают постоянное восхищение паломников.
Срезать цветы для букетов, венков и гирлянд лучше утром или вечером, днём они утомлены. Стебли срезают наискось и только остро отточенным ножом, ножницами лучше не пользоваться: они заминают срез, портят волокнистые пучки. Цветы сразу же помещают в ёмкость с водой, не давая им подвять на воздухе. Стебли маков, гортензий, пионов и георгинов полезно подержать срезом над пламенем свечи: выступивший сок пропадёт и не будет закупорки проводящих пучков. Одревесневшие стебли сирени, жасмина, флоксов и хризантем расщепляют на полвершка в комле (2 см) или расплющивают молотком, иначе они плохо впитывают влагу.
Если цветы подвяли, то, обновив срезы, растения по самые головки погружают в тепловатую воду, пока цветы вновь не обретут свежесть. Затем их ставят в воду обычной температуры. За букетом надо ежедневно ухаживать: менять воду, обрезать концы стеблей (желательно это делать в воде). Иногда в вазу кладут кусочек сахара. Многие цветы не выносят соседства ландышей, ирисов, левкоев и гвоздик, так что эти растения обычно держат отдельно.
Благоговейно, тактично подходят к выбору цветов и зелени, предназначенных для разбрасывания по дорожке, украшаемой по случаю особого церковного торжества: выноса чтимой иконы или приезда высокого духовного лица — Святейшего Патриарха либо архипастыря. Украшение архиерейского орлеца — тоже дело непростое. Здесь издавна определился губернский стиль; в каждой губернии орлец украшали цветами по-своему. Да и в каждом крупном монастыре сложилась своя традиция декора. Внимательный взор найдет устойчивые черты, отличающие цветочное убранство, скажем, храмов Московского Новоспасского монастыря от убранства в Троице-Сергиевой лавре.

Растения вокруг храма

Наши предки ставили церкви на самом видном месте: на пригорке у изгиба реки, возле рощи, в центре села. В городе, само собою, что ни урочище — то приход во главе с храмом. По дороге в церковь христиане настраиваются на молитву и благоговейное стояние в доме Божием. Богомольцы, притекающие ко храму, ещё на подходе к нему должны почувствовать красоту церковную: чем ближе ограда, тем шире дорожка, да и сама ограда не глухая, а в просветах крестов, если сложена из кирпича. Над святыми вратами высится луковка, тоже увенчанная крестом — символом нашего спасения. Чуть пониже, перед образом, полагается быть лампаде: теплится, мерцает, душу согревает. Вдоль ограды иногда сажают кустарники, чаще всего боярышник, спирею, чубушник-жасмин. Кустарники аккуратно подстрижены.
Перекрестившись у святых врат, прихожане попадают в особое пространство, окружающее храм. Здесь и вовсе благолепие. Кругом намоленная, церковная земля. Зачастую здесь похоронены священнослужители, храмоздатели, почётные прихожане.
Главная церковная дорожка обсажена цветами, радующими глаз с весны до осени. Весной тут красуются подснежники; галантусы, крокусы, сциллы; чуть позднее примулы, нарциссы, маргаритки, анютины глазки, а за ними ирисы и тюльпаны. В середине лета вспыхнут розы, раскроют свои голубые светелки колокольчики, расцветут люпины. Начало августа отмечено цветением флоксов, ромашек, георгинов, гладиолусов и мальв. Тогда же заблагоухают левкои и резеда. И вот осень. Она украсит обочины дорожек цветущими ноготками, хризантемами и шалфеем, перед самыми холодами раскроются венчики многолетних астр, что и снега не боятся.
Поодаль могут быть устроены каменистые горки. Привлекательны цветы на таких горках, да и камни в сочетании с цветущими и декоративными растениями особенно живописны. И горки эти радуют людей с апреля до октября.
Для устройства каменистой горки выбирают хорошо освещённое место, желательно с южной или юго-восточной стороны. Горка — цветоводы иногда называют ее рокарием — хорошо смотрится на фоне деревьев, ограды, на участке с неровным рельефом — на склоне, террасе.
Когда место выбрано, роют неглубокую яму (40–50 см), заполняют её для дренажа битым кирпичом, гравием. Затем насыпают земляной холм и укладывают камни: валуны, известняки, туфы (куски кирпича не годятся). Крупные камни располагают ближе к вершине горки, мелкие — к ее основанию. Камни «затопляют» в землю, чтобы они были устойчивыми и в то же время выглядели естественно. Между камнями насыпают небольшой слой питательной смеси из дерновой, листовой земли и песка (в соотношении 2:2:1).
Для посадки подойдут многие дикие и культурные растения, которые сочетаются с уложенными камнями. Весной горку могут украсить белые подснежники, синие сциллы, лиловые крокусы, розовые морозники. Красивы жёлтые адонисы и кремовые анемоны, разноцветные примулы и фиалки. В преддверии лета порадуют глаз дикие тюльпаны — красные, жёлтые, белые. Хороши оранжевые купальницы-жарки, голубые карпатские колокольчики, синие ирисы, огнистые гравилаты, бледно-розовые гвоздики. В середине лета буйно зацветут голостебельные маки, знойное солнце надолго затеплит голубые и розовые васильки. Осенью горка может быть украшена разноцветными хризантемами, пунцовыми астрами, а также кустарниками с яркими плодами, например барбарисом или вечнозелёным можжевельником.
У основания горки крупными пятнами разводят незабудки, гвоздику-травянку, очитки, дернистые флоксы, молодило.
Конечно же, размещая растения, принимают во внимание время их цветения, требовательность к свету, декоративность и окраску. При желании можно поставить дело так, чтобы растения были во всей красе к большим православным праздникам: Вознесению, Троице, Петрову дню, Успению, церковному Новолетию, Рождеству Богородицы, Воздвижению, Покрову. Наиболее эффектно сочетание растений контрастных цветов: жёлтых и фиолетовых, синих и оранжевых. Если рядом оказались цветы с не гармонирующей окраской (жёлтые с оранжевыми, фиолетовые с красными), их оттеняют белым, нейтральным цветом.
На небольшой каменистой горке высокие растения лучше посадить ближе к вершине, а низкие разместить крупными группами среди камней. Если же горка устроена на склоне, возле церковной ограды или каменной стены, высокие растения располагают у основания, а низкие сажают ближе к вершине.
Лучшее время для посадки — конец августа, начало сентября, когда большинство растений заканчивают цветение и рост. Хризантемы и астры, цветущие осенью, высаживают весной, иначе на стужах они могут вымерзнуть.
Дикие растения, разводимые на горке, не требуют особого ухода. Надо только тщательно выпалывать сорняки, особенно пырей и осот. Поливать из лейки с ситечком и лишь в засушливую пору, да и то больше влаголюбивые растения — ирисы, незабудки. Остальные могут довольствоваться дождями.
Вся земля вокруг храма освящена, потому надлежит иметь о ней и особое попечение. Полотую травку тут не выкидывают, как это бывает на усадьбе, а сберегают про запас. Преподобный Серафим Саровский наставлял дивеевских инокинь: «Землю с обеих сторон Рождественской церкви непременно отгородите заборчиком: тут стопочки Царицы Небесной. Эта земля святая! Не ходите по этой земле, а загородите её. Даже скотинке не дозволяйте ходить тут. А травку-то полите, да и то к себе в обитель её уносите с этого места, а так кидать не могите: травка эта святая, тут стопочки Царицы Небесной прошли!» (Митрополит Серафим Чичагов и его книга «Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря». М., 1992. С. 28).
Опрятная зелёная лужайка возле храма тоже немалое украшение. «Трава шелковая», — говорят в народе о злаках. Живой ковёр можно соткать из мятлика, полевицы, овсяницы и тимофеевки. Закладывают лужайку осенью или весной. Грунт вскапывают, разравнивают граблями, укатывают с помощью ручного катка. Если грунт бедный, его предварительно сдабривают перегноем. Семена сеют вразброс, заделывают граблями, снова прикатывают, а сверху присыпают тонким слоем торфа или опилками. Поливают утром либо вечером из лейки с ситечком (8 л на 1 кв.м).
Когда травы вырастут, их подкашивают, оставляя ворс высотой в вершок (4 см). Стрижка лужайки способствует появлению прочной дернины и заглушённому травостою. Кроме сорняков, с лужайки удаляют и такие лишние здесь растения, как подорожник, спорыш, клевер. Скошенную траву и вырванные сорняки на лужайке не оставляют, иначе, загнивая здесь, они подпортят дернину и травостой будет пятнистым. Семена на посев берут с луга в начале августа или закупают. Правильно заложенная лужайка при хорошем уходе радует глаз несколько лет кряду.

Сады и огороды

Старинный сад давал хозяину плоды, овощи, мёд, рыбу и цветы. Плодовые деревья в нём перемежались с грядами, вокруг рыбных прудов произрастали цветы. Тут же гудели пчёлы, обитательницы бортней – колодных ульев, поставленных в укромное место; из развешанных по кустам клеток раздавались голоса певчих и диковинных птиц. Сад обычно огораживали, отчего и называли его вертоградом (верт – по-церковнославянски сад, град – ограда). Ограду ставили, чтоб в огород собаки, свиньи и домашняя птица не могли войти.
В Москве самый старый сад, Святителев, размещался на подоле тёплой стороны Кремлёвского холма. В XV веке, когда стали обносить Кремль каменной стеной, сады пришлось перенести на правый берег Москвы-реки – там заложили Берсеневский сад. Иностранные путешественники восхищались пышностью московских садов, их вкусными плодами и овощами. Так, Адам Олеарий в своих воспоминаниях хвалит превосходные наливные яблоки, груши, вишни, сливу, смородину, а также огурцы, дыни и спаржу москвитян. Дыни, весом по полпуду и более, выращивали на варовых (утеплённых) грядах.
Отборными плодами славились патриаршие и монастырские сады, которые назывались «раями». Чудесными слыли «красные сады» вельмож Ордын-Нащокина и Голицына.
Лекарственные травы и коренья растили на Аптекарском огороде, разбитом вдоль речки Неглинной от Боровицкой до Троицкой башен. Два других аптекарских огорода располагались у Мясницких ворот и в Немецкой слободе. В таких огородах сажали мяту, цикорий, латук, мак, тмин, укроп, портулак, из кустарниковых – шиповник, который тогда называли своробориной, слыший средством от сорока болезней.
Чем были богаты сады? Яблоками, сливами, вишнями, черешнями, грушами, смородиной, крыжовником (его именовали «берсень», откуда и Берсеневская набережная). Московские, курские, тульские и орловские сады славились яблоками, владимирские, вязниковские и муромские – вишнями. При царских палатах в срубах разводили виноград, укрываемый на зиму рогожами и войлоком. В 1704 году, осваивая чухонские болота под северную столицу, Пётр I повелел прислать туда «не пропустя времени, всяких цветов из Измайлова, а больше тех, кои пахнут».
Исстари славились садами и огородами православные монастыри. Иноки умели выращивать дивные плоды  даже в суровых условиях Севера: на Соловках или Валааме. В этих обителях монахи владели тонким искусством селекции. К примеру, на Валааме был выведен сорт сливы с белыми плодами, исключительно крупными и вкусными. А уж в хлебопашенных губерниях и подавно было вдоволь яблок, вишен, груш, крыжовника, малины – всего не перечесть!
Любопытен опыт насельников Киево-Печерской лавры. Долгое время в обители хранилась рукопись, относящаяся к первой четверти XIX века: «Общеполезное садоводство древним упражнением блаженных иноков». Написана Иваном Романовичем Мартосом (1760 – 1831) – писателем, «кабинетным секретарём» гетмана графа К.Г. Разумовского. В его сочинении отражён опыт как светских, так и монастырских садоводов. Немало места отведено сведениям, касающимся лаврских огородов и целебных свойств овощей. В разделе, посвящённом насаждению деревьев, обращено внимание на начало начал – выбор семян. Говорится, что их надлежит выбирать «из спелых плодов и зерн полных, а не мозглых, кои цветом должны быть: яблочные зёрна тёмные, грушевые чёрные, сливовые косточки тёмно-красные». Заготовка черенков, прививки, обрезка – всему уделялось пристальное внимание. Против прожорливых гусениц, вредящих плодовым деревьям, применяли ловчие пояса из берёзовой коры или сукна, смазанных густым дёгтем. Солнечные ожоги, дупла и разного рода повреждения лечили мазями, приготовленными по рецептам иноков. В рукописи приведён даже «садовнический календарь» и приметы о переменах погоды.

На Божьей ниве

Как у земледельца есть поле, или нива, на которой он осенью или весной сеет семена, а летом жнёт колосья, так и у Бога есть поле, или нива, именно — кладбище, на котором сеются тела Его чад и созревают в тихих могилах для бессмертной жизни и для жатвы в последний день мира. Пшеничное зерно пускает росток, вырастает и приносит плод только тогда, когда оно влагается землю и там истлевает. Так и тела человеческие соделаются нетленными и бессмертными после того, как сначала пойдут в землю и там истлеют. Об этом ясно учит апостол Павел, когда говорит о воскресении мертвых: «...Сеется в тление, восстает в нетлении; сеется не в честь, восстает в славе; сеется в немощи, восстает в силе; сеется тело душевное, восстает тело духовное» (I Кор. 15, 42–44). Это чудесное изменение тела совершится в последний день мира, в день всеобщего Суда. В этот день, по звуку архангельской трубы, отверзнутся гробы и мертвые воскреснут. Тогда во всем мире будет великая жатва на полях Божиих. Тогда, по словам Спасителя, ангелы Божии соберут избранных, как пшеницу, в житницу Господню, а нечестивых ввергнут, как плевелы, в огонь неугасимый.
Важный вопрос: в какой мере допустимо убирать тела усопших цветами и ветками растений? Известно, что древние христиане такого рода обычаев придерживались, но делалось это, как говорит святитель Киприан, «для поощрения к евангельской добродетели», то есть чтобы выразить надежду на воскресение и вечную жизнь, а также почтить христианские достоинства умершего брата. Для погребального украшения выбирались растения сообразно их символическому значению: красные розы знаменовали мученичество; фиалки, лилии и белые розы — нравственную чистоту; барвинок, плющ, мирт, сосна и ель — никогда не прекращающуюся жизнь и не прерывающуюся любовь к умершим; кипарис являл собою знак праведника, утвердившегося в Благодати Божией; лавр символизировал победу и воскресение; пальма — торжество добропобедных мучеников, а верба — новую жизнь и воскресение.
Этот древний христианский обычай широко распространился на Западе, а впоследствии и на Святой Руси. В новейшие времена изначальная символика растений забылась, и украшения стали служить лишь чествованию земной жизни усопшего, отвлекая «внимание верующих от мысли о смерти и вечности к суете земной жизни, вместо молитвенного умиления, утешения, назидания, питая тщеславие и нередко малоимущих возбуждая к разорительному соревнованию с богатыми». Погребальные процессии зачастую принимали характер светских демонстраций. Поэтому определением Святейшего Синода от 12 февраля 1886 г. было воспрещено ношение при погребальных процессиях венков с надписями и без оных, а также иных знаков и эмблем, не имевших церковного или государственного значения. Венки позволялось доставлять непосредственно на кладбище и возлагать на могилу умершего. При совершении погребения устранялось и употребление светской музыки. Как всё это потом исказилось в нашей жизни! Всегда ли хватает у нас достойного отношения к памяти умерших, «любви к отеческим гробам»? Не травой забвения — кипреем — надобно помечать могилки, а скромным убранством неувядающих растений. Издавна благочестивые люди сажали на могилах барвинок, по-народному — гроб-траву. Цветочки барвинка пестреют в мае, когда только-только отогревается земля, а до того травка стелется живым покровом, наперекор холодам. Она и из-под снега выходит зелёной. После цветения старые листочки постепенно отпадают и появляются новые, ещё чище и свежее. Заботливые руки украшают место упокоения близких незабудками, анютиными глазками, маргаритками — цветочками некрупными и неброскими, зато долго цветущими. Рядом с могилкой сажают растения более рослые. Здесь уместно посадить функию. Её листья, с ладошку каждый, не блекнут до снега. Тут же можно развести цветок с причудливым именем рябчик императорский. В Европу его завезли паломники из Византии. Этому цветку было усвоено трогательное название «слёзы Марии»: у основания каждого лепестка виднеются капельки нектара, вроде слёз. Согласно народному сказанию западного происхождения, на этот цветок капали слёзы Богородицы, стоявшей при Кресте. На Руси эта легенда не была известна, но сам цветок, творение Божие, любим за свою красоту. Его кирпично-оранжевые цветки крупные, расположены венком под мутовкой листьев на макушке побега. Размножают растение луковицами.
Культура убранства могил — показатель состояния культуры народа, переживающего период зрелости или угасания.




КРАТКАЯ БИБЛИОГРАФИЯ

Де Линь Шарль, принц. Взор на сады // Письма, мысли и избранныя творения принца де Линя, Изданныя баронессою Стаэль Голстеин и г-м Пропиаком. Перевод с французскаго. М.: В тип. С. Селивановского. 1809 - 1810. Пер. С.А. Немиров, И.М. Снегирев. Т. 4. Ч. 8. С. 94 - 132.
Гримм Г.Г. Проект парка Безбородко в Москве // Сообщения Института истории искусств. Вып. 4-5. М. 1954. С. 107 – 135.
 Некрасов С.М. Масонские предметы из собрания Музея религии и атеизма //Атеизм, религия, современность. Л. 1973. С. 206 – 212.
Щукина Е.П. «Натуральный сад» русской усадьбы в конце XVIII века //Русское искусство XVIII в. Материалы и исследования. М. 1973. С. 109 – 117.
Делиль Жак. Сады. Пер. И.Я. Шафаренко. Дополнения. Приложения. Л.: "Наука". 1988. 230 с.
Болотов А.Т. Живописатель натуры // Избранное. Сост., текст, ком. А.К. Демиховский. Псков. 1993. С. 209 - 344.
Глаголева О.Е. Масонская литература в русской провинции // Книга в России. Из истории духовного просвещения. Сб. научн. трудов. СПб.: БАН. 1993. С. 121 – 138.
Свирида И.И.  Сады века философов в Польше. М.: «Наука». 1994. 217 с.
Греч А.Н. Венок усадьбам // Памятники Отечества. Альманах. Вып. 32. М. 1995. 190 с., илл.
Выжевский С.В. Цветослов утешной столицы. Поэтическая история Павловска от дней его основания. СПб. – Павловск. 1997. 112 с., илл.
Звездина Ю.Н. Эмблематика в мире старинного натюрморта. К проблеме прочтения символа. М.: «Наука». 1997. 116 с., илл.
Топоров В.Н. Ветхий дом и дикий сад: образ утраченного счастья (страничка из истории русской поэзии) // Облик слова. Сборник статей памяти Дмитрия Николаевича Шмелева. М. 1997. С. 290 – 318.
Врангель Н.Н., барон. Старые усадьбы. Очерки истории русской дворянской культуры. Издание второе, исправленное и дополненное. СПб. 2000. 320 с., илл.
Сахаров В.И. Русская масонская поэзия (к постановке проблемы) // Масонство и русская литература XVIII – начало XIX вв. Сб., отв. Редактор В.И. Сахаров. М.: УРСС. 2000. С. 66 – 118.
Турчин В.С. Цветы – знаки любомудрия и чувств // XVIII век: Ассамблея искусств. Взаимодействие искусств в русской культуре XVIII века. М.: «Пинакотека». 2000. С. 102 – 110.
Гаврюшин Н.К. Юнгов остров. Религиозно-исторический этюд. М. 2001. 94 с., илл.
Дажина Вера. Одинокий странник в заколдованном лесу. Священная роща в Бомарцо // Искусствознание. Журнал по истории и теории искусства. 1/02. М. 2002. С. 220 – 237.
Штелин Якоб. Музыка и балет в России XVIII века. СПб. 2002. 320 с., илл.
Дмитриева Е.Е., Купцова О.Н. Жизнь усадебного мифа: утраченный и обретенный рай. М. 2003. 528 с., илл.
Елисеев В.Н. Документы о масонстве и других тайных обществах в фондах РГВИА //Труды РГВИА. Вып. III. Дворец и архив. 300-летие Лефортовского дворца. 2003. С. 254 – 264.
Шарафадина К.И. «Алфавит Флоры» в образном языке Пушкинской эпохи / Источники, семантика, формы. СПб. 2003. 320 с., илл.
Соколов Борис. Английская теория пейзажного парка в XVIII столетии и ее русская интерпретация // Искусствознание. Журнал по истории и теории искусства. Вып. 04. М. 2004. С. 157 – 190.
Шторх Андрей. Письма о саде в Павловске, писанные в 1802 году. Пер. с немец. Ю.А. Ходосова. СПб.: «Нева». 2004. 80 с., илл.
Ананьина А.В., Веселова А.Ю. Сады и тексты. (Обзор новых исследований о садово-парковом искусстве в России) // Новое литературное обозрение. 2005. № 5. С. 348 – 375.
Нащекина М.В. Русский масонский сад // Русская усадьба. Сборник ОИРУ. Вып. 12. М.: «Жираф». 2006. С. 497 – 536.
Вилламов Г.И. Опись Башенного кабинета Императора Павла I. 1812. // Дворец и парк. Гатчина в документах, письмах и воспоминаниях. XIX век. СПб. 2007. С. 85 – 103.
Головина Т.Н. «Прожектированный план саду» в усадьбе. Опыт прочтения // Русская усадьба. Сборник ОИРУ. Вып. 13 – 14. М. 2008. С. 271 - 281.
Свирида И.И. Принц эпохи Просвещения : Шарль де Линь. // Свирида И.И. Метаморфозы в пространстве культуры. Издательство «Индрик». 2009.  С. 80 - 87.
Лотарева Д.Д. Масонские предметы, изобразительные материалы и рукописи в фондах ГИМ // Исторический музей – энциклопедия Отечественной истории и культуры. М. 2010. С. 484 – 509.
Швидковский Д.О. Аура Екатерининского парка. // Художественная аура. Истоки. Восприятие. Мифология. М.: "Индрик". 2011. С. 163 - 177.
Хухка И.А. Библиотека Павла I в Башенном кабинете Гатчинского Дворца (Общая характеристика. Издания по Мальте в библиотеке Императора, а также вышедшие в период его правления) // Мальтийский Орден и Россия. Материалы научной конференции ГМЗ «Гатчина» 21-23 ноября 2013 года. СПб. 2013. С. 179 – 191.