I.
Война уже идёт.
Я больше не пророчествую. Сны мне вообще не снятся.
Да и зачем нашему жактовскому конгломерату жильцов они нужны?
Всё ясно: головы чёрным птицам в вещем сне своём я уже оторвал и всем его зачем-то рассказал, чтобы потом всю жизнь ни одного сна никому не рассказывать. Красивые дядьки-парни с нашего крыльца уже воюют. Значит мы победим.
Когда? Ну, с этим Иосиф Виссарионович разберётся: он вождь, он гений !
«Мы так вам верили, товарищ Сталин, как, может быть, не верили себе» (конструкция «может быть» понадобилась малоизвестному для провинциалов в поэту Твардовскому лишь для выравнивания стихотворного размера).
Какое «может быть»?
Всё железно: «Мы так вам верили, товарищ Сталин, как никогда не верили себе».
Вот правда народная!
Чётко изменился и расклад сил в мировом масштабе.
Местная газета «Такая-то правда» больше не пишет об успехах германского «Люфтваффе». А пишет о том, как фашистские стервятники безжалостно сжигают напалмом мирные кварталы прекрасного английского города Ковентри.
Этот пресс-кульбит кого-то в нашем дворе удивил? Да ни в одном глазу! Раз так говорят, значит так надо. Политика — удел гениев с партбилетами.
О, это была великая мистификация: колдовство среди бела дня. С одной стороны: мы и кухарку научим управлять государством. С другой: не лезь со свиным рылом в калашный ряд —• это политика, это для товарища Сталина и его соратников...
Что до слова «двор» вместо «дом», то оговорка не случайна.
Именно в нём, в большом дворе жактовского дома проходила наша южная жизнь. Именно там она шла: где почти сплошная тень от огромных берестов и акаций; где душ общественный на пьедестале списанных шпал, поскольку дядя Коля, сплошь забронированный, — железнодорожник. Во дворе, где будка для истинно коммунального пса Шарика, такого толерантного (хотя слова этого не знала тогда даже интеллектуалка Фима Члек), что зимами на нём спасались от холода брошенные беспутными матерями котята. Во дворе, где, наконец, за последним в шеренге строгих советских сараев, - таких маленьких, чтобы никто в них не смог обогатиться: частная собственность преступна!-, есть дырка в судейском заборе, в которую мы, пацаны, шныряли за грибами. Да, вот так: пичерица (шампиньоны) обильно растут почему-то в огромном и неухоженном судейском дворе.
Удивительная эта штука — суд тех лет: когда мы, пацаны, завели голубей и они садились на железную судейскую крышу, а мы просто вынуждены были лупить по крыше каменюками (не рассиживаться на чужих конькам и трубам: летать нужно!), что якобы мешало процессу, - во двор выскакивал молодой юрист с рогаткой в руках (не исключено, даже прокурор) - и, метко стреляя, сгонял наших голубей. Нам же прокурор, или как там его называть, даже пальчиком ни разу не погрозил: потому что мы - дети фронтовиков, а он —тыловая крыса.
Такой был тогда психологический расклад в воюющей стране.
Именно из своего родного жактовского двора мы провожали на фронт сперва совсем молодых, а потом и последних, уже не молодых, мужиков.
В нём, абрикосами и арбузным мёдом пропахшем, тётушки обменивались новостями и пирожками с печёнкой на шкварках. А потом с некоторым удивлением взрослые приступили к рытью коммунальной щели общественного пользования. Ну, хорошо-хорошо: траншеи. Или даже - окопа в полный профиль.
Ого: и нас, что ли, будут, как Ковентри, бомбить фашистские стервятники?!
Щель постепенно была вырыта в полный взрослый рост. И протянулась зигзагами,- чтобы, если попадёт бомба, осколки на всю длину щели не летели -, от порожек до туалета. И за всю войну,- за все сотни бомбёжек нашего городка!-, никто в ту траншею так ни разу и не залез. Потому что не трусливому и здоровому человеку почти невозможно представить, что его могут убить.
Не представляла этого и тётя Поля. Я даже не знаю, кому именно она была родственница, но плакали в нашем дворе о ней все.
Как просто и буднично гибнут, мадам, люди в войну!
Бежала трёхдетная тётушка из магазина с хлебным пайком в руках своих материнских: детвору кормить спешила. А тут ваши налетели. Которые освобождали нас с помощью Гитлера от Сталина.
У вас щёки не горят от этого «идеологического» бреда для недоумков? Счастливый вы европейский человек!
Да, бежала тётя Поля, а тут очередная бомбёжка абрикосового городка.
Целились ваши в основном по железной дороге. Но почему не убить,- подумали ваши,- и эту шуструю тётку? Чем их меньше останется, русских,- тем меньше возьми с их освобождением от тирании Сталина.
А тётушка Поля, слыша вой летящей бомбы, глянула в общественный окоп - и ужаснулась: фу, как нагажено! Уличные окопы были одновременно и уличными туалетами. Присела она на корточки, потому что очень была брезгливая, а ваш освободительный осколок, мадам, - тюк тётю Полю в затылок.
Даже коса роскошная, о которой всем двором с плачем вспоминали, не уберегла. Очередной шаг к нашей свободе был сделан: тремя сиротами в СССР больше...
Что до нас, дворовых пацанов, и до всё более примыкающих к нам девчонок, то мы играли между бомбёжками именно в щелях. Там был наш всё более усложняющийся мир с его тайнами. В войну люди взрослеют стремительно...
А когда Потатука, фамилия была такая ненашенская у диктор местного радио, красивым голосом будущего предателя вещал насчёт воздушной тревоги, - мы садились на бруствер и смотрели, как наши пытаются отогнать немцев.
Со сталинскими соколами сперва был полный ноль: мы их просто не видели - над нами было давно оккупированное фашистами небо. Но зениток было много!
II.
Одна батарея стояла прямо в ЦПКО: центральный парк культуры и отдыха. Батарея была шумная, стрекучая. Её называли девчачьей.Палили зенитчицы в небеса здорово. Их задачей было не дать разбомбить железнодорожный узел. Прежде всего, конечно, - локомотивное депо, где дневал и ночевал самый забронированный из мужиков нашего двора - дядя Коля, отец моих двоюродных братьев и любимый муж тёти Ани. Хотя и не только её.
Дядя Коля - герой не для этих сюжетов: он не был на фронте ни одного дня. Но никто даже пальцем в его сторону ни разу не показал и не усомнился ни на миг в его порядочности или храбрости. Человек дядя Коля был не степной: откуда-то из более северных, более промышленных мест России. Да ладно вам: «надо СССР». Ну пусть СССР. Кажется, из вечно железнодорожного Котельниково.
Иногда, если не успевал заснуть после смены прямо на порожках, он рассказывал нам сказки потомственного российского железняка. Именно: советского не получается, потому что ничего своего потомственного в молодой Стране Советов ещё не было. Начинались сказы от МПС примерно так: «Старая ведьма жила за паровозным депо в заброшенной водонапорной башне.»
Говорю о внесюжетном дяде Коле вот почему.
Во-первых, чтобы было понятней, кого воюющая страна держала в «тыловых крысах», как презрительно называли их эмоциональные фронтовики.
Меж тем даже крыса крысе рознь.
Дядя Коля и поезда водил под бомбёжками. И залазал при нужде в раскалённую паровозную топку, надев на себя две мокрые телогрейки, чтобы починить какой-то вечно аварийный клапан. И не ушёл с деповского партсобрания, когда соседнюю с красным уголком комнату разнесла в пух и в прах немецкая авиационная бомба.
Всё, что велели ему партия и государство, он выполнял с железнодорожной чёткостью. Можно было даже подумать, что он их любил. Хотя всё обстояло гораздо неоднозначней и сложнее. Сталина, как дядя Коля потом однажды признался,- словно вдруг мундир с себя, орденами и нашивками украшенный, сбросил, - ненавидел всю жизнь. Задолго до знаменитого доклада Хрущёва.
Но и то, что партия и правительство официально не запрещали, дядя Коля делал с ещё большим удовольствием. И пусть это будет во-вторых.
Женщины его очень любили. Хотя он был уже весьма глуховат от вечного паровозного рёва. И свои любили, и, как я уже намекнул, чужие.
Дядя Коля был хорош собой. Прекрасно танцевал абсолютно всё: от вальса до чечётки. Не пропуская бостоны, румбу и пасодобли.
Романы,- зачастую с жёнами самых близких приятелей (афоризм «На баб друзей не бывает» принадлежит, конечно, Маяковскому, но дядя Коля следовал ему неукоснительно) тянулись за ним всю сознательную жизнь.
Он и погиб, - скажу, забегая вперёд,- в своём фирменном стиле: первый раз, уже перед пенсией, попав в профсоюзный дом отдыха под Сочи: утонул, катая на лодке по Чёрному морю весёлых молодых дам. Все дамы, слава Богу, выплыли.
Говорю об этом, чтобы ещё раз поразиться библейской простоте и детской непосредственности тех людей.
Из Златоуста, где ремонтировал по брони во время оккупации абрикосового паровозы, дядя Коля прислал после освобождения нас от фашистов тёте Ане письмо. В котором сообщил о себе и такую интересную новость: «Аня, много работы. Но я тут ещё и король вальса! ». И приложил, в качестве доказательства, что с ним всё нормально, свою фотографию с нежным наклоном в правую сторону. На которой забыл отрезать женское ухо с красиво вьющимся завитком.
Вспоминаю и такой эпизод.
Я уже студент, а дядя Коля уже большой железнодорожный начальник.
Однажды я, - коррумпированное дитя постсталинских времён,- попросил дядю-начальника помочь мне «достать» билет до Москвы (пора было ехать в институт, а с билетами была почему-то жуткая напряжёнка).
Он согласился.
Я ждал его до упора!
Но дядя Коля дома так и не появился.
Схватив вещички, я побежал на вокзал, практически без всякой надежды на успех. Влетаю в зал ожидания и вижу: заместитель начальника локомотивного депо, которое немцы так и не смогли разбомбить, стоит уже второй от окошка кассы.
А сзади него - жуткая очередь.
Слава тебе, Господи!
Бога, кстати, уже разрешили.
Однако фигура дяди Коли в этот сюжет не вписывается. Я вспомнил, повторюсь, о ней лишь для того, чтобы восхититься непосредственностью тех людей.
И посоветовать галлюцинизирующим авторам не лезть со свиным рылом в калашный ряд. Кстати, не надо обижаться: это не более оскорбительно, чем назвать первого космонавта одиноким сперматозоидом, от которого поколение шестидесятников так ничего и не родило. Ваше радостное потрясение, вызванное вторым пришествием ларьков, - ничто по сравнению с тем, что пережили мы с исчезновением эпохи, когда на расстрел возили людей в хлебных будках...
Но - вернусь к девчатам-зенитчицам.
Хотя ни в один самолёт они так и не попали, однако пугали здорово. Немцы быстренько скидывали бомбы, которые лишь иногда достигали цели,- и сваливали в сторону большой реки. Она течёт от нашего городка километрах в восемнадцами. Вот там было серьёзно. Там - важный железнодорожный мост, который прикрывала мощная «мужская» батарея.
Нам с бруствера щели всё было видно как на ладони!
Вокруг самолёта начинали молча, - звук до нас не долетал,- , вспыхивать красивые дымные шарики. Они становились с каждым залпом всё ближе и ближе к улетающему на базу немцу. И, наконец, самолёт словно вздрагивал. Из него начинал валить дым. А мы начинали радостно орать на весь двор. Причём нередко какими-то стихами. От которых я помню всего несколько слов: «...аж небу стало жарко - и полетел фашистский гад назад от нашего припарка !»
Но один раз, мадам, ваши попали страшно: в эшелон с беженцами, стоявший против железнодорожного вокзала. Это была жуть без гипербол: это был ад! Поток грузовых машин с кузовами, заваленными изувеченными людьми,- мать тогда была на дежурстве и рассказывала тётушкам дворовым, что животы у людей были набиты угольным шлаком,- ринулся по нашему Комсомольскому переулку с нашей улицы имени товарища Сталина в эвакогоспиталь.
Умирающими, в основном от болевого шока, людьми были заполнены все коридоры будущей главной городской «разбитки» (отступая, ваши, мадам, госпиталь сожгут вместе с теми, кто в нём лежал). Нашпигованные шлагом люди будут кричать: «Сестрица, добей меня!». Так практически всегда кончается затея с «освобождением» кого-то под свой любимый Устав.
Именно в ту смену, таская изувеченных людей в операционную,- хотя часть операций делалась прямо на полу в коридорах (хирурги резали, шили и выгребали из животов шлак, стоя на коленях), - заработает себе грыжу.
Она была маленькая, как вы, мадам.
И для сотен операций будет не хватать спирта: раны будут прижигать спичками...
Какую глупость вы сделали тогда! Ну, не вы персонально.
А ведь у вашего Бисмарка,- не от любви к нам, конечно (хотя из суровых уст его однажды вырвалось: «Русского мужика мало убить: его ещё свалить надо»),- вас предупреждал: бесполезное дело — воевать немцам с Россией.
Хотите с умом порулить такой огромной территорией? Иногда для пользы и её, и своей — можно. Пример показала ваша девица София Фредерика Августа Ангальт-Цербстская. Более известная миру как Екатерина Великая...
Да, ещё раз вернусь к политике: а удивила или нет кого-то из тётушек дворовых смена ориентиров насчёт Ковентри и «Люфтваффе» — это вообще не тема для нашего двора.Товарищ Сталин знает, что надо,- а что не надо!-, писать в газетах.
Большая политика, повторю и на том подтему закончу, почти весь двадцатый век считалась в стране рабочих и крестьян делом особых людей: мудрецов и гениев (предпочтительно кавказцев, поскольку они долго живут, или евреев, они умные; да уж извините: констатирую факт), которые,- это само собой: это для них мелочь, - освоили все знания, накопленные человечеством.
К тому же политика считалась чем-то очень опасным.
Мать моя Таня до самой смерти своей,- даже когда мы, уже шестидесятники (самое яркое поколений россиян в двадцатом веке, как бы на его счёт ни изголялись ныне галлюциногенные реалисты: ничего-де не создали, кроме нескольких самодеятельных песен и вброшенного в космос одинокого сперматозоида; поколение, пережившее при выходе из сталинского пике мощнейший и радостный психологический стресс), начинали шумно «базлать» на тупеющих на глазах от отсутствия конкуренции вождей,- быстро прикладывала палец к губам и издавала эндемическое, не переводимое на другие языки, понятное только нам междометие: «Т-с-с-с! Т-с-с-с!»
Но - всё: хватит об этом.
III.
В городке происходили события куда более интересные, чем политика.
События именно нашего масштаба, а главное - нашего разумения.
На квартирах у многих стояли теперь военные.
И это были очень разные военные.
Одни щедрые, кормившие из таинственных армейских закромов семьи, у которых были на постое. Другие - жуткие скупердяи и сквалыги. Не хочу мелочиться с деталями, скажу лишь, что всё это ожидаемо и абсолютно закономерно.
Война делает хороших людей ещё лучше, а плохих - ещё гаже.
Один солдат,- он, конечно, и сам немного стоил,- рассказывал мне потом-потом, что всю войну какой-то майор, при котором он околачивался, заставлял его стирать трусы и бюстгальтеры своей ППЖ. Ну, брат,- ты же «околачивался» при нём не бескорыстно, а в качестве, если перейти на жёсткий язык зэков, муро-пегого придурка, вот он тебя и заставлял. Окопника бы не заставил!
Так что стирать или не стирать (то би о нот ту би, если в гамлетовском варианте) - это твой добровольный выбор. Давайте поднимем планку воспоминаний выше.
Я согласен с молодым автором Прилепиным, который говорит, что самых лучших людей он встречал именно на войне. Потому что он искал именно их! А искал бы там же худших представителей людской короды - тоже бы нашёл.
Кстати, если думать иначе, можно прийти к выводу, что война «в целом» облагораживает людей, а не обнажает в них звериное начало...
Как только в большом жактовском дворе рядом с нарсудом,- а суд в это время зачастую бездейстовал (в войну нарушать закон опасно!), хотя потом, сразу после войны, стал местом многолюдных, шумных и нескончаемых «показательных процессов», - была, наконец, вырыта зигзагообразная щель, она же траншея и окоп, - потом, как я уже оповестил человечество, оказалось, что никого, кроме дворовых пацанов, сооружение сие не интересует ,- произошло следующее.
В наш городок, где шелковицы и абрикосы, где увитые диким (тогда почему-то именно диким) виноградом беседки и где немереные... нет: и где сонмы красивейших южнорусских девчат,- извините, мадам: я не могу идти против правды, - вдруг приземлился полк истребительной авиации самого СССР.
Чтобы понять грандиозность для городка этого события, достаточно вспомнить, как ещё перед войной наши тётушки, глядя на стремительно расцветающих дочек (юг, что вы хотите!), качали головами: «Нет, бабы, с девками нас может выручить только хороший полк». И это были пророческие слова матерей...
Дивные события грянули в городке, из которого война выгребла последних женихов, зато вдруг замелькали-запорхали любимые народом голубые пилотки.
Да-да, это были они — гости наши небесные !
«Сталинские соколы», как их тогда называли.
В кожанах натурально-карих
На город вдруг крутые парни
Как будто с облаков сошли
У них бесхитростные лица
И небо синее в петлицах.
Им козыряют патрули.
Девчата в миг похорошели
(Ещё б: такие суперцели!).
Им мамы юбки-платья шьют,-
Не знаю, правда здесь уместна?-,
Из скатертей, из занавесок -
И на смотрины в клуб ведут...
А там оркестр гремит для вас.
И,- «Разрешите вас на вальс?»-,
Вдруг голос из прекрасных снов.
О боже, как пилот танцует!
И ручку нежно как целует...
Неужто это ты - любовь ?!
Конечно, это она. Долгожданная, выстраданная невестами нашего городка. На который, наконец, снизошёл полк истребительной авиации. Да-да: самого СССР.
Без всякого преувеличения, в городке началась тотальная любовь.
Особая, военная: отчаянная, искренняя , жаркая, страстная. С клятвами не расставаться до смерти, а если погибнуть - только вместе. И т. д. И. т. И проч. Короче - любовь перед боем.
Если бы я умел писать стихи и носил голубую пилотку, - но я и не пилот, и не поэт, - я бы сказал ей , невесте моей прекрасной, перед очередным боевым вылетом на фанерном самолётике (о, фанерные соколы первых лет войны, - это, как говорится, спасибо вам, «чуть тронутые проседью усы»), который только случайно, - только из-за Твоей любви ко мне! -, может не стать последним:
Там, где в меня летит свинца поток,-
Я, девочка моя, не одинок:
Ты огненную трассу отвела,
Ты-ты, любовь моя, меня спасла!
Я в «Мессера» всадил боезапас -
За нас с тобой, любимая, за нас!
Я видел, прошивая облака:
Ты смотришь на меня издалека -
Моя любовь, надежда и звезда...
Теперь я не погибну никогда !!!
О том, что случилось с этими парнями и нашими девчатами, я пока не хочу говорить. Я и потом не захочу говорить! Но, увы, придётся.
IV.
А пока я просто иду по утреннему прифронтовому городку, по его кирпичному тротуару, усыпанному абрикосами, по городку, где расквартирован целый полк истребительной авиации с его всевозможными подсобными службами.
Сотни парней со всего огромного СССР!
Какая ещё «Россия»?
Царская, что ли?
Мы и слова этого тогда не употребляли.
И кто такие Александр Невский или Дмитрий Донской не ведали. Главный полководец всех времён и народов — Иосиф Виссарионович. А помощники у него — Лаврентий Павлович (по линии разведки) и Жуков. Всё: закрыли тему! Потрясения духа при виде «богытырей» в кольчугах, пластмассовые портреты которых мы покупали в хлебном магазине, отстаивая за ним жуткие ночные очереди (не дай и не приведи потерять хлебную карточку — смерти подобно!), у нас были ещё далеко-далеко впереди. «Богатырями» мы, пацаны русские, называли князей-полководцев, приходя в неописуемый восторг оттого, что они у нас, оказывается, были. И совершенно не задумываясь о том, почему их от нас так упорно прятали, пока не клюнул в одно место жареный петух.
Но — ладно. Всё-всё...
А сейчас мне уже почти семь лет. И я уже не спотыкаюсь о кочки.
Я иду довольно ранним июньским или позднемайским утром ,- не помню уже куда именно. Скорее всего - никуда: была такая привычка.
Иду и слушаю, превратившись в огромные уши, бесконечный весёлый трёп больших военных пацанов, которые старше меня лет всего на одиннадцать- двенадцать. Хотя, честно говоря, то, что я тогда слышал в утреннем прифронтовом городе, мне стало понятно и вообще интересно лишь через многие годы. Тогда я просто «внимал». Впитывал в себя, как губка.
А парни что-то ремонтируют в бесчисленных мастерских, в которые превратились летние кухни и даже сараи нашего городка. Или просто во дворах. Или возле дворов. Заводят кривыми ручками шумные машины раннего социализма. Подкачивают колёса. Идёт обычная армейская прифронтовая жизнь...
Пилотов здесь нет: они разобраны по квартирам и почти уже все переженены на самых лучших девчатах нашего абрикосового городка.
Но и у тех, кто готовит их в небо, разговор - о том же: о превратностях любви в прифронтовом городке. О том, как и у кого прошла минувшая ночь.
И кто - кого.
И кто - с кем.
Иначе, наверно, и не может быть, если тебе нет ещё и двадцати лет. И тебе кажется, что до тебя ничего подобного ни с кем в мире никогда не было.
Ты - первый!
Ты открыл этот закон Всемирного Тяготения!
Только ты, только ты, только ты.
А до смерти - четыре шага...
Такое осталось у меня воспоминание о том коротком миге войны. Когда авиаполк женихов ясноглазых к нам уже прилетел, а немцы ещё не пришли.
Что это было по календарю? Начало лета сорок второго года.
А по реальному смыслу?
Время прифронтовой любви...
Да: как выглядели небесные женихи наших старших сестёр и самых юных тёток?
Они были невысокого роста, под стать своим фанерным ястребкам.
Интересная орнитологическая путаница. Сами пилоты - сталинские соколы. Их оппоненты в воздушных боях - фашистские ястребы.
А самолётики у соколов - ястребки.
Но я не Вульф, чтобы заморачиваться стилистическими тонкостями.
Пацаны в пилотках - крепко сбиты, спортивны, самоуверенны, веселы, с ямочками на щеках. И почти сплошь голубоглазые (наверно, от голубизны пилоток). К тому, по моим наблюдениям, а также по моему душевному настрою,- все они совершенно бесстрашны. Поскольку уже прошли, ещё задолго до реальных воздушных боёв на своих фанерных птичках, - соколы-камикадзе!-, через суровый суворовский слоган «Тяжело в ученье — легко в бою».
V.
Именно наш жених и муж, - не откладывая в долгий ящик, они с тёткой Шурой (называли её почему-то так) в темпе поженились, - был солнечный пацан откуда-то с дальнего российского севера. Успокойся, эпоха давняя, строго соблюдавшая терминологию: с дальнего севера СССР. Звали его Володя.
Володня Кокоулин.
Я запомнил это сочетание букв, кажущееся мне лесным и северным, на всю жизнь
Володя рассказал об одном из испытаний для будущих пилотов. Такие крутые тесты-ужастики делали их бесстрашными ещё в училище. Ещё до первого боя.
Рассказал, как всегда, смеясь.
А чего ему не смеяться? Во-первых - сталинский сокол при шоколаде: элита Красной Армии, что вы хотите! Во-вторых, такую красотулю отхватил.
Тётка Шура, до того как навсегда сойти с ума после Володиной гибели, была красотка без скидок: огненный гибрид полячки и казачки.
Но об этом позже.
А сейчас - включайте фантазию: испытание для будущих сталинских соколов.
Оно было простое, как фигура из трёх пальцев. Тогда всё было простое.
Итак, сначала тебя крутят на бабушке современной центрифуги. Потом ты идёшь по совершенно тёмному коридору — и вдруг проваливаешься в яму.
Чего проще!
Из стен ямы высотой с два пилотских роста (это, оказывается, что-то вроде предбанника подземной лаборатории) выскакивают доктора — и начинают измерять пульс, кровяное давление и всё прочее, доступное тогдашней медицине.
Не умрёшь от страха — будешь пилотом.
Умрёшь — не будешь.
Ну, примерно.
Наш Володя всё прошёл. Ничего не испугался. И теперь весело жил у нас...
Практически он у нас лишь ночевал.
Володя, как положено по статусу и штампу в паспорте, спал с тёткой Шурой. А его друг, тоже пилот Тариэль Мхеидзе, - со своей красавицей-женой.
Тоже, кстати, Александрой, тёткиной подругой. В городке нашем они были девушки известные, среди своих сверстников популярные. Подругу Тариэля называли Шурой-казачкой, а нашу — Шурой-полячкой...
Остального время у парней были бесконечные воздушные бои всё большей ярости. И бесконечные бомбёжки как самого аэродрома, так и железной дороги. Особенно — паровозного депо. О чём я, впрочем, уже повествовал...
Что до немцев, которые быкоупорно к нам приближались, то , как я понимаю, рвались они через наш тютинно-абрикосовый городок, конечно, к Сталинграду.
Но — ну их пока, недоумков: к смерти своей они рвались.
Лучше расскажу, как спали (ради Бога: не надо понимать буквально!) у нас небесные женихи ,- теперь уже законные мужья, - со своими красивыми жёнами...
Да-да, лучше об этом !
VI.
Они спали в первой комнате нашей коммунальной двушки-вагончика с печным отоплением. В доме кряжистой и добротной дореволюционной постройки.
Спали на полу и покатом.
А мы кантовались во второй. Красиво говоря, в зале.
И нас, как их, было столько же : суровая бабушка Дуня со своими воспоминаниями о международной любви и не понятно куда разлетевшимися по миру сыновьями; мать Таня, медсестра эвакогоспиталя; сестра Алла (она потом станет красивой, а тогда была никакой) и я. Никакой навсегда, но наблюдательный. Мальчик-губка, который зачем-то всё это словно в себя впитал, и запомнил на всю жизнь.
Иногда я ночью вставал, и осторожно,чтобы никому не мешать, долго и виновато шёл к ведру в коридоре. Ну, знаете ли: у нас реализм! Причём не какой-то галлюциногенный, ныне модный, а простой фотографический реализм.
Что вижу, что помню - о том и пишу...
Когда они умудрялись всё это делать, Шурочки и их пилоты, я тогда, конечно, не заморачивался. А позже думал, но так и не понял.
Однако когда наш авиаполк со всеми службами улетел, - немцы уже грохотали буквально в десятках километрах от городка, - наша Шура родила красивую дочку, а Шура-полячка - такого же красивого сына.
Правда, до этого события было ещё много-много всякого, связанного с пилотами.
Когда бомбёжек и сопутствующих им воздушных боёв не было, мы со сталинским соколом Володей привязывали в зале между спинкой кровати и ручкой двери фанерного, как его истребитель, шифоньера какой-то красивый белый шнур, - видимо, авиационный,- расстилали на полу роскошный пилотский «натурально-карий» кожан,- и супруг тётки Шуры учил меня прыгать кульбитом с места.
Сам он делал это как мячик! А я неуклюже.
Вот уж — и не пилот, и не поэт, и не акробат. Но наблюдательный.
- Надо хорошо группироваться! - по-северному окал и заливисто хохотал Володя, муж и сокол-камикадзе (с учётом фанерности его самолётика), видя, что я упорно падаю на самые неподходящие части тела.- Группируйся: в армии всё пригодится!
Сам Володя буквально взлетал над шнуром — и, красиво складываясь в полёте, приземлялся на своей кожан всегда на ноги. Прыгали мы, естественно, босиком: зал всё-таки. К тому же весь его пол был нашим «спальным местом»...
Сейчас я понимаю: какой он был зелёный пацан, тот наш муж и сталинский сокол! Но тогда мне казалось, что он взрослый, что у него огромный жизненный опыт. И что мы, гражданское население, за ним - как за каменной стеной!
А потом был грандиозный, какой-то разнузданно-праздничный воздушный бой.
Ваши, уважаемая участница торжеств в честь высадки десанта в Нормандии,- вздумали бомбить абрикосовый городок седьмого ноября.
В главный советский праздник!
Поддатый с утра город ощетинился в небо тысячами стволов. Включая берданки и ТТ. Сосед лупил из дробовина по «Мессерам» прямо с крыши туалета.
Было дело: не замай СССР на Октябрьскую !
Володя Кокоулин, участвовавший в том бою, сел с восемнадцатью пробоинами снизу. Это бывает: в азарте иногда лупит по своим даже суровый бог войны
А они, - ваши, мадам: носители европейских ценностей, «освобождавшие» нас руками Гитлера от диктатуры Сталина, - попали лишь в эшелон с беженцами.
Да-да, именно тогда они в него попали: в главный советский праздник. И мать наша Таня, медсестра, чуть не сошла с ума от криков: «Добей меня, сестрёнка!» Всё-всё: больше не повторяюсь.
Но и меня поймите, мадам. Не люблю я немцев. А теперь и других европейцев.
Лукавые они. Коварные. Беспамятные и неблагодарные.
Чужие они мне.
Хотя и не разделяю я , конечно, мудрого совета послевоенного американца, который сказал: «Этот народ надо уничтожить, оставив лишь созданные им произведения искусства». О вашем народе, мадам, он так сказал: ваш лучший друг и наставник. Не разделяю потому, что по себе знаю, как можно «идеологически» свернуть шею и отдельно взятому хомо сапиенсу, и целому народу. Увы мне, критику запоздалому...
А когда наш полк улетел, девчата, родив детвору и отдав её своим матерям (через несколько месяцев, конечно), - ушли на фронт. Воевать и искать мужей, не дожидаясь конца оккупации. Не знаю, как именно они это сделали, но обе Шуры исчезли из городка ещё при немцах. И это было вовсе не единичным случаем: молодые женщины делали примерно так же и в селе Муравьёвке, куда мы будем убегать от ненавистных «освободителей». Будь они...
Тётка Шура вернулась почти сразу после окончания оккупации.
И я её едва-едва узнал!
Куда делась боевая и огнеглазая красотка Шура-полячка?
Нет её: исчезла.
А есть мрачная баба, постоянно курящая беломор. И в глазах у неё тоска. И валенки у неё были разрезаны по голенищам и загнуты: мода тогда была такая.
Володю, как я понял из шепотливых разговоров взрослых, она нашла.
В смысле: нашла его могилу. Моего тренера по кульбитам сбил «Мессер».
Он упал в море. Володю достали моряки - и прямо на берегу какого-то моря похоронили. Так что я считаю: его могила на кромке всех морей нашей планеты.
Шурина дочка к этому времени уже сильно болела. А что вы хотите: война не лучшее время, чтобы родиться. И вскоре умерла. Дальше было так.
Мрачная тётушка лежала у нас в зале месяца два, не открывая ставень даже днём. Когда я случайно туда заходил, она, пугая меня и не желая никого видеть, выворачивала себе веки. А потом сошла с ума и больше в него не вернулась...
Что с другом Володи Тариэлем ? Лучше не вспоминать. Но реализм обязывает.
Шура-казачка нашла-таки где-то любимого своего Тарика: так она его называла. Но от красавца-грузина осталось лишь то, что обычно остаётся от человека, горевшего в деревянном самолёте. Ради Бога: без подробностей!
Шура-казачка сделала под заказ роскошную коляску - и гордо (да, вызывающе гордо!) возила в ней по городку вместе и мужа, и сына.
Ясно, что возила она их вдвоём очень недолго...
Вообще, я не знаю ни однако случая, чтобы кто-то из пилотов нашего полка вернулся в абрикосовый городок на юге России (но сейчас-то — можно!) и чтобы они жили долго и счастливо. Однако не потому, что прифронтовая любовь коротка или что-то в том же духе. Скорее всего — ребята или погибли, как Володя. Или, как Тариэль, стали другими. И гордость им не позволяла... Надеюсь, ясно, что именно не позволяла им пилотская, да и просто солдатская гордость...
Я знал одного такого парня,- не сомневаюсь, что их были тысячи!-, который словно исчез навсегда из своей предыдущей жизни, когда ему оторвало обе ноги, а жуткая рана ещё и лицо его превратила в какую-то пугающую маску.
Какие там трансплантологи, пластические операции ! Не надо даже говорить такие наивные вещи. Ничего этого не было тогда и в помине.
Вдоль нашей главной степной реки все старые колхозные ямы для силоса до сих пор забиты трупами солдат. Именно — красноармейцев.
Причём многие из них, как говорят местные люди, несколько дней после лобовой атаки за переправу были живы. И умирали в страшных муках по нищим прибрежным хатам. «Чего их жалеть? Бабы других нарожают!» - сказал любимец народа, чеканно выразив особенность исторического момента.
И они, конечно, нарожали.
Но других.
«Незаменимых у нас нет» может сказать только последняя сволочь.
Заменимых нет: каждый человеке - неповторимая вселенная!
Вот суть жизни живой.
Их, тех расфасованных на куски солдатиков, пытались спасти приреченские тётушки. И Витюшу, - пехотного лейтенантика, изначально похожего на артиста Даля,- одна спасла. Он мне потом-потом сказал однажды удивительную фразу, которую объяснить не могу: « Когда у меня оторвало ноги, я ещё бежал в атаку метров сто. Молодой был». Женщина, Витюшу спасшая, всю жизнь называла его, человека, потерявшего не только ноги, но и лицо, «мой красавчик»: в кармане лейтенантской гимнастёрки была крохотная фотка, сделанная в день получения Витюшей шпал. Как она его выходила, женщина та дивная: без лекарств , без всякого даже намёка на медицинские навыки , - похожего в первые часы и дни на кусок окровавленного мяса, - уму не постижимо. Но чудо свершилось.
И он стал для этой женщины с тремя детьми и погибшим на фронте мужем буквально всем: любимым супругом, отцом, кормильцем-поильцем. Хозяином.
Никому из мира своего довоенного Витюша так о себе ничего и не сообщил.
Это жестоко? Очень.
Но я в такой ситуации не был, поэтому комментариев не даю...
Витюша кормил свою новую семью обычной поплавковой удочкой. Бывший пехотный лейтенант постепенно стал рыбаком-виртуозом. Руки-то у него остались. И голова. И душа благодарная. Не утратившая, кстати, никаких общечеловеческих качеств. Когда мы с ним рыбачили в одной лодке, он иногда мне говорил: «Не надо на меня смотреть. Неужели не понятно? ».
И я не смотрел.
То есть эта сторона войны,- никакому государству мира категорически не доступная,- точно анноуво. Совершенно неизвестная, «неучтённая» война...
Увы-увы: никого из тех красивых людей уже давным-давно нет в живых.
Они живы лишь в моей памяти.
Но больше всего в памяти моей благодарной ,- спасибо ей!-, осталось почему-то то, как они, юные и счастливые, спали на полу в нашей первой комнате.
Так могут спать только те, на кого снизошла пресветлая любовь перед боем.
Мне теперь кажется, что они сливались в объятиях друг с другом в некое неразделимое, в некое совершенно восторженное целое.
Воистину они переплетались не только руками и ногами: они переплетались даже своими белыми, похожими на лебединые шеями!
Сейчас это напоминает мне прекрасную картину гения.
Я даже знаю его имя: это Пикассо! Но это та картина, которую гений не написал, поскольку не видел, как они у нас спали. В первой комнате. Покатом на полу.
Их руки, словно крылья птиц
Переплелись в узоре дивном.
И красота их юных лиц
Украсила бы ту картину.
Они шептали в сладком сне
Слова, что в яви не сказали...
И не понятно было мне:
Увы-увы - они прощались!
Это была «Анти-Герника»: картина о красоте человеческой любви, прерванной войной. Картина, которую никто так и не написал
VII.
А потом, мадам, за несколько чудовищно долгих лет до успешной высадки в Нормандии союзнического десанта, юбилей которого и вы отметили как праздник, - пришли ваши. И началась сумрачная оккупация нашего городка и Муравьёвки..
Я помню эти долгие полгода,
Похожие на мрачные века...
Казалось мне, что плачет вся природа,
От тополя до крошки-василька.
Я знал, что Жора пасть порвёт любому.
Но где сейчас он главный бой ведёт?
И кто уже по небу голубому,
Кровавя след, в бессмертие ползёт...
ВИКСАВЕЛ-2.