В глубоком тылу.
Матерям войны посвящается
- Кажись, этот – проронил неуверенно рыжеволосый водила, притормаживая у чуть покосившегося домишка на два окна. Дремавший рядом ефрейтор Зазулин открыл глаза и, широко зевнув, воровато огляделся по сторонам. Подслеповато щурясь горевшими в горницах лучинами и бликами русских печей, узкая улочка ночного города хранила удручающую
тишину.
- Выключи фары - почему-то шепотом приказал старший машины и осторожно приоткрыв грязную дверь стройбатовского ЗИСа, спрыгнул в осклизлую грязь. Устало взобрался в наполненный строительным мусором кузов полуторки и решительно сбросил в крутой кювет четыре подгнившие горбылины.
* * * * * *
Вышли затемно. Скорбью наступивших времен падал мокрый, тяжелый снег. Подернутые апрельским заморозком лужицы звонко похрустывали под железными ободьями груженых тележек. Уткнувшись невидящим взором в согбенные спины товарок, Нюра удрученно размышляла над горькой вдовьей судьбой.
Осемнадцати лет вышла замуж. Радовалась сердобольная Агланья Баранова выдавая дочь за обеспеченного Михаила. Не раз толдычила: «Чем не жених?» Многих тогда обездолил разбушевавшийся в Кыштыме пожар 1929 года. Спасли чудом уцелевший деревянный город отрытые Александром Петровичем Карпинским противопожарные пруды. Господь сохранил только что отстроенный отцом Михаила дом по улице с чуднЫм названием Карла Либкнехта в который переселилась чета Баланцовых. Как принято развели птицу, купили корову, а год спустя родила Нюра сыночка Коленьку. Но не долго длилось родительское счастье – в три года от роду сгинул сынок от англинской потной горячки.
Справа от дороги две бабы на быках пахали поле в свалку. Из-за дальней рощицы ужалил глаз внезапно вспыхнувший луч солнца, медленно скатившись чистой слезой со впалых щек Аннушки.
- Нюрка, не отставай,- беззлобно прикрикнула тетя Даша – двадцать верст не хухры-мухры. Пошевеливайся, горемычная. Прибавив хода, Анна вновь погрузилась в воспоминания. В тысяча девятьсот тридцать третьем на майские родилась Верочка (верили же молодые в Божью благодать). Пять счастливых лет промчались как одно мгновение. Анна смутно помнила дорогое сердцу времечко. Хорошее затирается бедами. Тревожит и ранит память лишь плохое. В июне 1939-го родилась Наденька (не зря лелеяли надежду молодые). Не знала Аннушка чем прогневила Господа, но в следующую предвоенную годину скоропостижно скончался милый супруг. Вез по апрельскому первопутку копешку сена, напился ключевой водицы, да прилег на возу. Не отпоили ни парным молоком, ни терпкой медовухой. В три дня не стало кормилица. Как выжила не помнит. Наверно дочки помогли, заставляя каждодневно думать о хлебе насущем. Считала, что пережила самое страшное, но жизнь лишь начала набирать смертельный круговорот. В тот же год ушел на финскую муж золовки Афанасий и Шурка с двумя детьми перебралась в их дом. Анна тяжело вздохнула вспомнив как в прошлом годе померла сестренка Нина, оставив седьмым ртом трехгодовалого племянника Володю, да кучу тряпья в придачу на которое она нынче выменяла шесть ведер картошки. Из-за поворота показался «Самсонкин гроб» - каменная глыба обтесанная природой в виде надгробия.
- Вот и первый привал – облегченно выдохнули путники и поспешили к привычной стоянке. За минутами короткого отдыха потянулись бесконечные километры. Такие же бесконечно тяжкие, как наступившие военные годы. Но бабы знали, что между дорогой и войной имеется существенная разница: даст Бог к концу дня мытарствам пути придет конец, а когда закончатся мучения прОклятой народом войны не ведал никто. Как не знала Анна, что летом сорокового воевавшую в Карелии 168 стрелковую дивизию в которой служил Афанасий Леонтьев в срочном порядке перебросили в оккупированную советскими войсками Литву. После бесславной финской оказии, обнажившей слабость Красной армии, Сталин пытался показать всему миру силу русского штыка. Осуществляя план секретного соглашения Молотова – Риббентропа, вождь не подозревал, что недальновидные имперские замашки кощунственно бездарной политики большой силы вскоре обернутся беспредельным горем собственного народа. О войне Анна узнала во время дежурства в пожарной части корундовой фабрики из висевшей на стене радиоточки. Почему-то вместо Сталина говорил Молотов. Долго и нудно министр иностранных дел вещал о вероломстве фашисткой Германии, еще недавно заключившей с СССР пакт о ненападении. Безграмотной женщине показалось, что обвиняя вчерашних союзников в коварстве, Молотов оправдывается перед согражданами в ущербности сталинской политики, патетически призывая сплотиться вокруг славной большевистской партии, советского правительства, вождя, тем самым неумышленно подчеркивая, что агрессия направлена не против русского народа, а против государственной диктатуры, созданной кремлевским режимом. Что-то сжалось и оборвалось внутри от предчувствия страшной беды. Анна не знала (да и не могла знать) что в первые недели войны хваленая «непобедимая» Красная армия будет наголову разгромлена, что за три месяца боев погибнет пять миллионов призывников (1905-1918 годов), что прикрываясь лозунгами «Все для фронта! Все для победы!» милитаризированное государство заморит голодом полтора миллиона находящихся в тылу сограждан.
На берегу Большой Акули расположились на очередной привал. Сквозь дыры рваных облаков припекало спаржевое солнце. Пообедав, решили часок вздремнуть. От озера несло свежестью и холодом. Потемневший лед отошел от берегов.
- Нынче ранняя весна – томно потянувшись, сообщила радостную весть дородная Манька, собирая в висевший на поясе холщевый мешок молодую поросль брусничника.
- Знатный чай заварится – подтвердила тетка Даша, опускаясь рядом с товаркой на колени.
- Жаль грибочков еще нет – сокрушенно вздохнула Нюра. Заприметив поодаль всходы иван-чая.
Монотонный стук кованных колес неудержимо клонил ко сну. Чтобы не упасть Анна покрепче ухватилась за не струганные ручки потяжелевшей тележки, с трудом принаравливаясь к темпу ходьбы «неутомимой» Дарьи Васильевны. Минули семикилометровую отметку. Ноги, как у почуявшей кров лошади, непроизвольно начали набирать темп. Бывалая Дарья Васильевна знала о коварстве конечности пути, когда измученные дорогой и голодом путники падали без чувств на окраине города.
- Ша, девчата, привал – на блатной манер остановила старшАя спутниц. Анна, присев у березки, впала в зыбучее забытие. Болели ноги и спина. Болела каждая клеточка организма. До смерти хотелось спать, а жестокосердечная Манька била по щекам и совала в рот жвачку березового вара.
- Вставай, подруга! Солнце зашло. Скоро стемнеет.
Нюра не понаслышке знала о дерзких грабежах у татарского кладбища. На входе в город голодные варнаки поджидали припозднившихся менял, раздевая и даже убивая несчастных за мешок картошки, за кило каменной соли. С помощью Мани резко поднялась, пошатнулась на негнущихся ногах и твердо произнесла:
- Пошли, девоньки.
Дарья Васильевна уважительно кивнула, в который уж раз удивляясь силе духа этой маленькой, хрупкой женщины. Бабье чутье подсказало – от безысходности мучиться-жить ради детей. Сжала под телогрейкой рукоять охотничьего ножа, впряглась в тележку и понуро побрела вперед на распухших и онемевших ногах.
Последние километры оказались такими же долгими, как долгие годы войны. Время потеряло счет. Голод определил смысл жизни – выживание. Назначенная государством пенсия по потере кормильца в сто рублей ничего не значила, когда буханка черного хлеба на рынке стоила триста. Вставшая на ножки Наденька слегла от физического бессилия. Анна воотчию видела голодные рты детей и кристально-чистые глазенки так некстати родившегося ребеночка. После суток в пожарке хотелось спать, но Анна собралась в лес за дровами. Вчера Генка расколол последний чурбак и дров осталось на два дня. Вдруг дверь распахнулась и в избу ввалилась розовощекая Манька.
- Всем здрасте – весело хохотнула деваха, ласково погладив кареглазую Верочку по голове – На сортировочную вагоны с углем пригнали. Нюр, айда с нами. Анна поспешно одеваясь коротко приказала:
- Генка, собирайся, да веревку не забудь.
Толстомордый часовой одиноко маячил у паровоза, о чем-то тихо беседуя с машинистом. Тати крадучись приблизились к последнему вагону. Генка ловко вскарабкался наверх и принялся поспешно скидывать смерзшиеся комья антрацита. Бабы сноровисто складывали уголь в расстеленные на корытах дерюжки.
- Хватит, Генка, слазь,- простуженным шепотом скомандовала Дарья Васильевна, когда Анна с ужасом услышала за спиной похрустывающие по снегу шаги.
- Так, значит, воруем? – пробасил часовой.
- Ой, мамочки! – воскликнула Манька, намереваясь бежать.
- Стой! Стрелять буду! – по-уставному осадил девку боец и Анна поняла, что он не шутит.
- Высыпайте уголь и шагом марш в милицию! – скомандовал грозно мужик.
- Отпусти, солдатик, детей кормить надо – надавила на жалостливую педаль всегда суровая Дарья Васильевна.
- Раньше о детях надоть было думать – отрезал постовой, демонстративно снимая винтовку с плеча.
- Может как- нибудь договоримся, служивый – выдавила из себя «игриво» разбитная Манька. Мужик окинул деваху оценивающим взглядом, усмехнулся и подытожил:
- Может и договоримся. Только вон с ней – указав винтовкой на понуро стоявшую Нюру. Анна охнула от гадкого предложения и собралась было ответить решительным отказом, как вдруг увидела, что сидевший на вагоне Генка, подняв двумя руками большой кусок угля, метится в голову часового.
- Хорошо. Я согласна – выпалила скороговоркой молодая женщина и решительным тоном приказала – Генка, слазь с вагона! Племяш неторопливо спустился, подхватил с земли грязную веревку и изо всех мальчишеских сил потянул груженое корыто вслед за удаляющейся вереницей баб.
Анна вернулась под утро. На все расспросы обеспокоенной Шурки долго рыдала у русской печи.
* * * * *
- Генка, вставай! – теребила Верка спящего на сундуке брата. Словно по наитию девочка услышала звук подъехавшей машины, спрыгнула с теплой лежанки и опрометью бросилась к окну. С казавшейся в свете луны огромной машины к заросшему палисаду полетели доски.
- Дрова привезли - взвизгнула малышка и кинулась одевать поношенное пальтишко. Подпоясавшись кушаком, выбежала в сени, охнула от холода промерзших резиновых чунь, хлопнула руками по щеколде ворот и, выскочив на улицу, побежала вслед за отъезжающей машиной:
- Спасибо, дядечки-и! – закричала Вера силой детских легких. Сорвала с головы синюю косынку и неистово замахала исчезающему во мраке грузовику. Повязала платок. В надежде затащить дрова во двор неуверенно подошла к лежащим на земле плахам. Вцепилась ручонками в проеденный короедом край доски и не смогла даже приподнять в два человеческих роста полу бревно. Из ворот, зевая и почесываясь, показался Генка. В одной руке подросток держал пеньковую веревку, в другой березовое круглое полено. Со знанием дела привязал веревку к толстому концу плахи и, приподняв горбылину, приказал:
- Верка, подкладывай чурку.
Обвязался вокруг пояса, вручив сестре оставшийся конец тягла.
- И-и, раз – негромко скомандовал паренек, упираясь растоптанными сапогами в осклизлую землю. Когда последняя плаха оказалась во дворе, тяжело дышавшие от перенапряжения дети вошли в дом. Хотелось пить и есть. Одинокая лучина освещала тусклым светом крашенные известью бревна утлого жилища: стоящий у русской печи топчан (на котором возилась сестренка), стол у окна, кованный сундук, большую родительскую кровать, висевшую по среди избы самодельную люльку (с попискивающим маленьким Сережей). У печи, с раскрасневшимся от жара лицом, возилась тетя Шура (низкорослая, круглолицая, рано поседевшая женщина). Дети скинули верхнюю одежонку. Ополоснувшись в рукомойнике, прошли к столу. Шурка, не оборачиваясь, взяла половник и наполнила жидким варевом глубокую чашку. Верка пулей метнулась к печи. Подхватила раскрасневшимися от холода руками железную посудину и опрометью кинулась к столу.
- Не беги, шальная, упадешь – бросила в спину тетка и вновь принялась за нехитрую готовку. Мешая ржаную муку, жмых и лебеду, она стряпала лепешки. Генка молча покосился на мать, соображая, стоит ли просит прибавки. Отхлебнул деревянной ложкой безвкусный клейстер сладковатой баланды (болтушка сварена из мороженой картошки) и просяще заскулил:
- Ма-ам, дай кусочек.
Кухарка злобно зыркнув на клянчащих милостыню ребят, проворчала: «Вам бы только жрать» и протянула пол лепёшки детям. Мальчик первым схватил драгоценный дар, разорвал на две части и меньшую протянул сестре. Баланду ели молча. В сенях послышалась тихая возня. Скрипнула дверь и в проеме показалась кудрявая головка подружки Зойки.
- Здрасте, теть Шур. Положите угольков, пожалуйста.
Шурка кочергой сгребла кучку угольков в протянутый девочкой глиняный горшок и, возвращая посудину гостье, попросила:
- Зойка, скажи мамке. Чтобы до обеда к нам зашла.
- Угу – пропела непоседа и выскочила вон.
Пережевывая последний кусок, Верка тенью метнулась к топчану, где затаив дыхание голодными глазенками за кормежкой наблюдала сестра. Сунула в протянутую ручонку маленький кусочек лепешки и подбежала к люльке Сергея. Выплюнула на ладонь пережеванную бурую жижу и аккуратно вложила в слипшиеся уста младенца; из-за зубов языком собрала остатки пищи, но не проглотила до безумия вкусную смесь, а вновь отправила в широко открытый ротик братика. Взобралась на печь, натянула на озябшие ноги штопаные шерстяные носки и затаилась под теплым тулупом. Потирая глаза кулаком, Генка молча полез на лежанку.
- Куды? – беззлобно одернула Шурка сына – А дрова кто пилить будет? Верка быстро слазь и шуруйте на двор. Я лепешки достряпаю и пойду карточки отоваривать. Нинка с ночи очередь заняла, так что некогда разлеживаться.
Рассвело. Опережая природную благодать пробудившегося солнца, из нависшей над городом серой тучи, полетели крупные хлопья мокрого снега. Выбежавшие во двор дети вынесли из амбара тяжелые кОзлы и с трудом взгромоздили на них широченную с черным комлем горбылину. Едва начали запил, как в воротах показалась мать Зойки. Небрежно кивнув пильщикам, Агафья Тимофеевна торопливо вошла в дом. Через несколько минут вышла. Как-то виновато взглянула на шумно дышащих ребят с трудом тянувших полотно двуручной пилы, крепко прижала к груди объемную авоську и поспешно прошмыгнула на улицу. Тут Верка встала, как вкопанная. Ее осенила страшная догадка: «Это же картошка. Мать в Тютьняры за семенами подалась, а тетка распродаёт!» В глазах потемнело от гнева, но верховодивший Генка устало прикрикнул:
- Ну, чего встала?! Пили! Скоро в школу.
Школу Вера не любила. Не потому что училась посредственно, а потому что многие дети ходили в школу лишь для того чтобы поесть. В меню школьной столовой сто грамм хлеба и подслащенный морковный чай выдавали тем ученикам, чьи отцы воевали или погибли на фронте. Болонцовой обед был не положен. Во время приема пищи она сидела в уголке выстуженного класса и тихо плакала от голода и хлестких оскорблений.
- Безотцовщина – дразнились дети фронтовиков и скрюченными пальчиками тыкали в растерянную от нахлынувших слез девочку. Через месяц Вере исполнялось одиннадцать лет. Черноволосая и узколицая, худенькая девчонка в застиранном ситцевом платьице ничем особо не отличалась от живших во время войны в глубоком тылу сверстников. Если бы не большие карие глаза в которых затаилась досада на людей, боль за близких и ненависть к обидчице-судьбе. Голодные глаза ребенка, жаждущие более хлеба крошечную частицу душевного тепла и человеческого участия.
Когда допилили вторую плаху тетя Шура отправилась в магазин. Генка сразу же «нырнул» покурить за амбар, а Вера вышла на дорогу в надежде на редкую удачу – выпросить хоть немного дров. Минут пятнадцать стояла на пронизывающем холодном ветру, но так и не дождалась ни одной стройбатовской машины. Вернулась во двор и продолжила с братом незаконченную работу. Пилили до тех пор, пока с улицы не донесся призывно-громкий свист.
- Генка, выходи! – раздался звонкий голос Леньки Струбовщикова.
- Щас! – крикнул в ответ Генка, убирая пилу в амбар. Прихватив припрятанные в каменке папиросы, пацан выскочил за ворота, напоследок буркнув сестре:
- Приберись тут.
Вера аккуратной стопкой сложила напиленные дрова в сарай, подмела в кучку опилки и, отряхнувшись, вошла в избу. Разделась. Ополоснула липкое от пота лицо под струей холодной воды из рукомойника и на цыпочках подкралась к возившемуся во сне братику. Тихонечко тронула люльку, повторяя на распев мамину колыбельную: «Баю, баюшки, баю…»
- Вера – услышала нянька слабенький голосок сестренки – кусать хосю.
Надюше шел пятый годик. Из-за систематического недоедания и отсутствия витаминов в картофельной болтанке, Наденька в начале войны, обезножив, слегла. Истощенный организм дал патологический сбой и больной дистрофией ребенок длительное время находился в критическом состоянии. Ослабленное тельце атаковали бациллы и паразиты, вши и клещи. Кала давно не было. Испражнялось бедное дитя мелкими порциями остриц и опарышей. Не в состоянии оплатить врача и купить выписанные лекарства, Нюра в слезах не раз прощалась с находившейся на краю жизни доченькой. Но на удивление всем Наденька жила. Жила за счет недоеденного куска матери, за счет не дожёванной лепешки сестры, за счет какой-то неведомой силы с которой инстинктивно-неосознанно цеплялась за существование каждая клеточка угасающего организма, находя необходимое для поддержания жизни в съеденной мухе или таракане, в зеленовато-мутной жиже из сенной трухи, в горькой кашице из сосновых почек. Вера беспомощно обвела взглядом обеденный стол, подошла к печи и открыла закопченную заслонку. На тарелке лежало три с половиной лепешки. Жидкая болтушка томилась рядом. Девочка понимала – это еда для всей семьи. Понимала, что ее пол лепешки должно хватить на школьный обед, поздний ужин и ранний завтрак. С горечью понимала, что ее пол лепешки все равно не хватит. Понимала. Что пришедшая из Тютьняр голодная до чертиков мама будет вынуждена поделиться с дочерями ужином, чтобы в очередной раз уйти на работу с банкой картофельной жижи. Понимала…, но всхлипывая от безысходности, отломила половину и отнесла сестре. Сунула в протянутую ручонку и, чтобы не видеть, как та с жадностью будет рвать зубами жесткое подобие теста, выскочила на улицу. Спустя час томительного ожидания увидела движущуюся военную машину. Замахала руками и, что было сил закричала:
- Дяденьки! Добрые дяденьки! Дайте дров!
* * * * * *
Железнодорожный перрон города Кыштыма в 1947 году пестрел от обилия полевых цветов и ярких нарядов встречающих. Доносившиеся из громкоговорителя ритмы вальса «Амурские волны» дурманили толпившийся народ лирическим настроением.
Чуть в сторонке, среди толстозадых торговок, с ведром лесной земляники сидела Вера. Пучки душицы, мяты и зверобоя лежали на расстеленной спереди тряпице. Трудно узнать в молодой девушке вчерашнюю забитую девчушку: уголки губ чуть-чуть подкрашены, в роскошных волосах пестрая лента, улыбка всеобщего ликования на волнующих устах. Строгая и горделивая, как выстраданная народом Победа.
Поезд Симферополь – Алма-Ата прибыл по расписанию. Хлынувшая из вагонов публика хаотично рассосалась по перрону, вальяжно угощаясь пивом и квасом, суетливо толкаясь по торговым рядам.
- Почем, красавица, ягодки? – обратился седой старшина к зазевавшейся Вере.
- Полтора рубля стакан – смущенно ответила девушка.
- Сколько хочешь за ведро? – продолжил торговлю мужчина.
- Не знаю. Сто двадцать рублей.
-Продешевила, девонька – тряхнув медалями, рассмеялся усач и сунул в руку торговке смятые купюры. Постоял немного и достал из-за пазухи лиловый платок. Протянул, смахивая слезу:
- Носи, дочка.
- Спасибочки – прошептала Вера, прижимая к груди неожиданный подарок. Старшина подхватил ведро и поспешил навстречу яркой толпе встречающих. Вдруг из гущи раздался истошный крик:
- Ва-а-сенька!!!
Тоном выше вторили детские голоса:
- Па-апка!
Онемевшего от неожиданности солдата облепила счастливая семья. Наблюдавшая душещипательную сцену, Вера всхлипнула раз, потом другой и разрыдалась в унисон с обалдевшей от радости встречи родней.
- Ну, хватит, девонька – принялись успокаивать страдалицу сердобольные товарки – не горюй и твой отец скоро вернется. После сих «утешительных» слов Верка заголосила навзрыд. Игравшая поодаль Наденька тотчас подбежала к сестре, обняла за шею и, всхлипывая, зашептала:
- Верочка, милая не плачь. Посмотри, какой красивый платочек подарил тебе дядечка. Ты в нем теперича баской красавишной будешь. Залюбуешься…