Весенним солнечным утром, на лавочке городского сквера, под раскидистой кроной каштана, сидела пожилая женщина. Она привлекала взгляды прохожих удивительной внешностью. Достаточно стройная, элегантно одетая, с небольшим ридикюлем на коленях, в шляпке с вуалью, в кружевных митенках, туфлях с не по возрасту высоким каблучком. Красивые черты лица поистрепало время. Сквозь сетчатую ткань видны были чуть подведенные большие, любопытные глаза, слегка подкрашенные губы, намекали на улыбку.
Дама сидела и внимательно смотрела на здание театра через дорогу. Казалось, что она высматривает в толпе прохожих знакомую фигуру. То и дело она вздрагивала, порывалась встать, то вновь оседала. Ровная осанка, горделивая посадка головы, несколько нарочито подобранные ноги. Все в ней выдавало сопричастность к театральному миру.
Прогуливаясь мимо с собакой, мой взгляд невольно оказался прикованным к точеной фигурке женщины. В ее образе было что-то неуловимо привлекательное, таинственное, до боли знакомое. Страшно любопытно сделалось от мысли, какой аромат носит столь элегантная особа преклонных лет. Ухоженная, с аккуратно прибранными на затылке волосами цвета серебра, она обязательно должна использовать парфюм.
Искреннее любопытство влекло меня приблизиться к таинственной незнакомке, по возрасту годящейся мне в бабушки. Погода как нельзя кстати подыграла. Палящее солнце залило весь сквер, обжигая только что пробудившиеся листья деревьев и траву. Единственная лавочка в тени была именно та, на которой сидела дама.
Морис, толстый пятилетний английский бульдог, лениво зашагал к лавочке. Подойдя поближе к женщине, принялся обнюхивать ее ноги, затем хотел было дотянуться до рук, но быстро передумал и улегся рядом.
– Какое милое создание! – с нескрываемым восторгом отметила женщина, у которой оказался достаточно моложавый голос.
– Этого непоседу зовут Морис.
Сколько раз меня выручал бульдог, когда мне неожиданно хотелось завести непринужденный разговор с малоизвестной, но любопытной для меня женщиной.
На протяжении нескольких минут дама высказывала комплименты Морису, я отвечал на ее вопросы. Мне удалось учуять легкий свежий аромат ее духов. Вблизи внешность у нее оказалась более привлекательной, утонченной. Аристократичность манер, отшлифованная временем, не утратила своей прелести. С возрастном ее движения и речь не сделались натужно интеллигентными, напротив, предавали ей особый шарм.
– Вы, вероятно, кого-то ждете? – вопрос вырвался непроизвольно.
– Нет, я наслаждаюсь пейзажем, – томным голосом ответила дама, несколько театрально вдыхая воздух, вздымая грудь и поднимая подбородок вверх.
Неловкость между нами рассеялась мгновенно. Пожилая дама представилась Эполиной Владленовной, актрисой ведущего театра, перед которым мы сидели. Она поведала мне историю своей жизни, как спасая от голода, родители отдали ее в Театральное училище на Зодчего Росси, где она обучалась балету. После, трудолюбивая, талантливая выпускница, попала в труппу театра, где сделала не плохую карьеру. Все планы сломала война. Эвакуация в Молотов, замужество, рождение дочери, эмиграция за границу. Искусство было забыто на долгие десятилетия. Не без грусти она заметила, что не так давно овдовела, дочь уехала жить в Америку, а ей самой захотелось непременно вернуться ненадолго в Ленинград.
– Знаете ли, Виктор. Самые искренние объятия я видела только, когда объявили о том, что закончилась война. В тот момент счастье переполняло сердца людей, и они крепко сжимали рядом стоящих, целовали незнакомых сограждан. Больше такого душевного подъема миллионов мне встречать не довелось
– Узнаете ли Вы город, сильно изменился? Ну, скажем, эта площадь она ведь не тронута почти. Смотришь фото, все тоже самое, даже диву даешься, как обошло время ее.
– Ошибаетесь юноша. В последнюю ночь перед отъездом, тогда в сентябре 1941, мы выбрались с подругой в город, дабы проститься с театром. Аккуратно, вдоль стен мы пробрались от улицы Писарева, до Театральной площади. Незадолго до наступления темноты в нашем доме раздался дикий гул и треск. Где-то рядом разорвалась бомба. Мы замерли в оцепенении, нет, не боялись смерти, ужас охватил от мысли, что театра больше нет. Утром должен был подъехать за нами грузовик, вероятнее всего, что путь лежал бы в сторону Невы, минуя Театральную площадь. Потому, наспех натянули, что удалось найти в темноте, да пошли к театру.
Знаете ли, картина оказалась ужасающая. Перейдя дорогу к Консерватории мы увидели, что вся левая сторона Мариинского театра разрушена. Как страшно зияла дыра в стене дорого сердцу дома. Из черной бездны зловеще ветром вырывало листы партитур. В разрушенной половине располагались оркестранты. Запах пороха, пепла, бумаги и страха, витал в воздухе. Мы стояли молча, изредка смахивая слезы, разъедающие глаза. В разрушенной стене виднелся абрис портрета, раскачивалась, позвякивая хрустальными сережками, люстра, доносился непонятный скрежет.
Едва дыша, я смотрел на Эполину Владленовну, в ее глазах заблестели слезы. Она не видела моего пристального взгляда, так как все внимание было приковано к зданию театра.
– Нас охватило страшное чувство беспомощности, – продолжала она, – Мы не могли противостоять, мы не могли осознать происходящее. Страшно было, что вражеские бомбы убьют театр. Мне не довелось его видеть с тех пор. Много переписывалась с друзьями, оставшимися в Ленинграде. Утешали адресаты новостями о целости здания, залатанных дырах на фасаде. Но грустно было не видеть этого.
Эполина Владленовна говорила все тише, чувствовалось, что подкатывал ком к горлу, еле сдерживала себя от рыданий. Она уже не сопровождала свой монолог жестикуляцией, руки послушно лежали на сумочке.
– Знаете, а я уже однажды слышал эту историю!
– Не мудрено, о ней знал весь Петербург. – Тихо сказала женщина.
– Нет, я вспомнил! – Сам того не ожидая вскочил с лавки. Мирно спящий Морис последовал моему примеру, встрепенулся и, порыкивая, смотрел на нас.
– Виктор, что Вас так встревожило. – Несколько испуганно уже глядела на меня моя собеседница.
– Знакомо ли Вам, имя Вероники Владимировны?
На мгновение воцарилась тишина. Изумленная женщина смотрела на меня испуганно. Слезы катились по ее щеке. Дрожащей рукой она достала белоснежный хлопковый платочек. Я бросился ее обнимать.
Эполина Владленовна боялась даже посмотреть на меня, ей было неловко и страшно. Возраст не позволил сделать решительный рывок и уйти, даже если бы ей сильно захотелось.
Мое сердце бешено колотилось, от того, что в голове сумбурно проносились обрывки воспоминаний, рассказанные родной бабушкой. Мы дети неохотно порой выслушиваем старших, нам не ведомы пути, которыми ведет нас Судьба и что порой, встречи могут быть совершенно невероятными. За свою невнимательность я был зол на себя.
Понимая, что она не в силах продолжать разговор, начал вслух проговаривать, всплывающие кадры из своего детства.
– Моя бабушка служила в Кировском театре костюмером, простите, мне так привычнее его называть. Мне было лет 10–11, потому помню несколько смутно. Она рассказывала, что жила, вначале 40-х, на улице Писарева с родителями и младшей сестрой. Для Полины, как звали девочку, она заменяла и маму, и бабушку, и лучшую подругу. Жили хорошо и дружно, только вот война сломала планы на будущее. Бабушка, как и сестра, оказались в казенной школе, где обе учились танцевать. Только вот в роковой для себя сентябрьский день 1941 года, вместе с сестрой выбралась тайком на улицу. И стоя в слезах у театра, разглядывая зияющую дыру на фасаде, они не услышали вой сирены, оповещающей об атаке с воздуха. Снаряд разорвался близко. Вероника машинально накрыла собой младшую Полину. Дальше она помнила только то, что рассказывали ей родители.
Взрыв разбудил семью, которая сразу же заприметила исчезновение девочек. Отец бросился в сторону театра, подразумевая, что именно туда отправились дочери. У Консерватории ему открылась чудовищная картина, два подростковых тела лежали у стены. К счастью, обе живы, но старшая получила контузию. Семья не смогла эвакуироваться, осталась в Ленинграде. Полину с дальними родственниками отправили в Молотов. Девочка писала, справлялась о здоровье сестры, но так больше не вернулась.
Однажды, как только смогла самостоятельно держать карандаш, Вероника написала сама. Слабая от голода, на крошечном листе грязной бумаги, мельчайшим почерком она молила сестру беречь себя и клялась, что не таит обид. Полина, в свою очередь, истязала себя виной за случившееся.
Вероника не могла больше танцевать, сильный удар при падении пришелся и на коленный сустав. Нога ослабла, на всю жизнь осталась легкая хромота. Полина же прислала после войны письмо, сообщала, что выходит замуж за офицера и уезжает с ним жить в Польшу. Просила простить и помнить. Расплывчатые строки письма, пропитанные девичьими слезами – последнее, что осталось на память о ней.
След ее терялся. Моя прабабушка вскоре после войны ушла, прадедушка пропал в Блокаду. Осталась одна Вероника. Позже она встретит в театре своего будущего мужа-музыканта, у них родится дочь – моя мама, а двадвать два года назад – родился я.
Мы искали Полину, но след был безвозвратно утрачен в театральном общежитие города Молотова. Она сбежала под покровом ночи, ничего не сказав даже близким подругам. Бабушка по сей день верит, что она жива.
Пожилая женщина рыдала навзрыд, она больше не могла держать спину и горделивая голова склонялась к земле. Дрожащей рукой она достала из сумки потертую временем фотокарточку, на которой аккурат у той самой лавочки, стояли две девочки. Они крепко сжимали руки друг друга в объятиях, счастливо улыбались, на фоне Мариинского театра.
Я присматриваясь к пожелтевшему от времени фото, по инерции перевернул. На полустертом обороте имелась надпись: «Сестры Полина и Вероника Нечаевы. 1937 год».