Рассказ коммуниста, который умер в 1998 году.
1934 год. С чего всё началось-то? Трудно сказать. Может быть, с того, что Фёдор, муж моей старшей сестры Антонины, сказал мне однажды:
– Вася, говорят, что товарищ Сталин сошёл с ума.
Я на какое-то время онемел, потерялся и уже начал подумывать о том, что я не слышал от него таких слов, что они мне просто привиделись. Но Фёдор, реальный, грустный и озабоченный, сидел передо мной и взгляд у него был вполне серьёзный и печальный.
– Что это тебе пришло в голову? – спросил я.
– А разве ты не видишь, что у нас творится в стране? – спросил он.
– Что творится? Творится великая стройка, социалистические преобразования – ответил я.
– А Украина, а Поволжье? Какие вести оттуда приходят! И не только оттуда. У деревенских отбирают хлеб, отбирают всё, что только можно отобрать. Людей обрекают на голодную смерть. Коммунисты там не выдерживают, стреляются. И всё это делается под барабанную дробь, под победные марши. Скажи, как это понять? Чем объяснить? Скажи мне – кто мы?
Я смотрел на Фёдора, совершенно обалдевший. В голове у меня роились и путались странные противоречивые мысли. Фёдор был старше меня на 12 лет. Он воевал в Красной Армии в Гражданскую войну. Он был членом партии РКП(б) с 1918 года. Я был в то время 8-летним мальчуганом, обычным шаловливым пацаном и ничего не понимал в той яростной борьбе, которую вели взрослые друг против друга. Если бы они не убивали друг друга, если бы мы не голодали так сильно, если бы не надо было всё время прятаться и бояться, можно было бы подумать, что всё это какая-то жутко интересная игра: все стреляют, скачут верхом на лошадях, бегут куда-то, врываются в дома, грабят, бьют и говорят, говорят…. Говорят на всяких митингах. У меня в ушах до сих пор звучат их голоса. Помню, как один товарищ по фамилии Репа (от какой он партии и за кого – не понял), вскочивший на опрокинутый ящик, орал во всё горло: «Товарищи! Я всем чертям одну лишь правду говорю!». Дальше ничего не помню. О какой правде речь шла – непонятно.
Фёдор, конечно, был и старше, и умнее меня. Он закончил рабфак, учился в Тимирязевской академии, работал в Москве по партийной линии. Он был коммунистом весь, с головы до пяток, идейный, убеждённый, грамотный, преданный делу партии большевиков до последнего вздоха, и вот – на тебе, такие слова.
– Я не знаю, что и думать, – продолжал Фёдор. – Чувствую только, что всё это добром не кончится. За всё придётся ответить сполна. Вася, ты будь осторожнее, внимательнее, не рвись сдуру, как я, вперёд. Не знаю, что будет, но будет большое несчастье. Большое. Я это чувствую всей кожей.
Я внял голосу друга. В партию большевиков я уже вступил, но от дальнейших продвижений отказался. Ни в институт, ни в академию поступать не стал. Хватит с меня училища и техникума. Я погрузился весь целиком в работу. Работа, семья – вот единственное моё прибежище. От политики я бегал, как от чумы, был вполне уважаем и понятен своим товарищам по работе. И всё. Больше мне ничего не надо было. А Фёдор, между тем, закончил свою учёбу в тимирязевке. Его назначили работать директором совхоза в одном из районов Алтая. Я считал это большой удачей для него. Чем дальше от центра, тем лучше. Целее будешь.
1937 год обошёл нашу семью стороной. Но многих, очень многих он не пощадил. Сколько умнейших голов он снёс. Не передать словами, что я тогда пережил. Со страху начал выпивать, не так, чтоб сильно, но заметно. Мне надо было, чтоб меня видели пьяным. С пьяного – какой спрос? Он для власти не опасен. Матушка моя цедила сквозь зубы: «Сталинские опричники». Я умолял её: «Мама, держите язык за зубами. Вы же нас всех погубите. Думайте, что хотите, но молчите». Матушка моя писать не умела. Несколько корявых закорючек было её подписью. И это всё, что она могла изобразить на бумаге, а вот читать она научилась и читала с удовольствием. Так что понятие об опричниках имела верное. Всё правильно понимала. Ох! Эти чувства, эмоции.… Ну ладно. В конце концов, можно было обойтись без них. Но разум отменить нельзя. Хозяйство, благополучие страны – это как? Фёдор писал, что в деревне, в которую он попал с моей сестрой Антониной и с моими племянниками, недавно прошёл каток коллективизации и уничтожил все, что было там полноценного. Моя сестрица Тоня – городская дама, канцелярский работник, тяжелее карандаша ничего в руках не держала, а теперь её корова была лучшей в стаде, а местные деревенские бабы приходили к ней весной за семенами. Вот такой теперь стала деревня. Чего же ожидать нам в дальнейшем? Грабить-то больше было некого.
1937 год обошёл нас, но наступил 1939 год. От сестры пришло письмо с известием: Фёдор арестован. Он поехал в город на совещание директоров совхоза и их всех там, сколько их было на том совещании, всех скопом арестовали. Теперь уже хватали не поодиночке, не ночами, а целыми группами и днём. Я понял: это конец. Конец не только для Фёдора и его семьи, но и для меня, для моей матери, жены и детей. Их у меня трое. Двое младших недавно народились – двойняшки…
На другое утро после получения письма от Антонины, после бессонной ночи, я решил не дожидаться ареста, а сдаться самому в руки правосудия. Я пошёл в партком завода. В кабинете партийного секретаря, Кириллова Павла Петровича, кроме него самого был его заместитель – Савосин Николай Юрьевич. Они приветствовали меня дружескими улыбками и пожатием руки.
– Садись, Василий, – сказал мне Павел Петрович. – Ты что-то неважно выглядишь. Сумной какой-то. Случилось что-нибудь? Жена? Дети? Что?
– Муж моей сестры арестован, как враг народа, – еле выдавил я из себя. Голова моя упала на сложенные руки, и я замер в ожидании удара. Партийный секретарь и его заместитель замолчали. О, боже, как долго они молчали! Наконец, Павел Петрович поднялся из-за стола, подошёл ко мне, положил свою тяжёлую руку на мою поникшую голову.
– Вот что, брат Василий, – сказал он. – Запомни: ты нам ничего не говорил, мы ничего не слышали. Иди и работай. Бог не выдаст, а свинья не съест. Иди работай и никому ничего не рассказывай.
Я вышел из кабинета совсем оглушённый и растерянный. Кто я теперь? Как меня зовут? Что будет дальше со всеми нами: Фёдором, мной, с нашими семьями, со страной? В ушах звучало только одно: иди и работай. Так я и сделал. Что же было дальше? А дальше были чудеса. Фёдора приговорили к высшей мере, но не расстреляли, а перед самой Великой Отечественной войной вдруг пересмотрели его дело, отменили 58-ю статью, по которой он был осуждён первоначально, заменили её на 101-ю – за халатность – и отпустили его прямо в зале суда на все четыре стороны.
Фёдор вышел живой оттуда, откуда живыми не возвращались. Но он был уже не он. Я помнил его сорокалетним, еще молодым красивым мужчиной, с копной черных волос, с твёрдым усмешливым взглядом чёрных глаз, а через полтора года тюремного заключения это был сгорбленный, седой, беззубый старик, больной и ни что не годный. Они все, арестованные вместе с Фёдором в 1939-м году на совещании директоров совхозов, думали тогда, что в стране произошёл фашистский переворот. Каково же им было узнать, что никакого фашистского переворота не было, что всё это наши придурки управили. И всё же он пытался что-то предпринять. Просился на фронт – не взяли по состоянию здоровья. Просил восстановить его в партии – не восстановили. До самого его последнего часа на него смотрели косо и с недоверием на работе, в больнице, куда он попадал неоднократно. Это разрушало его. Он начал выпивать. И 5 декабря 1943 года, в день Сталинской Конституции он умер. Ему было 45 лет. Что пережила моя сестра Антонина и её дети – не поддаётся описанию. Было всё: гонения, голод, бесприютность, работа по 12 часов в день, горе, тоска, близость смерти. Я чем мог, помогал им. Они все остались живы и не остервенели несмотря ни на что. Душу человеческую, доброту в сердцах своих сохранили.