Спасибо, что живой

               

                Нет памяти о прежнем.
                Книга Екклесиаста 1:11

                1


   Сумасшедшая девица Весна била яркими лучами солнца и в бровь и в глаз, сражала наповал своею первозданно-необузданной красотой. Спросите, почему сумасшедшая? А как её иначе назовёшь, коли она сюрпризы преподносит через день-другой, словно фокусник вынимает из кармана одну диковину за другой: то внезапно дождь сыпанёт щедро, то ливневый снегопад пойдёт такой, что растопыренные пальцы вытянутой руки не видно, то солнышко ласковое греет-припекает, тает снег, текут ручьи, журча как соловьи, и на дорогах растекаются огромные лужи-зеркала, отражающие в себе окружающий мартовский пейзаж.
   Какое это имеет отношение ко мне? Прямое!
   Иду это я, значит, по городу не спеша, погодой ясною наслаждаюсь, как кот на солнышке, любуюсь городскими видами. Меня обгоняют спешащие по своим делам прохожие, лиц их не вижу, головы к земле наклонены, будто хотят отыскать червонец золотой, это одна группа горожан. Вторая – идущие навстречу, лица подняты, подбородки вперёд. Лица радостные, улыбчивые, глаза лучатся теплотой. И я весь такой по-весеннему одет: туфли начищены, блестят как котовьи пятки, брюки наглажены, о стрелки можно порезаться. Куртка новая, муха не сидела, да и где ей ранней весной взяться, приятно поскрипывает кожей. Модные очки с тёмными линзами глаза защищают от губительного для сетчатки ультрафиолета. Благоухаю французским одеколоном, ароматным, терпким, обоняние прохожих провоцирую.
   Мысли в моей голове радостные. Какие ещё могут быть весной?! Настроение отличное. Что может расстроить? Ничего. Ничто не внушает тревогу. Но непредвиденное всё-таки случилось. Неожиданно для меня, что на какое-то время даже приостановлю повествование и переведу дух.
   Итак, с этого места по порядку.
   Повторюсь, иду по городу, любуюсь видами-перспективами, ловлю отражение в стеклянных витринах. В какой-то необъяснимый момент моего променада внезапно почувствовал, как к моему жизнерадостному лицу стремительно приближается разноцветная тротуарная плитка, выложенная с большим искусством затейливым орнаментом.
   Сгруппировавшись, падаю на вытянутые руки, которые едва коснувшись земли, сгибаю в локтях, будто делаю отжим от пола. Зависнув в таком непритязательном виде секунду-другую, выпрямляю руки и вскакиваю на ноги. Потёр ладони, стирая с кожи налипшие камешки, и только потом заметил некую странность в поведении окружающих людей. Они сгрудились вокруг кого-то, лежащего на земле. Протиснувшись через толпу, увидел к своему удивлению лежащего на груди мужчину, его комплекция и одежда кого-то сильно мне напоминала. Что-то неприятное шевельнулось в моей груди, в голове зазвенел противно колокольчик и сильно, будто молотом по наковальне, забухало в висках.
   Как обычно, любое происшествие обязательно сопровождается женским визгом. «Мужчине плохо! Доктора скорее!» - верещала низкорослая полная особа бальзаковского возраста в облегающем вельветовом пальто бледно-сиреневого цвета, подпоясанная широким поясом.
   Молчавшая доселе толпа пришла в широкомасштабное движение.    Застывшие в неудобных позах мужчины и женщины забыли об инертности. Посыпались советы со всех сторон, как поступить лучше, пока не приехала карета скорой помощи. Советы сыпались как из рога изобилия, но никто к лежащему не прикоснулся. Была на лицах столпившихся написана откровенная брезгливость к неподвижному телу, никто не хотел марать рук.
   Бездействие на земле послужило поводом к активному движению в небесах. Что-то вверху зашевелилось, померкло – это на солнце набежала огромная сине-фиолетовая грозовая туча; со всех сторон потянуло болотной сыростью и прелью. Поднялся ветер; встревожено зашептались голые ветви кустарников, трясь друг о друга, всколыхнулись кроны деревьев, прошлогодняя подсохшая листва полетела сожжёнными письмами, не доставленными по назначению.
   Весь букет запахов-звуков ударил больно меня по моим обонятельным центрам. В носу защипало, будто кто пощекотал перышком. Чихаю, не сдержавшись и… замечаю, что на меня никто не реагирует. Впору сказать, мол, что за дела, но – молчу. Двое мужчин перевернули на спину упавшего мужчину на тротуаре.
   Сказать, что от увиденного мне стало не по себе, ничего не сказать.
   Поперёк горла встал горький ком. Слова бились об него, как о баррикаду и отступали назад. Противный липкий страх сковал тело и покрыл его влажно-желейным, остро пахнущим животным страхом потом.
   В свои глаза лежащего смотрелся я и ничего не понимал. То был я. И не я одновременно. Осунувшееся дряхлое лицо, сеть мелких морщин, враз поседевшие до прозрачной голубизны волосы на висках, потускневший взор светлых глаз. Губы искривлены неприятной гримасой. Черты лица, некогда особами противоположного пола, считавшиеся весьма и весьма привлекательными огрубели и заострились. Почему-то на скулах и кадыке проступила грязно-серая щетина, но я отчётливо помню обязательный утренний душ с последующими гигиеническими процедурами, помню, как приятно скрипело лезвие бритвы, помню гладкость выбритого лица. Я смотрел на себя в немом оцепенении. Не мог молвить слова, шевельнуть рукой, сойти с места. Некая неведомая сила мешала сделать привычные живому телу движения. Держала снаружи и изнутри. Не крепко, проявляя себя в момент моего желания шевельнуться, стоило напрячь мышцы, и пароксизм боли пронзал тело.
   Как человек, немало покоптивший небо под солнцем и луной, я всё понял.
   Разгоняя любопытных и созерцающих, но не желающих помочь, оглушающим воем сирены быстро подкатил реанимобиль. Резко пропев тормозными колодками обычную приветственную песнь очередному претенденту на вакантное место под чужими небесами, чудо техники остановилось на месте, будто упёрлось бампером в невидимую преграду.
   Из распахнутой дверцы наружу выкатились в полной боевой готовности в одинаковой красной форме два мужичка и одна женщина, бальзаковского возраста с пластиковым ящичком в левой руке.
   Один из медиков оказался горласт и повторно в непринуждённо-матерной форме предложил создать вокруг тела – меня – свободное для медицинского манёвра пространство.
   Люди с явной неохотой расступились, падок род человеческий на всякого рода развлечения, пусть даже они и связаны с летальным исходом.
   Мужички-медики переложили меня на носилки.
   - Кажется, котёнок отмяукал, - сказал один другому вполголоса.
   - Думаешь, Косьяныч? – удостоверился второй.
   - Проверил пульс – отсутствует. Каюк, Толян, ему.
   В конструктивный профессиональный диалог вмешалась женщина.
   - Косьяныч, - одёрнула первого мужичка женщина-медик, - не тебе диагноз ставить.
   Она повторно проверила пульс, вколола инъекцию, пару кубиков какого-то вещества, что, в общем-то, никаким положительным образом не сказалось на моём самочувствии (это почувствовал я, стоящий рядом, которого никто не видел и не замечал, поглаживая с тупым равнодушием себя по щетинистой скуле); медичка была иного мнения, она сноровисто поставила капельницу, крикнула, шансы есть всегда, крикнула водителю, чтобы связался с приёмным покоем кардиологии, и поторопила Косьяныча с Толяном с переносом меня в салон реанимобиля.
   - Может сразу в морг, Татьяна Генриховна? – поинтересовался Косьяныч, - чего зря время тратить? 
   Татьяна Генриховна сказала, как отрезала:
   - Это тебе, Косьяныч, туда пора. Быстро больного в больницу!
   Дальнейшее помню плохо.
   Припоминаю сгустившийся вокруг меня туман, сладко припахивающий смесью ванили и корицы и чем-то ещё, напоминающим церковные приятные благовония. Увидел размытые силуэты в этом тумане, они кружили, стенали и стонали, иногда проскакивали внутри яркие вспышки. Затем раздался мужской, знакомый голос. Тени исчезли. Из тумана вышел обладатель голоса. Им оказался мой школьный друг, выживший в войне где-то в Восточной Азии, но погибший под колёсами автомобиля лет через десять после дембеля.
   - Привет, Робка-Пробка! – сказал он.
   - Привет, Мишка-Шишка! – ответил я. – Давно не виделись. Пойдём, поговорим, что ли.
   - Пойдём, - согласился он. – Нам есть о чём поговорить.
   Я с сожалением и надеждой посмотрел вслед удаляющемуся реанимобилю.
   - Не думай о себе, - посоветовал друг. – Тебе уже всё равно.
   Мы обнялись за плечи и пошли…

                2

   Роберт Майевич, пятидесяти трёх лет от роду почил в бозе.
   Преставился пред строгие очи верховного судьи легко. Без груза смутных волнений-сомнений за плечами. Будто выпил стакан воды, щедро насыщенной кислородом. И, как говорится, всё: осталось позади оставленное, впереди в неясной сизой перспективе маячило не постигнутое.
   Всё произошло для Роберта Майевича внезапно.
   Не будем пытаться умничать и острить, бросаться незнакомыми терминами, создавая вокруг своей персоны флёр чрезвычайно умного, образованного человека.
   Переход белкового тела из одной базовой физической фазы в другую, из сублиматичного состояния Инь в энтропийное состояние Янь (или наоборот) произошло незаметно.   
   Неловкость и конфуз овладели Робертом Майевичем: он понимал комичность ситуации, но не мог внести в её развитие свои коррективы. Всё же он был натурой, не испытывающей никаких компликаций. Если есть на пути препятствия – их преодолевают. Однако сейчас впервые в жизни попал в затруднительное положение. Мучающий всю русскую интеллигенцию вопрос на протяжении многих лет встал нынче перед ним: - Что делать? Что можно и нельзя в том состоянии, которое приняло его тело? Если раньше каждой клеточкой тела чувствовал всю притягательную силу земного притяжения, то в данную минуту (или время тоже поменяло свои характеристики?) – необыкновенную лёгкость. Только в чём? То, что было белково-костной конструкцией с крепкими подвижными мускулами и связками перестало существовать априори. Так же перестал существовать привычный трёхмерный мир со всеми достоинствами и недостатками. Как оказалось сейчас, очень ограниченный пространственно с минимально-максимальным расширением возможностей и дозволенного.
   Новая архитектура пространства завораживала и очаровывала новизною и открывшимися перспективами. Перевоплощённый, Роберт Майевич вдруг ощутил способности, раньше о которых только приходилось читать или слышать от кого-то: он мог левитировать (о, это пьянящее чувство полёта!); он мог беспрепятственно проходить сквозь стены любой толщины или проникать в самую глубь и толщ скал и тектонических плит (любые предметы потеряли препятствующую плотность для физического тела); агрессивные среды и растворы стали нечто большим и иным, напоминающим термальные минеральные ванны возле природных источников. Другими словами, бремя физического тела отныне ему не актуально.
   Роберт Майевич ужаснулся, сделав для себя это шокирующее открытие.
   Испуг прошёл быстро. Появилась и пропала мысль, что, если вместо одних цепей ему приготовили другие. И сам себе усмехнулся. В памяти всплыли когда-то прочитанные слова: «Vanitas vanitatum et omnia vanitas1».

                3

   Количество сидящих за столом меня приятно удивило.
   Я и не догадывался, сколько человек при жизни считали себя моими лучшими друзьями и знакомыми. Да бог с ними с соседями! С сотрудниками с последних трёх мест активного труда на всеобщее благо! О родственниках и упоминать не хочется, как прослышали весть о моей кончине, все собрались тут как тут, урвать от моего скудного пирога нечего, так хоть на поминках отожраться и напиться от пуза! Приятно удивил приход бывшей жены, дети живут отдельно, и последних подруг по постельному боевому самбо; если первая пришла из чистого интереса погреть уши сплетнями, то последние действительно сожалели и печалились неприкрыто; эта разграничительная черта всё же позволила им сесть рядком за одной линией стола и пить горькую, пуская из глаз слезу.
   Сидели тихо за столом посторонние: их устроители тризны пригласили для весу, мол, ни для кого не жалко угощения, дескать, ешьте и пейте – за всё уплачено. Они скромно потягивали водку из рюмок-напёрстков, запивали минералкой, деликатно клали на тарелки закуску и ели. Когда к ним кто-то из моей родни или бывших сослуживцев обращались, принимая по ошибке за общих знакомых, люди из массовки натянуто и понимающе улыбались, сочувственно кивали головами, умудряясь не проронить ни слова.
    Снова о родне…
    Обширная, как море ржи, родня, аж страшно становится, как разросся за последние полтораста лет род, принимая в свои члены новых адептов.
   Бесчисленное количество тёток и дядей, двоюродных и троюродных братьев и сестёр, дальних родственников по линии матери и отца, отпочковавшихся в запредельно-дремучие года и основавшие свои родовые кланы с гербами и кличами. У всех без исключения на лицах маска безмерной печали и скорби.
   Один внимательный человек вывел формулу: количество выпитого алкоголя прямо пропорционально общему настроению. Неважно, будь то день рождения или поминки.
   Тот же алгоритм повторяется в любом случае, как и на моём примере. Чем больше проникшийся глубиной потерей любимого родственника народ

1 суета сует – всё суета(лат).

налегал на водку, тем более раскрепощенным становился. Пропала скованность движений и неловкость в общении. Развязывался язык. Свободно и привольно текли речи, не свойственные траурной торжественности момента. Посыпались шутки-прибаутки, мол, чего это мы сидим такие невесёлые, кто-то рассказал новенький анекдотец с изюминкой, раздался смех, смело поддержанный всеми. Разгладились на лицах морщины. Вот и любимая тётушка высказалась по поводу рано ушедшего племянника: - Сложной натурой был Робик. С фантазией. Любил озоровать. Да и кто из нас в детстве не проказничал? Робик, любимый племянник, земля тебе пухом!
   Тотчас рюмки всех объёмов наполнились и все выпили не чокаясь.
    Вдруг моя бывшая сказала, что хочет исполнить мою любимую песню. Я напрягся, так как любимых песен у меня было много. Сразу же нашлась гитара, кем-то принесённая на всякий случай, а вдруг пригодится. Подвыпивший гитарист настроил струны, покрутив колки, и кивнул моей бывшей, мол, что желаете спеть. И неожиданно для меня, она треснутым голосом затянула, не попадая в мелодию:

                Одинокая ветка сирени
                У тебя на столе стояла,
                Этот день твоего рождения
                Мы с тобою вдвоём встречали…

   К моему удивлению, ей начали подпевать нестройными пьяными голосами:

                Плыл по городу запах сирени,
                До чего ж ты была красива,
                Я твои целовал колени
                И судьбе говорил спасибо.

   Я и не подозревал, сколько найдётся желающих спеть мои любимые песни!
   Все наперебой приставали к гитаристу, что, не слабо ли тебе исполнить вот эту композицию или эту. Он исполнял, не забывая прикладываться к рюмке. К концу концерта он не только не вязал лыка, но и не мог перебирать струны.
   И вот в конце вот этих весёлых поминок очнулась от сна сильно подвыпившая соседка и разразилась дивными для пьяного человека речами: - Помяните моё верное слово! Настанет час, и живые позавидуют мёртвым1!

                4

   В чистой светлой горнице с окнами без занавесок они сидели за длинным столом, застеленным белой льняной скатертью с вышитым орнаментом по краям на лавках, покрытых тонкими накидками.
   Роберт Майевич смотрел на друга и молчал.

1 Откр. 9:6 В оригинале: и живые будут завидовать мёртвым.

   Хранил молчание и Михаил.
   - Четверть века прошла, - прервал молчание Роберт Майевич. – Страшно подумать, сколько всего произошло. Какие вокруг перемены…
   - Что, правда, то – правда, - отозвался друг.
   - Миша, скажи, почему после армии мы так и не нашли друг друга?
   - Ты пытался? – спросил Миша.
   - Нет, - растерянно ответил Роберт Майевич. – Не до того как-то было. Учёба, затем свадьба, потом пошли дети: всё забылось.
   - Видишь, - сказал Миша, - так и у меня: учёба, свадьба, дети и ни разу не возникала мысль обратиться в горсправку, узнать, здесь ты живёшь, или уехал.
   - Я уезжал, - произнёс Роберт Майевич. – Надолго.
   - А я остался здесь. Дома.
   Минуту-другую они посидели, не проронив ни звука. Смотрели друг на друга, изучали и молчали.
   - Ну почему, Миша, почему…
   - Что ты терзаешься…
   Роберт Майевич крепко сжал кулаки.
   - Да потому, что всё получается наоборот.
   Миша хмыкнул.
   - Жизнь вносит свои коррективы. Как говорила твоя бабушка: мы предполагаем, бог располагает.
   Роберт Майевич махнул рукой.
   - Неправильно это.
   Миша промолчал.
   - Почему мы не встретились тогда в молодости, почему сейчас при таких обстоятельствах?
   Миша повёл плечами.
   - Наверное, так было нужно.
   Роберт Майевич нахмурил лоб.
   - Кому нужно, Миша?
   - И тебе, и мне, Робка-Пробка, - ответил, смеясь, Миша.
   Роберт Майевич тоже рассмеялся.
   - Ты помнишь, как меня дразнили?
   - Да разве такое забудешь?!
   Друзья снова рассмеялись.
   - А помнишь кличку Генки Носова?
   - Нос!
   - Но не за тот нос его так звали, - еле сдерживаясь, произнёс Роберт Майевич. – За другой. 
   - О-о-о! его нос! – захлопал в ладоши Миша. – Тот нос очень любили наши повзрослевшие девушки мять…
   - Сомни его крепко, он станет упругим и крепким, как репка! – чуть не лопнул от смеха Роберт Майевич.
   - А позже и сосать…
   - С фантазией были девочки…
   - И Нос не отставал…
   - А помнишь кличку Бессоновой Клавки?
   - Клавка-Пиявка!
   - А Майки Кашеваровой?!
   - Майка-бородавка! У неё на носу крупная такая бородавка была с длинной чёрной волосиной…
   После смеха наступила пауза. Тягучая и долгая.
   - Нет, всё-таки, Миша, почему наши пути-дорожки разошлись?
   Миша улыбнулся.
    - Повторю, Робка-Пробка, так было нужно, чтобы однажды через годы встретились.
   Роберт Майевич вдруг покраснел: в ушах послышался свист и шум.
   - Однажды встретились?.. – переспросил он. – Вот так, в этой обстановке? Не выпить по человечески, ни закусить, не прогуляться вечером по улицам, наслаждаясь прохладой? Миша, разве это встреча?
   - Встреча, - подтвердил Михаил.
   Роберт Майевич встряхнул головой до красных кругов перед глазами.
   - Не об этом… Не о такой встрече думал…
   - Ты думал?
   - Представь – да; начали приходить в голову мысли, где ты, как ты. но не предпринимал никаких попыток и действий. Не спрашивай – почему! – Роберт Майевич заплакал навзрыд, как в детстве. Слёзы потекли по небритым щекам, оставляя влажные полоски. – Думал, Мишенька, думал. Но жизнь – ети её мать – штука зловредная, вносила изменения, меняла планы…
   Михаил протянул руки и взял ладони друга в свои и крепко сжал.
   - Так и у меня… Думал поначалу, загадывал, вот, напишу письмо родителям… Да всё как-то было недосуг… Потом женился… Дети пошли… Потом вот этот несчастный случай… Тут уже не до встреч…
   Михаил разжал руки и спрятал свои ладони под столом.
   Роберт Майевич вытер глаза и посмотрел на друга. Смотрел и видел, как он преображается. Смягчился взор светло-карих глаз, каштановые вихры посеребрила жемчужной пудрой седина. Вокруг контура тела появилось золотисто-лиловое мягкое сияние.
   - Так много хочется сказать, Миша, - произнёс, потрясённый увиденным, Роберт Майевич.
   - Мне тоже не терпится открыть душу, но… - Миша запнулся и посмотрел в окно, за которым яркий свет стал приглушённым и послышался тихий колокольный звон вместе с негромким пением.
   - Что – но, Миша? В чём дело?
   Подумав, - на лице его отражались борьба и сомнение – Миша медленно поднялся из-за стола, отодвинул ногами лавку. Поправил волосы, пригладив их ладонью, знакомым со школы жестом.
   - Не пришло время, - грустно произнёс он.
   - Как не пришло? Почему? – вскрикнул Роберт Майевич, тоже поднявшись с лавки и опрокинув её, она со стуком упала. – Раз уж мы встретились, Миша…
   Взволнованную речь друга Михаил остановил протянутой вперёд раскрытой ладонью.
   - Спасибо, что нашёл время для встречи.
   Спиной назад Роберт Майевич попятился к стене, остановился, упёршись в неё.
   -  Н-не п-понимаю тебя, М-миша…
   Михаил повторно посмотрел в окно.
   - Пора, - произнёс он. – Я ухожу.
   - Погоди! – крикнул Роберт Майевич. – Ты ошибся, ты хотел сказать – мы уходим.
   - Нет, - Миша сделал шаг по направлению к дальней стене. В ней появился невысокий тёмный проём. – Я не ошибся. Ухожу – я. Тебе рано.
   - Как же… это… - растерянно протянул Роберт Майевич и головой покрутил вокруг. – Это всё… как же так?..
   - Вот так… Как есть, Робка-Пробка, - усмехнулся Миша. – Я не уверен, стоит ли живым завидовать мёртвым… Как бы то ни было, Роб, многое отдал бы за то, чтобы запросто выйти из дому, выпить пивка с другом, забить «козла» с мужиками во дворе. Да просто пообщаться с живыми людьми, Робка! Прошу тебя, не торопись сюда! Не надо! Послушай моего совета: живи и наслаждайся жизнью. Наслаждайся солнечным светом, ветром, снегом и дождём. Люби женщин так, будто это у тебя в последний раз…
   Роберт Майевич стоял потрясённый, ничего не понимая. В голове у него всё перемешалось.
   Некоторое время Михаил стоял, погрузившись в свои думы.
   - Я ухожу, - прервал молчание Михаил. – Ухожу один. Оставь мёртвым заботиться о мёртвых, заботься, Роб, о живых. Тебя прошу об одном: благодари Его за жизнь, за каждую минуту, проведённую под голубым небом, за маленькую радость – короткое свидание с жизнью…

                5

   Тело затекло. Захотелось размяться. Вскочить с кровати. Помахать руками, присесть, отжаться от пола, потягать гантели. Открыть окно, вдохнуть весеннего воздуху полной грудью.
   Хотеть – одно; исполнить – другое.
   Что-то мешало, невидимые путы, будто сковывали грудь и руки.
   Я с трудом разлепил веки. Поднёс руку к глазам. От неё к укреплённой на стойке баночке с прозрачной жидкостью шли пластиковые трубочки капельницы, иглы в вене в локтевом сгибе. К груди прилеплены присоски с красными и зелёными проводками, они иду в обе стороны от меня к каким-то приборам, постоянно противно попискивающим.
   Непослушными пальцами вынул иглу капельницы; спасительное лекарство полилось на кафельный пол. Отлепил присоски – аппараты запищали как свиньи на бойне.
   Трясущимися ногами стал на прохладный пол. Приятная морозная свежесть поползла верх по икрам и выше.
   Нетвёрдой походкой, осторожно переступая, маленькими шажками я подошёл к открытому окну.
   Яркое весеннее солнце слепило мне глаза, я чувствовал его тепло через закрытые веки, ощущал кожей лица. Весенние радостные звуки хлынули в мои уши весёлой песней.
   Я постоял так несколько минут и прошептал:
   - Спасибо Тебе, что живой…

                Якутск. 16 апреля 2017г.