Товарищеские суды. Суд первый

 
У Мариетты, работницы сборочного цеха, были роскошные, иссиня чёрные густые кудри, длинные, они плотной массой лежали на плечах, спине и даже если ты шёл сзади, сердце подсказывало: это красавица!
Она и была красавицей, правда, в глазах проглядывал вечный недосып, а кожа чуть-чуть подувяла от тогдашней дешёвой пудры и постоянных кремов и неизвестно кем приготовленных, к тому же, наносимых, видимо, в неверном направлении. Ещё бы, работа на Релейном заводе начиналась в семь утра, чтобы уместилась вторая смена, а у Мариетты рос маленький сын.
Но чуть ли не половина ребят с релейного завода мечтали хоть на немного сблизиться с разведёнкой.

Мариетта откровенно шутила с ними, носила очень узкие платья, по тем временам довольно открытые, женщины бросали на неё то ли осуждающие, то ли завистливые взгляды, всё же конец 50-ых, окраина города… Здесь, на Релейном и электроламповом, заканчивался дальний Канакер, и начинался ближний пригород, Зейтун. И только совсем внизу – был настоящий город.
Завод, совсем недавно открытый, набрал молодых выпускников школ и вернувшихся из армии ребят и отправил в Ленинград учиться производству реле на базе «Красной зари» (после национализации Телефонного и электромеханического завода, кстати, «Л.М. Эриксон и Ко»). Это потом построили ещё в Еxегнадзоре, Берде,  Капане, Армавире.  Интересно, наши релейные заводы живы?
«Ленинградский»  костяк был дружный. Молодые переженились, кто мог или хотел, а муж Мариетты остался с русской зазнобушкой в Ленинграде, говорили, вовсе не такая красивая, и непонятно, чем взяла, но что Мариетта сама виновата.

В Мариетту был влюблён мой мастер, Витя. А ещё глаз на Мариетту имел длинный, как угорь, главный инженер. Весь цех знал об этом, тогда все обо всём знали. А мать Вити лежала «с предпоследней стадией».
Мне было 16 лет после школы, я на всякий случай отрабатывала те хрущёвские пресловутые два года для стажа, хотя еле выдержала семь месяцев и осенью поступила в университет. Было невмоготу вставать в шесть утра, папа называл меня пролетарием и будил песней: «Вставай, проклятьем заклеймённый!» на армянском (Чаренц замечательно перевёл, кстати!). Он почти декламировал, так как, в отличие от мамы с шикарным голосом, у отца не было даже музыкального слуха. А во вторую смену с нашим верным Джеком в полночь он встречал меня на остановке.
Так вот, я тогда ничего не знала про стадии и как-то спросила, что это означает. Бригадир Нэля, потом она поступила в Мед, округлила глаза и сказала:
– Это означает, что Витю жалко, он единственный сын, а отец умер, между прочим, тоже от рака.
Мало того, Витя даже не мог жениться на Мариетте. Они встречались несколько месяцев, потом Витя не смог оставлять мать, перестали. Разведённая, с маленьким ребёнком, со шлейфом разных домыслов и слухов, задиристая и непокорная Мариетта никак не походила на будущую сиделку. Ведь после «предпоследней стадии » идёт «последняя». И Витя ни на что даже не надеялся. И молчал. А своенравную Мариетту молчание Вити очень задевало, и она прямо в его присутствии назначала, кому провожать после ночной смены: ночью улицы были тогда тёмные и страшные. Помню, однажды возле завода даже нашли убитую после ночной смены девушку…

Про молчание тоже я не совсем понимала – ведь они разговаривали друг с другом на работе. Но Нэля и про это объяснила:
– Главное слово – выходи за меня – если не сказал, значит молчит. Значит, не хочет!
Сама Нэля тоже ждала этих слов, встречалась с красивым парнем, который пока «молчал».
На вопросы женщин Мариэтта грустно отвечала:
– Как знать, что у него на уме...
 
Как-то моя соседка по конвейеру шепнула нам: Главный крутится вокруг неё, женатый бесстыдник! Ну и что, если она гулящая! Не видишь, другой с ней серьёзно настроен!
Витя не поднимая глаз, грустно регулировал контакты. А главный зачастил на конвейер, где Мариетта. И о, ужас! Стал на машине возить домой после второй смены!

Я сдала экзамен и сама стала почти мастером. Поменяла конвейер, и, конечно, не успевала сдавать норму – сноровистые замужние женщины всегда подкидывали мне немного готовой продукции, чтоб начцеха не ругал меня за невыполнение плана. В цехе было уютно, запах дымящейся канифоли стал родным и приятным, вокруг все были молодые, а я младше всех, не то, что сейчас – вокруг молодые, а я старше всех. И ко мне в цехе относились, как к младшей сестрёнке. А у начцеха требовали план, и он особенно озлился на нас, не достигших 18 лет, не хотел отпускать на два часа раньше, а мы молча, по-английски смывались.

Опаздывать на работу считалось чуть ли не смертным грехом, за этим очень строго следили, а Витя ехал с «Ерорд маса», (третьего участка). Это другой конец города! Руки у него были золотые, лучший регулировщик в цехе, его в Ленинграде просили остаться, начальником участка предлагали, но вот, семейные обстоятельства…
Когда Витиной маме стало совсем плохо, он начал часто опаздывать, охранники же, зная про его историю, пропускали без слов.
Но вот однажды в проходной встал сам главный инженер. Или нет! Когда в проходную вошёл Витя, он там уже стоял. И грубо спросил:
– Это для вас почему рабочий день сейчас начинается?
– Трамвая долго не было! – соврал Витя.
– А вот врёте! Трамваи хорошо ходят! – тут уже соврал главный.
– Дайте пройти!
– Убирайтесь обратно! Работа давно началась! Неизвестно чем занимались ночью!
Последние слова обожгли Витю. И он без промедления отвесил главному оплеуху. Наверное, давно мечтал. Бедняги вохры потом, когда их спрашивали, как всё было, пряча глаза, что-то мычали про «не успел посмотреть» и «кто мог подумать!».

Через полчаса весь завод гудел. Примечательно, что никто не сказал: Разве можно главного по лицу! Или: пусть не опаздывает! Или: разве так можно!
Все цокали языком: ай да Витя! Вот тихоня! Вот герой! А всё из-за Мариетты! Рабочие на релейном были образованным людом, сразу вникали в суть.
Главного не любили. Теперь не помню, за что, впрочем, скорей всего, и тогда не знала. Он на всех кричал, с рабочими не всегда здоровался… Но пощёчина главному инженеру такое из ряда вон выходящее событие, что обсуждалось в райкоме, где и постановили назначить товарищеский суд. Тогда эти товарищеские суды ввели, чтобы повысить ответственность коллектива за проступки его членов, и тем самым сплотить. На самом деле, в большинстве случаев начальство зорко контролировало процесс и всё решало по-своему.
Вот про этот первый в моей жизни товарищеский суд и рассказываю.
Красный уголок заполнился после первой смены быстро, выступили из профкома, инструктор из райкома, два-три начцеха. Все говорили, что это преступление, тем более на территории завода, спасибо товарищам из райкома, что уголовный кодекс не применили. Партком выдёргивал из рядов зазевавшегося рабочего и требовал выступить с осуждением. Забывшись, вызвал даже мужа Витиной двоюродной сестры. Муж гаркнул:
– Ара, ты что? Ты тут хочешь, чтоб и я выступил?  Ара, ты мне рот не раскрывай! (если дословно). Учитывая, что муж был ленинаканци, раскрытый рот обещал быть огромным и с длинным языком.

Главный так гордо и независимо сидел, как будто не ему дали пощёчину, а он сам Вите отвесил.
Витя тоже спокойно стоял, но красный, почти ничего не говорил, на вопросы отвечал коротко:
– Было такое дело?
– Было.
– Разве так можно?
– А как можно? Он сказал очень грубо: Убирайся! Не он меня на работу принимал! А я мог успеть выполнить дневную норму!
– Тогда вам расценки можно снизить, раз за семь часов можешь дневную норму выполнить! – вскочил главный.
Регулировщики напряглись. Но Витя сразу тихо добавил:
– Я в выходные сверх нормы нарабатываю, мне разрешил начцеха.

Товарищеский суд постановил извиниться перед главным и ходатайствовать перед дирекцией о переводе на низший разряд. Скажу, забегая вперёд, что директор был в это время в Москве, пока он приехал, пока разбирался, главного перевели в Точприбор, и Витя только извинился. Да, ещё его взяли на поруки. Нарушит – уже тюрьма. То есть теперь он никому не смог бы в случае чего ответить так, как ему хотелось бы. Это, действительно, строгое наказание. Мамин дядя, побывавший в ГУЛАГе, услышав мой сбивчивый рассказ, презрительно проронил:
– Не посадят, не бойся! В тюрьмах мест нет, кормёжки даже на баланду не хватает. Раньше за это 10 лет запросто дали бы! Начальство может куражиться, а вот ты – не моги!!

Но я, сразу после суда, никого не посвятив в свои искания справедливости, отправилась в редакцию тогдашней комсомольской газеты «Сталинец»: требовать эту самую справедливость. Низший разряд – это чуть больше ставки подмастерья! Даже я получала больше, а получала я копейки.
Меня отвели к главному редактору, «Вардкес Петросян» было написано на двери. Чёрненький, маленький, не очень старый. Слушал этот главный редактор меня не очень внимательно, постоянно звонили, и спрашивал ни к селу ни к городу:
– Он женат?
– Нет, он не может пока, его мама в последней стадии.
– Он тебя послал, да?
– Неет, он даже не знает… И вообще, никто не знает…
– А вот обманывать плохо! Ты же комсомолка! И признайся, ты влюблена в него, да? Я же вижу!
Я совершенно растерялась. Я ещё ни в кого не была влюблена, даже в Баталова! Или даже в Хорена Абрамяна!
– Нет, что вы, он любит одну Мариетту, тоже из нашего цеха.
– А ты любишь его, иначе зачем пришла бы? – он продолжал противно улыбаться.
Господи, да он почти хулиган! Как можно не зная человека, такое говорить?
– Ты подписана на «Сталинец»? – неожиданно спросил редактор.

Я обдумывала, что бы такое сказать ему, чтоб не оскорбив, остановить поток его подозрений. И ничего не придумала, кроме того, что никогда не подпишусь больше на «Сталинец», как бы ни навязывали. Но этого нельзя было говорить.
И я заплакала. Главный редактор вызвал секретаршу, меня выпроводили, а я возненавидела этого человека тихой девичьей ненавистью на всю жизнь.
– Бестактный и чёрствый, я за справедливость, а он думает, если хотят защитить, то влюблены! – подумала я. А мне Витю жалко! Как же его спасти?

Самое интересное в этой истории то, что Витя скоро женился. На другой девушке, из заводоуправления. Он так и не узнал, что я ходила к Вардкесу Петросяну, который тогда ещё не стал известным писателем, вообще никем, только главным редактором газеты-листочка «Сталинец». Но тогда и это было огромной должностью. А Мариетта пролетела. И с Витей, и с главным, и не только…

Прошло много лет. Как-то с давней подругой детства мы встретились после большого перерыва и вспоминали былые дни, мы с ней и на Релейном работали вместе. Её дядя был начальником нашего цеха.
Всех перебрали. И подружка рассказала, что Мариетта была на самом деле, как тогда говорили, «манекох», гулящей. Подружка детства была года на два старше, поэтому всё знала. Всё же два года в юности вмещают больше, чем сейчас в нашем возрасте.
– Разве ты не знала? И Витю все отговаривали, а он никого не слушал. Но Мариетту кто-то видел с главным на море, и тут он сорвался.– А ты знаешь, он и матом прошёлся по главному! Но тот решил не позориться, все откуда-то знали историю с его матерью, она его бросила на бабушку и сбежала с каким-то партийным в Баку. Витя был чудесный, интеллигентный, добрый, серьёзный… он мне так нравился! – неожиданно рассмеялась она.
– Вот! А Вардкес Петросян на меня подумал! – до сих пор не забыв обиду, вставила я и впервые рассказала изумлённой подружке про мой неудавшийся визит.
– И как тебе в голову пришло туда пойти! Кстати, а ты помнишь, Витя был единственный в цеху, кто ни разу никого из новичков не послал на склад за зазором!
– У него со мной и не получилось бы! Я бы спросила, что это за зазор и почему эта деталь так называется! Тогда же Гугла не было!
Этот зазор был фишкой регулировщиков. Уже готовые реле приносили на их столы для доводки расстояния между контактами. Отрегулировать зазоры. Очень сложная и ответственная операция, не всех туда брали. И каждого новичка первые два дня гоняли на склад «принести несколько зазоров». Завскладом спокойно разводил руками: закончились, или не подвезли сегодня… А на конвейере весь день веселились.
– Хороший у нас был коллектив, особенно ленинградский призыв, многие из них остались на заводе и после института… И Витя долго работал там. Даже переехал поближе.
Но я и до сих пор не уверена, что на свете нет справедливости. Может, просто справедливых людей очень мало?