Когда я признался учительнице Севиль, что пишу стихи о любви, она лишь глубоко вздохнула и перевела взгляд на окно. Ваза, обычно полная цветов, на сей раз стояла пустой. В тесной классной комнате воцарилась тишина. Не знаю почему, учительница напомнила мне сироту – опустила голову, стараясь скрыть от меня печальный взгляд. И вдруг, словно не желая, чтобы слышали даже стены, прошептала:
- Музыка и любовь родились в один день… Да, да, - говорила она, но не мне. На минуту показалось, что женщина вообще забыла про меня и разговаривала сама с собой. - Они не могут жить друг без друга...
Это произошло в день, когда я снова не выучил сонату Шопена и не смог ее сыграть. И не потому, что не любил музыку или мне не нравилась эта соната. Просто я ненавидел ноты. Смотреть в них и одновременно играть на фортепиано обеими руками было для меня хуже мук, которые испытал итальянский пантеист Бруно, сожженный на костре.
- Ведь у тебя же есть музыкальный слух! - она сменила тон и стала мягко укорять. - Почему не можешь выучить? Что ты будешь играть на выпускных экзаменах? Ты уже взрослый мальчик, в седьмом классе учишься! Что такого трудного в сонате, если ты не можешь ее исполнить?..
Я покраснел как девчонка, молчал, потупив взгляд. Учительница тихо опустила карандаш, который перебирали ее длинные белые пальцы, на нотную страницу. Мне нравились ее длинные пальцы с ярко-красным маникюром. Как только видел их, внимание сразу рассеивалось. А в душе подумал – как бы было здорово, если б смог сыграть эту сонату, будь она неладна.
- Давай сначала, лентяй! – тихим голосом скомандовала наставница.
Я начал играть. Правая рука ложилась на клавиши, а левая все время цеплялась и висла. Каждый раз одно и то же. Вот и сейчас левая рука зацепилась. Севиль муаллима рассерженно произнесла:
- Э-э-э. Так не пойдет! Ля-ля-ля! А бемоли куда дел, съел?
Она протянула руку и трижды ударила карандашом по моим пальцам. Голова закружилась – я почувствовал ее дыхание, аромат светлых волос, прикосновение к плечу мягкой женской груди, которая то ли от волнения, то ли от нервов вздымалась часто. Я взмок!
- Дома ты чем занят целый день? Стихи пишешь? - повысив голос, учительница взглянула мне в глаза. – Может, другие уроки тебе мешают, а? Мать вызову... Посмотрим – что с тобой такое.
В комнате вновь стало тихо. Я сидел, опустив голову.
Хотел достать платок, чтобы промокнуть капли пота, выступившие на лбу, и заметил, как глаза Севиль муаллимы заполнились слезами, она отвернулась и смотрела на пустую вазу, стоящую на столике. Я часто видел в этой вазе то красные гвоздики, то фиалки, то сирень. И даже ревновал ее к этим цветам. Каждый раз, когда она входила в класс, шла сначала к ним: то подносила вазу к лицу, наслаждаясь ароматом, то заботливо переставляла стебельки ближе к солнцу, то улыбалась, любуясь ими.
Думал, что она просто любит цветы. А может это совсем другая любовь, про которую мне не известно? На сей раз ваза была пуста. Интересно, почему? Я совсем замучился в поисках ответа. «Скорее бы выйти из комнаты», - думал я.
- Ведь, если ты не получишь оценку, это минус и мне! Понимаешь? – Севиль муаллима опять повернулась ко мне. Черная тушь стекала с глаз по круглым щекам. Кажется, она не замечала этого.
Боже мой, как же это ей шло! Странно, меня уже не тянуло бежать из комнаты. Захотелось, чтобы она снова рассердилась на меня, также нежно, как мать на своего грудного малыша...
- Скажут, что у него плохой педагог! - продолжала она. - Не знаю... Тебе же не дадут аттестат... Разве так можно? Клянусь, я впервые встречаю такого ученика... Как же эти семь лет ты учился в музыкальной школе?
- Учительница, - хотел я что-то сказать, но она прервала меня.
- Нет, не зови меня учительницей. Больше я тебе не учительница Севиль...
Она вновь расстроилась, отвернулась, уставившись мокрыми глазами в неизвестную точку. Интересно, что она там искала?
- Я...Я... не буду музыкантом...
- А кем ты будешь? – вновь, резко повернувшись ко мне, спросила она.
Я не знал, что отвечать. И в обычной школе я учился в седьмом классе. В отличие от одноклассников, еще не решил кем стану... Не знал, зачем учусь, и вообще – кто я, зачем пришел в этот мир, что хочу от него, когда вырасту. Вернее – когда окончу школу, куда пойду, что будет со мной.
Мне нравились только литература и химия. Отец говорил, что я буду врачом, мать же хотела видеть меня музыкантом, насильно записала в музыкальную школу по классу фортепьяно, чтобы, закончив, я поступил в консерваторию. В своих мечтах она видела меня известным пианистом.
Отец не противился желанию матери. Конечно, отцу казалось, что вместо музыки нужно уделять внимание точным наукам. «Учи физику, химию, математику... Все, что есть, заключено в этих науках... Мир стоит на этих науках», - часто говорил он.
Классная комната действительно была тесной, где-то пять-шесть квадратных метров. Высокий потолок, одно окно, двухстворчатая дверь. Открыв ее, сразу бросались в глаза пианино «Беларусь» и два потёртых стула напротив. Перед окном уместился небольшой столик, покрытый красным дешевым ситцем. За пианино справа висел огромный портрет Шопена, слева – Узеира Гаджибекова. Краска на стенах выцвела, штукатурка сыпалась.
Каждый раз, входя в эту комнату, я будто попадал в волшебный мир. Исходящий от цветов аромат смешивался с запахом Севиль муаллимы, он был так упоителен, что хотелось забыться. Я до сих пор помню этот аромат...
Я не видел парня, который приносил Севиль-ханум цветы. Ребята в школе рассказывали, что это был смуглый, худощавый, высокий молодой человек. Видели, как они целовались. Говорили, что парень каждый раз дарит ей букет, а учительница в ответ нежно касается губами его губ... Они даже обручены...
Если честно, после этих разговоров я возненавидел незнакомого парня, а в отношении Севиль муаллимы появились неведомые мне до сей поры тайные мечты. На самом деле в тот день, когда я увидел пустую вазу, то обрадовался. Подумал: как хорошо, что парень не принес цветов!
Но очень скоро все поменялось, выяснилось – парня, что дарил цветы, призвали в армию и отправили в Афганистан, потому и ваза пуста! А учительница плакала из-за того, что он попал в Афганистан. Советские войска вторглись в эту страну, там шла война не на жизнь, а на смерть. Каждый день мы слышали плохие новости... На этот раз ревность не смогла преодолеть сострадания в моей душе, я сочувствовал своей учительнице музыки, не хотел, чтобы она так мучилась.
- …Пока не знаю. Мне литература нравится... - произнес я.
- Так значит, ты пишешь стихи?
- На той неделе даже в газете напечатали...
- Да? Принеси в следующий раз, посмотрю… - заинтересовалась она и с грустью добавила. - В этом возрасте писать стихи? Молодец!
- Мне уже пятнадцать лет! - прибавив себе год, воодушевился я.
Учительница засмеялась. О-о-о, этот смех! Она положила ручку на клавиши пианино, тонкими пальцами потянула за концы моего аккуратно выглаженного красного пионерского галстука...
- Пятнадцать лет тебе? И все еще пионер? Почему же не вступаешь в комсомол?
Я покраснел, пожалел, что наврал. Нужно было правду сказать...
В комнате снова повисла неловкая тишина. Кажется, Севиль муаллима не обратила на это внимания, сняла очки и положила на столик. Затем достала из сумочки маленькое овальное зеркальце и взглянула на себя. Прихорашиваясь, пуховкой прошлась по лицу.
Я немного успокоился. Она повернулась ко мне и придвинула стул вплотную.
- В следующий раз не надевай этот галстук, - сказала она. – Усы взмокли, взрослый мужчина, тебе этот галстук не подходит!
Последние слова она произнесла таким тоном, что у меня все затрепетало внутри, я опустил голову и ничего не мог ответить. Потом она снова придвинула стул к столику и принялась что-то писать в дневнике. Я сбоку разглядывал ее: белая кружевная кофта поверх юбки с разрезом плотно облегала ее благоухающее тело, сзади ясно выделялся черный бюстгалтер. Мне на какое-то мгновение показалось, что кофта вот-вот лопнет, и лифчик расстегнется. Сердце заколотилось. Почему она так оделась? Перед кем хочет покрасоваться? Придя домой, я всю ночь думал об этом, и с тех пор у меня пропал сон...
Минуло четыре месяца. Мне как будто Всевышний дал сил, чтобы я, наконец, сыграл наизусть сонату Шопена. Играл, не глядя в ноты. Я хотел, чтобы учительница всюду хвалила меня и думала только о моей сонате. Но почему-то Севиль не очень радовалась этому. Каждый раз в конце урока она говорила мне:
- Будь чуть живее. Еще живее играй... Предстоит выпускной экзамен и концерт... Приедут музыканты из Баку... Твоя оценка зависит не от того, что ты играл, а как...Не обмани моих ожиданий, понял?
Конечно, я отдавал себе отчёт, что это не прежняя Севиль муаллима. Взгляды ее стали резче и суше, она часто переводила печальные глаза на пустую хрустальную вазу.
В день выпускных экзаменов концертный зал нашей музыкальной школы был заполнен. Я также, как и все ребята, волновался. Интересно, как сыграю? Каждый ждал своей очереди. После объявления ребята по одному выходили на сцену и исполняли – кто на рояле, кто на кеманче, кто на таре – с таким трудом подготовленные в течение года произведения. Я слышал то бурные аплодисменты, которыми взрывался зал, то жидкие рукоплескания пяти или десяти человек.
Обычно преподаватели выступавших ребят находились в первом ряду. Я думал, как только выйду на сцену, сразу увижу учительницу, она каждый год на выпускных концертах сидела рядом с моей мамой, и сыграю сонату еще с большим воодушевлением. Сыграю так, что даже сам Шопен, вдруг воскреснув, не смог бы сам исполнить лучше!
Когда мы ждали за сценой, кто-то из молодых преподавателей-аккомпаниаторов сказал исполнителям на таре, что жених учительницы погиб в Афганистане, и она срочно поехала в Сумгаит.
Клянусь всеми святыми, меня словно окатили кипятком. Пораженный, я застыл на месте. Захотел плакать, но не смог. Руки дрожали. Ведь я эту сонату собирался играть для нее! Именно для нее! Как же буду играть? О, Аллах! Я позабыл все, что знал, и в этот момент объявили мое имя. Со страхом в душе я вышел на сцену и, прежде чем сесть за рояль, оглядел зал, увидел маму, сидящую в первом ряду. Обожающими глазами она смотрела на меня. Сиденье рядом было пустым: значит, Севиль муаллимы нет!
Весь мир закружился перед глазами. Даже не помню, как сел за рояль. Помню только одно: в тот момент я пришел в бешенство и всю злость хотел сорвать на клавишах.
Сыграв сонату, я вскочил со стула и увидел, что весь зал поднялся: аплодируют, что-то говорят, кричат, поздравляют маму. Я прослезился, когда увидел ее счастливое лицо.
Дома мама рассказывала, что когда я вышел на сцену, ей показалось, что это сам Шопен входит в один из парижских салонов, шумный, гордый, садится за рояль, с яростью бьет по клавишам, плечи, голова, все тело начинают двигаться в такт музыки, и извлекаются такие аккорды, что Париж содрогается. Я же ничего не сказал, печально опустив голову...
С того дня я ни разу не видел Севиль. Закончил среднюю школу и приехал в Баку. Естественно, в консерваторию даже не заглядывал. Учился в университете, выбрал путь литературы. И вот уже много лет иду по этому пути, поэзия не выходит из души. Иногда в поисках вдохновения прогуливаюсь по бакинским улицам.
Давно уже хотел написать прозу про любовь, но никак не мог. Я всегда сочинял лирику, о повести даже не думал. Как-то так получилось, что задумал написать о любви, и я, размышляя о сюжете, привычно бродил по знакомым улицам и неожиданно для себя оказался около консерватории. Посмотрел на памятник Узеир-беку, и перед глазами всплыли та самая тесная классная комната, портреты на стене, пустая ваза и Севиль муаллима.
Я присел на скамейку у памятника и стал смотреть на молодых юношей и девушек, выходящих из консерватории. Какими же счастливыми они смотрелись! Подумал, как же было бы здорово еще раз увидеть учительницу из моего детства. Сказал бы ей: знаете, я сделал все, что вы мне говорили, сонату Шопена исполнил вживую... Сейчас же об этом хочу написать повесть...
То, что произошло дальше – необъяснимо. Это для меня остается тайной, не знаю, может и Бог об этом не ведает, только я вдруг увидел, что из дверей консерватории вышла женщина в черных брюках и белой кофте, с плеч свисала темно-коричневая сумка.
Это была она, Севиль муаллима! Я сначала не поверил глазам, а потом сорвался с места. Ты посмотри, я же все время думал о ней. Сколько лет минуло! А она совсем не изменилась! Осталась такой же, какой я видел ее сорок пять лет назад! Может, это не она? Нет, она, она! И очки те же! Совсем не изменилась! Может ли человек остаться вечно молодым?
И снова недоумение, сомнение обуревали меня. Захотел подойти, остановился, отступил назад… О, Господи, она идет в мою сторону! Это она! Ее походка, поза, ее милый взгляд... О, Аллах, это чудо! Это волшебство!
Снова не решился к ней приблизиться. Она прошла мимо, не взглянув на меня даже краешком глаза. Я последовал за ней. И снова женщина не обратила на меня внимания.
Перешли на другую сторону улицы. Она – впереди, я за ней. Я переживал, никак не решался окликнуть ее... Между нами было расстояние всего три-четыре метра.
Вдруг она открыла сумку, вынула мобильный телефон и поднесла к уху. Видимо, звонил кто-то из близких. Она начала говорить, засмеялась... Это был смех состоявшейся, удовлетворенной жизнью женщины, все еще исполненной желаний, стремлений… Женщина никогда, никем и ничем не бывает сыта! Именно поэтому женщина никогда не стареет! Женщина прекрасна в любом возрасте!
Я услышал ее голос, Господи, он был тот же! Нет, сто процентов, передо мной – Севиль муаллима. По моим подсчетам, она старше меня на десять лет! А где же юбка выше колен и с разрезом сзади? Черные брюки надела! Интересно, от кого она прячет свои белые, красивые ноги? Ах! И снова эта белая кружевная кофта! А почему не виден ее черный лифчик? Интересно, для кого она так принарядилась, кому хочет показать свое лицо? Нет. Нет, это не она! Не может быть… Захотел вернуться и спрятаться между тополями, но сердце не выдержало, будто кто-то прошептал: «позови ее».
- Севиль муаллима!!! – невольно воскликнул я.
Женщина резко повернулась ко мне. Телефон задрожал в ее длинных белых пальцах, ее большие глаза из-под очков удивленно и даже несколько холодно посмотрели на меня.
- Севиль муаллима! Не узнали?... Я...Соната Шопена!...Шооо...
Слова застряли у меня на устах.
Очки были большими, а под ними прекрасные глаза. Глаза женщины еще больше увеличились, в их уголках наметились едва заметные морщинки. Подбородок и светлые волосы оставались прежними. Да, это она! Она самая! Я воспрял духом.
Севиль муаллима, сорок пять лет приходящая ко мне во снах, чуть отвела телефон от лица, оглядела меня подозрительно, потом вновь поднесла трубку к уху, смеясь (только этот смех не могу вспомнить! оказывается, у женщины меняется только смех!) произнесла:
- Слышишь, да никто! Пожилой мужчина, шел мимо... Позвал меня. Я повернулась, подумала - откуда он меня знает?.. Кажется, сказал Шопен, как-будто... Да-да... - и вновь раздался этот безжалостный смех! – Видимо, подумал, что я – Жорж Санд...
Больше я ничего не слышал. Потому что меня уже там не было.
фото из интернета