Почему я шел именно туда, не знаю. Шел вверх по улице, а не вниз. Шел интуитивно, полагаясь на это странное порою обманчивое предчувствие. Идти вверх, значит идти к высшему, разумному, к голове. А хотелось ли мне кого-то видеть, тоже не знаю. Люди надоедают, особенно соседи. Кто-то любит быть в стаде, я нет, особенно с годами. Мышление стада всегда одинаково пошлое. Добыть крупицу разума у него невозможно: всё обыденно, всё похотливо и всё вокруг секса и денег.
Общение для души – редкая удача. Из тысячи человек возможно и попадётся один, разделяющий твои взгляды и чувства, но как его опознать. Он твоё отражение, потому как собственная точка зрения иногда приводит к полному расстройству сознания, а когда находишь понимание хотя бы одного индивидуума, то обретается смысл всей жизни. Быть понятым – редкая удача. А если такого человека нет на пути, его можно выдумать, и пусть он будет виртуальным – с ним ещё легче общаться. Вся ткань твоего миропонимания перейдёт в его внутреннее составляющее, правда это грозит полным одиночеством, но лучше быть наедине с собою, находя в этом состоянии относительное успокоение, чем в качестве инопланетянина среди огромного скопления людей.
Пока шел, начали сгущаться тучи. Возможно, будет дождь. Отмечаю про себя – ненастных дней стало больше, хотя о чем это я? – дождь явление нужное и самое умиротворяющее в нём, когда он стучит не по открытой голове, а по крыше. Хорошо ещё, когда над тобою густая листва дерева… быть защищенным от плохой погоды и дурного начальства - благодать ниспосланная волею случая, а может и самим провидением. Свободная моя воля бросается из одной крайности в другую, находясь всегда перед выбором добра и зла, между этими двумя моральными субстанциями часто маскирующиеся одна под другую. Определение благого или дурного поступка, во имя самого существования человека, как существа разумного, есть высшее предназначение. Мой бедный мозг выискивает пути спасения тела и духа самостоятельно, особенно это касается последнего: не надо мне навязывать готовые сценарии светлого будущего, я хочу сам прийти к пониманию истины и полюбить её.
Первые капли дождя были редки и не смелы. Я стал под высокое дерево, крона которого была не столь объемной, как того хотелось бы. Это был пирамидальный тополь, свечой пронзающий нижний слой грозовых туч. Укрываться надолго под таким узким шатром, не было смысла, но кругом были только такие деревья.
Прижавшись спиной к шершавому стволу, я услышал шумное взволнованное дыхание. Это была немолодая женщина.
- Ты разве меня не узнал? – спросила она.
- Нет, простите.
- А я тебя, сволочь, сразу заприметила. Всё та же осанка, походка, привычка бросаться под деревья от дождя.
- Ну, знаете… - я стал пристально разглядывать незнакомку, она была полновата собой с приятными чертами лица. – Бросаться под деревья от дождя, каждый норовит. Это же свойство я с легкостью припишу и вам!
- Нет, нет! Допустим, что это так, - не унималась она. – Но этот взгляд!.. Родинка на правом виске!.. Да, я знаю, мы стареем, и становимся не узнаваемы с возрастом, но привычки ведь не меняются! Скажи мне, что тебе не нравится в женщинах больше всего?
- Ну, знаете… сразу не ответишь…
- Ну, вот же, это ты! Тот тоже был такой тугодум, с которым я промаялась столько лет! – Она всхлипнула.
- Нет, почему же, я отвечу. Больше всего в женщинах я не терплю сварливость.
- Ну, вот, это же ты, сволочь! – она громко зарыдала. – Ты думаешь, я пропала без тебя?! Ну, скажи, ты всегда так думал? Вот брошу я её, и она никому больше не нужна будет?! Так?
- Ну, я действительно бросил одну дуру, но это честно, были не вы.
- Как же не я, если ты называешь меня дурой! Ты и раньше называл меня так!
Мне было дискомфортно от этой новоявленной собеседницы, но уйти под надвигающийся ливень, было бессмысленно. Ну, даже если бы я перебежал к другому дереву, то она наверняка бы подумала, что это действительно тот, который ей так насолил. Впрочем, насолить могла и она. Та, с которой когда-то разошлись пути-дороги, была невыносима в своих поступках, но возможно и я вел себя не лучшим образом по отношению к ней - я не любил её вот и всё.
- А почему ты не интересуешься своим сыном? – продолжала она, не поворачивая головы. – Ты ведь любил его!
- Извини, у меня была дочь.
- Да, брось ты! Какая дочь?! Сын! Ведь он так похож на тебя!
- …
- Почему же ты молчишь? Стыдно? Ты столько лет не платил алименты!.. И почему делаешь вид, что совсем не знаешь меня?
- Но я действительно не знаю тебя! – воскликнул я в сердцах.
- Конечно, у тебя ведь было столько женщин!.. Запутался несчастный! Как же всех можно упомнить! А эту твою, рыжеволосую бестию, Тамару, я ей всё высказала при встрече, всё про тебя рассказала, какой ты подлец и негодяй!
- Ну, уж это слишком, женщина! Никакой Тамары я не знаю! У меня была только Вера, Надежда и Любовь! Только Вера, Надежда и Любовь! – прокричал я, повернувшись к ней обозленным лицом.
Она тихо плакала. Тушь черными разводами текла по её щекам, а может это дождь смывал остатки ретуши. Платье её плотно облегало полноватое тело, выдавая остатки былой красоты.
- Тебя муж никогда не бил? – ляпнул я, не подумавши.
- Нет, не бил, - всхлипывала она.
- Я тоже свою руками не трогал.
- Ну, вот видишь, как всё сходится: подлец, негодяй, но не бил! Ну, ну, вспоминай! Я готова даже раздеться, чтобы ты убедился в своей ошибке молодости! Пусть ты и не любил, но дети ведь не виноваты!
Она стала раздеваться. Выбежав на середину улицы обнаженной, она подставляла руки бесконечно длинным струям дождя, и, изгибаясь бесстыдными движениями тела, хохотала звонко, заливисто.
Она была прекрасна в своих душевных порывах. Кажется, что вокруг никого не было, только дождь и она, она и дождь.
Я откровенно любовался странному танцу, находя это представление наивысшей точкой того горнего, к чему мы порою мучительно стремимся, находя в этом свою исключительность. Единение женщины и природы – вот идеал! Это была Ева, познавшая похоть и сладострастие! Это была царица мужских желаний!
- Ты меня узнал? – смеялась она сквозь шум дождя.
Мне было стыдно в этом не признаться. Её величество женщина, звала меня в свои объятия, звала порадоваться своему состоянию тела и души! Подобное самому Рубенсу могло только присниться. Его пышнотелые красавицы уступали в своей грации моей незнакомки, обвиняющей меня во всех тяжких.
Дождь теперь не имел никакого значения и даже когда он перейдёт в ливень, то он будет значимым только для себя. Он сам по себе, и если я не боюсь промокнуть, то ещё одна проблема отойдёт куда-нибудь на задворки моего мироощущения.
Женщина звала и протягивала ко мне руки… и я пошел.
- Иди же сюда, моя сволочь! Ты не обижаешься на это? – шептала она горячими губами.
- Нет! Нет! – задыхался я. – Все мужчины такие.
- Да, да! Вы все такие бессовестные! Только тело! Только тело!
- Тело и душа! Душа и тело! – восклицал я, прижимаясь к ней всеми молекулами своего естества. – Я, я вспомнил тебя! Ты моя вечная боль и счастье! Я твой раб навсегда!
- Нет, ты мой господин!
- Нет, я раб!
- Сволочь!
- Называй, как хочешь… о, сколько я прошел пустых дорог, прежде чем встретить тебя! Сколько ненужных слов признания высказывал не тебе! Я и ты - целое мироздание! Я и ты – смысл самой вселенной, уповающей на наше понимание простых истин! Я ухожу в тебя! Я растворяюсь в тебе!.. Меня нет, я не существую…
- Ври, дольше ври! Ври всю жизнь! Я хочу это слышать!
Весь мир переворачивался, земля становилась небом, небо землёй. Упругие струи дождя стегали обнаженные тела, охлаждая жар закипающей страсти. Руки судорожно искали потаенное место наивысшего блаженства и не находили. Так руки музыканта, пробегая тонкими пальцами по клавишам рояля, высекают звуки, слагающие внутреннее состояние его душевного порыва.
Дождь всё усиливался. Он неистовствовал, закипая образовавшимися лужицами и излишняя его влага, начинала стремительно убегать вниз по улице. Это был переход в нечто неуправляемое и непредсказуемое.
- Нам нужно непременно убраться отсюда в безопасное место! – крикнул я, увлекая её за собой.
- Нет, никуда я с тобой не пойду. Мы же обходились друг без друга! Я лучше сама, по течению…
И она вырвалась… потоки дождевой воды подхватили её и понесли вниз.
- Скажи, как тебя зовут? – крикнул я.
- Лориста! Лориста меня зовут! – хохотала она, удаляясь в бурлящем потоке.
- Какое красивое имя! – шептали мои губы.
Через секунду я уже был сбит бурной дождевой рекой, и моё бренное тело понеслось в неизвестность.
- Она врёт тебе! Это название лекарства от повышенного давления! – услышал я от проплывающей мимо особы, сидящей обнаженной на толстом бревне, словно на фаллосе. - Ты разве не принимаешь его?
- Кажется…
- Это от старости, любезный, от старости. Садись ко мне, здесь места много.
- А тебя как зовут?
- Аритмия.
- Спасибо за приглашение, совсем не радостно.
Я плыл, осматриваясь по сторонам: вокруг только обнаженные женщины, восседающие на всевозможных плавсредствах, хохочущие и зазывающие к себе. Они уже не скрывали своего имени и, поравнявшись со мной, представлялись белозубо: «Гипертония», «Дистония», «Тахикардия», «Стенокардия»… и все они теперь вселяли страх.
К страху привыкнуть невозможно. Он как цунами накрывает тебя с головой своей неожиданностью и непредсказуемостью. Страх твоего исчезновения с лика земли, наводит ужас до мозга костей, потому как тебя готовят в конкретный момент к чему-то новому таинственному, и, возможно, глубоко потрясающему воображению действу. Это нечто противоположное этим женщинам, невесть откуда взявшимся и плывущие кто на чем. С ними всё в порядке, их просто смыл дождь. Где-то все равно будет пристанище. Пусть это будет даже целое перенаселение народа – в итоге есть надежда на спасение. Но когда ты стоишь перед закрытой мрачной дверью, и тебе не предлагают выбора, это гораздо серьезнее… Дверь откроется, и тебя проведут в другую комнату…
Плывя по течению, понимаю - сопротивляться бурному потоку нет смысла. Он смывает всё на своём пути – барахтаться удел всех.
- А ты, милок, не бойся, – улыбнулась древняя старушка, поравнявшись со мной. – Этот путь все проходили. Мне сейчас всё равно где находиться: в своей квартире с дырявым потолком или на плоту под открытым небом. Что там было сыро и холодно, что здесь. А квартплата, ты представляешь, милок, аж тринадцать тысяч в месяц!..
- С вашей-то пенсией…
- Вот именно… а ты забирайся ко мне, вместе и доберемся до финиша.
- А вы, бабушка, каким именем нареченная будете? – с дрожью в голосе спросил её.
- Я, я… зови меня просто госпожа Импотенция. Со мной тебе будет спокойно и комфортно. Никаких желаний, представляешь?.. Ну, абсолютно никаких! Мы будем говорить только о болячках и погоде.
- Вон оно как! Дожился значит?!..
- Дожился, милок, дожился, давай руку.
- Да вроде ещё есть порох.
- В такую-то погоду, милок, порох отсыреет, а пока высохнет, поздно будет, давай лучше руку.
- Нет, уж нет! Я лучше вон с той госпожой в маленьком домике. Надо же, домик не тонет, вроде кирпичный, а плывёт.
- Потонешь с ней. У неё пятеро детей только от второго брака, разве что материнский капитал… А ты сам, милок, работать не собираешься?
- Какая работа в такую непогоду. Нормальный хозяин собаку за ворота не выгонит. Надо переждать, пока всё не устаканится.
- Это, милок, надолго. Вон видишь сколько народа плывёт в неизвестность… кто на чем, кто на чем… а вода мутню-щая… бурля-щая.
- Да море разливанное… плотину что ль где прорвало? От дождя ведь не будет так.
- Наверно, и скорее с западного направления. Вон коричневая полоса прёт как! И главное все гребут туда – думают, что это сникерс, но по цвету и запаху – скорее дерьмо. Но пущай отведают, для этого и перестраивались. Ну, я поплыла, прощевай милок, импотентов до хрена – вылавливать надо, не сдаются гады, хоть глазами, но туда же!.. Но ничего и глаза не вечные!..
Она подняла огромный парус из приватизационного чека с красной надписью «Импотенты всех стран, объединяйтесь!» и быстро исчезла из поля зрения.
Вода бурлила и несла моё бренное тело в неизвестном направлении, хотя направление было конкретное – вниз. Все реки текут сверху вниз – это я знал из школьной программы, и моё направление не было исключением. Я оглядывался на остальных плывущих и понемногу успокаивался – всем тяжело и никто не знает, что же будет с нами. Были даже те, кто пытался плыть против течения, но их хватало ненадолго – они тут же нахлебавшись полным ртом встречного навоза европейской цивилизации, переставали оказывать сопротивление бегущей волне.
«Не тормози, сникерсни!» – хрипели динамики через каждые пять минут.
- Суки, как они достали уже с этой рекламой! – Ругнулся некто, поравнявшись со мной. – В аптеке надо, в аптеке, рекламировать прокладки для критических дней, но не по телевизору, же?! Совсем обнаглели! Ведь малые дети кругом!
Это был мужчина моего возраста, плывущий в утлой лодчонке, словно дед Мазай бородатый и усталый, только без зайцев.
- А вы не пробовали их веслом! – крикнул я ему. – Натурально, по голове!
- Да у меня-то и вёсел нет, сказали, так доплывешь. Направление, мол, одно, там как раз все мечты и сбудутся. А я, дурак, и поверил. Но, что самое интересное, доказывают, что у меня, ты представляешь?.. – Он подплыл ко мне вплотную, и, наклонившись вкрадчиво продолжил, - у меня, представь себе, сказали, разруха в голове.
- Так и сказали?
- Так и сказали. Одним словом, неадекват! В общем, те, кто успел что-то приватизировать, у них с головой, выходит, всё в порядке. Да ты, я вижу, тоже неадекват, гол, как сокол… у меня хоть дырявая лодка… у тебя, скажу откровенно, тоже разруха в голове, но в отличие от моей, полная.
- Выходит, быть неуспешным, значит быть с этой самой разрухой!.. но я, представь себе, нечаянно как-то разделся, с женщиной попутался…
- Что всё забрала, даже одежду?
- Даже зубную щетку.
- Знакомая история, тут никто не застрахован. Садись ко мне в лодку, хоть задницей дырку заткнешь, и то польза. Не бойся, денег не возьму.
- Спасибо, не откажусь. А как вас величают?
- Так же, как и это обстоятельство вокруг нас.
- А конкретно?
- Геморрой.
- Ну, это терпимо. Правда, не всегда, но терпимо.
- Спасибо за откровение. Так вот, если продолжить эту тему: твоя физическая боль никогда не будет больнее душевной. Я в этом каждый раз убеждаюсь, когда вижу бардак в стране. Ну, думаю, вот-вот и… а нас опять штормит! А про лодку ты что-нибудь слышал?
- Конечно, не раскачивать ни в коем случае и больше трёх в неё не садиться.
- Правильно, но это ещё не всё. Главное держать своей собственной задницей дыру в ней, пока не приплывем к светлому будущему, потому как спасение утопающих… ну сам знаешь.
- А субсидии?
- Не будет. Денег нет. Ну, ладно, я удаляюсь в своё привычное место, а ты здесь будешь за капитана. Да, да, это всё теперь твоё вплоть до горизонта.
Лучше б это было моим воображением.
Я наконец-то остался вновь один. Хорошо, что никто не слышал моих бестолковых разговоров с собственным геморроем. Если же кто-то и слышал, то, конечно же, выведет нелицеприятное умозаключение: «Идиот» и будет прав. Вообще каждый без исключения (уверен), мысленно обращается к своим внутренним органам родным и привычным, с просьбой послужить ещё хоть немного на радость всего организма, ведь наличие всяких болячек, особенно с возрастом, наводит глубокую тоску на твою и так короткую жизнь. А пока не произошло самого страшного, мир всё же не плох, даже когда в кармане ни шиша, как говорится, и даже если за кормой бушует девятый вал человеческих заблуждений по обустройству нашего социума. И так, выясняю: собственные внутренние органы гораздо дороже государственных, и не из зависти ли вторые покушаются на первых, проверяя их на прочность? Да вот же они, не заставили себя долго ждать:
- Ваши документы? – в унисон рявкнули двое в темных очках из моторной лодки.
- …
- А лодка пгиватизигована?
- …
- Ты смотги, как в гот воды набгал! Давай, давай, выплюнь или глотай – поговогить надо.
- Мм-м-м…
- Вот сучёныш! Дугаком пгикидывается. Как же нам узнать девичью фамилию его матеги?
- Ничего им не рассказывай! – слышится далекое, сквозь толщу времени.
Этот зов меня спасает и настораживает. Короткие штанишки всегда будут впору тем, кто не забывает свои истоки, родные сердца. Нет, не странно, что весь мир пахнет материнскими руками.
- Мм-м-м…
- Не будь откровенным с людьми до конца. Лучше читай. Читай по слогам.
- Ма.
- Читай дальше.
- Ша.
- Что получилось?
- Ша-ма.
- Дурак.
- Что он там богмочет? Надо бгать его за жабгы! Нечего тут ликбез устгаивать!
- А что с него возьмешь, он же голый!
-Ничего, сделаем почетным доногом! Хоть какая-то выгода будет. А ну-ка постой, ты не слышишь – он стихи читает, пго себя читает, внутгенним голосом:
«… Вынесет всё – и широкую, ясную
Грудью дорогу проложит себе.
Жаль только – жить в эту пору прекрасную
Уж не придётся – ни мне, ни тебе».
- Будь откровенным, но только не со всеми… честность губит порядочного человека, - вновь звучит сверху, как будто из далекого космоса. – Великое искусство лгать всем, оставаясь честным перед самим собой.
- Но это невозможно!
- Возможно через слово художественное. Ты же всегда получал пятерки за школьные сочинения, сочинитель хренов!
Я вздрогнул и огляделся по сторонам. Только бескрайняя водная гладь. Штиль. Всё куда-то исчезло, кроме нескольких гробов, плывущих поблизости. Я постучался в крышку каждого. «Занято», - ответили. От сердца отлегло… моего ещё нет… ну и ладненько… я, в принципе, не против, если кто-то займет моё место в этом деревянном смокинге, а за ним ещё кто-то, и ещё… пусть лезут без очереди, не жалко. Другим ведь свойственно умирать… для других это привычное дело. Я буду жить вечно, должен, по крайней мере… моя забота о самом себе простирается за все мыслимые пределы вселенной. Главное суметь передать эстафетную палочку своих желаний тому неведомому и всесильному, которому это не безразлично.
- Есть здесь кто-нибудь! – крикнул я в пустое безбрежное пространство.
- Есть, есть, есть, есть!
- А сколько вас?
- Двое, двое.
- А что вам нужно?
- Поговорить.
- Вот и поговорите между собой.
Странно было – лодка не колыхалась над волнами, она как будто вмерзла в зеркальную гладь воды. Конечно же, это был лёд, как я сразу не догадался - череда времен года характерна для этой части земли. Может только не было осени – проморгал как-то… а впрочем, какая разница, что за чем стоит в очереди – закон высшего порядка он важен для обустройства целой вселенной, для нас же достаточно понятия…
- Товагищ, вставайте! Хватит задницу могозить! Так вы, батенька, всё пгоспите к чегтовой матеги! Вы знаете, какой нынче год?
Я разлепил глаза и почему-то нисколько не удивился неожиданному человеку.
- Я что, спал? – уставился я на него. Тот был небольшого роста, в кепке, с рыжеватой бородкой. – Я, кажется, вас где-то видел уже.
- Спали, спали, батенька… во сне может и видели. А я тут хожу-бгожу, ну ни до кого не достучишься! Сколько я вам щелчков по темечку настучал, пгежде чем газбудить!
- От того у меня наверно и голова болит…
- Конечно, любезный, вы же думали обо мне, вот и головная боль.
- Я, признаться, думал, как бы избежать всяческих неприятностей.
- Но постоянно в них влипаете, так?
- Да, разруха в голове, сказали. Сначала, говорят, научитесь в унитаз правильно писать, а потом уже государством управляйте. Много вас таких – шариковых. И вообще кухаркиным детям не место в парламенте.
- Интегесный гасклад, интегесный!.. А те, кто это доказывает, сами пгавильно мочатся?
- Однако правильно, если у них унитазы золотые.
- Пгям-таки из чистого золота?
- Из чистого.
- Фу-у-у, как омегзительно! Ну, вставайте же, вставайте, пгоклятьем заклейменный!.. у-у-у, на вас даже тгусов нет. Дожились, доиггались гефогматогы хгеновы! Обобгали нагод, как липку! А чем вас хоть когмят?
- Гмо всякое.
- Говно всякое, говогите?
- Оно самое. Это еда всего будущего человечества.
- Ну, батенька, тепегь я вам покажу пгавильное напгавление, куда нужно двигаться. – И человек с рыжей бородкой выбросил далеко к самому горизонту правую руку. – Туда, батенька, туда! Да возьмите хоть мою кепку, сгам пгикгойте! Учу вас, учу, уму газуму, один хген не понимаете ничего!
- А как же вы, товарищ!?
- Идите, идите! Да идите же вы!.. Без меня газбигайтесь! Как я устал от вас! Как я устал!.. Ну, хоть в лоб, хоть по лбу!
Рука была длинная переходящая в транспарант на красной бязи «Слава коммунистической партии советского Союза!».
- Я, я вас, товарищ, наконец-то узнал! – воскликнул я радостно. – Вы, вы товарищ…
- Только не надо вслух. Я для вас пгосто гигант мысли. Сто лет уже показываю напгавление движения, а вы, извиняюсь, как баганы! Остолопы! Я для вас пятьдесят пять томов книг написал! Вы пгочитали хоть одну?
- Э-э-э…
- Бэ-э! Для чего вам обгазование тогда бесплатное дали, а? Такую стгану пгосгали! Давайте, давайте бегите, а я вам для скогости пенделя под зад захегачу! Бегите и читайте внимательно, что написано на тганспаганте.
И я побежал вдоль руки с бесконечно длинным красным лозунгом, прикрывая кепкой причинное место.
Через пять минут бега, наткнулся на рыбака в тулупе. Тот сидел над лункой, нервно подёргивая мормышку.
- Товарищ, господин, скажите, пожалуйста, а где я нахожусь?
- На озере, где ж ещё, - не оборачиваясь, сказал тот. – Вы бегите, бегите. Вам же показали направление…
- А вы, того… почему сидите? Бежать ведь надо.
- Рыбу ловить надо, а не бегать. Какой-никакой, а бизнес. Нечего проблемы выдумывать.
- Так-то оно так… только у меня удочки нет.
- Конечно, у вас даже кепка не своя. Полный лузер, только на пособие и надеетесь. Я бы вам мог сдать в аренду небольшую удочку, но скажу по секрету, здесь скоро ничего не будет.
- Даже воды?
- Даже воды. Вон видите, люди копошатся на том берегу. Много людей, как тараканов.
- А что они там делают?
- Воду пьют. Это китайцы, уважаемый.
- Так я оказывается на Байкале?
- Байкал они уже давно выпили - вы под Челябинском, а может под Воронежем, сам не помню. Склероз у меня, давно склероз… вы лучше идите, а то рыбу распугаете своим видом.
Мучимый ностальгией по советскому прошлому, я побежал дальше вдоль яркого транспаранта и вскоре нагнал группу людей с лопатами и с песней «Антошка, Антошка, пойдём копать картошку!» Это были свои советские люди. Мне тут же выдали спецовку с надписью «яростный стройотряд» и литр молока за вредность.
- Вы откуда будете? – спросил старший.
- Я отовсюду буду. Где я только не был, где я только… - я наклонился к его уху и зашептал горячо: вы не поверите, я был в будущем… аж в 20.. году!
Раздался дружный смех.
- Ну, и как там? – визжал от смеха тощий человек в очках, похожий на студента. – Что там такого необыкновенного?
- Всё необыкновенное, - сказал я на полном серьёзе, - потому как сам был всему свидетелем. – Там, представьте себе, все господа. Товарищей нет. Волки там товарищи.
- И что, колхозов нет? – выдвинула на меня высокую грудь молодая комсомолка в красной косынке. – Вы, товарищ, врите да не завирайтесь!
Я попятился, но пламенно продолжал:
- И колхозов нет и совхозов нет, ничего нет!
- Так уж ничего и нет? – повысил голос старший в ватной телогрейке.
- Даже работы нет, - добавил я.
- А колбаса, колбаса есть? – воскликнул молоденький парнишка с комсомольским значком на груди.
- Ой, товарищи, а этого гов.. извиняюсь, колбасы – хренова туча! И какого только названия нет! Вся одинаковая, а названия разные. Просто настолько много, что не поверите, правда, её почти не покупают!
- Вот здорово, а! – воскликнули хором несколько человек. – А что ж тогда едите?
- Да так – одну химию из мусорных баков, но все страдают от ожирения.
- А что и советской власти нет? – донеслось робкое.
- И её, родимой.
- Товарищи, да его бить надо! Так врать! Так врать!..
- А вы, товарищ, давно в психбольнице были? – насупил брови старший. – Такое ляпнуть может только больной человек! Ну, ладно, колбасы до хрена, но чтобы советской власти не было, такое в голове не укладывается.
- Я же говорю, его бить надо! – не унимался кто-то.
- А может он нам покажет дорогу туда? – кричала красивая и молодая в красной косынке. – Хоть бы раз колбасы вволю наесться!
- А как там, товарищ, насчет секса? – выкрикнул кто-то.
Я немного расхрабрился, полагая, что бить всё-таки не будут.
- А насчёт секса всё в порядке! Секс никуда не исчез, даже активизировался. Цветёт буйным цветом, товарищи! Всё о чем мечтали большевики на заре советской власти – сбылось! Свободная любовь кипит и обжигает!
- А что же вы, товарищ, к нам приперлись тогда? Там, понимаете ли, всё, как при коммунизме, а он вновь сюда! Что-то здесь не так! – не унимался тот же голос. – А ведь пришел совершенно голый! Нудист что ли?
- Тут, понимаете ли, со мной случилась одна невероятная история, - начал я, - шмоток, представьте, завались!.. и постоянно ещё на них скидки, скидки, скидки, скидки… с накидки, разумеется - ка-а-к накинут!.. а потом потихоньку скидывают, скидывают, сволочи! А я, почему в голом виде оказался, иду, как-то…
- А что разрешена спекуляция?
- Не то, чтобы разрешена – узаконена. В общем, иду я как-то…
- Ну, это вам, товарищ, всё приснилось! При НЭПЕ такое ещё возможно было, но чтобы при развитом социализме!.. Врёте вы всё!
- Врёт! Врёт! – скандировала толпа. – Бей его лопатами! Не может такого быть, чтобы мы опять, да на те же грабли!
- Может, всё может быть! – парировал я отступая. – Давайте грабли, покажу, как это делается!
- Ну, мы сегодня идём на картошку в колхоз «Заря коммунизма», так что с граблями пока проблема. У нас только лопаты.
- Во! Кто это сказал слово «проблема»?! – воскликнул я радостно. – Там сейчас это самое модное слово.
- Ну, я сказал, – вышел из толпы смуглый паренёк с короткой шеей и бегающими глазками. – У меня всегда бывают проблемы.
- Товарищи! – выкрикнул я, тыча на него пальцем, - вот яркий представитель пятой колонны! Его только за это слово надо в лагеря лет на десять! У вас, как я погляжу, есть только забота, а у него, понимаешь, проблемы! Вот такие, как он, и доводят страну до ручки! В СССР никогда проблем не было, и нет!
- Врёшь! А очереди за туалетной бумагой! – возмутился паренёк.
- Это не проблема, Боря! – крикнули на него. – Отстоял, не хватило – пользуйся газетой «Правда» - есть всегда свежий номер!
- Я вам не Боря, а Борис Абрамович! – возмутился тот.
- Извиняюсь, - поспешил вставить я,- а ваша фамилия, не, не …
- Не имеет значения, - парировал паренёк. – Значение имеет только размер украденного, что, в принципе, не важно, если не доказано.
- Так всё-таки, зачем вы сбежали оттуда? – продолжали донимать.
- Ностальгия, товарищи, ностальгия! А если честно – тошнит уже от всего!
- Это как же?
Я засунул два пальца глубоко в рот и попытался вызвать рвоту.
- Ну-ну, верим! Давайте только без эксцессов! – возмутился стройотряд.
- А вообще-то не мешало б его проверить на адекватность, – заявил старший. – Сдаётся мне, что ты стукачок, мил человек. Позоришь советскую действительность. Да такое самой Ванге в страшном сне не приснилось бы то, о чем ты нам здесь ведаешь!
- А может он ещё что-нибудь скажет о будущем! – крикнули вновь из толпы. – Давай, давай повангуй!
- А как же, я скажу, много чего скажу, я такое вам навангую!.. - начал я. – Скажу даже, кто будет следующим генсеком у нас.
- И кто же?
Толпа притихла, и, не скрывая любопытства, глядела на меня широко открытыми глазами.
- А сейчас кто у нас генсек? – спросил я тихо, сглотнув слюну. – Я, знаете ли, всё-таки из будущего… какой год даже не знаю сейчас у вас… у нас…
- Во, чудило! Да его надо сдать в органы! – пропищала рыжая девчушка со шрамом на лбу. – Вот бы его стукнуть по голове, сразу вспомнит! Из будущего понимаете ли он!.. И чего его, дурака, слушать, давайте лучше копать картошку.
- Нет, нет! Пусть продолжает, я ему подскажу кто у нас генсек. У нас, товарищ, генсек сейчас Леонид Ильич – да будет вам известно, - перебил её чей-то басовитый голос.
- А что ж тут неизвестного, - продолжил я слегка дрожащим голосом, - следующим генсеком будет Черненко, потом Андропов, потом Горбачев, потом… потом будет песец, полный песец!..
- Товарищи комсомольцы, да он точно больной! – закричала неистово рыжая девчушка. - На всю голову простуженный! Бейте его!
- Подождите! – попятился я назад. – У меня есть доказательство!
- Какое?
Я хотел показать им мобильный телефон и даже позвонить кому-нибудь на их величайшее удивление, но вспомнив, что пришел сюда совершенно голым, слабо выдавил:
- У меня, меня… у меня нет, к сожалению, никаких доказательств.
Ситуация была угрожающей моему здоровью. Я готов был раздеться и отдать им студенческую робу, в обмен на сохранение самого себя, но толпа подогретая кличем рыжей комсомолки, была тверда в своих намерениях. Я закрыл глаза в ожидании битья, потому как бегать уже страшно надоело. Да и куда собственно бежать, ведь здесь были свои люди, советские. Ну, побьют немного для острастки, лопатами, в качестве профилактики, дабы впредь неповадно было рваться в непредсказуемое будущее за ложными буржуазными идеалами, потом протянут руку и скажут «товарищ, прости нас – лучше «перебдеть», чем «недобдеть» – ну, оступился, с кем не бывает. Ну, повинился… повинился же?», «повинился» - скажу, «не поминайте греха».
Я ждал и думал: а что собственно мне нужно в стране советов, где осталось сердце и молодость… но разве этого мало?.. А что мне нужно от этой новой жизни, с её пресловутой Мамоной? Где идеалы этой новой жизни? И там и тут – ложные идеалы. В первом случае всё-таки нахожу какой-то смысл бытия во взаимовыручке, сострадании, элементарном понимании тебя, когда все относительно равны, хотя и обуреваемы материальными страстями. Во втором случае – полная бессмыслица, разве что повернуться лицом к небу… и что, собственно, мне нужно в стране капитала?
- То-ва-гищ… вы опять в прострации… ну, пгосыпайтесь же!
- Это опять вы, гигант мысли?! – удивился я. – А где стройотряд?
- Вы совсем, гляжу, обалдели, сидя в лодке собственных заблуждений.
- Так вы же мне показали направление, и я пошел, пошел… даже кепку свою дали для сугрева.
- Я кепку, вам товагищ, дал поносить, чтобы хоть какая-то освежить ваши знания, котогое выгаботало человечество…
- Но я не был никогда коммунистом! – почти вскричал я, - но всегда разделял принцип «кто не работает, тот не ест»!
- То-то и оно, товагищ, поздгавляю, вы почти наш человек.
- Но я ещё уважаю демократию!
- Демокгатический ценгализм - точнее, а всё остальное от лукавого. Вам нужна сгочная пгомывка мозга. Где-то у меня тут клизма завалялась…
- Я, признаться, не любитель всевозможных процедур, товарищ гигант мысли, но если это так необходимо…
- Очень даже необходимо, товагищ, очень даже. Ганьше, в детстве, мы вам ставили пгививки, а сейчас вы нуждаетесь в капитальной пгомывке буквально всего мозга, и даже кишечного тгакта. Засогился ваш мыслеиспускательный аппагат, товагищ. Мечетесь, как я погляжу, ни к какому бегегу пгистать не можете. Надо всё-таки опгеделяться, товагищ. Ну, вот, наконец-то я нашел геволюционную клизму – сейчас я её вставлять буду.
- Нет, не надо!
- Это как же?
- Я за эволюцию.
- Вы, батенька, дугак. Набитый дугак! Эволюции без геволюции не бывает! Это вы у Дагвина начитались всякой чепухи, а здесь всё гогаздо сложнее.
- А я хочу синтезировать и то и другое!
- А кто вам, батенька, позволит политическим онанизмом, то есть синтезом заниматься!?.. Есть левые и есть пгавые, вот вы станьте, станьте на гаскогяку!
- Ну…
- Гну! Левая это – левая нога, а пгавая – это пгавая, а между ними что болтается? ваш синтез! Ха-ха-ха!
- Так что ж теперь, товарищ…
- А ничего, товагищ. Учиться, учиться и ещё газ, чего?..
- Того самого.
- Пгавильно, и никакого либегализма!
- Товарищ, гигант мысли, но народ устал от революций! Нужно новое учение!
- Учение Магкса всесильно, потому что оно вегно! и никаких побочных мыслей! И надо полагать, батенька, что никакие дгугие измышления, сколько бы ни пгошло вгемени, ни коим обгазом не поколеблет устойчивую, на взгляд геволюционега, систему ценностей, в условиях… жесточайших условиях… нашу вегу в …
Небольшой человек, лобастый с рыжей бородкой, говорил долго о политико-экономических отношениях, о нравственности социалистического и буржуазного общества, о дефиците и воровстве, о митингах, терроризме, коррупции и наркомании, о милиции и полиции, театре и кино… и даже о пальмовом масле… Он говорил, а я в это время писал его портрет.
Я удивлялся, как можно так много знать!?.. Ему не было смысла рассказывать о том, что произошло со страной развитого социализма – он всё знал… возможно предвидел. Он говорил, а я продолжал писать…
На куске старой фанеры, расчерченной на клетки, переношу изображение головы человека потрясшей весь земной шар своими мыслями и действиями.
Я три дня писал его лоб, а он говорил и говорил… и все говорили, что он похож.
Волнению не было предела: пульс бился ровно сто ударов в минуту – ровно столько, сколько тогда ему было лет. Сколько было мне, не помню.
- Очень похож, - говорили за спиной. – Если нарисуешь ещё нос и глаза, будет совсем, как живой.
- А он и так живее всех живых! - резюмировали ту же. – Только клеточки хорошо закрась потом, негоже вождю в клетке - поймут неправильно.
- Дураки вы все, - обернулся я к ним, - это же способ изображения личности, правда, примитивный, но помогает в передаче формы.
- Учиться тебе, малый, надо, тогда не будешь рисовать клеточки. Ну, раз, два, это может пройти, но чтобы постоянно… времена-то сурьёзные…
Кто-то не согласился:
- Времена у нас завсегда сурьёзные были. Я, помню, за трудодни работал «трудодень, трудодень, дайте хлеба хоть на день!» Щас лучше. Заработки только в колхозе маленькие, а работа от зари и до зари.
- Да, ты же, сука, в Китае пропадал тридцать лет! Какие тебе трудодни?… Как сбежал от советской власти, во времена коллективизации, так и… а теперь тебе пенсию, плотят. За что тебе пенсию плотят? За измену. Ага-а, скажи, советская власть до-о-брая, всех прощает!.. Да ты же, враг народа!
- Я не враг народа. По-глупому всё вышло – молодой был. Да разве я один бежал, все бежали. И твоя Стешка бегала.
- Стешка отсиделась в китайской стене, да и обратно домой, страху набралась до одури!
- Правильно, война ведь была, китайцы с дунганами воевали, пули, как мухи летали.
- А чего ж ты со Стешкой не вернулся назад? Воевал на стороне китайцев, так пусть они тебе и старость обеспечивают!
Я обернулся на голоса. Никого не было. Время прошло, чтобы слышать далёкие голоса. Время поменяло приоритеты в политике, морали, в самой жизни простого человека. С тех пор я так и не осилил портрет вождя – слишком большой был его лоб – не семи пядей – больше… Много было написано всяких лиц с носами, губами и прочими частями, и все они были похожи, но позабыты, не востребованы временем.
Краски на палитре засохли – кажется, тысячу лет ничего не писалось, да и кому нужны художники в нынешнее время.
«Ленинопад»… я не могу удержать огромные статуи от их падения – обломки эпохи похоронят заживо - время разбрасывать камни…
До рези в глазах вглядываюсь в изображение вождя: кто Он, ангел или злодей? Злодей – кричат толстосумы, святой – парирует нищее население. А кто я? Сколько во мне добра и зла? Какая чаша весов перевешивает?
Пристально вглядываюсь в зеркало – оно мутное, плохо отражающее действительность, потому как эта действительность кем-то представлена в разных ракурсах – узнать бы самого себя… ощутить тот круг интересов и мыслей, некогда присущих твоему пониманию, пройти бы сквозь мутное отражение времени…
Я протираю тряпкой пыльное зеркало и нахожу многое из позабытого прошлого: нахожу целый мир ярких событий из далёких лет, раскрашенный мимолётными чувствами.
- Пацаны, сухой уже стал мокрым, сухой уже стал мокрым! – слышу звонкие детские голоса на реке.
Я знал, как говорится ныне на молодежном сленге, в чем прикол: у него фамилия – Сухой, и он был гораздо старше нас. Когда же этот Сухой появлялся на мелководной речке и окунался в неё, раздевшись донага, то это нам приносило непонятное веселье, потому как он вдруг в одночасье превращался из Сухого в мокрого. Был Сухой и не стало сухого, из воды торчал только эрегированный пенис, что ещё больше забавляло шпану.
А был ли Сухой-ой-ой-ой… а если и не было, то его можно придумать.
Почему-то зеркало не отображает настолько отчетливо, чтобы не усомниться в прошлом, которое с годами ставится под большое сомнение. Но приходится всё-таки соглашаться: есть пока ты, и есть тому доказательство в виде фотографической карточки, где ты сидишь на розовом коне. Конь, как все тогда утверждали – белый, но они далеко были не правы… на белого коня, забраться, практически невозможно – редко кому удается покорить строптивого скакуна с таким окрасом, а вот розовый поддавался каждому.
- Не садись без седла! – сказал сосед Ануфриев, - «джауры» будут.
Я не послушался и сел – «джауры» были.
Зеркало мутнеет, я вновь протираю его. В дверь постучали.
- Дома, есть кто-нибудь? – раздался женский голос. – Получите пенсию.
Я вздрогнул: как, мне уже что-то причитается? Не успел сменить пару носков…
Зашла почтальонка Лена, я её двести лет не видел. Она была маленькая, рыжая и старая.
- Берите, берите, вам пока положено, - пропела она ласково, ныряя в сумку. – У вас едва-едва хватило баллов на эту самую пенсию, а другим ведь уже отказывают.
- Почему? – удивился я.
- Балы не посещают, - вздохнула Лена, - совсем не умеют танцевать. Система-то у нас бальная… Господа любят хороший танец.
- Как же, говорю, - семьдесят лет у мартеновских печей и на колхозных полях, такое вытворяли!.. Такое выдавали с присядкой и отсидкой, что ни дай боже!.. И стажа на троих у каждого!
- Ну, в этом, очевидно, находят разницу, потому как баллы это одно, а стаж – это другое. Стаж есть, но баллов нет, или баллы есть, но стажа… ой, что-то я заговорилась. В общем, наше дело телячье… как говорится – того… вот и стой молча.
Лена ушла, скрипнув перекошенной старой дверью. Я раскрыл свои маленькие ладошки и пересчитал деньги – семь копеек – я украл семь копеек из комода матери. Нет, я просто их взял. Мне хочется посмотреть картину «Фантомас» - ещё нужно три копейки, но в комоде были только пуговицы, булавки, таблетки. Я знал, если идти по улице и внимательно смотреть под ноги, то возможно они и найдутся. Монеты попадались часто, если того желать. Ребенок, он мал ростом – ближе к земле, и глаз у него острее.
Дверь вновь скрипнула. Это вернулась почтальонка Лена.
- Я извиняюсь, но мне кажется, я вам передала лишнее.
- Не может быть! – возмутился я. – Наоборот, вы мне недодали! Вот посмотрите! С моим тридцатипятилетним стажем непрерывной работы, я получил всего семь копеек!
- Ах, извините, это я вам выдала прибавку к пенсии, а саму пенсию не дала. Ах, какое несчастье, где же деньги? А денег-то и нет! Вы знаете, денег действительно нет!
- Как, нет денег?
- Просто нет денег, что здесь непонятного. Всего вам доброго!.. Вы, держитесь тут.
А я и держусь. Дед с бабкой держались, отец с матерью… мои дети будут держаться. Деваться-то некуда. Да, деньги имеют удивительное свойство исчезать – внезапно исчезать, потому как воруют, и делают это по-крупному. В этом же смысл существования разумной особи в образе человека. Не будь этих цветных бумажек, мир бы казался неинтересным, лишенным всякой привлекательности. Воруют все, но в основном образованные, но лишенные совести.
Оставив в покое странное зеркало времени, вышел вслед за почтальонкой. Солнце заливало всю улицу. Цветут сады. Цветёт Антоновка, Апорт, Лимоновка, Анисовка, Титовка, Столовка, Белый налив… Всё, как и раньше, но на улице почему-то никого нет. Улица пуста. На реке тоже никого.
- А куда люди подевались? – спросил я у одинокого старика на завалинке. Он был подслеповат и долго щурился на меня, сдвигая белесые густые брови.
- А? – переспросил он.
- Народ, говорю, где, дедуля?
- Изауру смотрят.
- Это которая – рабыня?
- Она самая.
Я обошел всё село вдоль и поперёк – нигде никого. Наконец-то на огромной лужайке, где обычно собиралось утреннее стадо коров, чтобы отправиться впоследствии к дальнему выпасу, обнаружил огромное скопление людей. Они стояли плотным кольцом, через которое пробиться было весьма непросто. Там в центре круга и была та самая рабыня Изаура. Она стояла и шевелила губами, руками, ногами.
- Послушайте, - тронул я плечо какой-то бабы. – А разве есть смысл разглядывать эту персону в такие серьезные времена? Ведь пока все тут, там всё растащат, – махнул я рукой в сторону села. - Она, похоже, специально приехала сюда, чтобы отвлечь ваше внимание.
- Не мешайте мне переживать! Она так страдает! Так страдает! Она ведь рабыня!- гулко высморкалась та в край фартука. – Мы уже второй месяц смотрим на неё, даже корову подоить некогда.
- Женщина, вашу корову поди уже со двора увели, а вы тут!.. Сейчас самое время добро растаскивать.
- А, пущай, пока не досмотрю, не сдвинусь. Вы видите, сколько народа собралось, все ждут, чем же всё это закончится.
- А ничем хорошим, женщина.
- Рабы не мы, не мы рабы! – выкрикнул кто-то зычно.
- А ху-ху, не хо-хо!? – откликнулись.
Последняя фраза меня насторожила.
- Вы слышали, женщина?! – обратился я к ней опять.
- Это мелкая провокация, не обращайте внимание, – спокойно ответила та, не поворачиваясь. От неё пахло чесноком и самогонкой.
- Женщина, а если богатые будут плакать?
- Будем тоже плакать, а как же?! Вы лучше ступайте подальше отседова, смутьян.
- Кто, кто смутьян? – рванулись ко мне двое с дубинками и в защитных шлемах, похожих на космонавтов. – Вы, смутьян?
- Боже упаси меня от всякой смуты! – попятился я назад, пытаясь скрыться в толпе, но меня тут же схватили под руки. – Я просто пришел посмотреть на рабыню.
- Ну и как?
- Да никак, баба и баба, ничего особенного. Отпустите меня, товарищи космонавты, я больше не буду.
- А откуда ты знаешь, что мы космонавты? – зашептал настороженно один из них. – Мы тут инкогнито от внеземной цивилизации, следим за вами, дебилами, чтобы чего лишнего не натворили с вашей перестройкой, а ты сразу и опознал нас.
- Так я это, сдуру ляпнул.
- Ну, сдуру, не сдуру, а ведь в точку. Только об этом никому не слова. Понял? Мы тебе скажем по секрету, что после Изауры к вам приезжает Мария, и вы её обязаны хорошо встретить.
- Это какая Мария?
- Никакая. Просто Мария. Несчастная женщина из самой глубинки в вашу глубинку.
- Понял. Нем, как рыба. А что нам с ней делать?
- Ничего, только смотреть и сопли пускать.
- Есть, сопли пускать! – ответил я по-армейски и даже хотел козырнуть, но воздержался, вдруг у них там это не принято.
Меня отпустили тут же, тем более в центр круга вышел какой-то мужик с чистым ватманом в руках, и видно не на шутку заинтересовал этих пришельцев. Его оперативно схватили под руки и поволокли в ближайший космический аппарат, больше напоминающий по форме наши автозаки.
- Представляете, женщина,- вновь я обратился к своей старой знакомой. – Мужика практически ни за что взяли, на плакате ведь никакого текста не было.
- Это вам так показалось, текст есть, он молоком писан. Счас его на огне погреют и прочитают.
- Мужика на огне погреют?
- Текст, болван.
- Так у нас-то и молока давно нет, сами сказали, что корова не доена.
- Для кого доена, а для кого и нет, - сурово ответила она. – Больно уж ты любопытный, как я погляжу. Мне, что снова органы позвать?
- Извините, но я скажу вам по секрету, что это вовсе и не органы, а знаете кто?
- Кто же? – повернулась баба лицом. – Неужели вы думаете, что инопланетяне?
- А почему бы и нет.
- Странно, а я-то думала, моя милиция меня бережёт. А вообще, уважаемый незнакомец, - она поманила к себе пальцем. – Меньше знаешь, крепче спишь. Вы же не против, если нас заберут отсюда – подальше от этого бардака. Так это незаметно, в райский уголочек…
- Да, собственно…
- Вот-вот, крепитесь, заграница нам поможет. У вас деньги есть?
- Было семь копеек.
- Сдавайте мне. Я председатель благотворительного фонда « Спасение утопающих, дело рук самих утопающих». Как только наберём должную сумму, так сразу… «отечество в опасности» – наш пароль. Запомните, предварительно нужно крикнуть этот пароль. Чем громче, тем лучше. Давайте потренируемся – кричим дружно и как можно громче.
- Отечество в опасности! – заорал я, что есть мочи. Заорал в одиночестве.
- Ну, вот, так и продолжайте! А мне приключений на свою задницу иметь не хочется! - засмеялась баба.
Я понял – меня обманули. Нужно было что-то предпринимать, дабы избежать нежелательных последствий. Если всё-таки это не инопланетяне, то скорее будет небольшая отсидка, а если это самые настоящие пришельцы, то скрыться от них будет невозможно в любом случае. Если пробовать бежать, как всегда, то космонавты догонят, если они свои ребята, а если не свои, то можно испытать судьбу… и я закрыл глаза, внутренне напрягаясь.
Летать мне приходилось довольно часто, хотя и скрытно от посторонних глаз, потому как способность к левитации вызывает у многих обычную человеческую зависть и даже ненависть. В последний раз, насколько мне не изменяет память, взлететь мне так не пришлось (помешала какая-то свинья), но теперь я был настроен гораздо решительнее, и потому как мой анатомический аппарат стал вдвое больше испытывать перегрузки, я понял – на этот раз получится.
Я ничего не видел вокруг себя, но по шуму догадывался – всё внимание приковано теперь не к рабыне Изауре, а ко мне. Я чувствовал кожей их взоры, потому как моё, практически невозмутимое спокойствие, приводило на окружающих необычайное впечатление. По стечению обстоятельств, в представлении толпы, мне нужно было, как спринтеру, тут же набирать обороты для бегства в любую из сторон, а потому как я этого не делал, все недоумевали. Но они просто не догадывались о моей мощной внутренней работе…
Если наблюдать за мной со стороны, то моя фигура поначалу не производила никакого впечатления – обычное состояние человека, полного внешней безмятежности, но с течением некоторого времени, моё тело начинало постепенно вырастать из толпы, сначала на полголовы, потом больше. Небольшое вырастание из массы людей, могло показаться обыкновенным вставанием на цыпочки, но я уже понимал, что отрываюсь ногами от поверхности земной тверди. И вот уже кто-то поняв, заглядывая мне под ноги, что те уже не касались земли, а сверху никто не поднимал за шиворот, истошно заорал:
- Он поднимается!
Все дружно засмеялись. Но когда я поднялся вверх на половину корпуса, то вокруг наступила гробовая тишина. Многие уже поняли – процесс левитации пошел…
- Хватай его!
Но было уже поздно. Протянутые руки «космонавтов» хватали пустой воздух, и я понял – это свои ребята.
Полёт, как всегда проходил в штатном режиме. Я был совершенно спокоен – пусть все знают об этой моей способности, хотя летать могут все – захотеть очень нужно. Раньше я переживал за такую необыкновенную способность, и было даже стыдно, что я не такой, как все, но теперь всё разрешилось и стало общеизвестным, и пусть будет так.
За мной никто не гнался по довольно ясной причине, даже не улюлюкали. Может впоследствии и скажут, что-либо неприятное, после разбора моих полетов, не так, мол, корпус держал, виражи не те… но меня это уже не волновало. Главное – я летел, уходил от них всех в своих пониманиях сущего, зная - вернусь в назначенное время.