Начинался новый двадцать первый день ноября. Такой же бессмысленный и угнетающий, как и все остальные. Я, как всегда, подольше лежу в кровати, не желая видеть равнодушные лица, испытывать унижения и чувствовать собственную и чужую беспомощность. Но приходит время, и к нам заглядывает женщина, разнося завтрак. Я вновь отказываюсь от еды и лишь немного пью остывший чай. За это время я сильно исхудал и окончательно превратился в слабого тихого ребёнка. Совсем перестал улыбаться и стал мало говорить. Я полностью ушёл в себя, зная, что никому не нужен. Детдомовские условия постоянно на меня давили. За всё время, как я оказался в интернате для инвалидов, меня ни разу не отвели в душ. Всё тело ужасно чесалось, а волосы стали жирными от перхоти. Хоть с собой у меня имелась своя одежда, но её никогда не стирали. Когда я просил отнести уже грязную футболку в прачку, то на мою просьбу не обращали внимания.
В некоторые дни мы посещали игровую комнату. Воспитатели переносили туда всех лежачих детей, оставляя их с ходячими ребятишками и замыкали дверь. В это время, естественно, поднимался настоящий гам. Я же тихо сидел в сторонке и писал свои каракули. Мне было неинтересно играть с умственно отсталыми детьми, я не мог разговаривать с теми, у кого нарушена речь, или с совсем маленькими детишками. Конечно, я им подыгрывал, делал вид, что всё понимаю, но на самом деле разбирал лишь некоторые слова. Так у меня и не завелось друзей. К сожалению, Люка скоро перевели. Лишь иногда мне удавалось поговорить с кем-то, кого мог понять я, и кто мог понять меня.
После того, как нас вывели на улицу в палисадник, я начал сам потихоньку выбираться из комнаты и сидеть в коридоре. Я уже самостоятельно доезжал до туалета и мог добираться до столовой. Как оказалось, она всё-таки имелась в этом детдоме. Но к несчастью, это заметили воспитатели. Я не знал, чем их не устраивало то, что я передвигался по интернату, но работникам явно это не понравилось. Когда Агнес заметила меня в столовой за поеданием хлеба, то посмотрела с такой злобой, что мне захотелось тут же оказаться в палате. Потом это стало известно и другим няням. Те также поддержали её возмущение. Когда я в очередной раз тихо сидел в коридоре у окна и наблюдал за тем, как раскачиваются уже голые верхушки деревьев, ко мне подошла Агнес. Молодая женщина сурово на меня взглянула.
— А кто тебе разрешал покидать комнату? — холодно спросила она. Я не понимал, что в этом плохого, но всё равно почувствовал себя виноватым.
— Никто, — шёпотом отозвался я.
— Тогда что ты здесь делаешь? — продолжила девушка, отчего я совсем растерялся.
— Просто сижу, — тихо ответил я, стараясь не смотреть в её глаза.
— А что тебе мешает в палате так просто посидеть? — злобно уставилась женщина. Я не нашёлся, что ответить, потому что вряд ли бы она поняла, как хорошо побыть одному. Но в следующую секунду Агнес без лишних слов взяла ручки моей коляски и покатила обратно в палату. Как только мы заехали, то она молча столкнула меня на кровать.
— Ай! — слегка взвизгнул я, когда больно ударился головой об её спинку. Я совсем не понимал, за что на меня так разозлись.
— Ты безногий, так вот и не ходи, и не передвигайся, уродец! — грубо крикнула девушка, — я забираю твоё кресло, и с этого момента ты его не увидишь, понятно? — рявкнула Агнес. Я был очень возмущён таким поступком. За что? Я ведь не делал ничего плохого!
— Не надо! — воскликнул я, понимая, что без своего кресла стану действительно беспомощным, — оно очень дорогое! Вы не имеете права! — залепетал я вдогонку уходящей воспитательнице, вспоминая, когда мне его подарили родители. Тогда я не радовался такому "подарку", но сейчас не мог обходиться без коляски. Помню, как Роберт упрекал меня и попрекал дорогой ценой. Эти воспоминания вновь обожгли моё сердце. Работники не могли отбирать от меня моё кресло. Но доказать этого я не смог. Агнес только сильнее разозлило моё сопротивление, поэтому она молча ушла из комнаты, хлопнув дверью.
— Это нечестно! — крикнул я в её след, но вскоре понял, что мои слова ничего не изменят. В этом гнилом месте людям нравилось унижать и выводить из себя. У меня возникло такое ощущение, что всех нянь пьянило беспомощное состояние больных детей. Но бороться с этой несправедливостью я не мог. Тихо отвернувшись к стене, я пытался побороть в себе эти эмоции, но лишь в очередной раз почувствовал себя никчёмным и жалким. Слова Агнес вновь прозвучали в моей голове: "Ты безногий, так вот и не ходи, и не передвигайся, уродец!" Я был уверен, что так ко мне относились теперь все люди. Именно поэтому от меня отреклись родители. Именно так мир относится к таким, как я. Моя инвалидность полностью убьёт меня морально и выдавит из общества. На душе стало так мерзко. Всё вокруг превращалось в один чёрный цвет, словно я находился в тёмной пропасти, из которой мне не выбраться без ног.
На следующий день в нашу палату опять зашли две сотрудницы, среди которых присутствовала и Агнес. Я думал, что этот визит ни чем не отличится от других, но по её суровому лицу понял обратное.
— Вот, — пальцем указав на меня, произнесла девушка, — заберите у него вещи и выдайте казённую одежду, — произнесла она. Вторая женщина послушно что-то буркнула в ответ и направилась ко мне. Она молча достала мою сумку, открыла её и, взглянув на содержимое, хмыкнула и понесла в коридор.
— Почему вы это делаете? — не выдержал я. Мне была абсолютно непонятна причина этих действий, — ведь это мои вещи!
— По правилам у всех детей должна быть казённая одежда, — приподняв губу, злостно процедила Агнес. Но я видел, что она лишь искала причины. Но за что меня так не возлюбила эта милая на первый взгляд девушка? Чем заслужил такую личную неприязнь? Наверное, со мной просто много хлопот. Хоть я и считал этот поступок несправедливым, но почувствовал вину за то, что приношу лишние мороки, поэтому не стал спорить и доказывать свою правоту. Молча отвернувшись к стене, я смирился с тем, что лишился всех вещей, так горячо напоминавших о родном доме. Но в следующую секунду снова услышал голос воспитательницы.
— И да, переоденьте его, — любезно попросила она сотрудницу, — самой, понимаете, мне противно с ним возится, — добавила в конце девушка.
— Угу, — угрюмо отозвалась та, удаляясь в прачку за чистой одеждой. Через несколько минут ко мне снова подошла та работница, которую просила Агнес. На её лице нет никаких эмоций. Без лишних слов женщина начала стягивать с меня шорты.
— Постойте. Я сам могу переодеться, — застеснявшись, тихо сказал я. Если у меня отсутствовали ноги, то это вовсе не означало, что я не могу самостоятельно себя обслуживать. Но почему-то окружающие при моём виде сразу думали, что я беспомощен. Как же мне дурно находиться в этом интернате, где тебя считали таким же инвалидом, как остальных! Но с каждым новым днём я чувствовал, что именно таким и становлюсь — никому не нужным, противным и уродливым ребёнком, который всем в обузу.
Постепенно шли дни. Без инвалидной коляски мне стало намного труднее. Больше я не покидал душной комнаты, не посещал столовую и туалет, из-за чего мне пришлось ходить на горшок. В своём возрасте мне было очень унизительно это делать, но через несколько недель я свыкся, ибо другого не дано. За все прошедшие месяцы в интернате я только сильнее замкнулся в себе и начал всерьёз считать себя калекой. Не видел своего будущего и смысла жизни. Так, в уныние и проходил каждый час, каждая минута, каждая секунда. Вся вечность.
А тем временем приближался зимний праздник. За окном уже стояли морозы и двадцатые числа декабря. Раньше я с нетерпением ждал Нового года и упорно готовился к нему. Помню, как уютно и волшебно становилось в украшенных комнатах. Мишура, сверкающие гирлянды... Выглядывая в окно, видел множество огней и летящий мимо снег. Я воодушевлённо радовался, а родители смеялись вмести со мной. Мама всегда накрывала вкусный стол, на котором стояло много сладостей: нарезанные фрукты, конфеты из подарков, шоколадные пирожные. Всё то, что так обожают дети. Помню, как я сижу за столом, болтаю ногами, уплетая нарезку и запивая детским соком. В предновогодние дни и в саму новогоднюю ночь я всегда являлся центром внимания. Помню, как радовался, замечая под нарядной ёлкой цветную упаковку. Тогда я особо ярко чувствовал заботу и любовь своей милой мамочки и весёлого отца. Поэтому сейчас мне делалось особенно грустно. Тоска по тому обычному детскому счастью буквально съедала мою душу, а воспоминания о родителях жгли её. Но я сильно надеялся, что ближе к празднику они обязательно навестят меня, и я наконец их увижу, ведь столько времени прошло! От этой надежды моё сердце замирало, а затем начинало часто-часто стучать. Сильно ли они изменились? Скучают ли по мне? А быть может, мама с папой заберут меня обратно? Ну, хотя бы на Новый год.
Но я напрасно ждал и надеялся. Меня так ни разу и не навестили. Я с завистью наблюдал, как к другим мальчишкам приходили родители. Кого-то увозили в гости, а кому-то дарили подарки. Но среди взрослых лиц я так и не увидел своих Эллин и Роберта. От рухнувшей надежды стало ещё больнее. Лучше вообще не ждать, чтобы потом не испытывать такого разочарования. Весь мой праздник прошёл всё в тех же унылых треснутых стенах. Воспитатели, как могли, украсили комнаты, положив мишуру на подоконник. По утром каждому выдавалось по мандаринке, а тридцать первого числа каждому ребёнку подарили небольшие сувениры. Кому-то ёлочную игрушку, кому-то конфетку, а кому-то набор цветных карандашей или машинку. Днём всех повели в игровую комнату и пригласили развлекательную программу. Для меня всё это было неинтересно и даже противно. Поэтому во всём этом маскараде я не участвовал, а тихо сидел в стороне, вспоминая волшебные ночи с родителями и сдерживая слёзы. Вдруг они забыли меня? Вдруг они меня разлюбили? На эти вопросы я не знал ответов, но почему-то очень боялся узнать.
Сидя в постели, я вновь написал кривой стишок.
Я снова пишу
Письмо для тебя,
Его отошлю,
Увы, в никуда.
И ты его, мама,
Никогда не узнаешь,
Внутри меня рана
Навсегда, понимаешь?
Скорбь и тоска
Остались в душе,
Боль, тишина
В моей голове.
И лишь шум дождя
Меня утешает,
"Прощай навсегда,"
Он прошептает.
Я останусь один,
Один навсегда,
Твой милый блондин
Ушёл в никуда.
А белый свет
Так слепит глаза,
Выхода нет,
Вокруг пустота.
И я лечу в бездну,
Туда, где лишь крах,
Навечно исчезну,
Исчезнет и страх.
Меняются дни,
Меняются лица,
Они все грешны,
Мне всё безразлично.
И я снова пишу
Письмо для тебя,
Его отошлю,
Увы, в никуда.
Шло время. Мне казалось, что я совсем перестал существовать. Что у меня нет своей жизни, словно я отрезан от всего мира. Серые будни, унылые выходные... Впрочем, я перестал следить за часами. Я просто перестал надеяться и ждать, перестал вообще что-либо чувствовать. Лишь иногда сожаление и невыносимая досада от своей беспомощности посещали мою душу. Боль от расставания и предательства притупилась, но тоска так и осталась в сердце, на которую я просто старался не обращать внимания. Но как бы не пытался убежать ото всех эмоций, я не мог этого сделать. И вскоре на меня снова нахлынула ностальгия и печаль.
Однажды, уже в конце зимы у моего товарища по палате наступил день рожденья. Сам по себе он ни с кем не разговаривал и пробыл в интернате лишь пару месяцев. На вид я бы дал ему лет девять. Мальчишка имел слабенькое тельце и скрученные руки с ногами. Судя по всему, у него стоял диагноз ДЦП. На утро к мальчику приехали родители, чтобы поздравить своего ребёнка. Они с такой любовью принялись его ласкать и извиняться за то, что оставили, что мне невольно стало завидно. Я видел, как парнишка радовался их приезду, почти не обращая внимания на новую игрушку и фрукты со сладостями. Хотя я более, чем уверен, что эти вкусности от него тут же бы отобрали няни, забрав в столовую и сказав, что их нельзя держать в комнате. Но этого не произошло. Малыш так расплакался, когда мама начала уходить, что они приняли решение забрать его к себе домой на день. Как же мне тогда хотелось тоже увидеть своих родителей и вернуться домой. Я знал, что это неправильно, но мне было чертовски больно. Краем глаза я видел, как отец черноволосого мальчишки украдкой вытирал слёзы от нахлынувших эмоций, а мать и вовсе не скрывала своих чувств. И на день рождения сына они сделали ему самый лучший подарок на свете — назад в детский дом он больше не вернулся.
Я искренне радовался, что тот больной ребёнок покинул столь омерзительное и унылое место, но вместе с тем в моём сердце лишь сильнее разожглась тоска. Я просто скучал. Вновь хотел встретиться с папой и мамой. Последний раз я видел отца лишь полгода назад, а Эллин и то больше. Как же мне их сейчас не хватало. Но после этого случая мне стало казаться, что за мной тоже могут приехать и забрать обратно. Хоть я и не считал, что родители обязаны это делать, но далеко в глубине души у меня теплилась робкая надежда. И я ждал.
Каждый день копировал предыдущий. Всё повторялось вновь и вновь. Но однажды, двенадцатого апреля, с утра я стал замечать странности. Манон непривычно заботливо суетилась вокруг нас, приводя в порядок. Всем детям выдала чистую одежду и помогла переодеться. Даже комнату не забыла убрать, вытерев пыль и пропылесосив стареньким пылесосом, который только имелся в интернате. Вот это да! Я не понимал такого напора беспокойства, но вскоре узнал ответ на свой вопрос.
— Так. Ведите себя хорошо, будьте милыми и послушными, — наигранно бормотала женщина, — постарайтесь не показывать свою инвалидность, — лепетала та, — сегодня на вас придёт посмотреть человек, — закончила она и вышла за дверь, не забыв поправить криво лежащий ковёр. "Придёт посмотреть человек?" Что это значило? Неужели то, что вскоре сюда придут люди, которые желают стать приёмными родителями? Я, конечно, знал, что порой в этот детский дом приходили семейные пары, но в нашу комнату так ни разу и не заглядывали. Внутри появился неуверенный червячок волнения, но я старался не обращать на него внимания. В конце концов ничего не происходило, и ничего не изменится. Ведь таких, как мы, никто не решит взять к себе.
Спустя примерно полчаса за дверью раздался звук каблуков Манон, сопровождающийся тяжёлой походкой. За стеной послышался суетливый женский голос.
— У нас очень славные ребята! Такие хорошенькие, воспитанные! Я уверенна, что Вам кто-то понравится, — с наигранной доброжелательностью толковала няня. Услышав, что к нам приближались, я сразу насторожился и принял сидячую позу. Для меня всё происходило как-то странно и необычно. Вскоре старенькая обшарпанная дверь отварилась, и на пороге показалась полная фигура воспитательницы. За ней виднелся тёмный мужской силуэт.
— А вот и наши детишки, — улыбнувшись, произнесла женщина, пуская вперёд человека. При входе в палату, он невольно поморщился от застоявшегося запаха. Как только мне удалось разглядеть незнакомца, то я сразу поразился его внешности. Это был высокий статный мужчина с длинными чёрными волосами, которые гладко ложились на плечи. На голове имелась шляпа, скрывающая бледное лицо. Худое тело покрывало чёрное осеннее пальто. Обут незнакомец был в тяжёлые сапоги на высокой подошве. Всю его одежду украшали металлические цепочки. Странно, что такой человек может делать в доме инвалидов? Неужели хочет взять больного ребёнка? Он медленно и слегка небрежно проходит вперёд и внимательно осматривает каждого из нас. От его пристального взгляда мне становится ещё неуютней. Через пару мгновений его губы разъезжаются в стороны.
— Кто из вас Андре? — коротко и бесстрастно с холодными нотками спрашивает он. Плавный и спокойный, но леденящий голос незнакомца кажется громом среди ясного неба. От столь внезапного вопроса я так растерялся, что не сразу понял, что обращались ко мне.
— Э... Я, — лишь через несколько секунд отзываюсь я, приподнимаясь со своего места. От нахлынувшего волнения мой голос дрожит. Ещё никогда прежде на меня не приходили смотреть. Как стоит себя вести? Почему именно я? Что он скажет, увидев отсутствие ног? Что произойдёт? На меня напала паника, что даже дышать стало трудно. Я неуверенно натягиваю покрывало. Вот, мужчина в чёрном всё также медленно приближается ко мне. Звук его шагов заставляет волноваться ещё сильнее.
— А меня Коди зовут, — здоровается мальчик, вытягивая свою ручку. Он тоже хочет привлечь к себе внимания и понравиться этому дяде. Но парень совсем не обращает на его слова внимания, проходя мимо.
— Ты, говоришь? — задумчиво произносит человек и, наклонившись, берёт меня за подбородок своими холодными твёрдыми пальцами, слегка сжимая скулы и поворачивая моё лицо в сторону, разглядывая. Я сталкиваюсь с его холодным взглядом тёмных, слегка впавших глаз, обведённых чёрной тушью. Незнакомец тоже смотрит на меня исподлобья, пристально изучая каждую деталь, отчего мне становится не по себе. Затем он также без эмоционально и не спеша отодвигает одеяло. Я напрягаюсь всем телом.
— Оу, — театрально осекается брюнет, — ты, я вижу, без ног, — хмыкает он, разглядывая мои конечности. От этого мне хочется сжаться в кровать и исчезнуть навсегда. Ещё один косой взгляд! Ещё один человек, которой никогда не решит меня взять из-за уродства! От сильных переживаний меня начинает трясти.
— Что ты? — заметив мою дрожь, спрашивает черноволосый мужчина, — я ничего не говорю. Ты красивый мальчик, — спокойным тоном продолжает он, вновь касаясь моего лица холодной рукой. Я невольно отстраняюсь к стене и натягиваю одеяло обратно. Мне хочется, чтобы это скорее закончилось, и загадочный человек покинул палату. Проходит ещё несколько долгих и мучительных секунд, после чего парень вновь обращается ко мне.
— Андре, — начинает он, присаживаясь на край кровати, — ты уже взрослый мальчик. Я надеюсь, ты не будешь против, если я заберу тебя отсюда? — спрашивает мужчина, но в его голосе по-прежнему нет каких-любо чувств.
— Меня? — открываю рот от удивления я. Такое внезапное предложение вводит меня в ступор. Я ведь даже не знаю этого человека! Что будет дальше? Почему он хочет меня усыновить? Это серьёзно? По-настоящему? Я даже не понимаю: плохо это или нет? — но я даже не знаю, кто Вы, — тихо добавляю в конце.
— Зови меня синьор Готье, — на самое ухо отзывается мужчина в шляпе, склоняясь так, что его волосы касаются моего лица. А затем, встав с постели, удаляется за дверь.
После его ухода на душе остаётся тёмный осадок. Я так взволнован, что совсем не слышу расспросов мальчишек по соседству. Размышляя, я понимаю, что мне страшно покидать стены детского дома и выходить в жизнь с обычными людьми, несмотря на то, что так этого хотел. Я боюсь перемен. Не верю в то, что незнакомый человек может назвать меня своим сыном. К тому же, всё происходит слишком быстро. Обычно приёмные родители в начале присматриваются, общаются со всеми детишками, берут к себе на выходные. А тут? Зачем этому мужчине вообще брать ребёнка-инвалида? А может, ничего и не произойдёт, и этот загадочный синьор просто выйдет за железные ворота, никого не взяв? От тяжёлых размышлений у меня начинает болеть голова, и вновь наступают фантомные боли. Но одно я понимаю — я не готов переезжать в новую семью. Мне кажется, что за мной по-прежнему могут вернуться мои родители. А если я уеду, то они не смогут меня здесь найти. И мне совершенно не хочется жить с незнакомцем. Я считаю, что этим предам отца и мать.
Вскоре настало время обеда, и по палатам уже разносили подносы с едой. Зайдя в нашу комнату, пухлая Манон протянула мне тарелку с чем-то похожем на рыбный суп.
— Поздравляю, Андре! — искренне выпалила женщина, улыбаясь во весь рот, — начинай собираться, вечером за тобой приедут новые родители! — радостно сообщила она. Но эта новость меня вовсе не обрадовала. Даже наоборот — опустошила. О еде уже не было и речи. Из меня, словно вышибли дух. Хоть в интернате и тяжело, но я до последнего надеялся, что тот синьор передумает.
— Поздравляю! — своим тоненьким голоском произнёс Коди, присоединяясь к поздравлениям, хотя я видел, что в его детских глазах плескалась зависть. Ещё бы. Ведь он так мечтал обрести семью. Мне бы очень хотелось поменяться с ним местами, но к сожалению, сегодня мне придётся начать новую жизнь.
***
Ближе к семи часам вечера воспитатели нацепили на меня какую-то старую верхнюю одежду, подогнули штаны и приготовили к отъезду. На удивление, оформление документов и всех нужных бумаг прошло очень быстро. Я ещё не до конца осознавал то, что это последний день, проведённый в интернате. В затхлом и гнусном интернате! Я думал, что это доставит мне радость и безграничное счастье, но перемены казались ещё хуже. Внутри я испытывал странный страх покинуть детский дом и оказаться в большом мире. Такое чувство, словно уплываешь с рифа в открытый океан. Сидя на уже заправленной кровати, смотря на столь родные потёртые стены и слушая привычное мычание, я вспоминал всё время, проведённое здесь. Казалось, что каждый уголок пропитался моей болью и чужими страданиями. Но как ни странно, я всё равно привык к этому месту. Вскоре я вновь уловил звук той тяжёлой походки, которую сразу узнал. Дверь в палату отварилась и на пороге оказался всё тот же человек, преставившийся, как синьор Готье.
— Здравствуйте, — с трудом выдавил я из себя.
— И это все твои вещи? — без приветствия спросил мужчина, взглянув на мой внешний вид.
— Да, — робко отозвался я.
— И коляски, я полагаю, у тебя тоже нет? — бесстрастно спросил он, склоняя голову на бок. Под строгим взглядом Манон, которая стояла в дверях, я понял, что говорить про то, как от меня отобрали инвалидное кресло — нельзя.
— Да, синьор, — неуверенно повторил я.
— Что ж, понятно, — фыркнул брюнет и направился ко мне, — тогда хватайся за меня, — сухо произнёс он и с лёгкостью взял на руки.
— Ой, мы выдадим вам коляску! — взмахнула руками няня, но мужчина пропустил эти слова и вышел за порог, прижимая меня ближе к себе. Я же ощущал себя жутко неловко. Чувствовал, как именно в этот момент менялась моя жизнь. В голове кружилось смятение, смешанное с волнением.
— Я заберу тебя отсюда и подарю счастливую жизнь, — тихо шепчет синьор бледными губами, — обещаю, — произносит он, в последний раз проходя по коридору с протёртыми коврами. И вот мы покидаем стены унылого учреждения, спускаясь по ветхой лестнице. Вечерний весенний воздух нежно касается моего лица, а слух ласкает лёгкий шелест юных листочков, но сильные переживания не дают насладиться моментом. В голове витает куча вопросов. Вскоре черноволосый мужчина переступает ворота здания и подходит к своему автомобилю чёрного цвета. При виде машины у меня вновь начинается паника, и я невольно сильнее цепляюсь за куртку.
— Не переживай, — тихо говорит синьор Готье, чувствуя моё напряжение. Затем он усаживает меня на заднее сиденье. Я, ощущая, что происходит что-то невозвратное, неожиданно для себя хватаю его за руку.
— Постойте! — не выдерживаю, — я не хочу уезжать! Я хочу остаться! — срываюсь я. Мужчина смерил меня задумчивым взглядом, после чего присел на колени, оказываясь на моём уровне.
— Почему? — без каких-либо эмоций спрашивает он. Я пару секунд молчу, а затем, набрав в грудь побольше воздуха, говорю, что боюсь больше не увидеть своих родителей. Что мне страшно жить с чужим человеком.
— Вон оно что, — ухмыляется брюнет, — пойми, ты и так не увидишь своих родных, — эта фраза болью отражаются в моём сердце.
— Но ведь есть шанс, что они вернутся! — протестую я.
— А если нет? Так и останешься тухнуть среди таких же уродов? — его слова снова меня задевают, но я стараюсь не подавать вида.
— Но я даже Вас не знаю, — тихо произношу, избегая его странного пустого взгляда, — почему Вы забираете именно меня? — наконец задаю этот вопрос. Ведь разве человеку с такой внешностью нужен безногий ребёнок?
— Так, мне надоели твои расспросы! Хочешь остаться — оставайся! — повышает голос мужчина, отчего мне делается неудобно. После этих слов он захлопывает дверь и садится в салон на водительское кресло.
— Я не хочу с Вами ехать! — продолжаю я, — за мной вернутся мои родители! Вы не имеете права меня забирать! Вы никогда не станете мне новым отцом! — кричу я, но в ответ парень лишь заводит машину, и она трогается с места. Я понимаю, что не в силах что-либо изменить и с грустью провожаю взглядом унылый детский дом для инвалидов, где провёл больше полгода своей жизни.
***
В салоне громко играет музыка. Прошло уже где-то два часа, и за окном сгущаются сумерки. Погода испортилась, и по стёклам пробрасывает лёгкий дождик. Сквозь щель в приоткрытом окне в машину просачивается прохладный вечерний ветер, но несмотря на это, внутри довольно тепло. Скорость превышает семьдесят километров в час, и... мне очень страшно. Я испугано впиваюсь пальцами в сиденье, но не решаюсь попросить сбавить скорость. Постепенно дождь усиливается, превращаясь в ливень. Время от времени работают "дворники". Дорогу становится плохо видно, и лишь размытый свет фар освещает путь. Мне кажется, что на встречку вылетит автомобиль, и произойдёт столкновение. На скользкой дороге машину всё время заносит в сторону, отчего моё сердце замирает каждый раз. От страха я напрягаюсь всем телом, а по ампутированным ногам разливаются раскаты боли. Я уже устаю от напряжения, да и время довольно позднее, поэтому меня клонит в сон. Но мрачные мысли и ужас, преследовавший меня всю дорогу, мешают сомкнуть глаз.
— Можно немного сбавить скорость? — негромко прошу я, но из-за громкой музыки почти ничего не слышно. На удивление, мужчина действительно начинает ехать медленнее. Я немного расслабляюсь и, прикрыв глаза, проваливаюсь в лёгкую дремоту. Ощущаю, как звук радио становится тише. Стук падающих капель и лёгкая качка меня убаюкивают окончательно, и я проваливаюсь в мучительный кошмар.
Снова дорога. Мокрый асфальт и летящие машины. Темнота и яркий блеск фар. Неожиданным образом я оказываюсь в самом центре каменной тропы. Взгляд ослепляет резкая вспышка света. Раздаётся оглушительный свист, и я падаю на землю. Снова. Вокруг меня продолжают хаотично носится машины. Мне страшно. Кажется, что на тебя опять обрушится груда металла. От этого в голову ударяет паника. Я пытаюсь встать, но не могу. Хочу хотя бы пошевелится, чтобы доползти до обочины, но тело совсем не слушается. До края совсем немного, но я словно прикован к земле. "Нет!" — маячит в разуме. Вот, передо мной вновь возникает железный монстр, издающий визг тормозов. Резкий удар, сопровождающийся раскатом грома. И темнота...