Шуба с сюрпризом
Фамилия у писателя была случайная – Гумагин. Как и у других мужиков из его рода. Назвали его Антоном в честь умершего перед этим соседа по квартире. Но Гумагин утверждал, что назван был в память о самом Чехове.
Он имел длинный уточкой гумагинский нос и лысеющую в маковке голову. Лирических стихов Гумагин не терпел, а с прозой, как он выражался, сожительствовал по нужде. Она ему практически ничего не давала, как и стихи про «лифчики-ситчики». Если писал, то не для души, и чаще в случае острой социальной необходимости, то есть по заказу какой-нибудь организации, отмечающей очередной юбилей. Да и то в результате выходили лишь одни короткие очерки и рассказы, точнее: коротенькие рассказики, так как длинные, он знал, никто теперь не читает. Как и вообще мало кто что читает. По пониманию жизни Гумагин был не Зощенко, конечно, или там какой-то Ардов. Но все ж…
В литературе Гумагин считал себя поздним постмодернистом и не надеялся на этом поприще откормить курицу славы. Коньком у Гумагина была фабула. Писатель крутил такие закомуристые сюжеты, что они получались у него похлеще, чем у Кристи или Донцовой, и не каждый читатель к середине даже самого маленького произведеньица мог уловить связь с его началом и, тем более, предугадать недалекую развязку.
Семейная жизнь у Гумагина катилась не совсем гладко, вернее, шероховато: так елозит перекаленный утюг по изношенной шинели без предварительного обрызгивания водой. Короче, жизнь в семье протекала подобно той, что тихо скреблась в литературе.
Любовь между Гумагиным и супругой, надо доложить, наличествовала, только всякий раз омрачалась тугостью с наличными деньгами. Но опять же: у кого с этим делом сегодня все в шоколаде?
Писатель с осенней изморози до весенних сосулек ходил в поношенном дубленом полушубке из комиссионки, надеясь, что паскуда-судьба вдруг повернется к нему, то есть к писателю, неприкрытым передом и выдаст приятную неожиданность…
Однажды в февральское воскресное утро Гумагин собрался на толкучку. Он попросил Лиду отсчитать половину полученного накануне аванса и положить деньги в хозяйственную сумку. Ему сильно хотелось купить жене зимнюю шубку, примерно такую же, что он видел на Марии Николаевне из восемнадцатой квартиры. Аванс, да и всю предполагаемую валюту, конвертируемую не дальше местного Универмага, надо было еще отработать. Гумагин обязался подготовить серию очерков о лучших мойщиках посуды на местном ликероводочном заводе.
Зам генерального по экономике сказал вкрадчиво, будто жалел все на свете: себя, завод, трудовые резервы, страну, президента и еще много чего. Наконец, приблизил Гумагина к себе за оба конца галстука и почти шепотом кобры изрек:
— Бабла не пожалею. Святое дело… Значит, восемьдесят!
— Чего восемьдесят?
Зам на секунду опешил. Наконец, он вспомнил еще одно народное название «бабла». Вытер с хрящеватого носа пот.
— Ну, как его: тысяч…
— Так ведь много…
— Знаю. Потому половина будет моя… Понял?— и постучал в лоб Гумагина костяшкой указательного пальца так сильно, что писатель чуть не вскрикнул «войдите!».
Никаких бутиков и прочих забегаловок, а уж тем более всяких там супер-выпермагазинов Гумагин не признавал с самого начала девяностых. В них, по его мнению, процветал только показной шик и чисто капиталистический образ торговли, конкретнее: обман.
…Гумагин пробирался через толпу, как сквозь клубок опарышей, прижав сумку к правому подреберью, ровно к тому месту, где у писателя с давних пор прижился хронический холецистит. У забора заметил мужчину вполне здорового облика, но нервно подергивающего тараканьими усами. Мужик, конечно, и думать не думал о писательских заботах, но зато держал на весу гумагинскую мечту. Потенциальный покупатель незаметно приблизился к усачу и оценивающе ткнул пальцем в коричневый мех.
– Шестимесячная? – поинтересовался Гумагин в роли покупателя, одновременно заводя окольный разговор.
– Зачем шестимесячная? Как полагается, ровно три месяца. Барашка была совсем молодая.
– Нет, я спрашиваю: завивка шестимесячная?
Усы-антенны негодующе заколыхались, будто пеленгуя вражеский передатчик.
– Издеваться над барашкой совсем нехорошо! Гони десять кусков – друзьями расстанемся.
– Пошутил я, – улещил продавца Гумагин.— А если подружиться за девять?
– Не получится, – отвергли предложение тараканьи усы. – Не считаешь, брат, дальнего перевоза.
– А все-таки?
Нет, не хотелось Гумагину переплачивать. Даже с учетом того, что барашка была совсем молодая. Исходя из опыта оставшейся позади жизни, он понимал, что с усачом надо поторговаться. Писатель сглотил нехорошую слюну и снова внедрился в базарную толпищу. Минут через десять мясорубка вынесла его снова к забору.
– Девять двести? – сделал он закидушку в адрес непокорного продавца.
– Десять! – отрубили усы.
– Больше ни рубля нет, – на всякий случай тряхнул сумкой Гумагин.
– А у меня товар закончился! – не сдавалась усатая личность. – Десять и по рукам!
Потом Гумагин еще дважды приближался к заветной покупке, но без удачи людской поток уносил его в живые водовороты…
У автолавки, где шла бойкая распродажа тиснутой на картон Моны Лизы, к Гумагину присосался робкий интеллигент, у которого вместо зрачков исходили колючие пружинки.
– Туфельки импортные не желаем-с? Не туфта китайская… Чистый Версаче. Кожа из животного, убитого известным сексуальным маньяком…
– Желал бы, но не могу. Напряженка, понимаете, с купюрой. – Гумагин для убедительности указал взглядом на свою дохлую сумку.
В ту же секунду пружинки в глазах продавца туфель из кожи животного, погибшего от руки какого-то невероятного злодея, холодно блеснули:
– Отдаю ниже оптовой стоимости. Покупал братухе на свадьбу, а он раздумал жениться, у подруги оказалась не та ориентация. Если есть интерес, примерьте. Потом обговорим…
Гумагин сгрустнул, представив трагически погибшее животное, а заодно и неженатого брата, который чуть не нарвался на не ту ориентацию… Но по подсказке внутреннего голоса согласился с выпавшим с неба интеллигентом. Писатель опустил на снег повидавшую белый свет сумку, встал на левую ногу, а с правой снял зимний полусапог. Потом аккуратно вдел ногу в туфлю и почувствовал, как та тютелька в тютельку обхватила холодком его самую нижнюю конечность. Гумагин аж залюбовался новой обувкой. Вот как бывает! Надо ж, как подваливает фарт! А то, что не Лиде обновка – так зима на исходе. С шубой можно повременить, даже лучше весной взять, будет дешевле… И Гумагин представил, как на майские дни он вместе с Лидой появится в этих моднячих туфлях в Доме творчества. Ах!..
– Ах, ты, прелесть какая! – вырвалось у Гумагина, – и скоко ж, простите, просите?
Гумагин глянул в сторону робкого интеллигента. Не хотелось верить, но продавец за какие-то секунды испарился. Вот стоял рядом и, словно молния, сгинул. Гумагин метнул взгляд к ногам. Сумки тоже не было. Только стоял торчком в снегу второй туфель от самого Версаче.
Следует обмолвиться, что Гумагин по натуре был человеком хладнокровным. Правда, это у него шло не от сильного волевого каркаса, а скорее от слабости характера – писатель быстрее быстрого смирялся с судьбой. А судьба на текущий момент была такова: плакали денежки на Лидину одежку, зато в руках были изящные итальянские туфли из неведомой кожи. Какой ни есть, пусть не навар, а маленький плюсик.
Гумагин стоял, так и сяк переставлял в руках оставленные на память туфельки. Мимо плыл, толкаясь, базарный люд, безликий и чуждый. Кричать, выходило, без пользы – кому и о чем? В полицию заявлять не решался – уж очень не хотел накликать на себя хлопотливое дело, да и засмеют еще – там у них это запросто: чего, мол, варежку разинул?
Гумагин сунул туфли подмышку и смиренно взял курс к своему дому. В душе, переполняя края, плескалось отчаяние.
– Рот раскрыл… Туфельки ему, вишь, пондравились, – издевался над собой Гумагин, – вот и носи, козел, чистейший импорт по пятикратной цене!
Гумагина тошнила мысль от предстоящего разговора с женой. Уж она-то его отштукатурит по всей форме, как пить дать…
Когда он только приотворил дверь, до ушей донесся Лидин натянутый голос. В писателе все окончательно замкнулось.
– Ну, фокусник, – гневно обозвала его Лида, – ты куда ж, мой красавчик, ходил? Прогуляться?..
Муж побледнел и привалился к простенку, охваченному обоями под кремлевский кирпич. Сразу же заныла печень, отдавая под правую лопатку.
– Сейчас начнет… – подумал Гумагин, глядя на пышную осанку супруги.
– Ты сумку какую взял? Я это старье выбросить собралась, а он в люди отправился с ним… А если увидит кто-нибудь из знакомых? Ах, Антон, Антон… Ты же не бомж, а писатель!
– Деньги в какой сумке? – с затаенной болью и надеждой посмотрел на Лиду Гумагин.
– В какой… Он будто не знает, в какой… В новую положила. Вон она у порога, – вздернула курносое лицо жена.
Гумагин кинулся к сумке. Судорожно сунул в нее пятерню. Деньги лежали на месте. Он знал: здесь ровно одиннадцать тысяч.
– Ты что так побледнел? Опять холецистит? Говорила вчера: не ешь на ночь жирное…
– Нет. Что ты, Лидок! Старого приятеля встретил. Сумки разные коллекционирует. Мою увидел – чуть с руками не оторвал. Вот туфли за нее всучил. Я не смог отказаться… Говорит, от самого Версаче…
– Мог бы и не брать, – не сильно давя на мужа, восстала Лида. – Они же на одну ногу, на правую… Видишь?
В Гумагине опять заговорило смирение. Не бежать же по городу, разыскивая робкого интеллигента. Да и какие к нему претензии? Вроде как обменялись сувенирами: баш на баш.
Антон Гумагин постоял немного и круто помахал рукой, будто попытался завести вручную мотор у старого «Запорожца»:
– Пойду-ка я, Лидок, отгрохаю тебе одну шикарную вещицу. Ты даже, милая, не представляешь… А потом сяду да напишу об этом рассказ.Точнее: рассказик...
;